Страница 1
Страница 2
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Равнодушные ослики стояли ровным рядом на старте. Их печальные морды почти касались неровной стартовой линии, прочерченной по пыльной земле у околицы аула Аламат. На осликах восседали босые ребята с разгоряченными и серьезными лицами, нетерпеливо ожидая сигнала к началу скачек. Всадники не сводили глаз с Шайтана[1], который держал в поднятой руке красную косынку матери, вынесенную из дома тайком.
Ватага маленьких болельщиков перестала шуметь. Затаив дыхание зрители ждали начала соревнований.
И вот алый стартовый «флаг» прорезал воздух. Все семь джигитов дробно ударили пятками босых ног по тугим бокам животных. Шестеро осликов неохотно переступили линию и уже трусили к финишу, но седьмой, серенький, не сделал ни шагу. Наездник, чуть не плача от досады, вовсю колотил пятками, не жалея не только осликовы бока, но и свои ноги.
Ослик вдруг навострил уши, пошевелил ими. Всадник обрадовался, но ослик оторвал от земли почему-то не передние ноги, а задние. Взбрыкнул, поддал крупом и свалил через свою голову всадника на землю. Ослик невозмутимо стоял, склонив голову к черте старта, а всадник сидел в пыли; на его лице появились бороздки не то от слез, не то от пота. Подняться и наказать Серого? Или же лечь лицом к земле и дать волю горю? Ведь сколько дней он готовился к этим состязаниям, даже во сне видел свою победу…
Пряча слезы, чтобы не уронить свою мужскую честь, Солтан медленно встал, отряхнулся. Серый презрительно покосился на Солтана, побрел туда, где зеленела майская трава, и начал лениво щипать ее.
До Солтана донеслись радостные крики наездников, домчавшихся до финиша. Там кого-то качали. Кажется, Хасана. Значит, его Орел пришел первым. Солтан, с упреком глянув на своего Богатыря – так он раньше любил называть Серого, – побежал к финишу. Там Шайтан уже выстроил ватагу. Солтана он тоже поставил в ряд.
Хасан поднялся на пьедестал – на старый прогнивший пень. Одна нога победителя тут же провалилась, и на нее напала муравьиная армия. Хасан чуть не вскричал, но вспомнил, что герой не должен обращать внимания на муравьев.
Рядом с Хасаном стоял его Орел, понурив голову и чуть не упираясь беленьким носом в пыль. Вид рысака никак не соответствовал гордому положению его хозяина.
Под аплодисменты всадников и болельщиков Шайтан вручил победителю приз: раскрашенный альчик[2], впадина которого была залита свинцом. Красивая, увесистая бита для игры в альчики.
Орла тоже наградили. Для этого заранее были заготовлены молодые еловые ветки. Ослик с удовольствием начал жевать их, проливая зеленую слюну на белые губы.
Когда кончилась церемония, ватага направилась в аул. Впереди шел победитель. Он вел Орла, на шею которого была накинута веревка из конского волоса. Все были оживленны. Даже те, которые дошли до финиша последними. И лишь хозяин Богатыря был печален. Он не знал, куда девать свои глаза от стыда. Он брел позади всех, и его, кажется, перестали замечать. Да и кто захочет смотреть на хвастуна, который перед стартом объявил, что обскачет всех! Завтра в школе все будут знать о его позоре. Упавший с осла разве усидит на коне? Разве это мужчина? Испокон веков повелось в Карачае, что такой позор не забывается. Так и начнут говорить о нем, Солтане: «Знаешь, это тот, который упал с осла!» Настанет время жениться, скажут: «Нет, мы не можем выдать замуж свою дочь за того, кто упал с осла». А потом, если у него все же будут дети, скажут: «Знаешь, это сын того, который упал когда-то с осла». А самое главное, скажут сейчас об отце Солтана: «Это отец того, который упал с осла…»
Так думал Солтан, потихоньку отстав от ребят и дойдя до конюшни конезавода, где уже много лет работает его отец. Войти он не посмел. Отец спросит: «Что с тобой?» А как ответить ему?
Он побрел домой, и вдруг такая обида вспыхнула в нем на отца… Сколько рысаков у них на заводе! Отец – коневод. И ни разу не сажал его, Солтана, на приличного коня, ни разу не сказал: «Ну, сынок, скачи как ветер! » А Солтан сумел бы, ведь он уже не маленький, ему девять лет! Правда, иногда отец сажает сына на старую кобылу, слепую на один глаз. Но на ней и сидеть-то стыдно. Она свободно ходит везде по заводу, ее не списывают. А задается как! Смотрит на Солтана так, будто хочет сказать: «Ты щепка, держаться-то не сможешь на мне. А знаешь, какие мужчины меня седлали! Знаешь ли ты, что однажды на мне катался сам Семен Буденный, когда приезжал на открытие завода его имени! А знаешь, что мои сыны – призеры? »
Когда Солтана сажают на нее, она не двигается с места. Ну от силы пройдет от родника к корыту с солью, и то не ради Солтана, а чтобы провести языком по облизанной, полированной глыбе соли.
В ауле нет мальчишки его возраста, который бы не скакал на коне вперегонки с ветром, иначе позор не только им, но и всей их родне. Солтан тоже может, он научился тайком от родителей. Сначала, конечно, на ишаке, а потом на соседских лошадях. Почему тайком? Родители не разрешают! После того как старший брат Солтана упал с коня и разбился, мать не может смотреть на лошадей без содрогания. Отец даже продал своего коня, который славился в округе. Правда, переменить свою профессию коневода он все же не смог. Разве пересилишь себя, свою любовь к лошадям?
Долго стоял Солтан у изгороди и тайком наблюдал, как из денников выводили писаных красавцев. О, как они гарцевали! Будто любовались собой. Отец не раз говорил, что кони любят при людях красоваться.
Вон и отец вывел под уздцы гарцующего коня. Солтану показалось, что этот рысак сделан из снега или ваты. Или же из белых-белых облаков, плывущих вон там, над седловиной горного хребта. Ни одной темной крапинки не было на нем, ни одной пылинки! Красавец! Солтан смотрел на него, затаив дыхание, не моргая. Жаль, если отец быстро уведет его назад.
Конь, словно зная, что им любуются, вовсю задавался. Отец еле удерживал его. Белый конь и отец в белой развевающейся рубашке. Ой как красиво! А кто тот счастливец, который хоть раз садился на этого красавца? Как кто? Отец, конечно. И не только один разочек садился, а, наверное, тысячу раз! В любую минуту, когда захочет…
Отец хотел было увести коня назад, но Солтан истошно закричал:
– Не надо!
Отец удивленно обернулся. И направился – о, вместе с конем! – к сыну.
Солтан застыл, обхватив столб невысокого забора. Но когда тонкое, сухощавое лицо отца наклонилось над ним, он умоляюще посмотрел снизу на него чернущими и большими, как у девочки, глазами, затем мгновенно перелетел через забор, обнял морду коня и припал к ней губами.
Абдул-так звали коневода – заметил, что у сына брызнули слезы. Испугался, но не выдал своего смятения. Скрывая отцовскую любовь, сухо спросил:
– Тебя кто-то обидел? Почему ты здесь?
Солтан все крепче сжимал морду коня, слезы катились у него по щекам, но на лице было блаженство.
Отец растерялся. Он давно знал, что мальчик только и грезит конями. «Но разве поймет это моя жена? – подумал Абдул. – Она все время твердит, что посади я Солтана на настоящего коня, с ним случится то же самое, что со старшим сыном…»
Мальчик целовал и целовал морду коня, который вдруг стал таким смирным, что не перечит ласкам, опустил красивую голову и замер, чуть прикрыв влажные озорные глаза.
Абдул молча наблюдал. Он понял, что на свете нет силы, которая могла бы оторвать сердце его мальчика от этого коня. Подумав, сказал сыну:
– Ну-ка, прыгай на спину коня!
Солтан взлетел на забор и мигом оказался на коне. Он схватил уздечку, но отец сказал:
– Нет, держись за гриву, а повод пусть будет у меня.
И он повел коня под уздцы. Солтану, конечно, хотелось бы поскакать самому, но счастье и просто так проехать верхом. Отец вел коня вдоль длинной изгороди, вел медленно и был молчалив. Солтан видел его белую войлочную шляпу, края которой то опускались, то поднимались от легкого ветерка.
Сделав несколько кругов, отец остановился, велел Солтану спешиться. Тот нехотя подчинился, спрыгнул на мягкую навозную землю и стоял, не отрывая глаз от нетерпеливо перебиравшего ногами коня.
Отец сказал:
– Иди домой, делай уроки. Если мать еще не вернулась с базара, накорми кур, посмотри теленка: не оторвался ли от привязи. А вечером… Ну, об этом потом!
– Что вечером, отец?
– Потом скажу, иди, – сказал отец и повел коня в денник.
Солтан побежал домой. «Вечером, вечером, – повторял он про себя. – Вечером, наверное, отец будет доделывать вместе со мной ту миску из дубового нароста. А может быть, скажет, чтобы я готовился с ним на утреннюю охоту в Бермамыт? Или будет рассказывать мою любимую сказку о нартском[3] кузнеце»
Солтан гадал, гадал, но так и не решил, что же будет вечером. Посмотрел на небо, солнце было еще высоко. Жалко! Значит, до вечера далеко…
Вдруг ему пришло в голову: а может, отец узнал о его сегодняшнем позоре и вечером будет наказывать? За девять лет жизни Солтана отец побил его всего один раз – хлестнул несколько раз плеткой по щиколоткам. Это случилось тогда, когда Солтана победил в борьбе ровесник на уличных состязаниях мальчишек.
За борьбой наблюдала вся улица: деды, отцы, матери, сестры, братья. Даже устанавливали призы разные для победителей. Когда противник Солтана положил его на лопатки, Абдул потемнел, нахмурился. Его-то самого никто в ауле никогда не побеждал в борьбе. Сыну он сказал всего одно слово: «Домой!» Шел Абдул за мальчиком молчаливый, ударяя временами об землю своей плеткой. Дома Абдул так же молча отхлестал Солтана по ногам, которые не удержали его во время состязаний. Вот и все.
Матери еще не было дома. Во дворе под сосновым бревном Солтан нашел ключ. Поел хлеба со свежими сливками и сел за арифметику, которая ему так трудно давалась. Просто она его не любила. А сегодня вообще ничего с ней не получалось, голова была занята не ею, а тем, что же будет вечером.
Потом он накормил кур кукурузой, собаке переменил воду в чашке; посмотрел теленка, который спал на траве, уткнувшись черным носиком в пах.
День никак не кончался, хотя тень от Солтана уже падала косо.
Солтан вышел за ворота и стал смотреть в сторону конезавода: не идет ли отец? Но отца все не было.
По каменистой улице приближался, лениво брел тот, кого и видеть противно, – Богатырь. Сердце заколотилось у Солтана от гнева. Он закрыл глаза, чтоб не видеть ишака, и скрылся во двор. Сел верхом на кожаное отцовское седло, которое лежало под навесом, взял хворостину и стегал, стегал седло, а заодно и ноги свои, считая, что скачет верхом. Он был так увлечен, что не слышал, как открылась калитка и мать пропустила вперед себя Богатыря. Мать окликнула сына и начала журить его:
– Несчастный ослик стоит и ждет у калитки, пока ему откроют. А ты и не видишь…
Солтан подбежал к матери, взял у нее свертки с покупками, корзину, стараясь не смотреть в сторону этого противного ишака, которого и жалеть-то не стоило.
Мать вытащила из кармана длинную конфету в красной бахромчатой обертке и дала сыну. Солтан аккуратно развернул один конец обертки и начал сосать конфету, поднимаясь в дом по каменным ступенькам.
Мать разложила покупки и взялась готовить ужин. Запылали смолистые дрова в очаге летней комнаты во дворе. Казан с водой покачивался на очажной цепи. Дрова затрещали, длинное пламя поднялось по цепи (Солтану показалось, что оно взбирается по кружочкам черной цепи, как по ступенькам), и вскоре крышка казана стала подскакивать шумно, весело.
Мать насыпала в деревянное корыто кукурузную муку, обдала ее кипятком, замесила тесто, обеими руками долго мяла его, потом выложила на сковородку, нарезала треугольничками. Затем накрыла сверху другой сковородкой и зарыла в жар. А еще она сделала лепешку и зарыла ее рядом со сковородкой прямо в угли, потому что отец любит, когда хлеб немножко в золе. За всем этим наблюдали Солтан и огромный черный кот, тоже усевшийся у очага. Солтан сосал конфету, а кот не был ничем занят и наблюдал за приготовлением ужина злыми глазами.
Налив в корыто воды и выскоблив его, мать все это вылила в ведро и сказала:
– Добавь сюда еще муки, отнеси ослику, пусть поест.
«Ослик он и есть, а никакой не Богатырь, – подумал Солтан. – Не буду я его поить и кормить! »
– Ты не слышал, что я сказала?
– Слышал.
– Ну так отнеси. Он ведь, наверное, ждет, глаз не отрывает от дверей.
– Пусть себе ждет.
– Это как же так? – посмотрела мать на сына, перестав перебирать рис.
– Так…
– Что значит «так»?
– Так – это так.
– Что, он тебя обидел?
– Чтоб он меня обидел?! – вскочил Солтан. – Чтоб ишак меня обидел?
У него чуть не брызнули слезы из глаз и голос задрожал.
Мать поняла, что с ним что-то неладное. Ее черные глаза не мигая смотрели из-под длинных ресниц на сына. А тот, чтобы скрыть слезы, пулей вылетел из комнаты, скатился со ступенек и наткнулся на Богатыря, который и в самом-то деле стоял у крыльца в ожидании кормежки. Пожалуй, Богатырь-то и спас Солтана: не стой он там, мальчик, споткнувшийся на самой нижней ступеньке, расквасил бы себе об землю свой горбатый нос, которым гордился. Отец всегда говорил Солтану, что нос его точь-в-точь дедушкин, а как же не гордиться таким носом, если дедушка – это был дедушка: говорят, кидал на состязаниях камень дальше всех, скакал верхом лучше всех!
Солтан отпихнул ослика, который удержал его от падения. Рукавом белой рубашки вытер слезы. И сел рядом с рыжим, лохматым, большеголовым волкодавом. Пес лежал свернувшись и безразлично поглядывал на своего взволнованного друга.
Мать выглянула, но не стала задавать вопросы сыну, видя, что он старается по-мужски скрыть свое состояние. Она сама покормила ослика.
Солтан вышел за калитку и там забыл и про ослика и про свои слезы, потому что был занят ожиданием: когда же наконец наступит вечер? Как назло, вечер не наступал. Вечер – это когда впереди аульного стада появляется в конце улицы красная безрогая корова, а за ней идут все коровы аула, поднимая пыль, мыча разноголосо, громко окликая своих телят. Но красной коровы нет и нет.
С той горы, что напротив аула, пока еще не спускается длиннобородый козел – вожак отары. Значит, еще не вечер. Из клуба не доносятся ни песни, ни звуки гармони, значит, еще не вечер. Старик Даулет, который всю свою жизнь считает коричневые четки, но никак не сосчитает, не направляется с большой суковатой палкой в мечеть – значит, еще не вечер.
Солтан вернулся во двор. Тучный красно-белый петух вовсю дрался с молодым петухом, который без страха лез и лез в бой со старым силачом. Куры спокойно клевали кукурузный початок, валявшийся на земле, и не собирались пока на насест. Значит, еще не вечер…
«Медный казан» (так мать прозвала рыжего волкодава Самыра за то, что он и вправду похож на огромный бабушкин медный казан), ишак и черный круторогий баран лежали теперь рядом, но не думали спать. Баран задумчиво жевал жвачку, а Медный казан, положив лохматую голову на спину ослика, не мигая глядел на Солтана, как будто видел его в первый раз. А разве не он, Солтан, когда-то спас его, еще слепого тогда щенка, от смерти, когда сосед хотел утопить новорожденных щенят?
Солтан не знал, куда себя девать, слонялся по двору. Потом зашел в дом. Мать уже вытащила хлеб и сидела сбивала масло в подвешенном к потолку красном бурдюке[4].
Солтан высыпал из коробки все свои раскрашенные альчики, стал играть сам с собой. Но игра не клеилась. Мать поглядывала искоса на сына, видела, что ему чего-то не хватает, но ничего не спрашивала: ждала, что будет дальше.
Солтан убрал альчики, достал альбом и принялся за свое любимое занятие – рисование. Мать видела, что он рисует и зачеркивает, рисует и зачеркивает. Но вот сын бросил свое занятие, поднялся, подошел вплотную к маме и спросил:
– Мам, почему сегодня вечер не приходит?
– Как не приходит? Вон уже ущелье потемнело, солнце сидит на верхушках гор. И коровы мычат…
Солтан стремглав выбежал за калитку и далеко в конце улицы увидел красную корову, во всю глотку извещавшую аул о том, что они, кормилицы, идут. Пусть выходят их встречать! И женщины выходили, ожидали у ворот.
Теперь Солтан с нетерпением смотрел в сторону конезавода, откуда каждый вечер приходил отец с красивой плеткой в руке, приходил пешком, несмотря на то, что он, конечно, мог бы сесть на любого коня и приехать на нем. А вместо этого топает ногами.
Сегодня он и вовсе не показывается.
Солтан сел на бревно у ворот и не моргая смотрел в сторону конезавода. Оттуда люди шли то поодиночке, то группами, а отца все не было.
Терпение Солтана висело на ниточке. Эта ниточка оборвалась. Он вскочил с бревна и помчался в сторону завода: вечер-то наступил, значит, надо напомнить об этом отцу. На территории завода отца нигде не было. Мальчик влез на изгородь и сел на нее верхом, болтая ногами. Идущий мимо мужчина (Солтан узнал его сразу: это был сам директор военного конезавода Зулкарнай Юсуфович) остановился и спросил Солтана:
– Куда же ты мчишься верхом? Не в Большой ли Карачай на скачки? Или едешь и никак не доедешь к отцу?
Солтан спрыгнул на землю и как бы по-военному отрапортовал:
– Нет, товарищ директор!
А сам подумал: «Зачем же я обманул? Я ведь и вправду так хочу скорее увидеть отца».
– Отцу твоемусейчас некогда, – сказал директор и пошел, но затем обернулся и добавил: – А впрочем, пойдем.
Солтан колебался: вдруг отцу не понравится его приход? Но директор ждал, и Солтан молча последовал за ним.
Когда они вместе пришли в конюшню, отец и главный зоотехник завода о чем-то разговаривали, а в том помещении, где кобыла Гасана всегда находилась одна, Солтан вдруг увидел рядом с ней белоснежного жеребенка, неумело сосавшего молоко матери. Гасана родила жеребенка!
Солтан, не помня себя от радости, моментально оказался рядом с жеребенком и, обхватав руками голову новорожденного, приложил щеку к его щеке.
Абдул заметил сына, подошел и осторожно, как-то даже нежно, вывел его оттуда, сказал:
– Стой здесь и можешь смотреть сколько хочешь.
Сам он снова отошел к директору и зоотехнику.
Солтан в эти минуты забыл обо всем на свете и во все глаза смотрел на жеребенка и его мать. Через миг Солтан оказался верхом на изгороди станка, отсюда еще лучше было видно жеребенка. Да и вообще Солтан нигде иначе и не сидел: дома на стул всегда садился верхом, во дворе – на бревнышке. Даже в школе умудрялся он сесть верхом на сиденье парты. Сколько раз попадало ему за это.
«Гасана очень любит своего сына», – подумал Солтан, потому что кобыла все время обнюхивала, глаз не спускала с жеребенка. А чудо-малыш похаживает возле матери, прядает ушами; его длинные несуразные ножки хорошо держат на себе тонкое тело. А какие глаза! Сам он белый-белый, будто облитый молоком, а глаза черные-пречерные, только они и выделяются на этой белизне. Кончик хвоста у него, правда, почему-то чёрненький. Нет, Солтан дальше не мог наблюдать издали. Прыг! И он оказался снова рядом с жеребенком.
Солтан знает здесь каждого коня, всех жеребят, но такого он еще не видывал. Он, млея, целовал глаза и губы жеребенка, вырывавшегося из его объятии, но вот сильная рука отца на этот раз сердито упала на плечо:
– Пошли!
Солтан будто и не слышал его приказа, потому что вообще не думал сегодня возвращаться домой. Но отец подтолкнул сына вперед. Солтан молча повиновался и пошел к выходу, отец за ним. Впереди шли директор и зоотехник. За порогом конюшни отец поравнялся с сыном и сказал:
– Я-то думал сам тебя порадовать вечером, показать новорожденного, а он взял да родился чуть-чуть раньше.
– Так ты об этом думал, когда говорил о вечере? – живо спросил Солтан, глядя на загорелое лицо отца.
