Русский Робинзон Сибиряков Данинград

Страница 1
Страница 2
Страница 3

Несчастный Робинзон Крузо после кораблекрушения у берегов Америки, близ устья реки Ориноко, был выброшен на необитаемый остров, который назвал островом Отчаяния. Двадцать восемь лет он обживал свой крохотный остров, приспосабливаясь к природе и во всем уповая на Бога…

Почти два века спустя военный корабль, шедший в Охотском море, бросил якорь в версте от скалистого берега. Сергей Петрович Лисицын, нарушитель дисциплины и бунтовщик, был снят с корабля и высажен на необитаемый берег. Тринадцать лет провел он на далеком Востоке, обустраивая и защищая свой остров Приют…

Если мы зададимся вопросом, насколько реальны эти события, должны будем согласиться, что в художественных произведениях правда жизни и вымысел всегда тесно переплетены. Однако эта новая, во многом вымышленная реальность настолько ярка, подробности столь достоверны, психология героев так понятна читателю, что робинзонада, ставшая популярной с давнего семнадцатого столетия, продолжает волновать молодые сердца.

Хотя от событий и героев книги Николая Сибирякова нас отделяют полтора века, можно с достаточной точностью определиться во времени и пространстве, поискать прототипы и аналогии.

Сергей Петрович Лисицын — если таковой существовал — начинал как небезызвестный граф Федор Толстой по прозванию Американец — игрок, дуэлянт, скандалист, человек образованный, но совершенно безнравственный. Как-то рассказывал он, что был высажен с военного корабля чуть ли не на необитаемый остров. Конечно, граф был большой выдумщик, любил изрядно приврать. Иван Федорович Крузенштерн, а именно на находившемся под его командованием шлюпе «Надежда» путешествовал Федор Толстой, в своих записках упоминает, что граф и еще несколько человек покинули своих соплавателей в Петропавловске, откуда отправились в Петербург сухим путем. Злоключения Робинзона Крузо графу не угрожали, но, согласитесь, наш Дальний Восток и Сибирь — не берег Южной Америки в десяти градусах от экватора…

Еще одна историческая привязка. Именно в 1845 году в Охотском море находился военный транспорт «Иртыш» под командованием капитана 1 ранга И.В. Вонлярлярского, завершавший переход с Балтики на Дальний Восток. А вот встретиться с командиром «Иртыша» после своих странствий главный герой книги, увы, не смог бы. После непродолжительного пребывания в должности командира Охотского флотского экипажа и капитана над Охотским портом Вонлярлярский вернулся в Европейскую Россию, был произведен в контр-адмиралы, командовал Астраханским портом и скончался в 1853 году, то есть тогда, когда Лисицын и его спутники еще находились в приамурской тайге.

Долго вглядываюсь в географическую карту. Побережье Охотского моря. Где мог быть высажен Лисицын? Нет, не у Сахалина. Да и от Охотска подальше. Охотск — важнейшая военно-морская база русских на Тихоокеанском побережье. Скорее всего, у Шантарских островов. Здесь и береговая черта соответствует описанию, и путь к Амуру — на юг, через горы и реки до многоводной Алмазной. Так, какая же река названа в книге Алмазной? Вероятно, Урми или Кур. Для нас важно, что бассейн этих рек изобилует озерами и островками. Там могут быть и Архипелажное озеро, и Глубокое, там высится и наш Приют. Есть водный путь к Амуру. Вверх по Амуру можно добраться до Нерчинска — это давно обжитые, хорошо укрепленные русскими места, туда стремятся наши герои.

Поднимется Лисицын с сотоварищи и по Бурее, преодолеет четыреста верст (соответствует расстоянию по карте) по тайге, возвратясь на Приют, будет сплавляться по Амгуни, пока не достигнет устья Амура, а там (запасись только терпением) и дом родной не за горами — за волнами морскими.

Вот он каков — наш необитаемый остров. Огромная территория, благодатный, но суровый край — Даурия. Необитаемый? Скорее безлюдный. Потерпевшие крушение переселенцы, беглые каторжники, заблудившаяся в тайге партия казаков — это все товарищи русского робинзона.

Долго» время бассейну Амура в России не уделяли должного внимания. Русские землепроходцы семнадцатого века точных карт не составляли. Их донесения зачастую не доходили до Москвы. Поэтому сведения о первых плаваниях русских по Амуру, о выходах из амурского устья казались в веке восемнадцатом и начавшемся девятнадцатом не слишком достоверными.

В 1846 году, то есть в интересующее нас время, к устью Амура был послан бриг Российско-Американской компании «Константин» под командованием поручика корпуса флотских штурманов Гаврилова. Он обследовал часть западного побережья Сахалина и наметил проходящий вдоль него глубоководный фарватер, со шлюпок осуществил промеры в лимане и устье Амура, но определенных выводов о доступности Амура со стороны моря не сделал.

Правитель Российско-Американской компании контр-адмирал Врангель донес министру иностранных дел Нессельроде, что вход в Амур со стороны моря доступен лишь для мелкосидящих судов. Тот, в свою очередь, доложил Николаю I о недостаточных для мореплавания глубинах Амурского лимана. На этом докладе император наложил резолюцию: «Весьма сожалею. Вопрос об Амуре, как о реке бесполезной, оставить».

Однако два года спустя из Кронштадта в Петропавловск вышел военный транспорт «Байкал» под командованием капитан-лейтенанта Геннадия Ивановича Невельского. Увлекшись изучением Дальнего Востока, Невельской добился назначения на «Байкал», чтобы проверить, неужели Амур — одна из величайших рек мира — в нижнем своем течении может быть несудоходным?

Официально исследование берегов Приморья в его задачу не входило. Невельской решил ускорить переход и за счет сэкономленного времени обследовать устье Амура. «Байкал» действительно совершил рекордный переход, затратив на него на месяц-полтора меньше, чем обычно. Сдав грузы в Петропавловске, Невельской направился не в Охотск, как ему предписывалось, а к Сахалину, где приступил к описи побережья и промерам.

Пусть читатель представит, в каких условиях производились работы — ветры, туманы, сильные течения, неизвестные мели, предельно ограниченное время. Геннадий Иванович прекрасно понимал всю тяжесть ответственности. Даже при благополучном исходе дела ему грозили неприятные объяснения с начальством о причинах нарушения инструкций, а в случае чрезвычайного происшествия на корабле — исключение из службы, разжалование в матросы или даже каторга. Невельской поставил на карту все. Перед началом работ он собрал всю команду и откровенно рассказал о всех сложностях ситуации, но и о том, какое значение для России будут их труды иметь.

В результате точных промеров было установлено, что устье Амура судоходно. Кроме того, выяснилось, что по берегам нет китайских укреплений, в чем почему- то было уверено российское Министерство иностранных дел. Попадались лишь редкие гиляцкие стойбища.

С донесением о своих открытиях Невельской в начале 1850 года прибыл из Охотска в Петербург. Особый комитет, собранный Николаем I для решения амурского вопроса, после бурных прений высказался за продолжение исследований. И теперь уже приходилось торопиться.

В Охотском море стали появляться суда западных держав. Они вели китобойный промысел, осматривали побережье. В 1848 году из Охотского моря с огромной добычей вернулся американский китобой «Ройс». На следующий год в Охотское и Берингово моря вышли более ста пятидесяти американских и английских промысловых судов. Можно было ожидать, что в скором времени в этом районе западные промышленники организуют свои базы, после чего утверждение России в Приморье станет проблематичным.

Обеспокоен этой ситуацией и Николай Сибиряков. Герои его книги, увидев дым за поворотом реки, поначалу решают: это английский пароход. Вдумаемся. Английский пароход на Амуре! Вот с чем реально могла столкнуться Россия в середине девятнадцатого века.

Невельской, произведенный в капитаны 1 ранга, отправился из Петербурга в свою вторую экспедицию. В заливе Счастья он основал зимовье, названное Петровским, но скоро понял, что этот район не удобен для зимовки судов, и на шлюпке с шестью матросами вошел в Амур. В ста верстах от устья, у мыса Куегда, 1 августа 1850 года был основан Николаевск-на-Амуре.

Местным жителям было объявлено, что Приморский край вплоть до границы с Кореей принадлежит России. Протеста это не вызвало. Гиляки были даже рады, ибо Невельской особое внимание уделял установлению дружеских отношений с коренным населением. Присоединение огромной территории прошло без малейшего насилия.

Оставив на Николаевском посту шесть матросов, Невельской вернулся в Петербург с отчетом и сумел убедить Николая I в необходимости действовать решительно. Император наложил на доклад капитана резолюцию: «Где раз поднят русский флаг, он уже спускаться не может». Капитан Невельской был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени и вновь отправлен в Приамурский край. Дав указание укрепить Николаевский пост, Геннадий Иванович приступил к дальнейшему изучению края, посылая по разным направлениям небольшие партии казаков и матросов во главе с офицерами. Однако в скором времени пришла очередная инструкция из Петербурга: южнее Амура исследования не вести. И в который уже раз Геннадий Иванович пошел наперекор воле начальства. Летом 1852 года были исследованы река Амгунь, озеро Кизи, залив Де-Кастри, подготовлено несколько складов для экспедиций будущего года, который принес выдающиеся открытия.

Двигаясь в лодке от залива Де-Кастри на юг, посланный Невельским лейтенант Бошняк первым из европейцев открыл обширную и хорошо укрытую бухту. Ее величественный вид настолько поразил молодого офицера, что он скомандовал матросам: «Шапки долой!» Бухта была названа первооткрывателем Императорской гаванью (сейчас Советская гавань). В ней в полной безопасности мог базироваться флот любой численности, имея при этом по Амуру связь с внутренними районами страны.

В Петербурге наконец оценили значение великой реки — перебрасывать по ней из Забайкалья войска и грузы на побережье океана было не в пример удобнее, чем по старому сухопутному пути на Охотск.

Проводя свои исследования в Приамурском крае, капитан Невельской не предполагал, что они так быстро принесут положительный результат. Началась Крымская война. Летом 1854 года в виду Петропавловска появилась соединенная англо-французская эскадра. Трем фрегатам, корвету, бригу и пароходу союзников с 218 орудиями русские могли противопоставить лишь фрегат «Аврору», вооруженный транспорт «Двину» и силы небольшого местного гарнизона.

Тем не менее две попытки союзников под прикрытием корабельной артиллерии высадить десант были отбиты. Потеряв более четырехсот человек убитыми и ранеными, неприятель удалился. Но было ясно: он попытается взять реванш. Серьезно усилить оборону Петропавловска не представлялось возможным, поэтому весной 1855 года гарнизон и местные жители были эвакуированы. Через три недели после ухода русских в Авачинскую бухту вошли английские и французские корабли, но нашли лишь разрушенные строения на берегу. И ни души…

Неприятель бросился в погоню. Охотское море было закрыто льдом. Куда могли деться русские? Зайдя в Татарский пролив с юга, союзники обнаружили исчезнувшие русские корабли в заливе Де-Кастри в ожидании, когда Амурский лиман освободится ото льда. Считая Татарский пролив заливом, союзники решили, что русские в ловушке. Следовало дождаться подкреплений и одним ударом искупить прошлогодний позор.

Союзная эскадра была уже на подходе к Татарскому проливу, когда Амурский лиман очистился ото льда — путь в устье был свободен. Воспользовавшись

туманом, русские корабли покинули Де-Кастри. Союзники в предвкушении победы подошли к месту прежней стоянки русского отряда. Как? Где? Куда могли исчезнуть эти проклятые русские?! Единственный выход из Татарского «залива» тщательно охранялся…

Вернемся к нашему русскому робинзону, к его дневниковым записям, представленным читателю Николаем Сибиряковым. Недолго Сергей Петрович Лисицын пробыл настоящим робинзоном. Да, следуя традициям жанра популярнейшего в девятнадцатом веке произведения Даниэля Дефо, автор заставил своего героя и жилище построить, и пропитание добывать простейшими народными способами, и горшки обжигать…

Но природа края сурова. Недостает человеческих сил противостоять ей. Нужно человеку помочь. Крушение купеческого судна — прямая отсылка к первой робинзонаде. А вот и наш Пятница — мастеровой Василий, морем отправившийся с переселенцами из Петербурга, чтобы устроить в неведомом краю земледельческий хутор. Сам-то он стремится в Амурский привольный край, где течет «река-море, по правую сторону сидят китайцы, по левую сторону лежат земли необитаемые, не видавшие сохи от сотворения мира, земля — благодать, чернозем непочатый, леса корабельные, трава на лугах в полроста человека, реки и озера полны всякой рыбы, а пушистым зверям счету нет, только бить их некому».

Как мы можем судить, только в сороковых годах девятнадцатого века началось заселение и экономическое освоение русского Приамурья. А чуть позже, после открытия Невельского, уже широко проводилась правительственная политика, направленная на обустройство и укрепление приграничных областей.

Летом 1854 года из Сретенска к устью Амура отправилась флотилия во главе с пароходом «Аргунь», построенным на Шилкинском заводе. На судах находилось около девятисот офицеров, солдат, казаков, мастеровых. В районе Мариинского поста была основана первая казачья станица. В 1855 году караван речных судов доставил в низовья Амура два батальона пехоты, сотню Забайкальского казачьего войска и крестьян-переселенцев. Для формирования казачьих войск на Амуре намечалось отправить туда из Забайкалья около трех тысяч человек обоего пола. Это позволяло сформировать казачий полк из шести сотен.

Для обсуждения проекта освоения Приамурья в Петербурге было созвано Особое совещание под председательством великого князя Константина Николаевича, генерал-адмирала Российского флота, главного начальника флота и Морского ведомства. Значение освоения Приамурья было ему хорошо понятно. Совещание рекомендовало переселить на Амур до пятнадцати тысяч человек.

Таким вот переселенцем и радетелем об интересах России, только не по распоряжению правительства, а по стечению обстоятельств и велению души, становится Сергей Петрович Лисицын. Он уже не светский повеса, жестокий и аморальный. Год робинзонства, суровые испытания, существование на грани жизни и смерти укрепили его душу, изгнали из нее скверну, пробудили искреннюю веру в Господа нашего Иисуса Христа. Теперь он многое знает, многое умеет. Одним словом, добрый барин и отец-командир. С нашей точки зрения, наивно и слишком просто. Но если отринуть скепсис человека двадцать первого века…

Лисицын ведет караван на юг, к Амуру, согласившись с доводами Василия. Двигаясь по незнакомой местности, наши герои оказываются то у края отвесной пропасти, то в непроходимой чаще, слышат за близким поворотом реки рев водопада… Будем помнить, что все это, порой и в более драматичной обстановке, испытали реальные герои — первопроходцы, покорители бескрайних просторов Сибири и Дальнего Востока. Яростный рев поднявшегося из берлоги медведя, страшный рев урагана, свист пущенной из засады пули или стрелы, лютая стужа и голод, голод, который в отличие от милосердного мороза убивал не за считанные часы, а по капле выжимал из людей жизнь неделями и месяцами.

Преодолели. Выжили. Обосновались. Обустроились. Пашут землю. Возводят укрепления. Построили храм. Подняли русский флаг! Отражают набеги неприятеля.

Кто же неприятель? Китайцы, сидящие за великой рекой Амуром. Русские с ними еще не договорились. Даурия — ничейная земля. Вот и нападают, пробуют завладеть. Бродят по лесам китайские разведчики. А то и многочисленные военные отряды осаждают русскую крепостцу. Может показаться натяжкой, что горстка защитников Приюта успешно противостоит значительной военной силе. Но вспомним, Николаевский пост защищали всего шесть матросов, оставленных Невельским.

Конечно, Сибиряков во всю расхваливает доблесть русских, безусловный талант Лисицына как военачальника, смекалку и знание военного дела казаков. А как иначе? Он есть российский патриот. Патриотизмом пронизано все повествование. Однако автор отдает должное и военной хитрости китайцев, их настойчивости в достижении цели.

Описываемые Николаем Сибиряковым батальные сцены вряд ли могли иметь место. Дело не в неумелости и трусости китайцев и не в воинской доблести и сноровке русских. Китайцы левобережье Амура практически не осваивали, поэтому они легко пошли на соглашение с Россией, уступив ей права на эти огромные и богатейшие территории.

Первый договор с Китаем, получивший название Нерчинского, Россия подписала в 1689 году. На сто семьдесят лет, а именно до середины девятнадцатого столетия, он определил взаимоотношения двух стран. Русские ушли с Амура, а Китай отказался от притязаний на побережье Охотского моря. Что касается линии границы, то она точно установлена не была. Это в последующем, когда соотношение сил в регионе изменилось, дало русской дипломатии хорошие козыри возобновить переговоры с китайской стороной — русские не претендовали на китайскую территорию, а лишь вели речь о территориях, международно-правовой статус которых не был точно определен.

Для окончательного утверждения русских в Приамурье Петербург начал переговоры. Однако возникли препятствия со стороны Китая. Китайская сторона не отказывалась от переговоров, но и не назначала своих представителей для их ведения. Только в 1857 году китайское правительство наконец выразило согласие вступить в переговоры о размежевании границы.

Состоялось подписание Айгунского договора, который закрепил за Россией левый берег Амура. Право плавания по Амуру признавалось исключительно за российскими и китайскими судами. Именно об этом договоре упоминает в своей книге Николай Сибиряков. Айгунский договор был крупным успехом дипломатии России, достигнутым к тому же без ущемления китайской стороны.

Итак, перед нами действительно редкая книга. Робинзонада — лишь небольшая часть ее, а весь рассказ об удивительном, суровом и изобильном крае — русском Приамурье, его первопроходцах и устроителях, людях, сильных духом и верой православной, патриотах великой России, защитниках ее интересов на дальних рубежах.

Об авторе книги, Николае Сибирякове, практически ничего не известно. Правда, можно предположить, что автор «Русского робинзона» имел отношение к семье золотопромышленников Сибиряковых, известных своей успешной предпринимательской деятельностью и щедрым меценатством. Один из Сибиряковых, Александр Михайлович, в семидесятые годы девятнадцатого века большие средства вкладывал в исследование Сибири, в организацию научных экспедиций. Экспедиция Норденшельда была снаряжена в основном на его средства. Благородный норвежец назвал его именем один из островов. У Александра Михайловича с Николаем одна фамилия, общий интерес к исследованию необжитых земель…

Книга Николая Сибирякова выдержала несколько изданий в свое время. Значит, была популярна во второй половине девятнадцатого века. Хотелось бы надеяться, что она будет востребована и в веке двадцать первом.

Александр Комаров,
старший научный сотрудник научно-исследовательской исторической группы ВМФ

В конце апреля 1845 года в Охотском море гордо рассекал волны русский военный корабль. Все на нем было тихо, спокойно, и служебные обязанности исполнялись с удивительной точностью, доказывавшей строгость командира и любовь его к военной дисциплине.

Была ночь. Корабль плыл в виду утесистых берегов Азиатского материка на всех парусах, дружно надуваемых попутным ветром, как вдруг последовал сигнал убрать паруса и бросить якорь в расстоянии версты от берега. Спустили на воду гичку с двумя матросами. Два дюжих моряка вывели из трюма молодого человека с завязанными глазами, посадили его в гичку и поплыли в глубоком молчании к берегу.

Молодой человек был высокого роста, строен и имел гордую осанку; руки его были связаны. Он не сказал ни одного слова сопровождавшим его людям во все время пути до мыса, к которому причалила гичка. Матросы высадили его на берег, ввели на утес, поросший густым лесом, посадили под деревом, развязали руки и возвратились в гичку, на которой отплыли к кораблю.

Все было сделано с такой таинственностью, так поспешно, что молодой человек, сорвав повязку с глаз, увидел перед собой только темные силуэты вековых сосен и фосфорический блеск морских волн, с ревом разбивавшихся о подножие утеса, на котором он находился. До его слуха долетал вой голодных волков, печальные крики филина, свист ветра в лесной чаще и нескончаемый говор волн. Все было покрыто таинственным мраком ночи, изредка озаряемым луною, выплывавшей из-за туч.

Вскоре ветер начал усиливаться, густые облака заволокли небо и мелкий дождь обильно полил землю; иногда яркая молния, сопровождаемая оглушительным раскатом грома, прорезала непроницаемый мрак, но молодой человек, охваченный ужасом, казалось, ничего не видел и не слышал.

Восход солнца, озарившего небо и землю своими ослепительными лучами, пробудил молодого человека. Он с ужасом увидел себя окруженным лесом, чаща которого была мрачна, а опутанные ползучими растениями деревья были такой величины, которой он не мог и представить. У ног его кипело море, взволнованное ветром. Тщетно быстрый взгляд его старался отыскать в водном пространстве силуэт знакомого корабля: море было так же пустынно, как и утес, на который его высадили.

Изгнанник понял, что во всей этой пустыне, обширной до безграничности, он находится один, без средств к существованию, даже без возможности защищаться в случае нападения хищного зверя. Он понял, что осужден на медленную смерть. Отчаяние проникло в его слабую душу, и он начал проклинать день рождения своего, жестоких людей, осудивших его на эту ссылку, и даже дерзнул возроптать на Создателя нашего.

Пока несчастный предается гневу и отчаянию, я познакомлю вас с ним. Это был Сергей Петрович Лисицын, молодой человек 24 лет, красивой наружности, с темными вьющимися волосами и большими голубыми глазами, озаренными особенной привлекательностью. Правда, опытный наблюдатель заметил бы в его физиономии признаки гордости, самонадеянности и властолюбия, но эти оттенки сглаживались печатью ума на высоком его лбу.

