Четыре танкиста и собака. Януш Пшимановский

Страница 1
Страница 2
Страница 3
Страница 4
Страница 5
Страница 6
Страница 7

КНИГА ПЕРВАЯ

1. Тигриные уши

Второй раз за этот день они вышли на просеку. На влажной траве виднелись вмятины, оставленные зубцами колес проехавшего здесь трактора. Следы были похожи на отпечатки длинных когтей какого-то хищного зверя. Муссон, дувший с океана, утих. Дождь прекратился, но солнце было мутное и едва просвечивало сквозь тучи.

Старик остановился, с минуту осматривался, держа в руке штуцер, потом снова зашагал, свернув с просеки в лес. За стариком, опустив нос к земле, понуро плелась собака Мура. Янек замыкал шествие.

Сегодня им не везло. Правда, утром, как только они вышли из дому, Янеку удалось подстрелить двух фазанов, и теперь оба здоровенных петуха висели у него на поясе; их длинные яркие хвосты почти доставали до земли. Оба выстрела оказались меткими: пули, выпущенные из мелкокалиберки, с которой он зимой охотился на белку, попали в цель. Однако это была не та добыча. Им хотелось сделать запас мяса на несколько дней, чтобы потом можно было уйти подальше за Кедровую гору.

Просека осталась позади. Когда исчезли последние просветы между деревьями, старик стал забирать немного вправо, вверх по склону. Лес стоял стеной. Внизу росли темные грабы со скрученными стволами и тесно переплетенными толстыми ветвями, выше зеленели ясени, а наверху, там, где больше воздуха и света, в низкое небо упирались вершинами корейские кедры.

Пробирались медленно, бесшумно, раздвигая стебли дикого жасмина. Прошло довольно много времени, и наконец заросли поредели. Они вступили в сухой дубняк. Кое-где в него вкралась даурская береза. Здесь было светлее. Внизу отдельными островками буйно кустился орешник. Теперь склон просматривался шагов на двадцать вперед, и старик повесил штуцер на шею. Янек понял, что это, как обычно, означает привал.

Они вышли на поляну, на краю которой лежал замшелый, сваленный ветром граб. Парнишка вынул из торбы, висевшей на плече, две краюхи пресного хлеба и кусок копченого сала. Оба присели рядом на стволе и начали есть. Острыми ножами с деревянными ручками отрезали тонкие, желтоватые от дыма ломтики сала, клали в рот, заедали их хлебом, неторопливо жуя. Эти одинаковые, спокойные движения делали их похожими друг на друга, как будто они были отец и сын или дед и внук, хотя, глянув на их лица, можно было сразу же определить, что не из-под одной крыши начались их пути-дороги. У старика была темная, обветренная кожа, глаза поблекшие, как у старого ястреба, скулы резко выпирали вперед, волосы, тронутые серебряными ниточками седины, особенно в бороде, завивались. Парнишка был светловолосый, голубоглазый, мелкокостный и гибкий, как ветка орешника.

Трапеза проходила в молчании: лес не любит ненужных разговоров. Скажешь лишнее слово, и может статься, что не услышишь треска сломанной ветки, шелеста, совсем не похожего на слабый порыв ветра, не услышишь звука, говорящего так много чуткому уху.

Старик протянул на ладони собаке кусок хлеба с салом; она взяла неохотно, одними губами: понимала, видно, что ей не положено, не заработала еще сегодня.

Янек вытащил из широкого кармана куртки Шарика, детеныша Муры, щенка с тяжелой головой и большими пушистыми лапами. Янек назвал его Шариком потому, что, когда пес появился на свет, он и в самом деле был похож на косматый клубок пепельно-серой шерсти. Янек дал ему немного поесть, а потом почесал за ушами, ласково потрепал за шерсть. Мура подошла к Янеку, полизала ему руку, словно поблагодарила за заботу о ее детеныше, и, по-собачьи улыбаясь, подняла верхнюю губу, отмеченную шрамом — след рысьего когтя.

— Кроме нас здесь еще кто-то охотится, — заговорил наконец старик. — Человек или зверь. Лес пустой, как выметенный.

И сразу же Мура подняла умный седеющий лоб, понюхала воздух.

— Смелей, смелей, — подбодрил ее охотник.

Она двинулась сначала нерешительно, виляя из стороны в сторону, а потом пошла прямо через орешник. Минуту спустя они услышали треск с противоположной стороны поляны и увидели, как что-то мелькнуло среди ветвей. Из-за ствола толстого дуба выскочили две тени. Мура — впереди, наперерез зверю. А чуть ближе к охотникам проламывался сквозь кусты здоровенный, отбившийся от стада старый кабан с высоким горбом, начинавшимся от шеи и сходившим на нет к хвосту, воинственно задранному кверху. Мура вырвалась вперед, подала голос и подскочила к кабану, готовая в любое мгновение распрямить свои ноги-пружины и оторваться от земли, чтобы избежать наскока зверя. Но она не заметила, что передними лапами попала на размякшую топь, засыпанную слоем дубовых листьев. Это и погубило ее: кабан настиг своего врага и сразу же, ударом головы, расправился с ним. В то же мгновение прогремел выстрел. Зверь вздрогнул, его передние ноги подогнулись, и он рухнул, словно сраженный ударом молнии.

Оба чувствовали, что случилось что-то неладное. Быстро двинулись, не забывая об осторожности: старик держал палец на спусковом крючке, а Янек сжимал в руке длинный охотничий нож.

Кабан был мертв. Мура лежала на боку, из-под нее текла кровь. Губы еще подрагивали, обнажая зубы. Старик опустился на колени, положил руку на лоб собаке. Пальцы его почувствовали, как коченело ее тело, как угасала в ней жизнь.

— Плохо. Хорошая ты была, Мура, хорошая, — сказал он ей, себе и лесу.

Щенок, учуяв кровь, попискивал в кармане.

— На трясину попала, — объяснил неизвестно для чего Янек.

— Каждый может попасть.

Янек разгреб мох широким лезвием ножа и выкопал продолговатую яму. Засыпал Муру землей, сверху навалил замшелый камень. Двумя ударами сделал засечку на коре дуба, чтобы не забыть место. Потом запустил руку в карман, погладил сидящего там Шарика, вытащил его, спустил на листья. Он смотрел, как песик неуклюже двигался, широко расставляя лапы, не в состоянии понять того, что случилось. И вдруг, как далекое эхо выстрела или как крик птицы из-за туч, Янека пронзило воспоминание: перед его глазами встали развалины родного дома, в нос ударил горький запах гари и искрошенной в пыль штукатурки.

— Один остался Шарик.

— Никто не остается один, хотя такое может случиться с каждым, — проворчал недовольно старик. — Пес остался у людей.

«Да, такое может случиться и с собакой, и с человеком», — подумал Янек. Он тоже остался один, почти один. От одиночества начал колесить по свету. Но того, кого искал, не нашел. И вот, когда ему было уже совсем плохо, он нашел дом. Этот дом не был похож на тот, в котором он вырос. Тот, каменный, стоял на берегу канала в портовом городе. Этот — сложенный из кедровых бревен, по вечерам поющий голосами сверчков и ветра в трубе, на берегу дикой, перекатывающей камни речки.

Он жил в новом доме уже третье лето. Многому за это время научился: ходить по следу неутомимо, как волк, определять по ветру погоду, различать запахи леса и животных, распознавать шорохи и читать следы, ходить бесшумно, ловко и быстро. Он научился так стрелять, что из мелкокалиберки попадал в глаз белки, не портя меха. Третье лето бродил он по лесным тропинкам. До сих пор он еще как-то не раздумывал над тем, куда ведут эти тропинки.

Солнце еще больше померкло. Тучи сползали вниз по склону. Заморосил дождь. Старик повесил на нижний сук штуцер и свою потертую куртку. Опустившись на колени около убитого кабана, он рукояткой ножа разжал ему челюсти и обнажил клыки. Пожелтевшие от времени, слегка выгнутые, как сабля, они были длиннее ладони.

Янек стал помогать старику. Вдвоем они вспороли кожу на животе, сделали надрезы на ногах и, помогая себе легкими, быстрыми движениями ножей, стали ее снимать.

Дождь усилился, зашелестел в вершинах деревьев; тяжелые капли скатывались с листьев на землю. Старик и Янек спешили. На разостланный рядом брезент положили окорока. Засучив рукава, они отделяли с задней части убитого кабана длинные полосы сочной филейной вырезки.

Вдруг маленький Шарик, кувыркавшийся рядом во мху и листьях, настороженно тявкнул и заворчал, учуяв, видно, какого-то крупного зверя. Это тявканье прозвучало забавно-пискливо, как возглас ребенка, который, подражая взрослым, кричит «Пожар!».

— Смотри ты, — сказал старик Янеку, держа в руках кусок мяса, — как большой, лает…

Он не успел договорить. Янек услышал только, как кусок мяса шлепнулся на сухие листья. Стараясь не делать лишних движений, Янек осторожно повернул голову. Уголком глаза он увидел старика, замершего на согнутых ногах и сжимающего в руке длинный окровавленный нож. Охотник застыл в этой позе, сжавшись, словно пружина, пригнув голову. Шея у него налилась кровью.

Проследив за его взглядом, Янек посмотрел в сторону дуба. Между двумя кустами орешника, низко, над самой травой, он увидел плоский кошачий лоб, рыжие бакенбарды и две здоровые, зарывшиеся в сухих листьях лапы. Все это было неподвижно, и только хвост, длинный, упругий хвост, яростно хлестал по бокам.

Вот когда понял Янек, почему они не встречали сегодня зверей, почему Мура не отходила от ног охотника, почему чуткий, старый кабан ошалел от страха и выскочил прямо на них: в лесу охотился другой, более сильный, редкий гость, хозяин тайги и гор — уссурийский тигр. Учуяв запах свежей крови, он пришел за добычей, которая принадлежала ему, за зверем, которого он выследил. И конечно, его удивило, что люди, эти неуклюжие и смешные создания, лишенные чутья, отваживаются находиться здесь и даже не думают бежать от него сломя голову вниз по склону. С начала войны, которая тлела вдоль границы, словно раскаленные угли подо мхом, время от времени прорываясь искрами выстрелов из засад, тигр иногда питался человечьим мясом и перестал бояться грохота. Наоборот, он шел на звук винтовочных выстрелов, рассчитывая на легкую добычу. И теперь, разъяренный до предела, он прикидывал расстояние до жертвы, напрягая все свои мускулы к прыжку.

Старик, не оборачиваясь и даже не дрогнув, прошептал:

— Ружье на суку… Осторожно… Бери!

Янек вскочил, руками ухватился за приклад и ствол. Сук обломился с сухим треском, и одновременно, словно раскат грома, над поляной пронесся тигриный рык. Янек обернулся и увидел взметнувшуюся красно-черную молнию и старика, отскакивающего в сторону. Остался лишь один шанс, всего одно мгновение, короткое, как удар сердца. Когда зверь передними лапами опустился на землю и прижался к ней, чтобы совершить следующий прыжок, Янек поймал на мушку белый зигзаг на темной шерсти и выстрелил между узких сверкающих глаз.

Огромная кошка перекувырнулась через голову, грозный рык оборвался.

Оба еще с минуту смотрели на тигра, не шелохнувшись, пока не убедились, что зверь неподвижен. Потом старик произнес:

— Готов. Да вот успел все-таки зацепить меня когтем.

Янек только теперь заметил на старике разодранный сапог и штаны, потемневшие от крови.

Старик опустился на землю. Янек подошел к нему, надрезал голенище сапога сверху, отвернул его вниз до щиколотки и, разорвав буро-зеленый индивидуальный пакет, такой, каким пользуются солдаты на фронте, туго забинтовал рану.

Охотник положил ему руку на голову. Лицо старика было бледно, губы посинели.

— Спасибо тебе, Янек.

— Что вы, Ефим Семеныч!.. За что? — Янек назвал его по имени-отчеству. Он почти никогда не обращался так к охотнику, потому что здесь, в горах, на сто километров в округе от сопки Кедровой, все его называли просто стариком.

— За жизнь спасибо.

— Это я вам… — Янек умолк. Слишком долго нужно было бы говорить, чтобы высказать все, однако оба они имели обыкновение не растрачивать зря слова, так же как и патроны.

Щенок, спотыкаясь о валежник и осторожно переставляя лапы по мокрым и скользким листьям, медленно приближался к тигру. Он сильно втягивал носом воздух, дрожал, от страха у него подкашивались задние лапы, но тяжелая упрямая голова толкала его вперед. Инстинкт, передаваемый из поколения в поколение с молоком матери, подсказывал ему, что враг мертв. Шарик собрал все свои силы, заворчал угрожающе и, ухватив за заднюю лапу поверженного гиганта, стал зубами дергать его за шерсть.

— Дай-ка сюда этого мальца.

Янек взял щенка за шиворот, поднял вверх и подал его старику. Шарик сидел на широких, покрытых шрамами ладонях, словно шмель в чашечке мальвы. Семеныч раздвинул ему губы, заглянул в пасть, а потом стал чесать за ушами по шерсти, намокшей от дождя.

— Добрый, добрый пес из тебя вырастет. Остерег нас обоих.

— Что дальше делать будем? — спросил Янек. — Вы сможете идти?

Старик встал, сделал шаг вперед, потом назад и снова сел.

— Трудно. И мясо нельзя оставить. Я тут с Шариком постерегу его, а ты выходи на просеку.

Янек посмотрел вверх, отыскал мутный диск солнца, прятавшийся за тучами, — ему хотелось определить время.

— Он скоро должен подъехать, — сказал Семеныч.

Янек подал старику винтовку, которую до сих пор держал в руках, взял свою мелкокалиберку и широким шагом зашагал через поляну.

— Погоди!

Янек обернулся и увидел, что охотник, лежа на боку, взялся за тигриную голову и ножом отрезает уши.

— Иди сюда, — позвал старик, садясь. — Возьми и спрячь, это твое.

Янек подошел, нагнулся к протянутой руке и взял добычу. Затем обеими ладонями, как это делают китайцы, приветствуя дорогого гостя, придержал твердую руку старика.

Прорвавшись сквозь дождливую завесу, ветер донес издалека слабый ритмичный стук мотора, тяжело работающего на малых оборотах. Янек знал, что трактор, тащивший два прицепа, нагруженных кедровыми стволами, сейчас идет в гору. Скоро он поднимется на перевал у пяти грабов и станет спускаться в долину. Янек перепрыгнул через поваленный ствол на краю поляны и побежал легко, ровно, пружинисто. Он глубоко вдыхал бодрящий горный воздух, запах листьев, грибов и мхов. В кармане рубашки на груди лежали тигриные уши, и сердце его учащенно билось, радуясь удачному выстрелу.

Оставшись один с Шариком, старик достал из кармана кисет — потемневший мешочек из шкуры оленя, оторвал продолговатый клочок от аккуратно сложенной газеты, старательно свернул цигарку. Потом потрогал легонько повязку на ране, поудобней положил ногу, упершись стопой в приклад винтовки. Щенок бегал, насторожив уши описывая большие круги. Он нес службу, как настоящий, взрослый пес. Старик положил кисет в карман, достал огниво и фитиль, вставленный в гильзу винтовочного патрона, высек искру, раздул трут и прикурил цигарку.

2. Крик диких гусей

Они потеряли много времени, потому что старик не мог ступить опухшей ногой, и Янеку пришлось вдвоем с трактористом вести раненого под руки.

Потом Янек еще раз вернулся с просеки на поляну, чтобы снять шкуру с тигра и забрать мясо убитого кабана. На это ушло почти два часа.

Ехали медленно, осторожно, потому что тяжелые прицепы скользили по мокрой траве и грязи. Над задним колесом приспособили большую балку, подвесив ее на цепях, и Янек шел сзади, всем телом наваливаясь на более тонкий конец, когда спуск становился очень крутым.

Едва они выбрались со склона Кедровой на разъезженную грунтовую дорогу, как на землю опустилась ночь. Оставив у обочины тракта прицепы с дровами, поехали на одном тракторе — небольшом, смешном СТЗ с высокими задними зубчатыми колесами; свернув на боковую тропинку, пробегающую вдоль реки, направились прямо к дому старика.

Когда подъехали, на западе погасли последние красные отсветы на тучах, стало совсем темно. Тракторист включил фары. Прямые снопы света выхватили из мрака стволы деревьев и толстые ветви, нависшие низко, как соломенная крыша. Сбоку светилась рыжеватым светом разогревшаяся выхлопная труба, из нее вылетали красные искорки и разлетались в стороны и вверх.

Миновав два низких столбика и жерди ограды, подъехали к крыльцу. Тракторист остановил машину, сбавил газ. Мотор заработал на малых оборотах. Только сейчас оба, и механик и Янек, услышали, что двигатель стучит. Тракторист в сердцах выругался.

— Давай его в сарай, — посоветовал Янек.

Он сбросил шкуры и мясо, отнес их в сени, потом вернулся и помог старику сойти. Осторожно поддерживая, повел его вверх по ступенькам к двери. Погасли фары, мотор взревел и заглох. Его рокот сменился тишиной, нарушаемой шумом близкой, но невидимой реки. Тракторист быстро вернулся, и все трое вошли в просторную избу.

Здесь было тепло, пахло травами и шкурами зверей. Янек сдвинул в трубе вьюшку, разгреб жар в печке, подбросил хворосту. Появились веселые язычки пламени, их отблески запрыгали по избе, выхватывая из темноты широкие лавки у стен, длинный стол, крашеный ящичек для пороха и пуль.

Все сняли с себя мокрые, набухшие от дождя куртки. Янек налил воды из ведра в котел и сунул его в жар. И только теперь вдруг вспомнив, что щенок спит в кармане куртки, вытащил его оттуда, отнес в угол на опустевшую подстилку Муры.

Тракторист сел, вытянул перед собой длинные ноги в забрызганных грязью сапогах, нагнул черноволосую кудрявую голову и стал жаловаться:

— Мотор стучит, плохо дело. Завтра надо побыстрее ехать, а мотор барахлит. Стучит. Слыхал, товарищ, как стучит? Пока починю, полдня пройдет, так и до ночи не доеду.

Старик не слушал его. Сидя на лавке у печки, он осторожно стягивал штанину с ноги, раненной тигром. Янек вышел в сени, принес мясо, отрезал ножом кусок. Повернувшись к трактористу, успокоил его:

— Не горюй. Ночь длинная, успеешь все наладить.

— Сил нет. Ночная работа — плохая работа. А дрова нужно завтра привезти.

— У тебя есть запасные вкладыши?

— Есть.

— Я все сделаю.

— А сможешь?

— Смогу.

Старик протянул руки к печке, погрел их немного, потом сказал:

— Оставь кастрюли, Янек. Я тут сам все сделаю, а как будет готово, позову вас.

Тракторист поднялся с лавки и вышел вместе с Янеком. Лампа была хорошая, под стеклом; она ровным кругом освещала грязь во дворе — дождь лил нещадно. Вошли в сарай, прикрыв двустворчатые двери. Янек стащил с сена брезент, расстелил его под трактором.

Оба работали молча, понимая друг друга без слов. Горячее масло тонкой струйкой стекало в ведро, окутываясь паром в желтоватом свете лампы. Стоя на коленях по обе стороны трактора, они подставили колоду, ослабили болты, вывернули их, сняли картер. Янек паклей обтер теплые шейки коленчатого вала.

— Тебя как звать? — спросил его тракторист.

— Ян Кос.

— Ян Кос? — повторил тот, осторожно и медленно выговаривая слова. — Трудное имя.

— А тебя?

— Григорий Саакашвили.

— Тоже нелегко запомнить.

— Я, брат, из Грузии. Понял? Эх какие там горы! А на этих горах снег белый, сверкает на солнце, как сахар, хоть языком лижи. А высокие какие! Видишь вот этот болт? А теперь посмотри на трактор. Здесь горы такие маленькие, как этот болт. А там горы такие же большие, как вот этот трактор.

Янек, лежа на спине под трактором, поочередно ощупывая руками подшипники, давил вверх, тянул вниз, но зазор был где-то в другом месте.

— Возьми рукоятку, проверни разок.

Григорий быстро выполнил просьбу, потом присел на корточки и заглянул под трактор, наблюдая, как Янек ловко отгибал щипчиками шплинты и ослаблял ключом болты.

— Старик сказал, ты тигра убил. Добрый, значит, ты охотник. А я вот вижу, ты и трактор знаешь. Бери этот трактор, садись на мое место. Я на фронт иду.

Янек подвинул лампу так, чтобы свет падал на лицо Григорию.

— Что, берут? — спросил он недоверчиво. — Тебе сколько?

— Девятнадцать. А тебе?

— Мне семнадцать, — соврал Янек, прибавив себе почти два года.

Теперь уже Григорий взял в руки лампу и осветил лицо Янека.

— Только семнадцать? Тигра убил, трактор знаешь… И таких не берут?

— Не потому. Я же не здешний, из Польши. Да и старика одного не могу оставить.

Григорий, как это часто бывает с людьми, бездейственно смотрящими на то, как работают другие, неожиданно почувствовал раздражение.

— Значит, война наша. А тебя эта война не касается. Вы тут шкурки снимаете с белок да с енотов.

— Снимаем. На комбинезоны для летчиков.

— Наш брат в окопах, а ты в тылу. Хитро.

Янек вывернул последний болт, снял вкладыши подшипника и положил их на брезент. Потом вылез из-под трактора и встал против Григория.

— Хитро, говоришь? А кто первый с Гитлером бился? Началось у нас, на Вестерплятте.

— Вестер… И не выговоришь. Что это такое? Что оно, по-немецки называется? Ваша война давно кончилась. Я знаю, вас за две недели разбили.

— А ты сам-то умеешь драться?

— А то как же!

— Тогда становись!

Янек отставил лампу на кучу клепок, приготовленных для кадки.

Слегка наклонившись вперед, оба неподвижно стояли друг против друга, взъерошенные, словно два петуха. И вдруг бросились. Григорий был намного выше ростом. Он схватил Янека за голову и подогнул его под себя. Янек, падая, поджал ноги и, едва коснувшись спиной земли, с силой выпрямил их, отбросив Григория к стенке сарая.

Оба вскочили, тяжело дыша.

— Еще хочешь?

— Хочу!

Тракторист первый бросился вперед. Янек отработанным движением прыгнул ему под ноги и повалил его на землю.

