Вечные всадники. Халимат Байрамукова

Страница 1
Страница 2

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Май 1940 года. Каникулы в школе. Солтан собрался ехать с Туганом на Пятигорский ипподром, чтобы подготовиться к рядовым скачкам.

Все готово к этой поездке, но отец и сын вдруг вспомнили о матери: ведь она ни за что не отпустит сына от себя на несколько месяцев, хотя Пятигорск совсем рядом.

– Что же придумать? – спросил Абдул скорее себя, чем сына, сидящего на скамейке в манеже.

– Что придумать? – переспросил Солтан и неуверенно сказал: – Я уже давно придумал…

– Ну-ка…

– Скажем ей, что меня посылают учиться на фельдшера! Мама же мечтала об этом!

– Придумал! – огорчился отец. -Кто же едет учиться в мае, да еще с незаконченным семилетним образованием?

– Откуда маме все это знать? Она поверит…

– Но ведь все всплывет потом!

– Конечно! – беззаботно ответил сын. – Но ты постепенно подготовишь к этому мать!

– Ох, не переношу я неправду… Вы с матерью меня с ума сводите – она чрезмерной любовью к тебе, ты чрезмерной любовью к Тугану! А я между вами. Уж скорее бы ты стал мужчиной! Я имею ввиду – взрослым стал…

Дома Солтан убедился, как трудно отцу начать разговор с матерью: он тянул, выходил во двор, возвращался, молчал, вздыхал. Мать заметила что-то неладное и спросила напрямик:

– Отец мальчика, у тебя какие-то неприятности? Что же ты помалкиваешь? Говори!

Солтан с нетерпением ждал, что ответит отец, но тот почему-то схватился за топор и напильник, яростно начал заниматься делом и, не поднимая глаз от работы, процедил:

– Слушай, дочь Урусовых, нашему Солтану выпало счастье: его посылают учиться на доктора. – Отшвырнув топор и напильник, он громко, как глухому, повторил: – Понимаешь, на доктора!

– Отец мальчика, ты разве не рад этому? Почему так странно говоришь со мной?

– «Странно, странно»! При чем тут «странно»? Так говорю потому, что тебя боюсь, дочь Урусовых, тебя! Скажешь вдруг, что не хочешь отпускать мальчика от себя! – перешел в наступление отец.

– Что ты! – удивилась мать. – Как можно не отпускать, если наш сын едет, чтобы стать ученым? И не просто отпускать надо, а нужно готовить той – праздник, угощение! – Пригорюнившись, она тихо спросила: – А когда уезжает наш мальчик? Ведь надо ему и новую черкеску сшить, и шапку заказать из серого каракуля, и сапоги скрипучие заказать. А рубашку белую с черными нитяными пуговицами я ему уже сшила, но не давала пока надевать.

– Это все можно и потом, – поспешно сказал Абдул жене, – я потом ему отвезу сам. Ждать он не может, ехать ему через неделю. Да, кстати… Надо ли той устраивать? Лучше уж после окончания учебы, когда он станет доктором…

– Я никогда не думала, что глава нашего дома такой скупой! Разве после окончания учебы мы не сможем еще один той устроить? Не-ет, надо сейчас же начать готовиться, оповестить родню, друзей, соседей. Если ты для единственного сына жалеешь барашка, то я не пожалею и бычка!

Она встала, вытащила из кованого сундука серую каракулевую шкурку, помчалась к скорняжному мастеру.

Отец и сын молча переглянулись, затем отец сказал:

– Воллагий, да биллагий, да таллахий, мать права: хотя она и не знает правды, но ты ведь отправляешься, чтобы стать настоящим мужчиной, ты будешь состязаться в мужестве, так разве это не следует отметить и тоем с бочонком бозы, и новой одеждой? Правда, бычка трогать незачем, обойдемся барашком. Но той сделаем, хлопец!..

Ровно через неделю после этого разговора двор заполнили родня, друзья, соседи. Они расселись за столами, установленными под огромной белоснежной яблоней во дворе. На столах красовалась посуда со всевозможной едой, рядом стояла бочка, полная свежей, бурлящей бозой. Молодой человек разливал ее деревянным черпаком в кружки и деревянные миски. Для тех же, кто любил кое-что покрепче, на столах стояли бутылки из магазина.

Тамада, крепкий белобородый старик, встал с места, обеими руками поднял традиционный деревянный гоббан – чашу, наполненную бозой. В знак уважения к нему встали все остальные.

– Джанымла, кезюмле![22] – начал он. -Хорошо, когда люди собираются по такому счастливому случаю. Дай аллах, чтобы наши аульчане собирались только по таким случаям. Теперь в ауле одним дохтуром станет больше!

– Как дохтуром? – крикнул кто-то с другого конца стола.

– Ш-ш… Не мешайте тамаде говорить! – поспешил шикнуть обеспокоенный Абдул.

– Вот так: дохтуром, и все! – продолжал старик. – Давайте пожелаем Солтану, чтобы он благополучно окончил учебу, вернулся, но чтобы к тому времени исчезли все болезни и чтобы ему некого было лечить…

– А за что же он будет тогда казенные деньги получать? – засмеялся кто-то.

– А за то, что будет оберегать нас от болезней, – нашелся старик.— Это называется про-фи-лак-тика!

Старик приложился к гоббану, и, пока он не поставил на место осушенную чашу, никто не пил и не садился.

Абдул чувствовал себя как на иголках. Тем, кого приглашал сам, он говорил правду, что провожает сына на ипподром, и просил помалкивать об этом. Но кое-кому приглашение на той передавала жена, и уж она-то, конечно, похвасталась, что сын едет на учебу. «И зачем я взялся в мои-то годы лукавить? – сокрушался Абдул. – Ведь у неправды короткие ножки!»

И в самом деле, недалеко ушла неправда, быстро открылась… Солтан тоже предчувствовал это. Одетый во все новое— в белую с черными нитяными пуговицами рубашку с высоким воротником, перетянутую поясом с позолоченными бляхами, в черных блестящих скрипучих сапогах, в серой каракулевой шапке с белым суконным верхом, – сидел Солтан рядом с Шайтаном, страшно переживая: не проговорится ли кто-нибудь? Шайтан, конечно, знал всю правду. Его так и подмывало объявить ее всем. И совсем не потому, что он хотел подвести Солтана. Нет, для друзей он всегда был железной стеной! Ему просто хотелось бы посмотреть, какой переполох поднимется за столом! Шайтана ведь всегда искушает бес… Но желание желанием, а дружба дружбой, и потому Шайтан помалкивал.

Может быть, все прошло бы гладко, потому что гости увлеклись едой, напитками и разговорами о всяких сельских новостях, если бы не Мазан. Он знал правду, его приглашал сам Абдул. И он обещал помалкивать, но от выпитой бозы и нахлынувших чувств забыл об уговоре.

– Люди, – поднялся он, -горец без коня – это не горец, горы без коня – тоже не горы. Они созданы друг для друга, горец должен отлично знать коня, потому что конь воспитывает характер мужчины, конь…

– Чего это он все о конях говорит? – спросила Марзий у сидящего рядом юноши.

– А как же не говорить о коне в такой день, тетя Марзий? Я бы даже самого Тугана посадил сегодня за этот стол. Да, да! Прикажи ему Солтан, он бы сел, – отшутился тот, чтобы не проговориться.

– Так вот, дорогие люди, – продолжал Мазан, – в такой важный для Солтана день, конечно, надо говорить именно о коне, а не о какой-то там профилактике, о которой что-то непонятное говорил нам здесь тамада. Я думаю, что конь для Солтана – это…

Кто-то смущенно рассмеялся. Абдул закашлял. Солтан залился краской и с тревогой смотрел на мать. А Мазан совсем разошелся:

– Выезд наших ребят на ипподром надо всегда отмечать вот так, как сегодня: ведь это большой день в жизни человека— он едет за славой. Но завоеванная им слава будет принадлежать не только ему, а нам всем, всему аулу. Люди будут говорить: «Вы знаете, что знаменитый наездник Солтан Абдулович Лепшоков – выходец из аула Аламат? А его знаменитый конь Туган родом с конезавода имени Буденного, и сам Буденный подарил этому парню саблю!» Я бы зарезал не барашка, а быка для такого тоя!

– О чем это он говорит, люди? – воскликнула Марзий и начала искать глазами пригнувшегося мужа

– И правда, – подхватил кузнец Идрис, чего ты завел здесь о конях, если парень едет на учебу? Если не умеешь ничего говорить к месту, то рассказал бы лучше о стульях, на которых нельзя сидеть!

Солтану стало вдруг нестерпимо стыдно перед матерью и жалко отца. Он вскочил с места и звонко сказал:

– Дядя Мазан прав, дядя Идрис! Я еду не на учебу, а на ипподром вместе с Туганом, чтобы стать наездником, участвовать в состязаниях. Разве учиться на жокея хуже, чем на доктора? Мать не захочет мешать мне!

– Правильно, хлопец, правильно! раздались дружные голоса, и остановившееся было пиршество снова пошло весело, дружно.

Марзий встала из-за стола и юркнула и дом, чтобы наплакаться вдоволь. Сконфуженный Абдул стал незаметно пробираться за ней, чтобы покаяться и утешить ее.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

О коне Тугане и о наезднике Солтане к осени 1940 года заговорила вся округа. Можно было услышать даже такое: «Этот наездник на таком коне может перепрыгнуть через Эльбрус. Пока аул Аламат ляжет спать вечером и проснется утром, конь Туган и наездник Солтан успеют объехать шар земной!»

Кто-то пытался доказать, что у Тугана есть крылья, потому-то он быстр, как птица. Другие уверяли, что слышали своими ушами, как Солтан разговаривал с Туганом на каком-то лошадином языке, и что поэтому Туган так хорошо понимает своего наездника, хотя Солтан своему другу говорил одну-единственную фразу: «Будь мужчиной, мальчик!» Солтану при этом казалось, что будто Туган отвечал ему: «Ты тоже будь мужчиной, мальчик!»

Ни один из них двоих нигде не робел и ничего не боялся. По малейшему движению, по каждому взгляду они понимали теперь друг друга.

После обучения с мая по сентябрь Солтан и Туган должны были участвовать в рядовых соревнованиях. На ипподром приехал в этот памятный день чуть не весь Аламат: шутка ли, такое событие! Приехали и старики, и молодые, приехали бывалые работники; завода во главе с директором. Конечно, приехал Абдул, но мать Солтана осталась дома в слезах, а на приглашение мужа ответила с горечью и упреком:

– Не могу же я смотреть, как под копытами коней будет погибать мой второй сын!

Расстроенный Абдул сердито плюнул в сторону и быстро выбежал из дома, чтобы догнать отъезжающих. Марзий выскочила вслед и смотрела на пылившую дорогу.

Ей виделось, как со стороны Пятигорска везут по этой дороге окровавленное тело ее единственного сына – ведь и с первым было так. И ведут в поводу белого Тугана, который лишился своего наездника….

Но на дороге показалась лишь громко мычавшая красная корова, бредущая впереди стада. Долго стояла Марзий у ворот, глядя вдаль…

А в это время на трибунах ипподрома яблоку негде было упасть от наплыва людей. У каждого терпение на пределе: «Какой конь возьмет? Скорей бы начинали!»

В программе скачек были указаны имена десяти лошадей-двухлеток, их номера.

Вот кони торжественно выходят на дорожку, идут по ней шагом, а назад, к линии старта, возвращаются легким разминочным галопом-кентером. Стали на старте, выровнялись голова к голове. Жокеи ждут звонка.

Туган выделяется среди своих собратьев и мастью, и статью. Он чувствует торжественность момента. Ноздри раздуты, уши торчком, глаза горят нетерпением. Солтану кажется, что мышцы коня натянуты как струны; он похлопывает Тугана по шее, успокаивает, а сердце у самого колотится так громко, что слышит, наверное, весь ипподром.

На мгновение Солтан вспомнил тот давний старт у околицы Аламата, когда он делал свой «заезд» на Сером, на ишаке, и опозорился. Сегодня он не опозорится. Взять себя в руки!

– Будь мужчиной, Туган! – шепнул он и погладил коня.

Звонок! Приготовиться!

Стартер взмахнул флагом.

Кони, как пушинки, полетели вперед, чтобы взять дистанцию в тысячу двести метров.

Трибуны загудели, зашевелились. Аламатцы, как и другие зрители, повскакивали с мест, устремив взгляд на дорожку ипподрома.

Абдул, бледный и беспокойный, то вскакивал, то садился и прикрывал на миг лицо руками, то опять вскакивал, готовый побежать вслед за сыном, но успокаивал себя и зачем-то еще больше затягивал свой и без того затянутый серебряный пояс.

– Ничего, Абдул, немного терпения, – взволнованно сказал директор завода, положив руку на его плечо, а сам не находил себе места.

От его завода в сегодняшних пробных соревнованиях участвует только Туган – значит, ему и доверена честь завода. Коню доверена. И Солтану! Неужели подведут?

Вдруг трибуны ахнули. Кони шли вровень, Туган если и выделялся, то белизной, шел он вроде бы неторопливо.

Но в какой-то миг он легко, словно играючи, вырвался вперед, опередил всех на целый корпус. Казалось, он плывет над дорожкой.

– Вот это конь! – закричал кто-то на трибуне.

Без видимых усилий Туган увеличил разрыв, словно расстелившись над землей.

Финиш!

Публика разом поднялась на ноги, аплодировала, слышались крики: «Ура, Туган!», «Ура, Аламат! »

Сидеть остался один Абдул, затем опомнился, вскочил на ноги и увидел, как сын ведет Тугана вдоль трибун, люди забрасывают их цветами, счастливых, возбужденных…

* * *

А Марзий вдруг увидела в конце улицы то, чего страшилась увидеть: вереницу подвод с людьми, множество всадников, а впереди – белоснежная точка. Марзий покачнулась, еле удержалась на ногах и опустилась на скамейку у ворот. Схватилась за сердце, долго не могла смотреть в ту сторону. А когда посмотрела и пригляделась, то ясно различила, что Тугана не ведут по-траурному под уздцы – на нем кто-то сидит. Да, верхом ехал ее сын Солтан, а все остальные на почтительном расстоянии от победителя!

Марзий, теперь от счастья, не могла подняться на ноги даже тогда, когда белый конь и всадник в белой рубашке и серой каракулевой шапке стали перед ней.

* * *

Осень 1940 года для Солтана и Тугана была самой щедрой на победы и славу: они участвовали в нескольких состязаниях и каждый раз приходили к финишу первыми. О них пошла громкая молва. Даже с дальних краев приезжали конники, чтобы посмотреть на эту «крылатую» лошадь и попытаться приобрести ее.

Газеты печатали фотографии Солтана с Туганом.

Завод, конечно, не думал продавать Тугана – такой производитель нужен был ему самому. Но при виде каждого приезжего Солтан настораживался. Он бы не вынес разлуки с другом.

Солтан вытянулся, возмужал. А Туган… Пришла его зрелость! К маю 1941 года у него уже был свой косяк, начались его новые заботы: он отвечал теперь зa кобылиц, был всегда начеку, белоснежным метеором носился вокруг своего косяка, кого-то наказывал за неповиновение, настораживался при виде любой опасности. Хозяин!

Как всегда, к лету, табуны откочевали на альпийские пастбища. На Бийчесын Солтан поехал с отцом, но уже в роли заправского табунщика, а не подпаска.

В один из дней Солтан пас табун сам, отец же остался на кошу, готовил обед. С утра был дождь, но потом взошло солнце и умытые травы, как бы повеселев, заулыбались синему небу.

Солтан во все горло пел свою любимую песню «С неба полуденного» и расхаживал рядом с табуном в своих кирзовых сапогах, к которым прилипли мокрые травинки. Табун из четырех косяков пасся спокойно под охраной своих жеребцов.

Вдруг лошади шарахнулись в сторону. Солтан еще не понял, в чем дело, а разъяренный Туган уже отгонял огромного волка, бесстрашно оттесняя его от косяков. Волк, видимо очень голодный, вел себя нагло, норовил ворваться в середину табуна, чтобы вцепиться в горло какой-нибудь замешкавшейся лошади. Туган все время следовал за ним и наконец настиг, опрокинул его. Вскочив, тот трусливо помчался с вершины вниз, чтобы укрыться в скалах. Он не ждал, что его будут преследовать.

Но Туган яростно преследовал хищника и перед самыми скалами, не дав ему увернуться, затоптал его насмерть.

Солтан бежал за Туганом, не зная, чем сумеет помочь, и собственными глазами наблюдал его схватку с волком.

Немного постояв над поверженным хищником и убедившись, что тот больше не поднимется, Туган победно заржал, зарысил к табуну, даже не остановившись около Солтана. Солтан заметил большую рану на его задней левой ноге.

Туган, убедившись, что его косяк цел, понемногу стал успокаиваться, но дышал еще тяжело, грозно раздувал ноздри. Он так и не дотронулся больше до травы, без конца оглядывался по сторонам, то и дело обходил свой косяк. Рану на его ноге Солтан перевязал своей нижней рубашкой, предварительно приложив листья подорожника…

Лето на Бийчесыне было в разгаре: дикие пчелы собирали мед; довольные своей жизнью, птицы пели до изнеможения; у прозрачных родников лежали, дожевывая жвачку, овцы; бродили по густой траве сытые коровы, а доярки в белых халатах гремели ведрами, готовя их к полуденной дойке.

Кругом блаженство и покой. А небо, любуясь, смотрело на эту красоту с вышины своими ясными голубыми глазами.

Солтан никогда бы не уезжал отсюда. Но ведь школа… Придет август, и его отправят домой!

Однажды он приехал с луга на кош пообедать, оставив табун у воды. У коша он увидел оседланную лошадь, привязанную за толстую сучковатую коновязь. Да это ведь конь деда Даулета! Но что деду здесь понадобилось, в такой дали от аула?

Солтан торопливо вошел в кош, поздоровался. Гость ответил тихо и грустно. У отца тоже было печальное лицо. У Солтана екнуло сердце: может, что-то случилось с матерью?