Лисицын был сыном храброго офицера, убитого под Силистрией. Он остался двенадцати летним сиротою на руках доброй тетки, которая чрезвычайно любила его и баловала, как могла. Это привело к тому, что Сергей сделался своенравным и

капризным мальчиком, которого никто терпеть не мог ни в гимназии, ни в университете. Правда, товарищи уважали его за необыкновенные способности к наукам, за физическую силу и ловкость, а более всего за дерзкое обращение с начальством, сопровождавшееся наказаниями, которые он выдерживал со спартанским стоицизмом.

Окончив блистательно экзамен, он получил звание кандидата математических наук и с триумфом явился к тетушке-баловнице в ее село Сосновку Курской губернии. Старушка была очарована его светским лоском, блистательной игрой на скрипке, ловкостью в танцах, искусством рисовать масляными красками и его острым умом. Если б знала она, как испорчено сердце ее племянника безверием и множеством пороков, то ее обожание превратилось бы в ужас.

Старушка была не чужда общих предрассудков дворянства того времени и настояла, чтобы Лисицын начал свое служебное поприще на Марсовом поле. Двадцати двух лет он был записан юнкером в гусарский полк, где через шесть месяцев получил офицерский чин. Дуэль с полковым адъютантом заставила его вскоре выйти в отставку. В статской службе он имел еще менее успеха из-за своего запальчивого характера. Неспособный к полезному труду, не терпящий подчиненности, он безрассудно проматывал деньги, присылаемые щедрой теткой, в кругу столичной молодежи и вероятно погиб бы в вихре разгульной жизни, если б дальний его родственник, главноуправляющий Северо-Американской компанией, не вызвал его к себе в Новоархангельск. Это был единственный человек, которого повеса любил и уважал душевно.

Пресытясь наслаждениями в обеих столицах, Лисицын охотно принял приглашение, ожидая найти новые ощущения в длинном морском пути и в суровой, совершенно не известной ему стране. Запасшись всем необходимым для собственного комфорта ной пустыне, как он называл наш северный американский край, он сел на военный корабль, ежегодно отправляющийся в кругосветное плавание.

Командир корабля был человек суровый, строго поддерживавший дисциплину, но музыкальные и рисовальные таланты Сергея Петровича дали ему свободный доступ в капитанскую каюту. Это несколько разнообразило скуку долгого морского пути.

Дурной характер Лисицына должен был вскоре выказаться: оскорбленный начальническим обращением с ним командира корабля, молодой шалун не упускал случая в кругу юных мичманов и гардемаринов клеймить его сарказмами и передразнивать его странные манеры и смешные выходки, что не могло остаться тайной для капитана. Возникло неудовольствие, худо скрываемое с обеих сторон. К концу вояжа вражда достигла высшего накала, так что однажды, под влиянием излишне выпитого вина, Лисицын наговорил дерзостей суровому командиру, а когда за это был посажен под арест, до того забылся, что уговаривал матросов восстать против тиранства их строгого начальника. Последствием этой запальчивости был двухнедельный арест и высадка бунтовщика на необитаемый берег.

Возвратимся к нашему герою. Проклиная свою горькую долю, он отправился к краю утеса с твердым желанием броситься в море. Однако, пройдя несколько шагов, он увидел свои вещи, сложенные в кучу, а поверх большой мешок, наполненный сухарями. Увидев пищу, Лисицын мгновенно изменил свое намерение топиться; любовь к жизни взяла верх, и бедняк с жадностью принялся утолять голод, потому что после приговора военного суда он не ел целые сутки. Подкрепив свои силы походной солдатской пищей, Лисицын снова предался глубоким размышлениям. Две недели находясь под арестом, он не знал, где в последнее время плыл корабль, и не мог определить, на остров или на материк он высажен. Если это остров, то, по его соображению, он должен принадлежать гряде Курильских или Алеутских островов; в этом случае есть надежда на скорое освобождение из заточения. Если же это материк, то он находится теперь или на западном берегу Америки, или на восточном берегу Камчатки, или на севере

необитаемого Приамурского края. В первом случае, идя на юг, он скоро сможет достигнуть человеческих жилищ; во втором, идя на север, может повстречать звероловов или, пробравшись до кочевья чукчей, возвратиться оттуда в населенные места Сибири. В последнем же случае он тщетно будет блуждать в обширной необитаемой пустыне.

Идти куда-нибудь наудачу или оставаться на утесе в ожидании корабля, который может приметить его сигналы, — вот задача, над которой ломал голову неопытный путешественник. При этом он невольно сознавал свои бесчисленные пороки, доведшие его до настоящего бедственного положения. Только наступившая ночь вывела Лисицына из задумчивости, напомнив ему об опасности сделаться добычей хищных зверей.

Страх принудил его взобраться на высокую сосну, где, усевшись, как только можно было покойнее, он начал было засыпать, но отдаленный вой волков привел его в ужас. Ему всякую минуту казалось, что грозный вой приближается, и испуганный взгляд его в непроницаемом мраке старался определить число кровожадных врагов.

Сколько раз случалось Лисицыну во время охоты засыпать на земле под вой волков с совершенным спокойствием. Отчего же теперь так ужасало его соседство этих животных? Оттого, молодые читатели, что под гнетом несчастия пробудилась его совесть, а тогда она спала сном невозмутимым. Лисицын, одолеваемый усталостью, заснул лишь с наступлением зари.

На карманных часах Сергея Петровича стрелка показывала давно десять, когда он проснулся. Солнце сильно пригревало землю, птички весело пели в чаще, все дышало спокойствием.

Спустившись с дерева, Лисицын решил поискать воду. После долгой ходьбы саженях в двухстах от морского берега он нашел ключ превосходной студеной воды, вытекавший из-под корня старой ели. Изгнанник с жадностью припал к источнику и с наслаждением глотал живительную влагу.

К этому источнику примыкала обширная поляна, одной стороной обращенная к морю. Ель, из-под которой вытекал ключ, имела в окружности три обхвата и в вышину была не менее двадцати саженей. Лисицын решил остаться здесь в ожидании спасительного корабля. С трудом он перенес сюда вещи, причем очень обрадовался, найдя между чемоданами двуствольное охотничье ружье и патронташ с зарядами. К ружью было привязано письмо:

Любезный Сергей Петрович!

По Морскому уставу вас следовало осудить на смерть, но ради вашей молодости, ради ваших замечательных талантов, а главное — вследствие подмеченной мною доброты вашего сердца, испорченного воспитанием и дурным обществом, я дарю вам жизнь, ограничиваясь высадкой на необитаемый берег. Душевно желаю, чтоб уединение и нужда исправили ваш несчастный характер. Я даже уверен, что у вас достанет ума, чтоб сознаться в недостатках своих, и твердой воли, чтоб исправиться. Да поможет в этом вам Бог, которого вы теперь не признаете, но которого узнать научит вас пустыня. Чтоб вы могли защищать свою жизнь в случае опасности и имели возможность разводить огонь, дарю вам мое любимое охотничье ружье с патронташем, наполненным зарядами, и ягдташем, а также большое зажигательное стекло. Наконец, не имея права удерживать на корабле ваши вещи, хотя теперь совершенно для вас ненужные, я приказал сложить их на берегу поблизости от вас. Время и размышление научат вас оценить мою снисходительность и, если судьба когда-нибудь сведет нас снова, чего я душевно желаю, мы не встретимся врагами. А. М.

Лисицын прочел это письмо несколько раз. Какие чувства наполняли в это время его душу, из дневника не видно, однако он старательно спрятал письмо старика капитана.

Герой наш выложил из чемоданов свое имущество, чтобы определить, какие вещи могут быть ему полезны в настоящее время. В двух больших чемоданах оказалось несколько дюжин голландского белья — носильного, постельного и столового; теплое и летнее одеяла; три пары платья и столько же пар сапог; романовская дубленка, черкесская шапка; пара дуэльных пистолетов, полная коробка пистонов, большой булатный кинжал; письменный прибор со стальными перьями и карандашами, чертежный инструмент, палочка туши, ящик с сухими красками; большой ящик с масляными красками в хрустальных флаконах, с палитрой и кистями, стопа почтовой бумаги, флакон с чернилами, бритвенный ящик, столовый и чайный серебряные приборы, записная книжка и до двухсот гаванских сигар. В чайном погребце, сверх столовых тарелок и стаканов и пары складных шандалов, чайница и сахарница были полны чаем и сахаром, а две большие фляги — водкой. В патронташе находилось двадцать четыре заряда с пулями, в портфеле лежало 2800 рублей кредитными билетами. В карманах Лисицына находились золотые брегетовские часы и большой складной нож с пилкой. Сухарей оказалось не менее пуда.

Герой наш был ветрен и непредусмотрителен, но настоящее трудное положение заставило его серьезно поразмыслить, как лучше распорядиться своими вещами. Ничего, кроме оружия, зажигательного стекла, записной книжки и сухарей, ему оказалось не нужно, он уложил свое добро опять в чемоданы.

Осмотр имущества, укладка его и заряжание ружья заняли много времени. Было пять часов пополудни, когда изгнанник окончил свои хлопоты. Для сбережения припасов он решил не тратить в день более четверти фунта сухарей, но не прошло и нескольких часов, как Лисицын почувствовал, что между намерением и исполнением огромная разница, словом, его желудок начал требовать пищи. Тогда он отправился на поиски хотя бы чего-нибудь для утоления голода.

К несчастию, отлично зная механику, архитектуру и математику, Лисицын плохо учился ботанике, а потому не решился попробовать попадавшиеся ему коренья. Наконец, возвращаясь к своему кочевью, утомленный ходьбой и голодом, он набрел на семейство маслянников, которыми наполнил свой ягдташ. Изжарить грибы было не в чем и не на чем: ни масла, ни сметаны, ни сковороды у Лисицына не было. Это привело его в уныние.

Вдруг пришла ему мысль попытаться испечь грибы в горячей золе. Он набрал кучу сухих ветвей и листьев и поджег ее с помощью зажигательного стекла; когда же образовалось достаточно золы, он пригреб ее к горящим угольям и в ней испек ароматные маслянники, оказавшиеся вкусными, несмотря на то что они не были приправлены солью. Утолив голод грибами, наш невольный пустынник опять расположился ночевать на дереве.

Так без всякой перемены прошло несколько дней, впрочем не без пользы для нравственного состояния Лисицына. Из его дневника видно, что он отдавал уже справедливость суровому командиру корабля, снабдившему его полезными вещами — зажигательным стеклом и ружьем.

Лисицын пришел к убеждению, что высадили его на самый бесплодный берег Азиатского материка, потому что, кроме грибов, он не находил никакой пищи. Он часто встречал дичь, подпускавшую его на довольно близкое расстояние, но не решался тратить дорогой заряд на небольшую птицу. Наконец его посетила счастливая мысль смастерить лук и стрелы: он вырезал дубовую ветвь для лука, а для стрел расколол на тонкие брусочки сосновый сухой сук. Когда же дело подошло к концу, стала очевидной бесполезность его труда — не было материала для тетивы и крепкого острия для стрел.

Тогда Лисицыну пришла в голову другая мысль: устроить пращу, заменив ремни жгутом из полотенца. Разрезать полотенце по длине, свить из длинных полотнищ веревку и устроить петлю было для него делом нетрудным, но метать этим снарядом камни пришлось долго учиться. Ему стоило больших усилий преодолеть свое отвращение к труду, и только одна крайняя нужда была причиной, что упражнения в метании камней пращею были постоянны и энергичны. За две

недели Лисицын все же выучился попадать камнями в цель на достаточном расстоянии. С помощью пращи он иногда убивал птиц, а потом жарил их над угольями, употребляя вместо вертела железный прут от чемодана.

Лисицын сознался в своих записках, что мясо дичи показалось ему очень вкусным после долгого питания печеными грибами и что ел он его с нечеловеческой жадностью.

Однажды, вооруженный ружьем, пистолетами и кинжалом, он решился на прогулку по морскому берегу. И хотя Сергей Петрович был совершенно уверен, что местность эта необитаема, он принял меры предосторожности для сохранения своих вещей, прикрыв их толстым слоем хвороста. Пустынная жизнь начала исправлять характер Сергея Петровича: прежде он ничем не дорожил, ни о чем не думал, теперь же сделался осторожным и предусмотрительным.

Путь его шел по возвышенному берегу, живописно окаймленному дремучим лесом. Местность изредка пересекалась зеленой лужайкой, маленькой бухточкой, холмами и оврагами. Пробродив целый день и не встретив ни одного живого существа, Лисицын, совершенно уставший, добрел до речки, с шумом падавшей в море по каменистым уступам. Пройдя более версты по левому ее берегу, он не нашел брода для перехода на другую сторону и чем дальше углублялся в материк, тем берега реки делались отложе, а течение медленнее; прибрежная долина только изредка была отмечена группами высоких хвойных деревьев.

С закатом солнца громкое завывание волков нарушило священную тишину вековой чащи. Лисицын не решился идти дальше и, поужинав размоченными в воде сухарями, поместился для ночлега на высоком дереве, ближайшем к реке.

В половине ночи он был разбужен сильным треском в лесу. Окинув испуганным взглядом окрестность, хорошо освещенную луной, он с ужасом увидел огромного медведя, шедшего прямо к дереву, на котором разместился наш пустынник. Лисицын, никогда не видавший медведя на свободе, почувствовал чрезвычайный ужас при взгляде на столь опасного соседа, которому ничего не стоило взобраться на дерево. Медведь улегся прямо под деревом. Сергей Петрович не смел пошевельнуться, старался даже сдерживать дыхание, чтобы лютый враг не учуял его присутствия. От сильного испуга Лисицын едва не уронил ружье.

Прошло около часа, показавшегося бедному сидельцу целой вечностью, прежде чем медведь встал и начал обнюхивать воздух. Лисицын понял, что наступает его конец — руки не могли совладать с ружьем. Однако на этот раз именно страх послужил ему спасением: медведь его не приметил. Через несколько минут зверь забеспокоился, потом осторожно пополз по траве к краю поляны, как бы подстерегая добычу.

Лишь только он оказался на поляне, на него напала стая волков. Сильный медведь сперва храбро отбрасывал врагов, сопровождая удары грозным ворчанием, потом, убедившись в своей несостоятельности, отступил и с быстротой, удивительной для его тяжелого тела, влез на дерево, занимаемое Лисицыным, где поместился аршина на четыре ниже. Между тем волки с яростью атаковали дерево: некоторые бросились подкапывать корни, другие, посмелее, пробовали взобраться на ствол с помощью острых когтей, но дорого заплатили за свою дерзость, будучи задушены в могучих лапах рассвирепевшего медведя. В остальных неприятелей медведь кидал обломки сучьев с удивительной силой и ловкостью.

Война эта продолжалась довольно долго; она казалась бесконечной в особенности для молодого человека, ежеминутно ожидавшего, что медведь, расправившись с волками, обнаружит его как более лакомую добычу. От страха он так ослабел, что при сильном сотрясении дерева, когда медведь отламывал сук, не удержал своего ружья — оно упало прямо на спину зверя. Лисицын зажмурился в ожидании своей последней минуты.

Прошло довольно времени, прежде чем герой наш решился осмотреться, удивленный наступившей тишиной. Медведя нигде не было. Вокруг дерева лежали пять мертвых волков. Другой, будучи на месте Лисицына, поспешил бы в

жаркой молитве возблагодарить Бога за чудесное спасение, но неверующий молодой человек приписал все игре случая.

Как только взошло солнце, Сергей Петрович слез с дерева, под которым нашел свое ружье в совершенной целости. Зная из рассказов охотников, что медведи чрезвычайно боятся внезапностей, до того, что даже часто умирают от испуга, Лисицын догадался, что его ночной сосед после падения на него ружья испугался и убежал в лес. Он поспешил по следам зверя и не далее двух верст от места сражения нашел медведя, уже издохшего. Раздосадованный невозможностью полакомиться окороком мишки, он снял с него пушистую шкуру. По возвращении к месту ночлега снял шкуры и с волков. Шкуры промыл в реке, развесил на деревьях для просушки. Дерево, свидетель ночного ужаса, оказалось прекрасным кедром, на котором Лисицын обнаружил множество прошлогодних шишек с вкусными орехами. Конечно, пустынник наш поспешил ими полакомиться. Невдалеке Лисицын нашел небольшую возвышенную поляну на берегу реки, окаймленную со всех сторон плодоносными кедрами. За рекой расстилалась пространная луговина, доходившая до самого моря. Вправо от живописной долины возвышались горы, поросшие хвойным лесом. В реке играло на солнце множество рыбы. Восхитительное местоположение этой поляны, вид на море, от которого зависело его спасение, обилие рыбы в реке и богатый сбор кедровых орехов убедили Лисицына основать здесь свою стоянку в ожидании прихода корабля, который избавит его от заточения в этой пустыне.

С большим трудом молодой человек перенес сюда свои вещи, истратив на это несколько дней. В первую же ночь после переселения он промок до костей под проливным дождем и едва успел спасти от воды свои пожитки, накрыв их шкурами зверей. Это заставило его серьезно подумать об убежище, в котором можно было бы укрыться от дождя и холода.

Лисицын долго обдумывал, как приняться за дело, не имея ни топора, ни пилы, ни долота. Наконец, начертив на возвышенном месте четырехугольник, имеющий по шести аршин в каждой стороне, он по этим линиям с помощью большой морской раковины, заменившей заступ, выкопал узкий ровик глубиной до трех четвертей аршина; в этот ровик поставил нетолстые колья на небольшом расстоянии один от другого. Засыпал колья плотно землей, пространство между ними заплел гибкими ивовыми прутьями.

Окончив этот внутренний плетень, он выкопал другой ровик в аршинном расстоянии от первого, и устроил второй плетень, но только по мере его возвышения заполнял промежуток между плетнями глиной, сильно уколачивая ее колом. Лисицын вспомнил, как в деревне тетки мужики заплетали изгороди и устраивали плетневые сараи. Для большей прочности он связал прутьями верхние концы обоих плетней. Теперь стены нужно было накрыть потолком и над ним устроить крышу от дождя. Для этого Лисицын набрал в лесу сухого валежника, из которого приготовил длинные слеги, он плотно забрал ими потолок строения, оставив над стенами со всех сторон аршинные выступы; потом пазы между слегами промазал глиной и навалил на потолок целую гору сырого мха, образовав из него скаты на все четыре стороны. Плотницкого инструмента у Лисицына не было, и потому дверей и окон в хижине он сделать не смог. Наш архитектор при устройстве плетней оставил три отверстия: небольшое для света, другое для входа в хижину — оба под самым потолком, а третье возле пола для сообщения основного жилища с предполагаемой пристройкой. Эти отверстия он затыкал четырехугольными плетушками, наполненными землей, и сверх того наволоками, набитыми сухим мхом. В одном углу хижины было сплетено место для постели на три четверти аршина вышиной от пола, оно было застелено сухим мхом; подушками служили наволоки, также набитые мхом.

Над возведением своей хижины Лисицын трудился больше двух месяцев. Читающий этот правдивый рассказ вполне поймет его блаженство, когда после многих ночей, проведенных на дереве в беспокойстве и тревоге, он наконец заснул на мягкой постели в совершенной безопасности от зверей и осадков.

Провидение благоприятствовало нашему герою: все время, пока он трудился над своей постройкой, стояла прекрасная погода; после же перехода его в хижину пронеслась страшная гроза с проливным дождем, продолжавшимся почти двое суток, но хижина осталась невредима — в нее не попало ни одной капли воды. Лисицын аккуратно вел время. Наступил август. Не видя в здешнем климате большой разницы с климатом средней полосы России, он благоразумно предположил, что должно ожидать скорого наступления зимы. Это заставило его призадуматься об устройстве печи, без которой он рисковал замерзнуть в своей хижине. Прежде всего необходимо было заняться деланием кирпича.

После долгих размышлений Лисицын отправился на поиски и отыскал поблизости от хижины в обрывистом береге реки превосходную глину. Накопал ее большую кучу, сложил на ровном месте, замочил в несколько приемов, прикрыл сверху мхом, чтобы дать глине время превратиться в однородную массу.

Через несколько дней Сергей Петрович сильно перемял глину ногами, доведя до такой степени густоты, чтоб можно было валять ее в комки. Когда эти комки, просушенные в тени, сделались твердыми, он осторожно обрезал их ножом, придавая им форму кирпича, и досушил на воздухе.

Наделав таким способом до двух тысяч сырца, Лисицын приступил к обжигу. Для этого он сложил сырцовый кирпич в остроконечную кучу, образовав внутри ее свод для топки с маленькими промежутками между каждым кирпичом, и сначала исподволь прокурил сухим хворостом до тех пор, пока кирпич перестал издавать из себя пар, потом обложил всю кучу снаружи хворостом, набил свод толстым валежником и более суток таким образом поддерживал огонь. Когда увидел, что весь кирпич раскалился докрасна, огонь постепенно начал убавлять и наконец совершенно прекратил обжигание. Трое суток кирпич остывал. Получилось его более тысячи штук удовлетворительно выжженного. В этом деле Лисицыну очень помогло теоретическое знание всех способов выделки кирпича. Хотя приготовленный им кирпич не имел совершенно правильной формы и оказался неодинакового размера, но для кладки печи был пригоден.

