Ясновидящая, или Эта ужасная «улица». Юрий Сотник

Страница 1
Страница 2

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Управляющая домом Мария Даниловна шла крупным мужским шагом. Лицо у нее было красное и сердитое. Вот она свернула за угол и очутилась, как говорится, в своих владениях. Тут стояли два больших жилых корпуса, разделенных просторным двором, где сохранились липы и тополя. Возле многих подъездов стояли грузовики или фургоны с надписью «Перевозка мебели». Рабочие снимали с них диваны, шкафы, холодильники и несли все это в дом. Возле иных подъездов грузчиков и машин уже не было, но там громоздились вещи помельче, их таскали сами новоселы.

Лица у новоселов были усталые, замороченные, но счастливые, а вот лицо Марии Даниловны сохраняло мрачное выражение.

Она вошла в подъезд, рядом с которым висела табличка «Домоуправление», поднялась на второй этаж, открыла ключом дверь своей квартиры и грозно крикнула:

— Матильда!

Никто не отозвался, и она вышла из квартиры, хлопнув дверью.

Мария Даниловна потому и согласилась стать управляющей этим домом, что ей тут не надо было тратить время на дорогу к месту работы: спустилась со второго этажа на первый — и вот уже на работе. Войдя в контору, она не положила, а швырнула портфель на стул и подошла к окну.

— Матильда! — крикнула она в открытую форточку и стала ходить из угла в угол.

Прошло какое-то время, потом дверь открылась и вошла двенадцатилетняя Матильда. Выглядела она своеобразно. Костюм состоял из полосатой трикотажной кофточки, похожей на матросскую тельняшку, только с короткими рукавами, и коричневых брюк, узких в бедрах и широченных внизу. Брюки эти Матильда сшила под руководством мамы и сама, невзирая на протесты Марии Даниловны, украсила их вышивкой. На правом бедре у нее красовалось сердце, пронзенное стрелой, а под коленками по цветку, отдаленно напоминавшему розу. На широком лице Матильды выделялся большой рот и очень большие глаза. Эти глаза были карие с длинными темными ресницами, а стриженые волосы Матильды были светлые и жесткие, как старая солома.

Мария Даниловна продолжала возбужденно ходить, и дочка ее почувствовала недоброе.

— Мам… Ну, ты чего? — спросила она.

Мария Даниловна остановилась.

— А вот чего. До коих же это пор ты из меня дуру перед людьми будешь делать?

Матильда пожала плечами.

— Мам… Ну, а что такое?

— А то такое, что на улице Картузова моя ДЭЗ находится.

— Какой дэз?

— Не какой, а какая. Дирекция эксплуатации зданий.

— Ну а я тут при чем? — спросила Матильда.

— Да ты что, в самом деле… Совсем не помнишь, что три часа тому назад мне наплела? Встречает меня — глаза вот такие! «Мама, говорит, сейчас я видела, как балкон с третьего этажа обрушился и женщину с ребенком насмерть!» — «Где это?» — спрашиваю. «На улице Картузова», — говорит. Я, значит, дура дурой, прихожу в ДЭЗ, сочувствие выражаю, спрашиваю, в каком же это доме такое несчастье произошло, а на меня глаза выпучили: «Да что с вами, Мария Даниловна?! Да откуда вы это взяли?! Да ведь вся-то наша улица длиной в сто метров, неужели мы бы не узнали, если бы такое случилось?!» — Мария Даниловна перевела дух. — Ну, вот скажи: зачем ты все это нагородила?

Матильда потупилась, повертела опущенными кистями рук.

— Не знаю, мам… Может, мне это показалось, что на улице Картузова. Может, где-нибудь на другой…

— Нет, мать моя, ничего тебе не показалось. Наплела ты все это потому, что уж больно врать полюбила. Это и раньше за тобой наблюдалось, а в последнее время… ну, прямо вожжа под хвост! Позавчера про слона какого-то бешеного молола, будто он в зоопарке на свободу вырвался, а за день до этого про летающую тарелку плела, дескать, сама ее ночью видела… И ведь была бы тебе от этого хоть какая польза, а то ведь просто так, за здорово живешь! — Мария Даниловна села за стол, подперев подбородок рукой. — Не знаю, Матильда, что мне с тобой делать, — сказала она вдруг тихо и грустно. — Может, у тебя это что-нибудь психическое, может, тебя врачу следует показать… Просто не знаю. — Она вздохнула и умолкла.

Молчала и Матильда, глядя на кеды, чуть видневшиеся из-под расклешенных брюк. Вдруг она подняла голову и заговорила довольно громко, даже с некоторым вызовом:

— Мама, ну, я признаю: иногда я и правда что-нибудь придумаю. Только, мама, ты вот журнал «Семья и школа» выписываешь, а сама его не читаешь.

Мария Даниловна посмотрела на дочь.

— А ты что, читаешь?

— А я вот читаю, — еще громче ответила Матильда. — И я прочла там статью профессора одного… Про таких детей, вроде меня.

— Ну и что же ты там вычитала?

— Что бывают дети, которые любят выдумывать без всякой пользы. Ну, приврать, одним словом.

Мария Даниловна еще больше заинтересовалась:

— Ну, дальше! Ну и что?

— И этот профессор пишет, что такие дети часто врут не потому, что они испорченные, а потому, что у них фантазия очень богатая, и эта фантазия из них выпирает.

Мария Даниловна хотела что-то сказать, но дочка не дала ей этого сделать. Голос Матильды зазвенел теперь очень громко.

— И еще, мама, в этой статье говорится, что из таких вот детей иногда даже талантливые люди получаются — всякие там писатели, всякие там поэты, всякие там компози…

Мария Даниловна вскочила.

— Ах, вот оно что! — загремела она. — Оправдание себе нашла! Вместо того чтобы стыд почувствовать, она мне еще лекции читает! Ну, так слушай ты, Бэлла Ахмадулина: если еще раз при мне соврешь, я в твою «Семью и школу» заглядывать не буду, я старинную педагогику применю и так тебе всыплю, что… — Она не договорила, потому что дверь открылась и вошел посетитель.

— Разрешите?

Голос управдома сразу стал другим.

— Заходите, товарищ Тараскин, присаживайтесь!

Тараскин не сел. Это был худощавый человек лет сорока.

— Спасибо! Спешу на самолет. Я к вам за паспортом, Мария Даниловна. Моим и жены.

Мария Даниловна достала из несгораемого шкафа пачку паспортов и стала их перебирать.

— Что же это так: не успели поселиться и уже уезжаете?

— Ничего не поделаешь: геологи. Я лишь на неделю из партии выбрался в связи с переездом.

— А ваша жена?

— Она в партии осталась. Только паспорт прислала со мной для прописки.

Тараскин говорил неохотно, отрывисто. Но Мария Даниловна не заметила, что он не в духе, и продолжала из вежливости разговор.

— А сынишка ваш… он в лагере?

— Сын? Нет, он не в лагере. В деревню его отправили, к бабушке. У нас, к моему удовольствию, целых четыре бабушки: две родных и столько же двоюродных. Сегодня он изволит прибыть на все готовое.

— Сын с поезда, а папа на поезд, — заметила Мария Даниловна, протягивая Тараскину два паспорта.

— Благодарю! На самолет. Если папа вообще успеет на самолет. Бабушки так заняты устройством апартаментов для своего любимца, что папе приходится самому покупать продовольствие в дорогу.

Тут Игорь Иванович Тараскин покривил душой. Все, что требовалось в дорогу, было уже куплено, оставалось только запастись сигаретами «Опал», которых в глубинке не найдешь. Но Тараскина довели до белого каления Лешины бабушки. Ему вполне хватало тещи Антонины Егоровны, которая жила в семье. Но после переезда на помощь теще явилась его собственная мать и сестра тещи, и все трое принялись обустраивать новую квартиру. У каждой из них было свое мнение, как это следует сделать, да еще все трое, несмотря на возраст, обладали кипучей энергией. Прилетев в Москву, Тараскин два дня с утра до вечера двигал по их указаниям мебель, шлямбурил стены, вешал книжные полки — и все это под гомон взволнованных и часто раздраженных голосов.

— Счастливого пути, товарищ Тараскин! — сказала Мария Даниловна.

— Спасибо! Всего хорошего. — Тараскин двинулся к двери, но Матильда обратилась к нему:

— Извините, пожалуйста!.. А сколько лет вашему сыну?

— Лешке? Тринадцать. Скоро четырнадцать.

Тараскин ушел, а Матильда вздохнула. Ребят во дворе было очень мало, а четырнадцатилетний Леша Тараскин едва ли захочет с ней познакомиться.

Гнев Марии Даниловны поостыл, и она сказала уже спокойней:

— Значит, запомнила? Теперь иди. Мне работать надо.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Выйдя из подъезда, Матильда побрела куда глаза глядят. Когда Мария Даниловна отчитывала ее, у нее было одно желание — как-то оправдаться, что-то возразить, но теперь она всерьез задумалась над тем, что говорила мать. Ведь в самом деле: ну кто ее за язык тянул наврать об этом проклятом балконе и погибшей женщине с ребенком?! И вот еще что странно: она совсем не помнит, каким образом эта история возникла у нее в голове, но зато отлично помнит, как у нее колотилось от волнения сердце, когда она рассказывала об этом маме. А бешеный слон?! Да ведь она до сих пор ясно представляет себе, как он скачет по дорожкам зоопарка, размахивая огромным хоботом и куцым хвостом, как в панике бегут от него посетители, волоча за руки детей. Правда, летающую тарелку Матильда ясно представить себе не могла, потому и поведала о ней матери довольно осторожно, прибавив даже, что, может быть, это ей показалось.

Так что же все это значит? Конечно, может, профессор из «Семьи и школы» все-таки прав и впереди ее ждет слава. Но Матильда ни разу в жизни не почувствовала, что ее тянет писать стихи, сочинять романы или симфонии… А что, если не профессор, а мать права, и это у нее что-нибудь психическое? Матильде вспомнился грустный голос Марии Даниловны: «Может, тебя врачу надо бы показать… Просто не знаю!» Гм! Врачу! Врачу — это, выходит, психиатру! А вдруг этот врач возьмет и скажет: «К сожалению, ваша дочка в самом деле больна, и ее, значит, следует туда… в больницу. В психиатрическую».

— В сумасшедший дом, значит, — вслух пробормотала Матильда, и по спине ее пробежали мурашки. Она была девочкой начитанной, но о психиатрических больницах имела смутное представление. Она считала, что больные там бегают на четвереньках, лают по-собачьи или висят на люстрах, воображая себя обезьянами. — Нетушки! Довольно! Хватит! — снова пробормотала она и твердо решила вступить в борьбу со своим страшным недугом и говорить отныне только правду.

Расположение домов и дворов в этом новом микрорайоне было спланировано причудливо. Так, например, дом номер восемнадцать, в котором жила Матильда, был расположен в глубине квартала, где-то на задворках дома шестнадцать «А», а три корпуса этого дома смотрели торцами на дом уже просто шестнадцать, в котором помещался большой универсам, выходивший фасадом на улицу.

В глубоком раздумье Матильда проделала сложный путь по дворам и проездам между корпусами и очутилась наконец перед входом в универсам. Здесь стояла телефонная будка. Матильда нащупала в кармане мелочь и решила позвонить своей соседке по прежней квартире, Юльке, чтобы отвлечься от мрачных мыслей. Набирая номер, она не заметила, что возле будки за ее спиной остановились два других юных новосела из дома номер восемнадцать. Это были восьмилетний Шурик Закатов и его сверстник Степка Водовозов. Они поселились в доме позавчера, успели познакомиться и теперь тоже пришли позвонить своим старым друзьям (в доме восемнадцать телефоны уже устанавливались, но еще не были включены). Мальчишки знали, что Матильда — дочка управдома. Но не это вызывало их уважение к ней: в своей тельняшке и в брюках, расшитых розами, она производила на них впечатление существа из какого-то особенного мира.

— Аллоу-у-у! — послышалось в трубке.

«Думает, что какой-то мальчишка звонит», — догадалась Матильда. Юлька всегда тянула свое «аллоу-у-у» сильно в нос, если ждала звонка одного из поклонников.

— Юлька, узнаешь? — сказала Матильда лениво, словно делая одолжение Юльке.

Та сразу изменила тон.

— Ой! Хо-хо! Матильда! Чаошки! — закричала она. — Куда ты запропастилась? Неделю, как уехала, и ни…

Матильда перебила ее:

— Я тебе каждый день звонила, никто не подходил.

— Ага. Подстанция барахлит. Ну, как вы живете там, на окраине?

— Хоть на окраине, зато отдельная квартира.

— Так и у нас теперь отдельная квартира. А как у вас соседи? Ты какое-нибудь знакомство уже завела?

— Так… есть кое-кто, — уклончиво ответила Матильда, забыв, что решила говорить только правду.

— Матильда! А я знаешь кого закадрила? Самого Юрку Тузлукова!

— Туз-лу-ко-ва?

— Ага. Я сама не ожидала. То никакого внимания не обращал, а теперь, стоит мне выйти во двор, он свой футбол сразу бросает и к нам с девчонками через веревку прыгать… А только я уйду — он обратно за свой футбол. Девчонки это заметили и теперь мне прямо проходу не дают. Ничего себе кавалерчик! А?

Кавалерчик действительно был выдающийся: в свои двенадцать лет Юрка Тузлуков уже трижды побывал в детской комнате милиции. Ему это, конечно, чести не делало, и все же Матильда почувствовала некоторую зависть к Юльке, которой удалось привлечь внимание столь заметной личности.

Юлька сменила тему разговора.

— Ну, Матильда, когда новоселье праздновать будете?

— Погоди. Мы еще не устроились как следует.

— Ну, давайте устраивайтесь, и через недельку мы к вам в гости приедем. Ладно?

Матильда подумала и проговорила медленно, даже немножко грустно:

— Не знаю… Может, через недельку мне уехать придется.

— Уехать? — насторожилась Юлька. — Куда?

— В Крым.

— Ну, ты даешь! С мамой?

— Нет… С посторонними людьми.

— Как это с посторонними?

— Понимаешь, тут какая-то странная вещь получилась. Недалеко от нас кооперативный дом, где киношники живут… Ну, артисты всякие, режиссеры… И вот я вчера иду, а за мной черная «Волга» следует: то обгонит меня, то остановится, потом снова обгонит. Потом она остановилась, и из нее Тихонов вышел… Ну, знаешь, который Штирлица играет. Подходит ко мне и говорит: «Девочка, я давно уже за тобой наблюдаю, и мне кажется…»

— О-о-о-ой! — завыла Юлька. — Мати-и-и-льда! Ну, ты опять за свое?!

— Ну чего за свое? — недовольно сказала Матильда.

— За фантазии за свои. Ведь всем известно, как ты врешь классически!

Матильда поняла, что нарушила данную себе клятву, и ужаснулась, но Юлька заставила подругу тут же забыть про все. Она вдруг расхохоталась и закричала:

— Ой! Матильда! Я же вот что недавно узнала: ты, оказывается, никакая не Матильда, а Матрена! Да-да! Я нечаянно мамин разговор с тетей Глашей подслушала: это твой отец тебя так назвал в честь своей матушки. Твоя мама сопротивлялась, а он настоял. А потом, когда твои родители развелись, тебя мама на Матильду переделала по твоей просьбе. Но ведь по документам ты все равно Матрена, Мотька, одним словом. Ой, Матильда, сколько смеха было, когда я ребятам во дворе рассказала!.. Умрешь! — Душевной тонкостью Юлька не отличалась, и ей казалось, что для Матильды все это так же смешно, как и для нее самой. Поэтому она вдруг оборвала смех и спросила как ни в чем не бывало: — Ну, что, Матильдочка, значит, мы с мамой к вам через недельку заглянем?

Матильда посопела в трубку.

— Нет, уж лучше я к тебе загляну, — процедила она.

— Ты заглянешь?

— Вот именно. Только да будет тебе известно, что я хоть и девчонка, но у меня очень хороший хук справа.

Тут стоявшие возле будки мальчишки переглянулись.

— Слышал? Хук справа! — тихо сказал Шурик.

Семка ничего не сказал. Он только приоткрыл рот и медленно кивнул.

— Что справа? — не поняла Юлька.

— Хук. Это боксерское выражение такое. И я на днях приду и врежу тебе как следует за твою Матрену.

Юлька помолчала, оторопев, но скоро пришла в себя.

— Хо-хо, Матильдочка! А у меня, да будет тебе известно, никаких хуков ни справа ни слева нет, но есть Юрка Тузлуков, и стоит мне ему мигнуть, он из тебя абстрактную скульптуру сделает.

— А у меня… а у меня… этот… — Матильда вспомнила первое попавшееся имя: — Леша Тараскин есть. Я только хвастаться не хотела… И ему не двенадцать лет, а все четырнадцать. И он не в какой-нибудь несчастной милиции сидел, а в настоящей колонии для несовершеннолетних. Ему ничего не стоит прихлопнуть твоего Юрку и тебя вместе с ним.

— Слышишь? В колонии! — снова шепнул Шура, а Семка опять приоткрыл рот и медленно кивнул.

— Хохошеньки! Матреночка! Ты опять за свои фантазии?! Мы вот с Юркой придем и посмотрим, что это за страшилище такое — твой Лешка.

— Приходи, приходи! Только у нас полный двор ребят, которые даже поотчаянней Тараскина.

— А эти откуда? Тоже из колонии?

— Не из колонии, а… В общем, узнаешь. Наш двор самым хулиганским считается, так что приходи!

— Приду, приду! Чао, Матреночка!

— Адьё!

Матильда вышла из будки, не заметив стоявших возле нее мальчишек. Теперь она уже не вспомнила о данной себе клятве.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В то время когда Матильда объявила Лешу Тараскина юным уголовником, побывавшим в колонии, о нем шел спор между Игорем Ивановичем и его тещей Антониной Егоровной. Квартира была приведена в полный порядок, две другие Лешины бабушки уехали к себе, а покоя в доме все еще не было. Антонина Егоровна сидела в передней и, сбросив тапочки, надевала туфли.

— Игорь! — говорила она. — Ну хоть перед отъездом перестань ты на меня яриться!

Игорь Иванович, одетый в поношенную энцефалитку, сидел в комнате на корточках и возился с рюкзаком.

— Я не ярюсь, Антонина Егоровна, а спрашиваю: почему, по вашему мнению, четырнадцатилетний малый не может самостоятельно найти дом восемнадцать, корпус два?

Тараскин и сам беспокоился, что сын запаздывает с возвращением, но Антонина Егоровна решила идти встречать Лешу на остановку автобуса, а излишняя забота бабушек о внуке всегда выводила его из себя.

— Да потому, что я тут сама плутала! Ты посмотри, куда наш корпус два запрятали! — Антонина Егоровна появилась в дверях. — Нет, Игорь! Вот все про злую тещу анекдоты рассказывают… А поглядели бы на такого зятя, как ты! Да ведь ты меня сегодня совсем заел! До поздней осени расстаемся — так нет, он все грызет да грызет, все грызет да…

Вот тут-то раздался звонок. Антонина Егоровна бросилась открывать. Игорь Иванович вскочил и тоже вышел в переднюю.

— А вот и Лешенька! — радостно пропела бабушка, целуя внука.

— Леха! Дружище! — Игорь Иванович обнял сына за плечи, прижал его голову к себе и чмокнул в лоб. — А мы тут с бабушкой чуть не поссорились из-за тебя. Я говорю: «Да зачем Алеху на остановке встречать? Что, он сам дорогу не найдет?!»

— Ты прав, Игорек! Ты прав! — великодушно согласилась Антонина Егоровна.

Бабушка и папа на радостях не заметили, что Леша как-то странно себя ведет: на поцелуи отвечает нехотя и улыбается какой-то кривой, деланной улыбкой. Все трое вошли в комнату, и только тут Антонина Егоровна спросила:

— Лешенька, а где чемоданчик? Не потерял?

Леша стал быстро краснеть. Он с тоской ждал этого вопроса.

— Леха, в самом деле, где чемодан? — спросил Тараскин-отец.

Будь на месте Леши Матильда, она бы тут же придумала сногсшибательную, но правдоподобную историю. А вот Леша так увлеченно врать не умел. Максимум, на что он был способен, — это слегка покривить душой, да и то с трудом.

— Папа, я этот чемоданчик не потерял, а… ну, можно сказать, у меня его украли.