– Да, об этом, но ты сам явился. Видишь, какой тулпар[5] появился на свет? Такого я за всю свою работу здесь не знал: как только родился – сразу поднялся на ноги! И как молоком облитый, нигде никакой крапинки! – говорил отец, сам загораясь и, наверное, забыв о присутствии сына.
– А как его назовут, отец?
– Судя по его родословной, он будет называться Туганом, главный зоотехник уже заполнил на него свидетельство…
– И его будут клеймить? – спросил Солтан, который не раз видел с жалостью, как раскаленным железным клеймом ставят коням тавро – метку.
– Обязательно, – ответил отец спокойно.
Они незаметно дошли до дома. Отец, умывшись, переоделся в темно-синий короткий бешмет, застегнулся на все пуговицы, зачесал свои черные пышные волосы назад и сел за трехножный столикужинать. Солтан тоже сел, но отдельно – сыну с отцом вместе не подобает сидеть за трапезой. Кушая бышлак биширген[6] с кукурузным хлебом, Солтан поглядывал на отца: он всегда во всем любит подражать ему. От треугольного гырджына[7] отец отламывал аккуратный кусочек, обмакивал его в бышлак биширген и ел степенно. Его небольшие усы нисколько не пачкались во время еды. Солтан тоже старался есть медленно, аккуратно.
Вот отец доел свой гырджын, Солтан тоже успел и ждал дальнейших движений отца. Взяв обеими руками небольшой гоббан[8] со свежим айраном[9], отец медленно поднес его кo рту. То же самое проделал Солтан со своим тоббаном.
Отец взял специально поданное ему льняное полотенце и медленно обтер усы и губы. У Солтана почему-то не было такого полотенца, но он не растерялся, вытащил из черных штанов полу своей рубашки, хотел было вытереть губы ею. Но отец, еле скрывая улыбку, остановил его и сказал:
– Мать забыла, кажется, подать тебе полотенце? Пойди возьми вон там и вытрись.
Солтан так и сделал. Отец подождал, пока сын вытрется, затем поднялся и еще туже затянул свои серебряный пояс. У отца узкая талия, совсем незаметен живот.
Солтан хотел было сделать то же самое, но у него никакого пояса не было, штаны держались на крепкой тесьме, вытканной матерью из черных ниток. Поэтому Солтан просто подтянул живот, чтобы быть стройным, как отец.
Мать послала Солтана в курятник за яйцами, чтобы сварить их мужу, потому что он сегодня будет ночевать возле Гасаны и ее жеребенка.
С возрастом я становлюсь другим, слышишь, дочь Урусовых?[10]— сказал Абдул жене, когда сын вышел.
– Думаешь, не вижу? С тех пор как мальчик стал тебе подражать, ты стал, как пропессор, важный, сын Лепшоковых! Если я даже заболею, все равно не сходишь по воду, постыдишься. Не сготовишь еды, тоже стыдно: а вдругувидит кто? Не приласкаешь ни сына, ни меня – скажешь, мужчина не должен выказывать чувства. Вот какой ты есть пропессор, сын Лепшоковых! Бедный наш старший мальчик так и умер, не услышав от тебя ласкового слова. Ты только лошадям и говоришь их…
– Зато и бедный наш мальчик знал, и ты с Солтаном хорошо знаете, что я вас люблю, что в душе я говорю самые нежные слова всем вам! – ласково сказал Абдул, приподняв голову жены, нагнувшейся над кадкой, где уже шипела хмельная боза.
Длиннореснитчатые карие глаза Марзий улыбнулись Абдулу, и она снова опустила взгляд к кадке с бурлящей, бушующей бозои. Марзий достала деревянным черпаком напиток и подала мужу, говоря:
– Помнишь, я тебе говорила: как родится жеребенок, отметим это событие моей бозой? Вот и отмечай.
Абдул выпил до дна, с удовольствием почмокал.
– Она уже хмельная, тейри[11]. Вот уже голова пошла плясать, но надо, чтобы еще сильней! И тогда польются все нежности, какие я говорю мысленно… – сказал, улыбаясь, Абдул и сам снова зачерпнул черпаком бозу.
Вошел Солтан с полной шляпой яиц. Видя, что отец допивает бозу, он стал у двери. Тот удивительно нежно, с еле заметной улыбкой глянул на сына, протянул ему черпак:
– Пей, тут немножко осталось. Но знай, что джигит никогда не должен пьянеть. Будь мужчиной.
Слова «будь мужчиной» отец повторял часто и всегда к месту.
Солтан выпил важно и всем своим обликом дал понять, что он не опьянел и никогда в жизни не опьянеет. Ему очень хочется стать настоящим мужчиной! А это значит: ничего не бояться, уважать старших, женщин, не обижать детей, не распускать нюни. Да мало ли еще чего! О, быть мужчиной не только по рождению не так-то просто! Но Солтан станет им. Он так решил.
– Мы выпили, чтобы Туган вырос самым сильным и быстрым конем, правда, отец? – спросил Солтан, страстно желая, чтобы отец ответил «да».
– Он и будет таким, сынок, ты же видел, какие у него уши, ноги. Не может быть плохим жеребенок, у которого такие родители: отец – чистой арабской породы, мать – карачаевской. Ты не заметил, я покажу тебе это, у Тугана за ухом особая примета, мой отец называл ее «хырза». Знак доброй породы! За лопаткой у Тугана, возле четвертого ребра, что-то в виде маленьких крылышек. А «галифе» на внутренней стороне ног! А расстояние между путой и копытами! Э-э, что ни говори, а родился чудо-жеребенок! А головка! Даже сейчас видать – она, как у птицы. Правду наши старики о голове отличного коня говорят: «Голова змеиная», но мне больше по душе сравнение с птицей.
… Весенний вечер окутал всю долину, окружённую пышными лесами. Аул засыпал. Все громче слышен был шум взбунтовавшейся небольшой речки, да изредка лаяли собаки. В некоторых домах слабо светили висячие керосиновые лампы, так как еще не везде успели провести в этом ауле свет.
Солтан лег и быстро уснул, а отец, ожидавший этого, вскоре ушел на завод, чтобы дежурить у Гасаны и ее сына Тугана.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Утро. Кучерявая голова Солтана показалась из-под красного сатинового одеяла. «Сейчас начнет рассказывать», – подумала Марзий, готовя сыну завтрак.
Дело в том, что каждое утро, просыпаясь, Солтан рассказывает матери (отца утром он никогда не видит) самые невероятные сны, а она так и не знает до сих пор, он в самом деле видит их или же выдумывает.
Солтан спрыгнул с высокой деревянной кровати, сделанной еще дедом, натянул повыше белые кальсоны и зашагал босиком по земляному полу к матери.
– Наверно, ты очень интересный сон увидел, раз подходишь к матери в таком виде, а? – упрекнула она.
– Честное пионерское, я не видел сна!
– Не может быть! – удивилась мать.
– Я ничуточки не спал, поэтому сон ко мне совсем не приходил сегодня.
– Что же ты делал, если не спал?
– Я думал о Тугане, -сказал мальчик почему-то грустно, но тут же добавил горячо: – Мам, ты никогда такого жеребенка не видела!
– И живу же.
– Да ты только и видишь нашего ишака! – огорчился он и стал умываться.
– Это с каких же пор он для тебя стал ишаком, а не осликом, а?
– Какой там ослик… Ишак! – с презрением повторил он и затянул, как отец, ремень на темной рубашке с накладными карманами на груди.
Мать улыбнулась и подумала про себя: «Наверное, ослик укусил его, он умеет это делать, или же скинул с себя, он это тоже может, когда ему надоедают».
Воспоминание об ишаке испортило Солтану настроение, и ел он молча. Но стоило вспомнить о Тугане, как Солтан повеселел. Не доев толком завтрак, он схватил желтый дерматиновый портфель и побежал в школу.
Как назло, первый урок был арифметика. Солтан хорошо читает и пишет, а вот в арифметике не силен. Недаром же его друг Шайтан говорит, что арифметика боится Солтана и не идет к нему.
Учительница задала письменную работу. Солтан аккуратно, со всем старанием переписал условие задачи с доски, шумно макая перо в прозрачную стеклянную чернильницу с фиолетовыми чернилами. Все углубились в решение задачи: одни, кусая кончик деревянной ручки, уставились в свои тетради, другие косо заглядывали в тетради соседей, третьи что-то быстро писали на розовых промокашках.
Солтан не заглядывал в тетрадь сидящего рядом Шайтана, как это делал обычно, а, не смыкая глаз, смотрел на доску, на белые строки. Долго смотрел на них, благо никто и ничто не мешало этому – учительница вначале сидела у стола, затем стала ходить между рядами парт. Солтан видел не белые строки задания, а заполнившего собой всю доску Тугана. Вот он, красивый и статный Туган, пришел сюда, к Солтану, и черными-пречерными глазами смотрит куда-то в окно. Вдруг на его гибкую спину аккуратно упало белое седло с золотой отделкой, на голову надели такую же белую уздечку с золотыми украшениями. Солтан любовался поджарыми ногами коня. Заметив взгляд мальчика, Туган горделиво поднял левую переднюю ногу, чтобы показать золотую подкову.
С седла свисала плетка с рукоятью из чистого золота, но она Солтану ни к чему: ведь он никогда не ударит Тугана. Туган словно понял это и посмотрел на Солтана ласково, даже улыбнулся, обнажив сахарно-белые зубы, моргнул глазом: мол, я готов. Тотчас у Тугана выросли крылья, тоже белые, и он легко оторвался от земли, поплыл от классной доски к окну, сказав:
«Ты не думай, что я конь Бурак, на котором пророк Магомет взлетел к аллаху. Я – настоящий земной конь Туган и буду ждать тебя на зеленой лужайке у родника. Приходи туда после уроков, я, кроме тебя, никому не дамся».
И конь выплыл в окно, исчез.
Это был один из обычных снов Солтана… Огорченный тем, что конь исчез, Солтан проснулся и стал быстро моргать глазами. Что такое? Он находится на уроке? И притом на уроке арифметики! Задача у него не решена… Солтан хотел взяться за решение, но вдруг вспомнил, что он до сих пор не составил племенное свидетельство на Тугана. На заводе, конечно, это сделали сразу, как родился жеребенок. А Солтан хочет проделать это для себя. Ведь с тех пор, как он научился читать и писать, он ведет свою «летопись», заполняет свидетельства на новорожденных жеребят, хотя друг Солтана, Шайтан, не раз уже браковал эти свидетельства за неточность: Шайтан-то все знает!
Солтан твердо вывел на середине страницы в тетради по арифметике, где было записано условие задачи: «Туган». Потом разгладил лист и стал записывать все о Тугане: «Номер тавра (это придется проставить завтра); пол – жеребец; порода – арабо-карачаевская; поколение – третье; масть – сивая; приметы другие – нет; родился 20 мая 1937 г. на военконзаводе им. Буденного».
Дальше он перечислил: «Мать – Гасана, отец -Тагор, бабка – Арена, дед – Дрозд, мать бабушки – Гетра, а ее мать – Дебютка, отец Дебютки – Детектор, его дед – Дарто, его мать – Терновая, а ее отец – Дипломат, а…» Список оказался длинным. Покусывая ручку, Солтан вспоминал клички предков Тугана и спешил записать их, бормотал при этом: «А отец Дарто – Даусуз, мать – Даута, отец Лагуны Локсён-Карак, мать – «Ах, какая». Да, да, была и такая кличка: «Ах, какая», – улыбнулся Солтан.
Он бы продолжал свой список, да зазвенел звонок.
– Сдавайте тетради мне! – спешил вдоль рядов дежурный. – Солтан, ты чего задумался? Сдавай тетрадь, я тебя ждать не собираюсь.
Солтан отдал тетрадь, думая, верно ли он записал клички?
Забежав домой, он быстро перекусил и помчался на завод. Отец и один из зоотехников стояли возле Гасаны и восторженно смотрели на Тугана. А тот вовсю бегал вокруг своей матери, которая не успевала поворачивать голову за ним.
– Э-э, это будет конь! – сказал зоотехник и чмокнул языком. – Ты отличный знаток коней, Абдул. Смотри, какие лопатки у Тугана! А уши! А ноги, это ведь такие ноги… Они словно крылья будут! Уже сейчас, видишь, как ему хочется скакать! Ни секунды не может стоять на месте!
Полюбоваться новорожденным подходили и другие коневоды, пришла даже секретарша директора завода. Солтан знает здесь всех. Люди подолгу стояли и уходили, а Солтан все сидел и сидел на самом удобном месте – верхом на ограде яслей, откуда так хорошо наблюдать за Туганом.
Отец сказал зоотехнику:
– Алан[12], прикажи, чтобы люди тут не толпились: боюсь, сглазят и мать, и сына. Помню, однажды мою корову…
– Нашу корову укусила змея! крикнул с высоты Солтан.
– Ну-ка слезь и иди домой! – крикнул на него отец, недовольный тем, что ему помешали припугнуть молодого зоотехника.
Солтан быстро слез, но уходить ему никак не хотелось, и он подластился к отцу:
– Ну хоть один раз можно мне погладить жеребенка, пап, а? Ну один раз!
– Уж ладно, один раз, так один раз, а потом – марш домой! – проворчал отец.
Солтан одним прыжком оказался возле Тугана, гладил и гладил вырывавшегося из его объятий жеребенка, целовал его мягкую, пушистую морду.
– Эй, джаш![13] Хватит, иди домой, – приказал отец, видно решивший вовсю оберегать жеребенка.
Солтан знает, как отец любит коней: когда он продал своего коня, то целую неделю ни с кем не разговаривал, все вздыхал и охал, сердился на всех и за все.
Солтан нехотя вышел из конюшни. Ослушаться нельзя. Отец любит, чтобы его приказы выполнялись точно, тогда он очень хороший; но если Солтан ослушается, тогда отец крут и наказывает его: или после школы никуда не пускает, или заставляет рубить дрова на зиму, пусть даже это будет лето.
Брел он домой медленно, все время оглядываясь назад.
Дома его ждала неприятность: мать разговаривала с молодой учительницей по арифметике, в руках учительницы Солтан увидел свою тетрадь. Мать, изменившаяся в лице, как-то странно спросила Солтана:
– Сынок, скажи, ты меня узнаёшь?
Солтан не знал, что и ответить. Ему показалось, что у матери лицо неузнаваемо от огорчения.
– Нет, мама, я тебя что-то не могу сегодня узнать! – ответил он честно.
– О, я несчастная, он помешался, мой единственный сын… – всплеснула руками мать.
Учительница успокаивала ее:
– Марзий, да вы не убивайтесь! Может быть, он сам сейчас все объяснит нам… Мне все-таки кажется, что он в своем уме…
– Как же он в таком случае мог писать эту чепуху? – схватила мать тетрадку. – Ведь ему в день нынешней уразы исполнится ровно девять лет; у него не вчера ведь прорезались зубы, он же знает, что Даусуз – это название аула и что там живет его родная бабушка, моя родная мать! А он пишет, как ты говоришь, что Даусуз – это чей-то отец? А чья-то мать называется «Ах, какая»? Аллах мой, я и то знаю, что обозначает в русском языке «Ах, какая». Сын мой, что же с тобой стряслось? Здоров ли ты?
Мать приложила руку ко лбу сына, но он вырвался и с горячностью выкрикнул:
– Да как вы не понимаете, что я написал клички! Это же предки Тугана!
– Какого Тугана? Аллах мой, кто этот Туган? – удивилась мать.
– Ну, Туган, жеребенок, за которым отец ухаживает…
– Вот как! – нахмурилась учительница.
– Пойдемте, я вам покажу его! – кинулся было к дверям Солтан, но учительница остановила его и сердито сказала:
– Я тебе, Лайпанов, поставлю «неуд» в тетради. Благодари за это своего Тугана. А твоей головой пусть занимаются твои родители.
Она ушла, так и не зная, здорова ли голова ее ученика.
Мать, ни слова не говоря Солтану и бросив всю свою домашнюю работу, вышла за ворота, во все глаза смотрела в сторону завода, ожидая мужа.
Солтан вышел из дому, долго стоял посреди двора, что-то обдумывая. Потом подошел к матери, тронул ее за плечо и сказал:
– Мама, если ты об этом «неуде» не скажешь папе, я завтра же исправлю отметку. А если скажешь, я буду нарочно получать все время «неуды»!
– Ты что это говоришь, собачий сын, пугаешь маму? Ой, горе мое, так и есть, голова у мальчика не в порядке, – совсем расстроилась мать.
… Вечером Солтан лег, но заснуть не мог. На то были причины: Шайтан просил, чтобы Солтан показал ему жеребенка, а теперь, когда учительница нажаловалась, разве подойдешь к отцу с просьбой? А как хотелось показать Тугана другу! Уж эта злополучная арифметика, с которой обязательно что-нибудь случается, когда Солтан имеет с ней дело!
Отец пришел, неторопливо, как всегда, умылся, сел за тебси[14]. Мать, подав ему ужин, присела на низкой табуреточке и начала разговор. Солтан лежал, укрывшись с головой, но левое ухо торчало из-под одеяла.
– Отец, – спросила мать, – что такое «Ах, какая»?
– Ты что, рехнулась, что ли? – удивился отец, держа возле рта хлеб и внимательно глядя на жену.
«Началось…» – подумал Солтан с тоской и осторожно выглянул из-под одеяла.
Отец положил хлеб на тебси и сказал:
– Так ты спрашиваешь, что такое «Ах, какая», дочь Урусовых?
– Да, – ответила она, не отводя печального взгляда от горящих в очаге поленьев.
– Ты же сама ездишь в Кисловодск, разговариваешь там с русскими, окончила четыре класса, неужели же не знаешь, что это за слово? – спросил Абдул, которому не понравился странный взгляд жены.
– Меня могут назвать именем «Ах, какая»? – спросила мать.
– Черт знает, что! – вскочил Абдул с места. – Как могут тебя называть «Ах, какая», если тебя зовут Марзий? Что это с тобой? Нету такого имени у людей – «Ах, какая». Нет и быть не может!
– А тебя Даусузом могут назвать? – спросила мать, все так же не поднимая глаз.
Это совсем ошеломило мужа. Он забеспокоился всерьез:
– Марзий, опомнись, дорогая… Что ты мелешь? Ну-ка посмотри на меня. Дай-ка потрогать голову. У тебя жара нет?
– Погоди, скажи мне еще одно: сына нашего могут назвать Детектором?
Тут Солтан не вытерпел, пришел отцу на помощь. Он вскочил с постели и, подтягивая кальсоны, выпалил:
– Отец, это она о лошадях! Это я виноват, я в тетради по арифметике перечислял клички лошадей, а учительница пришла к нам жаловаться и… сказала, что поставит мне «неуд». Вот теперь мама и говорит об этом…
Марзий встревоженно прервала сына:
– Ты же сам просил не говорить о «неуде»!
– Ну и что ж, я завтра же исправлю отметку, отец, честное пионерское! А родословную я правильно перечисляю, отец, вот слушай, – и начал быстро перечислять предков Тугана, но все перепутал, так же, как и в тетради.
– Вот оно что! – произнес отец, скрывая улыбку.
Отец слушал сына и думал: «А мальчик будет настоящим коневодом, даже зоотехником по коневодству, хотя сейчас безбожно перепутал родословную Тугана». Он спросил жену:
– Неужели ты никогда не слыхала о кличках лошадей?
– Зачем они мне? – сердито сказала мать, придя в себя. – Я думала о другом: в своем ли уме наш мальчик?
– Тебе быть женой не конюха, а тракториста: стыдно, до сих пор не знаешь, какие клички бывают у коней, – сказал отец в сердцах и стал раздеваться, а через минуту добавил: – Помню, у нас на заводе была одна кобыла по кличке «Ах, какая». Однажды в грозу… Ах, какая же была замечательная кобыла!
И он рассказал длинную историю, очень интересную для Солтана, а мать в это время дремала у очага.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Чуть ли не с трехлетнего возраста началась любовь Солтана к лошадям, а в пять лет отец впервые посадил его на своего коня и пустил вскачь в числе соревнующихся сверстников. Каждый год в ауле устраиваются конные состязания на первенство улиц или кварталов, а то и всего аула.
Тогда Солтан пришел пятым. Отец не особенно переживал за это, знал – подрастет мальчик и возьмет свое. Это было на первомайских состязаниях. А на октябрьских, в честь другого праздника, он посадил на коня другого сына, который был на один год старше Солтана. Первенец упал с лошади, ударился головой об камень и…
С тех пор Абдул не пускал оставшегося единственного сына на соревнования. Он только разрешал Солтану проехаться на старой ленивой кобыле, зная, что она быстро не побежит.
Абдул видел, что сын влюблен в лошадей, только и грезит о них. Разве не об этом говорит и последний случай с родословной Тугана?