Они снова вскочили и опять молча стали сходиться, но вдруг их остановил неожиданно принесенный с высоты ветром рокот моторов.

— Летят, — произнес Саакашвили.

— Патрулируют. Японцы близко. На том берегу Уссури…

Они как-то сразу забыли друг о друге, о том, что только что дрались, и мускулы их расслабились. Оба одновременно вышли из сарая и остановились у дверей, запрокинув вверх голову.

Небо на западе немного прояснилось, мерцали звезды. Не видя самолетов, ребята угадывали направление их полета по короткому угасанию звезд. Рокот отдалялся, растворяясь в шуме ветра.

Оба вернулись в сарай.

— Еще будем драться или с тебя хватит? — спросил Янек.

— Нет, хватит, глупо все это. Моя война, твоя война — одна война. Бери мой трактор, когда я уйду на фронт.

Они замолчали. Янеку хотелось объяснить Григорию, как близко касается его война, бушующая где-то далеко на западе, в десяти тысячах километров отсюда. Но он не знал, с чего начать, и боялся, что ему трудно будет облечь в слова то, о чем он думал.

— Ребята! — позвал их в это время старик.

Они обмыли руки в керосине, обтерли их мокрой землей, потом сполоснули водой из-под желоба. Захватив лампу, вошли в избу. Здесь на столе уже лежали теплые ржаные лепешки, а на жестяной тарелке дымилось приготовленное мясо кабана.

Поели в молчании. Потом Янек принес закопченный чайник, налил в две кружки чаю, а у третьей остановился.

— Чай горький. Сахар у нас кончился. Будешь пить?

— У меня есть немного, — ответил Григорий, достал из кармана тряпочку и развернул. — Один кусок остался. Дай нож!

Он расколол сахар черенком, дал каждому понемножку. Пили, положив кусочки за щеку.

В углу проснулся Шарик и стал попискивать. Тракторист сгреб на ладонь сладкие крошки, прошел в угол и радостно произнес:

— Такой маленький, а дерзкий. Лижет сахар, как большой, да еще зубами пальцы мои пробует.

Осчастливленный щенок весело залаял, завилял хвостиком. Янек наблюдал за ним с улыбкой некоторое время, потом принес тулуп, расстелил его на лавке и сказал Григорию:

— Ложись, спи. Остальное я сам доделаю.

Саакашвили расстегнул ремень, разделся и, подложив руку под кудрявую голову, проговорил сонно:

— Сон после работы — хороший сон. Тепло тут, мягко, над головой не капает, а все-таки поспать по-настоящему можно только у нас, в Грузии. Там, бывало, ложишься, ставишь около себя кувшин вина; двери открыты настежь, ночь входит в дом, звезды входят в дом…

— Через дверь или через сон?

— Как звезды входят? И через дверь, и через сон. Это все равно.

В избе наступило молчание. Старик решил закурить, протянул руку за газетой, лежащей у лампы, но не достал. Янек поднялся, чтобы подать ее старику. Бросив взгляд на сложенную бумагу, он вдруг задержал ее на ладони.

— Я возьму ее себе? — спросил он старика.

— Ты что? Курить хочешь?

— Нет, я вам другую газету принесу. Ладно?

— Ладно, — согласился охотник.

Янек спрятал газету на груди, в тот самый карман, где лежали тигриные уши. Посмотрел, не нужно ли еще чего сделать в избе, но старик махнул рукой, показывая, что он может идти.

Теперь он был наедине с трактором в пустом сарае. Заложил новые вкладыши в подшипник, смазал их маслом, поставил на место и, крутнув два раза рукояткой, снова вынул. При свете лампы он увидел, какие части серебристого сплава точно подходят к форме коленчатого вала: в углублениях остались следы масла. Острым плоским ножиком он снимал аккуратные, тонкие стружки мягкого металла, подгоняя части друг к другу.

Эту операцию он терпеливо проделал во второй, третий и пятый раз, пока вся поверхность не стала гладкой и чистой, равномерно покрытой тоненькой пленкой масла. Его так и подмывало заглянуть в ту газету, которая была спрятана у него в кармане, потому что в избе он прочитал всего два слова из того, что его заинтересовало, но он решил, что сделает это только после работы, когда все закончит…

Дождь утих, и сквозь щель в крыше теперь стал виден острый рог молодого месяца, повисшего над горами. Янек задумался. Тот ли самый это месяц, что несколько лет назад касался верхушек мачт на судах, стоявших в порту? Тот ли это месяц, который отражался в водах залива и Вислы, рукавами сбегающей в море?

Тихо скрипнули от ветра двери сарая. Этот скрип заставил Янека вздрогнуть и отвлечься от своих мыслей. Он снова залез под трактор, в последний раз поставил подшипники. Подвесил картер, залил масло. Запустив мотор, дал поработать ему на малых оборотах. Потом выключил зажигание, подождал, пока стечет лишняя смазка, и через отверстие просунул руку в картер, пальцами нащупал подшипник, чтобы определить, не греется ли он. Все было в порядке.

Когда-то, в то время, которое Янек называл словом «раньше», он в таких случаях подходил к отцу и говорил: «Готово». И тогда отец вставал и шел смотреть. Проверял придирчиво, независимо от того, был ли это медвежонок, которому Янек пришил новую лапу, модель самолета или велосипед. Потом он выпрямлялся и с улыбкой, светившейся в его серых глазах, протягивал сыну руку и говорил: «Хорошая работа».

Так было «раньше». С тех пор как Янек остался один, минуло уже почти четыре года. Он вдруг почувствовал, как устал за эту бессонную ночь, как болит шея после борьбы с Григорием. Невесело улыбнувшись самому себе, Янек подумал, разбудил ли Григория шум мотора, или он спит крепко и сладко, так, как спят у них в Грузии, и к нему во сне спустились с далекого неба грузинские звезды.

На дворе похолодало, и у самой земли, под деревьями, под изгородью, бесшумно полз от реки предутренний туман.

В сенях Янек погасил лампу, понюхал ладони, которые все еще пахли металлом, маслом и керосином, хотя он и мыл их долго. Осторожно придерживая дверь за скобу, чтобы не заскрипели петли, он на носках вошел в избу. Подойдя к печке, щепкой, обугленной с одного конца, сгреб в сторону с красных головешек пепел, достал из кармана газету и осторожно развернул ее.

С правой стороны газеты, внизу, как раз в том месте, которое его больше всего интересовало, не хватало клочка. Приблизив к глазам газету, Янек придвинулся к тлеющим углям и, почувствовав на лице исходящее от них тепло, стал читать.

— Янек!

Он вздрогнул. Значит, старик не спит.

— Что, Ефим Семеныч?

— Прочитай вслух. Этот спит без задних ног, его не разбудишь.

Янек заколебался. Почувствовал, как кровь прилила к голове, словно его застали на месте преступления. Прошла томительная минута, прежде чем он овладел собой и начал читать:

— «Сообщение о согласии Советского правительства на формирование польской дивизии… — Конца заголовка не было, а потом мелким шрифтом шло: — Совет Народных Комиссаров СССР удовлетворил ходатайство Союза польских патриотов в СССР о формировании на территории СССР польской дивизии имени Тадеуша Костюшко для совместной с Красной Армией борьбы против немецких захватчиков. Формирование польской дивизии уже…»

Янек отодвинулся от углей, медленно сложил газету и произнес:

— Это все. Немного не хватает, оторвано.

Снова в избе воцарилась тишина, только слышно было, как ровно и спокойно дышит Григорий Саакашвили, тракторист из Грузии, да время от времени тревожно попискивает во сне Шарик, тоскуя, видимо, по материнскому теплу Муры, которая так внезапно исчезла из его жизни. Молчание длилось долго. Наконец старик спросил:

— Останешься, пока я на ноги не встану?

Янек подошел к нему, присел на край лавки, застланной шкурами.

— Останусь.

— До первого снега заживет, а тогда я уж смогу сам ходить, не задержу… — Охотник говорил медленно, неторопливо. — Считай, уже почти два года, как мой Ваня на войну ушел. Постарше тебя был, да ты помнишь его… Только пуле все равно, кто старше, кто моложе… А удерживать тебя не стану.

Старик положил шершавую широкую ладонь на колено Янека и замолчал.

— Пора Григория будить. За окнами уже сереет, — сказал Янек.

— Пора, — согласился старик.

Но Янек не двинулся с места и, продолжая сидеть, неподвижно смотрел на угасающий в печке жар.

— Ефим Семеныч, я к вам, может, вернусь потом, после войны. У меня ведь никого…

— Брось… — спокойно возразил старик. — Матери нет, а отец, глядишь, еще найдется… Как уходить будешь, дам тебе рукавицы в дорогу, теплые, мягкие, из енота сшитые… А уж коли случится, что отца не сыщешь, все едино не вернешься, со своими останешься. Газета, что читал, для тебя не простой клочок бумаги, а ровно крик диких гусей осенью. Тут уж ничего не поделаешь, в свою сторону лететь надо.

3. Эшелоны идут на запад

Эшелон стоял на высокой насыпи. За хвостом состава горели станционные фонари, светились желтым светом два окна, а у самых вагонов — только темная синь ночи да неровный, дрожащий блеск звезд. В голове состава пыхтел локомотив, выбрасывая султаны дыма; тонкие, извивающиеся, они казались вырезанными из смятой промокательной бумаги. На рельсы падал свет из открытых колосников топки, вишневыми кругами обрисовывая колеса. Слышно было спокойное посапывание пара и хруст гравия под сапогами часовых, вышагивающих вдоль состава.

Угловатые, прямоугольные силуэты товарных вагонов вырисовывались на фоне неба. Только на крыше первого и последнего торчали нацеленные куда-то вверх, словно выпрямленные пальцы поднятых рук, стволы счетверенных зенитных пулеметов. У каждого дежурили по два бойца. Один из них, несший вахту на крыше хвостового вагона, сейчас сидел и тихонько наигрывал на губной гармошке.

Далеко впереди, почти у горизонта, мигнул красный свет сигнала, исчез и вдруг стал зеленым. Паровоз сразу же откликнулся на этот сигнал басом, словно пароход в порту, засопел, и по всей цепи вагонов передался звонкий металлический рывок, натянувший сцепку. Часовые бросились к приоткрытым дверям, вскакивали на подножки и влезали в вагоны. Снизу было видно, как дрогнули колеса, круглые отверстия в них сдвинулись с места — и поезд отправился дальше, в свой путь.

Как раз в этот момент в кустах на насыпи кто-то тихо свистнул. Два силуэта — человека и собаки — быстро метнулись к поезду. С минуту они бежали вдоль медленно идущего состава, потом человек подхватил собаку, подбросил ее вверх, прыгнул сам, ухватился за металлическую скобу, подтянулся на руках и сразу же исчез в темноте за стенкой вагона.

В вагоне на деревянных, в три этажа, нарах, сколоченных из неструганых досок, спали люди. Слышалось ритмичное посапывание. Пахло сукном, табаком и металлом — характерным армейским запахом.

Только один боец, видимо дежурный, сидел посреди вагона на сундучке у печурки. Он был в шинели; из-за плеча выглядывал ствол винтовки, оканчивавшийся узким четырехгранным штыком. Дежурный был занят делом: подбрасывал щепки в открытую дверцу жестяной «козы». Услышав шум у дверей, он даже не повернул головы, спросил только:

— Ты, что ли, Ваня?

— Я, — невнятно буркнул вошедший.

— И что ты за человек? Вечно опаздываешь. Смотри, когда-нибудь отстанешь… Если уж умудришься застрять где-нибудь, давай, но только не в мое дежурство…

Боец еще долго ворчал себе под нос, но тот, кого он принял за Ивана, не отвечал. На нижней наре, у самого края, было как раз одно место, и вошедший быстро улегся, укрывшись полой шинели соседа. Спящий боец пробормотал что-то во сне, отодвинулся, освобождая место, и повернулся на другой бок. Зашуршало сено. Воспользовавшись этим, поздний пассажир выдернул из-под себя порядочную охапку сухой травы, сунул быстро вниз, под нары, и шепнул тихо:

— Здесь, Шарик, здесь… Лежать.

Поезд сначала замедлил ход, словно утомившись от неустанного бега, а потом затормозил и замер на месте. Где-то в голове эшелона весело подала голос труба. Едва она умолкла, как ей ответил стук и скрежет отодвигаемых дверей. В вагоны вместе с холодным ветром ворвался серый рассвет, а громкие и властные звуки побудки стали еще слышнее.

Красноармейцы вскакивали, натягивали брюки и сапоги и, прогоняя зевками остатки сна, выпрыгивали на полотно.

Трава была седая от инея, шелестела под сапогами, как давно не бритая щетина. Бойцы сбегали с насыпи, разбивая каблуками тонкую корку льда, умывались водой из рва у дороги. Они дурачились, брызгались водой, громко вскрикивая, когда ледяная вода попадала на кожу. Потом все долго растирали лицо, спину и грудь полотняными полотенцами, пока кожа не становилась красной, и снова бежали наверх, перебрасываясь шутками, спихивая вниз друг друга, вскакивали в вагоны.

— Да тут внизу кто-то еще спит. Вставай, лентяй!

— Оставь его, он, наверно, с дежурства. Я, когда вставал, свою шинель ему оставил, пусть спит под ней…

Вдоль поезда дежурные разносили термосы — зеленые овальные коробки на два ведра каждый. Подав их в вагон, они бежали дальше.

— Ну-ка, Федя, открути крышку! Поглядим, что принесли!

— На, смотри. Думаешь, вареники в сметане?

— Елки-палки, опять каша! — крикнул рослый краснолицый Федор.

— Борщ да каша — пища наша.

Паровоз свистнул отрывисто, словно предупреждая, потом дал длинный сигнал, и поезд медленно тронулся.

Кто-то из сидевших на самой верхней полке высоким тенором запел, подражая голосу оперного артиста: «Пшено, пшено, пшено, пшено! Оно на радость нам дано!»

Бойцы разразились смехом, потому что в действительности в этой песне поется о вине, которое приносит радость, а не о пшенной каше. Позвякивая в такт песне котелками, они выстраивались в очередь к термосу.

— Эй ты! Есть тоже не будешь? — обратился к спящему толстощекий Федор, потянув за полу шинели. — Как хочешь, можешь спать, а я твою порцию… — Он не договорил, с минуту стоял с открытым от удивления ртом, а потом заорал: — Ребята, чужой! Елки-палки, и собака тут какая-то!

Чужой уже давно не спал: его разбудила труба. Но ему хотелось оттянуть минуту, когда его обнаружат. Пусть бы это произошло не во время остановки поезда. Разоблаченный вскочил с нар и встал у стены. К его ногам прижалась собака, еще молодая, но уже довольно крупная, с волчьей мордой и косматой шерстью пепельного цвета, чуть темнее вдоль спины.

— Ты кто?

Оба молчали — и парнишка, и собака.

— Тебя спрашиваю, ты кто?

Ответа не последовало. Со всего вагона собрались бойцы, окружив неизвестного, и с любопытством ожидали, что будет дальше. Задние выглядывали из-за спин товарищей.

— Эшелон воинский, а тут какой-то тип пробрался. Не будешь говорить, живо за дверь вытолкаем.

Собака оскалила зубы, шерсть на ней встала дыбом.

Рослый, тучный Федор, не обращая на нее внимания, схватил парнишку за плечо. И вдруг — удивительное дело! — в то же мгновение боец оказался лежащим на нарах в сене, а собака держала в зубах вырванный кусок полы шинели. Мальчишка, нанеся удар, который свалил Федора с ног, снова отодвинулся в угол вагона и прижался спиной к стенке.

— Ах, ты так? Значит, головой, елки-палки, как бык, бодаешься? — закричал толстощекий, вскакивая и стискивая кулаки.

— Оставь его!

В проходе между нарами и стеной показался старшина с гвардейским значком на выгоревшей гимнастерке. Остановившись перед мальчишкой, он с минуту внимательно оглядывал его, потом пригладил ладонью усы цвета спелой пшеницы и спокойно заговорил:

— Приходишь в гости непрошеным. Тебя спрашивают, а ты не отвечаешь. Не годится. Если так дальше пойдет, то твоя собака всему взводу шинели порвет. Ты со всеми хочешь драться? Мы на фронт едем, а ты?

— Я тоже.

Старшина чуть улыбнулся.

— Понимаю. Но детей, да еще с собаками, в армию не берут.

— Ничего себе дитятко! Так головой мне в брюхо дал, что до сих пор не проходит, — пожаловался возмущенный Федор.

— Погоди! — остановил его старшина и снова обратился к пареньку: — А если уж собрался на войну, то должен был обратиться в военкомат. Там тебя бы измерили, взвесили, спросили, что и как, бумагу бы выдали. А самовольно нельзя.

Собака, успокоенная тихим, ровным голосом старшины, придвинулась на полшага вперед, понюхала голенище старшинского сапога и, вильнув два раза хвостом, вернулась на прежнее место.

Янек подумал, что в этих советах старшины нет ничего нового. Он и сам знал, что нужно действовать через военкомат. Да только там в бумагах записано, с какого он года. Не мог же Янек сказать об этом старшине!

— Ничего не говоришь, но думаю, ты меня понимаешь, — продолжал усач, не смущаясь тем, что пока в ответ не услышал ничего вразумительного. — Из дому удрал, мать небось плачет, не знает, где ты. Придется поворачивать обратно, брат.

— Нет у меня матери.

— А где она?

— Гитлеровцы убили.

У старшины дрогнули усы; он помолчал, словно задумавшись, потом спросил утвердительной интонацией:

— Отец на фронте?..

— Погиб на войне четыре года назад.

— Тогда же еще не было войны.

— Была, в Польше. Я хочу в польскую армию. Уже третий день еду.

— Зайцем?

— Да. А с вами со вчерашнего вечера.

— У тебя есть какая-нибудь бумага?

— Да какая там бумага! Высадить его, и все! — пыхтел разозленный Федор.

— Вы, товарищ рядовой, не вмешивайтесь, когда старшина роты говорит. Кто вчера вечером на остановке дежурил? Я спрашиваю, кто?

— Я, товарищ старшина.

— Вы как думаете: этот паренек во время вашего дежурства в вагон сел или он со своей собакой прямо с неба сюда свалился?

Толстощекий не ответил и спрятался за спину других. Тем временем Янек достал из кармана аккуратно сложенную газету и подал ее старшине. Тот повертел ее в руках, осмотрел, потом так же старательно и ровно сложил и вернул Янеку.

— Мы газеты читаем, все знаем, но ты же сам понимаешь, нужна бумага, какой-нибудь официальный документ.

Янек вытащил удостоверение, выданное охотничьей артелью, в которой он состоял вместе с Ефимом Семеновичем.

— Ты что ж, стало быть, охотник?

— Эй ты, охотник! — озорно крикнул один из бойцов. — Интересно, на кого ты охотишься, на лягушек или на тигров?

В вагоне грохнул смех.

Янек не ответил. Снова засунул руку в карман и на открытой ладони показал всем большое косматое ухо. Смех оборвался, стало тихо.

— И правда, тигр. Ну ладно, — первым заговорил старшина. — Мы тут болтаем, а каша стынет. Пока дайте поесть парнишке и собаке, а там видно будет.

Все расселись на нижних нарах и стали есть деревянными ложками жирную пшенную кашу. Старшина роты отломил от своей пайки хлеба четвертушку и подал Янеку. Поезд, стуча колесами на стыках рельсов, проносился мимо небольших станций, подавая короткие свистки. Через приоткрытые двери вагона была видна зеленая, тянущаяся до самого горизонта тайга, плотная, как войлок.

Янек встал, подошел к Федору и, показав на лежащую около него шинель, сказал:

— Дайте, я зашью.

Тот с минуту подумал, потом кивнул:

— Бери.

Все, кто сидел поближе, видели, как паренек снял шапку, отмотал нитку, вынул из подкладки иголку и аккуратными стежками стал с изнанки пришивать оторванный клочок сукна.

— Ловко это у тебя получается. Как только прибудешь на фронт, так тебя сразу главным портным назначат, — пошутил тот самый боец, который спрашивал про лягушек и тигров.

— Кончайте языками чесать, — прервал разговоры старшина. — Не теряйте времени даром. Через час буду проверять оружие.

Бойцы поднимались один за другим, подходили к пирамиде в углу вагона, разбирали винтовки и автоматы, рассаживались поудобнее в разных местах.

— Я бы вычистил это, — тронул Янек старшину за рукав и показал на оружие со стальной воронкой на конце ствола, круглым диском наверху и с двумя тонкими сошками.

— Это «РП», ручной пулемет. Знаком с ним? — спросил старшина.

— Нет, — ответил Янек откровенно. — Но вообще-то я люблю оружие.

— Ну-ка неси его сюда, я тебе сейчас все покажу.

Быстрыми, ловкими движениями он разобрал и собрал затвор, потом еще раз разобрал и снова собрал.

— Теперь сможешь сам?

— Попробую.

Первый раз получилось неважно, а потом дело пошло быстрей. Янек подошел к ящику, стоящему посредине вагона, и взял оттуда ветошь и жестяную масленку. Не торопясь, так же, как это проделывал сотни раз в доме у реки, у подножия Кедровой, он начал чистить пулемет.

Шарик, который сначала был очень недоволен тем, что у него отобрали клочок солдатской шипели, теперь повеселел и стал бегать вокруг, виляя хвостом. Когда беготня ему надоела, он взял в зубы шапку Янека и сел напротив, тихо скуля.

— Чего это он? — спросил старшина.

— Думает, что на охоту пойдем.

— Это он верно думает, только охота наша на зверя покрупнее, и совсем не для детишек.

Он погладил собаку по голове. Шарик не возражал, поняв, что его хозяин в этом человеке со строгим голосом обрел друга. Старшина задумался на минуту, потом добавил:

— Хороший человек из тебя получится. — И похлопал Янека по спине.

Снова замедлился перестук колес. Поезд начал убавлять ход, машинист два раза просигналил, вагоны тряхнуло на стрелке, и эшелон подошел к станции. Слева и справа стояли другие составы, на путях сновали люди в форме. Немного дальше виднелась широкая водная гладь — это было озеро, простиравшееся до самого горизонта.