Отец глухим голосом сказал:

– Война…

– Это как? – растерянно улыбаясь, спросил Солтан.

– Война, сынок…— повторил отец громко и с болью в голосе. – Аксакал Даулет привез эту грозную весть. Германия напала на нас! Фашисты!

Смешанное чувство охватило Солтана. Войну он видел в кино, и ему очень нравилось смотреть, как дерутся наши, как лихо они бьют белых. Сам он хотел бы воевать, бить врагов! И вот появилась такая возможность… Но сердце охватил ужас, потому что на лицах отца и деда было написано: случилось страшное.

Вдруг на нарах он увидел бумажку, таких бумажек здесь не было, здесь есть только книги и тетради Солтана. Он взял ее и прочел. То была повестка отцу в военкомат. Опять мелькнула мысль о том, что будет интересно: папа будет в такой же красивой форме, в какой ходят в Кисловодске и в Пятигорске военные. Вот бы и ему, Солтану! Но и эту мысль сразу заслонил страх перед предстоящим. Война!

Отец поднялся и строгим голосом сказал сыну:

– Ну, парень, сейчас уеду, мне послезавтра в военкомат, а там и на фронт. А ты… До школы будешь работать здесь с аксакалом, а там – учеба. Весь наш дом и забота о матери на тебе.

Отец вышел. Старик сказал Солтану:

– Вот так, брат… Печальные бумаги я привез твоему отцу и другим джигитам. И надо же было мне дожить до этого! Был бы я помоложе, помчался бы на битву. Ох и жестокая будет эта война… Вас больше всего жалко – не поживших…

Ночью Солтан не спал. Он слышал, что отец тоже не спит.

Когда забрезжил рассвет, отец поднялся, умылся, оделся и оседлал своего коня. Солтан тоже поднялся, на душе было тяжело, жизнь сразу приняла какой-то тусклый цвет, но Солтан старался держаться. Сейчас он боится больше всего одного – смотреть в лицо отцу, чтобы не разрыдаться. Как тяжко видеть великую грусть на красивом лице отца!

Если при черной вести Солтан вспомнил кино, представил себе героические схватки, как в фильмах, представил самого маршала Буденного с саблей в руке и на белом коне, то теперь перед глазами стояло иное: отец на смертном рубеже войны и плачущая мать.

Отец слегка перекусил, подтянул ремень, сказал «до свидания» лежавшему на нарах Даулету, взял бурку, башлык и выбежал из коша, Солтан – за ним.

Перед тем как сесть на лошадь, отец посмотрел на дверь, быстро прижал к себе сына, так прижал, что рукоять кинжала, висящего на поясе у отца, сделала больно руке Солтана. Прижав голову сына к груди, отец резко оттолкнул его от себя и быстро вскочил на коня.

– Будь мужчиной, сынок! – Это были последние слова отца, поскакавшего в аул, не оглядываясь.

Долго стоял Солтан на одном месте, слезы навертывались на глаза, но он не плакал, сдержал себя. Затем воздух огласил сильный двукратный свист. Солтан звал Тугана, охранявшего в это время косяк неподалеку от водопоя. Тот примчался, стал перед другом, как бы понимая его горе. Солтан прижался к голове Тугана, медленно гладил его.

Вечером он привел табун с луга, сел к очагу. Но разговаривать ни с кем не мог: слова комом застряли в горле, а слезы так и душили. Но Солтан молчал, стиснув зубы, и говорил себе, что плакать нет причины, ведь отец обязательно вернется, победив врага, вернется скоро, он сильный!

Когда кончили молча ужинать, накормили собак, пригасили жестяную керосиновую лампу и собрались ложиться, Солтан спросил:

– Дядя Даулет, а вы были на войне?

Тот не сразу ответил. Сначала расстегнул все пуговицы бешмета из домотканой шерсти, затем протянул хромую ногу, снял с нее ноговицу и лишь после этого ответил:

– Я гонялся за бандой в двадцатом году, сынок. Бандиты шли против нашей Советской власти, а могли мы им уступить? Против всех врагов устояла наша власть. Иначе и ты был бы сейчас чьим-то батраком, не умел бы даже расписываться, и отец твой тоже был бы батраком. Меня настигла бандитская пуля, раздробила колено. И видишь, старый Даулет теперь не может воевать с Гитлером. Но ничего, есть джигиты на нашей земле! Не переживай, твой отец силен, в нем кровь кипит, беды с ним не случится. Ложись да спи подольше. А утром с табуном пойду я.

…С того дня, как уехал отец, Солтан не имел никакой вести из аула, о войне тоже на Бийчесыне не знали, как и где она сейчас идет: газеты доставлялись сюда только раз в неделю, а радио не было. Солтану не терпелось ехать домой. Казалось, попади Солтан в аул, – и снова будет над головой безоблачное небо, а слух о войне развеется как кошмарный сон.

Старый Даулет ходил хмурый. Его сына взяли на фронт в первый же день мобилизации. Да и не только о сыне печалился старик, он печалился обо всем Аламате, о всей стране, на которую свалилась беда.

Однажды Солтан спросил его:

– Дядя Даулет, а таких, как я, могут пустить на фронт?

– Не-ет,— ответил он тихо.— Таким, как ты, теперь здесь надо работать как следует. Мы коней отменных должны поставлять нашей армии.

– А маршал Буденный уже, наверное, на фронте?

– А как же! Полководец.

– Каких же коней завод отправит на фронт?

– Самых первоклассных. Думаю, уже отбирают.

– Из наших косяков тоже возьмут? И Тугана? – спросил Солтан, только сейчас поняв, что это должно случиться, и добавил решительно: – Если возьмут Тугана, на нем на фронт поеду я!

Это было сказано так твердо, что дед пристально посмотрел на мальчика и не решился ничего сказать в ответ.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Когда Солтан вернулся с пастбища в Аламат, ему показалось, что здесь разучились улыбаться, что собаки перестали лаять, а петухи никогда не умели петь. Прежний веселый шум мальчишек не слышен.

Население Аламата теперь состоит, похоже, только из женщин, детей и стариков. Редко где увидишь мужчину. Тех джигитов, которые так холили коней, гарцевали на них, красовались у родника, ухаживая за девушками, уже не было.

Мать ходила грустная. За два месяца от отца была только одна треуголка, написанная чьей-то рукой, но подписанная каракулями отца. В письме не был указан адрес, отец обещал: «Ждите, напишу».

Вся их жизнь в Аламате теперь – ожидание. И днем и ночью ждут. Глаза целый день устремлены на ворота, на улицу – не идет ли почтальон? Он сейчас в ауле самый долгожданный человек… Пока он еще никому не приносил ужасную весть. Но это продолжалось недолго. Весть такая пришла: одноглазый почтальон, сам не зная того, вручил семье «А» – девочки Мариам – черную весть. И не успел он выйти с их двора, как услышал за собой горестные причитания, плач. Почтальон застыл у ворот не в состоянии сделать шага ни назад, ни вперед. А соседи уже бежали к этому двору, вбегали в ворота, обходя почтальона как чумного. Он стоял обгорелым столбом, готовым рухнуть; лицо у Одноглазого потемнело, тело сникло.

С того дня почтальон сделался сам не свой. Вручая письма, он уже знал по конверту, похоронка в нем или послание аламатца. Еще живого… Он, почтальон, стал для Аламата и желанным, и страшным человеком.

Услышав о гибели отца Мариам, Марзий помчалась соболезновать, Солтан – за ней вслед. Большой двор был полон стариков и женщин. Шайтан, растерянный и печальный, тоже оказался там. Они с Солтаном молча сели на сосновое бревно. Женщины навзрыд плакали в доме, старики сидели во дворе, опустив седые головы.

– Что сейчас с нашими отцами…-тихо сказал Шайтан.

Солтан не ответил, а вспомнил тот последний день на Бийчесыне, когда с ним прощался бледный, озабоченный отец.

В это время женщины вывели за руки во двор Мариам. Солтан и Шайтан подскочили к бледной, почти потерявшей сознание девочке, кто-то обливал ее лицо водой.

Через некоторое время она открыла глаза, провела рукой по мокрому лицу и увидела своих школьных товарищей, заплакала, причитая:

– А что же станет со мной, а как я буду жить без отца? А где мы найдем его могилу? А отомстили ли за моего отца?

Солтан и Шайтан, переполненные чувством жалости, не могли найти слов, чтобы утешить Мариам.

Уходя со двора, Солтан только и нашелся сказать ей, впервые называя «А» по имени:

– Будь мужчиной, Мариам!

Так первая трагическая весть с фронта потрясла весь аул. Но хорошие вести тоже шли. Такая весть в сентябре прилетела и в дом Солтана! Отец писал, что служит под началом генерала Доватора в кавалерийской части, был легко ранен, но снова в строю. Писал, что с ним ничего не случится, напоминал Солтану, что надо хорошо учиться, работать, помогать матери во всем. Он давал советы, чтоб именно надо сделать по дому к зиме. Это письмо окрылило! Солтан и мать ожили, работа по дому пошла веселее.

Серый служил Солтану отличную службу. Каждый день Солтан ездил на нем в лес за хворостом, за ними всегда гордо шагал «проклятый» баран, еле дыша от жира и своим устрашающим видом пугая встречных, хотя все знали, что вне дома он никого не трогает.

Пока Солтан собирал хворост, баран и Серый дружно паслись на полянке. Солтан приторочивал к ишаку – по бокам— две вязанки хвороста, туго затягивал ремни. Ишак стоял хмуро, не возражая, а у его носа скучал баран, спокойно жуя жвачку и как бы утешая друга. Затем отправлялись домой.

Так Солтан заготовил немало топлива на зиму. Привезет две вязанки дров и бежит к Тугану. А вечером домашние уроки.

Утром все сначала: чуть свет надо убирать в хлеву, выгонять скот за околицу…

В голове еще одна забота: не покидало беспокойство за сено. Он умеет косить, но когда этим заниматься? Бросать учебу никак нельзя, об этом матери и не заикнешься.

Спасибо, помог семьям фронтовиков завод: с помощью старших школьников завод заготовил понемножку сена и для этих семей.

Без Серого и без «проклятого» барана Солтану было бы скучно заготавливать хворост в лесу. А с ними не соскучишься! Однажды, когда Солтан уже набрал хворосту и собрался погрузить его, он увидел, что Серый и баран спят голова к голове мертвецким сном. Солтан всячески тормошил их, пинал, но они еле раскрывали глаза и снова засыпали. Ну и чудеса! Вдруг Солтан заметил, что от той мяты, которая росла рядом на полянке, не осталось ни кустика. И он понял причину беспробудного сна двух обжор: они объелись мяты! А все потому, что лопают подряд все, что подвернется, не раздумывая: то, что ест один, ест и другой. Пришлось дать выспаться, но и домой они брели сонные, шатаясь на ходу, как пьяницы, и удивляя прохожих.

…Наступили осенние холода. Люди перешли из летних комнат, от веселых, но ненадежных в стужу очагов, в зимние, с печным отоплением. У Лепшоковых во дворе было под навесом достаточно топлива на зиму, потому что и Марзий постаралась: запасла кизяк, сложила его рядом с дровами. Сена, наверное, при бережливом расходе хватит для коровы с теленком, перепадет кое-что и для единственного теперь барана и для ишака.

Марзий и Солтан сделали так, как советовал в письмах отец: зарезали всех семерых овец, чтобы не тратить на них сено, сдобрили мясо чесночно-соляным раствором, высушили его на солнце и ветре, затем Марзий сложила все это вяленое мясо в просторный деревянный закром и сказала:

– Этого нам хватит до возвращения отца, а там он снова заведет овец.

В большой кадке – запасенный еще с лета тузлук, масла Марзий запасла целый бурдюк.

Лишь после всего этого и полегчало у Марзий на душе. Теперь ее мальчик не будет голодать. Конечно, выручили и родители Марзий: дали про запас кукурузы и пшеницы. Ведь на рынке не купить, там сразу подорожало все.

Марзий упорно занималась хозяйством, обрабатывала вечерами овечью шерсть и ждала, ждала мужа. Она никогда не выключала круглый репродуктор, боясь пропустить что-либо о войне. Оттуда, из черной чаши репродуктора, шли тяжелые вести, они никого не радовали.

Аламат как будто оделся в траур. Сама природа надела его на аул: вот уже проходит зима, а с неба еще не упала ни одна снежинка, над голым темноватым аулом мечутся сильные ветры, их вой раздирает душу, наводит тоску.

В первую осень войны свадеб в Аламате не было. Вечно болтливая гармонь умолкла словно навсегда. Разве можно играть даже ради собственного успокоения, если у соседей горе? Обычай предков – не играть на гармони, когда у соседа беда, – соблюдался строго.

Солтан и Шайтан однажды шли по пустой Главной улице. У аулсовета сидели на завалинке несколько стариков, а перед ними стоял новый председатель, когда-то потерявший руку при падении с лошади. До ухода старого председателя в армию он, Хаджи-Сеит, работал секретарем Совета и своей левой рукой научился писать так ловко, что удивлял всех. Сейчас он обратился к старикам:

– Джамагат[23], наступает зима, нашим доблестным бойцам нужны теплые вещи: шубы, варежки, носки, шарфы…

– Что же, государство само разве не может одеть своих солдат? – сказал Кривая талия со злой усмешкой.

Старики посмотрели на него с недоумением, никто ему не ответил, а председатель продолжал:

– Так вот, дорогие мои, надо ли нам по этому поводу устраивать собрания, писать протоколы? Давайте обходить каждый дом. Объясним людям, и каждый будет рад помочь. Повернувшись к Кривой талии, председатель презрительно спросил: -А без тебя как-нибудь обойдемся. И мы, и государство!

– Можно, мы тоже пойдем по домам? – спросил Солтан у председателя, показав на друга.

– А как же! – одобрил председатель. – Дети фронтовиков…

Солтан и Шайтан взяли на себя Главную улицу, обещав привлечь для обхода весь свой класс и даже ребят постарше.

Значит, теперь у него, Солтана, еще одна забота. Да какая! Ради фронта! Уход за Туганом – это тоже для фронта. О том, чтобы готовиться к весенним конным состязаниям, на заводе уже не было речи, но весной Солтан непременно пойдет с табуном на горные выпасы – табунщиков не хватает.

Марзий замечала, что сын стал совсем взрослым: санки, альчики – все это забыто, он все время в заботах. У нее сжималось сердце, что детство у сына отнято, но она говорила себе: «Как же иначе, если каждый день, идя в школу и обратно, мальчик то и дело слышит плач и рыдания то в одном, то в другом дворе?» Похоронки не обходили Аламат стороной…

Но и жизнь брала свое: в Аламате произошла свадьба! Вернулся с фронта безрукий Батал, его любимая девушка ждала его, не отказалась от инвалида. И состоялась свадьба, но свадьба горькая – без гармони, без танцев, потому что кругом черный траур…

* * *

В одно из воскресений холодного декабря группа школьников во главе с Солтаном и Шайтаном приступила к сбору теплых вещей для воинов Красной Армии. Для этого Шайтан и один из школьников привели своих ишаков. Солтанова Богатыря решили не трогать, потому что за ним увязался бы и «проклятый» баран.

Начали обход Главной улицы со стороны горы. Вот дом номер один, хотя на нем никакого номера и не было. Шайтан крикнул, напустив на себя солидности:

– Эй, кто дома? – и постучал палочкой в калитку.

Собака сильно залаяла, заметалась по двору и стала царапаться в ворота.

– Хватит тебе, уходи, – сказал за воротами старческий голос, и калитка открылась.

Перед ребятами предстала пожилая, но стройная женщина со строгим морщинистым лицом и ясными глазами.

– Салам алейкум, тетя Хабий, – сказали ей хором ребята.

И когда она, приняв их «салам», пригласила во двор, Солтан начал:

– Тетя Хабий, сейчас зима…

– Вижу, сынок, что зима!

– Сейчас зима… на фронте нашим бойцам очень холодно, им трудно держать в руках оружие…

– А оно железное, – вставил Шайтан.

– Да, железное, – оттолкнул Солтан мешавшего друга. – Там все время идут снега и держатся морозы, а конникам Буденного и всем-всем бойцам обязательно надо каждый день идти в атаку. При любых морозах!

– Эх, сынок… Разве я не думаю об этом ночами и днями? Когда греюсь у печи, я думаю о своих сыновьях, о том, что им там холодно. Их у меня там трое. И хоть бы один был женат и оставил мне внуков! В этом году старший должен был жениться. И невесту присмотрели ему… Ох, заговорилась я, ребятки! А как же вы все это отправите?

– Кого? – не сразу понял Солтан.

– Теплые вещи!

– Председатель Хаджи-Сеит все знает, он отправит.

– Заходите в дом, дети мои, – сказала Хабий и, приподняв полы длинной мерлушковой шубы, пошла к крыльцу.

В доме она стала вытаскивать из большого сундука вещи.

– Я пересыпала их табаком, вы небось еще не нюхали его, расчихаетесь. Вот три крашеных полушубка моих мальчиков; они все были у меня как близнецы, рост в рост. Вот это их кожаные варежки, а это их сапоги со скрипом. Бывало, выйдут все нарядно одетые, богатыри! Глядишь им вслед – любуется душа. А сапоги у всех троих скрип… скрип… До сих пор так и стоит это у меня в ушах. А это их каракулевые шапки. Видите, какие? Их сшил лучший мастер…

Женщина продолжала вытаскивать и зимнюю и летнюю одежду, неумолчно говорила о прошлом, потому что она сейчас вся была там, в довоенном времени.

Шайтан перебил ее:

– Тетя Хабий, нам нужны только теплые вещи!

– Ну конечно! Как же это я… Заговорилась совсем…

Она аккуратно сложила вещи, связала их, а когда ребята дошли с тюком до порога, она чуть ли не закричала вслед:

– Стойте! Прочитайте-ка мне вот это письмо от моего младшего. От старших давно ничего нет, написали они мне только по одному письму. А может быть, Одноглазый затерял письма от них, вы не знаете? Говорите, если знаете!