Лисицыну как любителю архитектуры были известны в теории все роды голландских и пневматических печей, но о простых крестьянских он понятия не имел. Притом самого процесса кладки печей ему никогда не случалось видеть. Он хотел устроить русскую печь без трубы, чтобы хижина была теплее и во избежание выброса из трубы горящей сажи, так часто приводящего к пожару.

Долго он соображал да примерялся, но печь сложил: выкопал яму в аршин глубиной и наполнил ее мелким камнем, каждый слой которого сильно утрамбовывал большим камнем и заливал жидкой глиной. На этом буте была основана из кирпича площадь печи, на четверть выше земляного пола, потом проложены два ряда кирпича на ребро с промежутками, чтобы тепло из-под печи не уходило в землю, по этим рядам настлан сплошной под печи в четыре ряда кирпича и над ним сложен прочный свод. Тяга огня была устроена сзади печи. Дым выходил в хижину и из нее улетал через окно. Во время топки дым стоял в хижине до половины ее высоты, так что, сидя на кровати, Лисицын не чувствовал его едкого запаха. Для закрытия устья печи служила хорошо обожженная глиняная заслонка.

Сведущий мастер сложил бы эту печь в два, много в три дня; наш же непривычный работник употребил на ее сооружение ровно две недели. Вы, молодые читатели, вряд ли поймете тот восторг, с каким Лисицын первый раз топил свою печь, не замечая синего дыма, густым слоем стоявшего над его головою. В этой печи он видел спасение от зимней стужи, возможность готовить горячую пищу, если только найдется средство добывать рыбу и соорудить кухонную посуду.

Хотя в реке водилось много рыбы, для ловли ее нужен был невод или другой какой снаряд, а для приготовления горячей пищи требовались горшки и плошки. Но как сделать эти вещи? Человек и поопытнее нашего героя призадумался бы, не имея нужных материалов и знаний.

Выделка глиняной посуды представлялась менее затруднительной, поэтому Лисицын и начал с нее. Вымесив глину как можно тщательнее и гуще, он на ровном месте из обломков кирпича устроил с помощью глины болваны для горшков и плошек. Этим болванам палкой и ножом он придавал правильную форму и гладкую поверхность, затирая трещины по мере высыхания песком с глиной. Когда болваны хорошенько высохли, он покрывал их равномерным слоем мха и осторожно обкладывал глиной, толщиной в два пальца; как только глина немного просыхала, он опять с помощью ножа и палки ровнял стенки сосуда, а чтоб они не трескались от солнца и ветра, обсыпал песком и листьями.

Посуда в несколько дней просыхала так, что он без труда мог снять ее с болванов, причем от неосторожности обходилось не без убыли. Первые его изделия имели очень толстые стенки, но впоследствии он выучился делать их тоньше и правильнее. Правда, Лисицын никак не мог сработать настоящие кухонные горшки, его изделия походили на горшки цветочные, но он считал их пригодными для варки пищи, если б только удалось их хорошенько обжечь.

Изготовив несколько горшков и плошек, он приступил к их обжиганию. Для этого сложил на ровном месте из бледного кирпича свод с продушинами для выхода пламени, а края его обвел стенкой из поставленного на ребро кирпича, чтобы посуда не могла свалиться со свода. Для первого опыта Сергей Петрович выбрал три горшка и две плошки. С раннего утра до вечера он поддерживал сильный огонь, пока посуда не прокалилась докрасна. Вероятно, от излишнего жара один горшок и одна плошка лопнули, но два горшка и одна плошка выдержали операцию.

Лисицын весело потушил огонь и, оставив посуду остывать, отправился в хижину, где всю ночь промечтал о том, как завтра сварит грибную похлебку.

Лишь только рассвело, наш гончар побежал любоваться своими горшками. Каковы же были его удивление, досада и потом ужас, когда он нашел их разбитыми в мелкие куски. Сначала он не мог понять, как они скатились на землю, и досадовал на себя, зачем мало позаботился об их устойчивости. А рассмотрев, что черепки разбросаны во все стороны, пришел к убеждению, что есть у него сосед, и, разумеется, злой, если решился истребить полезный труд. Целый день просидел Лисицын в хижине с заряженным ружьем, посматривая в оба отверстия, чтобы не пропустить приближающегося врага. Кругом все было тихо и спокойно; ни одно живое существо не показывалось на опушке леса, окружавшего хижину. Прошло еще два тягостных дня, в течение которых страх молодого человека рассеялся; он решил опять приступить к работе. Он подверг обжиганию два горшка и две плошки и на этот раз действовал осмотрительнее: сперва поддерживал малый огонь, потом усилил его и получил хорошо выжженную посуду.

…А на другой день он опять нашел горшки и плошки разби тыми. Теперь Лисицыну было ясно, что враг его скрывается поблизости и выжидает случая напасть на него. Он вторично хотел было спрятаться в хижине, но, рассудив благоразумно, что негодяй ночью легко может сжечь его хижину, решил бежать из этой опасной местности. Однако ему жаль было покинуть удобную зимовку и бросить свое имущество. И тогда в нашем герое пробудилось мужество: он решил отыскать своего врага, действуя по обстоятельствам. В самом деле, чего ему бояться с его замечательной силой, ловкостью и превосходным вооружением? Лисицын тщательно осмотрел местность и нигде не нашел людского следа. Он здраво рассудил, что разрушающий его труды сам от него прячется, а стало быть слабее. Тогда Сергей Петрович решил поймать негодяя на месте преступления.

На другой день он снова обжег два горшка и две плошки, только на ночь не ушел в хижину, а спрятался поблизости в кустах, росших на берегу реки, имея наготове ружье, заряженное пулями. Ночь была на исходе; никто не подходил к гончарной печи, и герой наш, одолеваемый сном, начал очень вежливо отвешивать поклоны окружающим предметам, как вдруг треск разбитого горшка заставил его широко раскрыть глаза и приготовить ружье. Увидел он большого медведя. Косолапый

осторожно стащил с печи плошку и, ударив ее о землю, глубокомысленно смотрел на летевшие во все стороны черепки. Когда косматый шалун протянул лапу за следующим горшком, Лисицын выстрелил, да так метко, что попал в самое сердце. Медведь, не успев исполнить свое намерение, тяжело рухнул на землю и не шевелился. Лисицын, опасаясь хитрости зверя, выстрелил ему в голову, но бедный мишка оставался неподвижен.

Победитель поспешил снять с убитого врага пушистую шкуру, обобрал много сала, годного для освещения хижины. Окорока отсек для пищи, остальное же мясо бросил в реку. Окончив эту работу, Лисицын отлично позавтракал жареной медвежатиной. Сало, промытое в воде, он сложил в горшки и закопал глубоко в землю, чтобы не испортилось от тепла и воздуха. Мясо окороков изрезал на тонкие пластинки, хорошо провялил на солнце и ветре, а часть высушил в печи на плошках.

После этого происшествия ничто не мешало обжигу горшков, и Лисицын наделал их много, разных размеров. Через два или три дня после победы над медведем, проходя берегом реки, он заметил на брошенном в воду мясе множество крупных раков. Эти краснокожие лакомки на несколько дней стали для нашего пустынника вкусной пищей.

Решив сделать запас продовольствия на зиму, Лисицын устроил для него помещение, пристроив к своей хижине погреб. Погреб он вырыл в земле, а над ним устроил стропила в два ската; по стропилам проложил плетень, а сверху застлал его слоем мха и осоки. Хижина с погребом сообщалась через отверстие в стене, устроенное у самого пола. В погреб Сергей Петрович поместил в глиняных плошках провяленную и сушеную медвежатину, в кладовую — сушеные грибы, лесные орехи и кедровые шишки.

В этих трудах застал Лисицына сентябрь. Два холодных утренника напомнили о скором приближении зимы, а значит, нужно было ускорить заготовление съестных припасов. Вся его надежда была на рыбную ловлю.

Лисицын приступил было к плетению сака из тонкого лыка, но как-то вечером, занимаясь этим трудным для него делом, вспомнил вдруг о применяемом на его родине способе ловить рыбу вершами — полукруглыми плетенками из тонких ивовых прутьев. Такие плетенки ставились по течению по нескольку в один ряд и прикреплялись к кольям, вбитым в дно. Остальное пространство речного течения загораживалось плетешком, чтобы рыба плыла через верши. Рыба имеет привычку плыть против течения, через воронку свободно проходит в плетенку, а назад возвратиться не может.

Река имела много удобных мест для установки верш. Плетение сака тотчас было брошено, Лисицын приступил к устройству плетушек. Получив уже навык к плетению, наш пустынник довольно скоро изготовил дюжину вершей и установил их в реке на удобном месте. По прошествии суток он наловил столько рыбы, что, высыпав ее на траву, почти онемел от изумления, увидав перед собой не один десяток окуней, ершей и других, не известных ему рыб. Скоро его запас сушеной и копченой рыбы был довольно значителен.

25 сентября, день своего ангела, наш герой решил посвятить совершенному отдыху. Хорошо вооружившись, с корзинкой в руках, он отправился в лес, стараясь не удаляться от реки, чтобы не заплутаться. Он часто поднимал с лежки зайцев и спугивал целые стада рябчиков. И пока он предавался досаде, что не может добыть для своего стола дичи, столь изобильной в этой местности, в голове его блеснула мысль устроить тетиву для лука из узких ремней медвежьей шкуры, свитых в бечевку. Будучи нетерпелив, он сейчас же вернулся, чтобы сделать лук и стрелы.

Не доходя с версту до хижины, он увидел под кустом молодого ежа. Лисицыну давно хотелось приручить какое-нибудь животное, и он с радостью положил ежа в корзинку. Принеся в хижину иглистого пленника, Лисицын озадачился, каким образом сделать дикое животное ручным. Применяясь к теории воспитания собак, он решился, скрепя сердце, поморить ежа несколько времени голодом.

Прикрыв корзину, чтобы еж из нее не убежал, Лисицын приступил к изготовлению тетивы, лука и стрел. Лук он согнул из молоденького дубочка, а стрелы сделал из кленового дерева в аршин длиною; для придания им надлежащей тяжести и правильного полета он облепил головки стрел куском мягкой древесной смолы. Физической силы для натягивания лука оказалось у Лисицына достаточно: на расстоянии тридцати шагов он убивал небольшую птицу.

Верши и стрелы совершенно обеспечили Сергея Петровича в жизненных запасах. Он спокойно стал ждать зимы, которая не замедлила с приходом. После пятидневного снега ударил мороз и держался всю зиму от 10 до 20 градусов. Хижина совершенно удовлетворяла своему назначению — в ней было тепло и сухо, воздух ежедневно освежался при выпуске дыма. Было не тесно и не просторно: все необходимое для жильца находилось у него под рукою. Было, правда, одно важное неудобство — недостаток света, которое, впрочем, несколько устранялось глиняным ночником с медвежьим жиром. Фитилем служила корпия, надерганная из лоскута ветхого белья.

В ясные дни Лисицын выходил из хижины для добывания дров, ловли рыбы и добывания дичи. Во время метелей и в длинные вечера он занимался воспитанием ежа, сделавшегося почти ручным, и изготовлением мебели.

Прежде всего он решил устроить табурет. Без топора, пилы и прочих инструментов Лисицын мог рассчитывать только на свой изобретательный ум. Вырезав четыре ореховые палки длиною около четырнадцати вершков, он прорезал их посредине, каждые две крестом и в точках соединения крепко оплел лыком, чтобы они не расходились; каждый из этих крестов он распер сверху ореховыми палочками, насадив их на верхние концы крестов и потом соединил их продольными брусочками; образовавшуюся таким образом рамку он заплел камышом. Для стола он изготовил две прочные рамки, которые связал тем же способом; вместо доски поместил в верхней раме пустой чемодан дном кверху. Чтобы дать ясное представление о внутренности хижины, я расскажу о всем ее убранстве. В одном углу помещалась печь, против ее устья находились плетеные полки для посуды; под окном стоял стол, рядом — чемодан с бельем и вещами; в углу помещалась вешалка с платьем; в последнем углу была устроена кровать. Обед Лисицына был довольно разнообразен: уха или грибная кашица; вареная, копченая и сушеная рыба; копченая, сушеная и жареная дичь, вместо десерта Сергей Петрович ел простые и кедровые орехи.

Он вставал в восемь утра и тотчас затоплял печь. Во время топки завтракал и готовил обед, причем еж получал обильную подачку. Потом он шел на работу или на охоту, если позволяла погода. Обедал в два часа вместе с ежом, для которого изготовил особый низенький табурет. После обеда писал дневник, занимался какой-нибудь нужной работой и в десять часов ложился спать.

Казалось бы, человек должен был возблагодарить Бога за те удобства и средства к жизни, какими он пользовался, и, проникнутый светом Божественного учения, с терпением ожидал бы конца плена, поддерживаясь надеждой, что если Господь не оставил его теперь, то не оставит и впредь. Но Лисицын, не признававший верховного существа, часто проклинал свою участь и сгорал желанием возвратиться на родину, пусть бы пришлось для этого терпеть все возможные лишения и даже потерять жизнь.

Так проходили в унылом однообразии дни. Однажды ночью разбудил Лисицына страшный вой. Отомкнув отверстие, он увидел перед хижиной стаю волков, которые, усевшись полукругом, выводили дикую серенаду. Увидев человека, алчные звери завыли сильнее и заклацали зубами, от чего у Лисицына волосы встали дыбом, он до того растерялся, что несколько минут не мог замкнуть отверстие, когда же он это исполнил, волки пришли в ярость, и было слышно, как некоторые стараются вскарабкаться к отверстию.

Оправившись от испуга, Лисицын решил прогнать неприятеля выстрелами. Он снова отомкнул отверстие и прямо перед собой увидал волка с устремленными на

него светящимися, как раскаленный уголь, глазами. Выстрел поверг дерзкого на землю, но волки опять с бешенством бросились на хижину; одни стали грызть плетень, другие полезли на стену, несколько взобрались на крышу. Желая спасти хижину от разорения, осажденный был вынужден отстреливаться. На рассвете враги удалились. Сергей Петрович осмотрел хижину. Волки нанесли жилищу мало вреда — постоянные морозы превратили стены в камень. Восемь пушистых шкур стали трофеями Лисицына.

Чрезвычайно затрудняло нашего робинзона отсутствие теплой обуви. Он обертывал ноги волчьими шкурами, но от сырости они делались чрезвычайно мягкими, а высохнув, превращались в лубок и скоро приходили в негодность. Он пробовал растянуть шкуры на полу между жердочками мехом вниз и пропитывать мездру сперва мокрой золой, а потом, счистя золу деревянным ножом, обкладывал мелкой ивовой корой, разваренной в горшке до густоты кашицы. Этим способом он выдубил медвежьи и волчьи шкуры, которые сделались мягкими и не ломкими. Из медвежьей шкуры Лисицын нарезал полосы шириной в пол-аршина и ими, прямо на чулок, обертывал ноги мехом наружу, обвязывал от ступней до колен лыковой веревочкой, подобно тому как наши крестьяне обертывают ноги онучами. Из волчьих шкур он сшил тоненькими ремешками два одеяла, причем вместо шила употреблял рыбью кость.

Наступил новый год. Ничто не разнообразило уединенной жизни пустынника, и им овладела тоска. Тревожные сны представляли ему то родные поля с золотистой рожью, то барские хоромы тетки-баловницы, то великолепный Московский кремль с вызолоченными главами соборов, то широкую Неву с гранитной набережной… Наяву его преследовала мысль — идти берегом моря. Так он предполагал добраться до обжитых мест, если только он не выброшен на остров. Хижина ему опротивела; его настоящая жизнь стала казаться хуже каторги, никакие занятия его не развлекали, труд сделался тягостным, пища казалась отвратительной, даже привязанность бедного ежа приводила его в негодование. Внутренний голос твердил ему: иди! иди! иди!

Лисицын долго боролся с обуревавшими его мыслями, но болезнь (так я назову душевное его состояние) одержала победу над рассудком, и он решил оставить свое мирное жилище. Сделал нечто вроде салазок и нагрузил их меховыми одеялами, поместил мешок со съестными припасами. Двадцать шестого января он отправился в путь, на запад, держась берега моря, которое постоянно было с правой руки. Выпустив ежа на волю, он бодро зашагал по твердому снежному насту, хорошо вооруженный и, по его мнению, тепло одетый — в дубленке и папахе.

Лисицын потому предпочел путешествовать зимой, что ручьи и реки, скованные морозом, не могли остановить его в пути. Через несколько часов ходьбы он успокоился — будто гора свалилась с плеч. Надежда увидеть родину воодушевляла нашего странника.

К ночи он добрался до глубокого и широкого оврага, дно которого было занесено снегом. Его взяло раздумье, где ночевать: на снегу ли, прислонясь спиной к обрыву оврага, или на дереве. Страх заставил избрать дерево. Около полуночи его разбудил порывистый ветер с моря, потому Сергею Петровичу пришлось крепко держаться за сосну, чтобы не упасть. При этом ветер нашел много слабых мест в европейской одежде странника и оледенил его до того, что он был принужден спрыгнуть на землю и согревать себя сильными движениями. Была даже минута, когда ему захотелось вернуться в теплую хижину, где его ожидали мягкая постель и горячая пища. Но мысль о родине победила искушение. Внутренний голос направлял его: иди! иди! иди!

Углубясь в лес, чтобы обойти овраг, Лисицын прошел около двух верст, нашел удобный переход через овраг и снова приблизился к морю. В этот день он устал больше. Пища была мерзлая. На третью ночь он решил ночевать в кустарнике, подостлав одно меховое одеяло, а другим тщательно прикрывшись. На этот раз сон его был крепкий и он не озяб.

Подвигаясь по предначертанному пути, Лисицын часто встречал быстрые реки, которые, низвергаясь водопадами в море, не замерзали, а также большие и малые бухты и заливы. Их приходилось обходить со значительной потерей времени. Но окрыленный надеждой, странник наш не обращал на это внимания и бодро шел вперед.

Прошли две недели. Лисицын привык есть мерзлую пищу и спать на земле под меховым одеялом. В его сигарочнице было несколько зажигательных спичек, с помощью которых он мог бы развести огонь, но он берег их как драгоценность на случай крайней нужды.

В начале третьей недели странствования Лисицын углубился далеко в лес, обходя речку, быстро катившую свои волны между огромными камнями, и достиг подошвы скалистой возвышенности, в которой нашел грот. Стены и свод его состояли из огромных известковых плит, на самом верху находилась трещина, свободно пропускающая ток воздуха. Сергей Петрович благоразумно решил воспользоваться этим убежищем для трехдневного отдыха, необходимого для восстановления сил.

Первой его заботой было натаскать сухого валежника и развести огонь, дым не беспокоил Лисицына, потому что свободно уходил через трещину. Вход в пещеру для безопасности он заткнул охапками хвороста, привалив несколько камней. После долгого и трудного странствования он наконец имел возможность снять обувь и отогреться у огня. Молодой путник сварил горячую похлебку из сушеной рыбы. Кто не испытал голода, холода, проникающего до костей, и крайней усталости, не поймет того наслаждения, которое испытал Лисицын.

Счастливый настоящим, усталый до изнеможения, он подбросил в пылающий костер хворосту, улегся рядом на мягких одеялах и крепко заснул.

Было восемь часов утра, когда он открыл глаза. Костер потух, но под пеплом сохранилось много раскаленных углей, так что можно было легко развести огонь для приготовления завтрака. Представьте его удивление, когда, раскрыв мешок с припасами, он заметил значительную в них убыль. Кто же мог совершить это воровство? Он обратился ко входу в пещеру — все так, как было с вечера. Обойдя все закоулки грота, не нашел другого выхода или расселины. Осталось только допустить, что запасы неблагоразумно истреблены им самим и что пора подумать об экономии.

Набрав еще валежнику и старательно поддерживая огонь в течение всего дня, Лисицын отлеживался на своем ложе. Собираясь спать, он положил мешок с рыбой на видном месте, недалеко от костра, и посыпал вокруг него пол пещеры золой, чтобы в случае пропажи рыбы узнать вора по следам на золе. Утром, разведя большое пламя, он осмотрел мешок и уверился, что похищено еще около десятка окуней, на золе же не было приметно никаких следов. Лисицын задумался: неужели кто спускается сверху за его припасами?

Он вышел из грота и, несколько часов бродя по скалам, добрался до самой расселины в своде, но нигде не нашел следов живого существа. Возвратясь в пещеру, Лисицын увидел, что запас его еще уменьшился. Это привело его в ужас. Он тотчас же убежал бы из пещеры с малым остатком пищи, если б наступившая ночь не принудила его остаться.