И снова вдоль вагона забегали дежурные, останавливались на минуту возле каждого и раздавали сложенные вчетверо пачки газет. Бойцы брали их, делили, разворачивали широкие листы, переговариваясь между собой:

— Прочитаешь — не прячь. Разделим на четверых, а то бумаги на курево уже нет.

Федор подошел к Янеку и, хлопнув ладонью по газете, показал ему:

— Смотри-ка, охотник, тут есть кое-что и для тебя: «Первая польская дивизия имени Тадеуша Костюшко получила первое боевое крещение в бою под Ленино». Раньше нужно было ехать, а теперь уж опоздал к началу. Без тебя начали, а ты в это время бойцов союзной армии головой в живот бьешь, собак на них натравливаешь.

— Не сердитесь, — попросил Янек. — Как-то так вышло. Возьмите меня с собой. Я буду вам помогать оружие чистить, на посту с собакой стоять могу. Мы никого не пропустим…

— Подожди меня здесь, — приказал ему старшина роты. — Я схожу к командиру, узнаю, как с тобой дальше быть.

Сказать было легко: «Схожу, узнаю», а выполнить это намерение оказалось не так просто. Случилось непредвиденное: куда-то запропастилась меховая ушанка старшины.

— Что за беспорядки? — разозлился он не на шутку и взъерошил усы. — Дежурный, где у вас глаза? Немедленно найти шапку!

Сначала стал искать дежурный, потом весь взвод. Но тщетно — шапка как сквозь землю провалилась. Только Янек не двинулся с места. Он все надеялся, что поезд вот-вот отойдет и тогда ему удастся еще немного проехать.

Наконец старшина не вытерпел:

— Пойду без шапки. К моему приходу не найдете — держитесь! — Он погрозил пальцем. Голосом, в котором прозвучали нотки отчаяния, повторил: — Устав нарушаю, но пойду.

Едва он произнес эти слова, как из-под нар выскочил Шарик. Обрадовавшись, что наконец-то ему удастся прогуляться, он замахал хвостом и встал перед старшиной на задние лапы. В зубах он держал ушанку, подавая ее владельцу.

— Ах ты дворняжка несчастная! — разозлился старшина.

— Он не дворняжка, — возразил Янек, — а чистых кровей сибирская овчарка.

— Товарищ старшина, — подал голос Федор, — просто собака недавно в армии и не успела изучить устав.

Все рассмеялись. Старшина роты разгладил мех на шапке, надел ее на голову и, махнув рукой, быстро сбежал вниз по железной лесенке.

Янек хотел выскочить из вагона следом за ним, потому что по опыту знал, чем кончится разговор старшины с командиром, но сделать это ему было нелегко — сразу как-то не получилось, а теперь бойцы не пустили бы. Сейчас они сидели, тесно прижавшись друг к другу, у широко открытых дверей и, глядя на озеро, пели: «Славное море, священный Байкал…»

Старшина вернулся неожиданно быстро. Остановившись на соседнем полотне, он махнул Янеку рукой.

— Пошли, Шарик, опять нас высаживают.

Они протолкались к выходу, соскочили на землю.

— Ты чего нос повесил? — весело спросил старшина роты и, обняв его за плечи, повел за собой. — Ничего, не бойся. Я бы тебя взял, раз уж некуда тебе деваться, да случай удобный подвернулся. Пошли, сам увидишь.

Они подошли к одному из вагонов соседнего эшелона, в дверях которого стояли штатские в ватниках и пальто, в кепках и меховых шапках, а в глубине вагона кто-то даже в шляпе. Один из них стоял на шпалах, на его мохнатой ушанке была пришита черными нитками белая бляшка — орел, вырезанный из консервной банки.

— Вот он, ваш, — сказал старшина человеку в ушанке. — Тоже в польскую армию едет. Доброго тебе пути, паренек, — с этими словами напутствия старшина легонько подтолкнул Янека к дверям вагона. — На фронт попадешь — во все глаза гляди. Может, встретимся.

Тот, у которого на шапке был орел, широко улыбнулся и протянул Янеку руку.

— Меня зовут Елень. Густав Елень.

— Ян Кос, — представился паренек.

— А собаку?

— Шарик.

— Шарик? Это как же по-польски будет?

— Кулька.

— А я сначала подумал, его Серый[1] звать. Что ж, пусть будет Шарик. Все равно. Подвиньтесь, хлопцы, подаю вам нового товарища.

Прежде чем Янек успел сообразить, он уже оказался в воздухе. Елень поднял его без труда над головой и поставил на ноги уже в вагоне. Янек двинулся было, чтобы подхватить собаку, но Шарик сам пружиной взлетел вверх и вскочил в вагон следом за своим хозяином. Янек обернулся, хотел крикнуть, попрощаться со старшиной, но тот был уже далеко. Вот он оглянулся, помахал рукой…

В вагоне пели: «Вила веночки и бросала в волны…»

Янек осмотрелся. С удивлением заметил, что на второй полке, у самого края, сидит не парень, а девушка. Одета в резиновые сапоги, ватные брюки и куртку, на голове мужская шапка зеленого сукна, из-под которой выбивались длинные светлые волосы. А руки у нее были маленькие, узкие, девичьи.

Она улыбнулась Янеку, спросила:

— Ты откуда?

— Из Приморского края…

— А из Польши откуда?

— Из Гданьска.

— А я из Варшавы, Лидкой меня звать.

Янеку показалось, что он услышал сейчас что-то важное. Девушка освободила ему место около себя и продолжала петь «Вила веночки и бросала в волны…».

Он несмело подошел, встал рядом, не отваживаясь сесть. Посмотрел на соседний путь. Из-за голов впереди стоящих увидел вагоны, а в них бойцов в краснозвездных шапках. Вагоны двинулись с места, и в первую минуту нельзя было понять, какой состав тронулся: этот или тот.

«Славное море, священный Байкал!» — неслось оттуда. «Вила веночки и бросала в волны…» — пели рядом.

Слова и мелодии сливались. Янек узнал свой вагон — увидел стоящего в широко открытых дверях толстощекого Федора и старшину, приглаживающего ладонью пушистые усы.

«Как же я его найду на фронте? — подумал Янек. — Я даже не знаю, как его зовут». Потом он увидел пулемет на крыше и буфера последнего вагона.

Елень забрался в вагон и подошел к Янеку.

— Будем друзьями. Называй меня Густликом. Чего загрустил? Мы туда же едем, что и они. Сейчас все эшелоны идут на запад.

4. Фокус

Они сидели ровными рядами на досках, прикрепленных к бортам грузовика, подскакивая вместе с ними на выбоинах. Через отверстие в брезенте смотрели, как убегает назад широкая грунтовая дорога, разбитая сотнями колес.

Ноябрьский день был холодный и ясный. Казалось, что иней не только покрыл все до самого горизонта, но и вползает вверх на поблекшее безоблачное небо. Въехали в деревню. У дороги стояли маленькие домики и продолговатый прямоугольник одноэтажного здания школы. Когда она осталась позади, все почувствовали, что машина сворачивает и круто съезжает вниз, меся скатами сырую глину. Только сейчас, когда под ними заскрипел и закачался настил понтонного моста, они увидели высокий берег.

Ветер стал влажным, от реки несло водяную пыль, мелкими капельками оседавшую на лицах. Мост прогибался под тяжестью грузовика. Когда смотрели на понтон, казалось, что он плывет и вместе с ним плывут промерзшие саперы в зеленых шинелях с поднятыми воротниками. Трепетали на ветру укрепленные на шестах небольшие бело-красные флаги, которых так давно не видели.

Янек, как в тумане, помнил: он видел эти флаги в последний раз, когда их отдирали от древка, рвали, швыряли на мостовую штатские в сапогах и в маленьких тирольских шляпах с пером. Это было за два дня до начала войны, как раз в то время, когда отец, вернувшись из школы, попросил мать достать из шкафа его офицерский мундир.

Мать, сидя на стуле, пришивала звездочки, по две на каждый погон. Спросила отца: «А как же твои ученики? Кто их учить будет?» Отец ответил: «Младших уже никто. Сами будут учиться повторять то, что запомнили на уроках. А старшие тоже наденут мундиры».

Янек вытер ладонью мокрую от измороси щеку, смахнул с глаз слезу.

— Колючий ветер, глаза режет, — сказал он, вытирая ладонь о ватник. Посмотрел на Лидку, но не увидел ее лица; отвернувшись, она поправляла волосы. Елень, сидевший у другого борта, изо всех сил тер свои широкие лапищи, так что был слышен хруст суставов.

— Мы уже на месте. Там, где нужно.

Но оказалось, что еще не прибыли на место. Миновали еще одну деревушку, въехали в лес и только здесь остановились между палатками.

— Вылезай, дальше поезд не пойдет! — крикнул шофер из кабинки.

Спрыгивая на землю, они читали натянутый между двумя соснами транспарант у входа в лагерь. Это было нелегко, потому что они видели его с обратной стороны и читали по слогам справа налево: «Здравствуй, вчерашний скиталец, а сегодня — солдат».

У двух сосен, которые заменяли ворота, стоял часовой с винтовкой на плече. Его обступили тесным кругом, внимательно осматривали ботинки с обмотками, шинель, на которой пуговицы были не какие-нибудь, а металлические, с гербом, потом остановили взгляд на конфедератке с простроченным и потемневшим от времени орлом. Орел был не такой, как раньше — неуклюжий, широкий, но видно, что польский[2].

— Да вы что уставились? — удивился часовой. — Солдата не видели? Идите на обед, а то «купцы» приедут, заберут вас и останетесь вы не жравши…

Часового послушали, пошли к кухне. Он оказался прав: едва успели похлебать суп (само собой, пшенный, но, правда, с мясом), как подъехал грузовик и из него вылез молодой парень с суровой миной на лице. Если бы не звездочки на погонах, то и не догадаешься, что это офицер.

— Граждане солдаты, кто хочет в танковые войска? — обратился он к вновь прибывшим.

Вскоре офицер уже сидел за столом в палатке, а они, вновь прибывшие, по одному входили внутрь, снимая куртки и рубашки, чтобы их осмотрел доктор и чтобы можно было записаться в танкисты.

Янек позже других покончил с едой, потому что пришлось долго убеждать повара, что Шарик тоже прибыл в армию. Когда Янек подошел к палатке, Елень уже выходил из нее. Волосы его были взъерошены, широкая улыбка играла на губах, ватник расстегнут.

— Янек, иди же быстрее. Меня уже записали, и ты тоже просись в танкисты.

— Мне бы хотелось вместе с тобой, но придется идти, куда прикажут.

— Ты не дожидайся, когда тебе прикажут. Сам себе прикажи, так лучше будет. Я уже записался. Меня сперва спросили, почему я хочу к ним, а я говорю, что уже служил танкистом. Спрашивают, где. А я отвечаю: у немца, силой взяли. Спрашивают, что дальше было, ну а я говорю: связал своих швабов и с танком на другую сторону, к русским. Они не верят, спрашивают: «Их же четверо, а ты один. Как тебе удалось?» Ну, тут я схватил за руку того, что пишет, и того, что спрашивает, доктора и еще двух сестер в белых халатах да как сдавил их всех вместе. Отпустил, только когда они взмолились. Говорят, создается танковая бригада имени Героев Вестерплятте.

Лицо Янека вдруг побледнело, он схватил Еленя за рукав и срывающимся голосом спросил:

— Как ты сказал?

— Как слыхал: Вестерплятте. Это те, кто первыми в Гданьске оборонялись. Слыхал, наверно? Янек… Ты куда?..

Но Янек уже входил в палатку. Часовой придержал его за плечо.

— Погоди немного, там девушка.

Выйдя из палатки, Лидка весело улыбнулась и поделилась своей радостью с Янеком:

— Приняли. Им нужны радистки.

Янек шагнул внутрь. Доктор кивнул в его сторону и сразу заворчал:

— Раздевайся быстрее, хлопец. Времени у нас нет.

Он осмотрел Янека, приставил стетоскоп к груди, спросил, здоров ли.

— Здоров.

— Подойдите сюда, — усталым голосом произнес хорунжий[3]. — Имя?

— Ян.

— Фамилия?

— Кос.

— Откуда родом?

— Из Гданьска.

— А сейчас откуда прибыл?

— Из Приморского края.

— Далеко тебя занесло. Год рождения?

— Двадцать шестой.

— Документы?

Янек подал свое удостоверение, в котором говорилось, что такой-то охотился на склонах горы Кедровой, за три сезона добыл столько-то шкурок, выполнял план на столько-то процентов.

— Тут не написано, когда ты родился. Так с какого ты все-таки года?

— Я уже сказал.

— Не обманешь. У нас же глаза есть. Служба наша тяжелая, пойдешь куда-нибудь еще.

В этот момент пола палатки приподнялась и появилась мохнатая собачья морда. Шарик влез внутрь и сел на задние лапы у ног своего хозяина.

— Это еще что за новости? Что здесь нужно этой собаке? Твоя?

— Моя.

— Ну хватит. Танковая бригада — это тебе не зоопарк. Можешь идти.

Янек вышел и сразу же свернул за палатку, чтобы избежать вопросов товарищей. С опущенной головой он ходил взад-вперед. Шарик понял, что что-то не так, убежал вперед, возвратился назад и начал подпрыгивать, приглашая Янека поиграть. Увидев, что сейчас Янеку не до этого, он лизнул его в руку, опустил хвост и медленно поплелся за ним.

Так они ходили довольно долго, но вот наконец Янек решительно свернул в сторону и подошел прямо к коренастому шоферу, сидевшему на подножке грузовика.

— Добрый день.

— Привет, — ответил водитель, не вставая, видимо решив показать, что он уже старый солдат. — Вихура[4].

— Откуда? Едва дует, — удивился Янек.

— Да нет, я Вихура. Фамилия такая. А ты?

— Кос[5].

— Где? — отплатил шофер той же монетой и при этом посмотрел на ветки дерева.

— Это я. Фамилия такая. А как того хорунжего фамилия, что принимает?

— Я даже не знаю. Звать Зенеком, — бросил шофер небрежно, боясь показать, что он только позавчера прибыл в бригаду и почти ничего не успел узнать.

— Хорошая у тебя машина.

— Хорошая. А это твоя собака?

— Да. Если любишь собак, можешь погладить его, он не укусит. Сядь, Шарик.

Шарик исполнил приказ и с неохотой позволил потрепать себя за уши. Повернув голову, он смотрел, куда пошел его хозяин.

А Янек тем временем постучал рукой по крыльям машины, заглянул под капот, погладил выпуклые стекла фар. Потом на минуту задержался с другой стороны, у задних колес, и, обойдя вокруг машины, вернулся к водителю.

— Хороший грузовичок, и уход, видно, за ним хороший. Где ты научился водить машину?

— Дядя мой таксистом в Варшаве работал и иногда разрешал мне во дворе поводить. В Казахстане обо мне говорили: Вихура — король дорог.

— В Казахстане?

— Да. Хорошая у тебя собака. Ты с нами поедешь?

— Да, только чуть попозже.

Хорунжий Зенек вышел из палатки, зачитал фамилии отобранных и приказал им построиться. С первого раза это не получилось. Тогда он подал команду «Разойдись!», потом еще раз крикнул «В две шеренги становись!» и «Смирно!» и наконец приказал садиться в машину.

Янек, стоя за деревом, видел, что Елень наблюдает за ним, и Лидка тоже посмотрела вокруг, но он остался на месте. Ни к чему было им объяснять, что ему не поверили. В конце концов, обижаться было не на кого, он-то знал, что прибавил себе два года, когда его спросили о возрасте.

Хорунжий с шофером сели в кабину. Заворчал стартер, но мотор не завелся. Янек сидел за деревом и играл с Шариком, который обрадовался, что хозяин повеселел, и хватал его пальцы белыми, острыми зубами. Стартер взвизгнул еще раз, еще и еще. Хорунжий что-то сказал водителю, тот буркнул: «Сейчас», — и, выскочив из кабины, поднял капот, стал копаться в моторе, постукивая ключами.

— Машина же новая, в чем дело? — спросил офицер.

— Если б я знал. Погодите, сейчас поедем.

— Как бы не так, — тихо произнес Янек, дав шлепок Шарику, который забрался ему на спину и пытался лизнуть языком в лицо.

Хорунжий вышел из кабины, а новички, солдаты танковой бригады, пока еще одетые в разнокалиберную гражданскую одежду, вылезли из крытого брезентом кузова.

— Покрутите кто-нибудь ручкой, — попросил шофер.

— Дай-ка сюда эту вертушку, — вызвался Елень.

Янек выглянул из-за дерева и стал смотреть, как его новый приятель присел перед радиатором, рванул рукоятку вверх и потом долго крутил, как шарманку, заставляя содрогаться весь грузовик.

— Хватит, — остановил его шофер. — Черт бы побрал этот гроб!

В этот момент Янек поднялся, подошел поближе и сказал, обращаясь к Вихуре:

— Хорошая машина, только знать нужно, как ее заводить.

— Отстань! — буркнул «король казахстанских дорог».

— Я бы исправил, — сказал Кос офицеру и, не дождавшись ответа, отошел вместе с собакой под дерево.

Прошло еще минут десять, а машина продолжала стоять посреди поляны.

Из палатки вышел доктор и, глядя на грузовик, пошутил:

— Если бы это человек был, я бы помог: аспирину дал или касторового масла…

Хорунжий, заложив руки за спину, нервно ходил взад-вперед по поляне, то и дело поглядывая на часы.

— Уже полчаса здесь торчим, давно пешком бы дошли.

Отчаявшись найти поломку, Вихура сел на траву, уперся локтями в колени и обхватил голову замасленными ладонями.

— Ничего не понимаю. Все вроде на месте, а ехать не хочет.

Янек снова подошел к офицеру:

— Пан хорунжий, я могу починить.

— Давай пробуй.

— А если починю, возьмете с собой?

— Нет, не возьмем… Впрочем, ладно, черт с тобой!

— Нас двое.

— Кто там еще?

— Я и собака.

— А черт, ладно!

Янек подошел к автомашине, за ним шли хорунжий, шофер и все остальные. Несмотря на приказ, они вылезли из кузова.

— Значит, как машина будет налажена, вы нас обоих заберете? — еще раз для верности спросил Янек.

— Посмотрим, — буркнул офицер.

Но Елень, стоявший рядом, загудел басом:

— Так было сказано, все слыхали.

— Вы все садитесь в кузов, а вы, гражданин хорунжий, в кабину.

Янека послушались. Когда все полезли в кузов, а офицер обходил машину спереди, Янек наклонился над Шариком и шепнул ему:

— Ищи, Шарик, ищи. Я потерял.

Шарик, подталкиваемый рукой, бросился под машину.

Янек сел за руль, включил зажигание и нажал на стартер. Мотор зарокотал и заглох. Янек нажал еще раз. Мотор заурчал и ровно заработал на малых оборотах.

— Кос, как ты это сделал? Ну скажи, как? — схватил его за рукав Вихура.

Янек не ответил. Он быстро выбрался из кабины, а Шарик, выскочив из-под колес, радостно замахал хвостом и положил перед Янеком толстый шерстяной шарф.

Янек подхватил Шарика за передние лапы, подал его в кузов, а его самого поднял Елень и втащил внутрь.

— Готово, поехали! — застучали по кабине сидевшие впереди.

Грузовик рванулся с места и покатил. Слышно было, как шофер последовательно переключает скорости и прибавляет газ, пытаясь наверстать потерянное время. Сидящие в кузове то и дело подпрыгивали на выбоинах и колдобинах. А Елень, стиснув обеими руками Янека, так что тот не мог даже двинуться, допытывался, крича ему в самое ухо:

— Как ты это сделал?

— Маленький фокус. Надо только вот тут немного иметь, — постучал Янек пальцем по лбу.

— Говори, как было, а то задушу…

— Пусти!.. Ладно, покажу, медведь чертов.

Густлик отпустил Янека, и тот вытащил из-за пазухи шарф, испачканный сажей.

— Соображаешь?..

— Трубу? Выхлопную трубу? Заткнул? А кто вытащил?

Кос не ответил, только показал пальцем на скамейку, из-под которой выглядывала озорная морда Шарика.

Ехали недолго. Через полчаса грузовик убавил ход, раза два повернул и остановился в лесу. Когда все соскочили на землю, увидели под деревьями низкие, крытые дерном крыши землянок. Из железных труб вился легкий дымок.

— А где же наши танки? — спросил Елень.

— Пока нет, но ты не бойся, будут, — ответил Вихура.

Хорунжий построил всех и двоим левофланговым в шеренге — Янеку и Густлику — приказал:

— Вы пойдете на кухню. Надо наносить целый котел воды и начистить картошки.

5. Гуляш

Прежде чем приступить к выполнению полученного приказа, они пошли вместе со всеми в землянку, в которой с этого момента должны были жить. Несколько ступенек, вырытых в земле и укрепленных жердочками, вели внутрь. Двери были двойные, сбитые из досок. Сразу у входа, под окошком, стоял столик, а рядом — пустая пирамида для оружия. Дальше, слева и справа, тянулись двухэтажные нары, на них были соломенные тюфяки, шерстяные одеяла и даже простыни. В глубине, напротив, стояла большая железная печка, сделанная из бочки из-под бензина; в ней жарко пылал огонь.

Елень потянул Янека за руку как раз в ту сторону, и они быстро заняли два места рядом.

— К печке поближе, оно теплей будет. Но наверху лучше, а то внизу тебя гонять будут дрова в печку подкладывать, — объяснял он, как опытный солдат. — И Шарику в уголке постель устроим, там ему никто не помешает.

В землянке они оставили все, что им было не нужно: Елень — набитый доверху вещмешок, а Янек — охотничью торбу и рукавицы. Потом быстро вышли, чтобы не заставлять офицера повторять приказание.

Кухню нашли легко. Уже издалека заметили брезентовый верх, натянутый на столбах, и здоровенный котел на автомобильных колесах с дышлом впереди, с короткой трубой, над которой был установлен жестяной грибок. Рядом лежала куча наколотых дров, а под навесом стояли вкопанный в землю стол и шкаф, сделанные из необтесанных досок.

Навстречу им вышел плотный, лысеющий мужчина средних лет, с двумя нашивками на погонах. Янеку показалось, что форма на поваре слишком просторна для его роста и комплекции. Густлик ткнул товарища в бок, встал по стойке «смирно» и доложил:

— Пан капрал, рядовой Елень и рядовой Кос прибыли в ваше распоряжение.