Но что могли ответить ребята? Они знали только, что об Одноглазом ходят слухи, будто почтальон до поры до времени прячет похоронки, не каждому решается вручать их…

Хабий развернула письмо-треугольник от младшего сына, и Шайтан начал читать:

– «Пишет это твой сын Хасан, дорогая мама, который находится от тебя далеко. От братьев я все время получаю письма, они живы и невредимы, сам я тоже. Только один раз я был ранен, но это пустяки. Помнишь, в детстве я упал с чинары и не плакал, но тогда было даже больнее, чем сейчас, так что у меня все нормально. Я получил посылку от женщины из Сибири, а в ней были носки теплые, перчатки и все другое. Знай, дорогая наша мама, мы, вернемся живыми и здоровыми, победив фашистов, только ты береги себя!»

– Вот я стараюсь беречь себя, детки мои, чтобы вы возвратились не в пустой дом, не к холодному очагу, – сказала женщина, провожая ребят до ворот.

Погрузив вещи на ишака, ребята двинулись к следующему двору. Их встретила женщина средних лет, за которой выбежала целая орава детворы мал мала меньше. Двое малышей держались за подол материнского платья и робко поглядывали на пришедших. От мороза их ручки сразу стали красными.

– У меня их пятеро, – сказала женщина. – Я с ними одна, но, слава аллаху, их отец все время нам пишет, значит, и горя у нас нет! Не умрем с голоду, хотя сразу все подорожало. Готовых носков и варежек у меня нет, но я свяжу ночами, сама же и принесу к Хаджи-Сеиту. Так ему и передайте!

Когда ребята дошли до дома Мазана, оба ишака уже были нагружены. Шайтан и Солтан вошли во двор, оставив остальных за воротами. Сначала Шайтан повел друга в плотницкую. Его лицо стало сразу грустным.

– Вот, смотри, эти стулья остались недоделанными. Не успел отец… Заказчики молчат, но я хочу сам доделать стулья. Видишь – стамеска? Она лежит на том же месте, куда ее положил отец. Я ее трогать не буду, стану работать другой. А эта пусть так и лежит до возвращения отца. И почему от него ничего нет?

Солтан только сейчас заметил, как повзрослел его друг.

Потом они вошли в комнату.

– Мать, что у тебя есть из теплых вещей? Выкладывай, – по-хозяйски сказал Шайтан, глава семьи.

– Почему не с нашего дома начали? Я же тебе говорила, Шайтан ты этакий! – рассердилась Лейла, сняла с гвоздя висевшую наготове шубу, порылась и достала пару варежек.

…К полудню они добрались до дома аульного моллы.

– Он-то, думаю, рад, что кузнеца Идриса взяли на фронт и теперь никто не перебивает призывы муэдзина, – сказал Шайтан, перед тем как постучаться.

– Зато тетю Даум теперь не увидишь на крыше: ей прялось хорошо только под музыку кузнеца, – вздохнул Солтан.

– Вот уж не к добру, когда рыжий Шайтан появляется у ворот, – проворчал молла, выглядывая в щелку. – И чего это вы, бездельники, бродите по дворам, побираетесь? Чего ты хочешь, Шайтан, сын шайтана?

Шайтан за словами никогда не лез в карман.

– Я сын не шайтана, а красноармейца! Слышали, дядя молла? – сказал он и громко крикнул ребятам: – Пошли отсюда, его поповская ряса не нужна никому на фронте! В ней воевать никто не сможет…

Молла, отплевываясь, что-то ворчал им вслед, но ребята уже стучались в другой двор.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Весной 1942 года, как всегда, коней готовили на Бийчесын. Отгон должен был состояться в июне. Но фронт все приближался к Кавказу, шли упорные бои за горный край. В Аламате поговаривали: завод подлежит эвакуации.

Эти слухи, как и сводки Совинформбюро, тревожили аламатцев. Никто не мог спокойно спать.

– Куда же мы теперь денемся? – плача, говорила Марзий Солтану.

Если бы он знал, что ответить!

Откочевка табунов в горы не состоялась. Этим уже было сказано все… Аламатцы готовились уйти от врага: кто к родне в соседние аулы, будто там можно скрыться от немцев, кто в леса…

Председатель Хаджи-Сеит созвал сход и сказал:

– Люди добрые, не надо бросаться в панику, все надо делать разумно. А что касается коней, то куда бы мы их ни отправили, они рано или поздно вернутся к нам. Врагу же мы ничего не должны оставить!

– Нас, что ли, вместо коней оставляешь врагу? – крикнул из толпы Кривая талия.

– Важно не где оставаться, а кем: советскими людьми! – ответил председатель.

– Значит, пусть Гитлер топчет нас, значит, Гитлера пропускают сюда? – зарыдала женщина.

– Гитлер никогда не будет хозяином здесь! – ответил чей-то старческий голос. – Придет, мы ему покажем!

– Нет, уж если ты такой джигит, то не допускай фашистов сюда, прегради им путь!

– Да замолчите вы! Какой из этого старика джигит? – вмешался кто-то в спор. – Деникинцам он, а не ты преграждал путь в свое время.

– Хватит, товарищи, надо все обсудить по-деловому, утихомиривал председатель. – Хлеб надо успеть убрать с полей, а зерно спрятать. Завод будет эвакуироваться в Закавказье. Дирекция отберет вместе с нами опытных людей, чтобы перегнать табуны через хребет. А наш Аламат жил и будет жить, если мы и при враге сохраним свое советское достоинство, свою честь, жизнь своих детей! Думайте над этим, люди… Над тем, чтобы мешать врагу всеми силами, какие у нас есть!

Солтан слушал затаив дыхание. Со схода домой он не шел, а бежал. Мимолетно заметил, как дошкольники-малыши шумно играли в альчики, и удивился: давно ли он сам был таким беззаботным?

Он заскочил в комнату, где на полке лежит в красном бархатном чехле сабля. Вытащил ее из чехла, затем из ножен, погладил ладонью, снова вложил в ножны и спрятал в чехол. Долго стоял посреди комнаты с саблей в руках, глядя в окно отсутствующим взглядом.

В газетах он видел фотографии немецких солдат, снявшихся возле виселиц, на которых казнили советских людей, или возле руин сожженных домов. Лица у фашистов были жестокими, звериными.

Он на минуту представил себе, как вот такой фашист входит к ним в дом, хватает саблю, к которой прикасались руки великого полководца, на глазах у Солтана убивает его мать, тут же фотографируется, а потом ловит Тугана, гарцует на нем по Главной улице Аламата с этой саблей на боку…

– Нет! – крикнул Солтан и выбежал в огород, чтобы поискать самое укромное место и зарыть там саблю.

…В конце июля, в одну из ночей, заводские табуны скрытно и неожиданно подняли и направили по дороге к Закавказью. Когда Солтан утром побежал на завод, там ни Тугана, ни других коней не оказалось. Непривычно пусто было в денниках, манежах, на территории. Впервые за свою жизнь Солтан заплакал навзрыд, безутешно. Припав к столбу в деннике Тугана, он рыдал и от горя, и от обиды: почему дирекция не отправила в путь и его, разлучила с Туганом? Откуда ему было знать, что дирекция завода пощадила мальчика, не решилась пускать его в далекий, трудный путь. Но если бы даже он знал об этом, разве ему стало бы легче на душе?

Солтан вернулся домой только к вечеру. Когда мать увидела его, заплаканного, печального, то подумала, что он получил страшную весть об отце, а чтобы не сказать об этом матери, где-то сам проплакал весь день.

Узнав истинную причину сыновьего горя, мать вздохнула облегченно, хотя знала, что разлука с Туганом для ее сына – большое горе.

– Не печалься, сынок! Встретишься ты еще со своим любимцем, – убеждала она его.

– Угнали, но я все равно его найду!

– Нет, сыночек, давай я поеду в Даусуз, скажу своему отцу, и он найдет тебе Тугана, вернет коня! – пообещала мать, сама не веря, что из этого что-нибудь получится, лишь бы удержать сына от безрассудного шага. – Ты ведь дорог не знаешь, где будешь искать тропу в это самое Закавказье, если оно, говорят, за семью горами…

Солтан не слушал материнских слов, а думал только об одном: как и где искать Тугана? А искать он будет. И найдет!

Наутро он пошел к деду Даулету и сказал:

– Из Даусуза пришла весть – заболел мой дедушка.

Я матери пока не хочу говорить, а то она станет переживать за своего отца. Хочу съездить сам и узнать, как там дела. Вот я и пришел за твоим конем…

– Что-то, вижу я, не очень складно ты рассказываешь, парень…

Старый Даулет помолчал, поглядывая то на юношу, то на жаркое июльское солнце. Он, видно, догадался о замысле Солтана. Но разве он сам поступил бы не так же? Вздохнув, дед сказал:

– Вот седло. А мой старый конь пасется где-то около завода. И без Тугана – слышишь? – не возвращайся в Аламат!

Дед подмигнул, а ошеломленный его догадливостью Солтан схватил уздечку и помчался за конем.

На жнивье ранних полей за конезаводом он увидел… Тугана! Солтан протер глаза и подумал со страхом, что начинает сходить с ума: ему мерещится то, чего нет. И будут теперь в Аламате двое сумасшедших – он и Джулдуз.

Все как наяву: Туган похаживает по жнивью, по-хозяйски сторожит свой косяк, изредка наклоняя голову и выискивая случайный колосок.

Солтан вложил пальцы в рот и два раза свистнул, чтобы разогнать это наваждение, этот сон. Туган вскинул голову, ринулся вскачь к другу, позабыв о косяке, и стал застенчиво тыкаться головой в его грудь. Солтан ощупывал коня, целовал его, говорил ему ласковые слова. Слезы радости омыли лицо Солтана. Он побежал к косяку. У кобылиц, как и у Тугана, был измученный, усталый вид. Значит, они всю ночь, а может, и больше шли назад, к Аламату, убежав от эвакуирующихся табунов. Не захотел Туган покинуть родные места и его, Солтана!

Солтан погнал косяк к водопою. Там он искупал Тугана, вычистил ему копыта. Выбрав лучший луг, он до вечера нас там косяк.

…Дней через десять вернулись табунщики, которые отгоняли табуны в Закавказье. Они и рассказали о Тугане. Рассказали, что когда они остановились на ночной привал, то еще с вечера заметили, как Туган беспокойно метался по табуну, кусая за ноги лошадей своего косяка. А утром табунщики недосчитались целого косяка! Туган увел его в обратный путь. Сначала подумали было на конокрадов. Но искать косяк в округе или гнаться за ним назад табунщики не могли: это были старики, да и тех не хватало. Где-то в районе Северной Осетии они заявили милиции о пропаже лошадей и продолжили свой путь. Судьба Тугана их волновала особенно: ведь он находился на особом учете и был известен коневодам всего Северного Кавказа.

Солтан взял на себя полную опеку над беглым косяком. Переживаний у него не убавилось, потому что вот-вот должен вернуться из командировки директор завода. Что он скажет? Не велит ли отправить Тугана с его косяком в эвакуацию?

А тревога в Аламате росла. Бои шли уже близко. В первых числах августа над аулом пролетели немецкие самолеты, но они пока не бомбили.

– Воздушная разведка, – объяснил дед Даулет женщинам и детям.

Аламат казался потревоженным пчелиным роем. Одни поспешно собирались в путь к родне, в самые глухие аулы. Некоторые старики, провожая молодых домочадцев, говорили, что сами они не покинут могилы своих предков, останутся тут умирать. А были такие, которые считали, что немец никого не тронет, поэтому не надо двигаться с места и разорять свои хозяйства.

Все, кто мог хоть как-то держать в руках оружие, ушли в районный партизанский отряд вместе с председателем аулсовета Хаджи-Сеитом. Теперь в ауле стало полное безвластие. На дверях заводской конторы повис замок. Директор сюда так и не вернулся.

Марзий ничего не могла решить, она боялась за сына: уж такой, как он, ни с какими немцами не уживется…

– Отправляйся к нашим в Даусуз и будешь жить там, пока проклятых не выгонят, – приказала было она сыну.

– Не поеду!

– Из-за этого проклятого коня? Так бери и его с собой, а кобылиц раздай людям. А то все равно их разберет немец.

– Нет, мама, я тебя не брошу и коней не раздам, – ответил сын твердо, и мать поняла, что ничто не заставит сына поступить иначе.

Как многие в ауле, Марзий и Солтан стали закапывать в потаенных местах все самое ценное из вещей и утвари, из продуктов. Спрятали и награды отца за годы работы на заводе.

Дом стал пустым, без уюта, без тепла, хотя августовское солнце палило вовсю.

Солтан ушел куда-то, и когда Марзий вышла во двор, в тени жалобно жались «эти». Нет, не Медный казан, а Самыр. Не «проклятый» баран, а ее Малыш. Не ишак, а любимый ослик. Марзий хотелось называть их теперь не «эти» и не шутливо-ругательными кличками. Ей было их жалко. Они во все глаза смотрели на хозяйку, как будто вопрошая: что за переполох в доме, почему стало так невесело во дворе? Мы хоть и бессловесные глупые существа, но чувствуем приближение беды и нам тревожно, – словно так говорили вопрошающие глаза «этих»…

Марзий, растроганная, кинулась с лаской сначала к Малышу, потом к его друзьям, обнимала их, ее слезы капали на шерсть животных.

Дедушка Даулет, Солтан и Шайтан тем временем держали совет: как быть с косяком? Ведь уже ясно, что немец будет здесь вот-вот. И решили: завтра чуть свет надо гнать косяк в Закавказье. Иного выхода нет.

Марзий не протестовала против такого решения. Во-первых, мальчик погонит табун не один, а с дедом, с ним он не пропадет. И потом, хорошо, что Солтан будет подальше от глаз проклятых, которые вот-вот нагрянут. Он сможет где-нибудь переждать, пока немцев прогонят из Аламата.

Она собирала сына в путь всю ночь: набила ковровые переметные сумы чем смогла, положила запас одежды.

Чуть свет, провожая сына, она вышла с ним за ворота. В бледной мгле они узнали торопливо приближающуюся согбенную фигуру человека: дед Даулет! Но почему он притащился сюда, если его дом ближе к заводу, а Солтан обещал за ним зайти?

Дед не промолвил ни слова, вошел в калитку их двора, зовя обоих жестом за собой, и сказал:

– Никуда мы не едем, мой мальчик! Опоздали! Слышишь, тыр-тыры тарахтят? Звери ненавистные уже здесь! По всему Аламату расставлены караулы…

– Что же делать с лошадьми, дедушка? Что теперь будет? – спросил Солтан взволнованно.

– Что будет? – произнес дед Даулет, входя в дом, где еле горела керосиновая лампа. – Видишь сам, мой мальчик, что будет. Из-за фашистов вернулись мы к нищим дедовским временам. Мы привыкли, что электрическая лампочка освещала наши дома, как солнце, а теперь и лампа еле тлеет, а совсем не станет керосина, засветим лучину, если только будем живы. Вот так и вся наша жизнь при них будет еле теплиться…

– Электростанцию-то наши разрушили, а зачем? – спросила мать.

– А затем, чтобы врагам не досталась. Затем, чтобы они во тьме сидели, затем, чтобы они ни один станок не могли завести в заводских мастерских и на фермах! Ну, а что касается коней, Солтан, то я придумал… Только не спеши!

Старик не сказал, что он придумал, но Солтан немного успокоился: значит, дедушка выручит, он все может.

Дед Даулет сидел у них долго, давал разные житейские советы на все случаи и пошел домой, когда первые лучи солнца озарили верхушки гор.

Старик шел по аулу, словно по чужим местам. Такое же, как вчера, удивительно чистое небо, золотое солнце, знакомые пышные сады, знакомые дома. Ничего не изменилось! А родного Аламата не узнать… Главная улица была, против обыкновения, совершенно пуста. Коров в этот день никто не выводил со двора, хозяевами на улице были разъезжающие на грохочущих мотоциклах зеленые люди, как их сразу же про себя окрестил дед. Да, да, зеленые, как змеи, люди. И он вспомнил появляющийся каждую весну у Змеиной горы огромный клубок змей. На том месте, где они клубятся, не увидишь ни единой травинки, там земля мертва от яда.

Лай встревоженных собак не умолкал, споря с шумом мотоциклов; слышались отрывистые, лающие звуки чужой речи.

Солтан выскочил со двора и пошел, таясь, за дедом. Старик шел медленно, слегка хромая и опираясь на полированную, с рисунками, палку. Он расстегнул ворот старенького темно-синего кашемирового бешмета, из нагрудного маленького карманчика вытащил серебряные часы, посмотрел на время. Темной летней войлочной шляпой отер лицо и шею. «Волнуется так, что даже вспотел, – подумал Солтан. – Куда он держит путь и что надумал предпринять с косяком?»

Дед не завернул в свой двор, а продолжал идти по направлению к заводу, где заперты в денниках кони. Солтан в душе ругал Тугана за то, что тот привел свой косяк прямо в руки врагу. Ругал и тут же оправдывал его: мог ли Туган не вернуться в Аламат, если он не хочет жить без своего завода, без своего Солтана?

Когда дед пришел на завод, у загона стояло человек десять фашистов с разинутыми ртами: они любовались Туганом, выпущенным из конюшни. Некоторые из них рассматривали его даже в бинокль. Они не заметили, как сюда подошел дед, а вслед за ним и Солтан.

Дед Даулет, заметив мальчика, нахмурил белые лохматые брови и шепотом приказал ему, чтобы он убирался домой.

Солтан не подчинился. Он хотел сам понять, что говорят немцы о Тугане и что собираются с ним делать.

Один из немцев, длинноносый, словно горец, и конопатый, обернулся к старику и на ломаном русском языке сказал:

– Конь отшень карош, конь есть кукла!

– Ми пастух, дай, ми пасем конь, -сказал Даулет, показывая на себя и Солтана.