На этот раз мешок с рыбой он положил под голову. Ночью Лисицын был разбужен шорохом близ своей головы. Костер горел ярко. Он встал на ноги и увидел лисицу, прыгнувшую от его изголовья с рыбой в зубах. Схватив ружье, он бросился за рыжей вдогонку. Хитрый зверь не давал своему преследователю возможности прицелиться, прыгая и обмахиваясь пушистым хвостом, но вот лиса бросилась стрелою в угол грота, часть ее туловища уже наполовину скрылась, когда роковая пуля остановила беглянку. Вытащив из трещины тело лисицы, обворованный ею бедняк теперь только заметил нору похитительницы его съестных припасов. Молодой путешественник, осмотрев мешок с провизией, с отчаянием увидел, что осталось не больше десятка рыбок и два куска сушеного зайца. Он даже подумал

было, не воротиться ли в хижину, ведь с таким ничтожным запасом далеко не уйти; его с большой экономией едва могло хватить на обратный путь. Раздумья недолго тревожили Лисицына, страстное желание скорей увидеть родину победило все доводы разума, надежда нашептала ему, что на случай крайней нужды у него еще четырнадцать зарядов, с помощью которых он может убивать крупных животных и питаться их мясом долгое время. Итак, он снова пустился в свой неизвестный путь. К вечеру обошел скалистые высоты и приблизился к реке, на которой не смог отыскать брода.

Между тем ветер с моря начал крепчать, поднимая снежную пыль, а когда совсем стемнело, превратился в сильный снежный ураган. Лисицын тщетно искал, где бы удобнее приютиться на ночлег, снег лепил ему глаза и до того опудрил его одежду, что он стал походить на снежную глыбу, медленно двигавшуюся между редкими в этом месте деревьями. В пяти шагах ничего невозможно было разглядеть. Блуждая, странник потерял свой главный ориентир — море. Ему показалось, что он перешел реку, и он решил держаться более правой стороны. Холод сильно донимал его, ноги, утопая в сугробах, отказывались служить.

Но Провидению неугодно было лишить Лисицына жизни, оно привело его к толстому дубу, имевшему обширное дупло. Усталый, измученный, полузамерзший путешественник с большим трудом влез в это убежище и едва отогрелся под меховыми одеялами.

К утру метель несколько стихла. Лисицын увидел вокруг высокие снежные холмы. С большим трудом он выбрался на прогалину, по которой можно было идти. Он шел до самой ночи, но не увидел моря и с отчаянием должен был признать, что заплутался. Теперь только он понял безрассудность своего предприятия, проклиная день своего рождения. Правда, было от чего сходить с ума: пищи оставалось не более как на четыре дня, и ни одно животное не встретилось на пути его. Верная смерть ожидала дерзкого путешественника.

С этого дня начались бедствия Лисицына. Ему оставалось одно утешение — он мог еще записывать дни и числа. Шел как автомат, без цели, держась одного направления. К несчастью, дни стояли пасмурные, так что определить страны света по солнцу было невозможно. В этом горестном путешествии ему часто случалось целый день оставаться без пищи. Он уже не жалел пули на зайца и спички для огня, только бы продлить свое жалкое существование.

Двадцать седьмого февраля едва живой он добрел до замерзшего болота, окруженного гигантскими елями. Его мучил нестерпимый голод — уже двое суток он не находил пищи. Ни салазок, ни одеял с ним не было. Вещи эти тяготили его, и он их бросил. Ружье он нес с трудом на ослабевших плечах и не расставался с ним и с пистолетами только потому, что в них заключалась надежда на

существование. Жгучая боль в пустом желудке заставила Сергея Петровича вспомнить о пище. Он разгреб снег, попробовал пожевать клочок мха, но после двух глотков этой нечеловеческой пищи почувствовал в желудке сильнейшую

резь. Несчастный заплакал и вспомнил о Создателе.

В первый раз его ожесточенное сердце смягчилось, и он произнес: «Творец мира, если Ты существуешь, приди ко мне на помощь!» Собрав последние силы, он прошел около версты и упал в изнеможении под развесистым деревом в ожидании смерти.

…И вот предстал его воображению небольшой родительский дом, его маленькая детская с некрашеной кроваткой в углу. Он лежит в ней под ватным одеялом, а добрая няня рассказывает страшные сказки. Как в тумане, увидел он погребальную процессию: люди идут в черных мантиях с зажженными факелами, протяжно поют певчие и музыка играет печальный марш. В гробу, обитом малиновым бархатом, офицеры несут его отца… А вот большой барский дом его тетки; лихая тройка стоит у крыльца; добрая старушка, вся в слезах, благословляет его в путь дрожащей рукою.

Бедняк не чувствовал, как по лицу его текли обильные слезы. Сильные судороги заставили его очнуться; он тяжело застонал и снова обратился к Богу: «Господи,

если Ты существуешь, не допусти меня умереть, не познав Тебя. Грехам моим нет числа, но, говорят, милосердие Твое безмерно; помилуй меня или положи конец моим страданиям». С этими словами он возвел глаза к небу, как бы ожидая оттуда помощи, и помощь ему была явлена: над своей головой Лисицын увидел низко висящие кедровые шишки с орехами. Ружейным прикладом он сбил несколько шишек и утолил голод. Под этим деревом Лисицын пробыл два дня; он настолько восстановил силы, что снова смог отправиться в путь, набив карманы орехами.

К ночи того же дня он достиг моря, но теперь оно было с левой его стороны. Убедясь на горьком опыте в тщетности своего предприятия и опасаясь новых бедствий, Лисицын решился идти по этому обратному направлению, которое должно было привести его к хижине. Эта мысль даже обрадовала его, но оставался страх, что он, быть может, оставил позади свое зимовье.

Пройдя не более десяти верст в целые сутки, Лисицын достиг огромной сосны, рядом с которой возвышалась куча хворосту. Он хотел было отогреться здесь у огня, но вой волков, показавшийся ему близким, заставил его расположиться на дереве. Он старался не спать, чтобы не упасть с дерева; однако с рассветом вздремнул и выронил ружье. Хворост под деревом зашевелился и из-под него показался огромный медведь. Зверь сперва лениво встряхнулся, потом обнюхал воздух и с ворчаньем устремил свирепые свои глаза на полуживого человека. Страх придал Лисицыну бодрости, и он стал поспешно карабкаться выше. Медведь не торопился. Он спокойно дал своей жертве подняться на средину высоты ствола и с грозным ворчаньем полез на дерево. Лисицын понял, что жить ему осталось несколько минут, потому что чем выше он уходил от своего врага, тем меньше оставалось у него возможности к спасению. Теперь только он увидел свою ошибку: ему бы следовало спуститься на землю по одной из толстых ветвей, наклонившихся почти до самой кучи хвороста, когда медведь полезет на дерево, а если бы зверь начал с него спускаться, ему легко было бы подняться по той же ветке, и так до благоприятного случая.

Лисицын обдумывал свою ошибку, стоя на одном из уступов ствола и не сводя глаз со свирепого преследователя, вдруг ему пришла счастливая мысль: пустить в дело пистолеты. Дождавшись, когда голова зверя приблизилась к нему на нужное расстояние, он выстрелил, но рука, вероятно, сильно дрожала, пуля в голову не попала, а раздробила только нижнюю часть скулы. Медведь издал такой яростный рев, что у бедняка не хватило мужества выстрелить из другого пистолета; вместо этого он с поспешностью полез выше, взывая о помощи к Богу.

Вдруг он обо что-то сильно уколол лицо. Оказалось, это была длинная ветка стоящей вблизи старой сосны. Не рассуждая, сможет ли эта ветка выдержать тяжесть его тела, он уцепился за нее, как утопающий хватается за обломок доски, посланный Провидением. Без сомнения, одно только отчаяние придало Лисицыну смелость и ловкость исполнить этот опасный маневр. В один миг он очутился на толстом конце ветки у ствола соседнего дерева, откуда стал следить за поведением своего лютого врага. Медведь начал поспешно спускаться. Наш герой убедился, что смышленый зверь намерен сделать приступ на его новое убежище.

Наступил солнечный день. Лисицын осмотрел занятую им позицию; страх постепенно рассеялся, к нему возвратилось хладнокровие. В случае нужды была возможность на значительной высоте перебраться на толстый сук соседнего дерева. Лисицын стал дожидаться своего врага. Медведь медленно приближался к нему, вероятно, в полной уверенности захватить добычу. Не допустив до себя зверя на сажень, Лисицын пополз по толстой ветке на соседнее дерево. Как он рассчитывал, так и случилось: рассвирепевший медведь последовал за ним, но, добравшись до средины ветки, не смог двигаться дальше — ветка начала склоняться под тяжестью его огромного тела.

Враги были так близко, что чувствовали дыхание друг друга. Медведь страшно ревел, видя, что добыча от него ускользнула. Лисицын, убедившись в невыгодном положении противника, выстрелил почти в упор — медведь рухнул на землю и остался недвижим.

Прошло около часа, прежде чем Лисицын решился спуститься с дерева. Он побрел вдоль морского берега, оставив нетронутой свою добычу, не имея сил справиться с такой огромной тушей. К тому же его буквально подгоняло желание поскорее добраться до своего скромного жилища, которое теперь казалось ему чуть не земным раем.

В этот день он съел последнюю горсть орехов; ноги едва служили ему, голова была тяжелой, как свинец. Пройдя небольшое расстояние, он должен был останавливаться для отдыха. К полудню у него до того отяжелела голова и ослабли ноги, что он без чувств упал на снег. Сколько часов пробыл Лисицын в беспамятстве — кто знает? Наконец, опираясь на ружье, он побрел дальше, томимый сильной жаждой.

Пройдя с трудом около двух верст, услыхал шум водопада и скоро был у реки, с ревом по камням низвергавшейся в море. Ни на что не обращая внимания, страдалец наш припал к воде. Утолив жажду, он осмотрелся и от радости заплакал. Это была та самая река, на берегу которой стояла его хижина. Он хотел скорее бежать к дому, но ноги отказывались повиноваться, его бросило в жар. Тогда Лисицын пополз, беспрестанно отдыхая. К счастью, день был теплый, иначе он бы замерз.

Вот показалась на холме его хижина. С радостными слезами Лисицын простирал к ней руки: «Боже, дай мне сил добраться!» Бог услышал его молитвы: еще до заката солнца он оказался дома, и у него еще достало сил затопить печь, раздеться и улечься на постель, тепло укрывшись. Лисицын, как видно из его дневника, возвратился в хижину второго апреля, следовательно, прошел почти год пребывания его в необитаемой земле.

Лисицын чувствовал совершенное изнеможение во всем теле. Голова его сжималась как в тисках, он весь горел и каждую минуту ожидал смерти. Ему вспоминались прежние дни, проведенные в буйстве и разврате. Перед ним представали бледные лица несчастливцев, проигравших ему свое состояние, которое он тотчас же растрачивал в безумных оргиях. Он увидал молодого человека, лежащего на траве в крови, которому его пуля раздробила левую руку, и соперник сделался неспособен для службы, а причина ссоры была так ничтожна! Что, если действительно есть возмездие в загробном мире? — спрашивал себя Лисицын, и страх смерти охватил его зачерствелую душу. Он всеми силами старался прогнать от себя эту тяжелую думу, но она терзала мозг, и он как безумный заметался на своей постели. Истощенный припадком отчаяния, он впал в забытье. Однако тепло и мягкая постель имели на больного благотворное влияние; он настолько собрался с силами, что ночью смог вторично истопить печь, вскипятить воду и напиться чаю, сохраняемого в погребце для необыкновенных случаев. При этом он с благодарностью вспомнил о командире корабля, приславшем с прочими вещами и этот погребец.

После чая больного бросило в жар, а через несколько часов начало сильно знобить. Было очевидно, что бедняка мучает сильная простуда. На другой день ему сделалось гораздо лучше, и он поспешил привести в порядок свое хозяйство, пришедшее в расстройство от долговременного его отсутствия.

Между тем в воздухе запахло весной и снег заметно таял. Но Лисицын не чувствовал радости. На следующий день его опять била лихорадка: озноб, жар, нестерпимая головная боль… Больной накопал корней шиповника и, сделав из них крепкий отвар, выпил в течение дня три стакана. Лихорадка прекратилась, а спокойствие и хорошая пища восстановили силы.

С девятого по двенадцатое апреля продолжалась страшная буря с пронзительным ледяным ветром. Эти трое суток Лисицын не выходил из хижины. Двенадцатого числа солнце взошло в полном блеске и так сильно прогрело землю, что снег таял, как воск на огне, вода сбегала с возвышенностей широкими потоками. Лед на реке затрещал; притоком воды его изломало на небольшие куски, которые с шумом то сбегались в сплошную массу, то разбегались, чтобы снова столкнуться в

водовороте. Лисицын решил посмотреть, как льдины будут выскакивать в море, и пошел на берег, с удовольствием вдыхая живительный воздух весны.

…Не доходя с полверсты до моря, он увидел человека, лежащего на земле без движения. На нем был простой тулуп, возле лежала шапка из серого барашка, на руках были надеты шерстяные рукавицы в больших кожаных голицах, на ногах — длинные сапоги с заправленными в них плисовыми шароварами. За кушаком у незнакомца был заткнут большой плотницкий топор, а чуть в стороне лежал мешок с провизией. Лицо человека несколько грубоватое, загорелое, обросшее черной бородой, не потеряло печати доброты и смышлености.

Лисицын сознается в своем дневнике, что первой его мыслью было обобрать мертвеца — в особенности соблазнял его топор, — но человеколюбие взяло верх. Сергей Петрович бросился возвращать незнакомца к жизни. Он раздел его и начал растирать тело снегом, предварительно влив в рот несколько капель водки из бутылки, найденной в мешке неизвестного странника.

Послышался слабый вздох, и вскоре незнакомец открыл глаза.

— Слава тебе, Господи! — прошептал он внятно и снова впал в беспамятство. Лисицын удвоил старания: обтер тело незнакомца досуха бельем его, надел на него свою рубашку, одел его в теплую одежду и тихо понес к хижине, взвалив на свою могучую спину. Перед хижиной он выбрал место, освещенное солнцем, разостлал медвежью шкуру и поместил на нее больного, начавшего приходить в чувство. Несколько глотков водки, влитой в рот, заставили его снова открыть глаза.

— Где я? — спросил он слабым голосом.

— У земляка, — поспешил ответить Лисицын, — но, пожалуйста, не говорите, это вам вредно.

— Холодно, — простонал незнакомец.

Лисицын попросил его встать и влезть в отверстие хижины, уложил в постель, напоил горячим чаем и посоветовал заснуть.

Когда в пятом часу вечера незнакомец проснулся, то почувствовал себя бодрым и здоровым. Он рассказал, что зовут его Василием, по ремеслу он кузнец, тележник и плотник. Плыл на купеческом корабле из Петербурга вместе с другими рабочими, со скотом, хозяйственными орудиями и машинами для устройства земледельческого хутора, где именно — не знает, их застигла буря, корабль бросило на мель; пассажиры, за исключением его и мальчика Петра, отправились на боте искать спасения. Он потому остался на корабле, что занят был спешной работой в трюме, а мальчик лежал без памяти в лихорадке. На другой день бури корабль сняло с мели и вчера к ночи прибило к здешнему берегу; он вплавь достиг земли, но под ледяным дождем выбился из сил и замертво упал на снег.

— Если бы не милость ваша, — заключил Василий, — лежать бы мне не вставаючи.

— Полно об этом, — прервал его Лисицын, — на моем месте ты сделал бы то же самое. Чем терять время в разговорах, поспешим лучше на берег, посмотрим, где корабль, может, удастся Петрушу спасти…

— Да благословит вас Бог, барин, за вашу доброту! Мне же, окаянному, в голову не пришло человека спасать, все только о своем грешном теле пекся…

Они побежали на берег и с радостью увидали корабль, глубоко врезавшийся носом в песчаный мыс. Вход на него был удобен. Преодолев полосу прибоя по пояс в воде, оба путника очутились на палубе. Лисицына оглушило мычание коров, блеяние овец и крик домашней птицы. Скот, вероятно, просил пищи. Две большие овчарки встретили пришедших свирепым лаем, но, узнав Василия,замолкли. Петрушу нашли едва живым. Это был стройный красивый мальчик лет шестнадцати, с кроткими серыми глазами, очень похудевший от болезни. Ему немедленно оказали помощь.

Потом Лисицын осмотрел имущество корабля и нашел все необходимое для фермерского хозяйства. У молодого человека разбежались глаза при виде множества красивых и полезных вещей. Он радовался, как ребенок, однако по

строгом размышлении понял, что обременять себя вещами бесполезными неблагоразумно, а потому надобно сделать выбор, что взять, а что оставить.

— Послушай, — сказал он Василию, — случай свел нас жить вместе; будем же, как братья, делить все пополам, и горе, и радость, и нужду, и довольство. Давай обдумаем хорошенько, что для нас полезнее будет взять из этих вещей.

— Ваша правда, — отвечал Василий, — Бог судил нам жить вместе, но вам — как барину, мне — как слуге, которому вы жизнь спасли; выбирайте, что вам по нраву, а я начну выгружать.

— Нет, Василий, я так не согласен. Будем жить один для другого и без общего совета ничего не делать, а Петруша будет нам младшим братом.

— Что вы удумали? — весело вскричал Василий. — Чтобы крестьянин был барину братом? Располагайте мной как верным слугой и работником, а из Петруши я сделаю себе помощника, и будем жить как Бог велел. Когда ж спросите моего совета — отвечу всегда по совести.

— Так посоветуй же, с чего начать разгрузку корабля? — спросил Лисицын, убедившись, что Василий еще не в состоянии понять его мысли о братстве и равенстве.

— Вестимо с чего, надо спасти живую тварь. За ночь корабль может сняться с мели, так что же животине пропадать. Снег, почитай, стаял, местами трава прошибла, стало быть, стадо само пропитается и нам не сделает помехи.

— А не лучше ли нам самим остаться на корабле, пока его снесет ветром с мели, и отплыть к обитаемым местам; нас трое, авось как-нибудь справимся с парусами. — Что вы, барин! В трюме такая течь, просто беда.

— Тогда начнем выгружать, — вздохнул Лисицын.

Оба товарища перенесли на берег Петрушу, потом овчарок, кур и овец; с большим трудом согнали с палубы корабля в воду коров и рабочих волов. Едва солнце закатилось, вся скотина была собрана на возвышенной полянке, совершенно освободившейся от снега, где жадно ела затхлое корабельное сено.

Петруша ночевал в хижине, а Лисицын с Василием и овчарками остались стеречь стадо. Одну собаку звали Барбосом, другую — Серкой. По правде сказать, было что стеречь: восемь холмогорских дойных коров поражали знатока своей красотой и молочностью, бык той же породы был образцом силы, шестнадцать украинских волов, редкие по величине, толстоте шеи и ширине груди, обнаруживали необыкновенную силу, двадцать шесть овец оказались чистой романовской породы. Лисицын с детства любил хороший рогатый скот, и потому восторг его был полным.

Всю ночь они провели с Василием. Это был малый сорока лет, простой, добрый, веселый, трудолюбивый и набожный. Василий и Сергей Петрович стали совершенно друзьями.

На другой день Лисицын, поджарив в плошке столовую ложку соли, захваченной с корабля, распустил ее в стакане кипящей воды и, остудив, дал выпить Петруше натощак. От этого лекарства лихорадка больше не возвращалась. Об этом простом средстве Лисицын слышал от тетки.

С раннего утра товарищи опять отправились на корабль. В этот раз они спустили за борт восемь арб и нагрузили их двумя бочками солонины, несколькими окороками ветчины, шестью кулями ржаной муки, шестью мешками ржи, четырьмя мешками ячменя, пятью кулями овса и пятью кулями соли; кроме того, забрали множество сит и решет, двадцать веретьев и всю медную луженую молочную посуду. В каждую арбу запрягли по паре волов, которые легко вывезли тяжесть на берег и доставили ее к хижине.

Между тем снег повсеместно стаял и начала пробиваться зеленая трава. Скот уже не ел затхлого сена, волам и коровам стали давать понемногу овса.

Утром следующего дня Лисицын и Василий опять отправились очищать корабль. Теперь они нагрузили арбы семенами и земледельческими орудиями, взяли мешок озимой ржи, мешок яровой китайской ржи, мешок гималайского ячменя, мешок крупного камчатского овса и мешок гречи, а также несколько небольших мешков

с просом, горохом, льном, коноплей и разными травяными, огородными и садовыми семенами. Из сельских орудий они обнаружили два плуга, две сохи, два почвоуглубителя, скоропашку, две железные бороны, пропашник, ручную веялку, двенадцать топоров, столько же кос и серпов, множество пил, заступов, железных лопат и вил, походную кузницу с полным кузнечным прибором, полный столярный и токарный инструмент с токарным станком хорошей работы.

В следующую ездку забрали с корабля все носильное платье и белье, небольшой перегонный медный куб с трубой и кранами, три бочонка с порохом, бочонок с дробью, два пуда свинца, бочонок с водкой, четыре охотничьих ружья, медный трехфунтовый единорог с шестью гранатами (единственная, казалось бы, бесполезная вещь, взятая по страсти Лисицына к артиллерии), чайный погребец с полным прибором, телескоп, две подзорные трубы, два компаса, два самовара, большой запас кухонной, столовой и чайной посуды, ящик с чаем, ящик с удочками различной величины, множество веревок, парусов, железа и чугуна, а также шестерни, колеса, подшипники, выломанные из машин, точило и два жернова от ручной мельницы.

Ночью пошел проливной дождь, подул сильный южный ветер, едва не сорвавший брезент с палатки, устроенной над вещами, взятыми с корабля. Потребовались усилия всех троих обитателей хижины, чтобы сохранить все в целости.

Утром Лисицын с Василием опять отправились на корабль, вооруженные топорами, с намерением забрать гвозди, доски и тес, оставшуюся муку и рожь, но корабль унесло бурей в море.