— Хорошо, хорошо, только зачем так громко кричать? Один — зверь, другой — птица, вот у меня уже и зоопарк[6], — пошутил он. — Ты давай воду таскай, а ты садись и начинай картошку чистить, — распорядился он, подавая Янеку ножик с деревянной ручкой, у которого был отломан конец.

Елень взял два ведра с коромыслом и, придерживая их кончиками пальцев, направился в лес. Между деревьями виднелся длинный колодезный, журавль, косо торчащий вверх.

Янек осмотрел обломок ножа, отложил его в сторону и вытащил из-за пояса ватника свой, охотничий, с узким и длинным лезвием. Уселся поудобнее и, доставая из мешка по две-три картофелины сразу, стал чистить, как когда-то его учил Ефим Семенович. Нож держал неподвижно, только пальцы снизу быстро поворачивали картофелину. Одна за другой, белые, скользкие от выступающего крахмала, они с бульканьем падали в большой котел, до половины наполненный водой.

Повар стоял сбоку и внимательно наблюдал.

— Ловко. Будешь стараться, возьму тебя поваренком. С капралом Лободзким не пропадешь, хлопче, — сказал он, похлопав Коса по плечу.

Из-под стола донеслось короткое ворчание.

— А это что? Собака на кухне? Не успел оглянуться, а она тут как тут. Пошла вон!

— Оставь, — перебил его Янек, — это моя. Иди сюда, Шарик.

Он отвел Шарика под дерево, выбрал место, где было побольше осыпавшейся хвои, приказал ему лежать, а сам вернулся к своей работе. Очищенные картофелины снова полетели одна за другой в котел.

Изумленный повар молчал с минуту, а потом, перейдя к противоположной стороне стола, повернулся к Янеку и заявил:

— Ты мне не тыкай, мы с тобой свиней вместе не пасли. — Он подождал еще немного, но, не услышав ответа, строго спросил: — Ты что молчишь? Надо отвечать: «Слушаюсь, гражданин капрал!»

Янек отложил в сторону нож и картофелину, встал и произнес:

— Слушаюсь, гражданин капрал.

Лободзкий пожал плечами и пошел к котлу. Увидев, что Елень уже выливает из ведер воду, сказал:

— Осторожно, не разлей, а то лужа будет.

Янек продолжал чистить картошку. Руки у него замерзли от влажных очистков и прикосновения к холодному металлу, а в глубине души поднимался протест. Совсем иначе представлял он себе армию: подогнанный мундир, оружие, стрельба, танки… А вместо этого все началось с картошки, глупых замечаний и бессмысленного повторения «Слушаюсь, гражданин капрал». От холода и злости он еще быстрее заработал пальцами, ожесточенно снимал кожуру, швырял картофелины в воду. Каждые десять минут он слышал, как Елень, бренча пустыми ведрами, быстрым шагом направляется к колодцу, а затем возвращается, что-то насвистывая, и выливает воду из ведер в котел.

Повар достал из шкафа банки с консервами, расставил их на столе по четыре в ряд, пересчитал. Елень повесил ведра и коромысло на гвозди.

— Готово, пан капрал. Могу помочь чистить картошку.

— Ты свое дело сделал. Хочешь, помогай, а не хочешь, не надо.

Повар отвернулся, опять стал рыться в шкафу и достал с нижней полки большую кость с остатками мяса на ней. Елень присел рядом с Косом и принялся чистить картошку. Оба, не прерывая работы, наблюдали, как повар отошел от стола и свистнул, показав кость Шарику. Тот не двинулся с места и даже не повернул головы.

— Ого, какой гордый, — произнес озадаченно Лободзкий.

Он направился к дереву, под которым лежал Шарик, и сунул ему кость под нос, но тот не взял ее.

— Слушай, ты, Скворец или Дрозд, или как там тебя звать!.. — крикнул он Косу. — Что это твой пес такой гордый? Под нос ему сую, а он не берет. Может, он уже чего стащил и насытился? — проворчал повар, вернувшись на кухню. — На, отнеси ему сам.

Янек взял кость, отнес, и Шарик с аппетитом стал рвать остатки мяса, дробить мосол крепкими коренными зубами.

— Ишь, бестия, как челюстями работает. — Повар присел на край скамейки, продолжая наблюдать за Шариком. — Живи, Кос, со мной в согласии, оба не пропадете: и ты, и собака твоя. Только помните, кто вас кормит.

Кос ничего не ответил. Лободзкий взял банку с солью и отошел к котлу.

— Ты чего, Янек, нос повесил, повар тебе не по душе пришелся? — спросил Елень.

— Повар и вообще…

— В армии так уж заведено: нет мамы, кругом сами.

— Эй вы, скоро там закончите? — крикнул Лободзкий.

— Еще немного осталось, — ответил Елень.

— Наруби еще дров. Сейчас будем растапливать.

— Слушаюсь, пан капрал.

Елень отошел за брезентовый навес, откуда вскоре раздались удары топора. Повар вернулся от котла, отрезал краюху хлеба и, открыв банку с консервами, пальцем намазал на кусок толстый слой. Опершись на стол, он ел, оглядываясь по сторонам. Янек бросил последние картофелины, потрогал их рукой — котел был полон. Вытерев нож о ватник, он вложил его в чехол и посмотрел на повара.

— Чего глазеешь? Голодный? Ты не собака, голову на плечах имеешь, так соображай. Вот бери кусок… Что, не хочется? Ну смотри, как знаешь.

Кос встал и твердым голосом произнес:

— Консервы для всех…

— Не обеднеют. Где едят сто, там двое наедятся. — Капрал выскреб ножом остатки жира и мяса, пальцем вытер края банки и аккуратно поставил ее посреди других выстроенных в ряд банок вверх дном, так что она казалась целой, как и остальные.

— Ты же человек, у тебя голова на плечах. Значит, соображать должен: придут проверять закладку продуктов в котел, смотри не заикнись, а то тебе это боком выйдет. — Говоря так, капрал намазал остатки мяса на надрезанную буханку и примерялся ножом отрезать кусок потолще.

Янек шагнул вперед:

— Оставь!

— Ты, сопляк! — Повар даже покраснел от злости. — Хватит умничать! Сам собаке носил кость с мясом.

— Это вы мне дали.

— Посмотрите на него! А собаке кто давал: я или ты? — Капрал поднес ко рту кусок хлеба с мясом.

— Оставь, — повторил Кос.

— Сейчас вот как огрею! — Отложив хлеб, повар схватил здоровенный, как миска, черпак, насаженный на метровой длины ручку.

Елень, привлеченный криком, выглянул из-за навеса.

— Вы меня звали, пан капрал?

Янек взял со стола порожнюю банку и, повернувшись к Густлику, показал ему на вырезанное дно.

Лободзкий поднял руку, хотел схватить Коса, но Елень в два прыжка очутился между ними.

— Убери руку, дурень, — угрожающе произнес он.

Повар, увидев в руках Густлика топор, отскочил как ошпаренный, а в следующее же мгновение споткнулся, вцепившись ногой за край скамейки, и с размаху сел в котел с картошкой.

— А, холера, я вас… — Он не докончил своей угрозы и остолбенело уставился в сторону навеса.

Они проследили за его взглядом и увидели плотного мужчину в зеленой полевой конфедератке, из-под которой выбивались черные вьющиеся волосы. Со страхом заметили на погонах серебряную генеральскую змейку и вышитую звезду.

— Вылезайте из этого котла. Что здесь происходит? Кто посадил повара в воду? А почему у вас, рядовой, в руках топор?

Только сейчас Елень заметил, что все еще продолжает сжимать в руке топорище, и понял, почему повар так испугался его. Не смутившись, однако, он положил топор на стол и, сделав шаг вперед, отрапортовал:

— Пан генерал, рядовой Елень докладывает, что повар сам влетел в картошку. Он сам виноват, пан генерал.

Капрал выбрался наконец из котла и, стряхнув рукой воду с брюк, пожаловался:

— Они напали на меня, гражданин генерал.

— Не успели солдатами стать, а уже в нарушители записались? Как же вы посмели поднять руку на капрала?

— Капрал, а мясо жрал, — возразил Елень.

— Какое мясо?

— Да консервы, пан генерал. Вместо того чтобы в котел положить, сам сожрал, — показал Елень на перевернутую пустую банку.

— Как это было? — повернулся генерал к повару.

— Этот малый кости собаке вынес…

— Я спрашиваю, кто ел консервы? — Подождав с минуту ответа, генерал крикнул: — Дежурный!

Из ближайшей землянки выбежал солдат с автоматом.

— Заберите его. Доложите начальнику, чтобы он посадил его на десять суток.

Повар хотел что-то сказать, но, видно, передумал и пошел впереди дежурного, снимая на ходу ремень.

— А с вами я тоже еще поговорю, — грозно пообещал командир бригады. — Повара нет, а людям есть надо. Приготовите сами?

— Приготовим, — ответил Елень.

Генерал ушел. Янек и Густлик принялись за дело. Ничего тут трудного не было: вымыли картошку, потом еще раз вымыли в чистой воде, ссыпали в котел, развели огонь и стали подкладывать дрова.

Они видели, как около землянок снуют солдаты, как сменяются часовые, слышали приглушенную, словно идущую из-под земли, песню. Их кухня стояла в стороне, и к ним поэтому никто не заглядывал. Только под вечер, когда уже стало смеркаться, к ним так же неожиданно, как и в первый раз, пришел генерал.

— Будет что поесть?

— Будет, — ответил Елень, а Янек молча кивнул головой.

— Так что у вас тут было с этой собакой? И какие кости ей носили?

Янек рассказал.

— Посадил бы я эту дворняжку вместе с капралом… — Генерал говорил мягким низким голосом. — Где этот злоумышленник? Убежал, наверное?

— Шарик, ко мне! — позвал Янек.

Из-за деревьев прыжками выскочила пепельно-серая овчарка, счастливая, что ей разрешили покинуть место под сосной, что она может быть рядом со своим хозяином и поближе к сытному запаху мяса.

— Шариком зовут? Ничего себе шарик, вон какой вымахал. Ну иди ко мне, иди. Ты уж извини меня, что я тебя за дворняжку принял.

Шарик, посмотрев на протянутую руку чужого человека, заворчал было, но тут же умолк, почувствовав успокаивающее прикосновение руки Янека.

— Я вижу, песик, ты неглуп. Умеешь чужого от своих отличить. А что ты еще умеешь?

Янек отвел собаку подальше от котла и стал демонстрировать то, чему терпеливо учил сына Муры еще тогда, на склонах Кедровой. Шарик ходил, замирал на месте по приказу, ложился и полз, бегал за брошенной палкой, подавал голос.

— Недурно, недурно, — похвалил генерал. — Это все или он еще что-нибудь может?

Янек, не совсем уверенный в том, что полностью Шарик освоился в новой для него обстановке, в окружении многих незнакомых людей, решил все же попробовать показать самое трудное. Он присел рядом с Шариком и, положив руку на его голову, стал объяснять ему:

— Я потерял… Нет у меня… Видишь, нет. След, Шарик, след…

Шарик внимательно посмотрел на своего хозяина, обнюхал его, сделал вокруг него несколько кругов, каждый раз все большего размера, и, учуяв наконец нужный запах, остановился и посмотрел на Янека.

— Хорошо, хорошо. След!

Шарик коротко тявкнул и бросился в лес. Генерал достал из кармана трубку, старательно набил ее табаком. Елень, перекидывая с ладони на ладонь, принес ему из топки маленькую головешку, светившуюся в темноте, как красный фонарик. Генерал молча взял ее и прикурил.

Этого времени Шарику хватило, чтобы выполнить задание. Большими прыжками выскочил он из-за кустов с весело поднятым хвостом, перемахнул через лавку, прислонился передними лапами к Янеку и вытянул морду. В зубах он держал теплые рукавицы, сшитые из шкуры енота.

— Умный пес, — подтвердил генерал. — Я прикажу, чтобы его зачислили в штат бригады. Будет иметь полное право на порцию из котла.

Но больше других радовался успехам Шарика Елень. Забыв об осторожности, он расхвастался:

— О, это такой пес! Это такой пес, что автомашины умеет…

В то же мгновение Янек изо всей силы ткнул его в бок, и Густлик замолчал.

Генерал, однако, не стал допытываться, что Шарик умеет делать с автомашинами, а попросил обоих рассказать, откуда они родом и как попали в армию. Начал Елень. Сперва он описал, как выглядит домик его родителей, стоящий у самого леса на склоне Рувницы, как его отец ходил на работу в Кузню.

— Только в этой Кузне нет кузницы, там завод, и это его Кузней назвали, потому что давно, когда еще дед был живой, там в самом деле была кузница, — объяснил Елень.

Потом он рассказал, как в семнадцать лет встал у парового молота, как отец приучал его к работе, как началась война и пришли немцы. Они объявили, что силезцы не поляки, и взяли его в вермахт, в танковые войска.

— Я тогда еще решил: покажу вам, проклятые, кто такие силезцы. И как только прибыли на фронт…

Может быть, потому, что совсем стемнело и на погонах уже не было видно серебряной змейки и только время от времени показывалось спокойное лицо их собеседника, освещаемое горящей трубкой, Янек тоже осмелел. Он начал свой рассказ с того, как выглядела улочка, на которой он жил в Гданьске, неподалеку от Длинного рынка, рассказал, как пошел в школу, как они с матерью в один из последних дней сентября проводили отца в армию. Затем коротко, чтобы слезы не успели навернуться на глаза, рассказал о том, как погибла его мать под развалинами сожженного дома, как он на грузовике выбрался из Гданьска и потом ехал все дальше и дальше на восток. Он пробирался к тетке, которая жила во Львове, а когда повстречавшиеся ему солдаты сказали, что знали одного поручника Коса, решил разыскать отца. Так и оказался у самого Тихого океана. Был ли то его отец или другой человек с такой же фамилией, Янек так и не узнал. Голодный и разутый, набрел он на старика охотника, которого звали Ефимом Семеновичем. У него и остался Янек, потому что дальше уже негде было искать.

— А ты знаешь, где сражался отец?

— А как же, знаю, недалеко от нашего дома, на Вестерплятте. Там немцы наших солдат окружили и в плен захватили. Но люди рассказывали, что они убежали.

— На Вестерплятте? — повторил генерал. — Ты был там когда-нибудь?

— Был. Вместе с мамой. Через три дня после того, как пришла повестка. Отец был учителем, но он больше не пошел в школу, достал из шкафа свой старый мундир, положил в портфель и распрощался с нами. Он забыл шарф, и мы с мамой отнесли ему: осень была, холодно становилось.

— Ты помнишь, как там все выглядело, на Вестерплятте?

— Давно это было, но я помню. Дом из бревен стоял, а между бревнами кирпич красный проложен. Обыкновенный дом с окнами, одноэтажный, а посредине еще этаж надстроен, только внизу маленькие оконца, как подвальные. Это была бетонная стена с железным перекрытием. Отец вышел к нам, и мы втроем пошли за проволочное заграждение, за ворога, к морю. Там уже только кусты росли на песчаных взгорках, а дальше виднелся мол, длинный, с маяком на мысе.

Янек умолк. Ему казалось, что он еще помнит голубизну неба и яркое солнце того дня. Он зажмурил глаза, чтобы подольше видеть всплывшую в памяти картину, но в этот момент Елень спросил:

— А вы, пан генерал, не были в Тешинской Силезии, в Бескидах?

— Нет, не был. Вообще в Польше не был, но скоро буду там. Вместе с вами. — Он задумался на минуту, потом вдруг спросил: — А как там наш ужин?

— Ой! — спохватился Елень.

Они с Янеком сорвались с места, подхватили ведра, наполненные мясом из консервных банок, и побежали к котлу.

Картошка была уже готова, и Густлик с Янеком стали разминать ее черпаком, перемешивая с мясом.

— Еще немного, и было бы поздно, — облегченно произнес Елень.

— Ну-ка дайте попробовать… Недурно. Теперь выгребайте из топки жар. О Польше говорить нужно, только и о картошке забывать нельзя. Тем более сейчас, когда повар на гауптвахте сидит.

Янек хотел было спросить, что с поваром и что с ним будет дальше, но не отважился. Генерал ушел, а в это время со стороны землянок хорунжий Зенек, который сегодня их набирал в танковую бригаду, отправлял парами новичков к кухне. Елень сбегал к шкафу и вернулся с зажженной лампой.

— Готов ужин? Тогда начинайте раздачу, — распорядился хорунжий.

Янек встал с черпаком на подножке походной кухни, приготовившись накладывать порции в котелки, и сразу чуть ли не первой подошла Лидка. Он не очень-то представлял себе свои обязанности и сейчас зачерпнул сверху — выбирая, где больше жира и мяса. Затем осторожно переложил содержимое черпака в котелок, и тут ему пришло в голову, что он похож на повара, не вообще на повара, а именно на капрала Лободзкого, которого посадили на гауптвахту. Правда, капрал брал для себя, а Янек для кого-то, но разница небольшая.

«Ладно, — решил Янек, — зато себе положу меньше, и одну только картошку, без мяса».

Но ему не удалось выполнить это благородное намерение, потому что Елень схватил его за пояс и опустил на землю:

— Иди отсюда!

Елень стал на подножку и быстро начал, захватывая черпаком равные порции, наполнять котелки: первый — Янеку, а потом — и остальным по очереди.

Кос отошел в сторону, посмотрел, где бы присесть, в увидел сидящую под деревом Лидку. Он подошел к ней, и оба начали молча есть. Но через минуту девушка отложила ложку и стала греть свои ладони о котелок.

— Что, руки замерзли?

— Немного.

— Дай я погрею, — предложил Янек и взял ее руки в свои. Он стал растирать их, слегка массируя.

Девушка отняла руки:

— Спасибо, уже тепло, но они сейчас опять замерзнут.

— А я еще погрею, — весело сказал Янек.

Он вдруг вспомнил о принесенных Шариком из землянки рукавицах, теплых, самых теплых на свете рукавицах из шкуры енота. Янек достал их из-за пазухи и подарил девушке.

6. Три десятки

С самого утра друзья отправились получать винтовки. Они были новенькие, с темными поблескивающими стволами и гладкими прикладами, покрытыми коричневым лаком, сквозь который были видны кольца — жилы деревьев, пошедших на производство оружия.

— Янек, запомни номер своей винтовки. Чтоб ночью, если разбудят, мог его назвать. Ты, к примеру, можешь забыть, как твою дивчину зовут, а этот номер обязан помнить.

Елень посмотрел на своего младшего товарища и тут же замолчал; он вспомнил, что уже три недели, как Лидка уехала из бригады на курсы радиотелеграфисток. Прощаясь, она обещала Янеку писать. Елень знал, что она не пишет. Он бы сразу заметил, если бы письмо пришло. Везде: на учениях, в очереди у кухни, на нарах в землянке — они с Янеком были вместе с рассвета до ночи и с ночи до следующего утра. Спали, укрываясь двумя одеялами. В общем, Елень не мог не знать, что Лидка не пишет и что Янек не забывает о ней и все чаще задумывается по вечерам.

Неделю назад они получили форму. Сначала пошли в баню, там оставили свою старую гражданскую одежду. Затем их выпускали через другие двери по одному в чем мать родила, а там начальник вещевого склада выдавал новое обмундирование. Янеку посчастливилось: в кармане гимнастерки он нашел небольшой, в полстраницы, листок, вырванный из тетради. Неизвестная женщина, которая шила форму, написала на нем четыре слова: «Польскому солдату на счастье». И больше ничего, только эти четыре слова.

Они пытались представить, какие у нее волосы, темные или светлые; какая она, молодая или, может быть, в матери им годится. Ни подписи, ни адреса на листке не было. Янек опечалился: получил письмо, но без обратного адреса, а на адрес, который он специально записал Лидке в ее записную книжку, письмо все не приходило.

Ему, конечно, больше хотелось получить Лидкино письмо, но он устыдился сказать об этом вслух: ведь он бы обидел ту, которая, работая на фабрике по десяти, а то и по двенадцати часов, проводив брата или сына на фронт, нашла время послать листок с пожеланием счастья не известному ей польскому солдату.

Начальник склада подобрал им обмундирование как раз такое, какое нужно: для Еленя — попросторнее в плечах, а для Коса — поуже. Правда, голенища у сапог, которые получил Янек, были довольно широкими. За три пачки махорки сапожник сделал их по ноге.

В тот день, когда получали оружие, после завтрака не было никаких занятий. Около десяти часов было объявлено построение, затем все промаршировали к поляне. На ней лежал снег, пушистый, белый, какой выпадает только ночью. День выдался на диво теплый. Офицеры выстраивали подходившие подразделения, так что получался один общий строй в форме подковы. Солдаты впервые увидели, как их много прибыло за это время. В двух шеренгах собралось более пятисот парней — целый танковый полк. Тихо переговариваясь друг с другом, все ждали.

И вдруг оказалось, что капрал Лободзкий, повар, с которым Елень и Кос столкнулись в первый же день, стоит тут же, впереди них.

— Выпустили вас, пан капрал?

Лободзкий бросил на них взгляд и ничего не ответил. Тогда Елень опустил на его плечо свою тяжелую руку, и тот обернулся, заморгал.

— Чего еще?

— Как же это вас отпустили? — переспросил Густлик, не снимая руки с плеча капрала.

Повар покраснел, но тут же овладел собой и спокойно ответил:

— Я обещал генералу…

— А не обманешь?

— Не тебе слово давал.

— Но, капрал! — сказал Густлик, снимая с плеча капрала руку. По тону, каким произнес эти два слова Елень, трудно было понять, что в них звучало: предостережение или доверие.

— Я бы не выпустил его, — шепнул Янек.

Елень наклонился к нему и так же тихо сказал:

— Нужно верить. С человеком всякое в жизни случается. Может, его кто обкрадывал, и он теперь… А если бы и мне не поверили? А ведь верят.

Офицеры выступили перед шеренгой и, стоя вполоборота к строю подразделений, подали команду:

— Смирно! На пле-чо! На кра-ул!

С той стороны, куда подкова строя была обращена вогнутой стороной, подошел генерал. Он спокойным шагом двигался вдоль зеленых, неподвижно застывших рот, внимательно вглядываясь в лица. Затем останавливался, брал под козырек и здоровался:

— Здравствуйте, ребята!