Конечно, оба взрослых стали расспрашивать, как, при каких обстоятельствах это случилось. И Леша, с трудом выдавливая слова, поведал примерно следующее. Из деревни Голявино, где снимала комнату с верандой его двоюродная бабушка, он пришел к пригородной платформе задолго до прибытия электрички. Было жарко, а совсем близко от платформы стоял лесок, и Леша решил уйти с солнцепека в его тень.

— Понимаешь, папа, я, значит, полежал немного там под деревом, даже, кажется, вздремнул, потом услышал, что поезд приближается, пошел к платформе и вдруг вспомнил, что забыл чемодан… Вернулся, а его уже двое каких-то взяли и несут…

— Ну а ты? — спросил Тараскин.

— Я, конечно, догнал их… «Извините, говорю, это мой чемодан».

— А они?

— А они… «Докажи», — говорят.

— Хамье какое! — вставила Антонина Егоровна, а Леша продолжал:

— Я говорю: «Это легко доказать, я ведь знаю, какие вещи в чемодане…» Но тут один побежал с чемоданом в лес, а другой мне дорогу загородил…

Игорь Иванович смотрел на сына пристально и сурово.

— Ну а ты-то, ты что сделал?

— Я, конечно, хотел его оттолкнуть, а он… «Только тронь, — говорит. — Вон мой старший брат!» Я оглянулся, и он тоже бросился бежать… А поезд уже отошел… На следующем пришлось.

Антонина Егоровна рассердилась:

— Ну, я увижу эту Серафиму Ивановну, все ей выскажу! Если ты уж берешь парня погостить, так изволь его проводить хотя бы до станции!

— Да подождите вы, Антонина Егоровна! — оборвал ее Тараскин и снова обратился к сыну: — Так у тебя не взрослые, а дети отняли чемодан?

— Ну… Ну, не такие уж дети… Один вот примерно с меня… И потом… у них старший брат…

Игорь Иванович уже совсем вышел из себя. Он пошлепал пятью пальцами по лбу и почти закричал:

— Да ты что, не сообразил, что они тебя старшим братом только пугали?!

— Я потом так и подумал, но сначала…

Тараскин-отец, заложив руки назад, стал ходить вокруг сына, словно осматривая его со всех сторон.

— Короче говоря, ты опять струсил! Испугался двух сопливых мальчишек! — кричал он, а Леша, не сходя с места, все время поворачивался лицом к отцу.

— Папа, я не струсил, а… ну, немножко растерялся.

— «Немножко растерялся»! Ты почему-то всегда немножко теряешься, а не просто трусишь. Две недели назад ты «немножко растерялся» и побежал от собаки, которая тебе за это с удовольствием штаны порвала.

— Игорь! — вскричала Антонина Егоровна. — Ну будь ты, наконец, человеком! Ведь ты же с Лешкой до октября расстаешься! До октября! А парень и без тебя огорчен!

Тараскин перестал ходить и обратился к теще.

— Да, Антонина Егоровна! — отчеканил он. — Я с Алексеем расстаюсь до осени. И именно поэтому я убедительно прошу вас пойти в другую комнату и не мешать мне разговаривать с моим сыном.

Это было сказано таким тоном, что Антонина Егоровна предпочла покориться.

— Ушла! Ушла! — сказала она вполголоса. — Добивай парня! Добивай!

Все-таки она не зря напомнила Тараскину, что он сегодня надолго расстается с Лешей. Игорь Иванович взглянул на часы и понял, что это должно произойти скоро, через несколько минут. Он сел в кресло и заговорил уже мягко, даже ласково:

— Лешка! Ну, давай, как мужчина с мужчиной… Ну в кого ты растешь таким, извини, пожалуйста, размазней? Возьми хоть меня: я в твоем возрасте никому спуску не давал. Чуть что — и в ухо! Да-да! — Увлекшись, Тараскин вскочил и прошелся по комнате. — Да что там — спуску не давал! Я, знаешь, и сам любил похулиганить… Лешка, ведь меня весь двор боялся! Да какой там двор! Вся улица дрожала, когда Игорек Тараскин на прогулку выходил!

— Ври больше! Ври! — негромко сказала за дверью Антонина Егоровна. — Так бы я свою Людмилу и выдала за чудо-юдо такое!

— Антонина Егоровна! — рявкнул Тараскин. — Я вас прошу!..

— Ушла! Ушла! — На этот раз Антонина Егоровна действительно удалилась из передней.

Игорь Иванович поостыл.

— Ну… насчет хулиганства моего… это я увлекся, ты уж не верь… Но все-таки сам я перед хулиганами никогда не пасовал. — Тараскин взглянул на часы. — Пора, дружок! Еще такси надо поймать. Проводишь меня?

Леша помог отцу надеть на плечи лямки тяжелого рюкзака, сам взял его туго набитый портфель, и оба вышли в переднюю.

— Антонина Егоровна, я отправляюсь.

Антонина Егоровна появилась из кухни с тарелкой и полотенцем в руках.

— Ну, с богом! С богом! — сказала она, кивая головой.

— Вы извините меня… Погорячился. Но вы сами понимаете: воспитание Лешки — мое больное место.

— Ну-ну. Ладно уж! Ладно!

Теща и зять даже поцеловались на прощание, и оба Тараскина вышли из квартиры.

По дороге отец продолжал разговор все на ту же тему. Он говорил, что почти каждый хулиган по своей натуре трус, что именно поэтому он и любит, когда его боятся, но стоит ему показать, что ты сам не прочь поработать кулаками, — он тут же хвост подожмет.

На стоянку такси идти не пришлось: Тараскин увидел приближающуюся машину с зеленым огоньком и остановил ее. Он взял у Леши портфель, положил ему ладонь на плечо:

— Лешка! Дружок! Ну, прошу тебя: возьми себя в руки, поработай над собой и к моему возвращению стань другим! А? Идет?

Леша молча кивнул. Отец поцеловал его, забрался в машину, положив рядом с собой багаж, но дверь не закрыл.

— Лешка! А ты помнишь, какой у тебя артистический талант? — спросил он, улыбаясь. — Помнишь, как ты здорово Волка из «Ну, погоди!» копировал?

— Помню, папа, — вяло ответил Леша.

— Вот так и веди себя, а не пасуй в случае чего. Идет?

— Идет, — уже совсем уныло сказал Леша.

— Ну, счастливо тебе! — Тараскин захлопнул дверь, и машина укатила.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Бросив телефонную трубку, Матильда в ярости быстро зашагала, не разбирая дороги. Но потом она поняла, что удаляется от дома, и повернула назад. Она так и кипела после разговора с Юлькой. Она понимала, что эта заноза Юлька может и в самом деле явиться со своим Тузлуковым к ней во двор, и Матильду отчаяние взяло, когда она подумала, как будет хохотать Юлька, узнав, что Леша Тараскин отнюдь не уголовник, а, наоборот, маменькин сынок или, точнее, бабушкин внучек и что остальные юные новоселы — самые нормальные дети. Но Матильда умела мечтать, и это всегда помогало ей уйти от грустной действительности.

Вот и теперь она представила себе, как во двор входит улыбающаяся Юлька, а с ней готовый к драке Тузлуков. И что же эта парочка видит? Посреди двора стоит она, Матильда, а позади нее — банда самого отборного хулиганья! Вот глаза Юльки встретились с холодным, как сталь, взглядом Матильды. Вот Матильда оглянулась на своих, чуть заметно кивнула в сторону Юльки, и вся банда двинулась на пришельцев. Прошла всего лишь минута, и вот уже Юлька и ее поклонничек ревмя ревут, улепетывая от дома номер восемнадцать. Носы у них разбиты, физиономии в синяках, одежда порвана и вся в грязи.

Возбужденная столь чарующей картиной, Матильда ускорила шаг и незаметно для себя стала нагонять двух мальчишек, шедших впереди. Это были Сема и Шурик. Они успели поговорить по телефону и теперь возвращались домой, вспоминая все, что говорила Юльке Матильда: и хороший хук справа, которым она владеет, и то, что Леша Тараскин побывал в колонии, и то, что другие ребята в их доме по своей отчаянности не уступают какому-то Тузлукову.

— А откуда она все это знает? — проворчал Сема. — Еще не во все квартиры въехали, а она уже про всех знает.

Щупленький Шурик был мальчиком очень рассудительным для своих лет. Он напомнил Семе, что Матильда — дочь управдома, а управдом может знать многое о будущих жильцах. Возможно, о хулиганах и дебоширах ей сообщают из милиции, чтобы она знала, с кем будет иметь дело.

Эта часть разговора не достигла слуха Матильды: собеседники были еще далеко от нее. Но вот она приблизилась к ним и услышала:

— А тебя здесь еще никто не лупил? — спросил Шурик.

— Не-а. Мне бояться нечего. Меня, наоборот, где мы жили, все боялись.

— Тебя? — В голосе Шурика послышалось недоверие.

— Не меня самого, а моего брату Демку. Он всех на нашей улице лупил.

Матильда еще не познакомилась ни с кем из ребят во дворе, но некоторых она уже знала в лицо, в том числе и Демьяна Водовозова — Семкиного брата, который был примерно одного возраста с ней. Этот разговор заинтересовал Матильду, и теперь она старалась шагать неслышно, чтобы мальчишки не оглянулись на нее.

— Мать с отцом прямо измучились с ним, — продолжал Сема.

— Измучились?

— Ага. Ко всем пристает. И в школе, и на улице. Его тоже в милицию уже таскали.

Матильде было очень интересно узнать, кого еще из ребят во дворе таскали в милицию. Но вступать в разговор с мальчишками она не стала, предпочла следовать за ними молча.

Сема не врал, говоря, что Демьяна боялась вся улица. Только это была не улица, а переулочек, состоявший из нескольких деревянных домишек, обреченных на слом, и жили в нем с десяток мальчишек и девчонок, среди которых никого не было старше Демьяна. Все они, действительно, боялись своего вожака: он правил ими круто и часто пускал в ход кулаки. Любил подраться он и в школе.

Шурик погрустнел. Семке хорошо, подумал он. А каково придется ему, Шурику, в этом доме, напичканном шпаной? Ведь у него нет старшего брата с хорошими кулаками, есть только старшая сестра Оля, которая сама может пострадать от хулиганов. Но Шурик, повторяю, был мальчик сообразительный. Он вспомнил один эпизод из жизни своей сестры и решил приукрасить его, пофантазировать на эту тему, чтобы хоть немного обезопасить себя, а заодно и Олю. Он громко вздохнул.

— Мои родители тоже измучились с Ольгой.

— С кем? — переспросил Сема.

— С Олей, моей сестрой.

— А чего она?

Шурик вздохнул еще громче.

— Каратэ, — грустно сказал он.

Семка повернул курносую физиономию к собеседнику.

— Какое каратэ?

Теперь Шурик обратил к Семке свое лицо с остреньким носиком.

— Ну, вот, например, что такое борьба самбо ты знаешь?

— Ну, знаю. По телевизору видел.

— А что такое дзюдо?

— Ну… вроде самбо, тоже борьба такая.

— А джиу-джитсу?

— Ну… ну, тоже чего-то такое.

— Так вот, каратэ… — И Шурик принялся объяснять Семке, что каратэ — очень жестокий вид борьбы, которым пользуются гангстеры и международные разведчики. — Ну, и вот, — с новым вздохом сказал Шурик. — У нас есть дядя Костя… Он знает каратэ. И он научил Ольгу приемам. И вот теперь, значит, она калечит людей.

Матильда видела, что Сема смотрит на Шурика очень внимательно.

— Это как калечит?

— Ну… подойдет к кому-нибудь — раз! — и сшибла с ног.

— А за что она его?

— Ну… чтобы ловкость свою показать.

Приврать Шурик умел не хуже Матильды, но пользовался этим даром лишь в случае надобности. У него, действительно, был дядя — спортсмен, только занимался он не каратэ, а самбо. Некоторые приемы самообороны он продемонстрировал своим племянникам, Оля провела один из таких приемов в школе, и это вызвало большой скандал.

— И взрослых калечит? — спросил Сема.

— Кого хочешь, — вздохнул Шурик.

— А почему ее не привлекли? Что-то чудно: она людей калечит, а ее не привлекли. Наш Демьян два стекла разбил — и то его в детскую комнату, а тут… Нет, что-то чудно!

Шурик быстро нашел выход из положения. Он сказал, что Оля всегда совершает свои нападения без свидетелей, а когда пострадавшие жалуются в милицию, там никто не верит, что такая хрупкая девочка может сбить с ног взрослого человека.

— Но мама с папой, конечно, знают, в чем дело, и очень переживают, — грустно закончил он.

Шурик умолк. Молчал и Сема. Он думал о том, что не мешает предупредить Демьяна: пусть он держится подальше от этой Ольги. И пусть не вздумает обижать Шурика.

Теперь Матильда шла на цыпочках, затаив дыхание. До чего интересные сведения удалось ей получить! Стоит лишь ей завоевать симпатию Семкиного брата и Шуриковой сестры, и Юльке с Тузлуковым уже несдобровать. Но кто же еще этот третий, которого, по словам Семки, тоже в милицию таскали? Помолчав, мальчишки продолжали разговор, и Матильда услышала такое, что ее уже совсем потрясло. Шурик спросил:

— Как фамилия этого… который в колонии сидел?

— Пес его знает, забыл уже, — ответил Семка. — Тарасов какой-то или Тарасенко. Помню, что Лешкой звать.

Тут ноги Матильды отказались нести ее дальше, и она остановилась. Тарасов… Тарасенко… А может быть, Тараскин? Тогда, значит, это Леша Тараскин! Но как же это так? Ведь Леша — маменькин сынок, бабушкин внучек… А вот и нет! Ничего удивительного: бабушки избаловали внука, он вытворял что хотел, вот и докатился! Матильда подумала, что в разговоре с Юлькой она опять увлеклась враньем, но сейчас это ее не волновало. Ее волновали удивительные совпадения: она наврала Юльке, будто Леша вышел из колонии, а он, оказывается, там в самом деле побывал… Она наврала, будто у нее во дворе полно ребят, которые поотчаянней Тузлукова, и вот вам, пожалуйста: уже трое налицо!

— Как будто в воду глядела! — пробормотала потрясенная Матильда. — Как будто вот взяла и наворожила!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Среди молодых новоселов был семи… нет, уже восьмиклассник Миша Огурцов. И уже три дня он пребывал в необычайном волнении. Поселившись тут, он узнал, что на одной площадке с ним будет жить Оля Закатова из параллельного класса.

Когда Миша выпрыгнул из кузова грузового такси, Оля собиралась унести в подъезд два стула.

— А! — сказала она, слегка улыбнувшись. — И ты здесь.

— И я здесь, — растерянно ответил Миша.

На этом разговор закончился, и они больше не встречались, но Миша-то знал, что встреча их обязательно состоится и обязательно состоится знакомство. За полтора года своего увлечения Олей Миша ни разу с ней не заговорил, а теперь он предавался мечтам, которые его одновременно и радовали и заботили. Предположим, ему удастся завоевать сердце Закатовой. Но ведь гордая Оля ни за что не признается первой в своих чувствах. Значит, это придется сделать ему. Миша перебрал множество вариантов объяснений в любви, но почему-то в голову лезла одна и та же фраза: «Знаешь… ты какая-то не такая, как все». Миша понимал, что эта фраза звучит глупо, что ее произносили многие поколения шестиклассников и даже пятиклассников, но отделаться от нее он не мог.

Впрочем, на это была причина. Оля была действительно не такая, как все, и сделала она себя не такой, как все, под руководством своей умной мамы.

Кира Игнатьевна была доцентом на кафедре оптики, у нее даже были свои изобретения. При всем этом она пользовалась большим успехом у мужчин, хотя не была красавицей, а была лишь миловидной. Кира Игнатьевна, по ее собственному выражению, «умела подать себя», и этому искусству она принялась учить свою дочь, как только заметила, что та начала поглядывать на себя в зеркало.

— Лелька, слушай и запомни раз и навсегда: моде следует стадо, а создают моду личности. Не бойся показаться немодной, создай собственный стиль. Не говори себе: «Хочу быть как Алла Пугачева или Софи Лорен». Пусть другие говорят: «Хочу быть как Оля Закатова».

Сначала было много драматических сцен в семье. Как ни плакала Оля, мама не позволила ей носить короткую стрижку. В пятом классе еще было несколько девочек с косами, а в шестом осталась одна только Оля. Эта единственная в классе коса привлекла внимание мальчишек, и они стали дергать ее. Дергали не больно, но часто, и тут Оля впервые подумала, что мама, пожалуй, права. Она стала замечать ревнивые взгляды других девчонок: вот, мол, никого из них мальчишки за волосы не дергают, а эту Ольку Закатову дергают.

В седьмом классе Оля уже сама решила не отказываться от косы, только стала носить ее не на спине, а перекинув через плечо на грудь, и на затылке ее прическу украшал черепаховый гребень. Однажды учитель литературы сказал ей при всех:

— Ишь какая ты у нас тургеневская девушка!

В школе все девочки ходили, конечно, в форме, а вне ее предпочитали главным образом джинсы. А Оля вне школы носила темную, сильно расклешенную юбку и светлую кофточку, оттенявшую ее смуглое овальное лицо и темные волосы. Близкие подруги уговаривали ее:

— Оленька, не ходи ты такой старомодной!

Оля отмалчивалась и надевала джинсы только для сбора утильсырья или для загородного похода.

Олины недоброжелательницы шипели:

— Цирлих-манирлих! Старая дева!

Но у мальчишек подобные замечания вызывали только ироническую улыбку. «Старая дева» была известна как одна из лучших волейболисток в школе.

Как говорится, положение обязывает, и Оля уже без помощи мамы пришла к такой мысли: если она не такая, как все, по внешности, то ей и в поступках своих следует быть необыкновенной. Но в чем должна выражаться эта ее необыкновенность? Выручила Олю, сама того не подозревая, учительница физкультуры Инна Дмитриевна. В районном Доме пионеров проводились соревнования школьных волейбольных команд. Когда Инна Дмитриевна привела туда свою команду, все участницы ее пришли кто в джинсах, кто в тренировочных костюмах, и только Оля — в своей обычной расклешенной юбке и кофточке со стоячим воротничком. Она услышала, как физрук Дома пионеров негромко спросил про нее Инну Дмитриевну:

— А это что у вас за томная газель?

— Это не газель, Захар Ильич, — ответила учительница. — Это пантера, вот увидите!

«Вот оно!» — подумалось Оле. Вот та самая личность, которую она будет собой являть: под внешним обликом «томной газели» будет таиться натура быстрой и бесстрашной пантеры!

Все оставшееся до игры время девчонки говорили так громко, словно находились среди глухих, острили изо всех сил, хохотали, стараясь скрыть волнение и подбодрить себя. Одна только Оля держалась в дальнем уголке, не произнося ни слова, а когда физрук подошел и заговорил с ней, она отвечала робко, чуть слышно, опустив ресницы.

Но вот она вместе с другими появилась на площадке уже не в кофте и юбке, а в трусах и майке, и физрук понял, что Инна Дмитриевна права. Оля знала, что она считается одной из лучших волейболисток школы, теперь она решила стать только самой-самой лучшей. В команде были девочки повыше ее, но она так прыгала, что все мячи противника отскакивали от ее блока. Не жалея себя, она кидалась на землю и поднимала такие мячи, которые уже почти касались площадки. Ее черепаховый гребень вылетел из прически. Коса распустилась, и темные волосы мотались по спине и по плечам, иногда закрывали глаза, и она отбрасывала их резким движением, и все это производило впечатление какой-то удивительной неукротимости.

Игра кончилась, Олина команда победила с небольшим перевесом, и физрук лично вручил Оле оброненный гребень. Коленки и локти у нее были ободраны, но она уже успела превратиться в прежнюю тихоню. Когда она переоделась и привела в порядок прическу, к ней снова подошел физрук, на этот раз с Инной Дмитриевной, и учительница торжественно объявила ей, что Захар Ильич собирается включить ее в сборную района. У Оли и так голова кружилась от аплодисментов, которыми награждали ее зрители, а сейчас ей стало душно от радости. Но Оля заметила, что этот разговор слышат несколько ребят из ее школы, и решила всех поразить.

— Спасибо большое! — сказала она негромко, однако так, чтобы ее слышали. — Я очень благодарна, но я отказываюсь.

— Ну почему?! — вскричал изумленный физрук.

— Так… Меня все это как-то мало интересует.