— Жаль, — сказал Лисицын, — что мы не перетащили на берег все вещи, теперь пропадут.

— Полноте жалеть, Бог и так был очень к нам милостив. Сколько полезных вещей он даровал нам по своей благости!

— Неужели ты думаешь, что Бог специально послал имущество этого корабля таким ничтожным людям, как мы?

— Всем хороши вы, Сергей Петрович, и душа у вас добрая, и сердце жалостливое, и умом одарены с преизбытком, да Божественной веры в себе не имеете. Если Господь промышляет о всякой твари, то тем паче о человеке. У нас и волос не упадет с головы без Его святой воли. Поверьте мне, хоть я и простой человек, но во всем вижу промысел Божий! Неужели вы думаете, что Господь творит что-либо без благой цели? Он послал вас ко мне, чтоб спасти мою жизнь, меня послал к вам на помощь, а обоим нам дал средство воспользоваться чужим добром, чтоб мы не знали ни в чем нужды.

— Ну, уж в этом ты не убедишь меня. Нас свел случай.

— Не сердитесь на меня за правду, Сергей Петрович, больно мне слышать от вас такие речи. Не далее, как вчера, вы рассказали мне свою жизнь. Сами же сознались, что вели бесполезную, распутную жизнь; любили одного себя, а всех остальных людей считали дрянью. Господь, зная ваше доброе сердце, не прогневался на вас до конца, но смирил вашу гордыню, водворив в этой пустыне. Потом, припомните, вы умирали от голода и пусть без веры, но призвали Господа. Он тотчас же спас вас от неминуемой смерти. А когда вас медведь преследовал на дереве, ради одного возгласа вашего «Господи, помилуй!» сейчас же милосердый Отец наш послал вам спасение. Молитва спасла вас, а не случай! Нет, Сергей Петрович, это Богу было угодно, чтобы вы оставались здесь для получения даров Его. Уверуйте в Бога, молитесь ему от всего сердца и благодарите за благодеяния, от него получаемые, и жизнь никогда не будет вам в тягость, а смерть сделается не страшна.

Эта простая, но с жаром сказанная речь сильно тронула сердце Лисицына; он не нашел ничего сказать в опровержение; совесть говорила ему, что слова Василия дышат истиной.

— Благодарю тебя, Василий, я хорошенько все обдумаю.

— Дай-то Господи, чтобы слова мои упали на добрую почву, — сказал Василий, набожно перекрестившись.

Последовавшие за тем трое суток Лисицын все больше молчал, подолгу задумывался. Василий остерегался тревожить его расспросами и в тишине молился Богу, чтобы просветил разум и душу его спасителя. Утром четвертого дня он нечаянно увидел Лисицына, стоящего на коленях и молящегося со слезами. Василий отошел, бросился на колени и возблагодарил Бога, совершившего чудо обращения.

Однажды, подоив коров, товарищи уселись на холме, наблюдая за стадом.

— Сергей Петрович, — начал Василий, — может вы выслушаете меня, глупого…

— Я всегда с удовольствием слушаю тебя, Василий, и речи твои нахожу полезными и умными.

— Хочу рассказать вам о себе. Чаю, речь моя послужит обоим нам на пользу.

— Сделай милость. Нужно и мне знать тебя покороче.

— Когда мне было двенадцать лет, остался я круглым сиротой в селении в ста верстах от Нерчинска на руках у искусного кузнеца и тележника. У него с малолетства учился я ремеслу, которое очень полюбил, и вряд ли в Сибири сыщется кузнец или тележник искуснее меня. Умер мой хозяин. Не имея достатка снять за себя заведение его, я поступил в артель к плотнику и научился всей строительной хитрости, работая на казенном заводе в Кяхте. С измальства будучи смышлен, я топором-то тяпал, а тем временем учился калякать с китайцами. За два года работ на Кяхте я таки порядком наломал свой язык, а после мне это очень пригодилось…

Тогда пронеслась молва, что есть страна великая, по которой течет река-море, имя ей Амур. Что по одну ее сторону, по правую, сидят китайцы в своих городах и поселках, а по другую, стало быть по левую, сторону лежат пустынные необитаемые земли, не видавшие сохи от создания мира. Там растут леса дремучие, непроходимые; течет много рек многоводных, в которых рыба кишмя кишит. Что по тем местам ершатся горы высокие, а в них текут жилы серебра и золота. Еще старики рассказывали, что земля та в давние годы была завоевана казаками русскому царю; они и острог там поставили, да как-то оплошали: китайцы их оттуда выгнали и острог разорили, а с той поры, незнаемо почему, землей этой не владели ни русские, ни китайцы.

Об Амуре же рассказывали, что река эта — всем рекам мать, что по ней, почитай, на тысячу верст кораблям плавать привольно. Бывало, слушаешь — сердце кипит, дух захватывает — так хотелось бы посмотреть эту страну, поплавать по той по великой реке.

Раз работаю в Нерчинске топором и слышу, солдат рассказывает, что приехал какой-то офицер, ищет молодцов-охотников, чтобы с ними по царскому указу разведать реку Амур и прибрежные земли. У меня сердце чуть не выпрыгнуло. Тешу топором балку, а сам все думаю, как бы отыскать этого офицера. Ну-с, на другой день я был принят к офицеру на царскую службу, и вскоре в числе двадцати удальцов отправились мы на розыски. Нашли Амур-реку великую и осмотрели весь прибрежный край, аж до самого Японского моря. Земля и вправду оказалась благодать: чернозем непочатый, леса корабельные, трава на лугах в полроста человека, а реки и озера полны всякой рыбы. Пушистым зверям счету нет, только бить их некому.

Таким манером пространствовал я четыре года да с тем офицером в Питер махнул. Там нелегкая толкнула меня жениться. Признаться, очень сердце признобило. В Питере я прожил семь лет; ремесло мое давало мне хороший заработок, а как я кабаков и трактиров не терплю, то жена моя жила припеваючи, а я, глядя на нее, радовался. Вдруг она, голубушка, заболела горячкой да и отдала Богу душу. Я с горя чуть не рехнулся, оставшись один как перст. Тут захотелось мне вернуться на родную сторону, а пуще всего поглядеть бы опять на Амурский привольный край. Идти сухим путем было далеко; вот я и ухватился за случай: граф Ш… вздумал устраивать ферму не то на Камчатке, не

то на островах, Бог ведает, а созывал туда за хорошую плату работников и мастеров. Я нанялся кузнецом, с тем чтобы через два года меня беспременно

доставили в Охотск. На этом пути и случилась со мной беда. Остальное вам известно.

— Спасибо, Василий, за рассказ; он очень заинтересовал меня.

— А ведь я не спроста рассказал свою историю.

— Так объяснись, пожалуйста, не понимаю…

— Дело вот в чем: мы теперь находимся в обширном Приамурском крае; я это достоверно знаю. Стоит только перевалить через горы — мы очутимся в привольной стороне, изобилующей всем, чего только человек пожелать может. Здесь же какая жизнь — Сибирь!

— Как?! — вскричал Лисицын. — Удалиться от моря, потерять надежду когда- нибудь возвратиться на родину?

— А на что вам это море? Разве у этих берегов кто плавает? Вот, в целый-то год видали вы здесь хоть лодочку? Чтоб попасть нам на родину, нужно не море, а Амур; по нему мы скоро доплывем до наших поселений.

— До Амура страшная даль; нужно перейти горы, дремучие леса, болота и реки… — Что ж за диво — горы перейти. С нашими теперешними средствами мы по одной из больших рек, стекающих из гор, доплывем до Амура. Проще и легче пути не найдешь.

— Но кто же будет нашим проводником в этой стороне?

— Во-первых, Бог, потом компас и, наконец, я. Пространствовав с офицером в этом крае четыре года, я смекнул кое-что. Подумайте, Сергей Петрович; право, речь моя того стоит.

Лисицын всю ночь думал о предложении Василия и пришел к заключению, что лучше последовать его совету, чем оставаться здесь в ожидании случайного корабля. Следуя к Амуру и потом по этой реке, они все-таки с каждым днем будут приближаться к родине, как бы ни был труден и продолжителен путь. Наконец, и сам рассказ Василия о чудесном крае пленил его молодое воображение.

— Что ж, Сергей Петрович, как вы рассудили? — спросил утром Василий.

— Я соглашаюсь на твое предложение, любезный друг!

— Слава Богу! — вскричал обрадованный Василий, снял шапку и перекрестился. — Поверьте, Сергей Петрович, худа нам не будет. Видно, так угодно Богу: мне без вас на свете не жить, а вам без меня долго не увидать родины.

— Я думаю, ты прав…

— Спасибо вам, что послушались, а то бы у меня совести не хватило оставить вас, и изныл бы я с тоски.

Решившись на поход, все дружно принялись укладывать вещи на арбы. Укрыв возы веретьями и, увязав веревками, приготовили все к продолжительному переезду. Первого мая, помолясь усердно Богу, чтобы благословил и сохранил их в пути, путешественники заложили в каждую арбу по паре волов; коров привязали сзади к арбам, а овец поручили гнать Петруше вслед за караваном под охранением овчарок.

Перед отправлением в неведомый путь Лисицын подвесил под потолком своей хижины мешок с рожью, собрал у печки всю глиняную посуду и еще оставил топор, большой нож, пилу, лук со стрелами, огниво с кремнем и жестяной ящик с трутом и серными спичками. Это он сделал на случай, если б забрел сюда подобный ему несчастливец. Потом заткнул отверстия хижины и дал сигнал трогаться в путь. Веселый скрип колес, мычание коров, блеяние овец и радостный лай собак огласили окрестность, сливаясь с громкой песней Василия.

Лисицын не без чувства сожаления оставлял места, дорогие ему по воспоминаниям его несчастий, трудов и некоторого довольства после испытанных им тяжких лишений. Настоящее как ни было худо, но верно, а будущее… Кто знает, что оно сулит ему в неизвестной стране? Вот хижина начала скрываться из глаз и наконец на повороте совершенно исчезла. Лисицын вздохнул и перекрестился, поручив себя милосердию Божию.

Теперь я могу рассказать моим молодым читателям, что слова Василия, исполненные сердечной теплоты и живой веры, имели благотворное влияние на

Лисицына. Он уверовал в промысел Божий и всем сердцем предался Творцу. Он теперь не встречал утра, не ложился в постель и не приступал ни к какому делу без искренней молитвы. Все его душевные силы были направлены к тому, чтобы исправить свои пороки, смягчить недостатки характера и делать добро во славу Божию, а не для удовлетворения своего тщеславия. Весело и легко стало у него на душе; с терпением он умел теперь переносить неудачи, с удовольствием предавался труду, с благодарностью Творцу встречал всякую радость, с бесстрашием шел навстречу опасностям, ободряемый твердой верой, что у него есть крепкий защитник — Господь.

…Караван двигался по компасу прямо на юг. Следуя по этому направлению, путешественники должны были выйти к Амуру, текущему с запада на восток. До захода солнца Лисицын благополучно прибыл к горным отрогам. Путь по долине совершили без затруднений, но теперь предстояло бороться с препятствиями. Расположившись у подошвы горы, путешественники разложили костры, чтобы отогнать зверей, и уселись на траве ужинать, рассуждая, как продолжать им начатый путь.

— Будьте благонадежны, — говорил Василий, — здешние горы не такие, чтобы невозможно было через них переехать; где будет трудно, маленечко в сторону возьмем и опять наладимся по компасу на надлежащий трахт.

— Ну а если встретятся непреодолимые преграды, что мы будем делать?

— Эво что сказали! Да этого статься не может, а если б и взаправду случилось, так что ж из того? Вы ведь не на ветер обучались разным заморским хитростям, а я смело скажу, что знаю свое ремесло. Ваша голова, сударь, и мои руки везде проложат нам дорогу.

Лисицын порадовался уверенности своего товарища, но эта радость была нарушена испугом стада; собаки залились страшным лаем и бросились в кусты, где притаился голодный волк, подкрадывавшийся к овцам. Барбос и Серка разом вцепились в оторопевшего зверя, и Василий скоро завладел его шкурой.

Рано утром с компасом и топором в руках кузнец отправился в горы отыскивать удобный въезд, пообещав давать о себе знать товарищам выстрелами; а Лисицын, оставшийся с Петрушей при обозе, обещался поддерживать большой дым, по которому Василий мог бы отыскать местопребывание каравана. Через несколько часов Василий явился, весело объявив, что нашел удобный путь.

— Как ты не заплутался? — с участием спросил Лисицын.

— А топор-то на что? Кабы вы ножичком делали метки на деревьях, так легко отыскали бы обратный путь во время вашего несчастного странствования по лесам.

— Как это просто и как умно, — покачал головой Лисицын. Караван двинулся в прежнем порядке и начал подниматься в

горы. Местность с каждым шагом делалась живописнее: там кипел горный поток, каскадом низвергавшийся в бездну; тут виднелась обставленная горами долина, застланная ярким ковром живых цветов; здесь встречалась живописная группа вековых сосен или ярко-зеленых пихт; вдруг открывалось величественное озеро, в которое небо смотрелось как в зеркало, а ели купались своими мрачными вершинами. Вся эта дикая, девственная природа была оживлена стаями птиц, порхавших по всем направлениям, и изредка мычанием волов, дружно влекших свои тяжелые арбы по твердой песчаной почве.

На крутых спусках путешественники тормозили колеса, а на значительных подъемах, где волам было не под силу поднимать тяжести, они разгружали арбы и перевозили вещи на возвышенность в несколько приемов. Мешавшие на пути деревья спиливали или срубали; топкие места застилали фашинами и накидывали сверху плетней, по которым, как по мосту, свободно переправлялся транспорт. Через глубокие ручьи и расселины набрасывали нетолстые бревна и делали настилы из хвойных лап — словом, путешественники твердой волей и разумным трудом преодолевали препятствия дикой местности на своем пути. Конечно,

такой способ передвижения был медлен, тем не менее они с каждым днем подавались вперед.

Ночлеги выбирали в долинах, изобильных травою, при речках или озерах, доставлявших как скоту, так и усталым странникам превосходную свежую пищу. В течение двухнедельного путешествия они потеряли только одну овцу, при неосторожном прыжке упавшую в пропасть. Волы и стадо были сыты и бодры. Чем выше они поднимались в горы, тем местность делалась суровее и путь труднее. Однажды, пройдя целый день вдоль узкой долины, заключавшейся между двумя отвесными скалами и постепенно суживавшейся, они подошли к ущелью, перегороженному огромным камнем, по-видимому недавно обрушившимся с ближайшей горы; за этим камнем начинался карниз над глубокой пропастью. Путь должен был пролегать по этому карнизу, который по мере своего протяжения делался все шире и удобнее для проезда.

— Вот грех-то! — вскричал Василий. — Ворочаться назад — много времени потеряем, а одолеть этого чурбана не одолеем, в нем, чай, больше ста пудов будет. Видно, придется шапку пороху подложить.

— Нет, Василий, сдвинем мы его по-другому.

— Уж не чаете ли вы камень руками сдвинуть?

— Именно руками, Василий, только с помощью рычага и головы, на которую ты так много надеялся. Теперь уж поздно. Переночуем в этой долине.

— Да я все ума не приложу, как вы без пороху сдвинете с места такую махину?

— Отвечу тебе присказкой: утро вечера мудренее.

Встав рано, Лисицын вместе с Василием выпилили пятисаженное бревно, а от комля отпилили двухаршинный отрезок толщиной не менее аршина. Потом, немного подкопав камень, подсунули под него тонкий конец бревна, подняв толстый конец его на козлы; после этого подкатили под тонкий конец отрезок и, вышибив козлы, налегли всей своей тяжестью на толстый конец бревна. От этого действия камень повернулся на бок; повторив этот прием три раза, они скатили гиганта в бездну, куда он полетел с оглушительным шумом.

Очистив дорогу, путешественники осторожно провели скот по узкому месту и два дня двигались беспрепятственно. На третий день путь их был прегражден крутым, почти отвесным обрывом. У подошвы этого обрыва расстилалась обширная зеленая равнина, пересеченная серебристыми ручейками, живописно извивавшимися по темной зелени. Горы со всех сторон отступили далеко. Если бы путешественники отыскали удобный спуск, то могли бы надеяться беспрепятственно пройти значительное пространство.

До самой ночи Лисицын и Василий искали спуск с крутизны, но возвратились к своему стаду усталые и печальные.

— Что ж, Сергей Петрович, нужно вернуться, —угрюмо сказал кузнец на следующее утро.

— Нет, друг мой. Я не спал всю ночь, думал о нашем горе — и ларчик просто открылся.

— Про какой ларчик вы говорите? — удивился Василий.

— Виноват, я хотел сказать, что мы легко спустимся с этой крутизны.

— Кубарем, что ли? Меня такое зло берет, что готов башку разбить о камень.

— Побереги свою голову, дружище! Не случалось ли тебе видеть, как роют глубокие колодцы?

— Как не видать, сколько раз видел. Вестимо, спускают человека на веревке; он там копает, а землю со дна подымают в ушатах.

— Совершенно так. А как это делают?

— Отец родной! — вскричал обрадованный Василий, обнимая Лисицына. — Теперь и я скажу: мы легко спустимся вниз; веревок, железа, чугуна — всего у нас вдоволь, а лес сам просится под топор. Ведь вот не вошло же в мою дурацкую голову такое сподручное средство.

Словом, Лисицын решил воспользоваться одной из простых машин, называемых воротом. Для устройства ее нужно было время, поэтому решили расположиться

табором близ спуска. Тут была хорошая вода, сочная трава и прямые строевые деревья. Петруша пас скот и готовил пищу, а Лисицын с Василием принялись пилить лес.

Вечером Петруша прибежал к ним в чрезвычайном испуге — несколько минут не мог выговорить ни слова.

— Что с тобой, Петруша? Ты бледен, — забеспокоился Лисицын.

— Бегите! Спасайтесь! — закричал мальчик. — Я видел страшного зверя! Он спящим прикинулся, но он меня заметил. Сейчас придет и всех нас в клочки изорвет! — Говоря это, Петруша сильно дрожал.

Лисицын знал, что в леса Южной Сибири забегают иногда леопарды, потому и предположил, что мальчик видел этого действительно опасного зверя. Он поспешно схватил ружье и кинжал и пошел, куда указал Петруша, хотя Василий считал, что ожидать нападения нужно на месте стоянки и защищаться общими силами.

Завернув за угол скалы, Лисицын увидел большого горного козла, с огромными рогами. Животное, услышав приближение человека, встрепенулось и собиралось сделать прыжок, но пуля охотника заставила его остаться на месте.

С громким смехом Сергей Петрович притащил свою добычу к товарищам и должен был употребить все свое красноречие, чтобы доказать Петруше, что это самое невинное животное. Бедный мальчик не мог подойти даже к мертвому страшилищу — так пугали его косматая голова, борода и исполинские рога. Петруша только тогда начал смеяться над своим страхом, когда отведал за ужином превосходного мяса горного козла.

На следующий день у самой окраины обрыва начертили круг и провели на нем два диаметра, взаимно перпендикулярные. На концах диаметров врыли столбы и соединили их сверху крестообразно перекладинами. В центр круга врыли деревянный чурбан, в который врезали чугунное гнездо, а в нем утвердили железный шпиль вертикального столба с продолбленными в нем четырьмя сквозными отверстиями, сквозь которые были продеты крестообразно бруски, соединенные с обоих концов и продольно другими прочными брусками; на эти бруски навивался канат. С помощью кольев механизм легко поворачивался на своей оси, и тяжести, привязанные к концу каната, при помощи блока могли опускаться медленно, без больших усилий людей. А для живой скотины Лисицын придумал клетку, в которой животное помещалось хоть не совсем удобно, но безопасно.

Окончив в несколько дней все приготовления, путешественники спустили в долину сперва Петрушу с собаками, потом овец, поодиночке крупный скот и наконец вещи и арбы. Оставалось спуститься им самим. Железо и чугун жаль было оставлять. Они разобрали машину и скинули все ее части в долину. Сами спустились по веревке, привязанной к колу, вбитому в землю настолько, чтобы его можно было выдернуть, дергая снизу за веревку.

Несколько суток караван двигался по долине беспрепятственно. Горы стали опять сбегаться с обеих сторон и спереди. Наконец путь был прегражден длинным глубоким озером, болотистые берега которого упирались в горы. Озеро это в самом узком месте имело не менее шестидесяти саженей. Остановившись близ него на отдых, Лисицын и Василий употребили два дня на отыскание прохода, но повсюду встречали крутые, почти отвесные скалы, поросшие непроходимым лесом. Удобное место для пути виднелось только за озером, а для переправы через него не было ни вблизи, ни вдали лесного материала. По всей обширной долине росли только мелкий кустарник, вербы и ивняк.

— Вот мы и попались, как мышь в мышеловку, — сказал печально Василий, опустившись на траву. — Нигде нет прохода…

— Зачем отчаиваться? — возразил Лисицын. — Лучше подумаем хорошенько, как переправиться через озеро.

— Если б на этой стороне росло хотя одно дерево, я сумел бы изладить плотик. На нем мы переплыли бы на ту сторону и там срубили бы большой плот для переправы скотины и поклажи. А с кустами что поделаешь?

— Я знаю, Василий, что ты не умеешь плавать, зато я плаваю мастерски. Поэтому дело наше не пропащее.