Абдул лежал и, глядя на кусочек ночного неба через широкую дымовую трубу избы, думал о сыне. Что ж, пусть Солтан станет зоотехником по коню! Но какой же из него зоотехник, если он и в свои девять лет не посажен на настоящего коня, не имеет свободного допуска к денникам? Надо хотя бы в выходные дни брать его на целый день с собой на завод, надо сажать на коня и пусть себе катается внутри у огромной изгороди. Если и упадет, то не страшно, там мягко…
Абдул не знал, что его сын и сам уже решил кататься не только на старой ленивой кобыле, но и седлать настоящего коня! Тайком от отца…
Уговорил же Солтана на это его закадычный друг Шайтан.
Это был беспокойный мальчишка. С тех пор как с уст его матери слетело слово «шайтан», обращенное к сыну, стало забываться настоящее имя мальчика – Мурат, а прозвище Шайтан так и прилипло к нему.
Шайтан быстр, находчив, неуловим и бесстрашен. Когда он нужен дома, его найти невозможно, зато везде, где не нужен, он тут как тут.
Однажды, во время перемены в школе, Шайтан отвел Солтана в сторону:
– Тебе, говоришь, не разрешают кататься верхом?
– Ага…
– Какой же ты после этого мужчина!
– Не знаю.
– А я знаю. Вот ты какой мужчина, посмотри. – И Шайтан показал на девчонку, стоящую неподалеку, обхватив новый телеграфный столб.
Солтан обиделся и хотел уйти, но Шайтан властно опустил свою ладонь на плечо друга. Солтан заметил, как свисает разорванный рукав синей сатиновой рубашки Шайтана. У него, у этого Шайтана, добрые глаза. И огненно-рыжие волосы, что так редко встречается у карачаевцев.
– Ты слушай меня! – сказал Шайтан. – Хватит нам кататься на ишаках. Я придумал. Отец поручает мне пасти нашего коня. Вот я решил… Понял? Мы будем пасти с тобой и птицей летать на коне!
Тут прозвенел звонок, и они поспешили в класс.
– Опять от мамки попадет, – вздохнул Шайтан, закатывая разорванный рукав.
Откуда знать Абдулу об этом ребячьем замысле?
Он лежит и думает, что Марзий ни за что не захочет видеть своего сына наездником.
Мать Солтана возненавидела лошадей с того горестного дня, как разбился, упав с коня, старший сын. Была бы на то ее воля, она даже переехала бы с семьей в свой аул Даусуз, где нет никаких конезаводов. И почему это надо ездить верхом? Нынче уже вон какие сверкающие велосипеды появились в ауле, и не обязательно мотаться верхом на коне. Она знала хорошо, что мужа никогда не сможет оторвать от лошадей, от завода. Он с юношеских лет работает на нем и на всю жизнь влюблен в лошадей. Разве не он первым садится на необъезженных жеребцов и, гарцуя, едет на усмиренном коне из конца в конец длинной аульной улицы? Им любуются в такие дни люди, стоя у своих ворот.
Нет, Марзий знает, что никуда отсюда им не уехать. Да и могилка ее мальчика здесь… Солтана же Марзий хочет видеть только доктором! Вот тогда он вылечил бы и ее мозоль на правой ноге, из-за которой она покупает обувь тридцать восьмого номера. Сколько раз Абдул уговаривал ее пойти к фельдшеру! Но как она пойдет и покажет голую ногу мужчине? Срам! А был бы ее сын доктором, вылечил бы.
«Никто не поверит, что тебе всего тридцать пять лет, – уже ругал ее муж. – Ты как древняя старушка, стыдишься всего, как будто фельшару нужна твоя нога!» А сам Абдул? Не едет показывать свою печень женщине-терапевту. «Как я могу раскрыть свой живот чужой женщине?» – говорит он, а на печень продолжает жаловаться.
«Не нужен нам еще один наездник в доме, а свой врач пригодится», – думает Марзий, лежа валетом со своим Солтаном и кладя его теплые ножки к себе на грудь.
* * *
В роду Шайтана мужчины всегда занимались плотницким делом. Прадед строил, говорят, дома; дед мастерил любую мебель. А отец Шайтана, Мазан, делает только стулья. Иногда можно услышать, что весь аул сидит на стульях Мазана.
Стулья разные. Постарается Мазан – инкрустированные, а поленится – еле выструганные, еле склеенные; порой такой причудливой формы, что заказчик никак не может сообразить, как же надо сесть, чтобы не перевернуться.
Мазана за глаза зовут почему-то «Казан», хотя он ничуть не похож на круглый приземистый котел, а, наоборот, высокий кряжистый мужчина. Может быть, потому так зовут, что он не рыжий, как его сын Шайтан, а очень смуглый и у него иссиня-черные волосы. Нос у него настолько тонкий и не подходящий к лицу, что острословы окрестили его «Приклеенный нос». Никак не могут в Аламате без прозвищ!
У Казана есть конь, есть ишак, корова, куры. И конечно, собака, которая всего только один раз говорит «гав», когда во двор заходит чужой, а потом или ласково виляет хвостом, увиваясь возле пришедшего, или же лежа наблюдает за ним, сонно склонив голову на лапы.
Конь и ишак -на попечении Шайтана, а корова, куры и собака – забота матери. Сам Казан только стругает и пилит, сколачивает свои стулья. Как уже говорилось, если он в хорошем настроении, то заказчику повезло – стулья будут и гладкими, и с изображением на них каких-то доисторических животных, а если Казан встал не с той ноги, то заказчик должен будет сам решать, как садиться на стул.
Иногда слишком придирчивый заказчик пробует спорить с Казаном, но он мрачно отвечает:
«Я сумел сделать стул, а ты не умеешь даже сесть? »
Мать подоила корову и занялась завтраком, а Шайтан сел на коня, вывел со двора корову и ишака. Корову «сдал» в аульное стадо, а ишака погнал за околицу, а потом еще дальше, за холмы. Там Шайтан стреножил рыжего, как и сам, коня, пустил его пастись. Вернулся домой и отправился в школу.
Он думал о Солтане. «Вечный всадник»! Это прозвище своему другу Шайтан дал потому, что Солтан вечно «скакал» на коне, на чем бы он ни сидел. Уж кто-кто, а Шайтан знал хорошо, как другу хочется лететь птицей на настоящем коне.
– И ты будешь сегодня летать птицей! – объявил в тот же день после уроков Шайтан «Вечному всаднику».
Они прямо из школы побежали на пастбище. Распутав отцовского коня, Шайтан передал повод другу.
«Вечный всадник» взлетел на голую спину коня и заработал пятками. Конь навострил уши, сделал злые глаза и не двинулся с места.
– Это он злится за то, что мы не дали ему попастись. Но ничего, он меня послушается, – успокоил Шайтан друга и прикрикнул на коня.
Тот вдруг сорвался с места и понесся по лугу. Шайтан ахнул и только успел заметить, как Солтан схватился за гриву коня, не выпуская из рук уздечку.
Вдруг конь круто повернул и взял направление к дому. Недолго думая Шайтан вскочил на ишака и помчался вслед.
Ишаку не поспеть за конем. Когда Шайтан доплелся до дома, он увидел, как его отец отчитывает Солтана:
– Ты, сукин сын, другого коня не нашел, чтобы устраивать скачки? Зачем ты его сюда привел задолго до вечера? Или ты думаешь, что у меня во дворе зеленый луг, чтобы конь мог пастись у крыльца? Ведь это животное – без языка, оно не может тебе объяснить, что ему тоже жратва нужна. Ишь, взял да и прискакал, как на собственном! Не надо было прода…
Дядя Мазан хотел было сказать: «Не надо было твоему отцу продавать своего коня, да еще такого отличного», но вовремя сдержал язык, чтобы не наносить боль мальчику ведь отец Солтана продал своего коня только потому, что этот конь погубил ему старшего сына.
– Я хотел сказать, не надо было садиться на неоседланного коня, а то ты мог бы разбить себе одно место, – мягко сказал Казан. – А моего Шайтана ты не видел? Он должен был пасти и коня, и ишака, но его шайтанские дела разве дадут ему побыть спокойно на то время, пока высохнет упавшая на землю капля дождя?
Шайтан подбежал к отцу и начал врать:
– Отец, на выгоне бегает чья-то бешеная собака. Пришлось спасаться. Я посадил «Вечн… » ну, Солтана на коня, хорошо, что он подвернулся. Сам вскочил на ишака. И мы спаслись.
Мазан лукаво посмотрел на мальчишек и скомандовал:
– Ну-ка, садитесь оба на своих скакунов и марш назад на луг! Я думаю, что эта бешеная собака испугалась больше, чем вы, и уже убежала с луга. И смотрите мне, чтобы ваши скакуны вдоволь наелись травы. Ну, марш, джигиты!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В доме Лайпановых творилось что-то неладное с сахаром: купит Марзий кило, принесет в цветастой сумочке, высыплет кусочки в ящик своего простого, уже потерявшего цвет буфета, а к вечеру, глядишь, половины сахара уже нет. А ведь чай еще не пили; сладкой халвы не готовили; воров таких в ауле не водится, чтобы лазить по буфетным ящикам. Да и вообще воров тут нет. Был один, он «специализировался» по козам, козоводству. Но однажды чей-то козел так поддал ему рогами по мягкому месту, что вор стукнулся лбом об землю, да так стукнулся, что мозги, наверное, перевернулись в ту сторону, в которую когда-нибудь должны были перевернуться, и с тех пор этот человек перестал воровать и начал работать, как все нормальные люди.
Вот и не знает Марзий, что же случается с сахаром в ее собственном доме. Может, мыши? Но никто ей никогда не говорил, что они любят сахар. Да и как они утащат куски сахара из ящика? Им так высоко не добраться.
Но однажды Марзий наконец увидела вора! Им оказался ее собственный сын… Да, именно он. Вот ведь какой сладкоежка! Нельзя ему столько сахара есть…
Тогда Марзий стала прятать сахар в самые неожиданные места. А потом придумала еще одну хитрость: если раньше покупала песок или рафинад, то теперь стала приносить из магазина сахарные головки, широкие у основания и узенькие к вершине.
Конечно, Солтану легче было таскать кусковой сахар, угощать маленького Тугана. А что сделаешь вон с той головкой сахара, совсем еще не начатой, вот что плохо! Да и стоит она на самой верхней полке буфета. Мама думает, что он не достанет, но разве трудно принести лестницу? Лишь бы мама отлучилась из дому, например, за водой на Кубань. Надо ждать, а ждать Солтану некогда, да и терпение откуда возьмешь, если жеребенок, наверное, уже поглядывает, не идет ли Солтан с вкусными белыми кусочками.
… Утром, как всегда, мать проводила своих и осталась дома, а когда Солтан вернулся из школы, она шила на машинке отцу голубую рубашку. Рядом россыпью лежали сделанные мамой нитяные горские пуговицы для этой обновы.
Мать дала сыну поесть и снова села за шитье. Солтан никак не мог придумать причину, чтобы отослать маму куда-нибудь и добраться до сахара. И вдруг придумал! Помог спящий у очага кот. Солтан вспомнил, что мать жалуется папе чуть ли не каждый день: «Ума не приложу, что делать с мышами! Даже деревянный ларь с кукурузой продырявили, проклятые. А кошка наша хотя и хорошая, но мышей перестала ловить! Видно, ей сметана больше по душе, недаром ее черная лапа так хорошо научилась открывать крышку деревянной кадки». К этому она обычно добавляла: «Что от кошки сметану, что от твоего сына сахар, я уже не знаю, куда прятать и как уберечь».
– Мама, чуть не забыл, – сказал Солтан, вставая из-за тебси, – я видел, в магазине продаются мышеловки. Все нарасхват берут!
– Что же до сих пор молчал? -Мать подошла к кованому сундуку, вытащила расшитый белым бисером матерчатый кошелек. – На, сбегай быстро и купи.
Солтан сник и не знал, что ответить.
– Стреножили тебя, что ли? – сказала мать. – Ну, беги в магазин.
– А почему ты, мама, сама не идешь? Я не знаю, как покупают мышеловку. Вдруг принесу негодную!
– Сам ты у мамы негодный мальчик! Видишь ведь, что я занята. Капканов негодных государство продавать не будет. Иди купи, я сильно хочу отомстить мышам, до того они мне надоели. – И снова стала крутить машинку, но оторвалась на минуту от работы и добавила: – Скажешь продавщице Зулихат, чтобы получше выбрала. Беги, беги, сынок, а то разберут и наши мыши будут смеяться над нами.
Солтану ничего не оставалось делать, как идти. Нехотя вышел он из дому и направился к центру аула, где была его школа, а недалеко от нее -большое деревянное здание с красной железной крышей. Это кооперативный магазин. Над его дверями висел плакат со словами: «В единении – сила» и рисунком, изображающим рукопожатие, – только две дружеских руки, а сами люди почему-то не нарисованы.
Солтан топтался возле магазина. Никаких капканов он там и видеть не видел, а все придумал. Да разве это у него сейчас в голове? Где достать сахар -вот что главное.
Ему не терпелось идти к Тугану. Малыш рос прямо на глазах. Обычно, увидев Солтана, он подпрыгивал, разглядывал его, а потом откидывал задние ножки, мчался стремглав к мальчику и тыкался мягкой мордочкой в ладонь: нет ли там белого кусочка? Сегодня не будет, Туган!
В магазине женщины брали цветастый ситец, соль, сахар, спички.
– Тетя Зулихат, капканы у вас есть? – спросил Солтан.
– О каком капкане говоришь-то?
– Ну, капкан для мышей.
– Ах, мышеловка? Нету, детка, нету.
Зато сахару как много здесь! Вон целый мешок! И головки сахарные стоят в синих обертках.
Вдруг Солтан смело сказал:
– Дайте мне полкило сахару!
Ему отвесили, он заплатил и вышел.
Идти на конезавод надо мимо собственного дома. А вдруг мать увидит? Солтан переложил сахар из кулька в карманы своих широких черных брюк. Все поместилось, но до чего же оттопырены и мотаются при ходьбе карманы…
Ему встретилась девочка «А», так прозвали одноклассницу Мариам. «Сейчас что-нибудь найдет спросить», – подумал Солтан и насторожился. Так и случилось. Прищурив маленький носик и пронырливые глаза, прикрытые длинными черными ресницами, «А» оглядела Солтана с ног до головы, опустила на землю братика и спросила:
– А почему ты так ходишь?
– Как?
– А вот так, – сказала она, изобразив подолом платья, как мотаются его карманы.
– Это я передразниваю тебя, – ответил Солтан.
– А зачем злишься?
– Тебе-то что!
– А ничего. Я иду к бабушке, а дедушка привез ей с гор олененка. А его мать разорвали волки. А одного волка дедушка убил за это. А олененка кормят через соску. А он теперь ходит с коровой.
Эти бесконечные «А», наверное, так и лились бы из уст Мариам, которую в школе недаром прозвали «А». Солтан махнул рукой и поспешил на завод.
Карманы болтались в самом деле так, что идти мимо дома опасно.
Поэтому он спустился по переулку вниз, к речке, а потом по заросшему косогору вышел на красивую зеленую территорию конезавода и бегом помчался к конюшне.
Увидев мальчика, Гасана перестала есть, подошла, протянула свою красивую голову, ждала, что ее угостят сладким.
Солтан положил ей в рот один кусочек сахару, а Туган в это время бегал на своих длинных ногах вокруг матери, словно надеясь, что она отдаст этот сладкий кусочек ему.
– Ух, какой же ты красавец! – воскликнул Солтан.
Он хотел поймать за шею Тугана, долго ловил, и наконец ему это удалось. Он обхватил шею друга, расцеловал его в глаза, губы, прижимал головку Тугана к груди и попробовал положить ему в рот сахар. Но тот не хотел брать, Гасана же так и тянулась губами к руке Солтана. Он не отказывал ей: ведь у него на этот раз целых полкило сахару! Он старался скормить сладость Тугану, но тот упорно хотел выпросить у матери. Наконец Туган понял, чего от него хотят, взял губами сахар. Понравилось! На зубах жеребенка захрустел сахар. Солтан дал еще. Гасана тоже получила свою долю.
В это время отец, вошедший в конюшню, незаметно наблюдал за сыном.
Туган тыкался мордочкой в карманы Солтана, требуя новых и новых порций. Мать успевала получать в два раза больше.
У Солтана уже кончился сахар, но Гасана не хотела смириться с этим и водила головой за руками Солтана. А Туган, который не мог долго увлекаться чем-нибудь одним, вдруг оставил Солтана в покое и высвободился из объятий, помчался, полетел, как пушинка, по огромной конюшне в самый конец. Наверное, заметил там что-то интересное.
Солтан выворотил оба кармана, как бы оправдываясь перед Гасаной, вышел из конюшни и с видом выполненной приятной обязанности пошел к дому, насвистывая шуточную песенку «Голлу».
Чем ближе подходил он к дому, тем хуже становилось настроение: что теперь ответить матери? Надо хорошенько подумать…
Он вспомнил: у соседей, которые живут через пять домов, есть большой деревянный капкан. Когда дед Даулет мастерил этот капкан, Солтан все время сидел рядом и даже помогал деду: то держал дощечку при распиловке, то подавал молоток.
Он зашел к соседям и сказал:
– Мама просит ненадолго ваш капкан, потому что наша кошка хотя и хорошая, но больше не хочет ловить мышей.
И Солтан потащил большой неуклюжий капкан домой. По дороге его снова стали одолевать мучительные мысли. Что же он скажет, когда надо будет вернуть капкан? «Ну, до этого еще много времени, – успокоил он себя. – Что-нибудь опять придумаю…»
– Вот, – сказал он, опустив капкан у порога и пристально глядя на мать.
Та оставила свою работу и широко раскрытыми глазами Долго смотрела на сына. Еле смогла вымолвить:
– Что же это ты принес?
– Капкан! – ответил Солтан гордо.
– Чей?
– Как чей, из магазина…
– Ты кого хочешь обмануть? – всплеснула мать руками. – Разве государство такие капканы выпускает? Разве я не видывала их – маленьких, железных? А этот смастерил старый Даулет! Вот эту проволочку он брал, помню, у нас. Капкан этот я уже приносила и ставила, но через сутки отнесла назад, потому что даже самая глупая мышь не захотела лезть в такой капкан. Ты что, уже учишься обманывать? У нас, у Урусовых, в роду не было таких! Я выбью из тебя эти повадки! Чтоб ты не рос!
Спохватившись, она мысленно упрекнула себя: «Ах, чтоб я сгинула, зачем я так сказала? Ведь он у меня один, если ему не расти, то кто же у меня будет расти? »
Солтан стоял опустив голову. Матери вдруг до боли стало жаль его. Она заметила, что штаны сына – там, где карманы, – выпачканы чем-то белым. «Какая я глупая! – подумала она. -Все его вранье на виду: он купил вместо капкана сахар, скормил коням! »
– Говори правду, сладкоежка! – усмехнулась она.
– Я Тугана угостил! -быстро и горячо сказал Солтан, не отводя взгляда от матери.
– Ну вот что, сын сына Лайпановых! У меня уже нет ни денег, ни терпения, чтобы покупать сахар для конезавода. Иди и скажи дирехтору, пусть он сам покупает сахар для своих коней, а ты уж, так и быть, поможешь его скармливать. Для нашей семьи полукилограмма сахара хватило бы не на один день! Уже и продавщица как-то сказала мне, что можно подумать, будто наша семья кормится только сахаром. Я думала, ты сам поймешь, да нет же – все хуже и хуже. У тебя на уме только кони, а я-то мечтаю, что ты станешь дохтуром, потом даже пропессором. Кони!.. И что ты нашел в твоем возрасте хорошего возиться с ними?
Видя, что он готов расплакаться от огорчения, она сменила тон:
– Сынок, уж так и быть, если ты будешь хорошо учиться, особенно по арипметике, я тебе буду давать каждый день по три куска сахару. А без этого тебе не видать сладкого! Я теперь уже умею прятать! Денег тем более ни копейки не получишь. Ну, скажи, сынок, согласен?
Солтан сдался. Как-никак три куска лучше, чем ничего. Вот и договорились. Садись, сынок, делай уроки на завтра, – сказала мать, очень довольная соглашением.
… Абдул еще не дошел до своего плетня, как услышал не то плач, не то ругань, доносящиеся из его двора. «Опять, наверное, баран!» – подумал он, убыстряя шаги.
Он вбежал во двор. Женщина, пришедшая к ним в гости с дальнего конца аула, подбирала свои глубокие резиновые галоши, выговаривая «этому дому» за то, что здесь держат такого сумасшедшего барана. Марзий стояла молча, схватив за рога огромного черного барана, вырывавшегося, чтобы опять кинуться на чужого человека. А пес по кличке Медный казан лежал в сторонке, делая вид, что все это его не касается и что он здесь ни при чем.