Простодушный физрук был поражен, но Инна Дмитриевна почувствовала, что девчонка просто ломается, хочет, чтобы ее упрашивали, и она сказала довольно жестко:

— Ну, думай, думай. Только не очень долго: тренировки скоро начнутся.

Однако Оле самолюбие не позволило пойти на попятный и тем дать всем понять, что она действительно ломалась. Кроме того, она сообразила, что в сборной могли оказаться девочки и половчее ее, а это ее не устраивало. Короче говоря, вся школа жужжала о ее роскошном отказе.

Но о волейбольном матче поговорили да забыли, а надо было как-то поддерживать интерес к своей персоне. Тут появился дядя Костя со своими разговорами о самбо. Оля запомнила несколько приемов и стала ездить к своей двоюродной сестре. Там была огромная тахта, и обе девчонки стали тренироваться, бросая на нее друг друга.

В школе лишь немногие поклонники решались проводить Олю домой или оказать еще какую-нибудь услугу. Большинство выражали свое внимание другими способами: один, проходя мимо, влеплял своей симпатии щелчок в макушку, другой подкрадывался сзади и вдруг рявкал по-собачьи… Бедолагу, решившего произвести на Олю особенно сильное впечатление, звали Гоша Сумятин. Он подымался по лестнице в то время, когда Оля стояла на площадке, собираясь спуститься. Поднявшись, Гоша защемил между пальцами Олин нос и даже слегка повернул его. Оля реагировала не сразу. Она оглянулась, чтобы убедиться, есть ли тут зрители, и, увидев, что зрителей достаточно, шагнула немножко вперед, зажала сгибом локтя Гошкину шею, резко нагнулась, и Сумятин, перелетев через Олину спину, шмякнулся на лестницу.

Оля перестаралась: Гошка так повредил себе колено, что несколько дней не ходил в школу. Олиных родителей вызывали к директору, но все обошлось: свидетели показали, что Сумятин первый стал выкручивать Закатовой нос.

Нашла Оля и другие способы привлечь к себе внимание. Учеба давалась ей легко, и она временами давала такие представления. Предположим, вызывают ее к доске. Оля подымается и тихо говорит:

— Извините, пожалуйста… Но я не прочитала того, что вы задали.

— Почему? — машинально спрашивает педагог.

— Так как-то… настроения не было, — тихо отвечала Оля.

Двойка в журнале ставилась особенно жирная, в дневник вносилась соответствующая запись, но на следующем уроке того же учителя Оля отвечала на верную пятерку.

Педагоги между собой говорили, что Оля способная девочка, но уж больно верченая, одни одноклассницы называли ее выпендрягой, другие восхищались ее смелостью, а число поклонников среди мальчишек росло. Оля была этим довольна, но сама никем не увлекалась.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Как ни готовился Миша Огурцов к встрече с Закатовой, встреча, как всегда бывает в таких случаях, произошла неожиданно. Мишу послали за хлебом, он выбежал с сумкой из подъезда, свернул налево и вдруг услышал голос:

— Огурцов! Почему не здороваешься?

Миша обернулся и увидел, что на скамейке рядом с подъездом сидит Оля Закатова, держа на коленях раскрытую книгу.

— А-а… Здравствуй, — хрипло ответил Миша. Он совсем забыл, что собирался при первой встрече небрежно бросить: «Привет, Закатова! Как устроились?»

— Ты куда-нибудь спешишь? — без всякого выражения, лениво спросила Оля.

Миша так растерялся, что сначала лишь молча покачал головой и только потом пробормотал, что никуда не спешит. Ведь похоже было, что Не Такая Как Все хочет сама вступить с ним в разговор! Так оно и получилось.

— Тогда присаживайся, поговорим.

Миша сел на краешек скамьи, как сидят на стуле перед директором школы, но скоро понял, что надо вести себя свободней. Он откинулся на спинку скамьи и даже положил ногу на ногу.

Оля спросила, как они устроились на новой квартире, он ответил и спросил ее о том же, потом Оля задала такой вопрос:

— Ты с кем-нибудь здесь уже познакомился?

— Нет еще, — ответил Миша и добавил, что, по его мнению, здесь сейчас очень мало ребят, наверно, все уехали за город.

Оля помолчала, скрестив на груди руки, потом сказала неторопливо:

— Я сегодня довольно интересную информацию получила.

— Информацию? — переспросил Миша.

Оля кивнула.

— В хорошенькой компании мы тут будем жить.

— В каком смысле?

— По нескольку приводов у каждого, а то и просто уголовники.

Миша был так огорошен, что даже его робость перед Олей поубавилась. Он спросил, откуда у нее такая информация.

— А у меня братик младший есть. Довольно шустрая личность.

И Оля передала то, что сообщил Шурик о подслушанном телефонном разговоре Матильды и о его разговоре с Семкой. Надо сказать, что Шурик, сам того не замечая, несколько сгустил краски. По его словам выходило, что Семкин брат вполне законченный малолетний преступник, а остальные юные новоселы ничуть его не лучше.

— А может, это просто болтают? — предположил Миша.

— Не похоже. Все-таки братик мой разговор дочки управдома подслушал. Кстати, эта дочка тоже хороша птица.

— А она что?

— Хвалилась, что у нее хороший хук справа, грозилась кого-то избить за какую-то Матрену…

Оля рассказала еще о некоем Тарасове или Тарасенко, вернувшемся недавно из колонии, и, помолчав, продолжала неторопливо:

— Так что советую тебе хоть немножко свою внешность изменить.

— Это зачем изменить?

— Ты такой гладенький, такой умытенький… Это может вызвать раздражение у здешней шпаны. Как бы они тебя не затащили в темный закоулок.

Оля не знала, что ударила Мишу по очень больному месту. Он был малый упитанный, но отнюдь не полный, лицо у него было грубоватое, с толстыми губами и кое-как слепленным носом, но цвет этого лица Мишу давно мучил. Он был такой нежный, такой бело-розовый, как у младенца ясельного возраста. Да еще его волосы представляли собой копну золотистых кудряшек.

Теперь его розовое лицо стало красным.

— Ну, знаешь, Закатова… Я хоть гладенький, хоть умытенький, но я ведь тоже кулаками махать умею.

Оля насмешливо прищурилась:

— Да? В школе я этого что-то не замечала.

Миша вскочил. Он понял, что надо поставить на место эту зарвавшуюся Не Такую Как Все.

— В общем, Закатова, пусть я гладенький, пусть я умытенький, только я смогу найти общий язык с этой шпаной. Всего! — И он пошел прочь, размахивая пластмассовой сумкой.

Как раз в этот момент к противоположному корпусу подъехало грузовое такси. Светловолосая женщина вылезла из кабины и крикнула:

— Телята! Приехали!

Но «телята» уже сами выпрыгнули из кузова. Это были парень и девушка. Сколько им лет, Оля сразу не смогла определить. За ними соскочил на асфальт коренастый лысый человек, как видно их отец. Лица у его детей были совсем ребячьи, но девушка была ростом с отца, а парень значительно перерос его. Взрослые цветом лица не отличались от большинства москвичей, а лица и голые по локоть руки ребят были покрыты таким ровным золотистым загаром, что Оля подумала: «Из деревни прибыли». И она не ошиблась.

Иннокентий Васильевич Красилин работал бригадиром на стройке, а его жена — штукатуром. Рассказывать, как эти сибиряки очутились в Москве и устроились здесь, долго. Скажу только, что, пока они не получили квартиру, их дети-двойняшки оставались в далеком сибирском поселке у деда с бабкой. Чтобы навестить ребят, Красилиным приходилось лететь в Красноярск на «Ту», там пересаживаться на самолет поменьше и лететь до районного центра Богучаны на Ангаре, а оттуда, уже на «Аннушке», до поселка леспромхоза.

Дальше Богучан Федя с Нюрой не уезжали, поэтому смотрели на мир немножко иными глазами, чем жители больших городов. Железную дорогу они видели только в кино, зато на самолет смотрели, как москвич на такси: заплатил трешку и лети за покупками в райцентр. Когда Нюра сломала ногу, скорая помощь прибыла за ней на вертолете. Лет двенадцати Федя уже знал многое об устройстве космического корабля, но однажды, рассматривая в журнале фотографию высотного здания, спросил:

— Деда! А как же это люди с двадцатого этажа за нуждой бегают?

Дело в том, что даже в районном центре самые высокие дома имели не больше двух этажей, канализации не было и в каждом дворе, в дальнем углу, стояла деревянная будочка. Дедушка — человек бывалый, прошедший войну, — объяснил, что подобные приспособления в больших городах находятся непосредственно в квартире.

— Это как же?! — возмутился Федя. — Нужник в самом дому?! Во «гигиена»-то!

Пришлось ему рассказать об устройстве канализации и унитаза, которого Феде даже в кино видеть не довелось, и это поразило его больше, чем все чудеса кибернетики и полеты космонавтов. Ведь с ними он был давно знаком и по фильмам, и по книгам, и по радиопередачам.

Легко понять, с каким нетерпением ждали Красилины возможности перевезти ребят в Москву, а уж о том, как ждали этого переселения Нюра с Федей, и говорить нечего. И вот, наконец, свершилось! Сначала был полет в авиалайнере, в котором кур и поросят на рынок не везли, как на «Аннушке», но где перед пассажирами ставили поднос с ужином, потом поездка в автобусе «Икарус», потом поездка в метро. И тут опять-таки: о лестнице-чудеснице Федя читал и видел ее в кино, как видел и подземные дворцы — станции, а об автоматах, меняющих двугривенные на пятаки или пропускающих пассажиров за пятак в метро, он до сих пор не знал, и они произвели на него огромное впечатление.

Нюру, не такую впечатлительную, раздражало поведение брата.

— Федька! — шипела она. — Ну что ты стал и глаза вылупил?! Как будто в первый раз увидел!

— Во! А то не в первый раз? — удивлялся Федя.

— Гляди! На нас смотрят и небось думают: «Бона! Из лесной трущобы приехали!»

— Ну а мы откуда? Из Чикаго, что ли?

За первый час пребывания в коммунальной квартире, где у родителей была маленькая комнатка, Федя несколько раз спустил воду из бачка, потом открыл крышку и исследовал его устройство, потом очень долго мылся в ванной и под душем. Все это бесило Нюру. Она старалась показать соседям, что давно привыкла к современным удобствам.

Во дворе нового дома Красилины быстро разгрузили машину и отпустили ее. У Красилина-старшего были брезентовые ремни, которыми пользуются грузчики, и Оля увидела, как отец с сыном сами унесли все тяжелые вещи в подъезд. Когда во дворе остались только вещи полегче, мать семейства объявила:

— Ну, телята, отдыхайте пока, а мы с отцом пойдем глянем, что куда становить.

Оля подумала, что «телята» уж никак не могут быть хулиганами, о которых говорила Матильда, и снова принялась за чтение, а «телята» сели на стулья возле груды пожитков и стали смотреть на высокий, весь в лоджиях, противоположный корпус. Точно такой же корпус возвышался у них за спиной.

— Здесь даже покультурней будет, чем на той квартире, — тихо заметила Нюра.

— Ага, — так же тихо сказал Федя. — И народ здесь, должно быть, культурный. — Он указал глазами на Олю: — Вон гляди, какая девчонка!

— Ох, Федька, ну и бабник из тебя растет! — зашипела Нюра. — Молоко на губах не обсохло, а уж такой бабник!

— Да ну тебя! — почти прошептал Федя. Он забыл, что его сестра не выносит, когда он проявляет интерес к женскому полу.

— Чего «ну тебя», чего «ну тебя»?! Не успел приехать и уже разглядел!

— Да ла-адно тебе!

— Ничего не «ладно»! Слушать противно!

Нюра схватила какой-то узел, один из стульев и ушла с ними наверх. Федя тоже взял кое-что из вещей и отнес в квартиру. Потом он поскорей снова спустился, чтобы в отсутствие сестры еще раз посмотреть на Олю. Но он успел увидеть, лишь как Оля уходит к себе в подъезд. Зато Федя заметил, что возле их вещей околачивается странное существо в тельняшке и широченных брюках, вышитых розами. Существо это с явным любопытством поглядывало на Федю, а Федя стал поглядывать на существо, стараясь определить, мальчишка это или девчонка. Наконец он сказал:

— Слышь… Поди-ка сюда!

Штаны с розами быстро приблизились.

— Тебя как звать? — спросил Федя.

— Матильда.

«Девчонка», — догадался Федя и снова спросил:

— Ты что, не русская?

— Н-ну… У меня отец испанец.

«Надо же!» — про себя удивился Федя и задал следующий вопрос:

— Ты здешняя?

Полуиспанка кивнула, а Федя понизил голос:

— Слышь-ка… Кто это черненькая такая, симпатичная… На той лавке сидела, а сейчас в ту дверь ушла?

— Ну, Федька! — раздалось за его спиной. Это неслышно подошла Нюра.

— Нюрка, кончай давай! — В голосе Феди было столько отчаяния, что Нюра не стала продолжать.

Матильда не обратила на эту сцену внимания. Она смотрела на противоположный корпус.

— В том подъезде? — переспросила она. — Черненькая такая? Красивая? Ее Оля Закатова зовут. — Матильда помолчала немного и добавила, вздохнув: — В тихом омуте черти водятся.

— Чего? — не понял Федя.

— Это в каком смысле — черти водятся? — спросила Нюра.

— Ну, вот в таком… Я вот недавно стихи поэта Лермонтова читала, и вот одно из них… ну прямо как будто Лермонтов его специально про Ольгу написал.

— А какие стихи-то? — спросила Нюра.

Матильда помолчала, припоминая, потом произнесла негромко, но с выражением:

— «Прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла».

Услышав такое, брат и сестра несколько секунд смотрели друг на друга. Наконец Нюра нашла, что спросить:

— Ну а в чем эта злость-то ее заключается?

Матильда сначала грустно опустила длинные темные ресницы, потом подняла их и посмотрела большими глазами на Федю, на Нюру.

— В чем? Ну, вот скажите мне, пожалуйста: это хорошо, если она на незнакомого человека кидается и с ног его сбивает?

Брат и сестра опять переглянулись.

— А… а за что она его? — спросил наконец Федя.

— В том-то и дело, что ни за что, просто чтобы отчаянность показать. Приемы изучила, и вот… людей сбивает.

Красилины опять помолчали.

— Во, Федька, твоя интеллигенция! — заметила Нюра и снова обратилась к Матильде: — И много у вас таких?

Матильда грустно смотрела на асфальт у себя под ногами.

— Вообще тут все ребята у нас какие-то ужасно отчаянные. Просто до невозможности.

— И этот тоже? — спросила Нюра, кивнув куда-то в сторону.

Матильда взглянула в том направлении и увидела Мишу, который возвращался из булочной. Про Ольгу Матильда не врала, она лишь передавала то, что узнала из разговора Семы с Шуриком. Но сейчас перед ней стояли такие внимательные, такие заинтересованные слушатели, что она опять забыла о словах матери насчет психиатра.

— Он что, не лучше будет? — спросила Нюра.

— Лучше! — с сарказмом воскликнула Матильда. — Не смешите меня, пожалуйста!

— А он чего? — спросил Федя.

— А он… Ну, пусть он курит, пусть он водку пьет, но он ведь главное… — Что «главное», Матильда еще не придумала и умолкла, а потом и вовсе прикусила язык, уставившись на Огурцова.

Тот как раз проходил мимо. Миша все еще переживал разговор с Олей, он мечтал показать этой Закатовой, что не такой уж он «гладенький да умытенький», не такой пай-мальчик, как она считает. Одетый в летний тренировочный костюм, он шел теперь враскачку, отведя локти в стороны, как это делают тяжелоатлеты, подходя к штанге. Нижняя губа его была оттопырена, и он косился на Красилиных с таким видом, словно еле сдерживался, чтобы не дать кому-нибудь по шее.

«А ведь и в самом деле бандюга какой-то», — мелькнуло в голове Матильды.

— Матильда! — послышался крик Марии Даниловны.

— Чего-о?

— Я тебе велела со стола убрать, а ты опять лясы точишь.

— Иду-у! — Матильда направилась к своему подъезду и уже на ходу обернулась к Феде с Нюрой. — Я вам еще про самого главного не рассказала, про Тараскина. Вот это уж бандит так бандит настоящий.

— Во, Федька, твои «культурные»! — заметила Нюра, глядя вслед Огурцову.

Федя задумчиво пробормотал:

— Выходит, дед правильно говорил, что в больших городах преступность повышенная. — Он помолчал и высказал такое предположение: — А может, здесь у них просто мода такая: на взрослых ноль внимания и безобразничать всяко.

— Ну, а если мода, — энергично заговорила Нюра, — значит, мы у них будем в немодных ходить. Вот, мол, скажут, косолапые приехали! А тут еще мамка нас при всех телятами зовет. — Нюра сузила голубые глаза и сердито уставилась на брата. — А ты, Федька, и в самом деле не будь таким губошлепом. Давай побоевитей становись. А то как бы тебя твоя краля… вон которая на людей кидается… как бы она тебе самому не съездила.

— Нюрк!.. Ну, ты опять?!

— Вот те и опять! Стой здесь, сторожи. Тут небось ворья полно, а мы вещи так бросаем.

Нюра взяла еще два стула и понесла их наверх. Федя стоял, смотрел на Олин подъезд, и в ушах у него звучали слова Лермонтова: «Прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла». Его сестра скоро вернулась.

— Федьк!.. Ты давай не тревожь родителей, не говори про здешнее население. Они и так беспокоятся, как мы тут адаптируемся.

— Ага. — Федя кивнул. — Это Евлампия мамку напугала.

Евлампией ребята звали их классную руководительницу Евлампию Андреевну. Когда Вера Семеновна прилетела за детьми, старая учительница долго пила с ней чай и все вздыхала о том, как ребятам, выросшим в тайге, будет трудно адаптироваться, то есть приспособиться к жизни в городе.

— Ничего! Садаптируемся, — процедила сквозь зубы Нюра. — Я тут кое-что сообразила. Ступай!

Теперь Федя ушел, а Нюра осталась при вещах. В это время снова появилась Матильда. О своем зароке она больше не вспоминала. Ей не терпелось поразить Нюру какой-нибудь ужасной историей про Лешу Тараскина. Но разговор принял несколько неожиданный для Матильды оборот. Когда она приблизилась к Нюре, та привалилась спиной к дверному косяку, скрестив на груди руки, и огорошила Матильду таким вопросом:

— Эй! Как тебя? Где тут поближе бутылёк купить?

— Что купить?

— Бутылёк. Ну, бутылку. Ты чо, не понимешь?

— А-а! — догадалась Матильда. Она объяснила Нюре, как пройти до магазина, потом спросила, благожелательно улыбаясь: — Ваши родители хотят сразу новоселье отпраздновать?

— При чем тут родители? — Нюра пожала плечами. — Это мы с братом. Привыкли с бичами… каждый день после школы.

— С кем? — переспросила Матильда.

— Ты что, про бичей не слыхала?

Матильда лишь похлопала ресницами да качнула головой, и Нюра поняла, что ей найдется чем козырнуть. Когда-то в их места ссылали так называемых тунеядцев — спившихся, потерявших человеческий облик людей, всячески уклонявшихся от труда. Впрочем, полностью избежать его им не удавалось, все-таки надо было на что-то жить, и они брались за случайную работу: где баржу разгрузить, где дрова напилить. Получив сколько-то денег, они начинали пьянствовать. Потом тунеядцев перестали присылать, вняв протестам местных жителей, но многие, уже присланные, там и остались. Оседали там и уголовники, отбывшие срок в местах заключения. Многие возвращались к честному труду, а некоторые сливались с тунеядцами. Вся эта публика именовалась бичами — так на морском жаргоне зовут матросов, которые праздно околачиваются на берегу. Как попало это словечко в самый центр Сибири — никто объяснить не мог.

И дед, и прадед Нюры и Феди были в свое время старателями, и ребята, конечно, наслушались рассказов о прежней жизни на приисках, с ее тяжелым трудом, пьяным разгулом и поножовщиной. Запомнили они и некоторые жаргонные выражения стародавних времен, так что у Нюры был довольно богатый репертуар для выступления перед Матильдой. Она объяснила последней, что такое бич, потом сузила глаза и добавила неторопливо и отчетливо:

— Только гляди не скажи родителям, что мы употребляем. А то, знаешь… Ангара все примет.

— Какая Ангара? — не поняла Матильда.