— А что вы один-то сделаете на той стороне?

— Правда; один я не в силах буду притащить дерево к озеру. Придется тебе, Василий, плыть со мной на тот берег.

— Рад бы, да Господь не сподобил.

— А если я поручусь, что переплывем невредимо?

— Не ручайтесь, Сергей Петрович. Мне стоит только лечь на зоду — пойду, как топор, ко дну.

— А вот увидишь. Только придется пожертвовать двумя овцами. А так как мясо их мы можем съесть, то какая же это жертва?

Василий вытаращил глаза от изумления. Однако он привык слушаться Лисицына и беспрекословно принялся резать овец и сдирал с них шкуру целиком, как это делают для бурдюков. Завязав крепко все отверстия, за исключением одного, служившего краном, они с помощью кузнечного меха наполнили шкуры воздухом, а потом крепко завязали и сами краны. Получились две воздушные подушки, не погружающиеся в воду.

Соединив эти подушки в нескольких местах ремнями, Лисицын лег между ними и доказал своему товарищу, что они превосходно держат тело на воде. Василий сперва попробовал плавать возле берега и наконец, уверившись в совершенной своей безопасности, переплыл озеро рядом с Лисицыным. Оба имели за спиной по топору и пиле.

В течение двух дней они сделали плот, на котором без труда перевезли скот и вещи, управляя вместо весел шестами.

Целую неделю путешественники двигались свободно, не встречая больших препятствий. Наконец, следуя по горному хребту, они приблизились к расселине неизмеримой глубины, имевшей в самом узком месте до десяти саженей ширины; обойти эту расселину оказалось невозможно. На этот раз и Лисицын опустил руки, угрюмо сел на камень, не находя никакого способа к переправе. Василий же, напротив, преспокойно уселся ужинать.

— Ты, вероятно, знаешь средство перелететь через эту проклятую расселину, —с досадой сказал Лисицын, наводя большую подзорную трубу на местность впереди. — Убей меня леший, если я что знаю, — отвечал Василий, продолжая спокойно есть.

— Что ж, нам придется повернуть назад? Не будь этой пропасти, мы спустились бы на равнину. На самом дальнем горизонте я не вижу более гор.

— Я от того покоен, Сергей Петрович, что надеюсь на вашу голову; не впервой приходится вам выручать нас.

— Что тут сделаешь? Пропасть очень широка…

— Это уж ваше дело — думать, а я человек темный.

— По-моему, Василий, нам остается только вернуться и перейти горы другим путем.

— Этак мы все лето проходим, а зимой по Амуру нам не дорога. Уж как хотите, а переправляться надобно здесь.

— Какой ты упрямый! Видишь же, нет возможности перейти через пропасть.

— Вестимо не перескочишь. А вы все же подумайте хорошенько…

Василий продолжал ужинать, не обнаруживая ни нетерпения, ни тревоги, а Лисицын подошел к самому краю пропасти, чтоб лучше ее осмотреть. Стены ее были почти отвесные и скалистые, с острыми выступами, не представляющие никакой возможности спустится на узкое дно, по которому во мраке клокотал бурный поток.

Весь следующий день Лисицын осматривал расселину на протяжении нескольких верст, но повсюду встречал ту же грозную неприступность. Самым узким местом

оказался первоначальный пункт. Вернувшись только к ужину, совершенно измученный и недовольный своими поисками, Лисицын печально опустился на траву.

— Неужели вы ничего не придумали? — спросил Василий.

— Тут хоть год думай, ничего не придумаешь. Остается вернуться…

— Зачем ворочаться? Подумайте еще денек-другой — авось дело и сладится.

— Какой ты досадный, Василий! Сам придумывай переправу, а я отказываюсь.

— Полноте сердиться. Вы лучше у Бога разума попросите.

— Да что тут может сделать человеческий разум?

— Может, сделаем мост, удобный для прохода ну хотя бы пары волов с пустой арбой, а вещи мы и на руках перенесем.

— Мост? Ты с ума сошел, здесь крылья нужны.

— Нет, Сергей Петрович, придумайте мост. Для чего ж было учиться всякой заморской премудрости? Я в Питере слышал, за морем выдумали без лошадей ездить. Это похитрее моста будет. А я отосплюсь лучше, чтобы быть готовому к тяжелой работе.

Василий действительно спокойно улегся и заснул. В уме нашего героя еще ни разу не появлялась мысль о мосте. Василий дал ему новую идею, за которую Лисицын ухватился со всей энергией своего пылкого темперамента. Он всю ночь просидел возле расселины, чертя и делая вычисления, так что едва заметил величественный восход солнца. Наконец, усталый, бросился он на медвежью шкуру и крепко заснул. Василий с Петрушей подоили коров и успели плотно позавтракать, когда Лисицын проснулся.

— Что же, будет у нас мост? — спросил Василий.

— Будет! — отвечал Лисицын. — И этим мы обязаны тебе.

— Мне? Вот те на!

— Ты дал мне дельную мысль, и я приведу ее в исполнение. Товарищи дружно принялись за работу. Срубили три дерева,

из которых выпилили три бревна в семь саженей длиной и шести вершков в тонком конце. Вырыв три ровика перпендикулярно к краю расселины в два аршина глубиной и сведя их подошву на нет, погрузили в эти ровики бревна толстыми концами, так чтобы они наполовину своей длины были в земле, а другой половиной выдвигались над пропастью. Толстые концы бревен укрепили во рву сваями и засыпали землей, нагрузив сверху камнями. Выдавшиеся над пропастью концы бревен забрали поперечными тонкими бревнами. С края бревенчатого настила положили длинное тонкое бревно, касавшееся концом своим противоположного берега пропасти.

Василий, привычный к работе на высоте, смело переполз по дереву, но Лисицын, опасаясь головокружения, накинул на гладкое бревно свободную петлю из прочной веревки, другим концом которой обвязал себя в поясе. Если бы он свалился с бревна, то повис бы на веревке, собственной тяжестью заставив петлю скользить по гладкому бревну до другого края пропасти, где с помощью Василия мог бы взобраться на обрывистый берег. Однако и он переправился благополучно, хоть и зажмурившись от страха.

Устроив и с другой стороны звено моста, подобное первому, они легко положили через средний узкий пролет брусья и настлали по ним тонкие поперечные бревна. Для большей безопасности были устроены прочные перила.

На четвертый день после переправы через пропасть путешественники спустились на равнину, покрытую лесом, и распрощались с горами, а еще через два дня подошли к широкой и глубокой реке, имевшей направление на юг, следовательно к Амуру. Течение ее было быстрое, а вода необыкновенно прозрачна, так что волны, отражая лучи солнца, блестели, как брильянты. По этому сходству Лисицын в своем дневнике дал этой реке название Алмазная.

Выбрав поблизости берега поляну, удобную для водопоя, товарищи расположились здесь на отдых. Прежде всего они искренне возблагодарили Бога за счастливое окончание перехода через горы, потом занялись устройством шалаша, чтобы

укрыться от дождя и солнечного зноя. Июльские жары наступили во всей своей силе.

Василий взялся с помощью товарищей построить барку, удобную для путешествия по реке и поместительную для скота и тяжестей. Первый день посвятили отдыху, но Лисицын, привыкший в течение этого трудного пути к деятельности, не мог оставаться в праздности. Он отправился в ближайший лес на охоту. Пройдя около полуверсты, набрел на озеро, по которому плавали стаи гусей и уток — оправдывались уверения Василия в изобилии Приамурского края. Настреляв достаточно дичи, Сергей Петрович повесил убитых птиц на ветвях сосны и вошел в ущелье, образуемое двумя лесистыми кручами, по средине которого протекал узкой лентой серебристый ручеек.

Здесь глазам его представилось любопытное зрелище: две дикие кошки с красноватой шерстью, красиво оттушеванной темными поперечными полосами, ожесточенно дрались, а рядом лежал растерзанный котенок, другой же от испуга забился под камень. Озлобленные животные долго грызлись и царапались когтями, наконец, сцепившись, скатились в ближайшую расселину. Лисицын прихватил перепуганного котенка, надеясь сделать его ручным. Крошечный кот тут же, однако, выказал свою свирепую натуру, укусив и оцарапав руку спасителя. Несмотря на это, пленник был опущен в ягдташ, с осторожностью, чтобы не вырвался. Захватив по дороге дичь, Лисицын весело возвратился в шалаш.

Василий с удовольствием принялся кормить котенка парным молоком, но дикарь не умел его лакать. Когда Василий погружал его мордочку в молоко, котенок уморительно отфыркивался и делал судорожные эволюции лапками. Петруша прыгал и смеялся от души.

На следующий день приступили к постройке барки. Сперва заготавливали материал —распиленные бревна пихты. Потом отыскали удобное место для постройки — на дне широкого оврага, размытого весенними водами, по которому стремительно бежала мелкая речка, проложившая себе путь между плитами крепкого песчаника. Место выбрали как можно ближе к реке; вместо свай, по соображению Василия, использовали плиты, на которых и основали дно барки. Работа кипела: тяжелые бревна, кокоры и брусья подвозили волы, а с помощью веревок, рычагов и ворота товарищи поднимали их и клали на место, соединяя, где нужно, железными связями. Барка их имела двадцать четыре аршина длины и десять аршин ширины; на обоих ее концах были устроены под крышей помещения для путников и для овец. Борты барки обнесли перилами, чтобы овцы не могли свалиться в воду. Наконец к исходу трудного дня барка была совсем готова, и работники с радостью возвратились в шалаш подкрепить себя пищей и сном.

На другой день солнце взошло великолепное, ни одного облачка не было на голубом беспредельном небе. Прохладный ветер лениво качал верхушки исполинских сосен и елей и едва рябил прозрачные воды широкой реки, резвые птички весело перепархивали с куста на куст, гомоня и распевая, а роса на каждом листе, на каждой травинке горела в лучах солнца разноцветными огнями. Легко и радостно было дышать этим свежим утренним воздухом, невыразимо отрадно любоваться этой девственной лесной природой. Лисицын, Василий и Петруша с особенным воодушевлением встретили это чудное утро в надежде скоро пуститься вниз по разгульной реке к величественному Амуру и опять увидать свою милую родину.

Окончив утренние занятия, они пошли полюбоваться своей баркой. Лисицын остался доволен ее вместительностью, Василий.— прочной работой, а Петруша не мог обуздать своего восторга: он осмотрел все уголки до малейших подробностей, то размахивал веслом в воздухе, представляя, что гребет, то поворачивал тяжелый руль, легко повиновавшийся его усилиям.

— Знатная барка, — сказал Василий. — По всему вижу, будет легка на ходу.

— Дай Бог, — отвечал Лисицын. — Но поднимет ли она нас со скотом и всем имуществом?

— Не сомневайтесь, Сергей Петрович, вдвое поднимет противу нашего груза и в воду глубоко не осядет. Уж за это ручаюсь — не впервой приходится строить. Эта же голубушка красивее всех вышла, а прочна, словно литая.

— Сможем ли мы сдвинуть ее в воду?

— Эко диво?! Поделаем вороты, подложим катки — и поедет на всех на четырех. Принялись за работу. Даже Петруша участвовал в общем труде, по своим силам, конечно. Ему так хотелось поскорей увидеть, как огромная барка поедет «на всех на четырех». Прошло несколько дней. С чрезвычайными усилиями подложили под края барки катки, протянули к двум воротам прочные канаты, прикрепленные к бокам барки; для действия воротами запрягли по паре волов. Но, несмотря на все усилия могучих животных, барка не трогалась с места. Что ни придумывал Лисицын, какие ни употреблял механические средства — все оказалось тщетным. Барка так плотно сидела на широких камнях, так была обширна, прочна и грузна, что оставалась совершенно неподвижной.

— Вот грех какой! Тут ничего не поделаешь… — отчаялся Василий.

— Вижу. Приходится бросить наше дело. Если б мы основали ее над самым речным разливом…

— Хотя б и на самой реке — все то же было б. Силы не хватает стронуть ее с места. Видно, сгниет барка наша здесь по-пустому!..

— Остается идти правым берегом Алмазной реки, пока будет возможно, а там обстоятельства подскажут.

— Двигаясь по берегу, мы до зимы не придем к Амуру. Весь скот поморим. Уж лучше устроим большие плоты и на них спустимся по течению.

— Плоты не совсем будут удобны для скота и в случае бури ненадежны, особенно на Амуре. А ты подумай, Василий, нельзя ли построить другую барку на самой реке, на сваях, так, чтобы, кончив работу, подпилить сваи и столкнуть барку прямо в воду.

— Почему нельзя; барки завсегда на сваях строятся. Ах я окаянный! — сетовал Василий. — Поставь я барку на сваях… А то ведь намудрил!

Лисицын, чтобы рассеять досаду, которую не хотел обнаруживать, чтобы не конфузить глубоко огорченного Василия, ушел на охоту, избрав путь вдоль речки, на которой была построена бесполезная барка. Пробродив несколько часов, он вернулся с дикой козой на плечах, но Василия в шалаше не нашел. Бедняк угрюмо сидел на берегу с закинутой удою и не примечал даже, что поплавок давно погрузился в воду.

— Полно, Василий, — ласково окликнул его Лисицын. — Приходи лучше ужинать; я зажарил лакомый кусок дикой козы.

— Да как же не серчать мне на мою дурацкую голову? Ведь я три раза барки строил, а вот в четвертый… — горевал Василий.

— А ведь я нашел средство стащить нашу барку в реку, — улыбнулся Сергей Петрович.

— Неужели? — вскричал Василий. — Вот золотая голова!

— Хоть не золотая, да и не совсем пустая. Ужинай, завтра все расскажу.

Не успело солнце явиться во всем блеске с восточного края неба, как Лисицын позвал Василия в лес. Он повел его по своему вчерашнему пути вдоль ручья и, дойдя до истока его, падавшего со значительной высоты, сказал своему товарищу: — Вот здесь наше спасенье.

Василий мгновенно потерял свою прежнюю веселость, подозрительно поглядел на Лисицына — видать, подумал, что с головой у Сергей Петровича не все в порядке. — Я вижу ты сомневаешься, — продолжал Лисицын, — а ты послушай: ручей этот течет в Алмазную реку, на нем построена наша барка…

— Положим, что ж с того? — перебил нетерпеливо Василий.

— Барка наша стоит над ручьем не выше трех четвертей аршина, стало быть, если поднять воду в речке хотя на полтора аршина, барка снимется с камней.

— Где ж вы возьмете для этого воды-то? — вскричал Василий.

— Воду возьмем наверху, дружище, в большом озере, из которого вытекает речушка. Оно до трех верст в длину и более версты в ширину. Если мы пророем несколько спусков в узких местах берега, вода из него устремится в ручей и поднимет барку.

— А я-то подумал, что вы с горя рехнулись. Простите, Христа ради!

Лисицын крепко обнял своего честного товарища и рассказал ему в подробностях свой план.

Через несколько дней прорыли два канала, воду по ним одновременно пустили в речку. Расчеты Лисицына оправдались вполне: барка, снятая с камней сильным напором воды, благополучно очутилась в Алмазной реке, сильно натянув канат, которым была привязана к дереву на берегу.

Второго августа путешественники перегнали на барку скот и перевезли тяжести, а третьего, усердно помолясь, пустились вниз по Алмазной реке. Прозрачные воды запенились вокруг дощатых бортов, и тяжелый руль заскрипел в могучей руке Лисицына. Течение несло их быстро. Путники приняли за правило в удобных местах заготовлять фураж и кормить скот на барке. Пастьба его на лугах отняла бы много времени и, следовательно, замедлила бы их плавание.

Через несколько дней, когда барка была остановлена, Лисицын с Василием отправились за травой на четырех арбах, а Петрушу оставили на барке стеречь стадо. Когда же косцы возвратились с травой, то, к удивлению своему, мальчика не нашли. На громкий зов мальчик не откликался, Лисицын страшно забеспокоился. С ружьем и топором он поспешил на поиски пропавшего, строго наказав Василию не оставлять барку.

Прошло больше двух часов, но Петруши нигде не было. Отлучиться далеко он не мог — мальчик был трусоват, — стало быть, или утонул в реке, или похищен. Последняя мысль еще больше взволновала нашего героя, потому что опасность тогда угрожала и ему и Василию. Горюя о пропавшем мальчике, Лисицын возвращался на барку, как вдруг увидел на дереве страшное чудище, имеющее человеческие формы. Подойдя поближе, чтобы вернее сделать выстрел, Лисицын едва не уронил ружья, узнав Петрушу. Бедняк сидел на толстом суку дерева, уцепившись за ветки, с взъерошенными волосами, в изодранном платье, с выражением чрезвычайного ужаса на лице. Неподвижно вытаращенные глаза его были устремлены на огромную сову, сидевшую поблизости и иногда грозно щелкающую клювом. Когда Лисицын рассмотрел эту картину и понял причину Петрушиного испуга, то разразился громким смехом.

— Спасите меня, Сергей Петрович! — вернулся к мальчику дар речи. — Эта страшная птица заклюет меня!

— Это сова, трусишка. Чего ты испугался? Слезай с дерева.

— Не могу, не могу! Она загнала меня сюда и не дает пошевелиться. Ради Бога, убейте ее!

Лисицын прогнал сову камнем и снял с дерева обезумевшего от страха мальчика, прежде никогда не видавшего совы. Оказалось, что он, соскучившись ожидать возвращения старших, сошел с барки и запустил руку в первое попавшееся дупло, надеясь отыскать маленьких птичек. Вдруг послышался страшный крик, из дупла вылетела жуткая птица. Худо видя днем, по чутью она погналась за Петрушей, загнала его на дерево и уселась напротив, не давая ему пошевелиться. Нахохотавшись вдоволь над трусишкой, товарищи поплыли дальше.

Однажды, причалив близ леса, окаймлявшего узкую береговую долину с превосходнейшей травой, путешественники услышали необыкновенный шум, сопровождаемый по временам гулом, подобным пушечному выстрелу. Вскоре они почувствовали резкий запах дыма.

— Что бы это значило? — удивился Лисицын.

— Это лесной пожар, — отвечал Василий, наводя подзорную трубу в дымящуюся даль. Пропали мы! — вскричал он через несколько минут. — Лес повсюду горит, а ветер прямо на нас дует.

— В уме ли ты, Василий? На воде огня боишься.

— Посмотрите-ка, как широко он раскинулся! От такого полымя и вода не спасет — не погорим, так задохнемся.

Действительно, шум нарастал с необыкновенной быстротой. Клубы черного дыма приближались к реке, подобно зловещим тучам.

— Нечего сидеть сложа руки! — вскричал Лисицын. — Спасемся, если Богу будет угодно! Мне известен способ тушить лесной пожар встречным огнем. Помолясь, приступим к делу, но только ты и Петруша должны будете в точности исполнять мои распоряжения, иначе за успех не ручаюсь.

— Приказывайте, Сергей Петрович!

Лисицын велел, как можно скорее стаскивать сухой хворост у самой опушки леса в небольшие кучи в тридцати шагах одну от другой, причем сам работал за двоих. Когда этих костров оказалось на полверсты, приказал зажечь хворост. Между тем пожар все приближался к работающим с чрезвычайной скоростью, людям от густого дыма перехватывало дыхание, жар сделался нестерпимым.

— Теперь бегите скорее в реку! — скомандовал Лисицын, когда уверился, что все костры дружно запылали.

Он вместе с товарищами погрузился в воду, ожидая результата своих трудов. Горящие костры зажгли ближайшие деревья, от них запылали следующие. И так как воздух на месте пожара был разряженнее, чем у берега реки, пламя общего лесного пожара потянуло к себе пламя пожара искусственного, произведенного Лисицыным и его товарищами.

Через несколько часов пожар настолько удалился от берега, что барка могла беспрепятственно продолжать свой путь. Всю эту ночь шел проливной дождь, вероятно, совершенно потушивший опустошительный пожар.

Сентября шестого числа путешественники услыхали впереди себя сильный шум падающей с высоты воды и почувствовали, что барка поплыла гораздо быстрее. Это заставило их причалить к берегу и осмотреть местность.

Петруша, проникнутый страхом, не решился оставить барку. Поручив ему стеречь скот, Лисицын с Василием отправились на разведку правым берегом реки, который в этом месте был каменист и крут. Чем дальше они продвигались, тем шум воды становился явственнее, а течение реки делалось стремительнее. Наконец, пройдя около трех верст, они увидели картину, которая вместе с потрясающим звуком клокочущей воды, эхом от прилегающих гор и лесов привела их в изумление и восторг.

Представьте себе широкую, многоводную реку, падающую с каменистого уступа около трех саженей вышиной и потом с шумом, с ревом, с громом прокладывающую себе путь между острыми гранитными скалами, устилавшими нижний уступ речного дна. Седые волны клокотали, как в котле, пенились, гордо вздымались кверху, как бы стремясь перепрыгнуть через преграды, и, отступая назад, еще яростнее устремлялись на несокрушимые скалы. Но только в нескольких местах удалось им прорыть узкие извилистые пути, в которых кипучие валы сталкивались с необыкновенной быстротою, и сильнейшие устремлялись вперед, ежеминутно сражаясь с новыми препятствиями. Эту величественную картину освещали яркие лучи солнца, играя бесчисленными радугами в серебристых брызгах валов. Долго оба странника от изумления не могли произнести ни слова. Василий первым пришел в себя.