— Здравия желаем, гражданин генерал! — хором отвечала рота.

Когда генерал проходил мимо Еленя и Коса, обоим показалось, что он узнал их и словно тень улыбки пробежала по его лицу. Слова приветствия звучали глуше, удалялись вместе с командиром бригады к другому флангу подковы. Густлик и Янек видели, как генерал возвращается с фланга. Вот он вышел на середину, встал перед строем по стойке «смирно» и низким, сильным голосом подал команду:

— Оружие… к но-ге!.. К присяге!

Глухо стукнули сброшенные с плеча винтовки. Солдаты сняли шапки, подняли вверх два пальца правой руки.

— Присягаю земле польской и народу польскому… — выделяя каждое слово, отчетливо произнес генерал и сделал паузу.

Все повторили хором:

— Присягаю земле польской и народу польскому…

Подождали, когда командир произнесет следующие слова присяги, и повторяли дальше:

— …честно выполнять обязанности солдата в лагере, в походе, в бою, всегда и везде… строго хранить военную тайну, беспрекословно выполнять приказы командиров…

Над шеренгами в ноябрьском небе клубился легкий пар.

— Присягаю на верность своему союзнику, Советскому Союзу, который дал мне в руки оружие для борьбы с общим врагом, присягаю на верность братской Красной Армии…

Высоко в небе, с южной стороны, появился едва заметный, похожий на серебряное коромысло, самолет. До слуха долетело ровное, высокое, похожее на осиное, гудение мотора. На таком удалении нельзя было увидеть, чей это самолет, но все знали, что на крыльях у него красные звезды, что он патрулирует в морозной голубизне над землей, на которой они стояли.

— Клянусь быть преданным Знамени моей бригады и лозунгу отцов наших, на нем начертанном: «За Вашу свободу и нашу!»[7]

Церемония принятия присяги окончилась, но командир не подавал команды расходиться, и все стояли, словно прислушиваясь к наступившей тишине и надеясь, что издалека, быть может, от самой Вислы, придет эхо. С Оки дул ветер, срывая снежную пыль с веток сосен.

Никто их не спрашивал, сдержат ли они клятву. Может быть, потому, что ответ предстояло держать не словом, а ратным делом.

День проходил торжественно, празднично. Занятий никаких не было. Перед обедом всем выдали в жестяных кружках по сто граммов водки. Янек хотел попробовать, какой у нее вкус, но Елень придержал его за руку:

— Погоди, парень. Когда будут давать молоко, я тебе свое отдам, а это тебе ни к чему. Я за твое здоровье выпью.

После обеда почти все отправились на футбольный матч, который, как гласила афиша, должен был состояться на спортивной площадке корпуса между командами пехотной дивизии имени Генрика Домбровското и артиллерийской бригады имени Юзефа Бема. А некоторые, пользуясь затишьем, писали в землянках письма.

Янек и Густлик, которым писать было некому, а вместе с ними и Шарик отправились прогуляться к Оке. Шарику тоже нужно было отдохнуть, потому что он все утро сидел в землянке, привязанный на шнурке за ошейник. Ошейник был новый, из белой кожи, украшенный металлическими заклепками из гвоздей. Его сшил тот же сапожник, который суживал Янеку голенища сапог. За эту работу Янек и Густлик отдали ему еще три пачки махорки, которой им совсем не было жалко, потому что оба не курили, однако получали ее наравне со всеми.

Они вышли на пологий заснеженный берег. Шарик ошалело носился по берегу, кувыркался в снегу, а они смотрели на серую воду, еще свободную ото льда, но уже схваченную тонкой коркой у берегов. Об этой реке в одной песенке пелось: «Течет, течет Ока, как Висла, широка, как Висла, глубока».

Наверное, обоим одновременно пришли на память эти слова, потому что Янек произнес вслух:

— Висла шире, намного шире. Разве что только один рукав считать.

— Э, не скажи, — возразил Елень. — От моего дома до Вислы будет не дальше, чем вон до той дороги. Я целое лето ходил в Кузню и всегда перебирался на другой берег но камням, потому что через мост было дальше. Конечно, весной или после дождей она разливается, но и то такая широкая не бывает.

Каждый помнил свою Вислу: один — широкую, другой — узкую, но все же правда была в этой песенке. Может быть, эта правда — сосны, может, песок, скрытый теперь снегом, или высокий берег, размытый течением на той стороне. А может, для прибывших сюда солдат в шапках с орлом сама земля постаралась походить на польскую и напомнить им родину.

— Вот мы и стали танкистами после присяги.

— Солдатами — да, а танкистами… Когда же нам дадут эти танки?

Шарик, резвившийся в снегу, вдруг замер неподвижно, взъерошил шерсть и навострил уши.

— Кого ты там учуял?

Пес тявкнул коротко, но с места не двинулся.

— Да погоди ты, тише. — Елень пригнулся, прислонив к уху ладонь.

Сначала они ощутили докатившееся издалека легкое дрожание земли, которое не исчезало, а все приближалось, усиливалось. И вот уже хорошо слышен гул, сопровождаемый отчетливым звонким лязгом металла. Оба зашагали от реки, поднялись на пригорок. Шарик шел позади настороженный, медленно переставляя лапы.

Грохот становился все сильнее, приближаясь со стороны леса, через который шла дорога к лагерю. Янек и Густлик вдруг заметили, как между деревьями промелькнул овальной формы, подавшийся вперед какой-то непонятный силуэт, и тут же на поле выскочил танк, скрытый с боков фонтанами грязи и снега. За ним — второй, третий, пятый. Они шли с короткими интервалами друг за другом, ревя моторами, похожие на слонов, устремившихся в атаку с вытянутыми вперед хоботами.

— Танки…

— Танки!

Янек и Густлик, высказав вслух эту «оригинальную» мысль, сорвались с места и побежали напрямик, обгоняемые Шариком, в сторону лагеря. Мокрый снег прилипал к сапогам, сдерживая бег, так что они сильно запыхались, прежде чем пересекли поле. Остановились, перевели дух и быстро зашагали, увидев издалека, как от застывшей в неподвижности колонны отделился человек, подошел к генералу и отдал ему рапорт, а затем повернулся и флажками подал сигнал стоящим на дороге машинам.

Танки снова взревели моторами и двинулись теперь уже медленно; как послушные животные, ползли они между деревьями, разворачивались на месте и останавливались в ровной шеренге, один возле другого.

Когда Янек и Густлик подошли поближе, последний танк пристроился к остальным и выключил мотор. Запахло металлом, маслом, гарью и землей, перемешанной со снегом и превратившейся в грязь. Везде у машин стояли люди в темно-синих комбинезонах, надетых поверх ватников и перетянутых кожаными ремнями.

— Вот это да! — восхищенно произнес Янек.

— Сила! — ответил ему Густлик.

Шарик, который в жизни ничего подобного не видел, стоял в нескольких шагах позади них, спрятавшись на всякий случай за сосну. Вздыбив шерсть на спине, он нюхал воздух своим чутким черным носом. Кос и Елень подошли к ближайшей машине, внимательно стали осматривать ее, дотрагиваясь руками до брони.

— Осторожно, а то сломаешь.

Из-за танка вышел стройный смуглолицый мужчина с непокрытой светловолосой кудрявой головой. В руке он держал черный шлем танкиста. Под комбинезоном, расстегнутым сверху, они увидели советскую офицерскую форму.

— Вместе будем служить, товарищ? — спросил Густлик. — Или вы только танки пригнали?

— Пригнали. Если удастся, доведем до самого Берлина. Такой приказ. Я, когда вышел из госпиталя, хотел вернуться в свою часть, а мне приказывают: «Вы, лейтенант Василий Семенов, будете союзников учить».

Лейтенант неожиданно весело и звонко рассмеялся. Потом протянул руку, предлагая знакомиться.

Называя свои имена, они с удивлением заметили, что у лейтенанта один глаз голубого цвета, а другой черный как смола.

— Ну что ж, буду вас учить, пока не научитесь лучше меня с ними обращаться.

Внутри машины что-то стукнуло, заскрипело, и через передний люк танка стал выбираться механик. Сначала они увидели его голову, затем чумазое лицо и наконец плечи. В то же мгновение Шарик весело гавкнул, подбежал к механику и, опершись передними лапами о броню, лизнул танкиста в лицо.

— Что за порядки, черт побери! Только нос высунул, а тут собаки сразу целоваться лезут. У нас в Грузии…

— Григорий! — закричал Янек.

Танкист, наполовину уже вылезший из люка, замер, разглядывая Коса.

— Да, я Григорий Саакашвили. А ты?..

— Собака тебя узнала, помнит, как ты ей сахар давал. А меня не узнаешь?

— Янек! Товарищ лейтенант, я его знаю. Это ж мой друг. Мы еще с ним дрались, здорово дрались, пока не сообразили, что война общая — и его, и моя.

— Гора с горой не сходятся, а человек… — резюмировал лейтенант и, снова весело рассмеявшись, добавил: — Но я ничего не понимаю.

— Я тоже ничего, — согласился с ним Елень.

Янек в нескольких словах объяснил, в чем дело, и Саакашвили подтвердил сказанное Янеком, а потом подробно и красочно рассказал, как его взяли в армию, направили на завод учиться водить и ремонтировать танки, как был выпущен такой замечательный танк, что все сказали: «От Камчатки до Тбилиси никто так здорово не водит танк. Пусть наш Григорий едет на этом танке к полякам и покажет все, что умеет».

— Я с тобой, Григорий, в твоем экипаже буду. Хочешь?

— И я с вами, — добавил Елень.

— А меня, командира танка, что же не спрашиваете? — вмешался лейтенант. — Не знаю, подойдете вы или нет. Надо еще показать, что вы умеете. Саакашвили, как он вам уже сам рассказал, водитель первого класса. Покажи-ка им, Григорий, что ты можешь.

— С гвоздем?

Лейтенант кивнул.

Механик бросился к машине. Минуту спустя он через открытый люк подал Семенову огромный заржавленный гвоздь в полпальца толщиной и с ладонь длиной. Лейтенант взял гвоздь. Провожаемый удивленными взглядами Еленя и Коса, он подошел к ближайшей сосне и воткнул гвоздь острием в кору.

— Отойдем-ка немного в сторону, — предложил он своим новым знакомым, затем повернулся к танку и крикнул: — Готово! Не забудь башню повернуть.

С грохотом закрылся люк. С минуту было тихо, затем взвизгнул стартер и заработал мотор. Башня, послушная невидимой руке, легко повернулась и замерла. Ствол пушки смотрел назад. Рокот мотора немного усилился, гусеницы дрогнули, и танк, набирая скорость, двинулся прямо на дерево.

— Сломает! — крикнул Янек.

Однако не сломал. В полуметре от сосны танк притормозил, с разгону стукнул лобовой броней по гвоздю и всей тридцатитонной массой вогнал его в ствол, как в масло. Затем качнулся и задним ходом осторожно отошел на свое место, равняясь по остальным.

Сосна еще дрожала, сбрасывая с себя пласты снега и бурые иглы, когда они втроем подошли поближе и увидели, что кора совсем не содрана, а ржавая шляпка гвоздя выступает на пять миллиметров от поверхности ствола.

— Ну и как? — спросил лейтенант.

Григорий открыл люк, быстро выскочил и подбежал к ним.

— В тигра нужно так стрелять, чтобы шкуру не попортить. Так и на танке ездить надо, — хвастливо заявил он, весь сияя.

— Тонкая работа! Вот что значит старый вояка, — с уважением подтвердил Елень.

— Григорий старый вояка? Да он и на фронте не был. Еще года не прошло, как форму носит, — засмеялся Семенов.

— А вы, товарищ лейтенант, разве от рождения танкист? — спросил Янек.

— От рождения мы все одинаковые — сыновья у матери с отцом. Я никогда не был кадровым военным. Пока война не началась. Я… — Он замолчал и снова рассмеялся своим заразительным звонким смехом, сощурив разноцветные глаза. — Посмотрите-ка на небо, на облако… Вон на то высокое, такое белое, как в молоке выкупанное, солнцем насквозь просвеченное. Знаете, как оно называется? Цирростратус. А еще вам могу сказать о нем, что через день, самое большее через два, оно принесет нам перемену погоды и снег. Видите теперь, какой из меня танкист? Специалист по облакам… — Он замолчал на минуту, глядя на удивленные лица парней, а потом сказал: — Ну хорошо, мы показали, что умеем. Григорий умеет водить танк, я гадаю по облакам, а вы?

Елень еще раз внимательно осмотрел гвоздь, а затем молча ухватился за него пальцами. Рука его начала ритмично дергаться влево-вправо, влево-вправо. Под кожей вздулись голубоватые вены. Казалось, что дергается только рука, но через минуту гвоздь начал вылезать из дерева и наконец выскочил. Елень взял его в обе руки и без всякого усилия свернул в колечко.

— У нас в Грузии был один такой, коня поднимал. У тебя нет в Грузии родственников? — спросил Саакашвили.

Лейтенант, держа гвоздь на ладони, легонько подбросил его.

— Кто знает, может, ты и сгодился бы в наш экипаж, но вот твой товарищ… Больно уж ты молод, — повернулся он к Янеку. — Лучше бы тебе где-нибудь при штабе быть… В танке жизнь трудная. Это не то что в поле на тракторе кататься. — Он улыбнулся и добавил: — Тебе, пожалуй, легче три десятки выбить из винтовки, чем стать членом нашего экипажа.

— Хорошо. А если попаду? Завтра у нас как раз стрельбы. Пойдете с нами?

— Пойду.

— А возьмете?

— Посмотрим.

— Товарищ лейтенант, — вмешался Саакашвили, подмигнув Косу, — раз слово сказано, с губ слетело, то теперь уж нечего гнаться за ним, как кошка за воробьем…

Бригада стреляла с самого утра, и эхо сухих винтовочных выстрелов разносилось по лесу. Но только к полудню подошла очередь выходить на огневой рубеж роте, в которую был зачислен Янек. Первыми начали правофланговые, самые высокие. Елень выбил двадцать четыре очка из тридцати возможных, и его фамилия была второй в списке лучших стрелков, сразу же после хорунжего Зенека, который выбил десятку, девятку и восьмерку.

Поручник[8] Семенов и плютоновый[9] Саакашвили (оба были уже в новой, польской форме, потому и звания их теперь стали тоже польскими) терпеливо ждали с самого утра, хотя в лесу было сыро и холодно. Небо, как и предсказывал вчера Василий, было затянуто снеговыми свинцовыми облаками. Когда настала очередь Янека, они подошли поближе и стали смотреть, как парнишка устраивается на огневом рубеже, Григорий успел рассказать о Янеке все, что знал, и Семенов пожалел о своей вчерашней шутке. Как он не мог догадаться сразу, что его обводят вокруг пальца! Но теперь уже было поздно.

Янек зарядил винтовку. Шарик, прибежавший сюда с самого утра, возбужденный непрерывным грохотом выстрелов, нетерпеливо ожидал момента, когда его хозяин пустит в дело свое оружие, чтобы потом можно было принести ему добычу, которой он пока не чуял, но в существовании которой был уверен: где стреляют, там должна быть какая-нибудь дичь.

Янек прижался щекой к холодному прикладу, через прорезь прицела поймал на мушку черный кружок в центре мишени.

«Спокойно, спокойно, — приказал он мысленно себе. — Предположим, что это глаза тигра».

Вдох, выдох, спусковой крючок плавно нажимается, глаза широко открыты. Выстрел прозвучал, как и следовало, неожиданно, и Янек обрадовался, что оружие в его руках ведет себя спокойно, что отдача у него меньше, чем у штуцера Ефима Семеновича.

Янек выкинул пустую гильзу, снова закрыл затвор. Один за другим сделал еще два выстрела. Ждал, не вставая, пока не закончат соседи, а потом, после осмотра оружия, вместе со всеми направился к мишеням.

Шарик побежал впереди. За ним шагал Семенов, чуть сзади — Елень, а дальше — Саакашвили. Каждый старался издалека разглядеть черные пробоины на белом фоне. Янек отстал на несколько шагов от всех. Когда подошел, те уже стояли, склонившись над мишенью.

— Молодец! — похвалил поручник, выпрямляясь. — Две десятки. Если бы третью пулю в молоко не послал…

— Должно быть три, — возразил Янек.

«Ого», — мысленно произнес офицер и почувствовал себя задетым за живое: паренек, с виду такой симпатичный, оказывается, самоуверенный малый.

— Две десятки тоже неплохо, — успокаивал Янека Григорий.

Янек осмотрел мишень. В середине черного кружка было два отверстия: одно — прямо в центре, другое — чуть правее и ниже. Он молча зашел за мишень, где находилась обрывистая насыпь пулеуловителя, опустился на колени и стал просеивать землю между пальцами, тряся ладонью так же, как старатели в поисках золота трясут решетом.

Песок высыпался на землю, а между пальцами оставались сплющенные свинцовые пули. Янек отбрасывал их в сторону, отыскивая те, которые были нужны.

Шарик пытался помочь Янеку в его поисках: уносил палки, обнюхивал вокруг землю. Ему даже удалось стащить рулон бумажных мишеней; он очень этим гордился и долго не хотел их отдавать дежурившим на стрельбище солдатам.

Наконец Кос встал и подал на вытянутой руке три металлических, неравномерно разбитых кусочка — то, что когда-то было пулями. Поручник взял их на ладонь, поочередно ощупал пальцами и произнес:

— Да, ты прав, все теплые. Значит, две прошли одна за другой. Не знал я, что ты такой снайпер.

— Возьмете?

— Возьму.

— С собакой?

— С собакой. Только тебе еще нужно будет научиться петь.

— Как это петь?

— Твое место в танке будет внизу справа, рядом с механиком. Нам нужен стрелок-радист. Ты должен научиться петь по радио: та-ти-та, та-та-та, ти-ти-ти… — Семенов негромко пропел фамилию Янека сигналами азбуки Морзе.

7. Обманутые надежды

Письмо шло долго. Оно было треугольное, сложенное из тетрадного листка наподобие того, как мальчишки складывают бумажного голубя. Голубь, выпущенный из руки, не долетит дальше, чем до противоположной стороны улицы, а с письмом было по-другому: получив марку и штемпель на почте, оно совершило путешествие в несколько тысяч километров, дойдя до самой Москвы.

Здесь, однако, случилась задержка. Письмо отложили, потому что помимо имени и фамилии на нем было только два слова, написанных крупными печатными буквами: «Польская армия». Потом на московском почтамте кто-то порылся в толстых секретных тетрадях и дописал на треугольнике в самом низу пятизначное число — номер полевой почты штаба.

Письмо продолжило путешествие до Селецких военных лагерей на Оке, но пришло в тот момент, когда солдаты уже оставили землянки и совершали марш к станции с винтовками, орудиями, танками и автомашинами. Письмо все же взяли, и вскоре оно очутилось в почтовом вагоне, в котором было много других почтовых отправлений, и допутешествовало до занесенной снегом деревушки под Смоленском. Здесь молодой солдат, прочитав на конверте фамилию, обратился к коллеге:

— Кто знает, где такой служит? Гражданин сержант[10], может, отослать обратно?

Сержант, уже немолодой седоволосый мужчина, впервые надевший солдатскую форму со скрещенными рожками на воротнике, через руки которого прошло не одно письмо, ничуть не был обескуражен.

— Отослать? Письма так сразу не отсылают, а тем более так далеко, к самому Тихому океану. Написать «адресат не найден» легко, а принять на свою совесть мысли и заботы, доверенные почте, трудно. Нужно искать.

Вечером при свете бензиновой коптилки старый письмоносец написал несколько листков с запросом в 1-ю пехотную дивизию, во 2-ю пехотную дивизию, в 1-ю артиллерийскую бригаду, в 1-й отдельный минометный полк, в 4-й истребительно-противотанковый артиллерийский полк, в 5-й тяжелый артиллерийский полк и во многие другие части. Само собой, он писал не названия частей, ведь этого во время войны делать нельзя, а одни только номера полевой почты. И в каждом листке он спрашивал об одном: «Служит ли у вас?..»

Треугольник лег на полку дожидаться своего часа. Когда же пришел самый важный, подтверждающий ответ, вся почта была уже упакована, мешки погружены на машины: 1-я польская армия отправлялась на Украину, где фронт ближе всего подходил к польским границам.

Поэтому-то письмо дошло до места назначения только весной, когда уже деревья и поля оделись в зеленый наряд. Треугольный конверт с многочисленными штемпелями выглядел как мундир ветерана, украшенный орденами за десятки сражений. Письмоносец танковой бригады с удавлением повертел письмо в руках и собрался было отнести его обратно, но тут подвернулся удобный случай.

— Гражданин плютоновый, погодите минуточку, тут вам письмо.

— Мне? Маленькое письмо — большая радость, — удовлетворенно заключил Саакашвили, перекладывая в левую руку топливный насос, который он получил на складе роты технического обеспечения.

— Да не вам письмо — капралу[11] Косу. Но это ведь ваш экипаж, так что все равно. Вас ведь так и называют — четыре танкиста и собака.

— Благодарю от имени героического экипажа. — Григорий наклонился, взял письмо, положил его в нагрудный карман, чтобы не измялось, и пошел к своему танку.

В это время поручник Семенов и капрал Елень лежали под деревом, растянувшись на траве, и вели разговор.

— Дзенкуе, пани, бардзо дзенкуе.

— Дзенкую, пани, бардзо дзенкую, — старательно повторял Василий.

— Не «дзенкую», а «дзенкуе».

Рядом с ними лежал Шарик, держал в вытянутых лапах шишку и грыз ее. Кто не знал его, подумал бы, что это взрослая собака: такой он был сильный и большой. Но экипаж-то знал, что он еще щенок и любит поиграть.

Увидев приближающегося механика, Елень сел и закричал:

— Я думал, ты совсем пропал. Принес?

— Принес, только не новый. Новых насосов нет. Но этот не самый плохой. Поставлю, и машина будет на ходу. — Он посмотрел за танк, стоявший рядом с глубоким окопом, и, не увидев Коса, закричал на весь лес: — Янек!

— Тихо, не кричи. Собака здесь, а хозяина нет. Занят. — И поручник показал рукой назад.