Фашисты загалдели по-своему. В это время к ним подбежали двое аламатцев и заискивающе стали заглядывать им в глаза. Один – Солтан сразу узнал его – это Дугу, о котором говорили, что он дезертировал с фронта, а второй – Салимгерий, по прозвищу «Сушеный бараний бок». Этот, конечно, рад немцам, как и Дугу. Он когда-то, как помнят старики, владел несколькими домами в Кисловодске. Наживался, сдавая их внаем. Их у него отобрали.

Сушеный бок старался что-то объяснить немцам, потом забежал за угол конторы и выволок оттуда за руку молодую учительницу, подтолкнул ее к немцам. Та, бледная от гнева и страха, стала перед пришельцами и большими детскими глазами смотрела на них не мигая. Это был единственный человек в ауле, кто говорил на немецком языке. Сама она была родом из древнего аула Хурзук, а вуз кончала в Москве, вспомнил Солтан то, что знал по рассказам старшеклассников.

– Сучья дочь, переведи нашим благодетелям все, что я скажу! – суетливо приказал ей Сушеный бараний бок, ребра которого, казалось, можно пересчитать через его желтоватый бешмет, который висел на нем, как на пугале; аламатские острословы говорили, что бока ему высушила его собственная желчь. – Переведи, что весь наш аул ждал их с нетерпением. Еще переведи, что весь наш аул готов угодить им, что и стар, и млад рады служить этим дорогим гостям Запоминай, сучья дочь, и скажи им: если они, наши хозяева, доверят мне быть старшиной, то я поставлю перед ними на колени весь Аламат! Запомнила? Переводи!

Солтан с учащенным сердцебиением слушал все это и ждал, что же скажет молоденькая учительница. Она оглядела всех поочередно, ее черные глаза испуганно скользнули по немцам, и взгляд остановился на Солтане.

Сушеный бок зло подтолкнул девушку:

– Что, язык отнялся? Когда ты морочила головы детям, вбивая им советскую политику, то была говорливая! Да я повешу тебя собственными руками. Не молчи!

– Хорошо, я скажу! – произнесла девушка. Эта козлиная борода, – она показала на Салимгерия, решил поставить пред вами на колени аул Аламат, чтобы самому остаться на ногах. Он говорит, что аул вас ждал с нетерпением…

– А фрау тоже считает, что аул ждал нас с нетерпением? – спросил старший по чину фриц, перебив девушку.

Девушка ответила:

– Да, я знаю, что аул ждал вас. Война! Но ждал аул вас без радости. Разве вы не видите сами? А эти не в счет, – показала на двоих предателей. Молчит аул. И говорить с вами не захочет.

Немцы загалдели. Сушеный бок забеспокоился, заметив перемену выражений лиц своих хозяев… Он поднял костлявую руку на девушку. Она отпрянула.

Солтан, сам не свой от гнева, подскочил и схватил руку Сушеного бока. Дед Даулет не успел остановить юношу, который, стиснув руку предателя, говорил:

– Бросаться на женщину? Где ты это видел, если называешься горцем?

– Он уже не называется им, сынок, отстань от него! – приказал дед Даулет и оттянул Солтана в сторону.

Фашисты, посмеиваясь, ждали, чем же кончится такой неравный поединок. А когда он закончился, старший из них велел красному, как перец, Сушеному боку привести к вечеру в порядок директорский дом для комендатуры, отобрать у населения кур и индюков на обед фрицам.

Все это он заставил учительницу перевести и сказал ей:

– С сегодняшнего дня ты будешь переводчицей. Только не вздумай врать…

Сушеному боку не понравилось, что она сразу заняла такой пост, но ничего не поделаешь: без переводчика он и сам не сможет обойтись. Надо хитростью и лаской привлечь эту девку на свою сторону. Без нее он не сможет объяснить фрицам, что мечтает вернуть себе свои дома в городе!

На иссушенном лице предателя появилась заискивающая улыбка; он лебезил и перед фрицами, и перед переводчицей, обнажив единственный пожелтевший зуб.

А сейчас Сушеному боку приказано было зануздать Тугана. Предатель оробел.

– Я сумею! – выскочил было вперед Дугу. Он тоже мечтал о должности старшины и спешил выслужиться,

– Не мешай! – оттолкнул его Сушеный бок и покосился на Солтана: – Ты тоже не суйся. Я сам!

Он кинулся с уздечкой через изгородь. Кони шарахнулись от него, как от волка.

– Неужели он зануздает Тугана? – шепотом произнес Даулет.

Солтан даже засмеялся от такой нелепой мысли.

Туган насторожился, стал впереди забившегося в угол косяка. Глаза его горели, ноздри раздулись, он прядал ушами. «Нет, Тугана предатель никогда не поймает», – думал уверенно Солтан. Но его грызла тревога: что ждет коня впереди, как с ним намерены поступить фрицы?

Туган будто бы подпускал предателя к себе, но в последний миг легко отлетал прочь. Сушеный бок задыхался, был мокр от пота.

Скоро все это стало надоедать коню. Солтан видел, что Туган уже начал злиться; он был теперь, наверное, точно таким, когда на Бийчесыне затоптал волка.

Немцы сперва потешались над попытками Сушеного бока, улюлюкали. Но потом начали сердито покрикивать.

Боясь рассердить хозяев, Сушенный бок в отчаянии ринулся неосторожно к коню.

Туган ударил его грудью. Сухое тело предателя шмякнулось на землю, а Туган моментально перелетел чайкой через высокую изгородь. Немцы ахнули, один из них выхватил пистолет, чтобы выстрелить в мчавшегося прочь коня, но старший дернул его за руку и хмуро сказал:

– Спрячь, все равно конь будет наш, куда он денется? И разве можно стрелять по такому коню? Это сказка, а не конь! Он достоин стать подарком для самого фюрера!

Солтан кинулся было за Туганом, но Даулет удержал его, шепча:

– Стой, не спеши… Он живым не дастся в чужие руки, а к тебе все равно сам придет.

Показывая немцам на мечущихся в загоне кобылиц, не смеющих одолеть изгородь, дед Даулет сказал по-русски, забыв о переводчице:

– Конь кушай надо! Я даем, хорошо?

– Гут, гут, – одобрил старший.

Даулет открыл ворота, выпустил лошадей. На окровавленного, прислонившегося к изгороди предателя дед даже не посмотрел.

– Если потеряете хоть одну лошадь, то потеряете сразу обе свои головы, – предупредил немец через переводчицу уходящих за косяком Даулета и Солтана.

Лошади были обеспокоены отсутствием своего вожака, но они голодны. Они охотно стали пастись. Старик велел Солтану сесть рядом с ним на луг и выложил свой план:

– Будем пасти с тобой вот так еще два-три денька, а потом я уведу косяк в Закавказье!

– Но ведь всюду немцы…

– В горах я знаю такие тропы, которых ни один немец и даже ни один предатель не знает! Уж что-что, а наши перевалы мне знакомы вот так, – показал он пять пальцев своей жилистой руки.

– Я все думаю о Тугане. Где его искать?

– Посмотришь, он сегодня же вернется. Разве ты его не знаешь? Он никогда не оставит свой косяк, – успокоил Солтана старик и стал планировать свой поход через горы. – Перегнать коней нетрудно. А потом… буду жить за перевалом у друзей-абхазцев. Моя старуха переберется к семье сына. Что касается тебя, ты должен быть дома с матерью. А Тугана я уведу, в моих руках он не пропадет…

«Туган, конечно, будет в верных руках, – думал Солтан, но как же старика отпускать одного?» Нет, он, Солтан, пойдет с ним за перевал! Мать поймет, что так надо. Сам старик не справится в пути с Туганом.

– Сынок, ночью тебе надо будет укараулить Тугана, чтобы он не попал к проклятым в руки, – посоветовал старик.

– Я уже думал об этом, дедушка, – ответил Солтан с готовностью.

– Он придет, я полагаю, с той стороны, – произнес Даулет, протягивая руку с четками на север. Потом посмотрел на четки так, как будто видел их впервые, и сказал дрогнувшим голосом: – Сорок лет я читаю молитвы, прося аллаха, чтобы он берег нашу землю, каждого честного человека, чтобы был людям мир. Но что же это, сынок? Мои четки за сорок лет я перебрал пальцами миллионы раз. Так почему аллах не услышал мои молитвы?

Добрые растерянные глаза старика смотрели вопросительно на Солтана, но тот вместо ответа пожал плечами.

Солтан всю ночь караулил в кустарниках за околицей аула, но Тугана так и не дождался. Шатаясь от бессонницы, он отправился на завод.

Он явился туда в час, когда обычно выгоняют пасти табуны. Тут же подъехал на своем стареньком коне и Даулет. Но что это? Туган стоял на привязи у длинного толстого бревна. Мало того, что привязан он железной цепью – железные путы бренчали на его ногах.

У Солтана потемнело в глазах. Он хотел кинуться к коню, но старик Даулет схватил его за рукав и шепнул:

– Сейчас мы ничего не сумеем сделать… Имей терпение!

Солтан повиновался. Он не мог смотреть в сторону Тугана-было стыдно перед ним, что он здесь, рядом, а помочь ему не может.

Туган и плененный держался гордо, с прежним огоньком в глазах. Он не покорился, озирался во все стороны. Увидев Солтана, он встрепенулся, радостно заржал. Но подойти к нему нельзя: он привязан прямо под окном коменданта.

Как могли его заарканить? С какой стороны аула он появился ночью? Ни Даулет, ни Солтан не могли ничего понять.

Старик с разрешения немецкого солдата открыл ворота и выпустил тугановский косяк. Туган высоко поднял голову, зазвенел цепями, призывно заржал. Кобылицы окружили своего вожака, но Даулет быстро отогнал их, повел на луг, а Солтану приказал остаться здесь, чтобы понаблюдать, как поступят с Туганом.

Не удержавшись, Солтан приблизился к коню. Но из дому вышел здоровенный солдат, рявкнул на Солтана, отпихнул его в сторону, а потом вынес седло и начал было седлать Тугана. Тот упорно не давался, попытался куснуть солдата, пятился, насколько это ему позволяла цепь. И все же фашист оседлал Тугана. Еще бы, закованного в цепи!

«Но пусть теперь этот фриц попробует снять с шеи Тугана цепь и надеть ему уздечку», – утешил себя Солтан. Так и есть, не получается у фрица!

Вышли комендант и другие немцы, они окружили коня, любуясь им. Откуда ни возьмись, появился и забинтованный Сушеный бок.

Каждый из подвыпивших немцев старался зануздать коня, но ни один не мог надеть на него уздечку.

– Это не конь, а шайтан, его убить мало! – крикнул хрипло Сушеный бок и схватился за рукоять кинжала.

Комендант заметил это и произнес сердито:

– Переведите этому дураку: я убью собственноручно того, кто убьет коня. – Обходя коня кругом и цокая языком, комендант приказал: – Бейте коня до изнеможения, чтобы он покорился!

Детина, который седлал Тугана, вооружился плеткой, поплевав на ладонь. Солтан крикнул не своим голосом:

– Дядя немец, я надену уздечку, только не бейте его!

– Такой… мальчик? – удивленно сказал комендант, подбирая слова. – Карашо, отшен карашо!

Сушеный бок подобострастно подхватил:

– Он сможет! Конь понимает этого босяка!

Комендант подтолкнул Солтана. Мысль Солтана работала лихорадочно. Вот настал момент, когда можно увести Тугана! Ну, смелее!

Он надел уздечку на коня, отшвырнув цепь. Снял путы. И сказал:

– Под таким седлом Туган будет скакать неохотно. А его седло у нас дома. Объясните же дяде коменданту! Я сейчас, очень, очень скоро буду здесь…

Он вскочил на коня. Комендант приказал ему вернуться побыстрее и хлестнул плетью коня, а заодно и ногу Солтана. Туган метнулся прочь молнией: он в первый раз в своей жизни получил такой удар плетью.

Вмиг промчавшись по Главной улице Аламата, конь сам круто остановился у дома своего друга. Солтан быстро соскочил, ввел коня во двор и спешился, чтобы успеть сказать матери, куда он сейчас хочет податься, и попрощаться с ней. Но мать еще не спустилась с крыльца, как во двор влетел верхом новоиспеченный староста Сушеный бок. Помахивая плетью и трусливо озираясь по сторонам, он прикрикнул:

– Скорей переседлывай, паршивец! Ждут.

Увидев под навесом седло, к которому направился Солтан, он насторожился:

– Сукин сын, это разве седло Тугана? Я всегда видел его на коне твоего отца.

– Я лучше знаю! – ответил Солтан и понес седло к коню.

– Брось! Это седло твоего красного отца! – соскочил Сушеный бок с коня.

– Объяснил бы тебе кое-что мой отец, но его нет: он бьет твоих фашистов!

– Змееныш, да я вздерну тебя на виселице вместе с твоим другом Шайтаном! Зачем обманываешь благородных людей?

Марзий сошла с крыльца и кинулась к предателю:

– Это ты обманываешь благородных людей всего аула, лебезишь перед зелеными змеями! Ты! Зачем ты напал на мальчика, как будто он тебе ровня? Я сумею защитить своего единственного сына, тебя не побоюсь!

– Ты бы лучше помалкивала… трусливо отступил Сушеный бок. – Забываешь, что твой муж воюет против фюрера!

– Чтоб этого фюрера-мюрера с тобой вместе я видела в саванах! Сказала я тебе: отстань от мальчика…

Но мальчик тем временем уже переседлал коня и сидел верхом.

– Прочь с дороги! – крикнул он, наезжая на предателя. – Мама, за меня не беспокойся!

Конь выскочил за ворота, и, пока староста взбирался, охая, на свою лошадь, Солтана след простыл. Да и какой конь мог бы догнать Тугана!

Марзий до вечера не особенно волновалась за сына. Она наглухо заперла ворота, чтобы эти «проклятые фюреры» не ворвались во двор. Они уже один раз наведывались, отбирая в домах яйца, кур, гусей, индюков.

С наступлением темноты тревога в душе Марзий усилилась. Куда же ускакал сын? Как он оказался с Туганом? Марзий до боли в ушах с крыльца прислушивалась, не раздастся ли цокот копыт.

Скачет чей-то конь… Нет, это не Туган. Это примчался Сушеный бок. Его глазки поблескивали в темноте, когда он, склонясь с седла, спросил через забор:

– Где твой сын?

– Как где? Не ты ли сам за ним приезжал и говорил: «Ждут»?

– Где твой сын, проклятая женщина? опять спросил Сушеный бок, хлестнув плетью по забору.

– Эх, ну и мужчина! Уже и обычаи наши забыл? Кто из горцев разговаривает с женщиной вот так? Да что с тебя взять… Когда человек продается, то продается, видно, со всеми потрохами. А ходил ведь раньше тихонький, с улыбочкой, кланялся каждому, чуть ли не ломая свой сушеный бок. Теперь же вот каким стал! Если тебя «фюреры» сделали тамадой, не думай, что Аламат примет это!

– Тебя не спросили!

– Сгинь с моих глаз! Я открою против тебя женскую войну, проклятый! Это ты виноват, что моего мальчика до сих пор нет дома! Куда он делся? Что ты с ним сделал? – вскричала разъяренная Марзий и подняла над головой пузатый глиняный жбан, готовясь запустить им в старосту.

– Опомнись, змея! – пришпорил коня и отскочил от забора Сушеный бок.

Он получил дерзкий отпор при исполнении своих служебных обязанностей. Пришлось отступить перед этой ведьмой, готовой поднять «женскую войну», которая позорна для такого паршивого горца, как Сушеный бок.

Марзий не радовалась своей победе. Она опустилась на ступеньку крыльца и заплакала. Куда девался сын? Несдобровать ему теперь. Натворит он беды…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Шайтан проснулся, вышел во двор и огляделся. Мать доила корову; не выпущенные куры беспокойно выглядывали из-за решетчатой дверцы, ишак дремал стоя, собака лениво зевала, потягивалась.

Солнца еще не было даже на верхушках гор. «И наверное, не будет», – огорчился Шайтан. В воздухе висела какая-то серая хмарь.

Нигде ни звука, как будто в Аламате нет ни одной живой души.

«Надо, чтобы сестренка и братец сходили на кукурузное поле, – решил Шайтан, теперь самый ответственный за семью. – Если не разгонят, как вчера, то они принесут хоть полмешка початков. Полицай Дугу вчера разогнал всех, сам хочет поживиться, а заодно и выслужиться перед фрицами…»

Лейла встала с подойником из-под коровы, а теленок тут же уткнулся в пах матери, весело играя черным кончиком хвоста.

Выгонять коров на луг боялись, да и пастух боялся водить аульное стадо. Лейла бросила перед коровой собранную с огорода траву и запечалилась:

– Аллах, зачем допускаешь такую несправедливость? Кругом благодать, щедрое августовское лето, трава на выпасах по пояс, а бедные животные голодают! Урожай, выхоженный нашими руками, теперь собирают для себя несколько продавшихся подонков… Зачем ты это допускаешь, боже?

Шайтан спустился в просторный подвал-плотницкую. Он все никак не удосуживался доделать стулья, которые начал мастерить отец. Не то что не удосуживался, а не умел, хотя и не признавался себе в этом. Только теперь он понял, каким все же мастером был отец. Жаль, что Шайтан плохо учился у него ремеслу. Ничего, при желании можно освоить все. Вернется отец – порадуется за сына.

Так думал Шайтан, работая то стамеской, то рубанком, то пуская в ход кисть, макнув ее в жестянку со столярным клеем.

Надо было покрасить уже готовый стул. Шайтан начал шарить в поисках краски. Он заглядывал в жестяные банки, в которых остались только следы засохшей краски, искал и в деревянных ведерках. В одном из них он нашел завернутую в тряпку подкову, долго смотрел на нее. Отец нашел ее где-то на дороге, а такая находка – добрая примета. Шайтан бережно завернул подкову и положил ее на место.

Наконец он нашел на дне старого ведра какую-то не то бордовую, не то красную краску. Начал красить, но как он ни старался дотянуть, краски не хватило, часть стула осталась белой. «Ничего, можно сидеть и на недокрашенном», решил он, хотел вынести стул во двор, чтобы на солнце высохла краска. Но в эту минуту в подвал поспешно спустилась озабоченная мать.