— Ну, не Ангара, так эта ваша… Москва-река.

Матильда помолчала, подумала и пришла к заключению: похоже, ей намекают, что она может очутиться в реке с камнем на шее. Но, не поверив собственным ушам, она все-таки решила уточнить:

— Я… Я немножко не понимаю…

— А че тут понимать? Тут и понимать нечего: будешь свистеть, мы с Федором тебя на мясо продадим.

Тут появился Федя. Брат и сестра забрали последние вещи и ушли, а Матильда медленно побрела по двору. Глаза ее были широко открыты, но ничего не видели. Никогда нигде, даже в самых страшных кинофильмах, она не слышала таких изощренных, таких леденящих душу угроз: «Москва-река все примет… Мы тебя на мясо продадим…»

Но вдруг снова мысль о странных совпадениях так поразила ее, что она остановилась. Нет, что же это получается? Она наврала, что Тараскин побывал в колонии, а по словам Шурика и Семки, он и в самом деле там побывал… Она придумала, что все ребята во дворе ужасно отчаянные, и вот вам, пожалуйста: Ольга с ее каратэ, а теперь эти… которые без бутылька не обходятся, не говоря уж о Демьяне, который дважды в милиции побывал… А вдруг все это не вранье? Вот мать говорит, что всякая там телепатия, всякие там ясновидящие — все это антинаучно. А вдруг мать ошибается и все это научно?! Тогда, значит, что же? Тогда выходит, что она, Матильда, обладает даром угадывать характеры и даже судьбы людей! Матильда помотала головой и сказала вслух:

— Нет!.. Нет, это с ума можно сойти!

Она круто повернулась и пошла к своему подъезду, чтобы сообщить матери о своем удивительном открытии, но постепенно шаги ее замедлились. Она поняла, что мать примет ее слова за очередное вранье, а что за этим последует, может угадать даже не ясновидящий. И Матильда решила пока воздержаться от разговора с матерью о своем открытии.

Вдруг она увидела, что во двор вышел Миша и сел на скамейку, где недавно сидела Ольга. Матильда походила по двору, с каждым кругом, будто незаметно для себя, приближаясь к Мише. Наконец она села на дальнем конце скамьи.

— Фу! — сказала она, оттянув двумя пальцами ткань тельняшки на груди и как бы обмахиваясь ею. — Духота какая!.. Должно быть, к вечеру гроза будет.

Миша ничего не ответил. Молча он достал из заднего кармана тренировочных брюк коробку спичек и только что купленную пачку сигарет, молча распечатал и закурил.

«Вот! А я что говорила?!» — подумала Матильда.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Вечером того же дня в доме Тараскиных царила мрачная атмосфера. Впрочем, и до наступления вечера тут было невесело. Проводив Игоря Ивановича, Леша вернулся унылый. Антонина Егоровна понимала, что его расстроил разговор с отцом. Она внутренне негодовала на зятя, но не решалась нарушать угрюмое раздумье внука. Лишь один раз она не выдержала и воскликнула:

— Лешка! Ну не будь ты таким деревянным! Ну скажи ты мне, как тебе нравится твоя комната?

Леша окрысился на нее:

— Баба Тоня, ну что комната?! Комната как комната. Что тут особенного?

— Да ты что, не понимаешь?! Ведь это отдельная, ведь у тебя теперь, можно сказать, свой собственный кабинет!

Леша не ответил. Он закрылся в «собственном кабинете» и бродил из угла в угол. У него не выходила из головы сцена с мальчишками, отнявшими у него чемодан. Он не мог отвязаться от мысли, что, прояви он чуть больше решимости — и грабителям пришлось бы убраться не солоно хлебавши. Он с наслаждением представлял себе, как неожиданным ударом сбивает с ног старшего мальчишку, дает затрещину младшему и спокойно идет с чемоданом к поезду. Но потом Леше вспоминались другие случаи, когда он тоже проявлял растерянность и после этого вот так же мучился презрением к самому себе. Леша ходил по комнате, грыз ногти и думал: неужели это никогда не кончится?! Неужели он никогда не справится с собой, не станет другим?!

А к вечеру атмосфера в доме еще больше сгустилась. Бабушка перед самым ужином пошла в магазин, и, когда она вернулась, настроение у нее было похуже Лешиного.

Весь ужин прошел почти в молчании. Лишь изредка слышалось:

— Еще молока налить?

— Не хочу. Спасибо!

— Ну, уж доешь кашу-то. Не выкидывать же ее!

— Ладно. Доем.

Покончив с кашей, Леша встал, поблагодарил и собрался уйти к себе, как вдруг Антонина Егоровна сказала:

— Леша, сядь! Нам поговорить надо.

Леша снова сел напротив бабушки. Очень серьезно глядя на внука, Антонина Егоровна начала разговор.

— Я, Лешенька, понимаю, что тебе хотелось бы пожить хоть недельку в новой квартире, а потом уж — опять на дачу. Да и мне жалко расставаться с тобой. А все-таки я думаю, что тебе надо поскорей уехать отсюда. Завтра же.

— Почему, бабушка?

— Нехорошо тебе здесь будет, Леша.

— Да почему нехорошо?

— Общество для тебя очень уж неподходящее.

Леша рассердился:

— Бабушка! Ну что ты говоришь загадками! Говори прямо, в чем дело!

Антонина Егоровна обиженно поджала губы, помолчала, потом заговорила, уже более сухо:

— Хорошо. Я тебе все скажу. По дороге из магазина я встретилась с жилицей из нашего дома. Милая такая, простая русская женщина, мать двоих детей. Так вот, она жаловалась мне: младший сын, восьми лет, у нее ничего, а старший ей много седины в волосах прибавил. Ты представляешь, хулиган какой! Мальчишке двенадцать лет, а уже дважды в милиции побывал!

— Ну и что? — спросил Леша.

Антонина Егоровна подняла указательный палец.

— А вот слушай дальше. Его мать сказала мне: «Я, говорит, надеялась, что переедем в новый дом, и, может, здесь окажутся культурные, порядочные дети, и, может, они повлияют на моего охламона в лучшую сторону. И что же, говорит, оказалось? Переехала, говорит, в этот дом, и узнала: ни одного порядочного ребенка тут нет! Все, ну… выродки какие-то. Бандит на бандите сидит и бандитом погоняет».

Антонина Егоровна замолчала. Леша с нетерпением ждал, когда она снова заговорит. Теперь он слушал ее очень внимательно. Глядя на внука, бабушка постучала щепотью себе в грудь.

— Ты представляешь, Лешенька… Тут девочка одна живет… примерно твоего возраста… Я ее сама видела: красивая такая девочка, явно дочь интеллигентных родителей… И ты знаешь, какие номера она откалывает? Она может подойти на улице к незнакомому человеку и ни с того ни с сего каким-то особым ударом сбить его с ног. — Антонина Егоровна помолчала еще немножко. — Я понимаю, что это не простое хулиганство, это какая-то ненорма. Может, это у нее психопатия так проявляется, может, она припадкам каким-то подвержена, но я ведь вот к чему все это говорю: эта Оля — так, кажется, ее зовут, — она ведь ничуть не хуже других, которые здесь живут. Они все тут почти на одно лицо. Тут еще есть какой-то… то ли он приехал уже, то ли вот-вот приедет… так он недавно из колонии для этих… как их называют?

— Для несовершеннолетних? — подсказал Леша.

— Что-то вроде этого. Не помню точно. Но ведь, Леша, ты же сам понимаешь, что в такие места за просто так не направляют, это значит, что подросток серьезное преступление совершил, вплоть до грабежа, а может быть, вплоть до убийства даже.

Леша опять вскипел.

— Бабушка! Ну к чему ты мне все это говоришь?! Как будто я маленький или недоумок какой-то… Словом, совсем не разбираюсь в таких вещах!..

Антонина Егоровна протянула руку ближе к Леше и постучала пальцем по столу.

— Леша, ты не раздражайся, а выслушай меня. Я ведь это к чему говорю? Не может этого быть, чтобы в таком большом доме не оказалось порядочных детей. Большинство ребят сейчас на даче, в лагере, в походах каких-то… Это чистая случайность, что в доме сейчас собрались одни подонки. Вот я тебе и советую: уезжай ты завтра же в Голявино, а осенью съедется нормальная молодежь, и у тебя будет с кем общаться, с кем дружбу завести.

Антонина Егоровна опять умолкла. Молчал и Леша. Он понимал, что ему глупо оставаться здесь, пока его соседями по двору будут лишь нравственные уроды. И он бы согласился с бабушкой и уехал, если бы Антонина Егоровна не закончила свою речь такими словами:

— И мало того, Леша: тебе просто небезопасно будет оставаться одному среди этих молодых негодяев. Ты вот представь себе: пристанет к тебе этот… который из колонии… Ну… ну вот что ты станешь делать?!

Леша резко поднялся. Весь тяжелый разговор с отцом вспыхнул в его памяти, и он понял, что если последует наставлению бабушки, то снова окажется трусом.

— Баба Тоня! — сказал он громко. — Никуда я не уеду.

Антонина Егоровна долго во все глаза смотрела на внука после этого его заявления. Она не привыкла к такой категоричности.

— Леша… Лешенька! Это… это как же?

— А вот так! Не боюсь я никаких твоих подонков, психопатов, хулиганов, и этих… которые из колонии вернулись. Я остаюсь здесь.

— Леша! — повысила было голос Антонина Егоровна.

— Бабушка! — ответил Леша. — Давай кончим этот разговор. Спокойной ночи! Я спать хочу.

Он и в самом деле быстро улегся и потушил в своей комнате свет, чтобы Антонина Егоровна больше не донимала его, но спать, конечно, не мог. Зачем он так определенно заявил бабушке, что обязательно останется? Он мог бы сказать, что ничуть не боится здешних хулиганов, но ему просто не хочется торчать в душном городе, когда стоит такая чудесная августовская погода. А теперь? Если он завтра скажет бабушке, что согласен уехать, она поймет, что он вечером просто хорохорился перед ней, а на самом деле боится оставаться в этом доме. Бабушка еще вздумает написать отцу об обстановке, которая сложилась здесь, и о том, что ей удалось уговорить Лешу отбыть на дачу раньше намеченного срока, и отцу сразу станет ясно, что его сын опять струсил. Тут Лешу охватывала злость на самого себя от сознания, что он действительно трусит, и он твердо решил остаться, а там будь что будет, пусть он даже погибнет, но погибнет настоящим человеком. А через минуту он отчетливо представлял себе, как к нему подходит тот… который из колонии вернулся, приставляет нож к животу и тихо говорит: «Снимай часы!» Ну вот что он тогда будет делать, что?!

Заснул Леша поздно, а проснулся рано все с той же проклятой мыслью: уезжать или оставаться? И вдруг он вспомнил, как отец говорил, что большинство хулиганов — сами трусы, что перед человеком агрессивным они хвост подожмут. И пришли ему на память еще такие слова отца: «Лешка! А ты помнишь, какой у тебя артистический талант? Помнишь, как ты здорово Волка из «Ну, погоди!» изображал?»

Леша еще не решился окончательно, но все же захотел взглянуть, как такая роль будет у него получаться.

Бабушка еще спала. Леша натянул джинсы и, голый по пояс, пошел в большую комнату, где стоял мамин туалетный столик с трюмо над ним. Здесь Леша принялся разглядывать себя в зеркале. Он был невысок, но сложен хорошо. Лицо у него было довольно красивое, даже мужественное: нос с горбинкой, четкие брови, губы и подбородок. Сейчас его каштановые волосы были всклокочены после сна, и Леша подумал, что лучше будет такую прическу сохранить на будущее. Он похмурил перед зеркалом брови, повыпячивал нижнюю челюсть, щуря при этом левый глаз, и пришел к заключению, что он сможет выглядеть довольно опасным подонком, если у него хватит духа довести свою роль до конца.

Теперь надо было думать о костюме. Леша исследовал платяной шкаф и вытащил свою самую пеструю рубашку из какой-то синтетики. Такие рубашки носят навыпуск, но Леша надел ее иначе. Он связал внизу концы рубашки узлом так, чтобы грудь и часть живота остались голыми. Получилось весьма колоритно. Однако Леша чувствовал, что не хватает еще какой-то маленькой детали, какого-то последнего штриха, который придал бы его новому облику завершенность. Он опустился на колени и стал открывать ящики низенького туалетного столика, над которым возвышалось зеркало. В одном из них он обнаружил то, что искал: это были мамины украшения — кольца, серьги, брошки и среди них два кулона. Один серебряный, другой подешевле. Он представлял собой медную цепочку, а на ней отчеканенное тоже из меди лицо какого-то негритянского божка. Леша нацепил на себя этот кулон, затем он сунул в каждый из тесных карманчиков джинсов по четыре пальца руки, выставив наружу большие пальцы и, поглядывая на себя в зеркало, стал прохаживаться перед ним с выпяченным животом и слегка согнутыми коленями.

К счастью, он уже прекратил это занятие, когда в комнату неслышно вошла Антонина Егоровна, но все равно его облик произвел на бабушку сильное впечатление. Она постояла немного, то приоткрывая рот, то закрывая его, потом наконец спросила как можно спокойней:

— Леша, что это ты вырядился?

Леша ответил тоже как можно спокойней:

— Почему вырядился? Сейчас многие так ходят.

Антонина Егоровна снова помолчала, подвигала сжатыми губами.

— Значит, ты собираешься теперь так ходить?

— Да, я собираюсь теперь так ходить, — очень хладнокровно ответил Леша.

— Значит, на дачу не едешь? — догадалась бабушка.

— Не еду. — Теперь Леша понимал, что отступать он не может.

Антонина Егоровна повернулась и молча ушла к себе. У нее хватало ума, чтобы разобраться, в чем тут дело. Ее милый зятек доконал-таки парня, и тот решил переделывать свой характер. Приказать Леше уехать на дачу она, конечно, не могла. Уж кого-кого, а бабушку свою он не боялся. Уговаривать Лешу тоже было бесполезно: споры только масла в огонь могли подлить. Антонина Егоровна умела владеть собой. Она решила вести себя так, словно ничего не случилось, но приглядываться к Леше и к тому, что делается во дворе, а потом действовать смотря по обстоятельствам.

Вот так они и завтракали в кухне, делая вид, что ничего не случилось. Леша старался не смотреть на бабушку, а бабушка старалась не смотреть на внука, и особенно на лицо негритянского божка на его обнаженной груди.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Позавтракав, Леша стал часто выходить в лоджию и смотреть вниз, во двор. Но там околачивались только мальчишка лет двенадцати, что-то похожее на девчонку в брюках и тельняшке да два шпингалета лет по девяти.

Выйдя в лоджию в очередной раз, Леша не заметил, что за ним самим ведут наблюдение из лоджии на фасаде противоположного корпуса, расположенной тоже на третьем этаже.

Дело в том, что после ухода родителей на работу Миша отважился позвонить у двери Оли Закатовой. У него были на это основания: он мог не только подтвердить, но и дополнить информацию, полученную Олей вчера от младшего брата. Но в присутствии дедушки-пенсионера было неудобно вести разговор. Оля сама предложила перейти в квартиру Огурцовых, и вот теперь сама Не Такая Как Все была у Миши в гостях.

— Курить будешь? — небрежно спросил Миша, когда они сели в кресла возле журнального столика. Оля отрицательно мотнула головой и в свою очередь спросила:

— А ты что, куришь?

— Так… изредка, — ответил Миша и закурил.

Он помнил, как его в свое время выворачивало наизнанку после первой сигареты, поэтому не затягивался, а только набирал дым в рот и выпускал его. Он рассказал Оле о вчерашней встрече с дочкой управдома Матильдой. Хотя он и продемонстрировал полное равнодушие к попыткам Матильды завязать с ним разговор, той все же удалось это сделать. Она поведала ему, что белобрысые сибиряки, которых он видел вчера у того подъезда, по их собственному признанию, алкоголики, привыкли выпивать сразу после школы с какими-то бичами. Потом он рассказал, как Матильда вдруг испугалась, что наговорила слишком много, и попросила Мишу молчать обо всем этом, сказав, что «алкоголики» грозились «продать ее на мясо», если их родители узнают, что они пьют.

— Ну а ты что? — спросила Оля.

— А я сказал, что ничего тут особенного нет, что я хоть не алкоголик, но тоже выпить не прочь.

Миша помолчал. — Пойдем посмотрим? Может, они вышли уже.

Оба прошли в лоджию, но во дворе они увидели только Матильду, Демьяна да Степу с Шуриком. Вдруг Миша заметил в лоджии противоположного корпуса что-то пестрое. Он пригляделся.

— А вот там еще кто-то. И не белобрысый, а какой-то другой.

Расстояние между корпусами было изрядное. Миша сказал, что сходит за биноклем. Вернувшись, он посмотрел сначала сам, потом передал бинокль Оле:

— На! Полюбуйся!

Оля очень долго смотрела на незнакомца. Тот перегнулся через барьер лоджии, обозревая двор, и ей хорошо были видны всклокоченные волосы, пестрая рубашка и кулон, свисавший с голой груди.

— Да, — задумчиво проговорила Оля, не отрываясь от бинокля. — Так вырядиться может только человек психически неполноценный. — Она посмотрела еще немного и вернула бинокль Мише. — А вообще у него интересное лицо. Тонкие черты такие…

С этого момента Миша возненавидел «патлатого», как он мысленно прозвал Лешу.

Леша удалился в квартиру, и Оля крикнула вниз:

— Шурик!

— Что? — отозвался ее брат.

— Зайди в сто семьдесят третью. К Мише Огурцову. Я здесь.

— Зачем он тебе? — спросил Миша.

— Пусть узнает у дочки управдома, что там за личность живет.

— А тебя, как видно, заинтересовал этот неполноценный.

Оля кокетливо улыбнулась:

— Огурцов, ты, кажется, ревнуешь? Я польщена!

И Миша промолчал. Ведь Оля попала в самую точку.

После того как Шурик получил соответствующие указания, Оля и Миша снова вышли в лоджию и стали смотреть, что делается во дворе. Они увидели, как Шурик подбежал к Матильде, о чем-то поговорил с ней, указывая на лоджию Тараскиных, после чего та деловито прошагала в подъезд, рядом с которым висела табличка «ДОМОУПРАВЛЕНИЕ». Прошло минуты две, и Матильда вернулась уже не шагом, а бегом, что-то сказала подскочившим к ней ребятам. Шурик тут же бросился в дом, а оставшиеся стали смотреть на лоджию Тараскиных, словно там начался пожар.

Шурик влетел в квартиру, вытаращив маленькие голубые глазки (он совсем не походил на сестру).

— Я… я вчера перепутал… Я ошибся: его фамилия, оказывается, не Тарасов и не Тарасенко, а… а Тараскин.

— Ну и что? — не поняла Оля.

— Так ну… так это же Леша Тараскин! Ну, который, значит, из колонии… Ну, который в колонии недавно сидел! — Шурик умолк, поглядывая то на сестру, то на Мишу, ожидая, что они скажут по поводу его сообщения, но они ничего интересного не сказали.

— Я почему-то так и думал, — заметил Миша.

— Любопытно, за что он туда попал? — сказала Оля.

Когда Шурик ушел, Оля посидела еще немного, потом ушла, но примерно через час опять явилась к Мише.

— Не хочешь прогуляться? — сказала она, стоя в передней. — Глупо дома торчать, когда такая погода.

У Миши кольнуло сердце. Он почувствовал, что его Не Такая Как Все хочет прогуляться в надежде встретить этого патлатого, этого неполноценного с интересным, по ее мнению, лицом. Ему захотелось сказать Ольге, чтобы та шла дышать свежим воздухом одна, но он тут же понял, что глупо отступать так быстро.

— Пойдем, прогуляемся. Только одну минуту!.. — Он пошел в комнату за спичками и сигаретами, потом надел белую кепку с пластиковым козырьком: под ней были незаметны его золотистые кудряшки.

Во дворе вдоль корпусов тянулись асфальтированные проезды, а между ними была широкая полоса земли, на которой кое-где росли сбереженные строителями тополя и клены. Здесь начали устраивать что-то вроде продолговатого сквера или короткого бульварчика. В середине его уже была готова площадка с песочницей для малышей и ярко окрашенными скамейками по краям. Едва Оля с Мишей вошли на эту площадку, как Огурцов тронул Олю за локоть и тихо сказал:

— Вон! Алкоголики!