У опушки леса виднелось распаханное поле, а дальше — перелесок на взгорке, над которым торчала антенна штабной радиостанции бригады. У перелеска на фоне голубого неба выделялись два силуэта — парня и девушки.

— Раз так, тогда все ясно, — кивнул Саакашвили. — Я предпочитаю смотреть за танком. Позаботишься о нем — он никогда не подведет тебя. Как это у вас по-польски говорится: «Машина — то не дивчина».

— Верно, так говорится, — важно, с профессорским видом, подтвердил Елень и предложил: — Тебе помочь надо, Гжесь, так я помогу. Пусть себе хлопец спокойно поговорит, а мы без него как-нибудь управимся.

Янек не слышал, как его окликнули. Может, потому, что было далеко, может, причиной было охватившее его волнение, а может, очень уж он задумался, так как искал слова и не находил их. Лидка стояла в двух шагах, вопросительно глядя на него. Она сейчас совсем не была похожа на ту, прежнюю, в ватнике. На ней была хорошо сидевшая юбка, ладные хромовые офицерские сапожки, из-под юбки выглядывали колени в шелковых чулках.

— Ты мне хотел что-то сказать. Я слушаю.

— Долго тебя не было, мы уже тоже курсы обучения прошли. У нас в экипаже Василий и Гжесь, ты их не знаешь, они прибыли, когда тебя уже не было. Василий — это наш поручник. Страшно интересный: один глаз у него голубой, а другой черный. Он метеоролог, по облакам гадает, погоду предсказывает… А Гжесь, он вовсе не Гжесь, его по-настоящему звать Григорий Саакашвили, но нам так больше нравится. Третий — Густлик Елень, тот, что с нами ехал, а я четвертый. Мы хотим, чтобы наш экипаж… Потому что наш танк в подчинении у командира бригады, у генерала.

Он говорил все быстрей, подобно тому, как сбегающего с крутой горы человека несет не собственная воля, а скорость. Он не знал, как остановиться, говорил не то, что хотел, и чувствовал, что девушка слушает безучастно.

— Очень долго тебя не было… — проговорил он вдруг и замолчал.

— Курсы трудные, потом практика была, — говорила Лидка небрежно. — Это совсем не то, что в танке. Радиостанция штаба работает для всей бригады, и командованию армии докладывать нужно. Ты и половины того не знаешь, чему нас учили. — При этих словах она скосила глаза и посмотрела на свой погон с тремя нашивками плютонового.

— Ты совсем не писала.

— Я даже маме в Сибирь только два письма послала. Некогда было. Всю неделю занятия, а каждую субботу и воскресенье танцы. Знаешь, я таким успехом пользовалась… — Лидка поправила волосы. — Ты чего так тяжело вздыхаешь?

В этих последних словах можно было почувствовать и холод и тепло. Как зеленый цвет включает в себя желтый и голубой, так и в этих словах можно было уловить два различных оттенка. Янек принял за настоящий тот тон, какой ему хотелось.

«Мне ведь уже шестнадцать, полных шестнадцать… — подумал он. — А она и не знает, думает, что восемнадцать».

Янек взял девушку за руку, но Лидка отвела ладонь.

— Без фамильярностей.

— Я так… Помнишь, как я тебе руки грел?.. Там, около кухни? Ты тогда другая была.

— Погоди, — сказала она и побежала к радиофургону. Вернулась с рукавицами. — Возвращаю тебе твой подарок. Тогда они грели, а теперь весна и вообще… другое время. Можешь забрать их.

— Нет, зачем же? Я же… Лидка, погоди!

Она отвернулась и пошла к перелеску. Янек сделал несколько шагов вслед за ней, но вдруг со стороны лагеря взревела сирена: короткий сигнал — длинный, короткий — длинный.

Тревога!

Янек повернулся на месте и со всех ног побежал вниз с пригорка к своему танку. Когда Кос появился между деревьями, Елень уже прыгнул в башню. Мотор завелся от стартера, из выхлопных труб вылетели первые клубы черного дыма. Через открытый люк механика Янек просунул голову вперед и по коленям Григория прополз на свое место.

Шарик, уже освоившийся с танком и привыкший к всевозможным сигналам, лежал в углу на старом ватнике, у правой ноги своего хозяина. Янек уселся, натянул на голову шлемофон и, почувствовав, как машина трогается с места, прислонился к броне. Быстро пристегнул головные телефоны, подключил их к рации. В эфире послышался обычный треск, шум, свист. Плавными движениями ручки Янек настроился на волну бригадной радиостанции.

— Ти-ти-ти-ти-та, ти-ти-ти-ти-та, ти-ти-ти-ти-та, — попискивали сигналы азбуки Морзе.

Янек не различал отдельных звуков, а схватывал всю мелодию и сразу же переводил ее на обычный язык. Он застегнул на шее ларингофон. Два черных малюсеньких микрофончика прижались к гортани — они «не слышали» рокота мотора, лязганья гусениц, но зато старательно улавливали каждый звук, выходящий из самого горла. Янек переключился на танковое переговорное устройство и доложил командиру танка:

— Четыреста сорок четыре.

— Понял, три четверки, — ответили наушники голосом Семенова. — Водитель, выезжай на дорогу у леса; остановишься на одной линии с мостиком.

Люки были закрыты, танк шел по разъезженной колее, вздрагивая и покачиваясь на выбоинах; втиснутые в стальную броню, люди тоже покачивались и вздрагивали, составляя с танком одно целое. Не сразу привыкли они к этому единственному способу уберечь себя от столкновения со всей массой находящихся внутри машины твердых предметов. Их учил этому Семенов. Труднее всего приходилось Шарику, которому нельзя было объяснить все это словами. Он учился на опыте — получая шишки. Сначала Шарик даже ворчал на танк, обижался, пытался кусать броню, зато теперь и он, как заправский танкист, сидел в переднем углу машины, прислонясь к броне.

Наблюдение за местностью велось из башни — сверху лучше видно. Обычно Кос пользовался своим прицелом, чтобы знать, где они находятся, но сегодня он не смотрел в прицел. На душе у него было тяжело, горло сжимали спазмы. Он и в самом деле не мог бы сказать, где они, думая лишь об одном: неужели можно ударить словом?

Танк шел по нескончаемой, с бесчисленными поворотами дороге, проделанной гусеницами других танков, останавливался, снова срывался с места, поворачивался, но Янек не обращал на это внимания. Дел у него не было, потому что наушники молчали.

После объявления тревоги, так же как и в боевых условиях, сейчас царила радиотишина. «Противник» не должен был их слышать, не должен был знать, что боевые машины, несущие на себе семидесятишестимиллиметровые пушки и к каждой из них по сто снарядов, приближаются к его переднему краю обороны. Команды на марше передавались от танка к танку сигнальными флажками, и постороннему наблюдателю показалось бы, что железные существа переговариваются между собой жестами.

Танки остановились в лесу под низко висящими ветвями ольховника, между стволами берез, и мотор умолк. Это вывело Янека из состояния задумчивости. Командир с механиком отправились на разведку местности, где предстояло наступать. Густлик присел на снарядных ящиках, загородивших все днище, посмотрел вниз, что там делается впереди у Янека, но ничего не сказал и, взяв автомат, встал у танка на пост, хотя сегодня была не его очередь.

Выходя из танка, он закрыл верхний люк, только через открытый передний люк можно было видеть ветки деревьев. Молодые листья еще не утратили нежного оттенка; солнце, рассыпавшись между ними на сотни маленьких кружочков, передвигалось по сиденью механика в такт порывам ветра.

Вернулся Саакашвили. Спустя минуту подошел поручник, приказал поставить танковые часы по своим и коротко объяснил задачу:

— Наступаем с пехотой. Осторожно, потому что солдаты не нашего батальона, не привыкли еще к танкам. Проход через окопы обозначен белой тесьмой. Сигнал будет передан по радио. Главное, чтобы двинуться одновременно, легко.

Оставалось ждать еще десять минут. Василий достал из кармана перочинный нож, отрезал сломанную танком тонкую березовую веточку и, обернувшись к Еленю, стал обрывать листки, старательно выговаривая по-польски:

— Коха… люби… шануе… — Он задумался, потом рассмеялся и спросил: — А дальше как?

— Не хце мне… Только как бы ни хотела, все равно на березе не гадают, нужно на акации.

Все заняли свои места в танке. Саакашвили завел мотор, поставил на малые обороты. Янек надел наушники; он почти не воспринимал гула мотора, а слышал только, как в них что-то посвистывает, словно шум далекого ветра. Он знал, что теперь ему нужно быть очень внимательным и не пропустить приказ. Ему хотелось услышать только один голос, о котором он тосковал. И вдруг его желание стало действительностью: совсем рядом, у самого уха, певуче, как это делают все радисты на свете, отозвалась Лидка:

— «Клен», «Дуб», «Граб», вперед!

«Граб» — это касалось их.

— «Клен», «Дуб», «Граб», вперед!

Он слушал как зачарованный, и ему казалось, что последнее слово, зашифрованное название танкового взвода управления, девушка выговаривала более мягко, тепло и сердечно.

— «Клен», «Дуб», «Граб»… — только теперь он словно очнулся и быстро переключился на танковое переговорное устройство. Все четверо услышали последнее слово: — Вперед!

Григорий выжал сцепление, включил первую скорость, плавно начал снимать ногу с педали сцепления. Янек почувствовал, как натянулись гусеницы, как дрогнула вместе с ними масса стали. Через прицел он увидел сначала зелень листвы, просвеченную солнцем, потом мигание света, и наконец весь кружок прицела залило сиянием — танк выехал на поле.

Их обошли остальные машины, впереди клубилась пыль. Шли ходко, чтобы догнать передние машины. Механик переключал скорости, прибавлял газ. Когда они входили в пылевую завесу из мелкого, поднятого в воздух и взвихренного песка, скорость возросла до сорока километров. Сбоку, с левой стороны, показались фигурки трех солдат, тащивших станковый пулемет. Саакашвили резко потянул рычаг на себя, чтобы не наехать на них, свернул чуть в сторону и в окончательно сгустившейся пыли вынужден был убавить ход.

— Невозможная пыль, скорость маленькая, — услышали все его короткую информацию.

— Внимание, белая тесьма правее, — предупредил голос Семенова.

— Она справа, вижу, — подтвердил Григорий.

Танк вздрогнул, переезжая через окоп, выехал на луг, и только сейчас они увидели остальные машины метрах в двухстах впереди. В интервалах между ними короткими перебежками продвигались пехотинцы. Атака развивалась немного левее.

Григорий хотел изменить направление, но луг оказался пересечен рвом, и он продолжал вести танк прямо, высматривая удобное место для объезда. В это время ров, как назло, поворачивал вправо, вынуждая еще больше отклониться от направления атаки в сторону низкого темно-зеленого луга, заросшего татарником. Сочная, буйная зелень наводила на мысль о болоте.

— Внимание, перед нами вода, — спокойно произнес командир. — Перейдешь через ров левее?

— Надо остановиться и посмотреть.

— Времени нет.

— Разреши тогда перемахнуть через него с ходу, — попросил Григорий.

— Разрешаю.

Машина стала разворачиваться влево. Правая гусеница подминала траву, вдавливала ее в землю. Взревел мотор, преодолевая боковое сопротивление, и танк пошел прямо на ров. Скорость была небольшая. Но раньше чем гусеницы коснулись противоположной стенки рва, машина осела и, ударив передом, подмяла под себя груду земли. Попробовали еще раз выскочить с разгона, но гусеницы только исколошматили всю траву. Танк сел на брюхо и замер. С минуту еще бессильно вращались ведущие колеса, скребли по гладким колеям траки.

Семенов подал команду:

— Мотор — стоп! Механик — на месте, остальные — из машины!

Нижний люк был заблокирован, и они один за другим выбрались через верхний, скользнув по броне на траву, в грязь. Хотя бой был не настоящим и никто не стрелял, Василий с самого начала учил своих подчиненных выходить из машины только таким способом.

Укрываясь за танком, они сняли буксирный трос. Елень ухватился за толстое дубовое бревно, которое они возили с собой, закрепляя на крыле, и потащил его к переду танка.

Действовали молча: каждый знал, что ему делать. Не впервые приходилось им вытаскивать машины из болота. Бревно нужно было сейчас прикрепить тросом поперек к обеим гусеницам так, чтобы оно не сорвалось под тяжестью тридцати тонн. Все это приходилось проделывать, лежа на траве. Когда со всеми приготовлениями было покончено, поручник поднялся и, встав напротив люка механика, показал обеими руками, что можно ехать.

Зарокотал мотор. Отбежав в сторону, они смотрели, как медленно начинают ползти гусеницы, вдавливают бревно в грязь, тянут его под себя вниз. Прошла минута, и уже казалось, что и это не поможет, как вдруг дрогнула антенна на башне, сама башня, мотор заревел басом и стальной зверь двинулся сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее вверх и вперед.

Елень забежал вперед, подождал, когда Семенов подал ему знак, что бревно появилось сзади, сложил перед собой руки крест-накрест, и танк остановился.

Засучив рукава, они высвободили трос, сняли бревно, закрепили снова и то и другое на танке, вымазавшись в липкой торфянистой грязи.

— В машину!

Вытерев паклей грязь с рук, забрались в танк, завяли свои места. Едва Янек успел подключить свой шлемофон к рации, как услышал в наушниках их собственное шифрованное название:

— «Граб-один», «Граб-один», вы слышите?

В этом голосе он без труда узнал баритон генерала.

Их танк, стоящий на открытом лугу, можно было заметить издалека, и невидимый командир бригады достал до них «длинной рукой» радиоволн.

— Я — «Граб-один», вас слышу.

— Вы проиграли этот бой, — ответили наушники. — Ждите на месте. Наши уже закончили учения, сейчас вернутся. Можно выйти из машины.

Кос переключился на переговорное устройство я в тот момент, когда механик уже хотел трогать, передал поручнику приказ генерала.

— Выключай мотор! — скомандовал Семенов и открыл верхние люки.

Они могли выйти из машины, растянуться в траве на солнце, но почему-то никто не торопился сделать это. Василий и Густлик присели на ящиках со снарядами по обе стороны основания орудия. Григорий повернулся на своем сиденье лицом к спинке. А Янек, только сейчас почувствовав, что все это время ему мешали возвращенные Лидкой енотовые рукавицы, вытащил их, теперь уже совсем ненужные, из-за пояса и швырнул в угол, где было место Шарика. Он сдвинул один наушник, чтобы слышать, о чем говорят остальные, но поворачиваться не стал.

— Черт побери! Проиграли. Сам генерал сказал: «Граб-один», вы проиграли». И все из-за этого проклятущего рва, — злился Густлик.

— Вроде прокисшим вином опился. Тьфу! А если б в бою? Значит, на одну пушку меньше, на два пулемета, на целый танк… Нехорошо, когда конь под джигитом перед битвой падает; нехорошо, когда танк в болоте сидит. — Григорий теребил свои черные волосы. — Нехороший ров, стенки мягкие, как из теста. Сзади едешь, пыль глаза застилает. Если б не эта пыль, мы бы левее рва вышли и все хорошо было бы. А-а, все равно: много говорить, мало говорить, а виноват плютоновый Саакашвили.

— Погоди. Признание — это еще не доказательство вины, — возразил Семенов и спросил, неизвестно к кому обращаясь, то ли к себе, то ли к кому-то из членов экипажа: — А откуда эта пыль взялась?

— Да те, черти, выскочили раньше времени, как на пожар понеслись.

— Они раньше или мы позже? — продолжал поручник.

— Они-то вовремя, а мы позже, потому и пыль, — сказал механик, помолчал немного и спросил: — Радио барахлило, что ли? Может, прием плохой был?

— Нет, я слышал, хорошо слышал с самого начала…

Поручник, словно не обращая внимания на то, что говорит радист, достал из внутреннего кармана большие плоские часы на цепочке, повернул их циферблатом вниз и ногтем открыл крышку. На ней ровными буквами было выгравировано: «Тацинская» и дата «24.12.1942».

— Видите?

— Надпись, — сказал Янек и наклонился, чтобы прочесть.

— Надпись не важна. Не об этом речь. — Семенов закрыл крышку пальцем.

— А что смотреть? Часы как часы, — пожал Елень плечами.

— Кировские часы, — подтвердил Саакашвили. — Хорошие часы.

Поручник вынул из-под клапана кармана иголку и, осторожно приблизив ее к механизму, остановил маятник. Маленькое колесико из серебристого металла замерло, а вместе с ним и все остальные, большие и поменьше, соединенные друг с другом зубчиками. Тиканье прекратилась, и все ощутили тишину. Смотрели еще с минуту на часы, ничего не понимая. Елень открыл рот, закрыл опять, потом наконец произнес:

— Стоят.

— Вот именно, — подтвердил Семенов. — Стоило только на секунду удержать одно маленькое колесико, как часы остановились.

Саакашвили перестал теребить волосы, посмотрел на свои руки и вернулся к механизмам, будто его там вдруг что-то заинтересовало.

Елень понял немного позже, в чем дело, и, вспомнив, что Кос не договорил, повернулся к нему.

— Ты говорил, что с самого начала хорошо слышал. Ну и что, говори дальше, — разозлился он вдруг. — Успокой пса, чего он там бесится в своей берлоге и зубами рвет?

Елень отстранил Янека левой рукой, прижал Шарика и вырвал у него из пасти рукавицы, которые он грыз. Вернулся на свое место, освещаемое сверху, через открытый люк, солнцем.

— Ты ведь такие же Лидке на зиму дал, а это у тебя другие?

— Нет, те самые.

— Как это те самые?

— Ладно, нечего здесь сидеть! — распорядился Семенов. — Экипаж, выходи из машины!

Механик лязгнул замком переднего люка и выпрыгнул наружу, кувырнувшись в траве. За ним последовали Кос и Шарик, довольный тем, что учения закончились.

Командир и Елень выбрались через верхний люк. Густлик все не мог успокоиться, он обошел вокруг танка и опять начал:

— Как же это получилось?..

Саакашвили ткнул его в бок, давая понять, чтобы он замолчал наконец. Потом вдруг что-то вспомнил, полез в карман гимнастерки и крикнул:

— Ай-я-яй! Слушай, Янек, сейчас ты будешь плясать. У меня кое-что есть для тебя. Знаешь что? Письмо!

— От Лидки? — просиял Кос и тут же подумал, как несправедлив он был, выговаривая девушке за то, что она не писала. Может, оттого она и обиделась.

— Можешь не плясать, — нахмурился вдруг грузин. — На!

Янек увидел потрепанный треугольник, весь в штемпелях и номерах полевых почт. Передаваемый много раз из рук в руки, он измялся, запачкался. Узнав руку, подписавшую адрес, Янек подумал, что штемпеля похожи на следы грязи на сапогах охотника, возвращающегося из тайги, по которым можно определить, где он охотился. Янек отошел за танк, уселся у гусеницы и развернул листок.

«Ян Станиславович! — прочитал он. — Поздравляю тебя с Новым, 1944 годом. Надумал я справиться о твоем здоровье и делах твоих. У нас снега глубокие, зверя много. От сына моего Ивана письмо пришло из госпиталя. Лежит он, в ногу раненный. Вылечится, на фронт вернется. Хотя ты и не родной мне, а я так думаю, вроде я вас двоих проводил на войну, а на войне пули злые летают врага нашего, фашиста германского, Гитлера проклятущего, чтоб его черти забрали. Напиши мне про себя и про Шарика, щенка Муры. Напиши, с тобой он или нет, а может, тебе его где оставить пришлось? Береги себя, чтобы домой здоровый и невредимый вернулся. Остаюсь твой Ефим Семеныч».

Кос сложил письмо, спрятал в карман, встал и пошел к остальным. Хотелось ему поделиться с другими, рассказать, как его обманули и как он сам обманул другого человека, забыл о нем, хотя обязан был помнить.

Но, пока шел, передумал. Бывает так, что у человека все в жизни запутается и нужно тогда ему самому все распутать и во всем разобраться. Тут и самые верные друзья не помогут. Однако, решив так, Янек через минуту снова не был уверен, прав ли он.

Густлик и Григорий лежали на траве рядом. Саакашвили допытывался, у Еленя:

— Ну не будь ты таким вредным, придумай мне какое-нибудь место, чтобы я знал, откуда я родом. Придем в Польшу, люди спросят: «Из каких мест, солдат?» А что я им отвечу? Объяснять, откуда и как, это очень уж долго, времени не хватит. Ты мне подбери какое-нибудь место хорошее в ваших краях и расскажи, какие там горы или реки, какой лес, какие дома стоят. А когда меня спросят, я уж буду знать, что ответить.

Шарик, резвившийся на лугу, подбежал к Янеку и стал ласкаться у его ног.

Василий стоял, опершись рукой о лобовую броню танка, шаря рукой в кармане брюк. Наконец вытащил оттуда испачканный кусок сахару и протянул его на ладони Косу:

— На тебе вот, чтоб во рту не так горько было. Ишь нахмурился, как грозовая туча.

Янек взял сахар, неуверенно улыбнулся и спросил:

— Часы уже ходят? Подтолкнул колесико?

Поручник прищурил правый глаз, и его взгляд стал совсем голубым.

— Да. Кажется, да. Теперь будут ходить как нужно.

Со стороны полигона из-за горизонта стали выползать танки. Рядом с ними колонной шла пехота, возвращавшаяся с учений в лагерь.

8. Переход

Так уж сложилось, что первая не учебная, а настоящая боевая тревога, по которой танковая бригада отправилась на фронт, была объявлена 15 июля, как раз в годовщину Грюнвальдской битвы. Это, конечно, было случайное совпадение, но иногда и случай значит многое.

Марш продолжался весь день. Танки, замаскированные ветвями под гигантские кусты, шли длинной колонной, и со стороны могло показаться, что это лес с корнями оторвался от земли и двинулся на запад. Но всего этого не видели польские танкисты, укрытые броней, окутанные пылью, словно рыцарским плащом. С воздуха, летя над облаками, похожими на цветную капусту, этот марш прикрывали юркие истребители.

Танкисты шли на фронт не одни.

Некогда, ровно 534 года назад, к Грюнвальду шло рыцарство польское и литовское, а с ним — смоленские полки.