– Сынок, соседка сказала, что полицаи собирают кур для зеленых и что…

– Кто ей сказал, мама?

– Ей сказала ее соседка, а той соседке – ее соседка, а этой – та, к которой полицаи уже ворвались во двор и начали ловить кур!

– Что же делать, мама? – спросил Шайтан, вытирая краску с рук шерстяной тряпкой.

– Все спешат резать своих кур, сынок!

– Объедимся, мать!

– Пусть лучше фрицы и полицаи объедаются? Конечно, не успеем мы насушить курятины, зато куры не достанутся змеям зеленым!

– А кто же будет резать кур, мама?

– Как кто, сынок? Это мужское занятие. Надо, сынок, надо. Ах, семнадцать моих курочек… Как они хорошо неслись! Разорение всем и всему принесли зеленые!

И в других дворах, где успевали, резали кур-кормилиц. Полицаи, чертыхаясь, шарили по курятникам и уходили ни с чем. Они растерянно докладывали разгневанным фрицам: «В Аламате вдруг на кур напала страшная эпидемия».

Это была «женская война» Аламата против ненавистных пришельцев, но она их только озлобила еще больше.

…Шайтан взял подсохший стул и отправился с ним к заказчику. Хороший стул! Ничего, что краски не хватило, люди поймут, что сейчас не до красоты. Главное то, что он, Шайтан, не оставляет на полпути отцовскую работу.

По Главной улице промчался в сторону школы фашист на мотоцикле.

– У-у, зеленый… Как гадюка! – прошептал Шайтан и, глядя фашисту вслед, подумал, что Туган запросто мог бы обогнать этого паршивого мотоциклиста.

Шайтан вошел во двор заказчика. Там на завалинке сидел старик с внучкой и уже в который раз заставлял ее перечитывать письмо своего сына. Та, второклассница, уже давно наизусть знавшая содержание отцовского письма, выпалила скороговоркой, не глядя на бумагу:

– «Дорогой отец, дорогая мать, жена моя и доченька! Я жив и здоров. Мы временно оставляем город, но отберем его назад обязательно. Писать некогда, спешу. Передайте привет…» – И девочка протараторила длинный список родичей.

Старик заметил Шайтана только после того, как аккуратно сложил письмо в треугольник и спрятал его в карман бешмета.

– Вот, сынок, последнее письмо от сына, – сказал он печально. – Может, он написал нам и еще, но почты нет, радио нет, газет нет… Живем как в мешке. «Новый порядок» называется…— Увидев стул, он усмехнулся: – Отцовскую школу не забываешь, сынок? В жизни надо уметь делать любую работу, тогда тебя полюбит жизнь. Ну, а краска – это ничего. Докрасим после войны! Сейчас я думаю только о том, чем бы я, старый, мог здесь помочь нашей победе на фронте? Эх, старость, старость…

Попрощавшись с дедом, Шайтан вышел со двора. Слова старика «чем бы я мог помочь победе?» обожгли ему сердце. Старику мешает старость, это понятно. Но разве такие, как он, Шайтан, или его друг Солтан так уж бессильны? Надо что-то делать. Надо договориться с Солтаном, что делать. Но где он? Марзий считает, что он поскакал в Даусуз к ее родителям.

Во дворе Лепшоковых Шайтан увидел ишака, «проклятого» барана и Медного казана, уныло глядящих в открытую дверь летней комнаты. «Есть хотят, ждут», – понял Шайтан и не осмелился подойти поближе, потому что голодный баран может оказаться особенно драчливым. Шайтан, как всегда, свистнул два раза, вызывая Солтана. Но вместо него вышла неузнаваемая сегодня Марзий: глаза ее распухли от слез, лицо было бледно, она выглядела постаревшей лет на десять. Марзий медленно спустилась по ступенькам. Шайтан растерялся и молчал, переминаясь на месте. Марзий зарыдала навзрыд, обхватила рыжую голову мальчика и запричитала:

– Шайтан, Шайтан, мой дорогой, Солтана все еще нет! Вот уже неделя, как его нет! В Даусузе он тоже, оказывается, не появлялся. Смерть к моим детям, вижу, приходит всегда через коней…

– Да что вы, тетя Марзий! – ужаснулся Шайтан. – Что вы спешите хоронить моего друга? Туган его на себе из любой беды вынесет!

Опустившись на седло Богатыря, Марзий вытерла фартуком покрасневшие глаза и сказала:

– А несчастный дед Даулет, разве его не жаль? Исчез, но на второй день после моего мальчика, да еще, говорят, с косяком! Каково ему, старому, в опасной дороге!

– Весь аул радуется, что он сумел увести коней! – сказал Шайтан. – Говорят, здорово ищут его зеленые. Привезли откуда-то ищейку, пустили ее по следу, а она уперлась в Кубань и заскулила. Ушел дед! Уж на горных-то тропах его никому не найти.

– А с моего дома полицаи глаз не спускают, – пожаловалась Марзий. – Сушеный бок и этот второй пройдоха, Дугу, для которого в Аламате даже и прозвища пожалели, то и дело вертятся возле ворот и угрожают мне, как будто я прячу бедного мальчика, раз они его ищут, а? – уставилась она на Шайтана с надеждой.

– Гоните их «женской войной»!

– Нет, я радуюсь, что они приходят!

– Как так?

– Раз ищут – значит, мой мальчик жив! Ведь так?

– А ведь правда! Конечно, жив! – обрадовался Шайтан. – Он таится где-то с Туганом, а Тугана и пуля не нагонит!

Шайтан думал о друге с завистью. Как только в ауле появились фашисты, мать Шайтана Лейла всеми заклинаниями старалась удержать сына при себе, во дворе, чтобы он не натворил чего-нибудь и не попался в лапы полицаям или фрицам. Он очень жалел мать, делал все, чтобы ее не огорчать. Но Шайтан есть Шайтан, его терпению тоже должен настать конец…

Он строил, слушая Марзий, планы поиска друга. Марзий перебила его мысли:

– Приходил и Кривая талия, разными хитростями пытался выведать у меня, где сабля маршала. Так и сказала бы я ему! Если, говорит, зарыли ее, она заржавеет, и подарок большого человека потеряет свою цену… Я ответила ему: с каких пор ты надумал заботиться о вещах в моем доме? С тех пор, как нанялся в полицаи к зеленым? Вон, говорю, из моего двора, и подозвала было Малыша, чтобы тот поддал ему рогами в мягкое место, но испугалась за Малыша: ведь у Кривого пистолет. Удержала барана за рога. Кривой убрался, но сказал, что я еще вспомню свои слова. Ой, Шайтан, Шайтан, что-то страшное надвигается на мой дом…

«Только ли на ваш дом, тетя Марзий!» – хотел крикнуть Шайтан, но промолчал.

* * *

Во дворе немецкой комендатуры необычайно много народу: старики, инвалиды, женщины, дети. Еще издали Шайтан услышал шум, голоса возмущения и плач женщин.

Он проскользнул сквозь толпу. Труп! Он лежал на голой земле. Труп несчастной полоумной Джулдуз, которая всю свою жизнь занималась замыканием чужих дверей. Не раз бывало, что она замыкала и директора завода – вот в этом же доме. Но никто в Аламате, в том числе и директор, не мог всерьез сердиться на бедняжку.

По старой своей привычке она и сегодня чуть свет пришла сюда и кинулась к дверям, к дверям коменданта. Не успел караульный и спохватиться, как она ловко вдела в отверстия пробоя какую-то железку и кинулась прочь. Но ее настигла фашистская пуля…

Так несчастная Джулдуз стала первой жертвой оккупантов в ауле.

В Аламате любили незлобивую Джулдуз, заботились о ней, кормили.

Толпа бурлила. Говорили по-разному, но все сводилось к одному: фашисты зверье.

– Как можно стрелять в беззащитную? Только бешеный сделает это!

– За что убили ее? Ведь и у нее душа была…

– Эх, будь сегодня здесь наши джигиты, они показали бы этим выродкам…

– Джамагат, давайте подадим жалобу на коменданта! Неужели на шакала не найдется управа!

Последние слова, сказанные кем-то, Сушеный бок и Кривой встретили хохотом, который означал: нашли, дураки, на кого искать управу!

Комендант потребовал перевода. Заплаканная учительница немецкого языка, у которой фашисты взяли расписку, что она не уйдет из аула, перевела. Тот побагровел от злости, вытащил пистолет, выстрелил в воздух и закричал:

– Прочь с глаз, советская сволочь! Перестреляю всех!

Эти слова не требовали перевода. Но люди не разбежались, как цыплята, а стали расходиться медленно, с достоинством. В их глазах можно было прочитать презрение и к фашистам, и к смерти, которой их старались напугать.

Впереди толпы везли на повозке тело Джулдуз, чтобы пристойно предать его земле.

Шайтан видел, какие суровые у всех лица. Он шел и думал, что полицаи и даже сам комендант держались сегодня не очень уверенно. Неужели они боятся Аламата, имея столько оружия? Значит, есть и у Аламата какая-то сила… Но в чем она? Как ее пустить в ход?

Смерть девушки всколыхнула аул. Если были такие, которые до сих пор считали фашистов за людей, то теперь и они примкнули к возмущенной толпе, шли вместе со всеми на похороны. У дома и в доме Джулдуз стоял великий плач.

– Был бы наш здесь, он бы отомстил за тебя! – выкрикнул кто-то, и Шайтан узнал голос жены кузнеца Идриса.

– Когда Несчастная приходила к нам, наш всегда мне говорил, чтобы я давала ей самый лучший кусок! Это говорила Лейла, мать Шайтана, и он вспомнил: да, так всегда и бывало.

– Горе, горе всему аулу! В каждом доме горе! Люди добрые, скажите, что же мне делать, где мой единственный мальчик? – рыдала Марзий. – Может, и он где-нибудь лежит, сраженный такой же пулей?

Шайтан не вынес этих слов о своем друге и хотел убежать, но один из стариков остановил его:

– Сынок, собери своих друзей, найдите лопаты и идите копать могилу. Я пошлю с вами кого-нибудь из взрослых, он покажет, как это делается.

У Шайтана сжалось сердце. Копать могилу… Никогда не приходилось ему делать такое. Но он не показал виду и пошел выполнять поручение. Он – мужчина, он должен пройти и через это.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Исчезновение красавца коня, которого какой-то «мальчик» увел прямо из-под носа, не забылось фашистами. Комендант, вспоминая о Тугане, рвал и метал. Он, Фриц Клаус, а не кто-нибудь другой послал бы коня в подарок самому Гитлеру. Фюрер был бы доволен таким подарком с Кавказа!

Клаус ходил по кабинету большими шагами, заложив руки за спину. На его бледном лице играли желваки. Его взгляд остановился на небольшом портрете Гитлера, он висел над столом, покрытым зеленой суконной скатертью. Коменданту показалось на миг, что глаза фюрера выкатываются от бешенства из орбит. Хоть просто и померещилось это, но мясистые ладони Клауса вспотели от страха. Он приказал вызвать переводчицу и этого глупого старосту, который только и знает, что хлопочет о каких-то своих городских домах, как будто коменданту больше нечем заниматься.

Комендант окинул взглядом переводчицу, подумал о ней, что у нее глаза как у затравленного волчонка, брезгливо покосился на старосту.

– Переведи ему, – приказал он девушке, ткнув пальцем в сторону старосты, – если он, наконец, не разыщет мне коня Тугана с его всадником – неделя сроку! – я буду знать, как с ним поступить… Сколько дней прошло, а этот мерзавец не выполнил моего приказания!

Переводчица начала говорить, и заискивающая улыбочка стала сползать с лица Сушеного бока.

«Чем бы задобрить коменданта, утихомирить сейчас его гнев?» – лихорадочно думал староста. И придумал:

– Герр комендант получит Тугана, а в придачу – саблю, буденновскую саблю!

Имя Буденного насторожило коменданта, но он не понял, о чем идет речь, посмотрел вопросительно на переводчицу.

– Переведи ему, – заторопился Сушеный бок, – что маршал Буденный бывал здесь, а однажды он прислал саблю этому самому паршивцу Солтану за то, что тот выращивает такого коня!

– Вот как! – повеселел комендант.

Воображение его разыгралось: он отправит фюреру Тугана, а также саблю советского маршала, имя которого известно фюреру! Такого умного подарка фюрер наверняка ни от кого с Кавказа не получал. Уж тогда-то о Фрице Клаусе будут знать в ставке Гитлера!

– Гут, гут! -ласково похлопал Клаус старосту по плечу и велел сказать ему, что он, староста, может переложить на своих помощников все дела: составление списка семей служащих в Красной Армии, сбор скота для нужд армии фюрера и прочее. Сам же он пусть занимается поиском коня и сабли.

Комендант махнул рукой, давая понять, что разговор окончен. Переводчица вышла сразу, а Сушеньщ бок задержался и дал понять коменданту, коверкая русские слова, что переводчица может выболтать все их планы, помешать делу.

– Герр комендант, – лепетал он, – ее домой не найда… Пусть задержайт…

«Какие уж там у тебя, безмозглого, планы…» – с презрением подумал Клаус и жестом велел старосте убираться. Переводчица предупреждена, что в случае разглашения любого разговора коменданта она будет расстреляна. Но кто их поймет, этих советских людей, фанатиков? Надо будет приказать, чтобы следили за девкой построже.

В коридоре комендатуры староста натолкнулся на Шайтана и обрадовался этому: на ловца и зверь бежит, ведь это друг Солтана.

– A-а, Шайтан! Ты ко мне или к начальнику нашему? – спросил староста, изображая на лице подобие улыбки.

Впервые за свою жизнь Шайтан обиделся за то, что его назвали Шайтаном. В устах Сушеного бока это звучало как оскорбление.

– Я вам не Шайтан, а Мурат Данашев!

– О-о, знаменитый Мурат Данашев! Честь имею кланяться, – сказал староста насмешливо. – Ну, пойдем в мой кабинет.

Они зашли в маленькую обшарпанную комнатку. Сушеный бок важно воссел за дряхленьким столиком и начал с умным видом перебирать бумаги. Шайтан разглядел, что одет он теперь в добротный кашемировый бешмет, перетянутый наборным поясом. Усики подбриты и стали узенькими. Когда он говорит, они шевелятся на губе, как два дождевых червя. А борода у старосты все такая же козлиная. От тяжести висевшего на поясе пистолета чуть не переламывается талия старосты. Костистые бока сплющены. Верно прозвали его в Аламате Сушеный бараний бок.

– Ты что, пришел стоять столбом, чтобы на тебя фонарь повесили? – ухмыльнулся Сушеный бок, довольный своим остроумием.

Шайтан мог бы сострить в ответ получше, но он сдержал себя, чтобы не испортить задуманный план.

– Я пришел просить работу, – покорно сказал он. Корову у нас ведь отняли…

– Не отняли! Это вы оказали помощь великой армии фюрера! Ясно?

– Дома есть нечего. Хочу зарабатывать на хлеб.

– А ты не забыл, что являешься сыном красного солдата? Может, сделать тебя за это комендантом? Или старостой?

– Нет, старостой только ты один во всем Аламате сможешь быть, – не удержался Шайтан сказать дерзкую двусмысленность.

– Что-то ты много болтаешь, парень. И все же я тебя выручу. Запомни: выручу. Дам хорошую должность будешь чистить конюшню комендантского коня. Старый негодяй Даулет надеялся, что я не найду доброго коня для нашего благодетеля, угнал косяк. Нашел я коня для коменданта. И Даулета найдем! И людей найду для работы с немцами! Вот ты же пришел! Сам пришел!

– А Тугана найдете? – осторожно спросил Шайтан.

– И этого трижды проклятого Тугана найду! вскочил Сушеный бок.

– Сколько же я буду получать за работу и конюшне?

– Сколько дам, столько и будешь. Но знаешь что, мальчик? Есть возможность заработать много марок, наклонился Сушеный бок к Шайтану. – И Солтан мог бы зарабатывать, если бы не удрал с конем.

– А может быть, он уже сидит, арестованный немцами?

– Э-э, голова у тебя варит плохо! Если бы Солтана поймали, конь был бы уже у нас. Разве не понятно? Так-так… Значит, ты о Солтане ничего не знаешь?

– Как же мне заработать много марок? – напомнил Шайтан.

Староста задумался. Глаза его хитро сощурились, он приосанился, выпятил тощую грудь и спросил:

– Кто я?

– Ты – Суше… староста!

– Глава целого аула! Хозяин! Так? Значит, и вид я должен иметь. Если бы у меня вот здесь, на моем боку, висела красивая сабля…

«Вот оно что! -догадался Шайтан. – Ему зачем-то понадобилась сабля Солтана!»

– Но я-то что могу сделать? – прикинулся непонимающим Шайтан.

– Ты? Ты мог бы достать мне самую красивую саблю и получить за это много денег, а?

– Самая красивая сабля у Солтана.

– Молодец! Соображаешь!

– Но кто знает, где она?

– Как где? Не иначе, как закопана в их собственном огороде.

– А может, и нет?

– В собственном, в собственном! Никто в чужом огороде не закапывал свое добро. Весь Аламат хоронит добро на огородах. Разве Марзий умнее других? Мы можем перерыть весь ее огород, но с этим и за неделю не управишься. А ты присмотрись, а ночью тихо-тихо выкопай ее и принеси нам. Разнюхай у Марзий, где она что прячет, полазий по огороду. Ты ведь у них свой человек!

– Да мне ведь и в конюшне работать тогда некогда будет… И зачем работать, если столько денег за саблю получу!

– Ладно, ладно, в конюшне поработает и Дугу, а ты только добудь мне саблю! А проболтаешься – шею сверну, последнее у вас в доме отберу. Иди!