— Господи, есть же на свете такие чудеса! Целая река валит вниз, словно через мельничную плотину, а там, глядите, прорыла себе ход в каменной горе. Уму непостижимо!

— То ли еще бывает на свете, любезный Василий. Если бы ты читал путешествия ученых людей, то знал бы, что есть в Финляндии водопад Иматра, который не уступит этому в великолепии, а в Америке река Ниагара падает со страшной высоты…

— Чудны дела Божий, — набожно крестясь, перебил Василий. — Тому, что пишут, не всегда верить можно, а это диво я сам вижу. Все бы смотрел и слушал, но никогда не наглядишься, не наслушаешься.

— Я совершенно с тобой согласен. В жизни моей я не видал ничего торжественнее. Пора, однако, вспомнить о нашей барке. Что мы теперь будем делать?

— Тут не только с баркой — с челноком не управишься, все в щепки разломает.

— Плыть дальше невозможно, сам видишь. Я так думаю: барку надобно бросить, а нам со скотом и багажом пуститься этим берегом. Что пройдем до зимы — все будет шаг вперед.

— А об корме-то скоту позабыли, если где зазимуем. Неужто вам не жаль такой дивной скотины, как наша?

— По совести скажу, очень жаль, и оставлять ее в жертву волкам не желаю. Мы на зимовье можем стать в конце осени; для себя устроим землянку, а для скота сплетем сарай и сена заготовим, сколько нужно будет.

— Все это разумно, да караванным-то ходом мы далеко не уйдем, и барку больно жаль. Нельзя ли барку разобрать, а ниже порогов собрать сызнова? Ведь времени меньше потеряем, и путь удобнее будет.

— Пожалуй… Но надобно осмотреть реку впереди, чтобы увериться, есть ли возможность это исполнить. Теперь еще утро, мы успеем пройти верст пятнадцать и вечером вернуться к Петруше.

Товарищи поспешно зашагали по берегу, но чем дальше они шли, тем путь их делался неудобнее. То скалистая балка, то каменная круча, то непроходимый лес затрудняли дорогу. Речные пороги тянулись на версту с лишком, потом река снова спокойно текла между высокими берегами. Через час ходьбы они увидели новые пороги, величественнее первых. Наконец путь им преградили неприступные скалы. Здесь и пешеходу было не пробраться, а о том, чтобы перевозить барочные бревна, нечего было и думать. Оба путешественника печально переглянулись.

— Видишь, Василий, как ни жаль, а придется бросить барку.

— Плетью обуха не перешибешь, —с досадою сказал Василий.

Они повернули назад и к вечеру пришли на барку, где Петруша ожидал их с крайним нетерпением. Он сильно боялся, чтобы они не заплутались, чтобы их не растерзали звери. Когда мальчик услышал, что решено бросить барку, залился слезами.

— Погодите барку ломать! — вдруг вскричал он. — Когда плыли сюда, на заре, я видел с правой стороны узкий рукав. Может, по нему можно миновать пороги? Лисицын с удивлением взглянул на сметливого Петрушу. Сам он на заре спал, а Василий, дежуривший у руля, сидел задом к правому берегу и тоже ничего не заметил. Слова Петруши их очень обрадовали. Немедленно они отвязали лодку и поплыли назад вдоль правого берега.

Действительно, верстах в трех от причала они увидели узкий пролив между крутых берегов. Когда вошли в него, заметили, что вода имела сильное падение и лодка летела быстро. Проплыв таким образом около пяти верст, они очутились в спокойных водах огромного озера, усеянного лесистыми островами. Наступившая ночь принудила их прекратить свои исследования и возвратиться к Петруше. Они опять были веселы и, плотно поужинав, спокойно улеглись спать.

На другой день повернули барку назад, но сил идти на веслах против течения у них недостало. Пришлось прибегнуть к помощи волов, которые на длинном канате притащили барку к проливу. Здесь сильное течение скоро принесло барку в озеро. Держась свободного пространства, они проплыли по проливу между двумя скалистыми мысами, густо поросшими величественными соснами и очутились в другом обширном озере, посреди которого увидали большой остров, высоко поднявший над водою свои скалистые берега. На северной стороне острова гордо вставала высокая плоская скала, поросшая исполинскими деревьями. Местами возвышались холмы, увенчанные кедрами и вековыми дубами. В целом остров был столь живописен, что пловцы решили направить к нему свою барку, имея в

виду расположиться для отдыха на все время, пока не откроют сообщение этого озера с Алмазной рекой.

Еще издали они заметили узкий вход в маленькую бухту, в которую вошли благополучно, но у самого берега барка напоролась на подводный камень, сильно затрещала и вскоре открылась такая течь, что едва успели снять с барки весь груз. Любимое суденышко пошло ко дну; одна только носовая часть осталась над водой. Солнце уже село. Путешественники, сожалея о барке, расположились на берегу для ночлега, решив починить ее, как только найдут сообщение с рекой.

На другой день Лисицын с ружьем и топором отправился осматривать остров, а Василий на лодке поплыл отыскивать проход в Алмазную реку. Петруше они оставили ружье, из которого он должен был выстрелить в случае опасности, чтобы Лисицын, услышав этот сигнал, поспешил к нему на помощь.

Остров имел форму раковины. В самом центре вогнутой дуги поднималась плоская неприступная скала около двадцати саженей вышиной. Ее верхняя площадка представляла собой правильный четырехугольник, заключавший около двадцати десятин пространства. Поверхность же всего острова делилась на три уступа: первый, ближайший к скале, был покрыт вековыми кедрами, соснами, пихтами и елями; второй, на пять саженей ниже первого, был холмист и также порос исполинским лесом, но в нем преобладали бук, клен, ясень, липа и орешник замечательной толщины; третьим уступом, почти на две сажени ниже второго, была ровная, как стол, долина, покрытая высокой травой. Одна только часть долины, примыкающая к речке, была на аршин ниже общего уровня и представляла собой небольшой роскошный луг. Из подошвы возвышенной скалы с шумом вытекал быстрый ручей, разделявший остров почти на две равные части. Ручей падал с каменистого уступа в озеро красивым каскадом.

Все берега озера были одеты густым лесом, совершенно скрывавшим от любопытных глаз его внутреннюю равнину, и на всем протяжении своем являлись совершенно неприступными каменистыми обрывами не ниже пяти саженей от поверхности озера. Бухта, в которую приплыли путешественники, была единственным местом, возможным для высадки на остров.

Когда Лисицын вступил на самый верх скалы, названной им в своем дневнике Сторожевою, то был изумлен великолепными картинами окрестностей. Обратись лицом к северу, он увидел светлые воды озера, расстилавшегося, подобно зеркалу, под его ногами, а за ним бесконечный лабиринт лесов с холмистыми грядами и зелеными долинами. На западе обширное пространство вод ограничивалось

лесом, сбегавшим к самому берегу, и несколькими лесистыми островами. С южной стороны его очаровал вид гор, близко подступавших к озеру; их прихотливые гребни и склоны, покрытые богатой растительностью, привели в восторг нашего героя. На востоке, он увидел множество островов, которые под ярким солнцем уподоблялись изумрудам, оправленным в серебро. Вид на сам остров был не менее восхитителен. Лисицын невольно склонил колени, восславил Творца в его дивном творении и возблагодарил за благодеяния, ему оказанные.

В течение дня он исходил весь остров и нигде не встретил ни следов человека, ни тропы зверя. Только резвые белки грациозно перепрыгивали с ветки на ветку. Зато лесной пернатой дичи было множество, в том числе несколько особей, ему не известных.

Возвратись к шалашу, он нашел ужин, приготовленный Петрушей, но Василия еще не было. Сергей Петрович справедливо заключил, что в один день невозможно осмотреть берега озера, прилегающие к реке, и, надеясь на осторожность Василия, спокойно заснул.

На следующий день Лисицын опять отправился осматривать остров. На этот раз были найдены два озерца: одно — поблизости от бухты — длиной около двухсот саженей и шириной до ста саженей; другое — почти в середине правой стороны острова — длиной до четырехсот, а шириной не более семидесяти саженей. Оба озерца были менее трех аршин глубиной. Вода в них прозрачная, но без рыбы. Не

было рыбы и в речке, зато в ней водились во множестве раки. Из обоих озер вытекали серебристые ручейки, впадавшие в речку в низменной долине.

У подошвы скалы, с юго-западной ее стороны, он нашел поместительный грот, сложенный природой из больших плит известняка; вход в него был узок и низок и хорошо прикрыт частым кустарником. Почва первого уступа, на котором возвышалась Сторожевая скала, состояла из песка и глины с преобладанием песка; почва второго уступа образовалась из превосходного черноземного наглинка, а вся нижняя равнина состояла из суглинистого чернозема. Трава на лугу, уже перезрелая, достигала полутора аршин, а трава в долине, почти высохшая, была не ниже двух аршин.

Возвратясь на стоянку, Сергей Петрович застал Василия, только что приплывшего в бухту. Василий с унынием объявил, что озеро ниже порогов и не имеет никакого сообщения с рекой, что оно очень обширно и усеяно островами.

— Теперь уж поздно искать пути к Амуру, — добавил он со вздохом.

— Поздно, — подтвердил Лисицын.

— Стало быть, нужно устаиваться на зимовку, а там что Бог даст.

— Место здесь отличное, Василий; лесу, воды, дичи — всего много, а для скота мы еще успеем сено заготовить.

— Так с завтрашнего дня, благословись, и примемся строить себе теплую избу, а животине мшеный двор, чтобы в морозы не зазябла.

Когда стали держать совет, где выбрать место для зимовки, вышло разногласие: Василий хотел основаться возле бухты, а Лисицын предпочитал середину острова. — Зачем нам удаляться от берега? — недоумевал Василий. — Я не встретил ни одной живой души, не видал ни одного человеческого следа. По всему надо полагать, что здешнее место необитаемо.

— Видишь ли, друг мой, — убеждал товарища Лисицын, — нас только трое, а вернее сказать, двое, на Петрушу в случае опасности рассчитывать рано. Располагаясь здесь на долгую зиму, мы должны быть очень осторожны. Ты объехал только восточную часть озера, а кто поручится, что поблизости от прочих берегов не живут китайцы или другие инородцы? Построившись здесь, на виду, мы будем замечены и ограблены, если не убиты. Поселившись в глубине острова, мы будем закрыты со всех сторон дремучим лесом, и никто не сможет обнаружить наше жилище, разве только по особенному случаю.

— И то сказать: береженого Бог бережет, а место-то здесь очень привольное, — почесал затылок Василий. — Но коли вам больше нравится зимовать в лесу, сыщем повыгоднее место да и за работу.

Временные поселенцы избрали место для зимовки по правую сторону ручья, против среднего его выгиба, имея в виду, что здесь проще всего устроить плотину для пруда, если ручей, будучи мелок, промерзнет.

Постройки решили устроить из елового дерева, легчайшего для обработки. Василий настоял, чтобы выстроили две избы, соединенные сенями: одну — для Лисицына, другую — для него с Петрушей, потому что простолюдин решительно не хотел жить в одной избе с барином. На все возражения Лисицына, он хотя шутя, но упрямо отвечал:

— Что одну избу строить, что две, стоит только бревна не перепиливать, зато жить-то нам будет просторнее. Одна изба с сенями — словно человек об одном глазе, а две — то ли дело! После нас может домик-то кому и пригодится, так двойное спасибо скажет.

К дому должен был сзади примыкать скотный двор, весь крытый и мшеный, как обыкновенно строят в северных губерниях, и сарай для хранения вещей и съестных припасов.

С рассвета до завтрака Лисицын с Василием косили траву, а Петруша доил коров и готовил еду; после завтрака до обеда занимались стройкой, после обеда два часа отдыхали, потом опять плотничали, а вечером все трое убирали в копны траву.

За работу все принялись с полной охотою и особенным усердием. Даже Петруша деятельно соскабливал с бревен кору. Гигантские ели с оглушительным треском падали на землю под пилой работников, и топоры весело стучали.

— Знаешь, Василий, что пришло мне в голову? — сказал однажды Лисицын, обтесывая бревно по указанию товарища с ловкостью совершенно неопытного работника.

— Расскажите, Сергей Петрович, только пособите перевернуть это бревно на другой бок.

— А вот что: если по какому-нибудь случаю нам не удастся будущей весной отправиться к Амуру, что мы тогда будем делать? Зерна у нас хватит не больше как на год…

— Да что же может нас задержать? Когда непригодно будет плыть на барке, пойдем гужом.

— Ну, а если нельзя будет двинуться ни на барке, ни гужом?

— Это почему же — ума не приложу.

— Эх, Василий, человек предполагает, а Бог располагает. Мало ли что может случиться. Не мешало бы нам позаботиться о хлебе, чтобы не питаться одной дичиной и рыбой из озера.

— Вестимо дело, что может сравниться с хлебом? Только где вы здесь его возьмете, приключись такая беда, чтобы перелетовать нам в этих местах.

— Если нам удастся отправиться к Амуру весною, то осмина ржи не составит для нас убытка, если же не удастся, составит пользу, когда посеять ее в землю. Теперь время еще не ушло. Я успею приготовить землю и запахать зерно. Не будет нас здесь, хлеб достанется птицам, а когда по воле Божией останемся, очень он нам пригодится.

— Может, вы и разумно все говорите, только я в руки не брал сохи и не знаю, как хлеб сеют.

— Об этом не беспокойся; я надеюсь справиться и с землею, и с сохою, и с посевом. Ты только скажи, что согласен.

— Зачем же я стану перечить вам? Четыре меры ржи нас не оскудят, а может, и пригодное дело выйдет. Будущее одному Богу известно.

Со следующего же дня Лисицын приступил к пахоте, продолжая усердно помогать Василию в стройке, и до первого октября засеял десятину земли четырьмя четвериками озимой ржи. Товарищи заготовили достаточно сена для скота и припасли весь материал для построек. Сверх того Лисицын между делом успел приготовить для печей кирпич.

Все здания возводились, как уже было сказано, из ели, отличающейся особенной прямизной стволов. Необыкновенная толщина деревьев позволяла строить жилые избы только из шести венцов, полы и потолки застлали трехвершковыми досками аршинной ширины, а так как избы ставили на коротких толстых столбах, фундамент обшили тесом. Крыши на всех строениях покрыли перестоявшейся сухой травой, гладко начесанной граблями, при частом опрыскивании водой. На потолок был насыпан довольно толстый слой мха, просушенного на воздухе, чтобы тепло из жилых комнат не уходило на чердак.

Каждая изба имела внутри семь аршин ширины и десять длины. Изба Василия была обыкновенная, с русской печью у задней стены и с палатями по обе ее стороны для постелей. Здесь же была и общая столовая. Изба Лисицына изнутри разделялась дощатыми перегородками на три отделения: переднюю, чистую комнату и спальню. Избы успели окончить до наступления заморозков, холодные же строения окончили уже после первого снега. На оконах изб Василий сделал отличные ставни, а фасад и ворота украсил красивой резьбою. Лисицын теперь радовался, что захватил с корабля ящик со стеклами, который он долго не решался взять, считая стекла вещью мало полезной в лесной пустыне.

Во время отдыха от трудной плотницкой работы на речке устроили плотину, чтобы перед самыми окнами образовался пруд, удобный для водопоя. В этот пруд Лисицын пустил разной рыбы из озера; заселил он рыбой и оба островных озера.

Я забыл сказать моим читателям, что в дневнике Лисицына главный остров, на котором поселились отшельники, назван Приютом, озеро, его окружающее, Глубоким, а лежащее за перешейком — Архипелажным.

Для собственного продовольствия поселенцы имели в изобилии молоко, несколько кулей ржаной муки, ячменя, ржи и куль соли. Озеро доставляло им уток и гусей и разного рода рыбу. Они без затруднений заготовили большой запас копченой провизии.

В течение зимы, замечательной постоянными морозами, Лисицын с помощью столярного инструмента сделал себе большой стол, несколько табуретов, кровать и этажерку для редких по свойствам или виду камней, раковин, минералов. У Василия он учился делать тележные колеса и собирать кадки и бочки для хранения разного рода съестных припасов. Зиму эту Лисицын провел не скучно; его окружал почти комфорт: в комнатах было чисто, светло и тепло, ни в платье, ни в белье не было недостатка, а словоохотливый Василий и понятливый Петруша разгоняли, каждый по-своему, тоску одиночества.

Место поселения странников оказалось необитаемым, поэтому они находились в совершенной безопасности от врагов и разбойников. Одни только волки беспокоили их своими серенадами, прибегая из соседних лесов к скотному двору в надежде на поживу. Но стены двора были прочны, и алчные звери бесполезно выли под окнами, тревожа сон Петруши.

Однажды, когда уже стал таять лед, Лисицын и Василий сидели у ворот на обрубке дерева, прислушиваясь к крику грачей и веселым песням жаворонков, только что прилетевших на остров. Лисицын был весел и доволен, а Василий угрюмо склонил голову.

— Отчего ты так печален, Василий? Скоро весна, сборы на Амур. Даром только я трудился над посевом хлеба.

— Все, что ни делается, Сергей Петрович, творится по Божию изволению. Господь по своей благости внушил вам хорошую мысль, и зерна, вами посеянные, не пропадут. А не весел я потому, что не идти нам в этот год на Амур…

— Это почему?

— За бесчисленные грехи мои Господь послал мне тяжелое испытание. Вот уж больше месяца чувствую я, что ноги мои слабеют и порой такая ломота бывает, что терплю ее через великую силу, а теперь, почитай, совсем ходить не могу. Идти на Амур с калекой? Стало быть, на годочек надобно остаться здесь. Мне самому очень горько, да видно, на то воля Божья.

— Грех тебе, Василий, что не сказал мне о своей болезни, я бы поберег тебя. Что

не можем идти, горевать не надо. Не увидим, как год пройдет. Выздоровеешь — тогда и в путь.

— Да как же не горевать-то? Ведь из-за меня, окаянного, теперь все дело пошло наизнанку.

— Как в животе и смерти, так в здоровье и болезнях мы не вольны, друг мой; Господь посылает болезни — нужно терпеть. Ты сам знаешь, все Он творит нам во благо. — Лисицын обнял Василия. Было решено отложить поход на Амур.

Работы на Приюте распределялись теперь так: Василий готовил пищу и занимался делами, позволявшими работать сидя, Лисицын с Петрушей приняли на себя все труды вне дома. Теперь поселенцы благодарили Бога за благое внушение посеять озимую рожь, без чего они нуждались бы в хлебе.

Снег стаял быстро и земля вскоре покрылась превосходной зеленью. Рожь обещала хороший рост и обильный урожай, несмотря на дурную обработку земли неумелым пахарем. Как только земля просохла, Лисицын вспахал на одной из лесных полян осьминник земли под огород, а рядом с озимым полем несколько десятин под яровые хлеба. Пот градом катился с нашего героя во время этой трудной работы, ноги и руки часто приходили в изнеможение, но своей железной волей он преодолевал физическую немощь, и работа не прекращалась. Когда земля совершенно была подготовлена к принятию семян, Лисицын засеял десятину яровой рожью, десятину овсом, десятину ячменем, десятину гречихой,

треть десятины горохом, треть десятины просом и треть десятины льном. Посевы были сделаны не в одно время, а смотря по свойству хлебов.

В свое время был засажен и огород — морковью, редькой, луком, огурцами, капустой. Одну грядку Лисицын отвел под картофель и две грядки под репу. Остальные огородные семена оставил в запасе как менее нужные. Из цветочных семян были высеяны многолетники и махровый мак. В саду он высеял яблочные, грушевые, сливные, вишневые семена, семена смородины, крыжовника, малины и клубники — каждый сорт отдельно.

— Для чего вы тратите цветочные и плодовые семена? — спросил Василий трудящегося в саду Лисицына.

— Лучше посадить их, чтобы взошли на свет Божий, чем оставить гнить в амбаре. Коли кому-нибудь Бог приведет обитать здесь, пусть воспользуется моими трудами, — отвечал Лисицын.

— К чему заботиться о других, когда своего дела не переделать?

— Видишь ли, Василий, если бы каждый заботился только о себе, то не пользовался бы теми удобствами жизни, какими пользуется теперь. Не было бы ни каменных зданий, ни прочных дорог, ни каналов, ни лесных насаждений… Между тем всякий отец старается оставить наследство своим детям. Так и каждый человек, который любит ближнего своего, обязан оставлять потомкам посильные плоды трудов своих, чтобы заслужить добрую память.

— Так-то оно так. Да что толку в цветах-то?

— Только грубые животные наслаждаются одною пищей, а человек, Василий, получил способность высших наслаждений. Ведь тебе приятно слышать хорошо спетую песню, полюбоваться зеленью луга, золотистыми колосьями хлеба, прекрасной картиной природы. Представь же себе, что сюда может забрести такой же странник, как и мы с тобой. Какова будет его радость, когда он найдет здесь превосходные цветы, ягодные кусты и плодовые деревья; он невольно ободрится, найдя в этой пустыне следы человека просвещенного.

— Сергей Петрович, позвольте и мне помогать вам сажать семена, — расчувствовался Василий.