Оля взглянула, куда указывал Миша, и увидела Красилиных, стоявших у подъезда. Теперь на Феде были черные брюки и белоснежная рубашка с отложным воротничком, а на Нюре — джинсы и синяя трикотажная кофта, которая очень шла к ее светло-желтым волосам.

Отец их рано утром уехал на работу, а мать, Вера Семеновна, взяла отгул, и ребята помогали ей устраиваться в квартире. Но в полдень она сказала:

— Хватит вкалывать! Ступайте погуляйте. Может, товарищей себе найдете.

Брат и сестра переглянулись, усмехаясь. Они-то знали, с какими «товарищами» им предстоит знакомство. Но погулять они не отказались, быстренько умылись и переоделись. В тот момент, когда их заметил Миша, Нюра увидела его и Олю.

— Гляди! Твоя краля чумовая, — пробормотала она тихо.

Федя даже не обиделся за «кралю». Он кивнул.

Оля и Миша сели на одной из скамеек, а брат с сестрой стали прохаживаться по асфальту вдоль корпуса. Когда они проходили мимо площадки, обе пары поглядывали одна на другую, изображая, однако, на лицах полнейшее равнодушие. Оля и Миша не спешили завести знакомство с «алкоголиками». Федя очень бы хотел познакомиться с Олей, но, во-первых, он робел перед ней, во-вторых, знал, что Нюра терпеть не может «чумовую», да и знакомство с Огурцовым его не привлекало. Нюра заметила, что к ним приглядываются довольно внимательно.

— Ишь зыркают! — сказала она. — Чего мы тут ходим, как будто боимся! Пошли!

Оба прошли на площадку и сели на скамью по другую сторону песочницы. Посидев немного, Нюра прошипела:

— Ну что ты сидишь, как в гостях?! Сядь как люди сидят.

Дело в том, что она обратила внимание, как сидят Оля с Мишей. Оля сидела, положив ногу на ногу, откинувшись на спинку скамьи и скрестив на груди руки. Миша широко расставил ноги, распростер обе руки вдоль спинки скамьи и попыхивал дымом, держа сигарету в зубах.

И Федя тоже расставил ноги и привалился к спинке, но только он не протянул руки вдоль спинки, а лишь положил на нее локти. Нюра скрестила руки на груди, как Оля, но, пользуясь тем, что она в джинсах, положила правую пятку на левое колено.

Обе пары не замечали, что за ними издали наблюдает кучка ребят помладше. Это был скуластый, с раскосыми глазами Демьян — недавняя гроза своего переулочка, его брат Степка, очень похожий на Демьяна, и востроносенький блондинчик Шурик. Младшие мальчишки слушали, как Матильда говорила Демьяну:

— Вон тот здоровенный и его сестра грозились меня в Москве-реке утопить.

— За что? — спросил Демьян.

— Ну уж этого я не могу сказать. А то меня на мясо продадут.

— Как это продадут?

— Это у них выражение такое. Укокошат, одним словом. А вон та, красивенькая, — она взрослых прохожих одним ударом сшибает. Правда, Шурик?

Шурик молча кивнул. Он был просто поражен: каким образом так быстро распространилось то, что он наврал вчера Семке?

— А вон тот… — начала было Матильда, указывая глазами на Мишу, и вдруг умолкла, внезапно повернув голову в другую сторону. — Вон! Сам Тараскин идет!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Вернемся немного назад. Леша выглянул во двор в девятый или в десятый раз и увидел иную картину. На площадке, по обе стороны песочницы, сидели, развалясь на скамьях, четверо. Слева — парень в легком тренировочном костюме, в белой кепке, надвинутой на глаза. Рядом с ним — довольно красивая девчонка в черной юбке и голубой кофточке. А напротив, по другую сторону песочницы, еще двое: белобрысый верзила и, судя по сходству, его сестра, только гораздо меньшего роста, распустившая светло-желтые волосы по плечам. Леше трудно было угадать, кто есть кто: он помнил, что девушка, у которой «ненорма», хороша собой и, как видно, дочь интеллигентных родителей. Но вот кто же эти парни? Кто же из них недавно вышел из колонии? А может быть, никто из них? Может быть, он еще не приехал или просто сидит себе дома?

Леша вернулся в комнату. Он понимал, что наступила пора действовать. И он понимал также, что действовать, играть ту роль, которую он играл перед зеркалом, он просто не в состоянии. Он чувствовал, как у него слабеют ноги при одной мысли о встрече с белобрысым верзилой. Его охватило отчаяние. Неужели он никогда-никогда не переборет себя? Неужели он навсегда останется вот таким размазней? Леша еще раз прошел в большую комнату и, сделав свирепое лицо, посмотрел на себя в зеркало. Нет! Он все-таки должен выйти. Если он сейчас не победит себя, не сделает этого, тогда все, тогда решится его судьба как человека!

Леша вспомнил такое выражение, как «выпить для храбрости», и с сожалением подумал, что вино в их доме бывает лишь по праздникам. Но в ванной висел белый шкафчик с аптечкой, а там, среди других лекарств, стоял пузырек с валериановыми каплями, которые бабушка принимала, когда поволнуется. Леша вышел в переднюю, прислушался. Антонина Егоровна хозяйничала в кухне. Он бесшумно проскользнул в ванную, вынул из стакана тюбик с пастой и зубную щетку и налил в него немного воды. А сколько надо принять этих капель, чтобы успокоить нервы — пять, десять или все пятьдесят? Для начала он решил ограничиться пятью. Принял и, вернувшись в большую комнату, стал там бродить, ожидая, когда нервы успокоятся. Но они не успокаивались. Поняв, что доза слишком мала, Леша повторил прием, хватив сразу тридцать капель. Храбрости не прибавилось, но появился то ли туман в голове, то ли шум какой-то, который мешал соображать.

Леша вышел в лоджию, надеясь, что те четверо ушли и он получит хотя бы временную передышку. Но они продолжали торчать во дворе. И вдруг в мозгу у Леши, словно световая реклама, стали вспыхивать слова: «Теперь или никогда! Теперь или никогда!»

— Теперь или никогда! — произнес он вслух, прошел в большую комнату к зеркалу, выпятив нижнюю челюсть и чуть подогнув колени, еще больше взъерошил волосы, взглянул на свое отражение безумным взглядом и, нащупав в кармане ключи от квартиры, выскочил на лестницу.

Между тем четверо, сидевшие на площадке перед песочницей, постепенно успокаивались. По площадке время от времени проходили взрослые, но Нюра не заметила, чтобы «чумовая» проявила по отношению к ним какую-нибудь агрессивность. Как видно, и ее спутник не был склонен сейчас к каким-либо хулиганским выходкам. А Оля с Мишей в свою очередь отметили, что «алкоголики» не проявляют ни малейших признаков опьянения и не собираются распивать что-либо спиртное. Да и на лицах у них не видно было печати порока или преступности. Единственное, что не нравилось в них Оле с Мишей, так эта манера сидеть на скамейке: развалились, как будто только они здесь хозяева и на весь мир им наплевать. Красилиным в свою очередь не понравилось такое же поведение Оли и Миши.

Наконец Нюре стало скучно, и она поднялась.

— Ну, чо мы будем тут сидеть? Пойдем пройдемся, мы же еще ничего не посмотрели вокруг.

Федя тоже встал, и вот тут брат и сестра увидели, что к площадке, слегка подогнув колени, выпятив нижнюю челюсть, приближается всклокоченный малый в пестрой рубашке, завязанной на животе узлом, и с какой-то штуковиной, которая болтается на цепочке перед его голой грудью.

— Привет, ха… ханурики! — прокричал Леша на весь двор, и тут же в его сознаниипронеслось, что кричит он слишком визгливо. И при чем тут какое-то идиотское слово «ханурики»? Но в следующий момент он оглядел площадку, увидел, что самый могучий из всех — Федя, и с душой, ушедшей в пятки, направился к нему. — Бонжур, мюсьё! — крикнул Леша почему-то по-французски, хотя у них в школе проходили английский.

— Чего? — переспросил Федя.

— Ты что, русского языка не понимаешь? — еще громче прокричал Леша, ожидая, что его сейчас трахнут по голове и убьют. — Я говорю, бонжур, мюсьё!

Федя озадаченно взглянул на сестру и слегка попятился.

«Не ударил! Неужели боится?!» — мелькнуло в Лешкином взбаламученном мозгу, и он, выпятив грудь, шагнул к Феде.

— Ты что, пре… пренебрегаешь? Может, я вам это… может, я вам несимпатичен, сэр? Может, я тебе не нравлюсь? Ну, так дай мне по морде, ну, дай! Ну, ударь!

Федя совсем растерялся. Как большинство очень сильных людей, он не любил драться. Ему ничего не стоило бы отмахнуться даже не кулаком, а просто ладонью от этой назойливой мухи, но Федя помнил за собой один недостаток: он не всегда мог рассчитать свою силу, и это приводило к неприятностям. Как-то раз он шутя боролся одновременно с двумя одноклассниками, сжал одного чуть сильней, чем следовало, и тот улетел на санитарном самолете в больницу со сломанным ребром.

А Леша между тем продолжал грудью лезть на Красилина и вопил уже почти в истерике:

— Ну, ударь! Ну, ударь, говорю! А то сейчас как… как дам вот!..

— Ну чего я тебе сделал?! — сказал наконец Федя. — Ну чего?!

И Леша вдруг застыл и умолк. В голове у него как-то сразу все прояснилось. «Испугался! — подумал он уже совершенно отчетливо. — Меня испугался! Отец, выходит, прав!»

В этот момент Нюра сердито оттолкнула брата и шагнула к Леше.

— Ну, ты! Психованный! Ты думаешь, тут никто драться не любит?! А ну, попробуй, меня ударь! Как тресну по шее!..

Сердце у Леши все еще отчаянно колотилось, но он уже овладел собой и смекнул, как надо ответить. Он слегка попятился от Нюры.

— А я… — провозгласил он чуть заикаясь, но достаточно громко, — а я, извините, синьора, с женщинами не дерусь. При… принципиально.

Нюра с некоторым удивлением посмотрела на него и проворчала:

— Принципиальный какой нашелся! — Она повернулась и подошла к брату.

Некоторое время на площадке царила тишина. Чувствуя, что назревает драка, Оля с Мишей поднялись со скамьи и теперь стояли по другую сторону песочницы. А на асфальте, не рискуя войти на площадку, стояли как зачарованные Демьян, Матильда, Шурик и Степа. Все они оцепенели, ожидая, чем завершится драка между богатырем Красилиным и сравнительно щуплым Тараскиным. И хоть драка даже не началась, все были потрясены отчаянной храбростью последнего, и особенно был потрясен Демьян. Задирая ребят в своем переулочке или в школе, он бессознательно выбирал таких, которые были наверняка слабее его, а в то же время он воображал себя удивительно сильным, ловким и отважным, вроде героя какого-нибудь ковбойского фильма. Но теперь он увидел перед собой человека, на которого так мечтал походить, который хотел подраться с верзилой, бывшим, наверно, втрое сильнее его. Степа тоже проникся уважением к Тараскину, а Шурик подумал: все-таки это очень хорошо, что Тараскин принципиально не дерется с женщинами. А то бы Ольге не помог слушок, который он пустил насчет ее каратэ.

Молчание на площадке длилось полминуты. Леша думал, что же ему делать дальше. Об этом думали и Красилины. Миша с Олей тоже не знали, как им себя вести. Первым решил эту проблему Миша. Не спеша, вразвалочку он обогнул песочницу, приблизился к Тараскину и вынул из кармана пачку сигарет.

— Тяни! — сказал он.

— Что? — переспросил Леша.

— Закуривай!

— А!.. Спасибо!.. — Леша взял сигарету, сунул ее в рот и похлопал себя по карманам. — Черт!.. Спички забыл.

Миша дал ему прикурить и обратился к Красилиным:

— Курите?

— Спасибочко! — сказала Нюра, беря сигарету. — Я свои дома оставила. Потом отдам.

— Мишка, а про меня ты забыл? — сказала Оля.

Когда она тоже закурила, Миша предложил пачку Феде, тот как-то нерешительно потянулся к ней, но сестра ударила его по руке.

— Федька, ты что, забыл?! — прикрикнула она на брата и пояснила остальным: — Он завязал. Силу воли испытывает.

— Ага, — догадался подтвердить Федя. — Уже месяц почти.

У себя в поселке Нюра из любопытства однажды попробовала закурить и даже затянулась по-настоящему. Ей это не понравилось, но особой беды не принесло, а Федю сразу начало тошнить от одного лишь вкуса табака во рту.

Некоторое время курильщики молча курили. Наблюдательный Миша с досадой отметил, что белобрысая и Тараскин курят по-настоящему, не так, как они с Олей: набирают в рот дым да выпускают. Действительно, Леша тоже временами покуривал тайком в компании ребят. Сейчас, то ли от первых затяжек сигаретой, то ли от сочетания их с валерьянкой, голова его снова затуманилась, но на этот раз очень приятно. В нем клокотала радость, ведь он на глазах у всех хулиганов, психопатов и уголовников заставил отступить такого огромного парня! Эх, если бы отец видел его в этот момент!

— Леша! — неожиданно услышал он голос бабушки.

Антонина Егоровна стояла у входа на площадку, прижимая сумочку к груди, и пристально глядела на него.

Леша помертвел. Он был уверен, что бабушка сейчас накинется на него, спросит, с каких это пор он начал курить, станет отчитывать, как заурядного маменькиного сынка… Но Антонина Егоровна не сделала этого.

— Леша, я иду к магазину, мне надо позвонить, — сказала она громко и спокойно, словно всю жизнь видела внука с сигаретой во рту. — Ключи у тебя с собой?

— С собой, бабушка.

Антонина Егоровна ушла, а Леша с благодарностью подумал, что из четырех его бабушек эта самая умная.

Однако радоваться было некогда. Надо было подумать, как вести себя дальше, как завязать отношения со всей этой бражкой. И Леша придумал. Он обратился к Феде:

— Ты извини, конечно… Я, конечно, погорячился. Характер такой дурацкий: распсихуешься ни с того ни с сего, вот и кидаешься на первого встречного.

— Ничего. Бывает, — сказал Федя.

Леша протянул ему руку:

— Будем знакомы. Тараскин Алексей.

Федя назвал себя. Леша напряг все силы, чтобы стиснуть и встряхнуть широкую ладонь Красилина, а тот, наоборот, пожал его руку очень осторожно, словно боясь раздавить.

Познакомился Леша и с остальными. Он теперь не выпячивал челюсть, не подгибал колени, словом, не строил из себя Волка из «Ну, погоди!», и Миша заметил, что Ольга слегка покраснела, пожимая руку Тараскину и внимательно вглядываясь в его лицо.

А Леша все больше ликовал. Он понимал, что никто не заметил, что он выкрикивал нелепые фразы и лез грудью на Федю, когда у него все поджилки тряслись. Ведь недаром же этот Мишка Огурцов ему первому предложил закурить, и ведь ясно, что все смотрят на него хоть и без особой симпатии, но и отнюдь не презрительно.

Леша радовался, а Нюра злилась на своего лопуха Федьку, который на глазах у всех стушевался перед «психованным». «Вот теперь, — думала она, — нам надо что-нибудь такое учудить, чтобы эти московские рты поразевали».

— Ну, чего? Может, со знакомством это самое… бутылочку?

Оля с Мишей переглянулись.

— Не возражаю, — быстро ответил Миша. — Только у меня с собой денег ни копейки.

— И не надо. Мы угощаем. Федька, сколько там у тебя?

Федя вынул из кармана кошелек и подсчитал. Там оказалось три рубля сорок копеек.

— Однако хватит, — сказала Нюра. — А то и на две, если чего подешевле.

Миша с Олей запротестовали, сказали, что деньги у них есть, но только дома, и они сейчас принесут. То же самое сказал и Леша, только ему нужно было дождаться возвращения бабушки, которая вот-вот придет.

— Да ладно, после вернете, — сказала Нюра. — Федька, пошли!

Красилины пошли с площадки, но возле младших ребят Нюра приостановилась.

— Эй! Кто подскажет, где тут купить? А то мы ведь не знаем здесь ничего.

Матильда двинулась было к ней, но Демьян опередил ее и подскочил первым.

— Я провожу. Я тут все знаю.

Они втроем направились в сторону универсама, Леша медленно двинулся в том же направлении, надеясь встретить бабушку, а Оля, прежде чем уйти с Мишей в свой подъезд, обратилась к Матильде:

— Между прочим, ты не знаешь, за что этот Тараскин в колонию попал?

— Ножом пырнул, — сорвалось с языка у Матильды.

— Кого? — спросил Миша.

Тут Матильда немножко поколебалась.

— Девочку одну, — наконец решила она.

— Девочку? — живо спросила Оля. — За что?

— Из ревности, — брякнула Матильда.

Оля посмотрела на Мишу загоревшимися глазами.

— Слышишь?! Тут есть что-то романтическое. — Она снова обратилась к Матильде. — Ну а подробности?.. Ты какие-нибудь подробности знаешь?

Вот такой вопрос Матильде не понравился. Ведь придумывать подробности — на это же требуется некоторое время!

Матильда опустила голову и стала водить носком кеда по асфальту.

— Н-ну… Это долго рассказывать, — сказала она.

И тут, сам того не подозревая, ее выручил Миша. Его все больше и больше бесил интерес, который Ольга проявляет к патлатому, и он ей сказал:

— Знаешь!.. Давай-ка лучше сначала сходим и раздобудем денег, а потом уж будем слушать романтические истории.

Оля согласилась, и оба они ушли, а Матильда стала бродить по двору, погруженная в глубокое раздумье. С одной стороны, она придумала, что Леша уголовник, но с другой, она ведь правильно предсказала, что это самый отчаянный человек во дворе. И в голове Матильды помимо ее воли стала складываться история несчастной Леши Тараскина любви.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Антонина Егоровна, мывшая в кухне посуду, не расслышала, как хлопнула дверь. Когда она вышла из кухни, то обратила внимание на тишину в квартире. Заглянула в одну комнату, в другую, в третью — нигде внука не было. Страшная догадка осенила ее: значит, Леша ушел во двор к царящему там хулиганью. Она побежала в лоджию, взглянула вниз и обмерла: ее внук, ее Леша, лез грудью на какого-то белобрысого верзилу, истерически выкрикивая: «Может, я тебе не нравлюсь? Ну, так дай мне по морде, ну ударь! Ну ударь, говорю!»

Антонина Егоровна не сомневалась: ее внука сейчас будут бить. Она рванулась было в переднюю, но тут вспомнила, что на ней очень старый, рваный халат, который надевался для самых грязных работ по дому. Она сбросила этот халат, выхватила из шкафа и надела первое попавшееся платье, но тут в квартире запахло горелым, и Антонина Егоровна догадалась, что это убежало молоко. Пришлось броситься в кухню, выключить газ, дуть на горячую пену…

Когда Антонина Егоровна вышла, наконец, во двор, она увидела такую картину: Леша, живой и невредимый, стоит в окружении парней и девчонок, которых она видела сверху, держит в зубах сигарету, а один из мальчишек, чиркнув спичкой, дает ему прикурить.

То, что Лешу не побили, конечно, обрадовало Антонину Егоровну, то, что он курит, — огорчило.

Но она сообразила, что ее внук каким-то образом завоевал расположение этих юных подонков, и теперь думала, что ей делать дальше. В руках у нее была сумочка с ключами от квартиры, а в сумочке, кроме ключей, были деньги, и она решила позвонить двум другим Лешиным бабушкам, рассказать о своих волнениях, посоветоваться. И вот тут она встретилась взглядом с Лешей, и вот тут ей чутье подсказало не обращать внимания на сигарету и спокойно сообщить внуку, что она идет звонить по телефону.

На обратном пути она встретила верзилу, на которого кричал Леша, крупную желтоволосую девчонку, похожую на верзилу, и мальчишку помладше. Потом увидела и Лешу.

Он брел очень медленно, обдумывая предстоящий разговор с бабушкой. И вот этот разговор состоялся.

— Баба Тоня, — сказал Леша, — во-первых, спасибо тебе за сигарету… Не за сигарету, а что ты не обратила внимания. А теперь… мне нужен рубль.

— Зачем? — по привычке спросила Антонина Егоровна.

Леша подумал, что хоть бабушка сдержалась при виде сигареты, разговор о предстоящей выпивке может вывести ее из себя.

