I
Закончив полный курс обучения в Педагогическом институте и получив диплом преподавательницы литературы в старших классах, Евгения Андреевна Сазонова вернулась в родной город, чтобы надолго остаться в нем.
Она сошла с поезда и, пройдя пешком две улицы, остановилась на мосту через реку.
Город был маленький, а река широкая, мелкая, и среди весенних, еще туманных полей, начинавшихся сразу за городом, нельзя было различить ее берега.
Но Евгении Андреевне ничто на свете не казалось сейчас таким дорогим, как эта река. На ней прожила она свое детство, хотя и теперь была еще так молода, что это детство стояло рядом.
Ей было двадцать два года.
Маленький чемоданчик, обитый дерматином, стоял у деревянных перил моста рядом с ней. А сама она смотрела на воду. Разлив еще не кончился, река была полна, на воде в беспорядке лежали черные бревна. А по мосту с сахарного завода ехали бочки с бардой. И сладкий запах этой барды, и запах сырой земли, и острый воздух, блестящими глыбами висевший над самой рекой, кружили немного голову и вызывали улыбку на губах.
«Вот и еще одна весна, — подумала Евгения Андреевна. — Какова-то будет здесь жизнь?»
Она пересекла широкую вымощенную площадь, прошла мимо школы, куда была назначена учительницей, посмотрела на окна и свернула направо, в длинную, еще голую аллею. Здесь было безлюдно, но над головой без умолку кричали и хлопали крыльями грачи.
Путь от вокзала пешком немного утомил ее. И на минуту она присела на скамейку рядом с мальчиком. Башмаки его лежали на коленях, а сам он, подняв голову, задумчиво, блестящими глазами смотрел вверх, в небо.
Евгения Андреевна тоже посмотрела вверх.
Невысоко над городом без всякой поспешности летели журавли. Она проводила их взглядом. Потом обернулась к мальчику. Глаза его все еще блестели.
Она была привязана к детям и никогда не проходила мимо них молча. Она тронула мальчика за плечо и спросила:
— А хочется тебе быть птицей?
И мальчик, не задумываясь, ответил, что хочется.
Она улыбнулась:
— Кем же ты хочешь быть — журавлем или вот этой галкой?
Но мальчик посмотрел на черную птицу, прыгавшую по желтой глинистой земле, и ответил:
— Так это же грач, а не галка — у него нос белый.
— Верно! Ты хорошо знаешь птиц.
Она рассмеялась и пошла дальше. А мальчик, обернувшись, долго смотрел ей вслед.
Она же шла, не оборачиваясь, и думала о том, что завтра надо пойти в райком комсомола на учет, а послезавтра уже отправиться на уроки в школу. Плохо, что приходится начинать в конце учебного года. Удастся ли ей победить этих мальчиков, из которых каждый хочет быть птицей?
Дома ее встретила мать. Она была еще не стара и каждый день пешком ходила за три версты в село, где тоже была в школе учительницей.
— Ну, вот хорошо, Женечка, — сказала мать, торопливо, неверными, дрожащими пальцами снимая очки. — Приехала, дорогая. Вот хорошо!
— Да, хорошо, все хорошо, — сказала Евгения Андреевна, обнимая и целуя мать.
Она взяла у матери очки и положила на свой старый, еще детский стол, весь заваленный книгами и залитый чернилами. Другие очки лежали на столике сестры, тоже заставленном книгами. Она была старше Жени на десять лет и тоже была учительницей, как и брат их Владимир.
Семья была большая, учительская, и в доме было много очков и много книг.
Под столом на полу стояли жестяные банки с рассадой, с толстыми корнями георгин. И грядки за окном в палисаднике были уже вскопаны. А над грядками и дальше над забором высилось небо, насквозь пронзенное лучами. И хотя весна эта была похожа на все прошлые весны, проходившие над маленьким домом, а все же она была другая, новая.
И Евгения Андреевна снова обняла мать и засмеялась от счастья, вдруг охватившего ее.
Назавтра в полдень Евгения Андреевна отправилась в райком комсомола.
Секретарь вызвал ее к себе.
Она вошла и стала у его стола, где на толстом стекле лежала ее анкета. Они поговорили о работе. И секретарь, положив руку на стекло, оказал:
— Трудно тебе будет, Евгения Андреевна. Учителей-комсомольцев у нас мало, почитай, что нет. Есть, правда, один, историю ведет — Афинский. Парень он как будто и ничего себе, строгий, а ребята его не признают. Хорошо бы тебе в этой школе комсоргом стать. Ну, да сама увидишь, не маленькая, три года вожатой была.