Обладая необыкновенной силой и ловкостью, Лисицын с помощью Петруши легко управился с полевыми работами. Теперь у него было время на ловлю рыбы и добывание дичи. Рыбу он ловил вершами, ставя их в мелких проливах между островками Архипе лажного озера, а дичь добывал особенным образом. Архипелажное озеро изобиловало птицами, особенно стаями гусей и уток, но, напуганные охотниками, они держались далеко от берега, поэтому стрелять стало трудно. Изобретательный ум Лисицына вскоре нашел способ победить это неудобство. Однажды утром он предложил Василию поохотиться с ним на озере. Василий был порядочный стрелок и из-за слабости ног любил охоту на лодке, для него неутомительную. Утро было серенькое, туманное, благоприятное для стрелков. Они захватили достаточно пороху и дроби и отправились в бухту. Лисицын помогал Василию идти.

— Где же лодка? — спросил Василий, подойдя к воде.

— Ты ее не видишь? — засмеялся Лисицын.

— Знать, ветром унесло…

— А что это зеленеет у берега близ старой лиственницы?

— Мужжевеловый куст… С нами крестная сила! Как это он на воду попал?

— Это и есть наша лодка. Ежели ты ошибся, то неразумная птица и подавно дастся в обман. Видишь, я прикрепил к бокам лодки сплошную массу можжевеловых ветвей, за которыми ни сверху, ни с боков не видно, что делается в лодке. Мы же, осторожно раздвигая ветви, можем видеть все, что происходит на озере. Весла так привязаны к шканцам, что совсем погружены в воду и можно работать ими, не производя ни малейшего шума. Птицы примут нас за островок и подпустят близко. Теперь ты меня понял?

— Как не понять, штука и хитра и проста. А ведь вот мне же не пришло в голову такого пустого дела.

Охотники весело сели в лодку и поплыли в Архипелажное озеро.

— Дивлюсь я, Сергей Петрович, почему это наш остров оприч всех других островов один так высоко над водою выскочил? — спросил Василий.

— Как это случилось, один Бог знает. Но вода и подземный огонь беспрестанно изменяют поверхность Земли и творят поистине чудеса. Я полагаю, что в незапамятные времена, когда еще Алмазная река не прорыла себе путь в каменной горе, там, где теперь пороги, вся масса воды бросилась в эту сторону, прорыла и затопила долину теперешнего Архипелажного озера. Так возвышенные места и холмы образовали множество островов и островков. Там, где теперь пролив, соединяющий оба озера, находилась плотная каменная гора, удержавшая напор воды, тогда река, не имея выхода, проложила теперешнее русло. Спустя, может, тысячи лет от сильного землетрясения часть земли, составляющая Приют, поднялась вверх, а окружающая местность опустилась, от той же причины треснула гора, ограничивавшая Архипелажное озеро, и вода из него промыла теперешний пролив. Может, это случилось иначе — это одни мои предположения. — Дивны дела Господни! Но от чего же случаются землетрясения?

— Видишь ли, внутренность Земли заключает в себе огонь, который так силен, что плавит не только металлы, но и камни. Огонь этот заключен в земной коре, которая толщиною не более пятидесяти верст, что по сравнению с величиною всей планеты не толще скорлупы куриного яйца. При расплавлении металлов, камней и прочего образуются упругие пары, которые, стараясь вырваться из сжатого пространства, легко волнуют и потрясают тонкую земную кору, отчего на ней случаются трещины, делаются провалы, поднимается и опускается почва — словом, происходят изменения земной поверхности, сопровождаемые страшным подземным гулом. Вот и выдвигаются в морях острова из пучин вод, на земле же поднимаются горы.

— Я тому дивлюсь, как про все это люди узнали, ведь не спускался же никто в тартарары-то.

— Это узнали ученые, наблюдая землю в течение многих сотен лет, через раскопку гор и тому подобное. Однако ж замолчим пока, за проливом я вижу стаю гусей. Охотники прошли пролив и начали грести к своим жертвам с такой медленностью, что лодка казалась почти стоящей на месте, чтобы птицы приняли лодку за кустарник. Действительно, без всякого опасения гуси резвились в воде, грациозно поднимая свои красивые головы. Расстояние между ними и охотниками с каждой минутой уменьшалось, и вот наконец охотники приблизились на верный ружейный выстрел. Лисицын знаком предложил Василию стрелять, а свое двуствольное ружье приготовил для выстрела влет, когда испуганная стая поднимется с воды. Почти одновременно раздались выстрелы, и звук их, повторенный эхом прибрежных высот, слился с криком тяжело взлетевших гусей, которые поспешили скрыться за первым островком.

— Четыре гуся разом! — вскричал Василий.

— Нужно было метить в самую середину стаи и не так близко подплывать, — отвечал Лисицын, тогда дробь рассыпалась бы дальше и мы застрелили бы не четырех гусей, а больше.

Только охотники подобрали в лодку гусей, показалась стая уток, вероятно, испуганная их выстрелами. Судя по направлению их полета, утки должны были пролететь над самой лодкой. Лисицын поспешил зарядить ружье.

— Неужели вы хотите даром потерять выстрел? На такой высоте и на лету мудрено попасть, — забеспокоился Василий.

— Это гораздо легче, чем ты думаешь. Я не буду целить в одну птицу, а в целую стаю и выстрелю из обоих стволов. Мое ружье бьет далеко, можно рассчитывать на верную добычу.

Лисицын выстрелил из обоих стволов — и пять жертв, тяжело кувыркаясь в воздухе, упали на воду вблизи от лодки.

— Вы славный стрелок, Сергей Петрович, с вами охотиться весело.

— С десятилетнего возраста отец приучал меня к ружью, а в шестнадцать лет я часто охотился с соседом — известным стрелком, который научил меня всем премудростям стрельбы по разной дичи. Теперь гуси успокоились, обогнем ближний островок и наверняка их увидим.

Охотники поплыли сперва к острову, потом продолжали свой путь вдоль берегов, чтобы быть неприметными. Лодка обогнула мыс островка, и они увидели большую стаю гусей на расстоянии дальнего ружейного выстрела. На этот раз охотники действовали удачнее. К вечеру они возвратились на Приют, обремененные добычей.

В последствии, рассчитав, что порох лучше приберечь для красного зверя, Лисицын перестал стрелять дробью. Он сделал большой лук из гибкого дерева и аршинные стрелы с железными наконечниками. Стреляя из лука, он не пугал дичи и без труда убивал ее на близких расстояниях то из обставленной лодки, то из засад на островках. Лисицын и прежде умел хорошо стрелять из лука, но теперь, практикуясь каждый день, приобрел такой навык, что не давал промаха даже по резвой белке.

Праздники он употреблял исключительно для дальней охоты, чтобы лучше ознакомиться с окружающей местностью. Во время таких дальних походов он примечал, где именно водятся разные породы пушных зверей. Каждый праздник он приносил по нескольку соболей, или лисиц, или куниц, или енотов, от которых Василий приходил в восторг, зная толк в хороших мехах.

В одну из таких прогулок Лисицыну случилось быть зрителем забавного происшествия. Обувь его, если припомнят читатели, состояла из полос медвежьего меха, обертывавших ногу наподобие онучей, мехом наружу, поэтому шагов его не было слышно. Идя осторожно между деревьями, Лисицын услыхал сердитое ворчание медведя. Подкравшись ближе, он увидел мишку, влезшего на старую липу и пожиравшего мед из дупла. Рассерженные пчелы тучей кружились вокруг его головы и мстили врагу своими длинными жалами, а медведь сердился и отмахивался лапами. Эта картинка навела Лисицына на мысль добывать медвежьи шкуры, не тратя пороха.

В амбаре он нашел несколько пудовых гирь с ушками, взятых с корабля вместе с прочими металлическими вещами, и две длинные железные цепи для привязи на ночь овчарок. Лисицын тайно от товарищей принес к улью одну цепь и одну гирю. Вздев гирю ушком на цепь, он укрепил концы цепи на ближайших толстых сучьях так, чтобы гиря под собственной тяжестью провисла непременно напротив дупла с ульем. Установив с вечера этот нехитрый снаряд, охотник возвратился на Приют.

На другой день, когда товарищи еще спали, он поспешил осмотреть свою придумку и увидел медведя, лежащего под деревом с разбитым черепом. Василий удивился, увидав шкуру зверя, на которой не было следа ни ружейной пули, ни ножа. Лисицын рассказал о своем снаряде, и Петруше очень захотелось посмотреть, как медведь сам себя убивает. Лисицын решил доставить ему это удовольствие в первый же праздник.

— Пора нам собираться, — сказал он Петруше, усердно грызшему кедровые орехи под наблюдением своего любимого щенка Сивки, который каждый орех, положенный мальчиком в рот, сопровождал поворотом головы. — Не забудь прихватить котомку с пищей. Может, придется заночевать в лесу.

— Сию минуту все приготовлю, — отвечал обрадованный мальчик.

Через полчаса, они плыли уже по озеру к северному его берегу, освещенному великолепным светом вечернего солнца.

— Ты говорил, Петруша, что никогда медведя не видел, — заговорил Лисицын.

— Точно, не видел. А разве он страшный?

— Гораздо страшнее того горного козла, которого ты так испугался. Помнишь?

— Я бы и теперь его испугался — такой он косматый и рогатый. А у медведя нет рогов?

— Зато у него страшная сила, могучие лапы и свирепый взгляд, который трудно вынести человеку. Но ты со мной — не бойся!

— Если я испугаюсь, влезу на дерево. Там он меня не достанет!

— Должен предупредить тебя, Петруша, медведи лазят по деревьям нисколько не хуже тебя.

— Вы всегда шутите…

— Сейчас не шучу. Я знаю, ты очень испугаешься медведя, но мы поместимся в безопасном месте. А главное — удержись и не кричи, даже не говори и не шевелись, иначе зверь не пойдет на приманку, а кинется на нас с тобой.

— С вами я не буду бояться. Очень уж мне хочется увидеть, как зверь сам себя уходит.

Путники высадились на берег и углубились в лес. Вскоре открылась небольшая прогалина, окруженная старыми деревьями. У самой ее опушки Лисицын указал Петруше толстую липу с дуплом, на которой был устроен губительный снаряд.

— Как же это гиря сама может убить медведя? — спросил мальчик.

— Скоро увидишь. Нам нужно поторопиться занять наш наблюдательный пост. Скоро солнце закатится, а в это время медведи выходят из своих берлог. Охотники подошли к старому дубу, в котором на высоте двух саженей от земли находилось отверстие, довольно широкое для того, чтобы свободно пролезть человеку в просторное дупло. Лисицын сперва подсадил Петрушу, потом бросил ему конец веревки, к которой была привязана котомка со съестными припасами, патронташ и ружье, приказав мальчику втащить в дупло все эти вещи. Нарубив несколько ветвей молодого дуба, он их тем же способом доставил Петруше и наконец влез в дупло сам. Стоя, они хорошо могли видеть все, что делается на поляне у старой липы. Чтобы медведь не мог их заметить, Лисицын прикрыл отверстие дупла срубленными дубовыми ветками. Занятое ими дерево росло на западной стороне поляны, а дерево с ульем находилось на восточной ее стороне и было ярко освещено лучами заходящего солнца, тогда как их убежище оставалось в тени.

В то время как Петруша со свойственным мальчику любопытством расспрашивал Лисицына о волках и медведях, до тонкого слуха охотника долетел из чащи звук, похожий на треск ломаемых ветвей.

— Тише, — сказал Сергей Петрович Петруше, — медведь идет.

Петруша побледнел как полотно и слушал с напряженным вниманием усиливающийся шум. Солнце только что село, и пылающая заря ярко освещала старую липу. Наконец зверь показался на опушке поляны; он поднял свою косматую голову и начал обнюхивать воздух. В эту минуту Петруша готов был от страха упасть на дно дупла, если бы Лисицын не удержал его в крепких своих руках. Уверившись, что все обстоит благополучно, медведь встал на задние лапы и полез на липу. Это несколько ободрило Петрушу, и он уже мог наблюдать за опасным соседом.

Вот мишка добрался головой до улья и начал пожирать мед, не обращая внимания на мстительных пчел, окруживших его густым роем, но гиря мешала ему спокойно лакомиться. Он отмахнул ее лапой, и она, поднявшись вверх по цепи от полученного толчка, под своей тяжестью опять опустилась на прежнее место, ударив при этом медведя по голове. Зверь зарычал от досады и отмахнул гирю с большей силой. Гиря, поднявшись выше прежнего, спустилась вниз с большей скоростью и нанесла лакомке сильный удар по голове. Рассвирепевшее животное оттолкнуло гирю, за что получило еще удар, полновеснее. После нескольких таких маневров медведь рухнул на землю с разбитым черепом. Петруша, не понявший причины падения зверя и вообразивший, что медведь сейчас бросится на их убежище, огласил лес таким неистовым криком, что стаи галок и ворон поднялись из своих гнезд и поддержали его пронзительным карканьем.

— Перестань визжать, трусишка! — засмеялся Лисицын. — Медведь-то околел.

— Нет! Он сейчас бросится на нас!

— А вот смотри… — сказал Лисицын, вылезая из дупла.

— Куда вы? Ради Бога, останьтесь! Караул! — кричал перепуганный мальчик. Он боялся один остаться в дупле и вылезти из него тоже боялся. Петруша успокоился только тогда, когда Лисицын принялся снимать с медведя шкуру. Уже в лодке на обратном пути к Приюту мальчик смеялся над своим испугом.

…В конце года наш лесной охотник сделался так опытен, что по тропам мог различать каждого зверя. Однажды, удалясь дальше обычного, он набрел на глубокую речку, густо поросшую лесом и частым кустарником. Раздвинув нечаянно ветки, он увидал на другом берегу красивого зверька с детенышем. Самка была длиной около десяти вершков, с пушистой шерстью; в зубах у нее была птичка, которую она полоскала в воде. Желая узнать, что это за зверь, Лисицын застрелил его. Маленький зверек юркнул под тело матери. Когда Лисицын поднял убитое животное, малыш постарался спрятаться между его ногами. Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать енота. Зная из естественной истории, что животное это легко делается ручным, охотник положил в ягдташ робкого малютку, а с самки снял шкуру. Маленький енот действительно сделался ручным и подружился с котом, с которым часто затевал резвые игры. Наступил июнь. Трава на лугу достигла двух аршин, и Лисицын принялся ее косить. Эта работа очень его утомляла, однако в течение месяца с помощью товарищей, помогавших убирать сено, он заготовил его достаточное количество. В одном конце луга он нашел целую поляну, заросшую мюсуем — травой, по питательности превосходящей клевер, которую оставил на семена. В долине он увидел несколько сортов отличных кормовых трав. Когда они созрели, Лисицын собрал семена мюсуя, красного клевера, тимофейки и лисьего хвоста.

К восемнадцатому июля поспела озимая рожь. Лисицын скосил ее косой с грабельками, а Василий с Петрушей вязали снопы; десятина дала необыкновенный урожай — двадцать пять четвертей крупной ржи. Вслед за рожью поспел овес, давший тридцать четвертей зерна; ячменя было получено восемнадцать четвертей; яровая рожь дала двадцать одну четверть. Остальные хлеба и огородные овощи тоже уродились отлично. К двадцатому августа весь хлеб был убран и земля под посев озимого хлеба подготовлена, но по случаю стоявшей засухи посев был отложен до дождя, чтобы бросить зерно в сырую землю.

— Такого благодатного урожая не встретишь и в Курской губернии, — сказал Лисицын, молотя с Василием цепами ржаные снопы на семена. — Чудо, что за земля здесь!

— Кабы здесь приложить рук побольше, всю Сибирь запрудили бы хлебом. Жаль, что земля эта не наша…

— Однако ж и не китайская. Кто знает, может, и наша будет. Тогда здесь быстро разовьется земледелие. Пшеницу будем вывозить в Китай, Японию и на острова Великого океана. Что за зерно! — восхищался Лисицын, пересыпая рожь с ладони на ладонь.

— Зерно, какого не сыскать. Только слышал я, косоглазые и темнокожие любят рис, а рожь нашу не жалуют.

— Они любят и кукурузу, которая здесь должна отлично родиться, а как войдут во вкус, то пшеницу предпочтут своему рису.

— Вестимо, что может быть лучше пшенично-крупчатой муки, однако хлеб из нее жидок и нашему брату скоро приедается, то ли дело ржаной хлеб, в нем больше силы.

— Это от привычки, Василий. Русский человек вырос на черном хлебе, а англичанин, например, воспитанный на пшенице, есть его не станет, француз же, пожалуй, и болен сделается.

…Лисицын решил воспользоваться временем, неудобным для посева, и отправился осматривать ближайшие горы, которые своими очертаниями давно манили его. Переплыв озеро, охотник углубился в лес. Деревья сначала росли очень часто и были переплетены вьющимися растениями. Лисицын вынужден был версты две придерживаться берега озера — до того места, где начиналась заросль высокого и частого тростника. Здесь он увидел мшистую долину, покрытую редкими

деревьями. Она тянулась прямо к горам. Пройдя по ней несколько часов, Лисицын достиг подошвы гор, поросших высоким хвойным лесом. Перекусив близ источника, вытекавшего из скалы, охотник, одолеваемый усталостью, заснул. Когда он раскрыл глаза, на небе светила уже полная луна и часы показывали половину двенадцатого. От сырости места или от холодной ночной росы Лисицын сильно продрог. Он выпил немного водки, чтобы согреться, и нашел в горе впадину поблизости источника и устроился в ней на ночлег.

Лишь только успел он спокойно поместиться в своем убежище, как из земли — так ему показалось — поднялась голова огромного чудовища с большими рогами и глазами, страшно блестящими при свете луны. Лисицын сперва подумал, что это игра воображения после выпитой водки, которую он употреблял очень редко, но когда рога и глаза стали медленно к нему приближаться, испуг его достиг крайних пределов и он почти бессознательно выстрелил… Чудовище исчезло так же внезапно, как и появилось. Понемногу молодой человек успокоился, осмотрел местность, но нигде никого не нашел.

Подойдя утром к ручью, Лисицын заметил на траве следы крови. Он пошел по следу, обозначенному кровавыми пятнами, и достиг узкой расселины между двумя отвесными скалами, заросшей частым кустарником. След крови здесь исчез. С большим трудом перебравшись через кустарник и огромные каменья, Сергей Петрович очутился в восхитительной долине, покрытой роскошной травой, цветами и ореховыми деревьями с созревшими плодами. Множество розовых кустов, усыпанных крупными бутонами, удивили его своей роскошью.

Эту долину он назвал в дневнике своем Долиной роз. Она простиралась в длину верст на семь, а в широких местах достигала трех верст и со всех сторон была окружена неприступными горами. Бродя по этой долине, Лисицын опять нашел след крови, который привел его ко входу в пещеру, прикрытому огромным густым розовым кустом. Войдя в пещеру, охотник очутился во мраке и ничего не разглядел. Это заставило его выбраться, набрать сухого хвороста и зажечь его в пещере. Как только огонь осветил огромные своды, рогатое чудовище поднялось из дальнего угла и бросилось вон. Лисицын устремился в погоню, разглядел крупного лося, который вскоре скрылся из глаз. Понимая бесполезность преследования зверя, Лисицын снова вошел в пещеру, чтобы тщательнее исследовать ее. Пещера оказалась необитаемой, но в одном месте находился проход в глубину горы, постепенно наклоняющийся. Нашему герою захотелось осмотреть этот проход, но без огня он счел неблагоразумным углубляться в гору. Чтобы не возвращаться домой с пустыми руками, Лисицын набрал корзину спелых орехов. На обратном пути в одной из расселин горы он заметил чугунную руду в чистых зернах. Не доходя озера, он убил кабана и только к ночи приплыл на Приют с добычей, которая обрадовала его товарищей. Петруше очень понравились орехи. Когда Сергей Петрович рассказал, откуда орехи, мальчик долго просил взять его с собой в Долину роз и неизвестную пещеру.

— Ты не знаешь, о чем просишь, Петруша. В глубине пещеры мы можем встретить логовище медведя, а ты боишься их даже мертвых.

— Я не буду бояться! Пожалуйста, возьмите меня, я никогда не видал пещер.

— Хорошо, я возьму тебя, но с условием: если испугаешься, не хватай меня за руки, этим ты только помешаешь мне тебя защищать.

…В пещере, как мы помним, было совершенно темно. Чтобы спускаться в проход, Лисицын придумал сделать длинные факелы. Для этого он употребил старые веревки и мочала. Сперва сильно проварив их в кипящем дегте, он сплел из них, как можно рыхлее, толстый канат, проварил его в древесной смоле. Когда канат остывал, он снова обмакивал его в жидкую смолу и давал застыть на воздухе. Куски этого каната длиной в полтора аршина представляли собой толстые смоляные свечи, которые горели долго и хотя производили большой дым, давали довольно света.

Запасясь смоляными факелами и провизией, Лисицын с Петрушей отправились в путь с зарею. Шагая по непроторенной тропинке, Сергей Петрович развлекал

своего юного товарища веселыми разговорами, а время от времени обращал его внимание на красоту местности, на деревья, цветы, травы и коренья, объясняя, что для чего полезно, а что вредно для здоровья. Так незаметно путники дошли до пещеры. Было уже десять часов утра.

— Прежде чем начать осмотр пещеры, нужно хорошенько позавтракать и немного отдохнуть, — сказал Лисицын, вынимая из котомки сушеную и жареную дичь и сдобные ячменные лепешки. — Ты, наверное, очень проголодался, Петруша?

Страницы: 1 2 3

Русский Робинзон. Николай Сибиряков