— Бабушка, мне нужно! Понимаешь, очень нужно! — сказал он уже твердо и торопливо добавил: — И вообще, баба Тоня, могу я иметь карманные деньги так, чтобы никто меня не спрашивал, куда я их трачу?!

И снова Антонина Егоровна проявила необычайную сдержанность. Она открыла сумочку и вынула из нее рубль.

— Возьми! — сухо сказала она и зашагала своей дорогой.

В то время как Матильда создавала любопытную репутацию Леши в глазах у Ольги и Михаила, в том же направлении поработал и Демьян, просвещая на этот счет Красилиных. Правда, у него это получилось скромнее. Нюра его спросила по дороге к магазину:

— Ты этого психованного знаешь? Ну, который с висюлькой на груди?

— Про него-то я знаю, — ответил Демьян. — Только я его сегодня первый раз видел, как и вы тоже.

— Откуда он такой взялся? — спросила Нюра.

— Из колонии.

— Откуда?

— Из колонии. Для малолетних.

Нюра быстро обернулась к Феде.

— Слыхал? Оно и видно! — сказала она брату и снова обратилась к Демьяну. — А за что его туда?

Демьян фантазировать не умел, а Матильда, разговаривая с ним, еще не успела ничего придумать о ноже, о девочке, о ревности, и он ответил, пожав плечами:

— Чего не знаю — того не знаю. Сидел за что-то…

«Да, — подумала Нюра, — с таким бутылкой не обойдешься, тут надо что-нибудь пошибче придумать».

Винный магазин находился в одном здании с универсамом, но вход туда был отдельный, и никакого самообслуживания там не было, вино отпускала продавщица. Перед дверью этого магазина Демьян сказал тихо:

— Вы идите, а я вас тут подожду.

Красилины вошли. Возле прилавка стояла небольшая очередь, человек пять, по углам неприглядного вида мужики о чем-то тихо разговаривали и пересчитывали деньги. Но что сразу бросилось в глаза обоим Красилиным — это объявление, висевшее за спиной продавщицы: «Лицам в нетрезвом виде, в спецодежде и несовершеннолетним вино не отпускается».

Нюра дернула Федю за рукав.

— Видишь?

Федя молча кивнул. Брат и сестра потоптались на одном месте, пошушукались и решили, что покупать должен Федя: как-никак, а по росту он не отличается от многих находящихся в магазине.

— Ты лицо-то прикрой, будто зубы болят, — пробормотала Нюра, косясь на пожилую полную продавщицу. — А то эта сразу догадается.

Они наметили бутылку портвейна ровно за три рубля, и Федя стал в очередь, прикрыв растопыренной пятерней правую щеку, правый глаз и часть носа. Однако это не помогло. Когда подошла его очередь, голос продавщицы уже не предвещал ничего доброго:

— Ну а тебе, мальчик, чего тут надо?

— Портвейн за тви вубля, — прошепелявил Федя себе в ладонь, протягивая левой рукой деньги.

— Ну-ка иди, мальчик! Я за тебя отвечать не собираюсь.

Федя подумал было, что надо изобразить возмущение, сказать, что он готов сходить домой за паспортом, сказать, что ему осенью в армию идти, но он не успел этого сделать. Продавщица повысила голос:

— Иди, иди, мальчик, не задерживай людей! Я вас за версту вижу, акселератов.

В очереди засмеялись, загалдели, и Федя, красный как рак, не отрывая руки от лица, ушел из магазина. Но еще раньше, за несколько секунд до брата, оттуда выскочила Нюра. Она была очень расстроена. Ну вот как им теперь вернуться во двор?! Что сказать Тараскину и всем прочим?! Мы, мол, пошли в магазин, а нам вина не дали. Почему? Потому, что мы еще маленькие… Это же позор, прямо срамота какая-то! И в этот момент Нюра услышала тихий голос:

— Паренек! Ты для папаши хотел или себе?

Нюра обернулась и увидела, что перед Федей стоит какой-то тип с полуседой щетиной примерно недельной давности, в мятом и грязном пиджаке, бывшем когда-то синим, и в брюках совершенно неопределенного цвета. На голове его, несмотря на теплую погоду, топорщился голубой берет из жесткого фетра, заляпанный какой-то белой краской.

«Бич! Ну, законный бич!» — подумала Нюра и шагнула к брату. А «бич», оглянувшись на нее, понял, что Федя не один, и обратился с тем же вопросом уже к Нюре:

— Так вы как? Вас кто послал или для себя?

— Для себя, — поколебавшись, ответила Нюра. Она еще не была уверена, что ей следует заводить знакомство с этим человеком.

А «бич» продолжал расспрашивать:

— Вы чего хотите взять?

— Портвейна. За три рубля, — ответил Федя.

«Бич» помолчал немного, о чем-то думая.

— А если я вам возьму, меня третьим примете? — сказал он, глядя куда-то в сторону. — Только у меня сорок копеек.

Расчетливую Нюру возмутила такая наглость.

— Да вы что?! За сорок копеек рубль хотите?! А во-вторых, нас не двое, а пятеро. Там еще трое ждут.

«Бич» вздернул приплюснутый красный нос и обиженно заморгал на Нюру маленькими глазками.

— Эх, красавица!.. Я же на какой риск иду за твои шестьдесят копеек! Мне же срок могут дать за такое дело, что я с вами связался. — И он отошел, бормоча себе под нос: — Сопляки! Бутылку на шестерых! Тут и мараться нечего.

Но Нюра не хотела сдаваться. Она увидела, что в сторонке деликатно стоит Демьян, не вмешиваясь в разговоры старших, и окликнула его. Тот подскочил и вытянулся, как солдат перед командиром.

— Где тут еще какой магазин? — спросила Нюра.

Демьян огорченно поднял плечи и признался, что он здесь человек тоже новый и, кроме этого магазина, другого не знает. «Бич» услышал этот разговор, как видно, понял, что ребятам некуда деться, и снова подошел к ним.

— Ребятки, а у вас сколько всего денег-то?

— Ну, три сорок, — грубовато сказала Нюра. — А что?

— Во! Это будет в самый раз! — оживился «бич». — Я свои сорок добавлю и получится точно на два вермута. А то бутылка на шестерых! Ну что с ней делать?! Это же смех один!

Нюра поглядывала на брата, тот — на нее. Пожалуй, это был единственный выход из положения. А «бич» снова обратился к Нюре, чутьем угадывая, что она тут занимает руководящее положение.

— Ну, ты прикинь: бутылка на шестерых! Ну ведь ты, можно сказать, уже взрослый человек, должна понимать!..

Нюра еще немного поколебалась, на этот раз уже потому, что просто не доверяла этому типу. Наконец, она решилась.

— Федька, давай деньги! — Она обернулась к Демьяну. — А ты свидетелем будешь.

Услышав последнюю фразу, «бич» обиженно затряс головой.

— Эх, девушка! Да я ж тебе в отцы гожусь, а ты про меня такое думаешь! Да меня ж тут все знают! Спроси кого хочешь! Хочешь — продавщицу спроси, хочешь — вот их спроси… — «Бич» указал на торчавших возле магазина субъектов примерно сходного с ним облика. — Вот ты спроси: дядя Коля себе когда-нибудь такое позволял? Э-эх!..

Безнадежно взмахнув рукой, дядя Коля скрылся в магазине.

Федя подумал, что этот человек ведет себя как-то нелогично: то говорит, что он рискует получить срок, распивая вино с несовершеннолетними, то предлагает им навести справки о нем у кого угодно и называет свое имя. Нюра в это время сомневалась: захочет ли дядя Коля их узнать, когда вернется из магазина, даже несмотря на то, что Демьян был призван в свидетели?

Но дядя Коля оказался честнее, чем Нюра думала. Он вернулся очень быстро и сразу подошел к ребятам. Карманы его брюк оттопыривались спрятанными там бутылками, горлышки которых были прикрыты пиджаком. Левый карман он почему-то придерживал рукой, а лицо его теперь выражало большую озабоченность.

— Ну-ка, пойдемте-пойдемте-пойдемте! — сказал он тихой скороговоркой, и все отошли подальше от магазина. — Ну-ка, держи одну, держи одну, держи одну, а то у меня карман с дырой, карман с дырой… — И, пряча бутылку от окружающих, он передал ее Феде. — А теперь пошли, тут делать нечего, нечего тут делать!..

Дядя Коля зашагал как раз в том направлении, где жили ребята. Нюра и Федя пошли за ним, а Демьян последовал чуть позади и в сторонке. Федя чувствовал себя ужасно: из кармана его новеньких черных брюк торчала бутылка, и он, как ни вертел ладонью, не мог ее прикрыть. У них в поселке даже взрослые стеснялись ходить таким образом, а тут… Федя думал о том, что его могут встретить соседи и рассказать родителям, как он тащил эту бутылку. Нюра тоже сознавала всю трудность его положения.

— Вынь рубаху из брюк! — шепнула она. — Прикрой!

— Да ну, она же там мятая вся! — тихо, в полном отчаянии воскликнул Федя.

А дядя Коля шел быстро, тревожно озираясь по сторонам. На ребят он старался не оглядываться, но все время бормотал достаточно громко, чтобы его слышали.

— Ну, вот куда тут денешься?! Кругом народ, ткнуться некуда… И милиция… — Дядя Коля опять безнадежно махнул рукой. Как видно, у него была такая привычка.

Нюра поглядывала на дядю Колю и предавалась сомнениям. С одной стороны, она сказала Матильде, что привыкла выпивать с бичами, и присутствие дяди Коли может лишь подтвердить ее слова. С другой стороны, она заметила, что все хулиганье в их доме выглядит довольно чисто, даже психованный Тараскин, несмотря на растрепанный вид, производит впечатление человека, знакомого с мылом и мочалкой. А вот дядя Коля такого впечатления не производил, и у Нюры возникло опасение, что, пожалуй, не стоит являться во двор с подобным типом. Она стала ждать, когда дядя, наконец, выпьет свою порцию и отпустит их восвояси. Но тот продолжал оглядываться да тревожно бормотать, и у Нюры появилась идея: может быть, дядя Коля, если ему дать такую возможность, удерет от них с одной бутылкой и избавит от своего присутствия. Она уперлась ладонью в живот своего брата и стала подмигивать ему, замедляя шаги. Но тут дядя Коля, как назло, остановился, обернулся и спросил:

— Ребята! Вас, значит, пятеро? А где ваши дружки? Вы где сами-то живете?

— В доме восемнадцать, — не подумав, ответил Федя, и это дядю Колю обрадовало.

— Во-во! Это в самый раз! Я сам аккурат недалеко живу, я там место знаю. Пошлите-ка, пошлите-ка, пошлите-ка!.. — И он, уже не оглядываясь по сторонам, устремился к дому номер восемнадцать.

Красилины могли бы просто удрать от него, но вовремя об этом не догадались и, удрученные, последовали за ним.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Степа и Шурик слышали разговор Матильды с Олей и Мишей и теперь с нетерпением ждали возвращения последних: ведь Матильда обещала рассказать, за что Леша угодил в колонию. Мальчишкам казалось, что прошел уже час, но Закатова и Огурцов отсутствовали недолго и появились во дворе почти одновременно. Миша не проявлял ни малейшего желания говорить о Тараскине, но Оля тут же подозвала Матильду и сказала, как будто разговор их не прерывался:

— Ну так что, значит, с Тараскиным?

Шурик со Степкой подошли насколько возможно ближе, боясь, что старшие их шуганут, а Матильда начала свой рассказ не очень уверенно, потому что история Тараскина еще не полностью сложилась у нее в голове.

— Ну, значит, так… Ну, в общем, таким образом… Ну, короче говоря, получилось, значит, такое дело. — Тут Матильда наконец раскачалась, и ее повествование потекло довольно гладко. — Когда-то Леша Тараскин был мальчик как мальчик: учился на одни пятерки и по дисциплине у него было все в порядке… Но у Леши с самого детства была подруга. Эта… Тамарой ее зовут. Они жили почти что в одном доме, всегда вместе играли, вместе в садик ходили, вместе в школу пошли… Ну, сначала это у них была… просто так, детская дружба, но когда Леша перешел в шестой класс, он понял: это всерьез! И он, значит, признался во всем Маргарите.

— Кому? — спросил Миша.

— Тамаре, я хотела сказать. И они поклялись друг другу, что, когда им исполнится восемнадцать лет, чтобы, значит… чтобы значит, пожениться…

Возникла небольшая пауза. Миша недоверчиво улыбался, но Оля смотрела на Матильду серьезно.

— Ну а дальше?

— Ну а дальше… — Матильда грустно вздохнула. — Дальше, значит, обычная история. Появился в классе новый ученик. Как его по имени? Вспомнила: Альфред его зовут. Сын обеспеченных родителей, отец какой-то там профессор, на собственной «Волге» каждое утро Альфреда в школу привозит… А кто у Тараскина родители? Простые геологи, ни дачи у них, ничего… И вот Леша стал замечать: Тамара все больше с этим Альфредом, с этим Альфредом, с этим Альфредом… Тараскин, конечно, из гордости вида не подает, но ужасно переживает… Забросил учебу, стал хулиганить, курить, даже пить с горя…

Матильда опять немножко передохнула. Миша по-прежнему иронически улыбался, а Оля нетерпеливо спросила:

— Ну а Тамара что?

Матильда возмущенно помотала головой.

— А эта Тамара… Ей прямо как вожжа под хвост! Альфред за ней заходит, иногда даже на папиной машине с шофером заезжает… Всякие там кино, всякие там концерты, всякие там вечеринки и все такое… Ну, и вот!.. — Матильда сделала долгую паузу, и лицо ее приняло очень значительное выражение. — Ну, и вот! Наступает у Тамары день рождения. Лешу всегда на день рождения приглашали, а теперь — нет. А Леша уже подарок купил и еще букет цветов… Он ждет, а его не приглашают… — Теперь Матильда смотрела только на Олю широко раскрытыми глазами. Голос ее зазвенел, сердце забилось чаще, и вообще вся она содрогнулась в предвидении ужасной сцены, которую ей предстояло описать. — И вот, значит, у Тамары вечер в разгаре, магнитофоны всякие, радиолы, дискотеки, танцы… И вдруг раздается звонок. Входит Тараскин. Тут, значит, гробовая тишина и все такое, а он молча подходит к Тамаре и вручает ей букет. «Это тебе, говорит, а вот это — тоже тебе!» И, значит, Тамару ножом…

— Насмерть? — тихо спросила Оля.

Матильда немножко подумала и решила Тамару спасти:

— Нет. Нож чуть-чуть до сердца не достал.

Потрясенные слушатели долго в молчании смотрели на Матильду. Потом Оля сказала Мише, чуть улыбаясь:

— Интересно! Значит, еще не перевелись романтики, способные убить за неверность.

— Психопат твой Тараскин, а не романтик, — буркнул Миша и вдруг, прищурившись, посмотрел на Матильду. — Слушай-ка! А ты не придумала все это? Уж больно все на старинный роман похоже. И на дешевенький притом.

Озадаченная Матильда помолчала: ведь она и в самом деле опять согрешила. Но она тут же пожала плечами и сказала с достоинством:

— Не верите — и не надо!

— Когда это произошло? — спросил Миша.

— Н-ну… в прошлом году, — поколебавшись, ответила Матильда.

Миша уставился на Олю, хлопая себя ладонью по лбу.

— Ты соображаешь, что она мелеет? Нож чуть до сердца не достал, а Тараскин года не отсидел и уже на свободе бегает! Нет, уж извините, пожалуйста, я немножко законы знаю!

Тут Миша ошибся: если бы он знал закон, он сказал бы, что подростков до четырнадцати лет вообще в колонии не направляют, их помещают в специальные ПТУ для трудновоспитуемых ребят.

Тут и Степа решил показать, что он тоже разбирается в подобных вопросах.

— А может, его выпустили пораньше… за хорошее поведение, — заметил он.

— Вон как раз Тараскин идет, — сказал Шурик.

В конце двора и правда показался Леша. Миша обратился к Оле:

— Знаешь, пойди и спроси его, за что он сидел и сидел ли вообще. Спроси!

Оля с сожалением посмотрела на него.

— Ты, оказывается, совсем глупенький, Огурцов. Ну как я могу приставать с такими вопросами к человеку, с которым двух слов не сказала?!

— А он и не скажет, что сидел, — вставил Степка. — Зачем ему про себя такое говорить?

Оля кивнула на него.

— Видишь? Даже первоклашка или второклашка это понимает!

Миша понял, что сморозил глупость, и чуть не прокусил губу от досады.

Оля смотрела на приближающегося Лешу и думала, верить или нет истории, рассказанной Матильдой. Ей очень хотелось, чтобы это оказалось правдой.

Тараскин шел медленно, задумчиво глядя на скрученную трубочкой рублевку, которую он машинально вертел в руках. За ним, быстро нагоняя его, шагал какой-то грязный небритый дядька, за дядькой шли Нюра и Федя с несколько озадаченными лицами, и позади всех — Демьян.

Сначала ребята подумали, что небритый дядька не имеет к Красилиным никакого отношения, но тут же поняли, что ошиблись. Красилины подошли, Леша увидел бутылку, торчащую из Федькиного кармана, и протянул ему деньги.

— Вот. Сколько с меня?

Но Нюра угрюмо ответила:

— После сочтемся. Сперва поздоровайтесь. Это наш знакомый. В магазине встретились.

Но дядька приостановился лишь на несколько секунд.

— Здороваться потом, потом здороваться, потом… — зачастил он. — А сейчас пошлите-ка, пошлите-ка, пошлите-ка… Тут народ… Тут народ…

Беспокойно озираясь, он устремился вперед, за ним пошли Красилины, а за Красилиными — Леша, Оля и Миша. Каждый из этих троих считал недостойным проявлять любопытство, и они шагали молча, с лицами невозмутимыми, как у индейцев из книжек Фенимора Купера. Далеко позади следовали Демьян с Матильдой и Сема с Шуриком.

Идти пришлось несколько минут. Двор почти упирался в зеленый дощатый забор, за которым сооружалось какое-то большое нестандартное здание, но между забором и торцовыми стенами корпусов были оставлены не асфальтированные пыльные проходы. Дядя Коля свернул в один из этих проходов, затем обогнул забор, свернул еще раз, прошел через целый городок металлических гаражей и наконец остановился в очень неприглядном закоулке. Слева его ограничивала глухая стена жилого дома, спереди — высокий бетонный забор, а справа — задняя стена приземистого кирпичного строеньица, приткнувшегося боком к бетонному забору. Как видно, здесь когда-то помещался небольшой магазин, теперь закрытый: на обитой железом задней двери его висел замок, сплошь покрытый ржавчиной, а у забора громоздилась куча деревянных, серебристых от времени ящиков. Несколько таких ящиков стояло на земле, и вокруг валялось множество колпачков от бутылок, консервные банки, рыбьи хвосты и головы.

Едва дядя Коля очутился здесь, как с него слетела вся напряженность, вся озабоченность. Он повел себя как любезный хозяин, принимающий гостей.

— Вот теперь ладно! Теперь, сталбыть, надо познакомиться. Тебя, выходит, Федя звать, а тебя как?

Нюра назвала себя. Она и ее брат обменялись с дядей Колей рукопожатием, и тот обратился к Оле:

— Очень приятное знакомство! Дядя Коля, сталбыть…

Поколебавшись, Оля сунула вялую руку в его грязную ладонь, после чего дядя Коля поздоровался с Лешей и Мишей.

— Очень приятное знакомство, дядя Коля… Очень приятное знакомство, дядя Коля, сталбыть… — Он оглядел стоящие на земле ящики. — Ну, чего? В ногах правды нет, а тут места всем хватит, прошу — пожалуйста! — Вынув из кармана бутылку, дядя Коля поставил ее на землю и сел перед ней на один из ящиков. Увидев, что его собутыльники в нерешительности топчутся, он сказал: — Да вы не сомневайтесь, ребятки, сюда никто такой не зайдет, это место верное.

— Да ну садитесь! Что вы, как в гостях! — сказала Нюра и тоже села. За ней сел Федя, предварительно вынув из кармана бутылку, а за ним — все остальные.

Каждый был уверен, что он, не моргнув глазом, выпьет положенную ему порцию и покажет другим, какое это для него привычное дело. Но присутствие дяди Коли кое-кому портило настроение, особенно Ольге и Леше. Еще когда они приближались к закоулку, Оля поотстала с Мишей от других и тихо спросила:

— Из горлышка будем?