Секретарь поднял на учительницу глаза, встал и вдруг с удивлением увидел на ее узком, показавшемся ему очень слабом, плече толстую косу.
Он немного смешался и добавил:
— А там в старших классах парни уже большие. Как бы коса эта не причинила тебе неприятностей.
Учительница усмехнулась и покраснела.
— Ну ладно, ладно, — поспешно сказал секретарь, — иди работай, мы на тебя надеемся.
II
В первое же утро после выходного Евгения Андреевна пошла в школу.
Едва только вошла она с улицы на школьный двор, вытоптанный детскими ногами, едва увидела у калитки девочку с косичками, ее сумку с книжками, ее высунутый язык и гримасу, с какой она кричала что-то другой девочке, как сердце ее невольно дрогнуло. Еще так недавно ходила она сама с такой же сумочкой на этот двор учиться.
Несколько старых берез с тонкими ветвями росли перед окнами школы. И на ветвях уже распускались сережки. А школа была новая, и окна были светлы, и желтые сережки прилипали к их железным наличникам.
Она взялась за ручку тяжелой двери, готовая снова войти в нее школьницей, такой же маленькой, как те, что сейчас окружали ее у крыльца.
Она готова была писать по косым линейкам, находить подлежащее и сказуемое, решать уравнения и повторять французские глаголы.
Ее назначили руководительницей в 7-й класс.
На втором уроке она вошла в свой класс и стала у окна. Отсюда ей были видны все сорок мальчиков и девочек, нетерпеливо шевелившихся на своих местах.
Она старалась угадать, скучный ли предстоит им урок.
Угадать было нетрудно по тому страшному крику, какой стоял еще минуту-две после того, как в класс вошел учитель истории Николай Афанасьевич Афинский. Он помолчал немного, и в глазах его отразилось то тоскливое выражение, какое бывает у человека, когда он не знает, о чем через минуту будет говорить.
— Сейчас я вам расскажу о появлении первых людей на территории СССР, — начал он. — Тише, тише!
Но ребята не сидели тихо, хотя учитель уже рассказывал им урок.
Ах, он рассказывал так скучно, что, приведя наконец в уныние сорок человек детей и сам придя в окончательное уныние, он схватил со стола новый учебник истории и прочел две страницы вслух.
Евгения Андреевна с облегчением вздохнула.
Ей было немного стыдно за учителя, и чтобы скрыть это чувство, она прошлась по рядам между партами.
Дети следили за ней. Но лицо ее было спокойно, и они не могли угадать, о чем она думает.
А она, неторопливо двигаясь между партами, думала вот о чем.
«Зачем человеку быть учителем, если природа не дала ему на то дара? Почему человек, не имеющий никакого призвания и способности к живописи, и не предполагает даже, что мог бы вдруг стать художником? Но почему-то каждый полагает, что он может быть учителем. А ведь и преподавание, пожалуй, тоже талант, искусство. А есть ли у меня этот талант?» — с тревогой спросила она себя.
Она отвернулась от класса, неустанно следившего за ней, и стала смотреть в окно, где старая береза слегка покачивалась от ветра. А толстые и тонкие ветви ее всё махали ей со двора, всё стучали по железным наличникам своими мохнатыми, как гусеницы, сережками.
III
Секретарь комсомола оказался совершенно прав.
На переменке в коридоре во время дежурства Евгении Андреевны два маленьких мальчика потрогали ее за косу.
Она быстро обернулась и увидела перед собой двух мальчишек с толстыми щеками и безмятежным взглядом.
Она нахмурилась и погрозила им строгими глазами.
— Вы новый инспектор, да? — спросили мальчики.
— Марш, марш! — сказала она. — Я вам покажу инспектора!
Мальчики отбежали немного и оба разом крикнули:
— Как вас зовут?
Этот случай привел ее снова в беспокойное расположение духа:
«Эти мальчишки вовсе не уважают меня. Даже им я кажусь слишком молодой учительницей. Как же будут вести себя восьмиклассники? Класс сборный и трудный, и, наверное, некоторые еще помнят меня ученицей».
И той уверенности в себе, какая была у нее еще дома и в райкоме, у секретаря, в эту минуту не стало.
И когда через час вместе с директором Евгения Андреевна вошла в класс, чтобы дать свой первый урок, Она ощутила сильное душевное волнение. Сердце билось громко, почти страшно.