Сушеный бок был доволен беседой, хотя и не очень верил Шайтану. Кривую талию он послал по аулам района, чтобы выведать что-нибудь о Тугане и его всаднике. Ведь не мог же конь провалиться сквозь землю? Кто поможет отыскать коня, тому велено обещать кучу денег…

Шайтан шел по Главной улице из комендатуры и отплевывался. Задуманное он, правда, осуществил: узнал, что Солтан не пойман, узнал, что затевает Сушеный бок. Еще он понял, что саблю надо перепрятать, если она закопана в огороде. Но где же «Вечный всадник», где Солтан? Если он и в самом деле «Вечный всадник», как прозвал его сам Шайтан, то Солтан и сейчас непременно на коне!

Когда Марзий узнала от Шайтана, чего хотят зеленые, она всплеснула руками, растерялась.

– Тетя Марзий, – успокоил ее Шайтан, – я так перепрячу саблю, что никто не найдет. – Надо выкопать ее, Сушеный бок знает, что она спрятана на огороде.

– Откуда? Солтан только со мной поделился секретом!

– Староста просто догадывается. Он даже может приказать полицаям перекопать весь огород!

– Чтоб его самого закопали в эту землю! Но ведь его труп земля не примет!

Она мучительно долго думала, а потом решилась:

– Сделаем, как ты задумал, Шайтан! Солтана нет и нет, а кто же еще спасет подарок маршала, если не ты – друг моего сына! – Она сказала, как надо действовать: – За моим домом следят. Даже, может быть, сейчас чьи-то волчьи глаза подглядывают сюда. Поэтому я выйду в огород с корзиной одна, буду собирать там корешки кукурузных стеблей, теперь и их приходится беречь для топки. У тайника я остановлюсь и начну поправлять на голове платок. Следи! И запомни хорошенько это место, слышишь? Ночью я бы и сама его не нашла, а тебе придется искать ночью. Я оброню на этом месте три корешка, чтобы ты ночью мог нащупать.

– А ночью разве не следят за вашим двором?

– И такое может быть, сынок. Я-то ночью запираюсь наглухо и сижу плачу в постели, никогда не выглядываю за дверь.

– Я проползу по огороду на животе!

– Я бы не смогла, да и струсила бы выйти ночью на огород. Но на то ты и Шайтан! Ну, беги домой. Будь осторожен! Постой-ка. Вот возьми эти косточки, покорми Казана, поговори с ним, чтобы он ночью вернее узнал твой голос.

Когда Шайтан шел к себе домой, солнце уже было высоко. День отличный, солнце улыбалось так щедро, что Шайтану стало даже обидно: тут на земле так тревожно, у людей на сердце мрак, а солнце гуляет себе по небу и сияет радостно.

– Где же ты целый день пропадаешь? – накинулась на сына мать. – Схватят тебя фрицы да отправят в Германию! Я никуда тебя больше не выпущу.

Она была чем-то сильно взволнована, и по одежде видно, что она только что пришла откуда-то.

– А сама ты где была? – спросил сын.

– Эффенди[24] собрал в мечеть аульчан. Одни женщины да старики… Зачем? А вот зачем. При мечети со следующей пятницы откроют мусульманскую школу – мектеб. Эффенди будет обучать вас, детей, корану. Годовая плата за каждого ученика— теленок! Корову отобрали фрицы, а если отдать этому жадюге эффенди и теленка, то как жить? Годами учили вас в советской школе уму-разуму и ни копейки не брали за это! Как жить, сынок, скажи? – посмотрела она на сына полными слез глазами.

– Верить, мама! Верить, что все это ненадолго!

– Сил уже нет ждать… А, плохое наваливается одно за другим!

– Что-то еще ты таишь? Говори.

– Стыдно с тобой и говорить об этом, но ты у меня старший, с кем же иначе, как не с тобой, советоваться? Понимаешь, я обязана… вступить в брак!

– Что-о-о? – подскочил Шайтан. – Изменить моему отцу, который сейчас бьется на фронте за тебя, за твоих детей? Да я… да я сейчас…

– Дурачок! – расхохоталась мать. – В краску меня вогнал… С твоим отцом я должна вступить в брак, понял?

– Но ты ведь… уже женатая!

– Эффенди объявил, что браки, заключенные при Советской власти, не годятся, аллах их не принимает. Дети от этих браков считаются незаконнорожденными. А потому, сказал он, все женщины должны по-мусульмански заключить некях. Неважно, говорит, что мужей здесь нет, можно сделать некях заочно. Но каждая женщина должна за это принести стоимость одного золотого рубля.

– А что это такое – золотой рубль?

– Я и сама не знаю, мальчик мой.

– Ты больше не пойдешь в мечеть! – заявил Шайтан тоном, не допускающим возражений. – Один раз ты с моим отцом женилась – и хватит вам, мама!

Он сам струхнул перед матерью из-за своего приказного тона, но она почему-то снова расхохоталась и согласилась:

– Ладно, если встретится эффенди, я так ему и скажу: «Сын запретил!»

До вечера Шайтан, нервничая, слонялся по двору, его огненно-рыжая голова была занята мыслью о предстоящем ночном деле. Чтобы отвлечься, он взял топор и начал рубить дрова, вдыхая их привычный смолистый запах.

Наконец наступила ночь. Аул погрузился во тьму. Конечно, мало кто спал в домах, одолеваемый горькими думами. Но света почти нигде в окошках не было: видно, одни экономили керосин, другие не имели его совсем.

Шайтан летом всегда спал на веранде, а с приходом зеленых мать запретила ему это, водворила его постель в дом, но сегодня он упрямо остался спать на старом месте, сославшись на духоту в доме.

Он поднялся в полночь, тихо выскользнул со двора и пошел по задворкам ко двору Лепшоковых. Прижимаясь к плетням, он дошел до Солтанова огорода и прополз через лаз ограды, который заметил еще днем.

До боли царапая себе живот о кукурузные бодылья, он ужом пополз по огороду к заветному месту.

Вот и три кукурузных корешка, которые «обронила» Марзий.

А лопата? «Вот какой я олух!» – выругал себя Шайтан. Надо же было сначала подползти к яблоне, под которой Марзий оставила старую лопату без черенка.

Шайтан, обдирая себе живот, пополз к яблоне.

Где-то залаяли собаки. Взметнулся во дворе, гавкнул разок и Казан. Шайтан поспешил вынуть из кармана хлеб на случай, если Казан выскочит на огород.

Где-то застрекотал мотоцикл. Вскоре замолк. «Остановился у комендатуры», – решил Шайтан.

Снова начал он осторожно пробираться к тайнику, упираясь в кочки острыми носками чарыков и подталкивая тело вперед.

Вдруг ему показалось, что от плетня на него двинулось какое-то коротконогое чудовище. Он чуть не вскрикнул, волосы у него стали дыбом. Он стиснул в руке штык лопаты, и холод железа отрезвил его. Это же просто зашевелился у плетня пышный куст крапивы от того, что подул ветерок! Шайтан вспомнил отцовскую сказку о богатыре-нарте Сосруко, который никого и ничего не боялся.

Копал Шайтан лежа, стараясь, чтобы лопата не звякнула о камешек. Земля была мягкая, подавалась легко. Но Шайтан был весь мокрый из-за того, что волновался: а вдруг Марзий перепутала, неправильно указала место тайника?

Лопата вдруг во что-то уперлась. Шайтан сунул голову в ямку, начал разгребать землю руками. Он ощутил пальцами кожу. Кожаный мешок! А в нем что-то длинное, твердое!

Он вытащил упакованную саблю из ямы, крепко прижал ее к груди… Он не чувствовал того, что руки судорожно сжаты.

Заровнять яму было минутным делом. Утром Марзий притопчет, замаскирует это место. А сейчас бежать! Быстрее проползти к лазу и незаметно добраться домой… Там приготовлен такой тайник, что саблю маршала все фрицы и полицаи, хозяйничающие в Аламате, не найдут!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Куда же исчез Солтан после того, как вырвался из лап Сушеного бока? Он пустил Тугана по Главной улице во всю мочь, вылетел за аул и помчался по Гумскому ущелью, выбирая самые глухие тропинки. Ему показалось сквозь грохот копыт Тугана, что позади хлестнула очередь немецкого автомата. Но в таком ущелье только коню и дорога, мотоциклы тут не пройдут. А есть ли в Аламате да и во всей округе конь, который мог бы догнать Тугана?

Сначала путь лежал по голым склонам, но скоро начнется лес. Туган словно чувствовал, что впереди – спасение, и летел, не замечая крутизны тропинки. Он понимал, что друг вызволил его из беды, радовался, что Солтан высвободил его от ненавистной цепи и железных пут, и с радостью мчал друга на своей спине.

Солтан похлопал коня по шее, чтобы тот умерил бег. Вот и лес.

Остановились. Солтан соскочил на землю и ввел коня в глубь леса. Конь был голоден, но не наклонил головы к траве, словно понимая, что опасность еще не миновала.

Солтан прислушался. Нигде ни звука, кроме щебета птиц и ровного гудения лесных пчел.

Солтан сел у молодой сосны, но тут же по его телу поползли муравьи. Вскочил, стал отряхиваться.

Туган стоял, тоже прислушиваясь. Его трепещущие ноздри принюхивались к новому месту, он в лесу был впервые. Несмотря на такой бешеный галоп, Туган даже не вспотел, дыхание его было ровным— сказалась давняя и долгая тренировка.

– Что же будем теперь делать, Туган? – растерянно спросил Солтан.

Туган повел ушами, посмотрел в глаза другу и провел губами по его щеке, будто хотел утешить: «Что-нибудь придумаем, не унывай! Ведь нас двое!»

– Наверно, надо нам податься к дедушке в Даусуз, он скажет, что нам делать, – размышлял Солтан вслух. – Но сначала тебе надо хоть немного подкрепиться, здесь отличная трава. Пасись! А я себе поищу каких-нибудь ягод.

Солтан отпустил Тугана, а сам набрал в рот ягод барбариса, но тут же выплюнул – они были кислы до невозможности. «Почему же мамин барбарисовый компот всегда был таким вкусным?» – вспомнил он, как будто с мамой расстался не сегодня, а в незапамятные времена.

Долго оставаться в незнакомом лесу нельзя.

– Поехали, – сказал Солтан коню и похлопал его по крупу, подтянул подпругу, взлетел в седло.

Солтан направил коня по лесу, стараясь держаться подальше от тропинок. На августовском чистом небе уже зажглись первые звезды, когда показались тусклые огоньки аула Даусуз. Солтан услышал непрерывный шум мотоциклов и автомашин, направлявшихся мимо аула в сторону большого ущелья Архыз. Немцы, не иначе! Солтан спешился, оставил Тугана за холмом, подполз поближе к дороге и услышал немецкую речь. Фашистские части все шли и шли, и казалось, не будет конца этому потоку машин. Пересечь дорогу, да еще на таком заметном белом коне, не удастся. А вдруг машины будут идти до рассвета? Пока что у Солтана есть хоть один союзник – ночь…

Солтан отполз назад, поднялся и ужаснулся тому, как его белоснежный Туган отчетливо выделяется в темноте! Да на таком коне и ночь не союзник… «Зря я удалился от Аламата, – пожалел Солтан. – Ведь можно было скрыться и там, в окрестностях нашего аула, где столько глухих пещер и нехоженых троп. Но откуда было знать, что в Даусузе зеленые кишмя кишат?»

Единственный выход – прорваться через дорогу! Солтан сел на коня и стал выжидать, когда появится просвет между идущими частями. Вот проехали мотоциклисты, а очередная колонна машин еще только съезжает с холма. Можно успеть проскочить в аул! Солтан пустил Тугана во всю мочь, и конь перелетел дорогу одним прыжком, потом с лёта перемахнул через чей-то высокий плетень. Так, беря барьер за барьером, изгородь за изгородью, помчался Солтан через сады и очутился на огороде деда.

Спешившись, он завел коня через заднюю калитку во двор. Выбежавший на отчаянный лай собак дед онемел от удивления.

– Дедушка, спрячь Тугана поскорее в сарай! – сказал Солтан, быстро ведя коня на поводу.

Привязав Тугана в сарае, повесили замок. Прежде чем ввести взволнованного внука в дом, дедушка коротко приказал:

– Рассказывай, пока бабка не слышит!

Солтан рассказал обо всем, что случилось, и добавил дрожащим от обиды голосом о том, что его больше всего во всей этой истории огорчило:

– Если бы ты видел, дедушка, как комендант хлестнул Тугана плетью! Ведь Тугана никто не бил, а они… Никогда этого им не прощу!

– Волки они, волки! Вот уже два дня, как днем и ночью ползут на перевал. Где могут – на машинах, где не могут – на ишаках везут грузы. Всех ишаков отобрали, окаянные, а лошадей давно начали отбирать. – Дедушка предупредил Солтана: – Бабка твоя не должна знать, что ты беглец. Зачем расстраивать ее? Я только недавно проводил отсюда мальчишку из вашего аула. Его присылала сюда твоя мама, чтобы узнать о тебе. А я и сам не знал, где ты! Я уже решил было пуститься на поиски… Ладно, мы с тобой что-нибудь придумаем!

Наутро по Даусузу поползла весть: в ауле появился белый крылатый джинн, а это хорошее предзнаменование – значит, фашистам скоро будет конец! Джинн предвещает их гибель!

Кое-кто не верил. Но были люди, которые сами, собственными глазами видели, как белый крылатый джинн летел ночью над садами и домами Даусуза!

Старик Маммёт так и не смыкал в эту ночь глаз. Как-то надо дать знать дочери, что Солтан жив, здоров. Но как? Сегодня с утра поговаривают, что немцы усилили караулы в Даусузе и вокруг. Озверели, проклятые! Еще бы, вон сегодня трупы фашистские везли с перевала. Дают там наши немцам!

Еще дума, потревожнее первой: как прятать Тугана? Косить каждый день траву для него? Полицаи пронюхают – догадаются. Ведь они знают, что у Маммета ни коня, ни ишака уже нет.

Солтан еще спал. Старик позаботился, чтобы конь не заржал: поставил перед ним ведро воды, насыпал в кормушку немного овса, оставшегося от своего коня.

Дед Маммет, сызмальства влюбленный в коней и понимающий в них толк, не в состоянии был оторвать взгляд от Тугана. Писаный красавец этот конь! Богатырь! Понятно, почему Солтан так к нему привязан.

В сарай зашел Солтан и объявил дедушке то, что уже хорошо обдумал:

– Настанет ночь – и я уеду. У нас в Аламате и то фашистов меньше, чем у вас.

Дед насупил лохматые седые брови:

– Не своевольничай. Не пущу!

– Я уже не ребенок, дедушка. Я уже ездил табунщиком на пастбища, я завоевывал призы на ипподроме!

«И в самом деле», – подумал Маммет. Его внук уже мужчина. Разве не в его возрасте он сам пас байский табун?

– Не в Аламат же тебе возвращаться, сынок! Там тебя ищут.

– Сюда тоже приедут из Аламата искать меня! Где же и искать, как не у моего дедушки?

– Да, здесь тоже Тугана оставлять нельзя, ты прав. Рискнем! Я тебя отправлю ночью в путь. Есть у меня друг Атлы, в его ауле должно быть меньше фашистов. Вижу, ты уже мужчина, а если под мужчиной такой верный и быстрый конь, то быть удаче.

С наступлением ночи дед вывел Солтана через огород и, беспрерывно шепча молитвы, показал путь через глухой овраг, тянувшийся по аулу. Рассказал, как потом ехать лесом, предупредил, чтоб никоим образом не переезжал Кубань по мосту, а только вброд неподалеку от станицы. Маммет знал, что вода сейчас в Кубани не малая, но Туган легко одолеет реку. А за ней, когда Солтан перевалит гору, дорога снова поведет по лесистому ущелью

– Страшись самой дороги, держись асе время в стороне от нее, – шепотом напутствовал Маммет внука.

Пустить во всю силу Тугана Солтан не смог, потому что коню приходилось идти по бездорожью, ощупью. Лишь далеко за полночь Солтан добрался до Кубани. Туган, пофыркав у реки, смело ступил в воду и легко вынес седока на тот берег. Луна почти полностью была закрыта тучами. Солтан, освоившись в темноте, ехал по безлесному склону горы, а затем въехал в ущелье и направил коня не по дороге, а через лесную чащу.

Ехать было трудно. Временами Туган еле протискивался между густыми деревьями. Далеко внизу то и дело мчались с натужным ревом, светя фарами, немецкие машины.

Рассвет застал двух друзей в лесу. Дальше не поедешь. Лес-то, наверное, кончается, аул недалеко. Значит, надо переждать день здесь.

В лесу было сыро, Солтан продрог. Туган не хотел пастись. Из переметных сум Солтан достал хлеб и сыр, поделился с конем. Оба невесело поели.

Длинный августовский день никак не кончался. Правда, днем в лесу стало тепло. Понемножку продвигаясь вперед, «паслись» оба: Туган щипал траву, Солтан обирал кусты крыжовника и брусники.

Они уже вышли к окраине леса, откуда хорошо был виден аул, но продолжали таиться за мощными стволами сосен. Солтан сел верхом на пень, как в седло, и, глядя на аул, прикидывал: как, с какой стороны туда можно пробраться?

Наступил долгожданный вечер. Луна осветила все золотистым светом. Туган стоял рядом, обдавая Солтана горячим дыханием. От него шел свежий травяной запах, он тыкался мордой в плечо друга. Солтан обнял его голову.

Вдруг что-то зашуршало в траве. Туган тревожно отскочил. Солтан с ужасом увидел в лунном свете змею, направляющуюся к его ногам. Он вскочил на пень, разглядел оттуда в траве суковатую ветку. Спрыгнув, он вооружился ею. Змея подняла голову, зашипела и не тронулась с места. Солтан метко ударил ее палкой по голове и потом добил. Но из сердца не исчезал страх: значит, змея может подобраться к спящим коню и Солтану и укусить? Нет, страшно оставаться в лесу!

Голоса… Доносятся издалека, но говор явно немецкий. Слышно, как под ногами людей трещали сухие ветки. Что надо фрицам в лесу, кого они ищут? Солтан обхватил ладонями морду коня, чтобы он не заржал. Но вот голоса стали слышны все меньше и меньше. Значит, фрицы прошли стороной. Да, в этом лесу нельзя больше оставаться. И ночи ждать нечего, надо идти в аул.