Женщина, чертыхаясь, ушла, даже не сказав, зачем приходила. Конечно, стыдно, что гостью обидели, но и сама она виновата: весь аул Аламат знает о нраве этого барана, а эта женщина разве не знала? Безо всякого зашла во двор… А, баран, завидев постороннего человека, встал, отступил, чтобы разогнаться, затем взял старт и пошел на женщину, опрокинул ее, да так, что у нее слетели с ног галоши.
Как только ушла женщина, Марзий отпустила «проклятого» барана (весь Аламат прозвал его так), пнула его ногой. И дала клятву мужу, что по ее воле этому «проклятому» барану остается жить до пятницы. Но пусть ее покарает аллах, если она дотронется до мяса барана, который оскверняет себя тем, что питается вместе с собакой и ишаком. А что касается вон того петуха, который считает себя лучшим другом «проклятого» барана, то его мясо она отдаст глупому Медному казану. А то он вечно делит свою трапезу и с бараном, и с петухом, и даже с ишаком -с блюдолизом, потому что тот ленится щипать траву.
– Конечно, Медный казан будет рад, если ты скормишь ему такого жирного петуха, дочь Урусовых! – сказал Абдул, улыбаясь, и покачал коновязь у навеса: не подгнил ли столбик?
Марзий, наверно, этого и ждала…
– Это только в твоем дворе могут есть из собачьей миски баран, ишак и петух, сын Лепшоковых. Надо бы к ним добавить еще и вон того ленивого кота-бездельника. Это только у тебя могут водиться бараны, заменяющие собак! Из-за твоего «проклятого» барана перестали ходить в мой дом соседи! Ты из одного упрямства держишь этого барана!
Абдул терпеливо слушал, а потом поспешил уйти со двора, зная, чем кончаются такие разговоры жены. Лучше отсидеться у соседа, потолковать с ним о том о сем.
– Это все из-за того, что в нашем дворе нет хозяина, он отдал свою жизнь лошадям! – неслось ему вдогонку.
А на самом-то деле Марзий души не чаяла в «проклятом» баране. Из трех крохотных близнецов-ягнят она в свое время отобрала самого маленького, чтобы матери-овце легче было с двумя другими, и выкормила малыша из бутылки. Выкормила, вырастила, и он так привык к Марзий, что только ее и признавал.
Кричала же Марзий на барана-драчуна просто так, для вида. А еще и для того, чтобы найти повод напасть на мужа из-за его безудержной любви к лошадям: ведь это она явилась причиной гибели старшего сына.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Солтан перешел в третий класс. На родительском собрании его даже немножко похвалили. Абдул в душе был рад за сына, но старался не показать свое чувство.
На собрании много говорили о том, как организовать летний отдых детей. В конце концов все, начиная с учительницы, пришли к тому, что дети летом должны помогать родителям по дому. Конечно, надо им и загорать на солнце, и купаться в речке. Но хорошо, если они будут полоть картофель, ухаживать за скотом, помогать заготавливать на зиму дрова, да мало ли какие дела найдутся для школьников и дома, и на конезаводе.
Родители вышли из школы с табелями своих детей – кто гордясь, а кто стесняясь за их отметки.
Мазан с кузнецом Идрисом вышли вместе, горячо обсуждая своих сыновей, хваля или ругая их и советуясь, чем бы занять их летом.
Абдул твердо решил, что сына он возьмет с собой в горы на летние луга, где каждый год пасутся кони завода. Там Солтан отдохнет и научится вдали от матери ездить верхом по-настоящему. Ведь сам Абдул уже в свои пять лет умел взнуздать коня. А чем хуже его сын? С такими мыслями он пошел домой, решив пока помалкивать, ничего не говорить ни жене, ни сыну.
… Май был в разгаре. Горы вокруг конезавода зелены, на их склонах пасутся коровы аульчан, отары овец и коз, а ближе к аулу – стаи гусей и индюков. По обочинам дороги всюду привязаны телята. Тут же играла, кувыркалась детвора, присматривающая за стадами животных и птицей.
Солтан вывел своих индюков с досадой в душе. Он не хотел, чтобы видели его в роли птичьего пастуха; но как же не увидят, если все аульские ребята здесь? Подумать только: Солтан – настоящий конник, а тут нате – индюкопас! Разве для этого они с Шайтаном учились мчаться через любые преграды на Мазановом коне?
Он сидел верхом на длинном камне у родника и оттуда время от времени поглядывал на свою индюшачью стаю и на мальчишек. Одни из них шумно играли в догонялки и другие игры, а те, что постарше, стреляли из самодельных луков.
Солтан «скакал»: постукивал пятками, как шпорами, по камню, на котором сидел, а руками как будто держался за луку седла. Наблюдая за ребятами, он жалел, что не прихватил из дому свой лук. Ребята прилепили на валун бумагу с нарисованным на ней кружком и с расстояния в сорок шагов стреляли в эту мишень. Стреляли, стреляли, да все мимо. Солтан не вытерпел, вскочил, взял у одного из мальчишек лук и, недолго целившись, пустил стрелу. Но она тоже прошла мимо. Мальчишки посмеялись над Солтаном, но он взял другой лук и стрелял, пока не попал в самый центр мишени. Все ахнули, а Солтан, как будто это его не касалось, повернулся, молча отошел и снова сел на свой камень верхом.
В это время на дороге показались две легковые машины «эмки», они мчались в сторону конезавода. Такие машины здесь редко увидишь. У директора есть быстрая машина «газик», есть на конезаводе грузовики. А тут вдруг эти юркие, блестевшие на солнце машины. Вот здорово! Кто же это едет?
Солтан вспомнил, как отец говорил о том, что ждут на заводе самого Буденного! Маршала! Не маршал ли едет? Солтан тут же забыл все на свете, помчался на завод и через мгновение оказался верхом на изгороди. За ним, как птицы, примчались все ребята и тоже устроились на изгороди. «Если это приехал Буденный, то он сразу придет сюда, к конюшне», – думал Солтан и решил терпеливо ждать. А ребята следовали его примеру.
В это время из конюшни вышел и приблизился к изгороди какой-то сердитый конник. Он начал сгонять хлыстом ребят, рассевшихся на жердях изгороди, словно воробьи. Соскочил на землю и Солтан, но он не отошел далеко от забора, а спросил:
– Дядя, правда, что сам Буденный приехал?
– Ишь ты какой любопытный! Так я и скажу тебе, сопляку: приехал маршал и просит тебя, товарищ кучерявый, не изволите ли повидаться? А ну, чтоб я никого из вас тут не видел!
Солтану стало обидно, он ничего не ответил хмурому коннику и пошел на луг к своим индюкам. А через некоторое время погнал стадо домой, в холодок навеса. Солтану уже пора обедать.
Отец дома. Он заканчивал есть. Солтан боялся спросить у него про Буденного и, пообедав, достал книжку, сел в тени под навесом.
Отец вышел во двор, чтобы идти на работу, остановился перед сыном и, лукаво подморгнув, показал на свой карман. Солтан сразу понял и быстро поднялся, пощупал отцовский карман.
– Пошли, – коротко сказал отец.
Солтан хотел переложить сахар в свой карман, поглядывая назад: не видит ли мать. Но отец шепнул:
– Подожди. Выйдем за ворота, возьмешь. А то можем попасться. И вот еще что: приехал на завод маршал Буденный! Может быть, нам с тобой удастся увидеть его.
Солтан от радости подскочил и на ходу обхватил шею отца так, что чуть не задушил. Отец сердито оттолкнул сына:
– Что ты делаешь, глупец? Люди смотрят! Ты что, не знаешь обычая гор, опозорить меня хочешь? Скажут: смотрите, пожалуйста, сын с отцом разводят нежности при людях!
Солтан устыженно пробормотал:
– Я больше никогда не буду обнимать и целовать тебя, прости.
– Дурачок, значит, никогда не будешь? – шепнул отец и рассмеялся.
– Никогда! – ответил сын.
– Ну и правильно. Мы с тобой мужчины и должны уметь сдерживать свои чувства. А всякие нежности – для женщин. Они это любят.
Так, разговаривая, дошли до завода.
– Ты иди к своему Тугану, – сказал отец, показывая на Гасану и жеребенка, – а я пойду узнаю о маршале. Постой! Сахар-то забыл взять?
Стоило только Гасане увидеть Солтана, как она степенным шагом направилась ему навстречу, а Тугану было пока что не до сахара – он обрадовался, что выпустили погулять, и ошалело метался по загону. Вообще он не мог долго стоять, разве только тогда, когда прильнет к соскам матери или выпрашивает у Солтана сахар. Бедная Гасана еле успевала поворачивать за жеребенком свою красивую голову.
Солтан чувствовал, что жеребенок небезразличен к нему: бегает-бегает, а потом с загоревшимися глазами, раздувая ноздри, весь воздушно-легкий и счастливый, бочком подступается к Солтану, будто хочет сказать: «Давай поиграем с тобой, Солтан? »
Вот и сейчас Туган подбежал, а Солтан и Гасана только этого и ждали. Солтан гладил и гладил красивую голову малыша, затем скормил свой сахар по очереди Гасане и Тугану. Потом вытащил из кармана гребень и начал расчесывать и без того холеную, расчесанную гриву Гасаны. Ей всегда очень нравится это. Хотел Солтан провести гребнем и по гриве Тугана, но тот вырвался и одновременно оторвал от земли все четыре ножки и помчался. Попробуй поймай ветра в поле! Сделав круг, озорник примчался назад и уткнулся маленькой головкой в вымя матери, играя хвостом. Когда, насытившись, жеребенок оторвался от матери, Солтан схватил его за шею, начал вытирать ему полой рубашки мокрые губы, приговаривая:
– Ты мой маленький, но самый сильный и быстрый на свете! Мы с тобой поскачем к Эльбрусу! Я всегда буду тебе носить сахар. Буду зарабатывать в колхозе деньги и покупать тебе сахар – белый, как ты. Ты станешь как конь самого маршала, ты будешь понимать мои слова, ну и еще слова моего друга Шайтана. Помнишь, он приходил к тебе? Нам с тобой сам маршал шашку подарит!
Как ни странно, Туган стоял смирно, будто все понимал, и слушал с удовольствием рассказ о своем будущем.
Гасана думала о своем – она толкала Солтана мордой, требуя сахар.
Ни Солтан, ни Гасана, ни Туган не заметили: внутрь изгороди вошла большая группа людей. Они стояли поодаль, слушали разговор Солтана с Туганом и улыбались. Долго длился рассказ Солтана и, наверное, продолжался бы, если бы Гасана не схватила губами вывернутый наружу карман Солтана, выпачканный сахаром. Она начала с удовольствием жевать карман. Солтан обернулся, чтобы поругать Гасану, и вдруг увидел людей, среди них и своего отца. От группы отделился коренастый человек с длинными черными усами и с орденами на рубашке защитного цвета, подошел к Солтану и сказал:
– Здравствуй, джигит! Давай знакомиться: меня зовут дядя Семен, а тебя?
«Дядя Семен…» – обомлел Солтан. А Будённого зовут Семен Михайлович! И усы… От радости Солтан замер и, подавая дрожащую руку, прошептал:
– Нас зовут Солтан…
– Вас? Да вас же тут трое, джигит! Значит, тебя зовут Солтан. А вот этих твоих друзей? – И маршал показал на коней.
– Его зовут Гасана, его – Туган, – сказал Солтан, путая роды русского языка.
– Слушал я, как ты с Туганом говорил. Мне ваш директор завода переводил твои слова, Солтан, – улыбнулся маршал, вспомнив свою юность, свою влюбленность с детских лет и коней. Погладив курчавую голову Солтана, маршал спросил у директора: – Он у вас давно шефствует над лошадьми?
– Да вот его отец, товарищ маршал! Он у нас работает коневодом со дня основания завода вашего имени, а его сынишка всегда бывает здесь. И в выходные дни, и после уроков. Особенно с тех пор, как родился Туган. Мальчишка, вид но, влюблен в коней, но пока ему запрещают ездить на них.
Маршал повернулся к Солтану.
– Ты, кажется, рассказывал своему другу, вон тому озорнику, – и Буденный показал на Тугана, увивающегося возле матери, – что Буденный подарит вам саблю?
– Это я просто так… – смутился Солтан.
– Так вот, друг Солтан, саблю ты получишь, я пришлю тебе ее. А что касается Тугана, то это будет отличный конь. Его надо беречь, ухаживать за ним, обучать. Трудное это дело! Но я думаю, что лучше тебя никто это не сделает.
Он подал руку изумленному Солтану и, о чем-то разговаривая с окружающими, пошел к денникам.
Солтан остался стоять как вкопанный. Он раскрыл свою ладонь и недоверчиво разглядывал ее, будто все еще чувствуя маршальское рукопожатие…
Весть о случившемся молниеносно облетела весь Аламат. Ликованию мальчишек не было конца. Первым из них примчался к Солтану Шайтан, который был рад за друга. А тот сидел верхом на высоких воротах своего дома, снова и снова отвечая на вопросы. Спрашивали наперебой:
– Так-таки пожал тебе руку, как взрослому джигиту? И саблю пообещал? Ты своими ушами слышал это?
Спрыгнув на землю, Солтан раскрыл ладонь правой руки и стал горячо клясться, что Буденный в самом деле здоровался с ним, пожал вот эту руку. И они напрасно сомневаются в этом. А когда Солтан подробно рассказал, что маршал пришлет ему саблю, то вырвавшееся общее «О-о! », наверное, докатилось до самых склонов ущелья. И снова полились вопросы.
– Ты не сказал дяде Буденному, что все мальчишки Аламата хотят стать такими, как он? – спросил Шайтан.
Солтан заколебался: сказать «да» – это неправда, сказать «нет» – стыдно перед другом. И он ответил:
– Ты думаешь, я не хотел этого сказать? Но попробуй разговаривать, когда перед тобой маршал!
– А Шайтан бы разговаривал! А он бы сказал, что и девчонки хотят стать маршалами. А я бы сообразила, что…
– Хватит тебе, «А»! – прикрикнул на нее Шайтан, обидевшись за своего друга.
«А» сморщила носик, похлопала длинными ресницами и отошла с подружками в сторонку, чтобы о чем-то пошептаться.
Когда, уже затемно, все разошлись, Солтан и Шайтан долго еще сидели у ворот, возбужденные великим событием дня. Им казалось, что их затаенная мечта, стать маршалами Советского Союза, начинает сбываться. Все пока сходится, идет как по писаному. Во-первых, их завод носит имя Буденного; сюда приехал сам маршал; и, наконец, он обещал прислать саблю. И еще: оба друга хранят вырезки из газет с фотографиями маршалов.
Вот этими мыслями и мечтами полны и заняты две головы: одна – иссиня-черная, кучерявая, другая – огненно-рыжая, ершистая.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Однажды в середине июня Абдул сказал своей жене:
– Завтра табуны перекочевывают на альпийские пастбища. Я еду с Солтаном. Собери нас в дорогу.
– С Солтаном? – нахмурилась Марзий.
Видя, что она хочет возражать, Абдул напустил на себя строгости и поскорей вышел во двор, а когда жена пошла за ним, он ушел и со двора.
Поднимаясь с табуном в горы, Абдул, уже в который раз, вспоминал ту бурю, которую они с сыном выдержали: Марзий и слышать не хотела, что мальчик уедет. «Ничего, когда сын осенью вернется повзрослевшим, загорелым, она простит все», – размышлял Абдул и с удовольствием смотрел, как Солтан крепко и гордо держится в седле, по-хозяйски заезжая то с одной, то с другой стороны поднимающегося в гору табуна.
Солтан не отрывал глаз от малыша Тугана, который за короткое время налился, стал до того стройным, что невозможно было глаз оторвать. Он так и выделялся в табуне белым мечущимся пятном.
Шли через Долину нарзанов на знаменитые альпийские пастбища Бийчесын, которые чуть ли не у плеча Эльбруса. Дорога с каждым шагом поднимала людей и коней все выше и выше, прямо к небу, где сидит аллах, знающий все и всех, – так считает, перебирая свои коричневые четки, старый Даулет.
Пока шли Долиной нарзанов, было легко. Кони пощипывали траву на обочинах дороги, пили в ручьях не только обычную воду, но и нарзан. А теперь на узкой горной тропе табуну не разгуляться, негде пить воду и щипать траву – слева отвесные скалы, справа пропасть. Табунщикам было очень трудно: ведь лошади могли чего-нибудь испугаться и оступиться в пропасть. Поэтому надо, чтобы они шли как можно медленней, по одной. Табунщикам, а с ними и Солтану приходилось ехать с правой стороны, оберегая табун от пропасти.
Солтан удивлялся тому, как умело жеребцы ведут свои косяки. Гасана вела себя непослушно, все время жалась к обрыву, словно старалась защитить Тугана от опасности. Но у Солтана душа была из-за этого не на месте. Он боялся и Гасану и Тугана. Ведь в горы он едет больше всего ради них. Он ни на шаг не отъезжал от Гасаны и Тугана, готов был даже удержать руками, если Туган с матерью вдруг начнут падать в пропасть, хотя сам не мог смотреть в ту сторону – кружилась голова и в глазах становилось темно: ведь он никогда не видывал такой крутой дороги и такой бездонной пропасти.
Все время слышалось тихое, ласковое «Но, но! ». Это так успокаивали табунщики коней, давая им понять, что опасности нет и можно шагать неторопливо.
Солтан чувствовал сильную усталость, но это скорее от того, что он боялся за своих подопечных. Думать о привале, конечно, не приходится: ведь надо пройти не меньше пяти тысяч метров по такой дороге, а каждый метр приходится брать с риском.
Небо стало серо-черным, и, пока они успели пройти еще метров пятьсот, начался дождь. Отец подъехал к Солтану и сказал:
– Держись левой стороны, к скалам, а я прижму Тугана с матерью туда же! – И он осторожно оттеснил их к горе.
Солтан понял, почему так поступил отец: под проливным дождем глина на краю обрыва размокла, плохо держалась под ногами и опасность для коней становилась все больше.
В следующую минуту отец подъехал к сыну, отвязал притороченную к его седлу бурку и накинул на него. Сам он уже был в бурке. Войлочные шляпы и голенища-бурошники из домашнего сукна, кожаные чабуры пока что не пропускали воду.
Солтан теперь ехал под скалами, хотя здесь тоже были свои опасности – мог случиться обвал или камнепад, вызванный дождем.
Табунщики то заезжали над самой пропастью вперед, то возвращались назад, направляя ход табуна. Лошади двигались, понурив головы. Слышно было равномерное, монотонное чмоканье слякоти под конскими ногами. Нервы табунщиков были натянуты, как тетива Солтанова лука, который он не забыл взять с собой.
Туган, всегда такой резвый и веселый, шел тоже понурив голову. Его длинные мохнатые ножки были вымазаны глиной, со спины стекала струями дождевая вода. «Наверное, ему тоже холодно», – думал Солтан, у которого от стужи зуб на зуб не попадал. Поневоле он вспомнил аул, где сейчас такая мягкая, теплая весна. А здесь, в каких-нибудь пятидесяти километрах от дома, такая холодина. Нет, он больше не может видеть, как дрожит Туган, а он был уверен, что дрожит. Пользуясь тем, что отец поехал к голове табуна, Солтан быстро снял с себя бурку и набросил ее на жеребенка.
Туган от неожиданности шарахнулся в сторону, вспугнул идущих рядом лошадей; они чуть не ринулись от страха к пропасти. Двое табунщиков в один голос крикнули в тревоге:
– Что случилось? – и тут же бросились удерживать коней.
А в это время Туган старался скинуть с себя бурку, тем более что она налезла ему на голову. Лошади, не узнавая под буркой жеребенка, испуганно поглядывали на него и спешили отойти, чтобы быть подальше от этого черного чудовища, в которое вдруг превратился белый жеребенок. Случился переполох, и быть бы беде, если бы жеребцы не утихомирили свои косяки.
Солтан испугался не меньше, чем Туган, и хотел стащить с него бурку, но жеребенок не давался, не находил себе места. Хорошо, что подъехал Абдул. Он ловко сдернул бурку с жеребенка, приласкал и его и сына, спокойно приговаривая:
– Но, мальчики, но! – И лишь после этого сказал строго сыну: – Не смей больше самовольничать! Ты чуть не погубил коней…
Дорога не кончалась, дождь не переставал. Солтану казалось, что он поднимается все ближе и ближе к низко нависшему темному небу, хоть возьмись за него рукой. Воздух же становился совсем другим, таким, как будто здесь разбили уйму флаконов с духами.
К вечеру наконец они ступили на пастбище. Пропасть оставалась позади.
Измученные табунщики спешились, а кони, сгрудившись, безропотно стояли под проливным дождем, не обращая внимания на сочную и густую альпийскую траву.
Табунщики вытащили из переметных сум еду. По холодная, затвердевшая пища не шла в горло. Неприятно было держать ее замерзшими пальцами. Солтан попробовал было съесть хлеб и мясо, чтоб согреться; он начал ходить взад-вперед, и каждый его шаг сопровождался хлюпаньем воды в раскисших чабурах.