Сейчас в широкой волне советского моря в том же направлении навстречу гитлеровским дивизиям шли представители всех национальностей, населяющих огромную страну, раскинувшуюся от Балтики до Тихого океана. Об этом можно было скорее догадаться, чем отличить их друг от друга. Темноволосые, круглолицые украинцы из выжженных фашистами полей пшеницы и из залитых водой шахт Донбасса. Белорусы, светловолосые, высокие, из выжженных полей ржи, из темно-зеленых лесов, из городов, превращенных в руины. Шли посланцы воинственного Кавказа — Грузии, Армении, Азербайджана. Шли узкоглазые татары, смуглолицые узбеки и казахи. И конечно, русские, самые многочисленные, первые среди равных.

В этом море, словно река или поток, отличающийся лишь цветом воды, а не направлением, плыли польские батареи, артиллерийские дивизионы и бригады, которые первыми должны были подать голос.

Корпуса и армии все ближе и ближе подходили к фронту. Все сильнее сжималась пружина, набирая силы, чтобы прорвать проволочные заграждения противника, многочисленные линии окопов, бетонных дотов.

Не отыскать, не заметить в этой массе отдельный танк, в котором едут четыре танкиста и собака. А вызывать «Граб-один» нельзя: в эфире царит строжайшая радиотишина. Только пушки у линии фронта грохочут, выпуская снаряды, чтобы заглушить идущий издалека рев моторов, шум надвигающегося прилива.

Пройдет еще три дня нарастающей, становящейся с каждым часом все более грозной тишины, и наконец, словно зародившаяся далеко в море гигантская волна, которая неумолимо обрушится на берег и взметнется пенными гребнями, грянет атакующий девятый вал. Едва забрезжит рассвет, как по сигналу на призывный залп гвардейских минометов «катюш» отзовутся тысячи орудийных стволов 1-го Белорусского фронта, который вскоре станет уже польским фронтом, и двинет все на запад. Нет, не все. Только те дивизии, которые, как острые копья, нанесут удар первыми.

Когда все дороги, все тропинки и поля, изрезанные этими тропинками, были запружены людьми, пушками и танками, радио принесло в бригаду воззвание — Манифест Польского Комитета Национального Освобождения. Первые его слова были для всех как дыхание близкой родины. А пока танкисты находятся здесь под надежной защитой фронта, на безлюдной, выжженной земле, где не увидишь ни деревушки, ни даже хаты, только иногда — пепелище да одиноко торчащую печную трубу. И на каждом шагу — воронки от снарядов, как оспины, оставленные эпидемией войны; всюду — искореженный, обгоревший металл: мертвые орудия, уткнувшиеся стволами в землю. Отсюда вслед за теми, кто первыми форсировали Западный Буг, должны были двинуться и эти танкисты, готовые нанести удар, когда у тех, что впереди, притупится оружие и ряды их поредеют в боях.

И вот теперь они выступают. По разъезженной дороге ползет та же самая танковая колонна, только ветки на танках заменены более свежими. Люди стоят в открытых люках, лица их темны от пыли, но все же среди них можно узнать Семенова, Еленя и Коса, до пояса высунувшихся из башни. Саакашвили сидит внизу, ведет машину, следя за дорогой через открытый передний люк. Как раз сейчас они проезжают мимо группы сожженных «тигров», которые, видно, пробовали контратаковать и попали под снаряды орудий.

— Вон сколько наклепали этих гадов! — восхищается, стараясь перекричать рев моторов, Янек.

Семенов кивает головой, а через минуту взглядом показывает в другую сторону. В стороне от дороги у разрушенной печной трубы стоит Т—34, на ходу остановленный вражеским снарядом. Башня с опущенным стволом, как склоненная на плечо голова мертвого человека, броня покрыта серой копотью и совсем темная звезда. «Такой, как наш, — думает Янек, внезапно почувствовав разлившийся в груди холод испуга. — Что же за люди воевали в нем и погибли?»

Следуя примеру Семенова, он поднимает руку, отдает честь. Слева, параллельно танкам, идет колонна пехоты. То тут, то там видны зеленые брезентовые крыши грузовиков, тянущих орудия. Печет июльское солнце. Белые кучевые облака висят в небе рядами, вытягиваясь в полосы поперек направления марша.

Внезапно, где-то впереди, оживает треск выстрелов. Перестук автоматического оружия быстро приближается, бежит словно огонь по фитилю. Отчетливо, звонко лают противотанковые ружья. Гудят сигналы танков.

— В машину! Люки закрыть!

Танкисты стремительно соскальзывают вниз, захлопывают замки. Янек, вскочив в башню, хватается за ручки перископа, отводит его, чтобы сквозь окуляры увидеть небо.

Сначала весь прямоугольник заливает голубизна, потом появляется белый кусок облака, его сменяет более темный фон, и наконец вот они: один и другой следом за ним, немного сбоку. Летят низко, прямо над дорогой, стремительно вырастают на глазах — овалы фюзеляжей, круги пропеллеров, крылья, изогнутые, как распластанная перевернутая буква «М», а внизу колеса шасси, похожие на ноги, обутые в лапти. Даже здесь, внутри машины, слышен рев самолетов, а потом с боков и сзади раздаются взрывы бомб. Самолеты удаляются, их рев утихает, и сердце наполняет радость, что опасность миновала.

Гудение мотора, лязганье гусениц — эти звуки кажутся теперь почти такими же ласковыми, как журчание воды в ручье. И именно в это мгновение танк вдруг приподнимается, содрогается, свет в перископе краснеет, раздается страшный грохот. Янека швыряет вниз на механика, и не понятно, как Шарик оказывается у них на коленях. Мотор глохнет, танк замирает.

— Целы?.. Целы, спрашиваю? — слышится из наушников беспокойный голос поручника.

Да, все целы, только оглушены, а собака не скрывает страха. Янек, глядя на нее, перестает удивляться и начинает ощущать испуг.

— Выйти из машины на левый борт, — звучит приказ, не давая времени на раздумывание.

И вот уже они стоят на земле, смотрят на свой замерший у дороги танк и сорванную гусеницу, которая растянулась сзади, как длинный уж, ощетинившись на спине зубами.

— Съехал, Гриша. Рука у тебя дрогнула, — спокойно констатирует Семенов.

И в самом деле, танк стоит в добрых трех метрах за линией красных флажков, обозначающих правую сторону дороги. Один флажок, опрокинутый, торчит из-под разорванной гусеницы.

— Я увидел, что летят, ну и вверх посмотрел…

— Нельзя. На наше счастье, это была не противотанковая мина, а какая-то послабее. Янек, в машину, к пулемету! Не глазей по сторонам, это уже не учения. Григорий, ты тоже садись на место, а мы с тобой, Густлик, за дело.

Двух человек, чтобы натянуть тяжеленную стальную гусеницу, мало. Мимо них проносятся десятки машин, проходят тысячи людей, из которых каждый мог бы прийти на помощь, но колонне нельзя останавливаться. Нельзя из-за одного танка задерживаться остальным. Если надо, пострадавший экипаж может вызвать помощь: ранеными займутся санитары, поврежденными танками — рота технического обеспечения, идущая в хвосте колонны. А если справятся сами — тем лучше, но нельзя задерживать других.

Стальной трос уже накручен на ведущее колесо, его конец зацеплен за гусеницу. Семенов выбегает и останавливается впереди танка, чтобы подать знак механику, что тот может потихоньку двигаться правым бортом. Елень, сбросив с себя комбинезон, форму, рубашку, по пояс обнаженный, ухватился за конец металлического ужа и теперь, когда звенья начинают вздрагивать, направляет его куда нужно. Кос, сидящий пока без дела со своим ручным пулеметом, перекладывает его в левую руку, чтобы помочь Густлику.

И в этот момент спереди, с запада, с той стороны, куда они двигаются сейчас вслед за солнцем, снова доносится нарастающий треск пальбы. Янек бежит за танк, устанавливает сошки пулемета на броне и, щурясь, всматривается в небо. Из-за кучевого облака, словно из засады, снова появляются две машины, резко ныряют вниз. Может, это те самые, может, другие. Упираясь ногами в песок, Янек прижимает приклад к щеке и ведет стволом. Когда самолеты увеличиваются до размеров ястреба, Янек выбирает первый, что поближе, ловит на мушку, берет упреждение немного выше центра серебристого круга пропеллера, целится туда, где через какие-то мгновения будет находиться защищенный прозрачным фонарем кабины летчик.

Янек чувствует, как со лба на щеки скатываются капли пота. Вой стервятника и свист ветра, разрываемого крыльями, становятся все невыносимее, вызывают спазмы в горле. У носа самолета начинают мигать огоньки выстрелов. В то же мгновение Янек нажимает на спуск, видит рыжую трассу, переносит ее чуть ниже.

Слева и справа перекрещиваются строчки огня советской пехоты. Стоном отзывается кусаемый вражескими пулями металл танка, взметываются фонтанчики песка. На какую-то долю секунды пикировщик показывает свое желтое брюхо и два черных креста. Самолет сбивается с курса, делает полубочку, и вдруг в нескольких сотнях метров гремит взрыв, вырастает облако черного дыма.

Янек с пулеметом в руках бежит к Семенову, дергает его за рукав и спрашивает:

— Это я?

Тот отодвигает его в сторону и говорит спокойно:

— За дело, время уходит.

Над колонной молниями проносятся два остроносых истребителя со звездами на крыльях.

Снова ревет мотор танка, гусеница ползет по песку, протискивается под ведущее колесо, и наконец первый зуб захватывает ее. Семенов поднимает вторую руку вверх и кричит:

— Обоими, обоими бортами!

Танк сдвигается, вползает на гусеницу, и теперь только остается сменить разбитый трак, соединить гусеницу в разорванном месте. Это уже работа Еленя. Василий щипцами держит болт, а Густлик стучит по нему тяжелым молотком.

Кос стоит у танка и, как бы не веря своим глазам, дотрагивается пальцами до вмятин на броне.

— Поцарапал только поверху. Для начала хватит, а потом таких отметин станет больше, — объясняет ему поручник.

Наконец они убирают трос, инструменты, и снова звучит команда:

— В машину!

Все это длится недолго, но колонна за это время уже уходит вперед, и, когда они трогаются с места, им приходится сбоку протискиваться между тягачами, которые везут тяжелые орудия с длинными стволами. Теперь они едут одни среди артиллеристов.

Кос установил на место пулемет, правой рукой треплет Шарика, которому очень уж нудно в темном углу, и не перестает думать все о том же: «Я сбил или не я?.. Если бы отец видел…»

Так проходит, наверное, час. Елень выводит из задумчивости Коса, наклоняется к нему и показывает рукой, чтобы он перебрался на другую сторону башни, где сидит командир.

Лицо Василия покрыто пылью, по которой струйки пота проложили извилистые бороздки. Поручник трогает парня за плечо, притягивает к себе и прямо в ухо громко говорит:

— Я не знаю, ты или нет. Понял? Не знаю. В него все палили, все, но важно, что ты глаза не закрыл, не испугался. Это мне нравится. Молодец!

Василий уже не держит Янека за плечи, а обнимает, прижимает к груди и целует в щеку, а потом кричит:

— Оботрись, я тебя вымазал!

Елень, который вылез на башню и сидит, болтая ногами, стучит по броне и кричит:

— Ребята, речку видно и мост! Это, наверно, Буг?

Все трое наверху. Речка небольшая, извилистая, берега заросли вербой и ольхой.

— И верно, вроде Буг.

Они уже на подходе к мосту, не больше чем в полусотне метров от него, когда девушка в темно-синем берете предостерегающе поднимает красный флажок, а желтым категорически указывает в сторону. Саакашвили вовсе не хочется сворачивать, и танк продолжает двигаться прямо на девушку-регулировщицу, но та не боится его, хорошо знает, что она здесь самый главный человек. Она делает несколько шагов навстречу и стучит черенком по броне, как канарейка клювом по шкуре слона. Правда, пропорция несколько другая: танк весит столько же, сколько весят десять слонов.

Вынужденные отъехать в сторону и остановиться, они с сожалением смотрят, как орудия одно за другим переправляются на другой берег.

— И что она нас выгнала?

— Не наша очередь, — объясняет Василий. — Будем стоять здесь, пока эти не проедут. Может, ты, Густлик, уговорил бы как-нибудь ее. Скажи, что братья-поляки и еще там чего-нибудь…

Елень спрыгнул на землю, подошел к регулировщице и, вытянувшись, отдал ей честь.

— Милая девушка, пропусти нас.

— Не могу, нельзя. Вот эти пройдут, может, будет место.

— Наши уже на другой стороне. Мы же поляки. Домой возвращаемся. Кто теперь первым имеет право?..

— Ты. Даже поцеловать тебя могу, если хочешь, а танк пропустить — нет.

Елень покраснел и вернулся. Вскарабкался на броню, развел руками:

— Строгая девчонка! Как овчар, что только своих овец пропускает.

Снизу в башню поднялся Саакашвили и вмешался в разговор:

— Эх ты, джигит, девчонки испугался, убежал! Что же теперь будет? До вечера тут торчать, что ли?

— Знаете что? Есть одна мысль, — перебил вдруг его Янек и, наклонившись к остальным, стал что-то негромко объяснять, хотя их и так никто не подслушивал.

— Ну как, Василий, согласен?

— Согласен.

— Гражданин поручник, — вытянулся по-уставному Кос, — докладываю: отправляюсь на выполнение боевого задания!

Он полез в глубь танка и через минуту выскочил через передний люк вместе с Шариком. Наученный опытом, Янек сначала осмотрелся, нет ли где поблизости красных флажков, обозначающих границу минного поля, затем облюбовал себе пригорок с торчащим на нем кустарником в нескольких метрах от дороги.

Танкисты наблюдали с башни за начинавшимся представлением. Шарик для начала несколько раз принес палку, потом нашел зарытый Янеком в песок носовой платок, о котором, судя по слишком темному его цвету, трудно было бы сказать, можно ли его использовать по назначению.

Несколько красноармейцев и саперов-мостовиков обратили внимание на парнишку с собакой. Переговариваясь между собой и показывая пальцами в их сторону, они наконец подошли, чтобы получше все рассмотреть. Группа зрителей быстро росла. Всем было весело. Кто-то крикнул, чтобы сделали шире круг, потому что никто не прозрачный. Слышались замечания и различные советы, что делать Янеку, когда собака не сразу понимала, чего от нее хотят. Потом кто-то принес щуп — длинную палку с проволокой на конце, которой пользуются при поиске мин, и тут Шарик отличился прыжками через нее.

Из фургона радиостанции, антенна которой торчала из кустов невдалеке, вышел полковник в летной форме и тоже стал приглядываться. Девушка-регулировщица все чаще поворачивала голову в ту сторону и улыбалась.

Никто не обратил внимания на то, что из выхлопных труб танка вылетают белые клубочки дыма. Мотора не было слышно — его заглушали артиллерийские тягачи, все еще продолжавшие переправляться через мост. Бойцы, облепив орудие, будто воробьи на ветках, тоже смотрели в сторону Янека и махали подъезжающим сзади, показывая им, что происходит на пригорке под ольховником. Водитель одного из тягачей засмотрелся и сбавил ход. Этого только и нужно было.

Четыреста пятьдесят лошадиных сил рванули во всю мощь, танк взбежал по насыпи, проскочил вперед, и вот он уже у моста. Девушка спохватилась, пробежала несколько шагов, но потом махнула рукой и вернулась. Янек проскочил у нее за спиной и бросился догонять танк, а за ним, весело лая, бежал Шарик — пятый и не менее нужный член танкового экипажа.

9. Радость и горечь

За Западным Бугом через несколько километров свернули с полевой дороги и выехали на шоссе. Оно было широкое, вымощенное брусчаткой, обсаженное с обеих сторон вербами. За деревьями лежали пестрые поля, нарезанные узко, как полоски из цветной бумаги. Война прошла здесь так быстро, что не успела их выжечь.

— Вот смех! — удивленно восклицал Саакашвили, привыкший к необъятно широким полям в Советском Союзе. — Шагнешь один раз — картошка, шагнешь другой — рожь растет, еще шаг — и в капусту попал.

Не переставая удивляться новому пейзажу, он нажал на сигнал и, неистово гудя, прибавил газу. Тягач, шедший впереди, поспешно свернул вправо, пушка отъехала к самому рву, освобождая дорогу.

Танк, как известно, не подушка, шкура у него достаточно тверда, чтобы любой иного рода «экипаж», движущийся по шоссе, относился к нему с почтением. Они уже начали обгонять орудие, но в этот момент в наушниках раздался щелчок переключателя переговорного устройства, и механик услышал голос Семенова:

— Джигит, сними ногу с газа — и на место в колонне. Не нарушай порядок на марше.

Григорий, выслушав приказ, хоть и с неохотой, но притормозил и теперь тихо, спокойно ехал среди тягачей. Но он не мог долго сдерживать себя и, расстегнув на шее ларингофон, чтобы его никто не слышал, заговорил сам с собой:

— Маршевый порядок, место в колонне… Еду теперь, как старый осел на базар. Подумаешь — тащат трубы, вот и не спешат. А мы, может, там нужны. И всегда эта артиллерия сзади плетется… Тебе передохнуть некогда, а они тут вылезли на башню, ветерком их обдувает, природой любуются…

Последние слова были, конечно, сказаны в адрес не артиллеристов, а остальных членов экипажа, которые, включая и Янека Коса, сидели в открытых люках.

— Природой любуются, а я, как дурак, один внизу. Только и вижу, что эту трубу…

В жизни бывают такие моменты, когда мы, не отваживаясь кому-то что-то высказать прямо в глаза, испытываем потребность высказывать вслух свои мысли наедине, чтобы нас никто не слышал. Чаще всего это случается, когда мы не правы. Григорий сейчас ворчал на артиллерию напрасно. Но кое в чем его сетования имели под собой реальную почву: в самом деле, тот, кто сидит на башне в двух с половиной метрах от земли, конечно, больше видит, чем механик-водитель через свой люк.

— Посмотрите туда, вправо, — показал поручник рукой.

Далеко впереди, в голове артиллерийской колонны, что-то происходило. Тягачи съезжали с дороги, пушки, преодолев придорожный кювет, разбегались по полю, подминая под себя рожь и картофель. В нескольких сотнях метров от шоссе тракторы, как по команде, развернули пушки стволами вперед. Орудийная прислуга спрыгивала на землю, раздвигала станины, оттаскивала передки, готовя батарею к бою.

— Что они делают, зачем? — спросил Янек.

— Посмотри на лес, вон туда, дальше! — крикнул ему Елень.

В поле вклинивался темно-синий кусок бора, тянувшийся до самого горизонта. У самой земли, между деревьями, вспыхивали огоньки, и перед пушками вдруг стали вздыматься клубы пыли, словно неожиданно вырастающие кусты. У орудий хлопотал расчет, командиры батареи стояли чуть позади, подняв вверх правую руку. Один из них вдруг резко махнул, ближайшее орудие сверкнуло огнем, прогремел выстрел.

— Что там за шум? — спросил Саакашвили, снова подключившись к внутреннему телефону.

— Какая-то окруженная группа, — ответил Семенов. — Артиллерия бьет по ним.

Танк шел на небольшой скорости, танкисты чувствовали себя как в передвигающейся театральной ложе. Они смотрели, как новые орудия приближались к месту боя, видели вдали батарею, уже вступившую в бой. Офицер-артиллерист произвел корректировку данных, и вот уже заговорили все четыре орудия, над полем пронесся гром залпов.

Оттуда, из леса, били минометы, перенося свой огонь все ближе и ближе к батарее. Вдруг танкисты увидели, как между пушками взметнулся фонтан разрыва, два канонира упали и ярким пламенем вспыхнул резиновый скат орудийного колеса. Его тут же стали гасить уцелевшие солдаты расчета, бросая на него лопатами землю. Гул собственного мотора не давал возможности слышать крики, все происходило, как в немом фильме.

Свернул в сторону последний шедший перед ними тягач, и неожиданно шоссе опустело.

— Поедем с ними, поможем, а? — предложил Кос.

Словно в ответ на его слова, танк стал сворачивать, направляясь между двумя вербами к более широкому проходу.

— Назад, Григорий, выдерживай направление, прибавь скорость, — спокойно произнес Семенов, а затем, повернувшись к Косу, добавил: — Без приказа нельзя. Окруженные сопротивляются, чтобы задержать темп наступления. Для их ликвидации выделены специальные силы. Это не наше дело, мы должны идти вперед.

Теперь они шли со скоростью больше сорока километров в час, теплый ветер обдувал их лица, выбивал из-под шлемов пряди волос и играл ими. Солнце немилосердно пекло, слепило глаза.

Огневая позиция батареи осталась позади, дорога побежала вниз, спустилась в выемку, и уже ничего не было видно, только слышался гром и грохот, как голос удаляющейся бури. Небо было ясное, почти безоблачное.

Колонну бригады догнали быстро. Сначала обошли автомашины с мотопехотой, минометную роту, истребительно-противотанковую артиллерийскую батарею, обогнали самоходные установки и наконец заняли свое место в походном порядке. На одном из подъемов стали видны все, кто ехали впереди и сзади них, — вся колонна, растянувшаяся по шоссе на пять километров.

В голове колонны флажками был дан сигнал остановиться на привал. Интервал между боевыми машинами сокращался, они останавливались, съезжая на правую сторону. По счастливой случайности танк Семенова остановился прямо в деревне. Из беленых, крытых соломой мазанок, из садов и двориков выбегали люди. Едва танкисты остановились, как тут же их окружили со всех сторон.

Янек и Густлик, спрыгнув на землю, сразу очутились в объятиях. Одна из девушек, стройная, загорелая, в белом с цветочками платье, обняла Коса, поцеловала его в обе щеки и протянула букет георгинов. Оба залились краской и отступили друг от друга на полшага.

Какая-то женщина схватила Янека за рукав:

— Поглядите-ка! Такой молодой и уже воюет!..

— Ребята, а вы откуда сами?

— Я из Устроня, оттуда Висла вытекает… — представился Елень. Он деликатно делал свое дело: шел вдоль плотной стены людей и, не выбирая, всех по очереди, как стояли — девушка, женщина или мужчина, — обнимал и целовал.

— Кто еще? С кем я еще не поздоровался? Уже все? — Он отдышался и вытер пот со лба.

— А этот чернявый чего молчит? — показал старый крестьянин рукой в сторону люка, из которого высунулся по пояс Григорий Саакашвили. — Этот вроде не наш?