— А ты думала, тебе фужеры подадут? — мрачно ответил Миша.

Олю передернуло. Она была очень брезглива, однако выпить из горлышка после кого-нибудь из ребят — это испытание она уж как-нибудь перенесла бы. Но ее бросало в дрожь при мысли о том, что ей придется пить сразу после дяди Коли. Этот же вопрос волновал и Лешу, который был не менее брезглив. И он и Оля на некоторое время успокоились, увидев, что дядя Коля тоже принес вино. Может, он будет пить из своей бутылки, а все остальные из другой.

— Черт! Нож забыл, — сказал в это время Федя, порывшись в карманах, и обратился к дяде Коле: — У вас есть чем открыть?

— Это мы быстро! — Дядя Коля взял у Феди бутылку, но, прежде, чем открыть, некоторое время разглядывал этикетку.

Оля снова забеспокоилась.

— Из горлышка… — непроизвольно вырвалось у нее.

— Зачем из горлышка, так некультурно, — ответил дядя Коля. — Из стакана. — И он вынул из кармана пиджака и поставил на землю граненый стакан с коричневатым налетом изнутри и матовый от множества отпечатков пальцев снаружи.

— А я предпочитаю из горлышка, — сказала Оля, посмотрев на стакан.

— Из горлышка так из горлышка, — согласился дядя Коля. — Мы ж не на банкете.

— Ужасно пить хочется! Во рту пересохло! — громко сказала Оля, в надежде, что дядя Коля учтет это и предложит ей выпить первой.

Она не ошиблась в своем расчете. Дядя Коля сунул горлышко в рот и стал желтыми, но крепкими зубами сдирать пластмассовый колпачок. Он жевал пластмассу довольно долго, наконец откупорил бутылку.

— Говоришь, пересохло? Вот тебе скорая помощь! Вот посюда пей. А вторую порцию мы из другой будем. — Ногтем большого пальца с черной каймой он показал Оле, сколько она может выпить, и передал бутылку ей.

Оля помертвела. Она точно знала: стоит ей сунуть горлышко этой бутылки в рот — ее тут же вырвет. Чтобы оттянуть время, она понюхала из бутылки — пахло очень противно, — затем, подобно дяде Коле, стала смотреть на этикетку. Она не замечала, что за ней, сузив голубые глаза, наблюдает Нюра. И вдруг спасительная мысль осенила Олю.

— Ах, это вермут! — воскликнула она. — Терпеть его не могу!

— А чего ж тебе надо-то? — несколько обиженно спросил дядя Коля.

— Н-ну, уж лучше простую водку. На, Тараскин, пей!

Бутылка очутилась в руках у Леши, а Нюра теперь навела на него свои прищуренные глаза.

Леша тоже понюхал, повертел бутылку, посмотрел на ее влажное горлышко.

— Я тоже как-то… Мне это вино тоже что-то не очень… — пробормотал он.

И тут раздался громкий голос Нюры:

— А видать, вы слабаки оба насчет этого дела! А ну, давай сюда! — Нюра выхватила у Леши бутылку, вытерла горлышко ладонью и показала дяде Коле ногтем большого пальца, сколько она собирается выпить. — Вот посюда?

Дядя Коля кивнул. Нюра пила не торопясь, то и дело отрываясь от бутылки и поглядывая на ноготь большого пальца, а у Леши в это время стучало в мозгу: «Она меня слабаком обозвала! Слабаком! При всех!!» И прежде чем Нюра допила свою порцию, он уже знал, как надо действовать.

— Чего ты хватаешь! А ну, отдай! — закричал он тем истеричным голосом, каким кричал на Федю.

— Ну, чего орешь?! Ну, на! — слегка оторопев, сказала Нюра, отдавая ему бутылку.

Леша быстро вытер горлышко ладонью и, припав к нему, начал глотать отвратительную жидкость с таким видом, словно собирается выпить все один. Но он недолго глотал. Он вдруг увидел, что дядя Коля поднялся, торопливо сунул стакан в карман, взял бутылку, стоявшую перед ним, как-то странно вытянулся и замер. Заметили это и остальные ребята. Все они сидели спиной ко входу в закоулок, и только дядя Коля сидел к нему лицом. Все, разумеется, оглянулись и… тут же встали. Перед ними стоял высокий немолодой милиционер с офицерскими погонами на плечах. За спиной милиционера, разинув рты и вытаращив глаза, застыли четверо: Матильда, Демьян, Шурик и Сема.

— Так, Совков! — спокойно сказал милиционер. — Ты, значит, теперь и срок хочешь заработать.

— За что же срок, Иван Спиридонович? — тихо спросил дядя Коля.

— За спаивание несовершеннолетних.

Лицо дяди Коли приняло затравленное выражение, несколько секунд он дергал головой, глядя то на милиционера, то на ребят. Вдруг он нашелся и почти закричал:

— Дак, Иван Спиридонович! Мне какое дело-то до них?! Они со своим пришли, а я со своим… Я тут сижу, знакомого поджидаю, а они, значит, пришли и это самое… Я еще им сказал: нехорошо, мол, ребята в таком возрасте… — Он умолк, обвел ребят умоляющим взглядом и продолжал: — Ну, ребята! Ну, будьте свидетелями! Так я говорю или нет? Ведь мне же из-за вас… меня же под суд могут…

Все молчали, потому что просто-напросто растерялись. И только Нюра сохранила самообладание.

— Ну, так! — сказала она и твердо посмотрела в глаза Ивану Спиридоновичу. — Мы пришли, а он тут уже сидит…

Милиционер обратился к Леше:

— Ты что скажешь?

Леша уже пришел в себя. Он пожал плечами.

— А что я скажу? Все правильно: мы пришли, а этот гражданин тут.

— Кто вино покупал? — спросил Иван Спиридонович.

— Ну, я! Ну и что тут такого?! — громко ответил Леша, понимая, какое прекрасное впечатление произведет подобная наглость на остальных ребят.

— Ты? — милиционер с явным недоверием оглядел Лешу с ног до головы. — А в каком магазине тебе вино отпустили?

— Да врет он! Вот ему отпустили, — сказала Нюра, кивнув на Федю. Во-первых, она понимала, что милиционер не поверит Лешке, во-вторых, ей не хотелось прятаться на глазах у всех за спину Тараскина.

Милиционер посмотрел на Федю. Такому верзиле замороченная продавщица, конечно, могла бы отпустить вино, если бы не посмотрела на его физиономию. Тут можно было поверить. Иван Спиридонович обратился к дяде Коле:

— Ты давай иди, Совков. Иди, пока я тебя не пригласил.

— Несправедливо это, товарищ участковый, — сдерживая радость пробормотал дядя Коля. Он бочком протиснулся мимо ребят, забыв, что соврал, будто ждет здесь знакомого, и устремился прочь, унося бутылку.

— Так! — сказал участковый ребятам. — Где живете?

Четверо молчали, думая, как бы увернуться от ответа на такой вопрос, но простодушный Федя ответил сразу:

— В доме восемнадцать. На Костромской улице.

— Все оттуда?

— Ага, — ответил тот же Федя.

— Новоселы, значит. — Участковый уполномоченный Иван Спиридонович помолчал, разглядывая ребят. Четверо из них не производили впечатления таких уж отпетых, но вот пятый, с его въерошенными волосами, с кулоном на голой груди, да еще с бутылкой в руке, Ивана Спиридоновича насторожил. Однако он не подал вида, что обратил особое внимание на Лешу. Он спокойно сказал: — Ну, что ж, пойдемте!

— Куда? — спросил Миша.

— Да пока не в милицию. На первый раз к вам домой пойдем…

— А у меня родители все на работе, — сказал Миша.

— Неважно, с управдомом вас познакомлю, а он уж родителей поставит в известность.

Прежде чем выйти из закоулка, Леша хотел поставить бутылку на землю, но участковый остановил его.

— Возьми, возьми ее с собой! Как-никак вещественное доказательство, будет что предъявить.

И все пустились в обратный путь. Впереди шли пятеро, за ними — стройный высокий участковый и далеко позади — Матильда со своими спутниками.

Каждый из собутыльников старался идти с таким равнодушным видом, словно подобные прогулки он совершал еженедельно, и каждый думал о предстоящем разговоре с близкими, после того как те узнают о сегодняшних событиях.

Одна только Оля быстро придумала, что она скажет своим родителям, а потом ее стали занимать другие мысли. Ведь Матильда не соврала, сказав, что Красилины привыкли пьянствовать у себя в Сибири с какими-то бичами. Ведь это именно они купили вина, да еще притащили с собой дядю Колю. Так, может быть, история Тараскина с его роковой любовью к Тамаре тоже чистая правда? Оля покосилась на красивый профиль Тараскина, потом на бело-розовую, с приплюснутым носом физиономию Огурцова… А ведь похоже, что этот Мишка просто завидует Тараскину с его удивительной судьбой, а может, его еще и ревность гложет, вот он и утверждает, что Матильда врет.

Участковый шагал не торопясь, и Оля до прихода во двор успела подумать еще о многом. Она снова покосилась на Лешу. Обычно мальчишки так или иначе обращали на нее свое внимание. Одни поглядывали на нее исподтишка, кто просто с любопытством, а кто и с затаенным восхищением, другие пялили глаза открыто, а этот Тараскин за все время их знакомства взглянул на нее всего лишь разочка два, да и то как на неодушевленный предмет какой-то.

Чем это можно объяснить? Скорей всего, тем, что Тараскин все еще думает о своей Тамаре, что его до сих пор мучают три чувства: любовь, ревность и раскаяние.

Оля ощутила легкую неприязнь к этой неизвестной Тамаре. Так ли уж достойна эта девчонка столь серьезного к себе отношения? Вот Тараскин идет рядом с ней, с Олей Закатовой, не обращая на нее никакого внимания, и не знает, что она не раз заставляла говорить о себе всю школу, не подозревает, какая она яркая, необыкновенная натура. Если он это поймет, он, быть может, забудет про свою Тамару, в его душе воцарится покой и он перестанет быть неврастеником, готовым броситься с кулаками на первого встречного. Но как доказать Тараскину эту свою необыкновенность, как заставить его посмотреть на нее внимательней? Вот бы сейчас, на его глазах, совершить что-нибудь такое, на что ни один из всей этой компании наверняка не способен!

Олин взгляд упал на бутылку в руке Тараскина. После того как горлышко этой бутылки побывало во рту у Нюры, потом у Леши, чувство брезгливости у Оли хотя и сохранилось, но оно уже перестало быть таким непреодолимым, как раньше. Теперь у Оли, пожалуй, хватило бы духа взять это горлышко в рот. А что, если выхватить у Лешки эту бутылку и прямо на глазах у милиционера, на глазах у всего двора сделать из нее глоток-другой? Нет, это действительно мысль! Наверняка это произведет на Тараскина впечатление!

Хотя Оле и нравилось производить впечатление, она всегда старалась все делать так, чтобы это не привело к тяжелым для нее неприятностям. Вот и теперь она стала прикидывать, к чему ее выходка может привести. Как объяснить родителям сегодняшнее свое поведение, она уже знала, как, впрочем, знала, что ей все равно попадет. А как будет реагировать Иван Спиридонович? Может быть, отведет ее в милицию, может быть, ее поставят там на учет, и это лишь возвысит ее в глазах Тараскина и остальных. Но ведь не отправят же ее куда-нибудь в колонию и даже из школы не исключат… Ну, а что касается нагоняя от родителей, тут уж, как говорится, семь бед — один ответ.

Оля все еще колебалась, но чем ближе вся процессия подходила к дому номер восемнадцать, тем больше в ней росла уверенность, что она задумала дело стоящее.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Участковый с ребятами появился во дворе дома восемнадцать с одной его стороны, а с противоположной стороны туда вошли две Лешиных бабушки: сестра Антонины Егоровны Татьяна Егоровна и мать Лешиного отца Евдокия Самсоновна. Антонина Егоровна сообщила каждой из них по телефону о том, что за публика будет окружать их внука, поведала об ужасах, увиденных ею сегодня во дворе, и каждая из бабушек пообещала немедленно приехать. Тут же обе созвонились между собой и уговорились встретиться в метро, чтобы по дороге обсудить положение.

Они очень отличались одна от другой. Востроносенькой сухонькой Татьяне Егоровне было под восемьдесят. Спина ее давно изогнулась, реденькие серые волосы она кое-как закручивала в тощий пучок, и ходила она опираясь на палку с резиновым наконечником. Однако характер у Татьяны Егоровны был живой, и она даже любила посмеяться над тем, что с ней сделала старость. Свою палку Татьяна Егоровна называла клюкой и временами, вертясь перед зеркалом, приговаривала с непонятным удовольствием: «Ну, ведьма! Ну, совершеннейшая старая ведьма!» Вот и сейчас она шагала так быстро, размахивала клюкой так энергично, что Евдокия Самсоновна с трудом поспевала за ней. В черных волосах Евдокии Самсоновны не было ни одного седого волоса, но она была грузна, страдала одышкой и поэтому говорила отрывисто, словно ставила точку чуть ли не после каждого слова.

Встретившись в метро, родственницы обсудили все, что им рассказала Антонина Егоровна, и пришли к заключению, что та сгустила краски. Живя отдельно от семьи Тараскиных, они считали, что Антонина Егоровна склонна преувеличивать свои волнения, связанные с воспитанием внука.

Войдя во двор, они увидели, что там стоит грузовик и снимать с него вещи взрослым помогают ребята.

— А вот и детишки еще приехали, — заметила Татьяна Егоровна, энергично работая клюкой. — С виду вполне порядочные.

— А вот и милиция, — пробасила Евдокия Самсоновна. — Кого-то. Ведут.

И правда, в противоположном конце двора показался высокий милиционер, а перед ним — несколько подростков.

— Ну вот так уж и ведут! — рассердилась Татьяна Егоровна. — Вот вы тоже панику раньше времени… Он сам по себе идет, а они сами по себе.

Однако скоро она притихла, перестала так сильно взмахивать клюкой, да и шаги ее замедлились. А потом две бабушки совсем остановились, вглядываясь в приближающихся ребят и милиционера.

В разговоре по телефону Антонина Егоровна подробно описала, как теперь стал одеваться их Леша, обе бабушки, как большинство пожилых людей, хорошо видели вдаль, и все же они не сразу узнали своего внука в лохматом парне, несшем бутылку в опущенной руке. Бабушки убедились в этом, лишь когда Леша оказался шагах в десяти от них и когда произошло следующее. Рядом с Лешей шла стройная миловидная девочка в черной шелковой юбке и голубой кофточке.

— Ну-ка, Тараскин, дай сюда! — вдруг воскликнула она звонко, выхватила у Леши бутылку, остановилась и стала пить из нее. В следующую секунду бутылка оказалась в руке милиционера, лицо которого стало сразу малиновым.

— Где живешь? — крикнул он яростно первое, что пришло в голову.

— Извините, Иван Спиридонович! — по-прежнему звонко сказала Оля. — Просто во рту пересохло! — Эту фразу она давно приготовила.

— Где живешь, тебя спрашивают! — снова прокричал Иван Спиридонович.

Оля собралась было ответить, но не успела.

— Ле-о-о-ша! — басом простонала Евдокия Самсоновна, и внимание участкового переключилось на нее.

— Это ваш? — спросил он, кивнув на Лешу.

Татьяна Егоровна как-то бочком подскочила к нему, опираясь на палку, сильно вывернув шею.

— Да, это наш внук, Алексей Тараскин, — сказала она отчетливо, с некоторым вызовом, глядя снизу вверх. — Позвольте узнать, за что вы его?

— Пройдемте в домоуправление, там узнаете.

— Нет. Ну, все-таки. Объясните. Пожалуйста! — Сейчас одышка мучила Евдокию Самсоновну сильнее обычного.

— Пройдемте — объясню. Не будем толпу собирать.

Действительно, новые жильцы, разгружавшие машины, приостановили работу и теперь смотрели, что происходит. Заинтересованные возгласами участкового, остановились несколько прохожих. Поблизости торчали Демьян, Матильда, Шурик и Сема.

— Ну, пойдемте! — сказала Татьяна Егоровна и первой устремилась к домоуправлению.

Мария Даниловна говорила о делах с пожилым бухгалтером, сидевшим за другим столом, когда дверь распахнулась и послышалось суровое:

— Проходите!

Вошла скрюченная худенькая старушка, за ней пятеро ребят, за ними — грузная пожилая брюнетка и, наконец, участковый.

— Приветствую! — сказал он угрюмо. — Детская комната у нас на замке: одна ногу сломала, другая — с воспалением легких. — Он, конечно, имел в виду двух сотрудниц детской комнаты.

— Присаживайтесь! — сказал бухгалтер, указывая на стулья возле стены.

Две бабушки сели, а участковый не сел.

— Так что мне приходится вот такими заниматься, — продолжал он и поставил бутылку перед управдомом на стол. — Значит, познакомьтесь: ваши новоселы. Купили это дело и угощаются. Из горлышка тянут. — Он посмотрел на Лешу и обратился к бабушкам: — Он давно у вас так?

Татьяна Егоровна встала, опираясь на палку. Она говорила громко, но голос ее слегка дрожал.

— Извините, товарищ, но по росту своему я не могу видеть ваших погон, не знаю звания.

— Старший лейтенант Сергеев.

— Так вот, товарищ старший лейтенант, хотите верьте мне, хотите нет, но никогда, никогда в жизни ничего подобного за нашим внуком не наблюдалось.

Выражение отчаяния, затравленности мелькнуло на лице у Леши, но никто из ребят этого не заметил, потому что каждый думал о себе. И никто из них также не заметил, что Тараскин вдруг засмеялся очень деланным смехом.

— Бабуся! Ну, я же не такой дурак, чтобы вам об этом докладывать!

— Леша! — с трудом выдохнула Евдокия Самсоновна. — Зачем. Ты говоришь. Про себя. Такое.

Леша, разозлившись на бабушек, которые так его подводят, почти закричал:

— А затем, что я врать не люблю, понятно?! Пусть я хулиган, пусть я какой угодно, но враньем никогда не занимался, сами знаете!

Татьяна Егоровна села. Бабушки переглянулись, поняли, что их внук, как говорится, работает на публику, и сообразили, что лучше не вмешиваться.

Участковый обратился к Феде:

— Значит, ты вино покупал?

— Ага.

— Давно этим занимаешься?

Федя покосился на сестру. Та пристально и строго смотрела на него, боясь, как бы он не ляпнул что-нибудь не то.

— С детства, — сказал он негромко, и Нюра успокоилась.

— Тоже, значит, не любит врать, — проворчал Иван Спиридонович и посмотрел на Марию Даниловну. — Вы составьте мне списочек всех этих… И доложите родителям, когда с работы придут.

— Сделаем! — Мария Даниловна придвинула к себе чистый лист бумаги. Память у нее была прекрасная, и она стала быстро писать, поочередно взглядывая на ребят. — Так, значит… Тараскин Леша — двадцать вторая квартира; Красилина Нюра и Красилин Федя — квартира пятьдесят семь; Закатова Оля — сто семьдесят первая квартира.

Может, потому, что Миша Огурцов стоял позади Ивана Спиридоновича, управляющая домом не заметила его и протянула список участковому.

— Пожалуйста, Иван Спиридонович!

Участковый тоже забыл про Мишу. Он повернулся к Оле и снова покраснел.

— Ну, а с тобой… у тебя кто дома есть?

— Я думаю, что дедушка дома, — спокойно ответила Оля. Она давно уже к этому приготовилась…

— Ну, так вот пойдем к твоему дедушке! Пойдем, пойдем! Всего доброго, граждане!

Уходя с участковым, Оля оглянулась на Тараскина. Тот смотрел на нее, но было ясно, что он думает не о ней, а о чем-то своем. Ей стало досадно, даже горько.

Миша стоял в растерянности. На него так никто и не обратил внимания, словно его тут и не было! С одной стороны, хорошо, что дома не будет скандала, но с другой стороны — все это как-то унизительно: что же, его и за человека не считают? Может, напомнить о себе управдому? Тоже как-то глупо…

— Ну, — сказала Татьяна Егоровна. — Нам, пожалуй, можно идти?

— Конечно, — вздохнула Мария Даниловна и добавила сочувственно: — Беда с ними, с теперешними! Я со своей тоже горюшка хватаю.

Бабушки попрощались и ушли вместе с Лешей.

— Так чо? — спросила Нюра. — Нам тоже можно?

— Идите! Я с вашими сегодня поговорю.