Гасана и Туган стояли понурые. Малыш приложил голову к боку матери, дремал под шумный звон проливного дождя.
Все же для людей и коней это была маленькая передышка после тяжелого подъема. А теперь снова в путь, но уже опасности полететь в пропасть нет: шли по разноцветному ковру, от которого даже в дождь такой ароматный запах. Солтану казалось, что он пьет этот воздух ковшами.
Солтан видел, как легко ступают маленькие копытца Тугана по траве. Это был первый дождь в жизни Тугана, первый холод, первые неприятности. И он, наверное, пока не знал, как себя вести в таких случаях.
Кони шли тихо. Табунщики промокли, плотные бурки уже не держали влагу, чабуры были полны воды.
Отец часто подъезжал к сыну и спрашивал:
– Не замерз?
– Н-н-н-нет, – отвечал Солтан; у него посинели губы и стучали зубы от холода.
Абдул отъезжал, довольный тем, что сын не жалуется и не хнычет.
Когда старый табунщик сказал, что к утру может пойти снег, что в каком-то году здесь даже в июле выпадал снег метровой толщины, у Солтана совсем испортилось настроение. Не из-за себя он расстроился, сам-то он скоро будет в помещении, а за Тугана: под открытым небом останется на ночь и пропадет. Вдруг его осенила мысль: он возьмет жеребенка к себе в дом и привяжет его к нарам.
Незадолго до темна прибыли наконец на конеферму завода. Навстречу выбежали огромные лохматые кавказские овчарки. Вслед вышли рабочие завода, которые приехали сюда заранее, чтобы поставить домик. Табунщиков они сразу завели в новый сруб, где уже полыхало пламя в печке, а на ней, громко стуча крышками, дышали жаром большие жестяные чайники.
Абдул снял все мокрое сначала с сына. Увидев, что даже белье у него мокрое, он достал запасное из сум и хотел сказать сыну, чтобы переоделся вон за той развешенной для просушки буркой, как заметил, что и все запасное промокло. Тогда он подтолкнул сына к печке, вокруг которой уже сидели табунщики, а сам незаметно начал сушить над плитой белье Солтана, хотя и стыдился открытой заботы о сыне.
Каждому дали по деревянной кружке чая с молоком, а вскоре Солтан мог уже и переодеться. Он лег на высокие деревянные нары, пахнущие смолой. На них была расстелена поверх сухой травы разноцветная кошма, а укрыться можно темно-синим сатиновым одеялом. Не успела голова Солтана прикоснуться к подушке, как он захрапел. И спал, не просыпаясь, до тех пор, пока яркие утренние лучи солнца, пробившиеся сквозь единственное окошко домика, не упали на его лицо и не разбудили.
Он быстро соскочил с нар. Каково было его удивление, когда он увидел, что в комнате никого нет! Глянул в окно, там величаво белеют – рукой подать! -две головы Эльбруса, как будто их срезали и поставили на один из зеленых ковров Бийчесына. А вокруг самого домика одни круглые и покатые вершины невысоких гор, покрытых разноцветной травой. Мирно паслись овцы, небо ярко-синее. Глаз радуется тут всему!
Старый Даулет, наверное, просит у аллаха как раз такой рай. «Но зачем столько лет просить, если можно приехать сюда и любоваться вдоволь?» – подумал Солтан. Подумать только, Солтан чуть не на одном уровне и рядом с самим Эльбрусом, выше нет никого и ничего, кроме Эльбруса. Чем не рай?
Солтан пожалел, что нет здесь Шайтана: дядя» Мазан оставил сына при себе, чтобы он мастерил с ним стулья. Как будто аламатцам уже не на чем сидеть. Хотя, может быть, так оно и есть: ведь в каждом доме по семь-восемь детей. Только вот почему-то Солтан один-единственный в семье.
… Увидав Солтана, собаки подошли к крыльцу, не то для знакомства, не то чтобы просить еды. А есть ли она в доме, еда? Ого, печь еще теплится, в огромном казане что-то есть, а на столе лежит хлеб и стоит большая кружка молока. Значит, это повар – шапа оставив ему, Солтану, а сам пошел за водой или за дровами.
Одеваясь, Солтан думал о Тугане и его матери: где они и что с ними? Немедленно решил разыскать табун. Ему было стыдно, что все ушли, а его, как маленького, оставили спать и досматривать сны. И отец тоже хорош – оставил. А сам любит ведь говорить: «Будь мужчиной! » Разве не должен был он разбудить Солтана и взять с собой! «Разве я спать приехал сюда? – огорчался Солтан. – Подумаешь, вчера уснул раньше всех, но это в первый и последний раз. Ничего, теперь он поведет себя по-другому. Пусть все знают, что дядя Семен подал руку настоящему мужчине! »
Он не стал даже есть, он спешил найти табун.
Бросился к дверям, крепко затягивая ремень на штанах. Но на крыльце он вдруг оробел: кольцом лежали, обратив взоры на дверь, страшные овчарки. Десять овчарок! Солтан отпрянул и даже хотел было захлопнуть дверь, но спохватился и стал ругать себя за трусость. Он мужественно выдержал умные, а кое у кого из псов и злые выжидающие собачьи взгляды. Как быть? Солтан взял в комнате хлеб со стола и начал, отщипывая, кидать кусочки овчаркам. Некоторые из овчарок лениво поднимались и нехотя подбирали хлеб. А были тут и такие, что глазом не повели: лежат и продолжают пристально смотреть на незнакомца.
Солтан терзался: если шапа придет и увидит его в плену, потом не оберешься позора. А может случиться так, что шапа вдруг сострит, поиздевается. Ведь вчера он уже насмехался над Солтаном, сказав: «Что, братец, скис? Извини, что я горшочка для тебя не припас».
«Нет, -подумал Солтан, – я прорву это вражеское окружение». Вон огромный серый пес в самом центре разлегся. Надо будет оттолкнуть его одной ногой, а того, что рядом с ним и который смотрит на меня так злобно, – другой ногой, и… А что, если другие на меня кинутся? Нет, вон тот на меня смотрит добрыми глазами.
А что, если снова лечь на нары и прикинуться спящим?
Тогда шапа и поиздеваться не сможет. Но Солтану стало стыдно из-за того, что он трусит. Он спрыгнул с высокого порога, бросился вперед, зажмурив глаза. Послышалось дружное рычанье, собачья свора зашевелилась. Плохо бы все это кончилось, если бы не показался шапа, восседающий на конной бочке с водой, и не окликнул собак. «Вот хорошо, – подумал Солтан, бледный от страха. – Шапа увидел, что я не трус! »
Собаки сразу отступились от Солтана и, виляя хвостами, окружили водовозку своего кормильца.
Солтан стоял поодаль и смотрел, а коленки у него все еще ходили ходуном от только что пережитого страха. Шапа спрыгнул на мокрую траву, не выпуская вожжи из рук, и крикнул Солтану:
– Эй, джигит, как тебя зовут? Вчера-то я не спрашивал, зная, что ты не сможешь вспомнить свое имя.
Солтан побагровел от обиды, а тот продолжал:
– А ты храбрый! Эти собаки могли тебя на клочки разорвать. И если ты сейчас сдвинешься с места, они это сделают с удовольствием, а потому…
– А потому я, Солтан, должен стоять, как вон та каменная баба? – спросил Солтан дрожащим от гнева голосом.
– Разве я сказал так? Не злись, а послушай. Я сейчас подойду к тебе, мы с тобой рядышком пойдем к кошу[15], за нами побегут собачки, а там ты их накормишь из своих рук. Вот потом и посмотрим на их поведение!
– Нет, я хочу идти к табуну, – сказал Солтан твердо.
– К табуну не идти, а ехать надо. Да и куда же ты пойдешь-поедешь, не зная дороги? Еще заблудишься.
– А зачем меня утром не разбудил отец?
– Ну, дружок, хватит снимать с меня допрос. Пошли.
Солтан повиновался. Они вместе с собаками подошли к домику.
Шапа дал Солтану приготовленное еще с вечера варево для собак. Надо вылить его из деревянного ведра в корыто.
Собаки выстроились в ряд и заискивающе смотрели в глаза Солтану. Он деревянным черпаком переливал варево в корыто, а «волки», как он окрестил этих страшных псов, громко чавкая, начали дружно есть. Солтан сидел рядом верхом на бревне и любовался этими могучими зверями, один из которых, вон тот, с рыжей шерстью, особенно понравился ему.
Вылакав все собаки окружили Солтана. Кто стоял, кто сидел на задних ногах, но все они рассматривали Солтана, а рыжий даже лизнул руку. Так и хотелось обнять эту мощную мохнатую голову, но Солтан не осмелился. Он выскреб из ведра все, что там оставалось, и дал рыжему добавку.
Вот так и состоялось знакомство с собачьей командой, которая несла службу по охране коней и овец не хуже, чем люди. Псы уже обнюхали Солтана, взгляды их стали дружелюбными, доверчивыми.
Шапа готовил обед. Когда Солтан вошел в кош, в казане уже варилось, испуская пар, мясо, а шапа месил кукурузное тесто, от которого также шел пар.
В большущей деревянной чаре было вчерашнее молоко. Шапа велел Солтану снимать ложкой сливки, чтобы вечером табунщики могли есть с ними мамалыгу. Солтан, присев на корточки, начал собирать сливки в маленькое деревянное ведерко и спросил у шапы:
– Как ты думаешь, мне доверят табун?
– Таким сопливым, как ты, там делать нечего.
Солтан подскочил от злости:
– Ты разве намного старше меня? Если бы ты годился в табунщики, то не сидел бы здесь в кашеварах!
Шапа тоже обиделся:
– Да ты знаешь, с кем говоришь? Я второй год шапой! К тому же я и табунщик. А шапа – это самый чистоплотный, все умеющий, быстрый, сильный человек! Ты об этом знаешь или нет? Меня сам директор завода хвалил!
– А меня – Буденный! – вылетело у Солтана. Он мне саблю пришлет!
– И-и-и, вон куда дошло твое бахвальство! Это ты во сне видел?
– Нет, пока ты где-то гырджыны месил, Буденный приезжал в Аламат!
– Я теперь знаю, что ты врун. Не буду дальше слушать твои сказки. Иди принеси дров и подложи в огонь. Я не ты, мне надо людей накормить, настоящих мужчин!
– Подумаешь, занятие! – сказал Солтан, слизав сливки с деревянной ложки, и пошел за дровами.
Шапа, который все хвастает, что ему уже шестнадцать лет, не понравился Солтану. Ни разу больше он с ним один на один на кошу не останется. Не для того он приехал сюда, чтобы торчать с шапой возле казана.
Солнце грело ласково, небо было ясное. Все вершины и лощины обнажили под яркими лучами свою красоту, а от тепла испарялась с травы вчерашняя дождевая влага.
Собаки лениво слонялись возле коша или дремали. Они понимали, что их черед для работы не настал. Солтан уже не боялся их, а рыжеголового даже погладил по мохнатой голове, чтобы проверить, зарычит на него или нет. Тот и не зарычал, но и не подал вида, что это ему понравилось.
Конь-водовоз пасся неподалеку, и Солтан подумал: «А что, если сесть на него и разыскать табун? » Нет, нельзя. Не хотелось признаться себе, но он побоялся шапы, покосился в сторону домика. Солтан глядел во все стороны, чтобы увидеть табун. Нет, не видно.
Небо сидело на двух вершинах Эльбруса – сахарных головках, как их назвал Солтан. Обе головы Эльбруса так и казались, как и утром, отрезанными от туловища самой горы и посаженными на зеленую поляну. Посмотришь с горки вниз – там стелются в лощине облака.
Солтан взял охапку дров, отнес в кош, но оставаться с шапой он не хотел. Вышел опять из дому и смело подошел к рыжеголовому.
Только к обеду подъехал отец вместе с напарником, оставив табун пастись недалеко от коша.
Солтан тут же кинулся к табуну: ему ужасно хотелось посмотреть на своего Тугана, который щипал траву рядом с матерью. Белоснежная шерсть жеребенка отливала на солнце золотом.
Услышав зов Солтана, Гасана, дожевывая траву, заторопилась к нему, а за ней – Туган. Но захваченный Солтаном еще из дому сахар вчера намок и растаял, не удастся угостить своих друзей. Солтану стало стыдно, он побежал назад в кош, где все уже уселись за тебси. Была готова и миска для Солтана.
Он начал есть, а кусочки хлеба, тайком от отца и шапы, опускал в широкий рукав своего темного бешмета, туго перетянутого ремнем. Пока отец, самый старший из всех, не сказал, вытерев губы и усы, «алхамдулиллах», Солтан сидел как на иголках. А после «алхамдулиллах»[16] у него было право оставить тебси, и он пулей выкатился из коша.
Он бежал к табуну, а за ним, то ли озоруя, то ли учуяв хлеб, бежали все овчарки.
Гасана с сыном лежали на траве. Увидев Солтана, Гасана быстро поднялась, за ней вскочил Туган. Солтан совал им хлеб. Гасана взяла его нехотя, а Туган даже и не думал лакомиться, отвернулся. Солтан снова совал ему хлеб, раскрыв его стиснутые зубы, но тот упорно выталкивал. Солтан рассердился, но все же гладил головку Тугана, целовал его черные глаза.
Табун отдыхал у прозрачного вкусного родника. Лошади подходили сюда и медленно цедили студеную воду, сквозь окрашенные сочной зеленой травой губы, как бы боясь простудить свои зубы. Затем, лениво пощипав траву, ложились отдыхать. Каждый косяк отдыхал отдельно. Жеребец, отец Тугана, как и всегда, охранял свой косяк не ложась, оглядывая всех и как бы проверяя: не грозит ли откуда-нибудь опасность?
Солтан лежал неподалеку от косяка, и грезилось ему, как Туган станет большим конем, а Солтан объездит его и полетит ветром по длинной улице аула…
Вдруг он пронзительно свистнул два раза, вспомнив Шайтана: таким двукратным свистом они вызывают друг друга из дома. Почему-то Гасана поднялась на свист, повернула голову к Солтану и стала в нерешительности: подойти или нет? Туган тоже поднялся. Солтан свистнул еще два раза. Жеребенок насторожился, а Гасана опять сделала несколько шагов в сторону Солтана. Туган – за ней. Еще свист – и Гасана снова шагнула к другу. Последовал ее примеру и Туган. Этот случай надоумил Солтана: двукратный свист надо сделать сигналом, чтобы подзывать к себе Гасану и Тугана.
Неслышно подошел отец, оседланная лошадь которого паслась тут же. Подошел и сел рядом с сыном, свертывая махорочную сигарету.
– Ну как, джаш, нравится тебе здесь? – спросил он и откинул со лба сына белую войлочную шляпу.
– Очень, – ответил Солтан живо, – только я на кошу сидеть не хочу.
– Я и не собираюсь держать тебя на кошу, хочу взять с собой, а мой напарник пусть себе отдыхает. Видишь рябую лошадь? Пойди принеси седло, оседлай ее. И поедешь со мной.
Пулей полетел Солтан, а отец смотрел вслед улыбающимися глазами.
– Будет конник! Будет, – сказал он вслух.
Лошадям было полное раздолье, гуляй налево и направо. Бийчесынские пастбища огромны, беспредельны, хотя у каждого хозяйства здесь свои участки.
Дав отдых коням и теперь подняв их, отец с сыном не стали пока садиться верхом. Солтан направлял косяк, куда велел отец – вперед. Сейчас вон на ту цветущую, озаренную солнцем сторону холма. Направлять надо незаметно, чтобы лошади думали: никто над ними не командует, они сами выбирают себе место для пастьбы.
То ли кони во время полдневного отдыха проголодались, то ли здесь трава слаще. Но накинулись они на нее с жадностью. Жеребятам было очень привольно: они подбегут к матерям, пососут для вида, а потом как поскачут-и поминай как звали. Вот и Туган оторвался от матери и помчался. Солтан даже ахнул: до чего красив белый Туган на этом разноцветном ковре! Жеребенок, наверное, опьянел от всего этого: от чистого воздуха, от источающей аромат травы.
Отец тоже любовался, он наблюдал то за сыном, то за жеребенком. Гасана сначала ждала, что Туган вот-вот опять подбежит к ней, но, не дождавшись, перестала щипать траву. То ли с тревогой, то ли с радостью – не поймешь – она наблюдала за сыном. «Ты же устал, шалун!» – говорили ее глаза.
А Туган и не думал об усталости. Он врывался в косяк белой стрелой, нарушая покой и наслаждаясь своей резвостью, а потом выбегал оттуда и начинал давать круги, ничуть не заботясь о том, чтобы остановиться и успокоить мать. Отец Тугана, на котором лежала вся забота о косяке, был недоволен тем, что малыш мешает всем. Он попробовал раза два догнать Тугана и строго куснуть его. Но не тут-то было – разве птицу догонишь!
Табун двигался вперед медленно, «попасом». Солтан с отцом то садились на траву, то поднимались и шли за косяком. Отец то и дело срывал травинки, показывая сыну и объясняя, от какой болезни какая трава и цветок лечит.
– Вот это – «собачий язык». Помнишь, он растет и у нас в ауле. Его прикладывают к свежей ране, и она быстро затягивается. А вот и одуванчик. Он в ауле тоже растет, но тут красивей. А это медовый цветок. На-ка, сорви и пососи. Вкусно?
В самом деле, это был удивительно сладкий и душистый цветок.
– А вот таких красивых больше нигде не увидишь, кроме как здесь, – сказал отец, сорвав нежный цветок, переливающийся красками.
У Солтана снова, как вчера, когда поднялись из долины на эти горные луга, возникло ощущение, будто здесь разлили огромный флакон духов и их запах не уходит и никогда не уйдет. Он вспомнил случай, когда отец с матерью собрались пойти на ыстым – на праздник в честь рождения ребенка, – наряжались и хотели надушиться из большого флакона, на котором было написано «Тройной одеколон». Но вдруг отец выронил его, и флакон, упав на щипцы, разбился. После этого в доме целую неделю стоял запах одеколона. А здесь, наверное, всегда стоит такой запах, хотя никто ничего и не разбивал.
Отец показал ему еще траву тихтен.
– На-ка, ешь ее, – сказал он, – это дикий чеснок – черемша, но уже не молодая. Лучше всего она самой ранней весной. Целебная!
И Солтан с удовольствием поел черемшу, хотя она была уже жестковатая.
Туган прилег. Устал бедняга. Голова торчит над цветами, а спина белеет сквозь траву.
– Туган отдыхает. Набегался! -сказал Солтан и побежал к нему, лег рядом и обнял его за шею.
Но жеребенок не собирался прохлаждаться, он быстро вскочил на ноги и полетел по лугу, снова нарушив покой матери.
Солнце, чистый воздух, отличная трава, незамутненный ручей— что еще нужно, чтобы спокойно пастись лошадям? Спокойно было на душе у табунщиков.
– Если бы всегда так, то пасти коней и не трудно, – вздохнул отец, лежа на боку и покусывая травинку. Его карие глаза смотрели куда-то далеко. – Но бывают и очень тяжелые минуты в нашей работе, сынок. Посмотри туда, в лощину, видишь лес? Там таятся волки и ждут удобного момента, чтобы напасть на лошадей, на овец, на коров. Тут волки особенно хищные и ловкие, так что приходится смотреть в оба.
– А волк разве сильней лошади? – спросил Солтан.
– Как тебе сказать… Лошадь сильнее, но она – мирное животное. А волк -хищник, он научился разбойничать… Впрочем, ты – табунщик, значит, сам насмотришься всего.
Солтану захотелось показать отцу, как он умеет обучать лошадей. Раздался двукратный пронзительный свист, да такой, что отец закрыл уши руками и удивленно посмотрел на сына, еще не успевшего убрать пальцы изо рта. Солтан выжидающе смотрел на косяк. Отец ждал, что же означает этот свист. Он смотрел по направлению взгляда сына и заметил, как Гасана подняла голову от травы, поглядела в сторону Солтана и направилась к нему. Туган круто остановился на бегу и тоже пошел к Солтану. Жеребец, вожак косяка, встрепенулся и беспокойно оглядывался по сторонам.
– Здорово ты их приучил слушаться! – похвалил отец, когда Гасана и Туган подошли к Солтану. – На-ка, дай им хоть по полконфетки.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Шли дни, все было спокойно. Случая проявить геройство Солтану пока не представлялось.
Отец или его напарник всегда брали Солтана с собой. Он уже знал самые «травные» места, умел пасти лошадей.
Однажды, к его радости, мать прислала ему вместе с учебниками сумочку с сахаром. Расходовал он его бережно: расколол кусочки и баловал своих любимцев только тогда, когда они послушно выполняли его команду.