Дождавшись, когда луна спряталась за тучи, Солтан взял за повод коня и подошел к аулу. На околице мертво. Вдалеке, в глубине аула, высится большое четырехугольное здание. Школа, видно сразу, значит, там немецкая комендатура. Оттуда вдруг донесся звук мотора. Не сюда ли двинется машина? Раздумывать некогда: Солтан ворвался с конем в первый попавшийся двор.

Хорошо, что там собаки не оказалось. Солтан быстро огляделся и завел коня под навес.

Из дома вышла молодая женщина, долго всматривалась, кто там под навесом. И, увидев незнакомого парнишку, спросила:

– Гостю всегда рады, но ты не заблудился ли, парень?

– Кажется, так, – подхватил Солтан и вышел из-под навеса, оставив там коня.

– Ну привяжи коня и входи в дом! Будешь гостем.

В доме его ждали на тебси хлеб о, целых два ломтика! -и деревянная миска с айраном.

Солтан набросился на еду, стесняясь, что так жадно ест. Женщина делала вид, что не замечает лого, возилась с посудой.

Как подобает, он после угощения должен был рассказать о себе. Но что и как он может рассказать? Да и кто такая эта женщина, что за дом? Он поблагодарил за еду и сидел, томясь своим молчанием.

В это время вошел старик, стройный, кряжистый, с небольшой белой бородой, и еще с порога сказал:

– Коня, что стоит у нас под навесом, я хорошо знаю, но не знаю, кто на нем приехал. Сам ли его хозяин, или…— Он из-под ладони посмотрел в глубь комнаты, увидел Солтана. Подошел, поздоровался за руку и промолвил: – Джигит, я и тебя знаю! Ни одного выступления Тугана на ипподроме я не пропускал. Я и сам не раз выступал в молодости на скачках. И теперь у меня был неплохой конь, да отобрали фашисты. – Он сел, посадил рядом Солтана и обратился к снохе: – Дай нам поесть.

– Я уже ел, спасибо, – привстал Солтан.

– Ел? – пытливо посмотрел старик. Не будет лишним, если и со мной поешь.

Пока сноха собирала на тебси, старик сказал Солтану:

– Я вижу, ты смелый парень разъезжаешь на таком коне, да еще в такие дни. Отберут же коня! И не для того, чтобы переправлять груз на перевал, а возьмет себе какой-нибудь фашистский «обер».

– Пока же нас не тронули…

– Тебя с конем уже ищут, сынок. Розыск дали.

Язык у Солтана отнялся, он не знал, что говорить. Хорошо, что старик говорил, не задавая вопросов.

– В Аламате, наверное, тоже бесчинствуют немцы? – спросил он наконец, отломив кусочек хлеба и макая его в бышлак биширген.

– Да, – ответил Солтан и чуть не рассказал всю свою историю, но сдержался: кто знает, что за человек этот старик?

– А у нас расстреляли секретаря колхозной комсомольской организации. Он тяжело болел и не смог бежать. Весь аул теперь взбудоражен… Со вчерашнего дня держат в сарае взаперти семерых жен и матерей командиров Красной Армии. Что с ними будет – никто не знает… Семьи партизан взяли на учет. Говорят, немцы погонят их впереди себя, когда отправятся с собаками на поиски партизан. Вся наша жизнь перевернулась вверх дном! Э-э, брат, худо дело…

Когда поели, старик спросил:

– Куда же путь держишь, джигит?

– В Большой Карачай, к родственникам…— ответил Солтан, не желая пока называть имя дедушкиного друга Атлы.

– Поймают тебя! Да еще скажут, что ты партизан и едешь к партизанам. Видишь ли, … аллах меня проверить хочет, послав тебя ко мне: как, мол, ты, старик, с неповинным юнцом да с этим райским животным поступишь? Ну, а я хочу, чтобы аллах мне сказал: «Правильно поступил, раб мой!» Но как поступить? Вот этого я и не знаю… В Большой Карачай ты, конечно, не поедешь. Это ты выдумал! Домой к себе тоже не вернешься! И у меня тебе оставаться нельзя: коня не спрячешь в сундук! Но не спасти тебя грех. Я помогу, даже рискуя жизнью. Только дай обдумать все.

Солтан теперь поверил старику. Ему было стыдно таиться перед ним. И Солтан решился, спросил:

– Дедушка, вы не знаете такого – Атлы?

– Как не знать! Урусов Атлы. Такое имя ему дали при рождении, желая, чтобы у него был собственный конь: ведь «атлы» означает «имеющий коня». При Советской власти он не одного коня заимел, а целые табуны: стал главным коневодом в колхозе! Знаю я его, как же не знать своего односельчанина?

– Мой дедушка – его друг!

– Я и твоего деда знаю хорошо, лицом ты весь в него пошел. А о твоем коне и о твоей славе весь Карачай знает! О твоей буденновской сабле тоже. Вот потому тебя и ищут вовсю.

– Я спрячусь у Атлы!

– Никак нельзя, у него главный фашист на постое! Дом у Атлы отличный, понравился поганым. Мы с тобой должны придумать что-то другое! Ложись спать. Придумаем! Утро вечера мудренее.

Спать Солтан лег рядом с Туганом в сарае. Но он ни капельки не спал. Он размышлял, как поступить. «Спасу тебя, даже рискуя жизнью», – сказал старик. Нет, такой ценой Солтан спасать ни себя, ни Тугана не желает. Своего дедушку он пожалел, ушел из Даусуза. А этого славного старика подвести? Нет.

Под небом родного Карачая он, Солтан, не находит себе места, мечется, как волк. Не себя он бережет, а Тугана. И сбережет!

…Когда старик чуть свет вошел в сарай, ни парня, ни Тугана там не оказалось.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Комендант Клаус среди множества своих забот вспомнил о Тугане и буденновской сабле! Неужели этот бездельник староста до сих пор не сумел выполнить приказания? Пристрелить негодяя легко, но кого поумнее найдешь среди тех, кто согласился служить рейху?

Старосту будто кипятком обдало, когда ему сказали, что зовет Клаус. Ноги ослабли от страха, он зашел в кабинет коменданта сам не свой.

– Переведи герру коменданту, – пробормотал он учительнице, – что я ночи не сплю, ищу. Человек, которому я поручил обшарить огород Лепшоковых, ничего там не нашел.

– Сам ищи, переверни огород вверх дном! – крикнул комендант. – А вообще, я вижу, пора тебя уже…— И комендант показал на шею.

Помертвевший от страха Сушеный бок нашел спасение только в одном:

– Зато мы на след Тугана напали! Коня видели в ауле Мара. На нем кто-то выехал в полночь со двора Маммета, старика. Это дед Солтана, он уже сидит в тамошней комендатуре. Мой человек сейчас там, снимает допрос.

– Даю тебе сроку еще три дня. И запомни: конь должен быть доставлен не в ту комендатуру, а в эту. Понял? В эту, ко мне.

Сушеный бок вышел, пылая злобой против Шайтана: «Этот змееныш уверяет, что обшарил потихоньку весь огород Лепшоковых. Неужели врет? Неужели этот голодранец не хочет заработать денег?»

Староста позвал Кривого и приказал ему идти к Лепшоковым, перерыть весь огород.

– Что я, трактор? – окрысился Кривой. -Там неделю рыть надо! Иди сам!

– Я вижу, тебя уже пора…— взвизгнул Сушеный бок и, подражая коменданту, показал на шею. – Этой сумасшедшей Марзий боишься? Ну так возьми с собой пистолет. И не церемонься.

Кривая талия рысью помчался к дому Лепшоковых.

– Что, опять явился? – грозно спросила его Марзий.

– А ты чего, женщина, сидишь взаперти, прячешь щенка своего? – сказал Кривой, входя в ворота и озираясь кругом.

Собака рвалась с цепи, яростно лаяла. Барана не было, он с ишаком пасся за аулом.

Кривой вытащил пистолет и подступился к Марзий:

– Ты, проклятая баба, скажешь наконец, где твой сын и где эта самая сабля?

Марзий взорвалась, страх как рукой сняло:

– Чтоб твою талию еще раз переломали твои тюремные дружки, с которыми ты сидел за воровство! Ничего, скоро ты будешь сидеть и за предательство своего народа! Придет твой час!

На шум выскочили соседки и смотрели сюда через плетни.

– Отойди! – приказал хозяйке Кривой. – Начинаю обыск.

Он начал шарить по всем закоулкам двора. Вошел в сарай, полазил и в курятнике, под навесом, шевелил бревна. Перевернул Кривой все вверх дном. Собака ни на минуту не переставала лаять на него. Он снова вытащил наган:

– Ну, баба, становись, я тебя сейчас прикончу. И богу не успеешь помолиться!

Соседки за плетнями истошно завопили.

– Убирайтесь оттуда! – крикнул на них Кривой, растерянно пряча пистолет, и попытался поговорить с Марзий по-хорошему: – Пойми, гадюка, сына твоего мы не тронем! Нам нужен не он, а конь. Ты умная женщина, но разве захочет умный человек беды сыну из-за казенного коня? Казенного!

Марзий смотрела широко раскрытыми глазами на щетинистое лицо Кривого и клялась:

– Аллах свидетель, что я сама ничего не знаю о сыне и о его коне. Но аллах свидетель и тому, что, если бы даже знала, тебе бы не сказала. Какая мать выдаст родного сына?

– Гадюка! – снова обозвал ее Кривой и пошел осматривать огород.

Марзий побрела за ним, с тревогой припоминая, хорошо ли она замаскировала бывший тайник.

Кривой, вытянув нос, как собака-ищейка, осматривал чуть ли не каждый вершок земли. «С той ночи хоть бы один раз дождь пошел!» – сокрушалась Марзий, следуя за Кривым.

Вдруг полицай остановился. Приник к земле. «Аллах мой, разнюхал!» – обомлела Марзий.

Кривой бережно поднял комочек рыхлой земли. Потом разбросал ногой кукурузные корешки. «Нашел!» – говорил его торжествующий вид.

Он приказал принести лопату и начал лихорадочно копать землю. Вспотел. Расстегнул ворот черного бешмета, сбросил серую войлочную шляпу.

Дойдя наконец лопатой до твердой почвы. Кривой понял, что обманулся. Опоздал! Сабля исчезла! Кто мог отсюда взять? Или Марзий, или… этот змееныш Шайтан! Не иначе.

Отшвырнув лопату, Кривой оделся и большими шагами пошел к воротам, чтобы поспешить к Сушеному за советом. Собака, опять увидев во дворе чужого, залаяла с новой силой.

Кривой, не останавливаясь, вытащил наган и пустил пулю прямо в пасть собаке…

Марзий с воплем кинулась к собаке, но умные глаза Самыра уже заволокло. Пес страдальческим взглядом в последний раз посмотрел на Марзий и испустил дух. Марзий стала на корточки. Сама не зная зачем, она снимала цепь с шеи Самыра. Не заметила, как плачущие соседки вошли во двор и окружили ее.

Сушеный, выслушав Кривого, понял, что исчезновение сабли— дело рук Шайтана. Мальчишка провел его. Каков щенок! Не пройдет ему это даром…

И Шайтан предстал перед старостой.

– Люди видели, как ты выкопал саблю. Где она? в упор спросил Сушеный.

«Кто же меня выследил?» – опешил Шайтан, поверив старосте.

– Я ничего не знаю, – ответил Шайтан, глядя исподлобья на грозно стоявшего в дверях Кривого.

– Нет, ты вспомни, – вкрадчиво увещевал староста, и получишь много, очень много денег, я ведь обещал.

– Никаких денег мне не надо!

Сушеный для острастки вытащил пистолет и повертел его в руках.

«Пугает… А Павка Корчагин не испугался бы!» пришло в голову Шайтану. Он выпрямился на стуле, гордо расправил плечи. Он успел заметить, как забарабанили в окно капли дождя, и больше ничего не увидел, потому что Сушеный нанес ему удар в лицо. Шайтан не упал со стула, но в глазах у него померкло, брызнула из носа кровь, заливая серую бязевую рубашку мальчика.

– Ты у меня все скажешь, сукин сын! Отведи его и запри! – приказал Сушеный Кривому.

Сразу после этого два фашиста и Кривой примчались на мотоцикле к дому Шайтана и переворошили там все вверх дном.

– Огород! -лениво ткнул пальцем в сторону огорода один из немцев.

– Нет, там он не мог спрятать. Потащить саблю с одного огорода на другой? Не такой он дурачок, этот Шайтан, – сказал Кривой и злобно добавил сам для себя: – Сам скажет, змееныш! Сам!

Мать Шайтана, Лейла, была ни жива, ни мертва – она ничего не ведала ни о сыне, ни о сабле. Поняла только, что попал все-таки ее Шайтан в беду!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Куда бы ни занесла человека судьба, а рано или поздно он начинает жаться к дому, даже если там плохо и подстерегает опасность. Так и Солтан. Вот уже неделя, как он с Туганом живут в лесу вблизи родного Аламата, кочуя с места на место. Для Тугана корму пока достаточно, но зато Солтан жив одними полузасохшими ягодами и дикими фруктами.

У него нет еды, нет теплой одежды, а ведь по ночам уже холодно.

Кочевать с места на место уже нет сил, одолевают голод и слабость. Наконец он решился обосноваться в одной из самых больших потайных пещер, на которую он когда-то набрел со школьными товарищами. Вход в нее скрыт кустарниками, на ночь Тугана можно заводить в пещеру. Кто из полицаев и фашистов догадается искать беглецов у себя под боком?

Солтан натаскал в пещеру сухой травы, сделал себе постель потолще, чтобы было теплее. Целыми днями он рвал траву и сушил ее для Тугана, наивно думая, что сумеет запасти так на всю зиму. Но ему трудно было думать вообще: мысли от голода путались. Временами Солтан бросал свою работу и сидел в задумчивости, грызя осточертевшие сушеные груши-дички. Он мысленно видел мать, знал, как ей тяжело, не раз бывало, что он вскакивал с места и хотел мчаться в аул. Но это был повзрослевший Солтан, он умел сдерживать себя: «Не надо лезть в капкан! Абрек Науруз тоже умел ловко избегать погони, потому он так мстил и мстил баям за издевательства над беднотой. И я научусь мстить!»

Он не знал, как будет мстить, и клял себя за то, что бездельничает. На самом же деле время после бегства из аула было потеряно не зря: он научился уходить от врагов, освоился в лесу, научился не бояться темноты, превозмогать голод.

Вечером Солтан сидел в пещере без огня и без лучины, размышляя над тем, как теперь научиться бить фашистов. Туган лежал недалеко от него. Вдруг Солтану показалось, что по пещере прошел страшный гул. Казалось, из тьмы вот-вот вынырнут страшные семиголовые эмегёны и нападут на него. Казалось, что стены пещеры качаются и вот-вот ударятся одна о другую. Солтан подполз к Тугану, упал телом на его шею. Удивительно, конь лежал спокойно, его тепло согревало грудь Солтана. И это привело Солтана в себя.

Он понял, что никакого грохота не было, никаких эмегенов тоже не было. Стучало в голове от голода, от стужи, до чертиков в глазах довела удручающая тьма. Испугался храбрый мужчина из Аламата, Солтан Абдулович Лепшоков! Устыженный этим, Солтан подошел к выходу, стал на колени, посмотрел на ночное небо, которое было в сплошных черных тучах, повернулся в сторону родного Аламата и произнес клятву:

– Клянусь не бояться никакой темноты, не знать страха ни перед кем и ни перед чем!

На душе Солтана стало хорошо и спокойно. Он ощупью нашел свою постель, положил под голову седло и уснул, окутанный тьмой, греясь о круп Тугана.

Проснулся он чуть свет продрогшим. Выпустил Тугана.

«Вечный всадник», – вспомнил он свое прозвище, данное Шайтаном. – Вот теперь-то я в самом деле вечный всадник, неразлучный с конем,— подумал он,— но в сказании о вечном всаднике говорится, что он является связным поколения с поколением, людей с людьми, народов с народами, стран со странами. А я, какой же я связной, если сам не могу связаться даже со своим другом Шайтаном? Объединить всех юных мстителей Аламата – вот что я мог бы сделать!»

С нетерпением ждал он следующей ночи. Ждать было особенно тягостно потому, что день выдался нудный, холодный, пришлось сидеть в пещере. Зато ночь наступила лучше некуда. Ни звезд, ни луны!

Солтан завел Тугана в пещеру и не привязал его. Но оседлал, потому что когда Туган под седлом, он знает, что им предстоит отправиться в дорогу, и ждет друга на месте, никуда не уйдет. Кроме того, если здесь без Солтана появятся чужие, непривязанный конь сможет убежать, никому не дастся.

Поцеловав Тугана и поговорив с ним, как всегда, Солтан отправился в путь. Идти по лесу можно было быстро, потому что отсыревшие ветви деревьев не трещали, если Солтан задевал их головой или плечом.

Через рубашку впились в тело сосновые иголки, кожа горела, а сквозь разорванные чарыки кололи ступни ног щепки и сучья. Но Солтан научился терпеть. Научился он и видеть в темноте, как кошка: шел уверенно, одной рукой откидывая ветки, другой – опираясь на толстую дубовую палку.

Тишина была жуткая, к ней Солтан никак не мог привыкнуть, хотя и не боялся ее.

К полуночи он вышел из леса и спустился в овраг, который тянулся до окраины Аламата. А там по огородам легко добраться до дома Шайтана! Конечно, не до своего дома, за которым наверняка следят.

Его шатало от усталости: шутка ли, от пещеры до аула больше двенадцати километров. Но надо было спешить, чтобы успеть обратно к пещере до рассвета.

Вот и родной аул. Он словно год не был здесь!

Лениво гавкнула сквозь сон чья-то собака. Солтан затаился, присел. Потом бесшумно перелез через плетень какого-то огорода, одолел еще один огород, еще один… Без Тугана в поводу он мог бы разгуливать незамеченным и перед самой комендатурой!