— Наш, из-под Сандомира, — убежденно пояснил Елень. — Его отец трубочист, оттого он такой черный. А молчит, потому что от радости онемел.

— Машина — то не дивчина, — произнес по-польски Григорий одну из немногих фраз, которую хорошо выучил, и на всякий случай опять нырнул в танк, спрятавшись за броней.

— Какая же теперь Польша будет? — спросил старик.

— Народная Польша, — пояснил Янек.

— Это как же будет?

— Заводы возьмут рабочие, а землю панскую — крестьяне.

— За деньги?

— Бесплатно.

— Неужто правда? В восемнадцатом году тоже так обещали, а потом паны наши советы войсками разогнали.

— Теперь армия наша, не разгонят.

— Может, и не разгонят, а может, разгонят.

Крестьянин почесал в голове.

— Молочка попейте. Холодное, прямо из колодца достала, — предложила женщина, зачерпнув из ведра щербатой кружкой, расписанной васильками, и подала танкистам.

Елень выпил одну, другую, попросил третью.

— А вы, часом, не слыхали?.. — осмелился Янек. — Может, был тут в ваших краях поручник Станислав Кос?

Его попросили повторить фамилию, переговорили между собой, повспоминали, но оказалось, что не слыхали о таком.

— А где он воевал, этот поручник?

— На Вестерплятте.

— Э-э, дорогой, так там же никого в живых не осталось. Семь тысяч наших погибло, все до одного…

— Этого не может быть, — возразил Янек. — На Вестерплятте и пятисот-то человек, наверно, не было.

— Это так только говорится, а если посчитать, то по-другому получается…

Подросток в коротких штанишках пролез через дыру в плетне на шоссе, таща за собой сломанную ветку, красную от созревших черешен, и бросил ее на башню танка. Василий подхватил ветку на лету, помахал мальчишке рукой и сказал:

— Большое спасибо…

— А наш командир подумал сейчас, в чьем саду хлопец эту ветку сломал, — произнес Елень.

Из люка механика высунулась лохматая собачья морда.

— О боже, и собаку с собой возят! И она в армии служит?

— А как же! Шарый, к ноге! — Янек махнул ему рукой, и пес, радостный, выскочил на шоссе.

— Даже собаку привезли… Польскую, — пошло по кругу. — Слышите, как лает? Прямо, как мой Азор.

— Дорогу, дайте дорогу, пропустите Марпинову!

Гомон постепенно утих. Двое подвели под руки старую женщину, с морщинистым лицом, с бельмами на глазах. Она медленно переступала, держа руки вытянутыми крест-накрест перед собой. Люди умолкли, и было слышно, как она шепотом повторяет:

— Хлопцы наши, солдаты, сыночки…

— Она не видит, — объяснил старый крестьянин, тот самый, который не поверил, что Саакашвили родом из-под Сандомира. — Вон туда поглядите, там вторая от края ее халупа стояла, а теперь ее нет. Гитлер спалил. Дайте ей руками пощупать, пусть убедится, что поляки пришли.

Василий с башни бросил полевую фуражку. Кос поймал ее на лету и подал старушке. Та водила ладонями по сукну, по верху, нащупала пальцами металл.

— Орел… Боже милостливый… Наши солдаты! Бог дал, дождались…

— Юлька! — крикнула женщина, выливая остатки молока из ведра в кружку. — Принеси собаке миску картошки, около печки стоит. Да живее, бегом!

Юлька обернулась быстро, а Шарик управился с едой еще быстрее. И как раз вовремя: привал кончился. Впереди подали сигнал флажками, и вдоль колонны понеслось гудение заводимых моторов, нарастающее, как волна.

— В машину!

С места трогались осторожно, чтобы кого-нибудь не задеть. Крестьяне снимали детей с танков, за уши, за вихры вытаскивали из-под гусениц.

Колонна снова шла на запад. Вдалеке, у самого горизонта, были видны башня Люблинского замка и колокольни костелов.

Янек Кос сидел на месте механика, вел танк. Хотя он не верил тому, что семь тысяч погибло на Вестерплятте, ему все-таки стало грустно. Печальный Саакашвили на его сиденье в углу играл с Шариком. Василий из башни соскользнул вниз к ним, присел между сиденьями.

— Механик, чего нос повесил?

— У собаки большая радость, а маленькое огорчение не в счет. Был Шарик, а теперь Шарый — Серый, значит, и все в порядке. А я? По-польски говорить не могу. Как быть? Отец трубочист из-под Сандомира… Какой Саакашвили лучше: настоящий или выдуманный?

— Погоди, сейчас времени нет каждому объяснять по дороге, но люди сами поймут, что к чему, — спокойно продолжал Семенов. — Выучим польских танкистов, войну закончим и домой вернемся… Поймут…

— Когда домой поедем, поймут? Это поздно.

— Может, позже, может, раньше. Сейчас не в этой дело. На фронт едем.

Однако бригада не сразу отправилась на фронт. Танкисты расположились за Люблином и несли в самом городе службу, охраняя заводы и склады, патрулируя днем и ночью на улицах. Были в Люблине жители, которые сразу принимались за работу, не спрашивая о плате, приносили из дому инструменты, ремонтировали двигатели и станки. Этих надо было поддержать. Находились и такие, которые срывали замки с дверей магазинов и складов, брали то, что еще вчера принадлежало немцам, а сегодня, как они считали, не принадлежало никому. Этого нельзя было допускать. Ночью над городом пересекались лучи прожекторов, обшаривавших небо: не крадутся ли по нему чужие самолеты. В ночном городе пересекались маршруты патрулей, осматривавших улицы: не крадется ли по ним кто чужой.

После первых приветливых встреч, цветов, улыбок, радостно протянутых навстречу рук теперь на лицах людей можно было прочитать разное. Одни говорили: «Новая армия — новая власть, землю дает крестьянам». Другие выражали иные мысли: «Новая армия — новая власть, землю у владельцев отбирает».

За несколько часов до освобождения города, в тот момент, когда советские подразделения подошли к первым домам, гитлеровцы уничтожили в Люблинском замке заключенных и заложников. От танковой бригады был направлен для участия в их погребении и отдания последних почестей взвод. Янек хотел тоже идти, просил, чтобы его отпустили, но поручник не разрешил, заявив, что есть дела — нужно танк привести в порядок. А после выяснилось, что и дел-то никаких особых не было, просто, видно, не хотел отпустить, и все.

Так в лагере в различных занятиях прошло, наверное, дня три. И вот однажды, это было после обеда, Кос, который обо всем узнавал первым, прибежал и сообщил своему экипажу:

— Машина отправляется в Майданек. Тот самый грузовик, что кухню возит. Кто хочет, может поехать посмотреть.

— Не хочется, — ответил Семенов. — Насмотрелся один раз такого, потом два дня даже есть не мог.

— А мне бы хотелось там побывать… И на кладбище на обратном пути заглянуть можно… Раз не хотите, можете оставаться…

— Ладно, едем все вместе. Один не поедешь.

Поехали. Проволочное ограждение. Провода. На них белые таблицы с надписями по-немецки, с нарисованными черепами и скрещенными костями. За проволочными ограждениями — длинные низкие бараки, грязные и вонючие. Здесь же огромные склады с грудами человеческих волос, очков, кукол.

Самое страшное здесь — куклы. Одни изящные, в аккуратно сшитых платьицах, с приклеенными ресницами; другие просто тряпичные, с лицом, нарисованным углем. На самом верху кучи — плюшевый мишка без правой лапы и с одним глазом-бусинкой. Эти куклы были страшнее печей, в которых жгли трупы.

Танкисты молча ходили по территории концлагеря. Слова и разговоры казались здесь неуместными.

Если бы сейчас кто-нибудь незнакомый посмотрел на Янека, то не догадался бы, что это солдат, в документах которого было записано, что ему восемнадцать лет, и тем более не догадался бы о том, что этому парню на самом деле всего шестнадцать.

Елень сжал свои огромные руки в кулаки, так что даже пальцы побелели. Григорий что-то шептал по-грузински, а Василий прищурил левый глаз, и его взгляд стал темным, как облачная ночь.

Около лагерной канцелярии они встретили человека в полосатой, в заплатах, одежде узника, с номером на ней.

— Вы здесь были? — спросил Янек.

— Был.

— Многих людей знали?

— Многих, но в основном только по номерам, редко по фамилии.

Янек больше ни о чем не стал спрашивать. Они вернулись к воротам. Еще издали услышали тоскливый вой — это Шарик, привязанный за ошейник к кабине грузовика, выражал неудовольствие и беспокойство, наверное, чувствовал в воздухе запах смерти.

Взобравшись в кузов машины, они увидели в углу повара, капрала Лободзкого. Сюда он ехал в кабине, а сейчас вышел из лагеря раньше других и теперь, сидя под брезентом, отвернувшись, плакал.

— Что с тобой? — спросил Елень.

— Оставь, — ефрейтор из мотопехоты потянул Густлика за рукав. — Он ведь из Люблина. Нашел здесь пустой дом. Даже не пустой, а хуже: чужие люди в нем живут. А его семьи нет больше. Их, наверно, забрали и прямо сюда…

Грузовик тронулся и покатил по ровному шоссе к городу. И чем дальше они отъезжали от ограждения из колючей проволоки, тем, казалось, больше солнца попадало под брезентовый верх кузова, тем энергичнее и смелей трепал его ветер. В Люблине уже привыкли к присутствию воинских частей, но и сейчас жители все так же горячо приветствовали воинов, махали рукой проезжавшему грузовику с солдатами. Некоторые, правда, проходили мимо с равнодушным видом, озабоченные своими делами.

Город был невелик, вскоре он остался позади. Машина свернула на полевую дорогу, ведущую к фольварку, вокруг которого в рощицах и зарослях кустарника стояли танки.

Проехали светло-зеленую березовую рощу, подступавшую прямо к дороге. В этот момент Елень спросил:

— Ну как, вылезаем? Это уже здесь…

— Не стоит, — отрицательно покрутил головой Кос.

— Ты же хотел!.. — удивился Густлик.

Как всегда, распорядился Василий. Он энергично постучал по железной крыше кабины. Шофер притормозил, остановился, и Семенов подал команду:

— Экипаж, из машины!

Спрыгнули все — четыре танкиста и Шарик. Грузовик покатил дальше, а они пошли по тропинке вдоль опушки березняка в ту сторону, где виднелась невысокая каменная стена с открытыми сейчас железными воротами. Навстречу им вышел сгорбленный человек в спецовке, вымазанной в глине.

— Вы к кому?

— А ты кто? — спросил его тоже не очень любезно Елень.

— Я могильщик, — ответил тот, сменив тон.

— Мы к тем, кто похоронен здесь в сентябре тридцать девятого…

— А, так это просто, прямо вот по аллейке. Нигде сворачивать не надо, пойдете прямо посредине до самого конца кладбища. Они там в два ряда под стеной лежат, на песочке.

Могильщик бросил взгляд на Шарика, который прыжками выскочил из березовой рощицы, подбежал к танкистам и стал ласкаться.

— Эта собака с вами? — забеспокоился он. — С собакой нельзя, это же кладбище. — Глаза его забегали, лицо стало красным то ли от охватившего его гнева, то ли от возмущения. — Тут люди лежат на освященной земле, вечный покой дал им господь…

— Хорошо, он останется здесь, — сказал Кос и, проводив Шарика к воротам, в тень, приказал: — Стереги!

Сняв полевые фуражки, они вступили на кладбище и зашагали по широкой аллее, проходившей посредине. Здесь было тихо-тихо, только птички несмело перекликались в ветвях деревьев, ветер шелестел листьями и позвякивал жестяными венками. Солнце клонилось к закату, слепило глаза и окрашивало розовым белые каменные плиты.

На полпути они увидели старую березу, которую срезал снаряд на высоте метров двух от земли. Ее крона лежала наискось, опершись вершиной на могилы, листья высохли, но еще не пожелтели. Дальше, там, где снаряд упал, светлела желтым песком воронка, виднелась неровная щербина в стене.

Могилы солдат Сентября были низенькие, неприметные, отрытые ровными шеренгами, и напоминали выстроившийся взвод. Кресты тоже одинаковые, похожие друг на друга, сбитые гвоздями из стволов деревьев, даже не очищенных от коры.

Все четверо шли вдоль этой шеренги, наклонялись, чтобы прочитать на деревянных таблицах размытые дождями надписи, ладонью заслоняясь от лучей заходящего солнца. Надписи были короткие: «Неизвестный», «Неизвестный», потом какая-то фамилия, снова «Неизвестный», опять фамилия. У последней Янек выпрямился и тихо произнес:

— Нет.

— Если бы был, то плохо, а раз нет, то хорошо, — высказался Саакашвили. — Нечего печалиться. Здесь отца не нашел, — значит, живого найдешь. Слушай, Янек, я тебе что расскажу, а ты внимательно слушай и левым и правым ухом…

Он потянул Коса за руку под стену, где оба присели в тени, подогнув под себя ноги, как это делают в горных селениях все грузины, когда собираются поговорить под стенами своих домов. Григорий начал:

— У нас в Грузии рассказывают такую легенду: жили на свете девушка и парень, крепко любили друг друга. Подарил однажды парень девушке перстень. И вот как-то шли они по горам. Слева — скала, справа — пропасть глубокая, а тропинка узкая. Девушка оперлась рукой о скалу, зацепилась за камень перстнем, он упал, покатился по тропинке в пропасть. Жалко было девушке перстень, жалко было парню девушку. По козьим тропкам спустился он на самое дно ущелья, где горный поток бушевал, где камни, перемолотые водой, лежали, как зернышки. Искал он упрямо, терпеливо. Искал год, искал другой, искал третий…

Не зная, сколько времени молодец из грузинской легенды будет искать перстень своей невесты, танкисты присели рядом с Григорием на песке, а он продолжал:

— …Искал много лет. Ущелье большое, а перстень маленький. И все-таки нашел. Потому что если очень захочешь, то найдешь. Пришел он к своей девушке в дом, взглянул на нее и увидел: ждала она его, уже седая стала, сгорбилась. Печально посмотрела на парня и сказала: «Зачем теперь нам этот перстень, если жизнь, как поток, унеслась в далекое море и в источнике времени уже совсем мало воды осталось». Так сказала она и медленно надела перстень на палец. И только это сделала она, как оба сразу помолодели — и он и она. Смотрит парень на девушку: щеки румяные, губы как гранат, волосы черны, как крыло ворона на снегу. — Саакашвили встал, обнял Янека за плечи и закончил: — Кто хочет найти, тот находит, да еще в награду судьба на часах его жизни время назад переводит.

— Нам пора, скоро вечер, — напомнил Василий, засмеявшись, и все четверо быстро зашагали назад.

Ворота кладбища были прикрыты, могильщик куда-то пропал, но самое удивительное — исчез и Шарик.

— А где наш Шарик? — забеспокоился Григорий. — Уж не украл ли его этот человек?

— Ну нет, скорее Шарик его украдет, чем он Шарика, — возразил Елень.

Янек присел на корточки, прикрывая рукой глаза от солнца, оглянулся вокруг.

— Да вон он, никуда не делся, — обрадовался Янек, — только застыл на месте, вроде учуял что-то, все равно как зверя какого-то выследил.

— Посвисти, — посоветовал Густлик.

— Погоди, — остановил его Василий. — Приготовьте оружие.

У командира и механика были пистолеты, а у Янека и Густлика — автоматы. Они передвинули их на грудь, сняли затворы с предохранителей. Елень недовольно буркнул:

— По усопшим, что ли, стрелять будем?

— Посмотрим. Осторожность не мешает, — спокойно ответил ему Семенов и приказал: — Вы вдвоем идите по левой стороне аллеи, а мы с Янеком — по правой. Укрываться за могилами, соблюдать дистанцию. Когда подам знак, натравишь собаку.

Удивленные этим приказом, они все же осторожно пошли, пригибаясь к земле, быстро перебегая от дерева к дереву, от могилы к могиле.

Шарик неподвижно стоял на выпрямленных ногах, уставившись на большой склеп, сложенный из обтесанных плит песчаника, похожий на часовню. На самом верху стоял ангел с отбитой рукой. По обеим сторонам склепа в стенах имелись оконца, спереди — толстая решетка, сделанная, наверное, у деревенского кузнеца. За решеткой виднелась плита с остатками позолоченной надгробной надписи.

Василий подал знак рукой, но Кос не послушал. Вместо того чтобы натравить Шарика, он шепнул ему: «Стереги!», и тот неохотно опустился на землю за широкой могилой. Янек подполз к командиру и шепотом сообщил:

— Решетка отодвинута, на камне земля от подошвы сапога. Там есть человек.

Словно в подтверждение этих слов внутри склепа метнулась тень, скрипнули заржавевшие петли, и оттуда вышел могильщик. Жмуря глаза от света, он увидел собаку и солдат и покачал головой:

— Панове здесь, а собирались у стены смотреть. Видно, песик привел сюда. Хороший песик. Панове, может, еще чего хотели?

Шарик оскалился, показывая клыки, и зарычал.

— Если ничего больше не нужно, тогда пойдемте, панове, а то ночь уже близко и кладбище закрывать пора.

Шарик снова зарычал, оглянулся на Янека и два раза пролаял на могильщика.

— Кто там еще внутри есть? — спросил Кос.

— Внутри? Никого нет, — ответил могильщик, не оглянувшись, и зашагал к центральной аллее.

Навстречу ему нерешительно двинулся Елень.

— Там еще кто-то есть, — повторил Янек.

Он сделал шаг вперед, к решетке, и в то же мгновение из оконца склепа грохнул выстрел. Пуля просвистела рядом, сбила жестяной венок с соседней могилы.

Все четверо бросились на землю. Василий выстрелил первым и крикнул:

— Огонь!

Затрещали два автомата, но в ответ неожиданно ударил пулемет, очередями прижал нападающих к земле.

— Осторожно! — крикнул Елень. Он метнул гранату, и сильный взрыв всколыхнул воздух, сорвал с верхушки склепа надбитого ангела. Едва дым рассеялся, они подняли голову, чтобы снова открыть огонь, но увидели, что те, из-за решетки, высунули на штыке клочок белой тряпки.

— А ну вылазь! — крикнул Елень и повторил по-немецки: — Раус!

Команду поняли, и вот один за другим из склепа вышли семь немцев и побросали оружие на землю.

— Все? Алле? — опять переспросил по-немецки Густлик.

Подняв руки вверх, они закивали.

— Нет, не все, — сказал Василий. — Могильщик, наверно, уже успел удрать.

— Далеко не уйдет, — возразил Кос. — Догнать, Шарик, догнать!

Овчарка бросилась в погоню, а немцы тем временем вышли на аллейку, терпеливо ожидая, что будет дальше. Елень собрал оружие, забросил трофеи за спину, как вязанку дров. Вышли за ворота в поле и там увидели могильщика, лежащего на земле. Шарик сидел над ним и, обнажив клыки, тихо рычал.

— К ноге, Шарик! — приказал Кос. — А ты вставай!

— Он не укусит? — спросил испуганно тот.

— Нет.

— Так ты, сатанинское отродье, с немцами якшаешься? — Елень подошел и свободной рукой ударил могильщика наотмашь. Тот мягко повалился на землю.

— Ты что делаешь? — резко крикнул Семенов, и глаза его потемнели. — Безоружного пленного…

Янек побледнел. Неожиданный удар Еленя и столь же неожиданный окрик командира вывели его из равновесия.

— Зачем их всех вести? — закричал он высоким, срывающимся голосом. — Ведь это же они собирали волосы и куклы… А этот, сволочь, почему он с ними? Почему? Он же поляк!

— Поляки разные бывают. Я бы его первого убил, — буркнул Густлик.

— Капрал Елень, капрал Кос! — резко оборвал их поручник. Но никакого приказа не последовало. Командир лишь мягко, по-своему, как это мог только он, спросил; — Хотите быть похожими на них?

Пройдя по опушке березовой рощицы, вышли на дорогу и повернули к фольварку. Впереди в строгом порядке, один за другим, шествовали немцы и могильщик, держа руки сплетенными сзади на шее. Шарик бегал вокруг них, то слева, то справа, точь-в-точь как овчарка, стерегущая стадо. Все для него было абсолютно ясно и просто.

Василий, шагая с пистолетом в руке, смотрел себе под ноги и думал о том, что ненависть заразна, как чума или оспа. Играть бы Янеку в волейбол, пропускать занятия, подсказывать на уроках, учиться, по вечерам провожать девчонку домой, держась с ней за руки, украдкой целоваться в тени деревьев. А все по-другому. Он не играет в волейбол, не учится, он хочет стрелять и убивать.

Янек тоже шел с опущенной головой. Он смотрел на сапоги шагающих впереди немцев; видя, как они неуверенно ступают, осторожно ставят ноги, думал, что сейчас они не такие, какими были тогда, в Гданьске, когда гремели каблуками по мостовой и орали под барабанную дробь: «Ди штрассе фрай ден браунен батальонен!» («Дорогу коричневым батальонам!») Сегодня они больше похожи на людей, но…

— Может, это они убили мою мать и отца? — прошептал он тихо, не глядя на Семенова.

— А может, и моего отца, — произнес в ответ Василий.

Кос умолк. Впервые он услышал, что у Василия нет отца, хотя столько времени они уже вместе, столько дней провели в одном танке, столько ночей спали рядом друг с другом. И как-то так получалось, что они расспрашивали его только о случаях из его боевой жизни или об облаках и о том, какую погоду они предвещают. А ведь он был хорошим товарищем, всегда мог дать правильный совет, помочь или утешить, когда нужно. И они даже не задумывались над тем, от кого он получает письма, а от кого не получает.

Фольварк был уже недалеко. Люди, жившие в этом имении, увидели приближающуюся процессию и стали кричать:

— Швабов, швабов ведут!

— Кос, зайди слева, Григорий, — справа, — приказал поручник. — Смотрите, чтоб жители на них не набросились и не перебили.

С минуту шли в молчании, затем Семенов еще раз скомандовал:

— Шире шаг! Наши, кажется, выступают. Видно, что машины на дороге в колонну выстраиваются.

Действительно, сквозь клубы можно было рассмотреть плоские силуэты танков, которые в оранжевом отсвете лучей заходящего солнца, казалось, покрылись ржавчиной.