Табунщики Солтана хвалили, потому что он понимал характеры лошадей и пас их старательно. Но ему хотелось сделать что-нибудь необычное. Он в своем воображении сражался то с волком, то с барсом, напавшим на Тугана, или же боролся, чтобы спасти Гасану и Тугана во время страшных стихийных бедствий. Ведь он мужчина, он ничего не должен бояться. В день отъезда из дому сюда он не дал маме поцеловать и обнять себя, чтобы не уронить свое мужское достоинство. Мать этого никогда не поймет, она думает, что в горах его стережет беда. Отец – другое дело, он все понимает, потому что сам ничего не боится.
Оба табунщика, Абдул и его напарник, пасли коней по очереди, а подпасок у них – Солтан. Каждое утро табун выгоняли на новый участок пастбища, чтобы на тех загонах, где кони уже попаслись, трава могла подрасти.
Косяк – это лошадиное семейство. Во главе каждого из четырех семейств – жеребец. Он и есть самый лучший табунщик: все время находится настороже – то выходит вперед, то рысит назад, подгоняя кобылиц и журя их за что-то. И все время глаз коневодов должен быть неусыпным.
Солтан загорел, возмужал. Он временами стыдил себя за то, что стал собирать цветы. «Веду себя, как девчонка, – корил он себя, – хотя пасу табун на самом Бийчесыне!» А через минуту снова склонялся к разноцветью луга, потому что невозможно было устоять. Вот бы увидела этот луг «А»! Она так любит цветы!
Сегодня за табуном ходит отец. Высокий, кряжистый и загорелый, он чувствует себя здесь полным хозяином. Голова отца в белой войлочной шляпе издали тоже кажется Солтану цветком. Солтан будто только теперь, в горах, впервые увидел отца, любуется всем его мужественным обликом.
– Папа, а когда мужчина становится мужчиной? – спросил Солтан, прервав мысли отца.
Отец приостановился, глаза его стали теплеть, улыбаться. Он ответил:
– Думаю, тогда, когда совершит подвиг. Но совершит не ради пустого бахвальства, а во имя других людей. Вот как, сынок.
Солтан задумался, хотя и не очень хорошо понял ответ отца. «Что значит – во имя других людей?» – размышлял он. Значит, для мамы, папы. Шайтана, деда Даулета, ну пусть и для «А»? А что Солтан может сделать для них? Конечно, ничего, они все сильнее его, кроме «А». Значит, ему, Солтану, никогда не стать мужчиной? Его мысли перебил отец:
– Будет дождь, раз надвинулись тучи и голова Эльбруса закрыта.
Солтан, как и отец, расторочил свою бурку. И вовремя: с неба уже начали падать крупные капли. Дождь в горах собирается очень быстро и всегда льет как из ведра.
Куда и делось солнце, которое только что озаряло альпийские луга!
Жеребцы забеспокоились, навострили уши. Каждый из них старался согнать косяк в кучу, а забота табунщиков – сгрудить все косяки, причем жеребят – в самую середину.
Дождь ливневый, шерсть лошадей сразу намокла, с нее текли струи.
Доставалось и Солтану: с краев шляпы Солтана натекло за ворот, тело стало мокрым.
Погромыхивала гроза. Стало темно, будто это и не день. Отец и Солтан, верхами, кружили вокруг табуна очень осторожно, чтобы не вспугнуть коней, а то они ринутся к скрытой в тумане горе, к ее скалистым и опасным уступам. Кобылицы пока еще не метались, опекали жеребят, но видно, что им тревожно. Они боялись жеребцов и не делали лишнего шага в сторону.
Солтан в предчувствии какой-то беды не спускал глаз с Тугана, который таился в кругу белой точкой, прижавшись к материнскому боку.
Вдруг грянула гроза такой невиданной силы, что даже Абдул невольно втянул голову в плечи -Солтан это заметил и испугался еще больше. Небо будто раскололось, ослепительно сверкнула молния, на миг высветив табун.
И тут все полтораста лошадей сорвались с места единой массой, шарахнулись в одну сторону, как по команде. Никакая сила не в состоянии была их задержать, остановить. Они чуть не затоптали Абдула с сыном.
Табун летел как раз к горе, инстинктивно стараясь найти укрытие и не понимая, что там опаснее, чем на просторе луга.
Кони летели как на крыльях, распластав гривы и хвосты. Жеребцы забегали вперед, кусали кобылиц, старались остановить их, но тщетно. Абдул с Солтаном неслись за ними вскачь, стараясь опередить табун, но ничего не получалось.
Краем глаза Солтан заметил, как со стороны коша мчались на конях к ним на помощь второй табунщик и шапа, а за ними все овчарки, которым дело находилось обычно только ночью.
В это время Абдул сумел обогнать табун, крикнув сыну, чтобы тот не следовал за ним.
И в этот миг табун смял, отшвырнул лошадь Абдула. Солтан увидел, как мелькнула в траве белая войлочная шляпа отца, огрел плетью своего коня, чтобы успеть на помощь отцу. Он думал, что его уже затоптали кони. Но тот уже поднялся и пытался схватить уздечку своей вскочившей с земли лошади.
Однако конь табунщика тоже поддался панике, помчался галопом. Седло висело у него под брюхом.
Увидев Солтана, отец ухватился за луку его седла и на ходу взлетел на коня, уселся впереди сына.
Они поскакали так, что у Солтана дух захватило. Уже поравнялись с ними второй табунщик и шапа, веером рассыпались по лугу собаки, огибая табун. Еще миг, и удалось бы окружить табун. Но из тумана уже выплыла, словно только что из земли поднялась, гора.
Кони взлетели на ее скалистый склон, грохоча копытами и сбивая подковы. Было круто, табун поневоле замедлил бег и начал сдвигаться к краю откоса, а там в тумане – смертельный обрыв…
Жеребцы кусали кобылиц, они упорно двигались к кромке обрыва, увлекая за собой жеребят. Малейшее резкое движение коневодов – и весь табун рухнет в пропасть. Поэтому верховые словно подкрадывались, отрезая коням путь к краю обрыва и сами подвергаясь опасности быть сметенными с утеса волной лошадей. Бесшумно действовали, почти перестали лаять и рычать, собаки, они только щерили злобно зубы, отгоняя коней от опасного места. Впрочем, ни лая собак, ни терпеливого «но, но», которое вырывалось у табунщиков по привычке, все равно не было слышно: гроза гремит неумолчно, дождь льет вовсю, а здесь, в скалах, звон его струй кажется грохотом.
С замиранием сердца Солтан увидел, что Туган с матерью оказались на самом краю обрыва. Он тотчас ворвался в табун на коне, ловко заарканил Тугана и потащил его назад, а мать потянулась за ними. Их примеру последовали еще несколько лошадей.
Туган, взбешенный сначала грозой, а теперь и арканом, стащил Солтана с седла и пытался вырываться. Мальчик, чувствуя, что у него содрана арканом кожа рук, ногами упирался в мокрую, скользкую траву и не отпускал жеребенка. И откуда нашлись у Солтана силы!..
Гроза и дождь прекратились так же быстро, как и начались. Табун стоял сгрудившись, кони тяжело водили боками и прядали ушами, все еще не опомнившись от пережитого страха.
Когда Абдул подошел к сыну, тот все еще крепко держал аркан, не отрывая взгляда от притихшего Тугана. Отец посмотрел на кровоточащие руки сына, разжал их и произнес:
– Ну, опомнись, герой… – Помолчав, он обнял мальчика за плечи и добавил: – Вот так и становятся мужчинами, мальчик!
Теперь Солтан понял, что к чему. Табун нужен людям. Он, Солтан, проявил сегодня мужество, не струсил. Значит, он послужил людям. Стал мужчиной!
* * *
Уходило лето. Уже пора было собирать Солтана в школу, и отец отвез его в аул. Перед тем как уехать, Солтан попрощался со своим Туганом. Угостить его не мог, не было ничего сладкого, но Туган к нему так привык, что, казалось, ему не столько нужен был теперь сахар, сколько то, чтобы Солтан приласкал его. Никого из табунщиков жеребенок к себе не подпускал, а к Солтану бежал, завидя еще издали или услышав его призывный свист.
За эти месяцы на Бийчесыне лошади налились, шерсть у них блестела, любо было смотреть. Туган потерял детскую угловатость, стал еще резвее и быстрее в беге. У этого белоснежного жеребенка черными были только глаза, удивительно умные, озорные, смелые и, как казалось временами Солтану, насмешливые. Длинные крепкие ножки легко держали его поджарое тело. Когда он скакал, головка его, как у птицы, устремлялась к полету.
Солтан готов был бы даже оставить школу, лишь бы быть всегда с Туганом, но разве отец разрешит? Он всегда с огорчением говорит о том, что сам остался малограмотным. Но сыну-то он даст большое образование, это непременно!
Когда Солтан прощался с жеребенком, мальчику показалось, что и в черных глазах Тугана стоят слезы. «Как тяжело, оказывается, разлучаться настоящим друзьям!» – понял Солтан на альпийских пастбищах и эту истину.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Ноябрь в этом году был в долине холодным. Горы за конезаводом все чаще покрываются туманом, а речка у въезда на завод как-то притихла, а ведь все лето она была говорлива, болтала кому-то о чем-то, как первая аульская сплетница.
За околицей, где всегда много ребят, сегодня пусто. Там, на пожухлой траве, паслись без особой охоты ослы, телята, индюки да гуси. Ребята же облюбовали себе место не здесь, а на заборе заводского конюшенного двора, где они расселись, как птицы на жердочке, благо сегодня выходной и в школу не идти.
Идет отъем жеребят от матерей, малышам уже по семь месяцев. Как они будут жить без матерей?
Солтан с Шайтаном устроились рядышком. Каждый год в такой день они всегда «болеют» за жеребят, забыв свои игры и заботы… «Жалко, когда разлучают малышей с матерями, жалко, что приходится так жестоко поступать», – думает каждый из мальчиков.
– А что, если Тугана угнать и спрятать, а потом пригнать его к Гасане? – говорит Солтан, нарушив молчание.
– Как бы не так! Все равно разыщут. Да и ничего с твоим Туганом не случится без матери, – смеется Шайтан.
– Сам знаю, но жалко. Это с твоими стульями без тебя ничего не случится, тебе все равно, что кони, что стулья… – ответил Солтан.
– Это мне все равно? – обиделся Шайтан, спрыгнул с забора и принял грозный вид. – Разве не я научил тебя ездить на коне? А то бы ты до сих пор скакал на стуле! Разве не я два раза украл у своей мамы сахар для твоего Тугана?
Это была правда, и потому Солтан промолчал. А Шайтан обдал его презрительным взглядом и отошел к другим ребятам.
В это время Солтан заметил, что сам его отец, а не кто-нибудь другой, заарканил Тугана, и жеребенку тотчас выжгли клеймо. Солтан даже зажмурил глаза, чтобы не видеть мучений Тугана, затем соскочил с забора, обежал тренерскую конюшню, куда загоняли «культурную группу» жеребят – самых породистых – после выжигания тавра. Пролез сквозь решетку невысокого окошка и оказался в конюшне. Там среди таврёных жеребят стоял понурившийся, грустный Туган. Он даже не повел глазом на Солтана, вид у него был обиженный. Ему жгло рану, ему было больно. За что с ним так поступили, ведь он не сделал людям зла! К Солтану он потому и безразличен, что тот не защитил его. Не отвечает на ласку, даже не принял сахара, отвернулся…
Солтан заплакал, вытер мокрое лицо о шею жеребенка и сдержал себя, потому что Туган, имея такую рану, не плакал и держался мужественно.
На левом бедре жеребенка чернеет «КЗ» – конезавод, а ниже – порядковый номер: 80. Ох, как на всю жизнь Солтан возненавидел эту цифру! Где бы ни приходилось ему потом писать ее или произносить, он каждый раз вспоминал тот день, когда тавро причинило такую боль его Тугану.
Жеребят прибавлялось, обиженных и печальных малышей впускали сюда и сразу закрывали за ними дверь.
Солтан притаился на краю высоких, добротных деревянных яслей, в которых поблескивали полированные языками коней куски соли-лизунца. Пора, кажется, уходить, всех жеребят уже отняли. От ржания матерей-кобылиц сотрясался воздух – это был плач по отнятым детям; дети же пока не умели возмущаться, а молча покорялись своей судьбе.
Солтан спрыгнул с яслей, чтобы уйти тем же путем, каким пробрался сюда. Он уже направился к окну, но оглянулся на прощанье и увидел, что Туган потянулся за ним, как бы спрашивая: «Почему же ты в такую минуту оставляешь меня, когда я так одинок? »
Солтан кинулся назад, обнял друга. Потом опять сел на край яслей верхом, чувствуя рядом теплое, еле заметное дыхание жеребенка. И незаметно уснул, свалился сонный в ясли…
Он едва почувствовал, как чьи-то сильные руки вытащили его оттуда. То были отцовские руки. Отец хотел поставить мальчика на ноги, но ноги не слушались Солтана. И тогда Абдул взвалил мальчика на плечо и вынес из конюшни.
Солтан потом вспоминал, что отец, не произнося ни единого слова, шел, тяжело дыша, и лишь невдалеке от дома Солтан проснулся, сполз с отцовского плеча.
Была темная ночь. Солтан стоял молчал. Отец тоже, но потом коротко скомандовал:
– Иди!
Сын понял, что отец очень зол на него, наказания не миновать. Это чувство оцепенило его, и он не мог двинуться с места, но повторное «Иди!» заставило его сделать шаг вперед и покорно зашагать впереди отца:
Мать не спала и, увидев сына живым, здоровым, обрадовалась, хотя тут же начала было его ругать.
– Куда же ты, негодник, исчез, мы с ног, сбились, искали тебя…
Но, заметив какой-то знак мужа, она сдержалась, молча помогла сыну раздеться и лечь в постель.
Солтан тотчас уснул, а мать заплакала от огорчения, что пришлось так понервничать за сына. Отец и вправду искал его по всему аулу, но никому ничего не говорил, а то слух облетел бы аул быстро и говорили бы: «Вы знаете, что у Абдула сын исчез? Не иначе как медведь утащил его в берлогу», – сказали бы одни, а другие ответили бы: «Нет. Мать воды, наверное, забрала его к себе в пучину», и т. д. Не дай аллах стать предметом разговора для Аламата! Потом и сам никак не поймешь, как у тебя случилась беда на самом деле. Абдул сам, без людей, сообразил, хоть далеко и не сразу, где надо искать сына: не в медвежьей берлоге, не в пучине, а возле Тугана.
Он пошел на конюшню, мальчика не было и там! Это уже не на шутку напугало отца. Он подошел к Тугану, жеребенок отпрянул. «Я не меньше твоего друга люблю тебя, дурачок!» – проворчал Абдул и уже собрался было уходить, как догадался заглянуть в ясли…
Он рассказал обо всем этом жене и добавил:
– С твоим сыном я поговорю завтра на языке ремня!
– Отец Солтана, прошу тебя, не надо мальчика бить!
Ведь ты его никогда не бьешь. И на этот раз поговори с ним по-хорошему, он все поймет… Ох, не доведет его до добра эта любовь к коням!
– То требуешь наказать мальчика, то берешься защищать его! – усмехнулся Абдул.
Интересные отношения были у родителей Солтана. Они жили дружно, а временами у них бывали словесные перепалки, просто так, для виду. Поводом чаще всего служил «проклятый» баран. Солтан думал, что мать затевает перепалки только от скуки. Ведь она всегда занята одними и теми же делами.
Правда, у матери в этих заботах были свои торжественные, минуты. Каждый день. Всегда, сколько помнит Солтан.
Вот она, не торопясь, снимала свой темный кашемировый платок, затем накрепко прилаживала его на голову так, чтобы из-под него не выглядывал ни один волосок.
Покончив с этим, наливала из бабушкиного медного казана воду в чугунный кумган, ставила его на жаркий огонь сосновых дров и затем торжественно снимала со стены до блеска полированное деревянное корыто. Доставала деревянный совок, похожий на тонкий, кремового цвета, фарфор. Наверно, это хлебное корыто и совок служили не одному поколению семейства. Мать отправлялась с совком в кладовую за мукой. Эта кладовая, дверь которой выходила сюда же, в летнюю комнату, была для Солтана заветным местом. Чего там только нет: кадки с домашним сыром, бараний сбой в сыворотке, кадки с тузлуком – соленым кислым молоком – для зимы, с потолка свисали сушеное мясо и домашняя колбаса, а в деревянных закромах хранилась пшеничная и кукурузная мука.
Мать набирала полный совок кукурузной муки и торжественно выходила из кладовой, идя так осторожно, чтобы ни одна крупинка не упала на пол. Высыпала муку в корыто, совок аккуратно вешала на место, затем закатывала рукава до локтей и, поливая из высокого медного кумгана, тщательно мыла руки с мылом, лишь после этого дотрагивалась рyкою до муки: сверху делала ямочку, наливала туда уже успевшую закипеть воду. Ее небольшие руки долго и ловко мяли горячее тесто, потому что, как она говорила, от этого зависит вкус испеченного гырджына.
В это время она ни с кем не разговаривала. Даже если бы случился пожар, она не крикнула бы «Караул!». Какая-то одухотворенная, она священнодействовала.
Заранее смазанная жиром сковородка тем временем калилась над огнем. Мать клала в нее тесто, ровняла его, а затем остроносым, работы кузнеца Идриса, ножом разрезала тесто на равные треугольники, чтобы была хорошая выпечка. Сковороду закрывала сверху другой и зарывала в сосновый жар.
Пока пекся хлеб, она успевала до блеска вычистить хлебное корыто, высушить и повесить его, а если в это время Солтан оказывался рядом, она велела ему накормить собаку, барана, ишака и петуха.
«Накорми этих», – кратко говорила она. Поскольку они всегда питались вместе, то Марзий их называла общим именем «эти».
Однажды Марзий с Солтаном, вернувшись домой из гостей, у себя во дворе увидели такую картину: Медный казан лежал, положив огненно-рыжую мохнатую голову на протянутые передние лапы, глядя почему-то злыми глазами; неподалеку дремал ишак, а между ними разлегся баран, поджав под себя все четыре ноги. Увидев хозяйку, баран вскочил и очертя голову помчался к ней, требуя гостинцев. Марзий хотела было достать из кармана что-то, но вовремя опомнилась и отняла другую руку от горбатой иссиня-черной головы барана. Дело в том, что Абдул был дома, а свою нежность к барану Марзий своему мужу не любит показывать.
– Опоганил мне руку, «проклятый»! – сказала она нарочно громко. – Ест с собачьего тебси, нос тычет в ее шерсть, водится с ишаком и после этого хочет еще, чтобы его угощали! Я тебя угощу, погоди! В пятницу, через два дня, твоя упрямая голова отделится наконец от твоего жирного тела…
– Клянусь хлебом-солью, баран, эта злая женщина выдумывает! Пока к тебе смерть сама не придет, ты вот так же будешь дружить и с Медным казаном, и с ишаком. И получать гостинцы от Марзий! Тебе обещаю это я – сын Лепшоковых! – Говоря так и улыбаясь, Абдул спускался с каменных ступенек крыльца.
– Назло сыну Лепшоковых ты, баран, умрешь не в пятницу, а сегодня, – пригрозила Марзий и, стройная, красивая, с гордой осанкой, но готовая прыснуть, прошла в дом мимо мужа.
Когда же Марзий оставалась одна и была уверена, что ее никто не видит и не слышит, она вовсю жалела барана. Несмотря на то что он был огромный, с теленка ростом, и жирный такой, что на его спине Солтан мог бы улечься, она разговаривала с «проклятым», как с ребенком: «Бедненький мой подкидыш! Умный мой, красивый мой малыш! Да никто и не виноват, что ты якшаешься с Медным казаном, одна я виновата: не хотела с тобой расставаться и потому не отпускала тебя в отару. Так что же тебе, несмышленышу, оставалось делать, как не взять себе в друзья «этих»?
При этом она гладила упрямую голову барана, а тот замирал, блаженно прикрыв веки, под ее теплыми руками. «Горе тому, -приговаривала она, – мой маленький, у кого единственный ребенок в доме да муж, только и думающий о лошадях…»
Если в такую минуту вдруг стукала калитка, она быстро снимала руки со лба барана, громко, сердито говорила: «Юс, юс [17], чтоб тебя…» – и отходила от него, а тот нерешительно шел за ней, не понимая, за что ни с того ни с сего рассердилась хозяйка.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Хорошо играть на морозе! Овчинные варежки Солтана торчат из-за пазухи, цветом лица он сейчас похож на румяный кукурузный хлеб, только что снятый со сковородки.
Ребята вдруг оставили игру, увидев, как по главной улице аула скачет верховой, вовсю пришпоривая коня и не переставая кричать:
– Солтану от Буденного! Солтану от Буденного!