Класс поднялся ей навстречу, медленно, будто нехотя. Сели тоже недружно, громко стуча партами.
— Вот вам новая учительница, Евгения Андреевна. Она будет вести у вас литературу и русский язык вместо Сергея Андреевича, который ушел по болезни, — сказал директор и добавил: — Прошу, Евгения Андреевна, приступить к уроку.
Она кивнула головой, и директор вышел, оставив ее одну.
— Дежурный! — сказала она громко, пробуя свой голос.
У нее был звонкий, с приятным тембром, отчетливый голос, невольно привлекающий к себе внимание.
Дети немного притихли. Но ненадолго.
К столу, переваливаясь и волоча ноги по полу, подошел дежурный — высокий мальчик со смышленым лицом и ленивыми, медлительными движениями.
— Кого нет в классе?
Мальчик произнес рапорт, не вынимая из кармана рук. Потом повернулся и медленно пошел назад, паясничая и вызывая смех.
Ничего хорошего не предвещало ей начало урока.
Тонко звенело стальное перо, защепленное тяжелой крышкой. Две девочки, положив на парту рукоделье, вышивали. И на трех мальчиков сразу напал неудержимый кашель.
Учительница украдкой, будто мельком, окинула взглядом класс.
Она не сделала ни одного замечания. Она хорошо знала, как бесполезны они бывают порой.
И вдруг так же шумно, как дети, поднялась она со стула. Легкими шагами подошла она к девочкам, вышивавшим узоры, посмотрела их рукоделье и спросила, где достают они нитки.
Она смеялась, разговаривала, лицо ее было оживленно, приветливо, будто она сама разрешила им этот шум, звон и кашель.
И странное дело — почувствовав, что все им позволено в эту минуту, дети притихли.
— А теперь, — сказала учительница, — будем заниматься. Вы остановились, как говорил мне сам Сергей Андреевич, на Грибоедове — «Горе от ума».
— Нет, нет! — крикнула вдруг стриженая девочка, улегшись всей грудью на парту. — Мы уже прошли «Горе от ума».
— На чем же вы остановились?
Никто не ответил. Несколько секунд длилось молчание. Многие усмехались. Наконец та же стриженая девочка сказала:
— На «Евгении Онегине».
Учительница с недоумением посмотрела на детей, потом опустила лицо и усмехнулась. Она поняла. Теперь дети проверяли ее. И эта детская хитрость, так хорошо знакомая ей, привела ее в полное спокойствие. Душевное волнение утихло.
— Хорошо, начнем с «Евгения Онегина». На какой же главе вы остановились?
— На пятой! — снова крикнула девочка.
— Начнем с пятой главы.
— Нет, на второй! — крикнул еще кто-то.
— Отлично, можно начать и со второй.
— А у нас книг нет, мы не знали.
— Нам книги не потребуются, — спокойно сказала Евгения Андреевна.
В это время громко скрипнула парта, и Новиков с сонным лицом и наглыми глазами неторопливо побрел к двери.
Учительница не проводила его даже взглядом.
Отодвинув журнал и книгу в сторону, она подошла к окну, где все та же старая береза махала ей ветками со двора, и обернулась к детям.
Они с любопытством следили за ней. Как она будет читать? Неужели без книжки, по памяти?
— Итак, начнем, — сказала она.
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок;
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог…
Она читала негромко, сочным и ясным голосом, расходившимся широко, и при одном звуке его невольно вспомнилась детям их спокойная, текущая по полям река, сверкающий воздух и журавли, неторопливо плывущие в небе. И по мере того как лилась с ее губ родная речь, сложенная в дивные стихи, все нежней и милей становилось ее лицо, все привлекательней казалась ребятам ее тонкая, одетая в черное платье фигурка с толстой косой. И сердца их, бывшие до этого далеко от нее, словно на другом конце света, теперь становились рядом, приникали к ней.
Она читала уже полчаса.
Ленивый Новиков заглянул в класс и, удивленный необыкновенной тишиной, вошел и тоже сел на парту. С минуту он вертелся, потом, как все, положил свое большое, уже недетское лицо на ладонь и затих.
Никто не пошевелился даже тогда, когда Евгения Андреевна кончила.
— До свидания, — сказала она. — Уже был звонок.
Она быстро шла по длинному коридору сквозь толпу шумевших ей навстречу детей, и никогда еще будущее так широко не раскрывалось перед ней, никогда еще жизнь не казалась ей такой прочной и ясной, бегущей по одному глубокому руслу.
1939