На Мишу управдом так и не взглянула, и он тихонько вышел вслед за Красилиными. Во дворе Нюра и Федя остановились. Глядя, как Оля входит с участковым в свой подъезд, Нюра сказала тихо:

— Во, шалая!

В этот момент их обогнал Миша, и Нюра окликнула его:

— Эй!

Миша приостановился, обернулся.

— Почему же тебя не записали? Ты ведь вроде с нами был…

От обиды Миша так и вспыхнул.

— То есть как это «вроде»?! Вот тебе, кстати, рубль за твое вино! — Он вернулся, сунул в руку Нюры бумажку и снова зашагал к подъезду через малышовую площадку.

Миша не плакал очень давно. В последний раз это было то ли во втором, то ли в третьем классе. Но сейчас он чувствовал, как у него першит в горле, как слезы щиплют глаза, слезы досады, слезы злости и на себя и на всех окружающих. Ну что у него за судьба бездарная! Неужели он действительно такое ничтожество, каким его, очевидно, считает Оля Закатова?! Ведь все, ну буквально каждый из тех, с кем он имел сегодня дело, как-то проявил себя, как-то отличился: Тараскин напал на Федора, Красилины купили вина, да еще притащили дядю Колю, и вот теперь Не Такую Как Все персонально повел домой участковый. А он? А его, Михаила Огурцова, управдом даже не соблаговолила занести в свой список, и эти Красилины еще не совсем уверены, был ли он вообще в их компании или нет.

Миша стиснул зубы, чтобы не всхлипнуть, и в этот момент от носка его ботинка отскочило что-то твердое и довольно тяжелое. Это был большой ржавый болт с навинченной на него увесистой гайкой. Как видно, его затащили на площадку игравшие здесь малыши. Миша остановился, обернулся. Красилины все еще стояли на прежнем месте. Миша быстро поднял болт, повертел головой, ища, во что бы его швырнуть… По четырем углам площадки стояли невысокие чугунные столбы с фонарями наверху в виде белых шаров. Почти не целясь и даже не очень желая попасть в этот шар, Миша бросил болт. Тут же раздался звон, тут же белые осколки упали на желтый песок площадки, на зеленый газон, обрамлявший ее… И тут же Огурцов почувствовал, что его кто-то взял за рукав.

— Очень хорошо! Очень культурно! — Это сказала коренастая пожилая женщина с большим плоским лицом. Не отпуская Мишиного рукава, она обратилась к Красилиным: — Полюбуйтесь, ребятки, какой элемент у нас в доме поселился! Какой добрый молодец, какой рыцарь, так сказать! Люди вкладывали труд, создавая этот фонарь, материальные средства вкладывали… А для чего? Для того, чтобы мы с вами жили в благоустроенном доме, чтобы у нас сердце радовалось, глядя на наш красивый двор… А этот… просто так, за здорово живешь уничтожает плоды человеческого труда! — Женщина помолчала несколько секунд и продолжала: — Вот таких личностей, ребятки, надо немедленно пресекать. Такому хулиганью надо дружно давать отпор. Потому что, почувствовав безнаказанность, подобная личность может до настоящих преступлений дойти. — Женщина взяла Мишу покрепче, уже не за рукав, а за руку повыше локтя. — Так что, ребятки, давайте дружненько доставим сейчас этого молодца в домоуправление, и пусть его папаша раскошелится, возместит материальный ущерб, подумает, как дальше воспитывать своего сына. Давайте, ребятки!

— Ну да еще! — тихо проворчала Нюра. Она слегка толкнула своего брата и двинулась с ним к своему подъезду.

— Эх, молодые люди, молодые люди! — Женщина укоризненно закачала головой. — Такие здоровые молодые люди, а побоялись пресечь хулигана. Ничего! Сегодня вы перед ним спасовали, а завтра он…

Миша не дал ей закончить фразу. Он вдруг заговорил так громко, что Красилины остановились:

— Ну что вы вцепились в меня?! Я ведь, кажется, не собираюсь убегать! Пожалуйста, я сам к управдому пойду!

Женщина отпустила его руку и враскачку, тяжелая, коренастая, пошла за ним к домоуправлению. Нюра и Федя смотрели на Мишу, а он высокомерно взглянул на них: теперь, мол, будете знать, с кем имеете дело!

Участники пиршества покинули двор, а Матильда, Демьян, Сема и Шурик остались на месте, зачарованные всем увиденным и услышанным. Сколько волнующих впечатлений подарили им старшие ребята! Тут и удивительное нападение Тараскина на Федю, и шествие во главе с дядей Колей в закоулок, и распивание вина, и отчаянная выходка Оли и теперь — Огурцова. Шурик хотел было последовать за сестрой, чтобы послушать разговор участкового с дедушкой, но остался: он словно предчувствовал, что события во дворе еще не кончились.

Матильда снова принялась думать о том, что все ее вранье больше похоже на пророчество, и ей очень захотелось спросить самого Тараскина, правда ли, что он побывал в колонии. Только вот как бы потактичней спросить, чтобы он ей шею не намылил?

А у Демьяна, Шурика и Семы история, поведанная Матильдой, сомнений не вызывала, и Леша казался им таким героем, о которых только в книжках пишут да которых показывают в кино. Все трое были очень возбуждены. Внутри Демьяна все бурлило, все кипело. От избытка энергии он стал мелкими шажками прохаживаться взад-вперед, ему очень хотелось что-нибудь такое совершить, он с тоской вспоминал свой старый переулочек, где всегда можно было кого-нибудь отлупить. Он стал подумывать, а не стукнуть ли ему, на худой конец, Матильду, но, к счастью для последней, вспомнил, что у нее «хороший хук справа».

Пока ребята стояли во дворе, грузовик укатил, таскавшие мебель рабочие ушли, и на тротуаре остались вещи, с которыми могли управиться сами новоселы: чемоданы, узлы и большой фанерный ящик с кухонной утварью.

— Зураб! Стой здесь, сторожи! — это сказала смуглая, черноволосая женщина. Она взяла два небольших чемодана и ушла в подъезд, а возле вещей остался мальчишка. Он был чуть пониже Демьяна, худощавый, с очень узким лицом, длинным носом и с короткими волосами, походившими на черный каракулевый мех. Благодаря судьбу за ниспосланный ему подарок, Демьян теми же мелкими шажками просеменил к нему.

— Ты чего сюда приехал? — спросил он грозно.

— А тебэ чего надо? — спросил мальчишка, выпятив узенькую грудь. И Демьян не увидел, а просто почувствовал, что тот сжал кулаки.

Демьян привык лупить ребят, которые в таких случаях пугались его, начинали канючить: «Ну чего ты пристал, ну что я тебе сделал?!» А этот стоял перед ним как столб и было видно, что он не прочь подраться.

— А вот как врежу щас! — сказал Демьян, надеясь все-таки устрашить противника.

— Ну, врэжь! — коротко ответил Зураб. Он еще больше округлил глаза и оскалил крупные, очень белые зубы.

Делать было нечего. Демьян стукнул Зураба в ухо. В ту же секунду словно пулеметная очередь прошлась по его физиономии, по груди, по плечам — так часто Зураб замолотил кулаками. «Зря я связался с этим», — мелькнуло в голове Демьяна, но отступать было стыдно, и он отвечал на град мелких ударов сравнительно редкими, но увесистыми тумаками. Матильда, Семка и Шурик, конечно, наблюдали эту сцену, и Семка не выдержал: он ничего не имел против Шурика, но от избытка чувств все-таки ударил его по скуле. Шурик стукнул его в нос, тут же вцепился в густые Семкины волосы. Оба вертелись на месте, молчали и только кряхтели. Семка старался попасть кулаком Шурику в лицо, но тот волос его не отпускал. «И эти туда же!» — подумала Матильда.

В это время из подъезда вышла девчонка, поменьше ростом, чем Зураб, такая же длинноносая, с такими же черными глазами, но не маленькими, а огромными и с волосами как черные крылья, распахнутые до кончиков плеч. Девчонка постояла секунды три на ступеньке перед подъездом глядя на драку, вдруг коротко вскрикнула: «Вах!», подбежала к фанерному ящику, выдернула из него небольшой медный таз для варенья с длинной деревянной ручкой и бросилась на помощь брату.

— Русико, нэ подходи, я сам! — закричал Зураб, но было поздно: старинный медный таз опустился на макушку Демьяна и раздался такой звук, словно в гонг ударяли. Ошеломленный этим звуком, Демьян оступился и сел на асфальт как раз в тот момент, когда из Олиного подъезда выходил участковый.

— Что за дом такой окаянный! — процедил сквозь зубы Иван Спиридонович.

Сначала он растащил за шиворот Сему и Шурика, которые сразу потеряли интерес к потасовке, затем двинулся к Зурабу, Демьяну и Русико, возле которых уже стоял красивый человек кавказского типа.

— Пачэму дэротесь? За что вы его? — спрашивал он грозно то сына, то дочь.

— Я стоял, ничего нэ дэлал, — возбужденно говорил Зураб. — Он подходит, говорит: «Зачем сюда приехал?» И мнэ по морда.

— Это правда? — спросил участковый Демьяна, который успел подняться.

Тот уклонился от прямого ответа.

— А чего они вдвоем на одного?! А она меня еще сковородкой!..

Мужчина обратился к девочке:

— Русудан! А тебэ нэ стыдно? Ты ведь все-таки дэвочка.

В отличие от брата и отца, Русико говорила почти без акцента. Держа за ручку таз, который почти касался ее лодыжки, она пожала плечами.

— Я выхожу, смотрю — Зураба бьют. Ну что мне было делать?

— Нэ мэня бьют, а я бью! — запальчиво сказал Зураб. — Зачэм нэправду говоришь!

Иван Спиридонович устало вздохнул. Впереди у него было много дел поважней, а он тут путается со всякой мелкотой, что вообще не входит в его обязанности. Чутьем он угадал, что драку начал Демьян, поэтому сказал ему:

— Значит, таким образом: ты давай сейчас домой, а если еще повторится — с родителями поговорим.

— Семка, пошли! — сказал Демьян и ушел с братом в свой подъезд.

Шурик тоже заспешил к себе. Ушел и участковый, козырнув отцу Зураба и Русико, а тот обратился к Матильде:

— Много у вас таких хулиганов?

Матильда вздохнула:

— У нас все такие.

— Пачему — все?

— Так. Все. Вот только сейчас один фонарь разбил, и его в домоуправление повели…

Новый жилец немного помолчал, подумал.

— Зураб! Русико! — вдруг сказал он громко. — Если кто обидит — бей сразу по морда! Разрешаю. — Он посмотрел на Матильду. — Они у мэна очень умэют. Сам учил.

Он сказал своим ребятам еще несколько слов, но уже не по-русски и ушел, а Зураб и Русико остались. Скоро они получили от Матильды подробную характеристику каждого из юных новоселов. Услышали они и трагическую историю Лешиной любви, которая очень взволновала пылкую Русудан.

— Таких изменщиков, как эта Тамар, обязательно резать надо, — сказала она. — Правда, Зураб?

Но Зураб возразил: по его мнению, Леше следовало зарезать не неверную Тамар, а своего соперника Альфреда.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Антонина Егоровна услышала из кухни, что кто-то вошел в квартиру, и решила, что это Леша, открывший дверь своим ключом. Но, выглянув в переднюю, она увидела, что с ним пришли две бабушки. Это огорчило Антонину Егоровну: она собиралась держать совет с родственницами в отсутствие внука. Однако тут же ее насторожило какое-то странное, даже какое-то торжественное молчание, с которым ее сестра и сватья вытирали ноги, снимали и вешали пыльники. Но еще больше она встревожилась, когда Евдокия Самсоновна наконец проговорила:

— Хотели пораньше. Но. Милиция задержала. В домоуправление нас. Водили.

— Господи ты боже мой! — прошептала Антонина Егоровна и добавила чуть громче: — Пройдемте в комнату. Поняв, что объяснений все равно не избежать, Леша вошел вместе со всеми в большую комнату и присел на уголок тахты. Три бабушки расположились в креслах.

— Татьяна, расскажи, — пробасила Евдокия Самсоновна, и Татьяна Егоровна поведала обо всем пережитом во дворе и в домоуправлении.

После этого, должно быть, целую минуту длилось молчание. Каждая из трех бабушек пребывала в свойственной ей позе: Евдокия Самсоновна сидела, откинувшись на высокую мягкую спинку кресла не только спиной, но и затылком; Татьяна Егоровна, подавшись вперед, положила худенькие пальцы на ручку клюки; Антонина Егоровна, одетая в свой затрапезный халат, сидела в кресле выпрямившись, положив ногу на ногу и обхватив пальцами колено.

— Леша! Ну а ты что на все это скажешь? — спросила она.

Леша встал, прошелся взад-вперед перед тахтой, потом остановился, расставив ноги и заложив руки за спину. Он не думал о том, что нападение — это лучший способ защиты. Он просто был зол на бабушек, которые не хотели войти в его положение.

— Дорогая баба Тоня! Может быть, ты помнишь, как еще вчера отец называл меня трусом, и размазней, и всякими другими словами…

— Помню, Леша. Он погорячился. Уверена, он сейчас жалеет об этом.

— А я вот думаю, что отец был совершенно прав, что я на самом деле был размазней и трусом.

— А теперь взял. И сразу. Перевоспитался, — вставила Евдокия Самсоновна.

— Подожди, баба Дуся, дай договорить! — оборвал ее Леша и снова обратился к Антонине Егоровне. — Так вот, баба Тоня, да будет тебе известно, что сегодня утром я пообещал набить морду парню, который вот настолько выше меня и которому вообще в тяжелой атлетике выступать надо!

— Я, Леша, наблюдала эту сцену с балкона, — сказала Антонина Егоровна. — Я очень перепугалась, по правде сказать.

Две другие бабушки одновременно кивнули, давая понять, что Антонина Егоровна описала им эту сцену.

— Ага? Ты наблюдала! И ты перепугалась! — Торжествуя, Леша уже почти кричал. — А ты знаешь, как этот тяжелый атлет реагировал? Он стушевался передо мной! Струсил, короче говоря! А знаете вы все, что он и его сестричка потом сделали? Пошли за вином, чтобы наладить, так сказать, отношения!

Татьяна Егоровна приоткрыла было рот, желая вставить слово, но Леша и ее прервал:

— Баба Таня, да подожди! — Он снова обратился к ее сестре: — А ты, баба Тоня, если не ошибаюсь, сама видела, как меня один из этой шпаны сигаретой угощал да еще спичкой чиркал: прикурить давал.

— Видела, к большому моему сожалению, — тихо ответила Антонина Егоровна, и Леша чуть не задохнулся от негодования.

— Ах, к большому твоему сожалению?! Еще вчера ты меня уговаривала к бабе Эмме на дачу уехать, еще вчера ты боялась, что меня отколотят во дворе, а теперь, когда я у них какой-то авторитет завоевал, ты говоришь — к большому твоему сожалению! — Леша обратился к двум другим бабушкам: — А вы… А вы видели эту сумасшедшую, которая на глазах у милиционера вино из бутылки пила?

Бабушки лишь плечами пожали: ведь только что они рассказали Антонине Егоровне об этой ужасной сцене. Леша продолжал:

— Так вот! Да будет вам известно, что эта ненормальная с большим уважением на меня поглядывает. Вот именно! С уважением! Не верите? А я вот заметил! И после этого баба Тоня еще говорит, что она жалеет, что меня сигаретой угостили! Ничего себе!

Леша умолк, тяжело дыша. Татьяна Егоровна еще сильней подалась вперед, так что ее острый подбородок лег на пальцы, державшие клюку.

— Леша, голубчик! Мы всему верим, что ты говоришь. Но вот что мне скажи: как ты будущее свое представляешь? Выходит, ты и в дальнейшем будешь сигареты курить да вино распивать? Так я тебя поняла?

— Да, вот и буду! — отчеканил Леша. — И пить и курить, если понадобится.

Бабушки помолчали. Чем больше их внук хорохорился, тем сдержанней и осторожней они себя вели.

— Может, ты. И прав. С волками жить. По-волчьи и выть, — сказала Евдокия Самсоновна.

— Да, вот именно! Баба Дуся это поняла, а ты, баба Тоня, и ты, баба Таня, все никак не поймете.

— Леша, голубчик, ты ошибаешься, — сказала Антонина Егоровна. — Все тебя прекрасно понимают. Но ведь нас вот что беспокоит: ты сегодня выпил и покурил, завтра повторил то же самое, а в конце-то концов ты можешь в это и втянуться.

— Не беспокойтесь, не втянусь! У меня голова на плечах есть!

Теперь заговорила Татьяна Егоровна:

— Леша, послушай меня. Ну, вот сейчас твои новые знакомцы только пьют да курят… Ну а если им вздумается что-нибудь похуже совершить? Какую-нибудь хулиганскую выходку?

— Ну и что? — крикнул Леша, все больше распаляясь. — Вы хотите, чтобы я перед ними маменькиным сынком остался… Ах, извините, бабушкиным внучком? Нет уж, хватит, с меня довольно!

Опять три бабушки помолчали, потом Антонина Егоровна сделала грустный вывод:

— Значит, решил подлаживаться. К этим подонкам.

Леша помолчал, немного озадаченный, но скоро ответил, снисходительно улыбаясь:

— Бабули! Дорогие! Не я решил подлаживаться, а они ко мне подлаживаться будут. Вот увидите!

Татьяна Егоровна по-прежнему сидела опершись ладонями на ручку клюки и положив на них подбородок. Сжатые губы ее слегка растянулись в улыбке, а маленькие глазки весело поглядывали снизу вверх на внука.

— Итак, ты думаешь, что они у тебя перевоспитаются? — спросила она.

— Под твоим благотворным. Влиянием, — добавила Евдокия Самсоновна.

И тут Леша растерялся. Надеяться, что все здешние полубандиты станут под его руководством паиньками, было, конечно, наивно, но сказать бабушкам, что он даже мечтает сделаться главарем этой шайки, было еще глупей. После долгой паузы Леша наконец заявил:

— В общем, дорогие бабули, мне этот разговор надоел. Мы все равно друг друга не поймем. И вообще я есть хочу. Баба Тоня, обедать скоро?

— Щи и котлеты на плите, — сухо ответила Антонина Егоровна. — Еще горячие. Можешь идти и есть.

И Леша ушел, не сильно, но все-таки хлопнув дверью. Потом все услышали, как хлопнула дверь кухни. Антонина Егоровна собралась было что-то сказать, но ее сгорбленная сестра приложила палец к губам, вскочила с присущей ей живостью, хитро улыбаясь, просеменила к двери, приоткрыла ее и, заглянув в переднюю, снова закрыла.

— Я в его возрасте очень любила слушать, что обо мне говорят, — пояснила она и вернулась на свое место.

Совет бабушек начался. То, что Леша поборол в себе размазню и даже приобрел какой-то вес во дворе, их радовало. С другой стороны, они опасались, как бы «житье и вытье с волками» их внука не зашло слишком далеко.

— Ну, хорошо, милейшие мои! — говорила Татьяна Егоровна. — Это весьма приятно, что он какой-то там авторитет у них завоевал. Но ведь Лешка малый впечатлительный, он ведь может почувствовать, что в силу вошел, и может по скользкой дорожке пойти.

— Вот этого я и боюсь, — подтвердила ее сестра. — А потом поди попробуй его с этой дорожки свернуть! Вы заметили, каким развязным тоном он уже с нами говорит? Вы, мол, для меня теперь — нуль без палочки, я, мол, теперь сам себе голова!

— Тут есть. Резон, — согласилась Евдокия Самсоновна. И все трое стали обсуждать, как бы сделать так, чтобы Леша, сохраняя уважение местного хулиганья, все-таки не очень-то подпадал под его влияние.

Говорили долго, но ничего толкового придумать не могли.

Все они понимали, что Леша находится сейчас в таком состоянии, когда никакими уговорами делу не поможешь, что их мягкий, деликатный внук, как говорится, закусил удила. И тут Евдокию Самсоновну вдруг осенило.

— Может быть, Вальку, — сказала она. — На недельку. Пригласить погостить.

Ее не сразу поняли, и Антонина Егоровна спросила:

— Какого Вальку?

— Вальку. Из Ленинграда. На недельку. Хотя бы.

Бабушки-сестры переглянулись между собой и вдруг просияли. Они поняли, что это прекрасная идея.

— Дуся, вы умница! — сказала Антонина Егоровна.