То был Шайтан. Он подъехал, запыхавшись, и осадил коня. С трудом произнося слова, он сказал Солтану, которого уже окружили все ребята:
– Буденный прислал тебе шашку. Прислал директору, но это для тебя. Взбирайся ко мне, скорей, ну!
Солтан остолбенел. Это сон? Но Шайтан здесь, его лошадь тоже здесь, значит, не сон. И все же Солтан тихо подошел, тронул пальцем коня, уверяясь будто, что это действительно конь. Затем взобрался на круп коня и помчался с Шайтаном к заводу. Все мальчики бежали за ними, побросав свои сани и альчики и обгоняя друг друга, чтобы поскорее оказаться у дверей заводской конторы.
Солтан пулей влетел в огромный кабинет директора, где уже сидело много людей. Круто остановился. Его разгоряченное, раскрасневшееся лицо пылало, глаза блуждали. Снег на его черных лохматых бурошниках подтаивал, и у ног образовалась лужа. Солтан дышал часто, еле переводя дыхание.
Он теперь заметил на столе у директора что-то блестящее. Сабля! Чуть не бросился к столу, но вспомнил отцовские слова: «Не проявляй шумно свои чувства». Он с мольбой во взоре посмотрел на усатого, как Буденный, директора и только тут заметил отца, стоявшего возле директора.
Директор поднялся, торжественно взял обеими руками саблю и сказал:
– Смотрите, дорогие мои! Вот эту саблю Семен Михайлович Буденный прислал в подарок нашему джигиту Солтану.
На ней выгравированы слова: «Солтану Абдуловичу Лепшокову от маршала Буденного. Зря не вынимай, а вынешь – не промахнись». Других слов я добавить не могу, Солтан джигит! Но все же скажу, что все мы желаем тебе прежде всего хорошо учиться. Ну, а что касается того, что ты влюблен в коней, это очень хорошо. Конь – верный друг человека, мы растим скакунов для Красной Армии, а ей нужны отличные кони, вот и помогай нам воспитывать их, помогай со своими друзьями, это будет очень хорошо. У нас ведь три тысячи лошадей, и каждая из них требует отличного ухода. Мы говорим спасибо всем ребятам, которые помогают нам, вот и тебе спасибо скажем.
С этими словами директор вышел на середину и торжественно вручил саблю Солтану. Тот взял ее дрожащими руками и, не моргая, смотрел на нее. Все молча наблюдали за ним, а Абдул уже начал было тревожиться: «Неужели вот так истуканом будет стоять и ни слова не вымолвит?» Но сын пришел в себя и горячо сказал:
– Честное пионерское, я все сделаю так, как написал маршал! Вот Шайтан будет свидетель!
И он показал на стоящего рядом друга, не меньше взволнованного событием.
Оба они выбежали из кабинета.
Когда Солтан вышел с саблей на крыльцо, двор конторы был полон ребят. Чтобы все видели подарок, Солтан высоко поднял саблю над головой и услышал общее восхищенное: «О-о-о-ох!»
Так, с высоко поднятой обеими руками саблей, спустился Солтан со ступенек крыльца и в окружении ребят пошел по Главной улице. Заметив ватагу возбужденных мальчишек, взрослые выходили из дворов, спрашивали, подходили, рассматривали буденновскую саблю и разно выражали свой восторг. А затем, когда ватага продолжала свой путь, взрослые собирались в кучки и обсуждали удивительное событие.
Когда ребята дошли до дома Шайтана, он забежал и позвал из плотницкой своего отца.
– Э-э-э! – протянул Мазан, держа обеими руками саблю, вынимая ее из ножен и снова вкладывая на место.
Ребята понимали, что означает это «э-э-э!». Когда Мазан, бывало, видел не им изготовленный, но красивый стул, он одобрительно говорил; «Э-э-э!» Больше всего на свете Мазан любил красивых женщин, и, когда встречалась где-нибудь такая, он останавливался, глядел вслед и тоже произносил: «Э-э-э!» А по поводу него самого никто, наверное, не говорил так. Диву даются в ауле: как красавица Лейла, его жена, могла полюбить этого «Полтора Мазана», как его иногда называют за его несуразный рост. Волосы Мазана закрывают ему лоб, брови закрывают глаза, усы – обе губы, а слегка седая борода закрывает шею. Пусть, зато в этом человеке живет такая любовь к красоте, что, когда он видит красивое, он немеет и может произнести только «э-э-э!».
Вот и сейчас он не мог оторвать глаз от сабли, а ребята – от него. В это время с противоположной стороны улицы вышел кузнец Идрис – «Фунтонос». Это было его прозвище за огромный гиреобразный нос, который выделялся на сухощавом лице. Лицо как лицо, с правильными чертами, а нос достался Идрису непомерный, весом в фунт.
Карачаевцы вообще горазды давать прозвища, а в Аламате особенно. Одни здесь знают свои прозвища и не обижаются, другие готовы броситься с кулаками, третьи точно не знают, но догадываются. Однако в общем-то из-за клички пока никто в Карачае ни в какие века не дрался. Фунтонос тем более, потому что, как он считает, у него самая тонкая в Аламате жаждущая музыки душа, и поэтому кузнец держится выше всех насмешек.
Кузнец берет саблю, рассматривает ее и, наверное, думает о том, как воспроизвести такое событие в музыке: подарок самого маршала…
Так каждый встречный восхищался саблей по-своему, а весь аул воспринял новость с большой гордостью. К вечеру уже не было в Аламате ни одного человека, который не знал бы о новости и не пересказывал бы ее с добавлениями.
А пока Солтан очень спешил с подарком к матери, хотел порадовать ее, но никак не мог дойти – его останавливали, расспрашивали, рассматривали саблю.
Во время одной из таких остановок сквозь говор толпы он услышал тоненький голосок:
– А как ты ее будешь носить?
Не получив на это ответа (ведь Солтан еще и сам не знал, как будет носить), голосок снова пропищал:
– А коня-то у тебя нету! А шашку носят, когда садятся на коня! А ты…
– Туган – мой конь, я его пас на Бийчесыне! – с обидой ответил Солтан, грозно посмотрев на «А». Если б это был мальчишка, он бы, конечно, надавал тумаков, а с девчонкой станешь ли связываться?
Наконец он добрался домой. Мать в это время чем-то угощала своего «маленького», «своего подкидыша», но как только стукнула старая некрашеная калитка, она отогнала «проклятого» и пошла навстречу сыну, не отрывая удивленного взгляда от сабли, которую Солтан подносил матери, держа обеими руками.
Мать медленно взяла саблю в посеребренных ножнах, посмотрела вопросительно на сына.
Солтан объявил:
– Это маршал Буденный мне в подарок прислал. Помнишь, он обещал?
– Такого не бывает, чтобы самый большой командир прислал подарок сопляку.
– Мать! Хоть ты мне и мама, но знай – я не сопляк, я мужчина. И если ты еще раз обзовешь меня так, я уйду из дома и буду жить один! – гордо сказал Солтан.
– Ишь какой джигит…— растерялась мать. – Да я же от радости, дурачок. Я вижу, что ты стал настоящим мужчиной. А там, кто его знает, может быть, и сам великим человеком станешь!
Вечером получилось семейное торжество, пришла вся родня.
Отец сказал:
– Ты, джигит, пойми одно: такие подарки и от таких великих людей выпадают не каждому. Сумей ответить на эту честь!
– Что надо делать, папа?
– А наш директор уже сказал: надо помогать нам, табунщикам, растить добрых коней. Разве мало дел для вас, ребят, найдется на заводе?
– Я все буду делать: и учиться хорошо, и маме помогать, и лошадей растить, а особенно – ухаживать за Туганом. Ведь у него теперь ни отца, ни матери. Он один, ему трудно.
Сидящие одобрительно переглянулись, а Марзий сказала на радостях, что сын такой рассудительный:
– Я уже про себя решила: пусть мальчик наш завтра после уроков приведет своих друзей, я сделаю хычыны[18]. А наш отец, я знаю, зарежет для такого случая барана…
– Какого? – почти одновременно спросили удивленные отец и сын, подумав о «проклятом» баране.
– Того, который, как ему и положено, ходит в отаре. А вы небось подумали, об «этом», который вылизывает собачью миску? Нет, я пока не выжила из ума, чтобы такого глупого, нестоящего барана зарезать в честь подарка большого командира.
Марзий принялась планировать, как устроить торжество:
– Купим конфет, пряников и отпразднуем. Ну уж так и быть, куплю также кило сахару для этого самого Тугана, раз он остался без родителей.
Солтан подпрыгнул от радости, а когда лег, никак не мог уснуть, все время гладил руками лежащую рядом саблю.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Буденновский подарок будто переродил Солтана. Все, что он теперь ни делал – колол ли дрова, водил ли корову и овец на водопой, учился ли, помогал конюхам, – все он делал с увлечением.
Но, надо сказать, и дрался он теперь с особым азартом. Как-то так получалось, что для драки всегда находился повод. Сегодня, например, он подрался с одним мальчишкой из-за того, что тот, может быть и нечаянно, наступил ему на ногу и палец сильно разболелся. А вчера Солтан пришел домой из школы без единой пуговицы на шубе: тоже дрался, потому что задира Хасанов, одноклассник, сказал ему:
– У Лепшоковых, говорят, никогда не было в роду знатных людей.
– Как не было? – вспылил Солтан. – А разве вы, Хасановы, имели в роду такого борца, как мой дядя Унух, которого во всем ауле никто пока не положил на лопатки? Разве у вас был такой кузнец, каким считают дядю Идриса? Разве не мой отец берет призы на конных соревнованиях?
– Подумаешь! Не отец твой берет, а кони.
И тут началась потасовка.
Так почти каждый день. Но ни разу Солтан не жалуется дома, молча переносит упреки мамы за свою пострадавшую в драках одежду. Наверно, маршал Буденный не дрался, когда был таким, как Солтан, но что делать, если так получается.
Как бы там ни было, но если не считать этих стычек, то Солтан переменился в лучшую сторону. А все из-за сабли. Над кроватью Солтана висит портрет маршала Буденного, а пониже – его же фотография среди работников завода. Над изголовьем Солтана отец сделал сосновую полку, и на ней красуется драгоценная сабля. Несколько раз в день Солтан осторожно и торжественно берет ее оттуда и, налюбовавшись вдоволь, кладет обратно.
Школьные товарищи Солтана то и дело приходят посмотреть на подарок маршала.
– Если позволишь подержать шашку, я дам тебе насовсем свои сани, подбитые железом, – скажет кто-то.
– А я дам все свои альчики! – предлагает другой.
– А я – самую большую юлу, – готов третий.
– А я принесу сахару для твоего Тугана, – сулит еще мальчишка.
– Ничего я брать не буду, – сердится Солтан.
Одним он разрешает совсем «бесплатно» потрогать саблю, а другим – с условием: если они будут за него дежурить в классе и если девочек не будут трогать.
Однажды учительница Солтана решила посвятить специальный урок жизни и деятельности Семена Михайловича Буденного, хотя завуч сказал, что это не входит в программу. Она показала множество фотографий маршала, рассказала о его полководческих делах, о его двукратном приезде сюда. Сабля же Солтана пошла в классе по всем рядам, так что каждый мог потрогать ее своими руками и налюбоваться. Под конец учительница рассказала, какими должны быть буденновцы, а что все ребята аула причисляли себя к ним, она знала хорошо. Еще бы, завод носит имя прославленного маршала, а аламатцы работают на заводе и гордятся тем, что небольшому аулу Аламат, на зависть крупным селам района, выпала честь водить дружбу с прославленным воином.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Жеребята тяжело переживали разлуку с матерями, хотя первое время кобылицы находились совсем рядом, за загородкой из жердей. Сначала малыши сбавили в весе, перестали резвиться. Но постепенно они стали приходить в себя, начали есть: видно, раны уже болели меньше.
Туган, казалось, уже забыл своих родителей. На жеребят он не обращал внимания. Ему нужен стал только Солтан. Жеребенок запомнил, что Солтан всегда идет сюда по одной и той же улице: Абдул не раз замечал, как Туган, прервав кормежку, устремлял взор именно туда и гадал: Солтан ли показался вдали или кто другой? Солтан спешил угостить его сахаром, но Тугану дороже сахара была ласка: он тыкался в ладонь мальчика головой, желая, чтобы Солтан погладил его. И сразу веселел, преображался. Стоило в это время подойти кому-нибудь другому, как жеребенок настораживал уши и копытца его задних ног готовы были нанести пришельцу ощутимый удар.
Солтану не надоедало играть с ним. Особенно нравились обоим догонялки: Солтан начинал убегать, а жеребенок мчался за ним, легко обгонял и становился поперек дороги Солтана. Нравились им и прятки: Солтан прятался и двукратно свистел, а Туган должен был безошибочно определить, где искать друга. Он становился там и ждал, недоуменно поводя глазами и навострив уши. Солтан моментально выходил из укрытия и кидался на шею Тугану.
Солтан в свободное от школы время кормил косячок жеребят, гонял их на водопой. А главное, он следил, чтобы Туган был всегда ухожен: чистил его шерсть мягкой скребницей, вытирал белоснежное тело влажной тряпкой, гриву расчесывал материнским гребешком. Все это нравилось Тугану.
Для жеребят культурной группы, да и для других, началась новая жизнь. Разработан для них специальный рацион кормления. Ведь еще когда они были под матерями, осенью, а трава начала подсыхать и молоко кобылиц – уменьшаться, жеребят понемногу подкармливали, приучая их к «взрослой» еде.
Постепенно начались и оповаживание, обтяжка – обучение жеребят.
С разрешения отца, который уже работал тренером, Солтан начал заниматься обучением Тугана. По сравнению с другими жеребятами Туган был немножко «грамотным» – он знал призывную команду своего друга. А прочих жеребят надо приучать даже и к этому, к тому, чтобы они знали своего хозяина. Были также бестолковые малыши, что вообще пугались любого человека, дичились всех.
Учение началось. Солтан положил в рот Тугану кусок сахара и приготовил недоуздок. Пока жеребенок расправлялся с гостинцем, Солтан тихо, мягко надел – впервые! – на его голову недоуздок. Жеребенок, казалось, не заметил этого. Но когда Солтан, потянув ремень, хотел повести Тугана за собой, такое началось! Солтан думал, что у него отнимется рука: Туган кидался во все стороны, во что бы то ни было хотел высвободить голову из недоуздка. Глаза его, такие красивые, черные глаза, были страшны и налились кровью. Он во что бы то ни стало хочет оставаться свободным! Солтан растянулся на земле, не в силах удержать повод. А Туган, вырвавшись на свободу, помчался в дальний угол конюшни и стоял там, приняв злой, дикий вид.
Солтан поднялся без обиды на Тугана, но с обидой на себя. «Я на целых восемь лет старше него, а дал малышу победить себя!» – думал он с досадой и оглянулся по сторонам, боясь, нет ли свидетелей его позора. Как хорошо, что все заняты своими жеребятами! Отец Солтана быстро отвел взгляд и сделал вид, что ничего не заметил.
Солтан подошел к нему. Тот крепко держал за недоуздок карего жеребенка. Железная рука у отца! Жеребенок будто знал, что ему не вырваться, и поэтому сразу смирился, дрожал всем телом.
– Ты чего хотел? Как там твой Туган? – равнодушно спросил отец, не глядя на сына.
– Он вырвался…— признался Солтан.
– Поймай, – просто ответил отец.
Солтан чуть не спросил, как. Хорошо, что это слово не слетело с губ. И так понятно: как можешь, лови. И Солтан вернулся к Тугану, белевшему в дальнем углу среди жеребят.
Туган уже набрался жизненного опыта и недоумевал: почему люди стали обижать его? Разлучили с матерью… Сделали больно, прикоснувшись к его телу чем-то жгучим… На голову, на его ни в чем не повинную голову надели что-то неприятное… И это сделал сейчас человек, которого он любил больше всех людей и коней на свете, который был его единственным другом!
Туган с недоверием, даже с ненавистью озирался из своего угла на приближающегося к нему мальчика.
Солтан шел медленно, с безразличным видом. Но Туган понял, что он подкрадывался, и это особенно не понравилось малышу, потому что Солтан обычно к нему так не подходил, а всегда мчался радостно, бегом.
Солтан стал неподалеку от Тугана. Тот смотрел на него косо, недоверчиво, не сделал ни шагу навстречу, уши навострил и ждал, готовясь к борьбе. Солтан шагнул к другу, но жеребенок отпрянул и умчался в другой конец конюшни.
Солтан решил дать время жеребенку, чтобы он мог забыться, а сам стал присматриваться к другим табунщикам. Ну что ж, у них тоже не сразу получается, вон один тоже упал и выпустил жеребенка… У отца-то не вырвется! Он уже вдел в недоуздок чембур[19] и привязал его конец за кольцо привязи. И жеребенок не протестует, стоит смирно.
Солтан снова пошел к Тугану, протягивая ему сахар, но Туган только покосился на лакомство, а подойти и не подумал. Тогда Солтан молнией метнулся к жеребенку и успел схватить недоуздок.
Оба закрутились вихрем, но теперь никакая сила не смогла бы оторвать Солтана, схватившего недоуздок двумя руками, от Тугана. Жеребенок подпрыгнул, на миг оторвал от земли Солтана, мотал головой во все стороны. Но отделаться от укротителя он уже не мог.
Абдул издали одобрительно наблюдал эту картину – пусть учится, думал он о сыне, хотя был готов на выручку, если понадобится.
Борьба Солтана и жеребенка длилась довольно долго. Первым устал Туган. А может быть, он просто решил уступить.
Когда, заметив, что борьба кончилась, Абдул подошел к ним, сын все еще держал судорожно обеими руками недоуздок и посмотрел на отца невидящими глазами; пот омывал лицо мальчика, черкеска его была на спине мокрая.
– Молодец, – коротко сказал отец, перехватил недоуздок и повел дрожащего Тугана к привязи. – Главное ты уже сделал, а привязать Тугана надо вот так, смотри.
Отец показал, как это делают, привязал жеребенка у пристенной кормушки, где был уже корм.
Время шло к обеду. Отец и сын направились домой совершенно усталые. Солтану было приятно, что он все-таки сумел укротить Тугана, но, с другой стороны, он боялся, что их дружбе теперь придет конец.
Его размышления прервал отец:
– Чем породистей лошадь, тем тоньше и сложнее у нее характер, а значит, и работать с ней трудней, надо искать к ней особый подход. Вот вы с Туганом были друзьями… Я говорю «были», потому что он сейчас видит в тебе врага; ты посягнул на его волю. И тебе надо будет снова завоевать его доверие, но уж если завоюешь, то это навеки! Он навсегда станет твоим верным другом…
– А как это сделать?
– Я думаю, ты уже это умеешь: лаской, заботой, вниманием. На все это нужно, правда, время. Я боюсь, как бы у тебя в школе дела не пошли худо, – высказал Абдул свои опасения.
– Отец, за мои уроки не бойся. Я буду успевать. Надо же для маршала готовить настоящего скакуна, правда?
«Вот как! Он решил Тугана готовить для маршала…» – подумал Абдул.
…Туган не дотрагивался до корма. Хотелось вырваться на волю, он несколько раз попробовал сделать это, но не тут-то было – чембур крепок, как стальная цепь. И жеребенок затосковал. К концу дня он стоял уже почти без движения, понурив голову. Из глаз его медленно стекали слезы.
Вот в таком состоянии и нашел его вернувшийся с обеда Солтан.
Увидев Солтана, Туган отпрянул назад, насколько позволял чембур. Когда Солтан попробовал погладить его, жеребенок затрясся и стал метаться, но все же мальчик не переставал гладить своего любимца и приговаривать:
– Я не хотел тебя обидеть, мой славный Туган… Ты же пока маленький и не знаешь того, что на тебе будет со временем ездить сам маршал, и я должен тебя к этому готовить. Вот и слушайся… Я же люблю тебя, дурачок!
Солтан почувствовал, что жеребенок сдается: Туган слегка повернул в его сторону голову и повел ухом, как бы стараясь понять слова.
Это уже было началом примирения.
Так в течение десяти дней жеребята проходили обучение: привыкали к недоуздку, были на привязи, за исключением тех минут, когда Солтан и другие ребята, которые взяли шефство над жеребятами, водили своих питомцев на прогулку.
Теперь Туган соглашался, хоть и настороженно, признавать Солтана, держал голову спокойно, когда мальчику приходилось снимать и надевать недоуздок.
Наконец жеребят вывели обучать аллюру.
Это был морозный день, снег блестел на солнце так, что глазам больно. Вывели всех жеребят. Возглавлял шествие верхом на своем коне Абдул. Солтан и его школьные друзья, несущие шефство над жеребятами, тоже верхами, держались по сторонам табунка.
Абдул ехал к водопою шагом, за ним двигались неторопливо и жеребята. После водопоя им дали некоторое время побродить, чтобы они надышались свежим воздухом.
– Ну, а теперь начнем приучать их к аллюрам, пусть укрепляют мускулатуру! – сказал однажды Абдул ребятам.
На этот раз он двинулся к водопою лёгкой рысью. Резво бежали за его конем жеребята.
Настал день, когда жеребят стали обучать галопу. Они были очень рады тренировкам, удивительно смышленно ухватывали повадки и темп бега коня, на котором скакал впереди Абдул.
…Туган быстро рос, повеселел, мускулы переливались под его тугой кожей. Он уже умел давать ножку, чтобы Солтан мог в один и тот же день каждого месяца делать «раскрючовку» – расчищать ему копыта. Такая процедура жеребенку нравилась.
Шерсть его блестела, как атлас, грива становилась все шелковистее. Очень заботливо холил Солтан своего питомца.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
До недавнего времени Абдул обычно сам ухаживал за домашним скотом: вставал чуть свет, ложился поздно, но зато каждый во дворе получал свое вовремя. Только кур Абдул никогда не кормил, считая это недостойным для мужчин занятием.
Теперь вся эта работа перешла к Солтану.
Вот и сегодня он встал рано, причем проснулся сам. Сначала вывел корову из сарая и привязал ее, чтобы мать могла подоить. Задал ей зеленое душистое сено. С отцом накосили!
Овцам дал корм в яслях под навесом, куда «проклятый» баран и не думает подойти, а ждет, пока Солтан вынесет Медному казану варево и выльет его в деревянное корыто. Они будут завтракать вдвоем, но охотно примут в свою компанию Серого и петуха.
Марзий вынесла кукурузу и высыпала курам. Кинулись к ней также баран и ишак, чтобы слегка закусить перед завтраком. Впрочем, Серому Солтан вынес еще и разрезанную на мелкие куски тыкву. Ишак ее любит, а Медный казан поглядывал с презрением: как можно есть такую гадость? «Можно!» – считает петух. Он поклевал желтое мясо тыквы, баран тоже с аппетитом попробовал ее.
Убирая в хлеву, Солтан услышал знакомую музыку кузнеца Идриса, звонкий стук молота по наковальне. Одновременно донесся с минарета мечети призыв муэдзина к утренней молитве. «Значит, уже семь часов», – понял Солтан.
Руки кузнеца Идриса, вооруженные молотком, способны творить во время тяжелого труда настоящую музыку. Что ни удар по наковальне – новый звук, так и нарастает мелодия. В Аламате говорили, что самые искусные певицы аула слагают свои лучшие инары [20] не иначе, как по мелодиям кузнеца.
Без этих мелодий не могли обойтись не только девушки, но и старая Даум. Как только утром рано кузнец начинал свою работу, из расположенной напротив сакли выходила Даум, поднималась на крышу, устраивалась у глиняной дымовой трубы, вытаскивала прялку-вертушку и начинала прясть свою пряжу. Она уверяла всех, что под «музыку» кузнеца ей работается легко, а главное – больше пряжи получается за день.
Пожалуй, только муэдзину, пять раз в день призывающему с минарета правоверных к молитве, мешает «музыка» кузнеца: муэдзин из-за нее сбивался все пять раз с такта. Он должен призывать мерным, певучим, протяжным голосом, а вместо этого незаметно для себя подстраивается под быстрый перезвон кузнецкой мелодии, тем более что Идрис во время пения муэдзина старается стучать по наковальне особенно лихо. Спускаясь с минарета мечети, муэдзин каждый раз трижды плевал в сторону кузнеца и давал себе обещание больше не поддаваться мелодиям нечестивца.
«И чего ради дряхлый муэдзин пять раз в день поднимается на высокий минарет, – думает Солтан, – если, кроме деда Даулета, никто с Главной улицы аула не ходит в мечеть? А деду Даулету он мог бы просто крикнуть из-за своего плетня и напомнить о намазе».
С чувством гордости за выполненную по хозяйству мужскую работу Солтан отправляется в школу. Она находится в центре аула, на Главной улице, двор ее огорожен нарядным штакетником и обсажен высоченными пирамидальными тополями.
Главная улица недаром называется Главной, ее протяженность— пять километров. На одном конце раскинулся конезавод имени Буденного, а другим концом улица упирается в невысокую гору, покрытую хвойным лесом. Улиц и переулков в Аламате много, но Солтану кажется, что вся жизнь аула течет по Главной. Если девушке справили новый наряд, то она обязательно выйдет в нем на Главную улицу, глядя по сторонам: заметили ли люди, особенно парни, как красив наряд? И девушки пусть заметят, умрут от зависти.
Из переулка сюда, на Главную, выскакивает всадник на лихом коне, гарцует вовсю, хочет, чтобы любовались им, хотя и боится, как бы кто не сглазил ему коня.
Солтан идет быстро, идет в школу по Главной. Матерчатая сумка с тетрадями и учебниками висит на боку. Снег хрустит под чарыками из крашенной в черный цвет воловьей кожи, их шил отец. Белая овчинная шуба перетянута поясом с серебряной насечкой. Кучерявые волосы выбиваются из-под мерлушковой шапки, лицо разгоряченно, потому что шагает Солтан военным шагом, размеренно размахивая руками.
– Здорово, хлопец, – шамкает дед Даулет, возвращающийся на своем осле из леса с дровами.
– Здравствуй, дедушка! А кузнец уже простучал свою песню! – говорит Солтан, давая понять, что дед опоздал на молитву.
Дойдя до дома Шайтана, Солтан пронзительно свистнул, друг выскочил со двора, и они побежали к школе вдвоем.
Вон идут по Главной три женщины, нарядно одетые, с полными плетеными корзинами.
– Моя мама тоже собирается на свадьбу, уже хычыны спекла, – говорит Шайтан и объясняет другу: – Где-то рядом с домом «Кривой талии» сегодня свадьба, надо же поздравить молодых со счастьем!
Бывают дни, когда в таких же корзинах женщины несут «горькую еду» – это они идут в дом, где кто-то скончался. Все новости – и радостные, и печальные – можно узнать, если пройти по Главной…
Мальчишки, которым надо идти в школу только во вторую смену, пока свободны и вовсю катаются с горки, оглашая аул шумом, кувыркаясь в снегу вместе с санями.
Крыши всех домов в ауле Аламат сейчас белы от снега и одинаково нарядны – и те, что крыты красной черепицей, и те, что небогато крыты дранкой, как дома Солтана и Шайтана. Есть в ауле и сакли под земляными плоскими крышами, как у бабушки Даум.
До самого разгара весны снег здесь, в Аламате, будет лежать, как и лежит, потому воздух в предгорье всегда разреженный, стойко морозный. Полезен этот воздух для людей. Лица у них такие свежие, здорового цвета.
По пути в школу и из школы непременно увидишь на Главной хоть какое-нибудь событие, а то и сам поучаствуешь в нем.
Конечно, не назовешь событием, что на крыше дома Кривой талии сидит черная ворона. Но вот когда ребята поравнялись с домом, из переулка вышла женщина, и в это время ворона каркнула три раза.
– Чтоб это был твой последний крик, проклятая тварь! – растерянно остановилась женщина. – Чтоб ты до вечера не дожила, чтоб потомство твое исчезло с лица земли!
Выругав ворону, женщина повернула обратно, потому что теперь все равно пути нет, не сбудется то, ради чего она шла: накаркала неудачу, а то и беду ворона. А та сидела себе на высоте и наблюдала со злорадством.
Шайтан тотчас вытащил из сумки рогатку, выстрелил. Метко! Птица скатилась во двор… «Не жалко, если она предвещает людям горе», – подумал Солтан.
А вон тихопомешанная Джулдуз выбежала из одного двора и юркнула во двор к «А».
– Как ты думаешь, Джулдуз успеет за день позамыкать двери всех домов на Главной улице? – поинтересовался Солтан у друга.
– Как бы не так! Даже десять Джулдуз и то не успеют за день! Наша Главная улица, э-э-э… Да таких длинных улиц нигде нет, кроме Москвы! Домов на ней не счесть…
Никто не мог отучить Джулдуз от ее странной привычки: она вставала чуть свет и, как бы боясь не успеть, закрывала снаружи засовы на чужих дверях. Бывало, семья еще спит, а когда просыпается, дверь открыть не могут. Сколько разных историй случалось из-за этого: дед Даулет не мог пойти в мечеть на утренний намаз; девушки и парни, договорившись о свидании, не могли вовремя явиться на условленное место; ученик опаздывал в школу. Сидят люди взаперти и ждут, пока кто-нибудь из соседей не догадается выручить.
Джулдуз ни с кем не разговаривала, хотя могла говорить. Она всегда ходила озабоченная: где еще остались незапертые двери? Увидев, что Джулдуз торопливо вышла со двора «А» и юркнула в другой. Шайтан сказал с завистью:
– Вот счастливая эта «А», ей сегодня не попасть из-за Джулдуз в школу!
Он не успел сделать домашние уроки, потому что выполнял с отцом срочный заказ на стулья. И теперь шел, переживал, что ему достанется от учительницы.
Чего только не насмотришься, пока идешь по Главной улице Аламата!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Настала весна 1938 года. Казалось, она еле пробивает себе дорогу, никак не вырвется из когтей все еще жгучего холода.
А весны ждал весь аул: сено для скота на исходе, заготовленные в кадках сыр, тузлук, сбой тоже на исходе, хотя сушеным мясом все еще могли угостить тебя в каждом доме.
По Главной улице, на обочинах которой снег вытоптан прохожими, хмуро бродили выпущенные со дворов ослы, стараясь добыть копытами корешки прошлогодней травы.
Из переулков то там, то здесь выходили на Главную девушки с пустыми ведрами на коромыслах, окликали друг друга и веселой стайкой направлялись к роднику, перебирая сплетни аула. За ними спешили джигиты, ведя своих коней на водопой. Поить коней еще рано, но разве можно упускать возможность свидания с девушкой, которое обычно происходит у родника, если не считать вечеринок и свадеб!
Тишину улицы нарушал только хохот девушек, цокот копыт и лай кавказских овчарок. Если нет поблизости чужих людей, то овчарки готовы от скуки лаять на кур в собственных дворах.
Быстро теплело. Снег на крышах домов, на солнечной стороне, уже растаял. Горы за аулом тоже стали пестрыми – снег местами лежал, а местами уже обнажились, темнели голые плосковатые верхушки холмов. То там, то тут у берега речушки женщины полоскали белье, временами грея покрасневшие от холода руки, засовывая их по очереди за пазуху.
Завод привольно раскинулся на северной окраине аула. Его служебные здания, большей частью двухэтажные, выделялись тем, что все они были построены из жженого красного кирпича. Огромные длинные конюшни, левады, разные подсобные строения, здания ветеринарно-зоотехнической службы— все это занимало большую площадь, а вокруг были свободные земли, куда выгоняли коней, выводили жеребят на пейс.
Завод имел свой клуб, куда молодежь ходила вечерами смотреть то кино, то самодеятельные постановки. Ходили, как правило, только юноши, а девушкам родители разрешали бывать в клубе редко, да и то большой группой подружек или в сопровождении родственников.
Солтан и Шайтан вечером тоже пошли в кино. Этот фильм они смотрят вот уже третий раз. Картина называется «Красные дьяволята». И каждый вечер, вернувшись домой, Солтан рассказывает и рассказывает матери об этом фильме.
А начнет засыпать в своей постели, ему все грезится, что один из «красных дьяволят» – это он сам, Солтан Абдулович, который может ездить на коне лучше даже, чем «красные дьяволята». К тому же у Солтана есть Туган и есть сабля, подаренная самим Буденным!
Как ему не терпится, чтобы скорее началась, наконец, седловка Тугана. Но надо ждать до осени! Долгие месяцы надо ждать… Летом Туган опять уйдет в горы на пастбище, на этот раз в Кяфар-огур, это Солтан знает. Но возьмет ли отец с собой и его, Солтана? Отец как-то обмолвился в разговоре с матерью, что мальчик подрос, пора ему взять летние хозяйские заботы на себя. А это значит работать на сенокосе, ухаживать за огородом, возить на ослике дрова из леса для зимы. Да мало ли по дому работы для мужчины!
Одна есть надежда – вдруг Тугана оставят на лето дома, на заводе. «Вот бы я ухаживал за ним», – мечтает Солтан.
* * *
Не сбылись надежды… Солтан остался дома, а Тугана увели в горы!
Осиротевший Солтан вынужден на ишаке Богатыре ездить каждый день в лес и привозить по полной тележке сухих сучьев. Это – пока начнется сенокос. Всеми своими мечтами и мыслями Солтан с Туганом, а на самом деле каждый день с упрямым, медлительным ишаком!
Тугану же в это время море было по колено: прекрасные пастбища Кяфара словно опьянили жеребят, они безудержно резвились, росли не по дням, а по часам, набирали вес, мужали.
Абдул внимательно наблюдал за Туганом. Еще по пути на пастбище жеребенок недоверчиво приглядывался к табунщику: иногда отставал, поджидал Абдула и, убедившись, что это чужой, а не его друг Солтан, отрывался от земли всеми четырьмя ногами одновременно и летел прочь, к голове табуна. На Кяфаре жеребенок тоже не раз поднимал голову от душистой травы и глядел, глядел на табунщика грустными глазами, смутно чувствуя в нем черты своего маленького друга.
Однажды Абдул попробовал подозвать его, по примеру Солтана, двукратным свистом. Жеребенок радостно встрепенулся, кинулся было к табунщику, но, сделав несколько прыжков, разочарованно замер и стоял как вкопанный: он чутьем понял, что свистнул чужой.
В другой раз Абдул попробовал приманить его сахаром, но Туган окинул табунщика презрительным, как показалось Абдулу, взглядом и отошел. Абдулу даже стало обидно.
За все лето Туган так никого и не признал. Среди сверстников-жеребят он тоже не завел друзей, а просто со всеми был в хороших отношениях. В его сердце жила преданность одному другу – Солтану. Его белоснежное тело потемнело от пыли, на кончике хвоста и в гриве Абдул иногда замечал зацепившийся репейник и жухлые травинки. Замарашкой стал Туган! Абдул мог бы, конечно, заарканить и вычистить жеребенка, но не хотел этого: пусть гордое сердце Тугана не знает печали, а аркан непременно его обидит.
Обо всем этом, отвечая на письма сына, Абдул писал ему, писал о его новых повадках, о том, что жеребенок помнит Солтана, никого другого не признает, писал, что Солтан удивится, как повзрослел и набрался резвости, сил его питомец.
Мальчик с нетерпением ждал возвращения табуна, считал недели и дни. И все же он прозевал приезд отца спал крепким сном, когда Абдул ночью приехал домой, разместив табун, пригнанный с гор.
Проснувшись утром, Солтан увидел, как отец и мать возятся у огромной деревянной чары, в которой лежало грудой свежее мясо. Он одним прыжком оказался рядом с отцом и чуть было не кинулся к нему на шею, но вовремя опомнился и солидно сказал:
– С приездом, папа.
– Спасибо, спасибо, дорогой, – ответил отец, засияв, и крепко сжал загорелой рукой плечо сына.
Солтан только теперь заметил большую турью голову, лежавшую рядом с чарой.
– Папа! – вскрикнул он, и в этом крике были и негодование в адрес охотника, и жалость к гордому туру, боль за него.
Отец медленно поднял голову от чары с мясом, отбросил окровавленный финский нож и, отирая руки, утешающе посмотрел на сына.
– Твой отец, сынок, никогда не убивал даже птицы. Убивать вольных и ни в чем не повинных животных – это не мужество, а бессердечие. Чтобы сохранить жизнь таким, как этот тур, я преследовал хищников.
– А эта турья голова? – хмуро прошептал Солтан.
– Он погиб сам, сынок. Это был вожак стада, которое паслось на высокой скале, когда подкралась волчья стая. Вожак бесстрашно пошел один на волков, чтобы дать уйти стаду, а потом бросился со скалы и погиб. Когда я подоспел, тур был уже при последнем дыхании, оставалось прирезать его…
– Теперь не вернете ему жизнь, – вмешалась мать. Сынок, одевайся и разнеси мясо соседям, пусть каждый отведает то, что есть у нас. Отец Солтана, отложи, пожалуйста, для деда Даулета самый почетный кусок – ведь дед самый старейший!
И Солтан начал разносить хоншулук[21].
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
На конезаводе началась самая интересная, самая трудная для Солтана и для Тугана пора – седловка. Жеребятам культурной группы было уже по полтора года, и надо было приучать их к седлу, но не сразу. Своему подшефному Солтан теперь надел не только недоуздок, но уздечку с удилами. Ох как это не понравилось Тугану! Еще бы, кому охота, чтобы во рту был постоянный противный вкус железа! Туган зло грыз удила, мотал головой, глаза его становились недоверчивыми, никакие ласки Солтана не успокаивали его.
Но уступать Солтан не имел права. Хочешь не хочешь, надо навязать жеребенку свою волю. Туган смирился, он не артачился, когда в один из дней Солтан пристегнул к уздечке поводья и вывел Тугана в леваду. Это тоже было непривычно для Тугана, но он покорно следовал за своим вожаком, с любопытством переживая новые ощущения.
В леваду вывели сразу шесть-семь таких же жеребят, отпустили их и начали гонять по кругу.
Абдул стоял посредине загона – левады. Он сильно хлестнул по воздуху бичом, раздался резкий щелкающий звук. Жеребята, задрожав от испуга, разбежались, прижались к изгороди. Абдул защелкал кнутом по земле – жеребята сгрудились, потом снова разбрелись. Постепенно привыкая к ненавистному свисту и щелканью бича, они снова сошлись в табун и пошли по кругу сначала шагом, затем рысью, а под конец помчались галопом. Туган, развеселившись, летел по леваде, будто и не касаясь ногами земли.
Жеребят Абдул гонял, не давая им передышки. Солтан неотрывно следил за Туганом и вспоминал рассказ отца о том, что карачаевцы в старину обычно не держали пестрых или светлых, как Туган, коней, потому что в набег за табунами чужих племен (а такие набеги тогда считались признаком храбрости и мужества) на белом коне не пойдешь: он слишком заметен при ночных вылазках.
Жеребят загнали до седьмого пота и только потом завели в конюшню.
Отец дал Солтану чистый соломенный жгут, чтобы обтереть Тугана, и сказал:
– А потом хорошенько массируй его, разомни ему мышцы. Это помогает правильному кровообращению, улучшает аппетит.
Туган с удовольствием подставлял Солтану бока. Ему пришелся по душе массаж. Потом он охотно отозвался на команду «Ногу!», потому что в копыта набрались опилки и солома, которыми была устлана левада.
Гонка по леваде шла несколько дней, но жеребят ожидало и новое испытание: сама седловка. Вот уж этого Туган не хотел терпеть! Почувствовав на спине какой-то груз – впервые в жизни! – Туган ошалело взбрыкнул, попробовал куснуть луку, чуть не свернув себе при этом шею. Но седло лежало на спине как влитое, подпруги подтянуты. Седло было без стремян, чтобы жеребенок не испугался.
Пришлось Тугану терпеть и это. Солтан вывел оседланного Тугана из конюшни и начал гонять его по манежу на корде. Придет время, будет в этом седле и седок!
Все эти тренировки проводились неторопливо, с учетом характера каждого жеребенка. Солтан хорошо знал характер своего ученика и брал Тугана лаской. Грубый окрик, малейшее лишнее движение плетки в воздухе выводили Тугана из себя.
К декабрю Туган уже свыкся с седлом и даже, кажется, не заметил, что на седло водрузили небольшой мешок, заполненный опилками. Через несколько дней положили мешок потяжелее этого, а скоро и такой, который был близок к весу Солтана.
Наконец настал долгожданный день. Это было в конце января 1939 года.
Солтан на всю жизнь запомнил этот день, потому что впервые сел на Тугана. Хотя Солтан был уже неплохим наездником, благодаря Шайтану и коню его отца, он сел на Тугана с трепетом и волнением, будто впервые в жизни едет верхом. Такого счастья он в жизни еще не испытывал: сегодня он сел на самого красивого, высокопородного, любимого всем заводом юного жеребца!
Он сел в седло. Два конюха стали по сторонам Тугана и повели его на растяжках. Такая тренировка длилась не один день; потом уже можно было обходиться без растяжек – Тугана повели не два конюха, а один.
И наконец настал день, когда Солтан управился с конем сам! Один! Несколько других мальчиков тоже ехали самостоятельно. Шли молодые кони за старой лошадью-поводырем, на которой сидел Абдул.
Жеребята, как и в первый день езды с седоками, недоумевали: их все еще смущали ноги седоков, ведь они привыкли к «седокам» без ног – мешкам. Но жеребята быстро свыкались с наездниками.
Наездникам тоже было с чем свыкаться. Солтан только теперь начал постигать всю сложность искусства коневода. Оседлать коня – полдела. Приходилось делать многое для отработки дыхания Тугана, разработки его связочного аппарата, развития мускулатуры.