Следующий рывок – и будет огород Шайтана!

Собака узнала Солтана, завиляла хвостом. Солтан, оглядевшись, легко стукнул пальцем в окошко. Никто не отозвался. Постучался еще. Прислушался.

Кто-то подошел к дверям и замер. Солтан прошептал:

– Это я, Солтан. Открой, Шайтан! Скорей…

Громыхнула щеколда. Солтан заскочил в приоткрывшуюся дверь и попал в объятия Шайтана.

Лейла плотно завесила окно, зажгла керосиновую лампу с разбитым стеклом и вдруг отшатнулась от Солтана, прошептав:

– Кто ты?

– Это же Солтан! Не видишь, мама?

– Вижу, но не узнаю. О аллах, что с тобой стало!

– Шайтана тоже не узнать! – сказал Солтан.

Нос у того был распухший, на лице кровоподтеки, а глаза горят незнакомым Солтану огнем.

– Хороши оба! – промолвила Лейла, вытирая глаза, и пошла собирать на стол.

– Я спешу, – сказал Солтан другу. – Передай маме, что я жив, здоров. Мне нужна моя сабля, она зарыта в нашем огороде. Нужна еда, одежда. И спички, непременно спички! И топор.

Он объяснил Шайтану, где его пещера.

– В пещеру я приду, – ответил друг, – но все, что ты просишь, можешь получить сейчас.

Он вышел и через несколько минут вернулся с саблей в руках, изумив этим Солтана.

Лейла, что-то греющая в печи на неостывших углях, заметила саблю и ахнула:

– Откуда она взялась? Из-за нее держали Шайтана под замком, чуть не забили его там насмерть… Ах, мальчики, мальчики, и чем у вас все это кончится?

– Мать, он спешит! – оборвал ее Шайтан по-взрослому. – Пожалуйста, приготовь ему в дорогу еды, а одежду он возьмет мою.

– Нет, сначала пусть поест, он же ополовинился от голода!

Солтан с жадностью набросился на хлеб и молоко, забыв все на свете. Тем временем мать с сыном укладывали ему в сумку все, что могли.

Потом Шайтан сел против друга и рассказал ему, что делается в ауле.

– А саблю, добавил он, – я, можно сказать, и не прятал. Она висела себе у самого входа в наш двор, на столбе ворот!

– Что ты плетешь? – удивилась мать. – Висела на виду у полицаев?

– Не на виду, а под дощатой обшивкой столба, – объяснил Шайтан. – Я приподнял этот четырехугольный колпак и повесил саблю на гвоздик столба. Так она и висела, встречая и провожая полицаев, которые приходили к нам с обыском…

– Значит, и к вам мне нельзя было являться? Следят, как и за нашим домом?

– За моим уже перестали, – сказал Шайтан. – Поняли, что ничего здесь не добьются…

– Спасибо тебе! – произнес Солтан растроганно. – Ты бесстрашный друг.

Он начал одеваться. Лейла дала ему теплое белье, толстую черную черкеску, шубенку, шапку и почти целые чарыки сына.

– Голова у меня все еще сильно болит после комендатуры, кружится, – пожаловался Шайтан. – Я ждал, пока мне станет лучше, чтобы начать разыскивать тебя.

– Готовь самых наших верных ребят. Шайтан! Будем мстить гадам фрицам. Встречаться нам лучше не у пещеры, а у Белой скалы. Первая встреча через два дня, в субботу. Условный знак: свистнешь три раза. Мне пора, беспокоюсь за Тугана!

…Марзий впустила Шайтана в калитку без всякой надежды на добрую весть.

– Как твоя голова, сынок? – скорбно спросила она.

– Голова ничего, тетя Марзий, я о Солтане…

– Никаких новостей, мальчик! И не произноси ты его имя при мне! Мне же переворачивает душу каждый раз!

– Произнесу, тетя Марзий! Я с ним ночью сидел, как вот с вами!

В это время сильно постучали в ворота.

– Говори же! – кинулась Марзий к Шайтану.

– Стучат, тетя Марзий!

– Какое мне дело до всех? Говори!

– Вдруг это полицаи? Выйдите. Я вам все-все потом расскажу.

– Хорошо! Спрячься… Смотри не убегай! – Это недобрые люди стучатся, – сказала Марзий, вставая. – Бедный Самыр (теперь после гибели она не называет его Медным казаном), вот сейчас он залаял бы вовсю, на недобрых он не жалел голоса. А ты сиди не высовывайся, -сказала она Шайтану и пошла.

Во двор ворвались Кривой и два фашистских солдата.

Увидев Марзий, Кривой трусливо погрозил ей пальцем:

– Опять поднимешь вой на весь аул и начнешь говорить грязные слова? Не вздумай!

– Зачем мне выть? Это тебе надо выть. Кривой. Это у тебя все время неспокойно на душе…

– А ты-то чему улыбаешься? – удивился Кривой, не веря своим глазам.

– Не только горе есть на свете. Кривой!

Да, есть и радость. Жив ее мальчик…

Кривой оттолкнул женщину в сторону и направился к ишаку. Баран недовольно поднял голову от еды, глаза его налились кровью, и он пошел на Кривого. Тот хотел увернуться и оказался спиной к барану, которому только того и требовалось. Баран поддал рогами. Кривой брякнулся на живот. С него слетела шапка.

Марзий неожиданно расхохоталась. Соседки, заглядывавшие через плетень, изумленно переглянулись и начали шептать молитвы. Давно они не слышали смеха Марзий. Рехнулась? Столько на нее навалилось!

Двое зеленых уже уводили упиравшегося осла, накинув на его спину седло.

Баран, забыв, что хотел поддать Кривому еще разок, кинулся выручать друга. Кривой вытащил в ярости наган, хотел пристрелить рогатого дьявола, но один из солдат сердито отнял у него оружие и велел вести барана живым.

Марзий стояла недвижно, смотрела с каменным лицом вслед своим питомцам.

Есть на свете горе…

Но есть на свете и счастье: ее сын жив.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В последние дни через Аламат шли и шли фашистские части. Они шли к перевалам, а оттуда повозки возвращались груженные трупами фрицев… Видно, ожесточенные были там бои. Фашисты возили на перевал оружие и продовольствие на лошадях и ишаках, дорог для машин через это ущелье не было. Вот и оставили аул без тружеников-ишаков, без которых ни один двор не обходился. Забирали фашисты подчистую и скот.

Так Главная улица превратилась в улицу слез, причитаний и проклятий. Солдаты по приказу коменданта шныряли по аулу с оружием, загоняя взбудораженных людей во дворы.

Шайтан, завидев патруль, нырнул во двор своей одноклассницы «А». Ее дедушка и мать стояли среди двора и растерянно оглядывались кругом.

– Вот, сынок, двор уже совсем пуст, – развел руками старик, обращаясь к Шайтану. Ни кур, ни скота, ни ишака. Будто ничего и не было, будто и не жили!

– Я бы это горе и горем не считала… заплакала его сноха.

– Дочь у нее захворала. Моя внучка! опустил старик печальные глаза и оперся обеими руками на свою гладкую, с железным наконечником палку. Шайтан, сынок мой, зайди в дом, проведай нашу сиротку Мариам. Вот уже третий день она вся горит огнем. А где найдешь доктора? Наш Аскер где-то лечит раненых. Он бы рукой снял хворь с девочки!

– Я уже все травы перепробовала: и поила девочку снадобьями, примочки ей на спину клала, говорила мать, идя в дом впереди Шайтана.

Шайтан стал у кровати. Слабый луч полуденного солнца еле осветил лицо Мариам, и Шайтан увидел, что ее лицо пылает, дыхание тяжелое. Мариам открыла глаза и еле слышным голосом спросила:

– А почему у тебя лицо пухлое. Шайтан?

– Зеленые его били, доченька. Зеленые! – ответила мать за Шайтана.

– А за что? – жалобно спросила «А».

Шайтан рассказал.

– А мы, девочки, хотели создать свой отряд, чтобы отомстить фашистам за все…— прошептала «А».

Шайтан в другое время высмеял бы девчоночью затею, а сейчас он с жалостью посмотрел исподлобья на худые руки «А», на ее горящее лицо и сказал:

– Вот ты встанешь, наберешься сил – и создадите свой отряд из девчонок!

– А я видела, как фашисты рубили наши парты…— печально произнесла «А». – А в кабинете директора живет фашист. А тополя в школьном дворе вырублены…

Мариам заплакала. Крупные капли слез катились из ее глаз и тут же высыхали на горячих щеках.

Шайтану сдавило горло. Он перескочил через стульчик, на котором лежал маленький пестренький котенок, и выбежал из дома.

Он крался по родному аулу, словно вор. Одна мысль обгоняла другую. В условленное время надо явиться к Солтану; для «А» разыскать лекарство; надо вызволить знаменитого барана – он, этот «проклятый», вдруг оказался для всех дорогим и необходимым. И надо, надо собрать отряд юных мстителей! Это главное. Об этом и надо думать с Солтаном.

Голова продолжала болеть. Но это пройдет. Противнее всего, что у него такой распухший нос и синяки: на лице твоем написано, что тебя избили! Какой мужчина может простить этот позор?!

Недалеко от его дома ему наперерез выскочили из кустов несколько одноклассников.

– Мы ждем тебя! – сказал Хасан.

– Давайте спрячемся, – направился к кустам Шайтан. – Патруль ходит.

– Помнишь, ты сам напоминал нам о «красных дьяволятах». Они могли бороться против Махно, а мы против зеленых – нет? – раздумчиво сказал степенный Хасан, словно обвиняя в чем-то Шайтана.

– Значит, они были храбрее нас. Только и всего! – не сразу ответил Шайтан.

– Нет, и мы не трусы! – горячо возразил худой, длинный Сулейман. – Но нужен командир. Ты и будешь им!

– Из Солтана получился бы настоящий командир!..— осторожно сказал Шайтан.

– Нет нашего Солтана…— хмуро произнес Хасан. – Наверное, погиб он. Не захотел терпеть фрицев, как терпим мы…

Шайтана обожгло радостью. Но он сдержал ее и деловито спросил:

– У кого из вас есть дома лекарства?

– «Лекарства»! – передразнил возмущенно Сулейман. – Мы ему – о чем, а он только о том и думает, как свой нос вылечить.

Шайтан дружески положил ему руку на плечо и объяснил:

– Наша смешная «А» тяжело больна, у нее жар. Ищите лекарства! Дружба, верная дружба – вот что прежде всего нужно мстителям.

– О лекарствах мы мигом разузнаем по домам, – заверил степенно Хасан. – А на главное ты все же не ответил.

– Сулейман прав, ребята: о своем носе думаю! – улыбнулся Шайтан. – С таким носом какой же из меня командир!

Сулейман хотел опять рассердиться, но Хасан обратился к ребятам:

– Давайте не горячиться! Шайтан что-то знает. Придет час – скажет. Мы ему верим. А сейчас пошли по одному. Будем спасать нашу «А»!

Через свой пустынный двор Шайтан вошел в дом. Сестренка, затопив печь, варила в чугунке картошку, а в другом— сушеное мясо. Она пытливо посмотрела в лицо брата, желая догадаться, какую новость он теперь принес. Ее не выпускали из дома, и она только по лицам матери и брата узнавала о горестях аула.

Другая сестренка, семилетняя, которая в этом году могла бы уже пойти в школу, вертелась возле Шайтана, задавая бесконечные вопросы, на которые он отвечал односложно «да» и «нет».

Шайтан думал о «проклятом» баране. В Аламате пропал почти весь скот, но «проклятый» баран – особый. Он принадлежал Солтану, его увел Кривой, а с этим полицаем у Шайтана свои счеты: первым его ударил в комендатуре Сушеный, но по-настоящему избил Кривой, заперев в чулан. Хотя бы назло Кривому, надо спасти барана. Ведь так здорово поддал баран Кривому рогами!

Не дожидаясь картошки. Шайтан нахлобучил шапку и выбежал из дома, направился в сторону завода. Солтан сумел увести из комендатуры коня. А у Шайтана не хватит ума вызволить барана?

Он услышал легкий свист. Коренастый Хасан, неторопливо переваливаясь, догнал Шайтана и вытащил из кармана какие-то тюбики.

– Вот. Для Мариам… От моего брата остались. У него тоже был жар, но он поправился и ушел на фронт. Перед тем как сюда пришли зеленые, мы от него получили письмо. Он лежал в госпитале… без ноги.

Они вдвоем поспешили к дому Мариам и застали там Сулеймана, пришедшего тоже с лекарством.

– А теперь идемте выручать барана! – объявил Шайтан своим друзьям.

– Баран? Какой еще баран? – завопил Сулейман, изобразив своей тощей длинной фигурой вопросительный знак. – Подумать только: чем мы ни занимаемся! Хороши мстители!

Через огороды Шайтан привел ребят к конезаводу. Еще издали они услышали истошное блеянье барана. Притаившись за изгородью, ребята стали наблюдать за тем, как фашисты с помощью полицаев лихорадочно грузили на ишаков и лошадей оружие и продукты. Со стороны Кисловодска то и дело подъезжали машины с военными грузами для доставки их вьюками на перевал.

Снова услышав блеянье барана. Шайтан понял, где заточили отару: в той конюшне, где раньше отнимали жеребят от кобылиц.

– Идемте туда! – приказал Шайтан. – Никто не заметит, фрицам не до нас. Видно, плохи у них дела на перевале. Видите, как суетятся?

Каково было удивление Шайтана, когда он увидел тетю Марзий, сидевшую на корточках у запертых дверей конюшни и проливающую слезы…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Солтан как мог утеплил свою пещеру, защитил ее от ветра: вход заложил камнями, оставив место только для того, чтобы прошла лошадь. Заготовил дров, сколько смог насобирал и насушил сена для Тугана. Была у него теперь зимняя одежда, был картофель, немного муки. Много чего приволок ему Шайтан к Белой скале, даже тыкву умудрился притащить. Все это Солтан перевез на коне в пещеру.

У Белой скалы у него состоялся совет с Шайтаном.

– Ты сделал многое, – говорил Шайтан. – Спас знаменитого Тугана, которого хотели, оказывается, подарить Гитлеру. Буденновская сабля – у тебя. Это все здорово! Но наши ребята рвутся к делу. Что им сказать?

– Я долго думал. Шайтан! У меня было много времени для этого. Что сможем сделать мы, школьники, без оружия, без помощи взрослых? Фрицы сразу переловят нас, как куропаток. Надо искать партизан!

– И Хасан считает так… А, другие горячатся.

– Кто-то в Аламате наверняка знает, где партизаны…

– Нам разве скажут? Не верят мальчишкам…

– Узнавай! Выведывай! Я тоже езжу на Тугане все дальше в глубь леса, чтобы напасть на след партизан. Где-то ведь орудуют наши люди во главе с председателем Хаджи-Сеитом?

Этот разговор с Шайтаном Солтан вспоминал, сидя в глубине пещеры на своей толстой постели из сухой травы. На горячих угольях грелся котелок с похлебкой. Кутаясь в шубу, Солтан смотрел на красные уголья. Рядом лежала его сабля. Слышалось мерное дыхание дремавшего Тугана. Скоро начнутся снега, и Солтан окажется в пещере словно замурованный: не выйдешь и не выедешь отсюда, не сможет приходить к Белой скале Шайтан – обнаружат следы. Рано или поздно фрицы доберутся и сюда.

Голова не вмещала всех забот. Казалось, каменные стены давят на нее. Камень угнетал. Но он и спасал. Он дал кров беглецам.

* * *

Камень! В Хурзуке над моим домом высится остроконечная скала, а на ней – древняя башня. О ней ходили страшные легенды. Не раз мы, дети, взбирались к башне. Страх перебарывала любознательность; мы сначала робко, а затем все смелее заглядывали в эту башню. Кто там? О ком рассказывали легенды? Пусто… Лишь ветер хозяйничал там, выл, бился о стены. И мы сами создали легенду, что там живет Некто, который только и знает, что оплакивает бесстрашного Дебоша, погибшего в русско-японскую войну, оплакивает жителей знаменитого аула Джамагата (по Лермонтову – Джем-ата), унесенных чумой. Мало ли кого оплакивал этот Некто!

Говорят, башню эту построили еще воины Чингисхана во время своего нашествия на Кавказ. Не своими руками! Согнав людей со всего Хурзука, они расставили их в ряд до скалы от самого Лайпановского квартала, где особенно много камней, и велели передавать камни с рук на руки, чтобы возвести на скале башню. Это расстояние примерно в семь-восемь голосов, как тогда говорили.

Люди передавали огромные камни друг другу, а кто терял силы, того пришельцы сбрасывали с кручи. Скалы орошались кровью. Не потому ли камни над кварталом Байрамуковых сохранили красноватый цвет?

Хурзук окружен лесами, но люди строили изгороди только из камня, а лес не трогали: он был их другом, нес им красоту, облегчение перед лицом горя. И изобилие тоже нес: готовые сады в лесу – яблони, груши, орехи, малина, смородина, крыжовник, брусника! Горец, как собственное дитя, берег в лесу каждое дерево, даже огонь в очаге поддерживал кизяком и очень редко – дровами.

Очаг с широким дымоходом тоже сложен из камня. Это самый священный камень! Давая клятву, горец Испокон века говорит: «Клянусь очажным камнем!» Этот очажный камень бывал то холодным, как смерть, если обрушивалась беда на семью, то горячим, как сама жизнь.

Длинными зимними вечерами семья засиживалась у огня. Какие только истории не рассказывались здесь! И люди уносились от очага мыслями куда-то вдаль, витали в заоблачных высях, в неведомых краях, сражались с чудовищами, побеждали и… снова оказывались у очага; плакал ребенок в люльке, мать наклонялась над ним, кормила малыша; глава семьи возвращался к своим заботам по хозяйству, и только дети долго еще жили в сказочном мире…

Если в семье была девушка на выданье, она, ожидая весточки от любимого, нет-нет да и поднимала глаза и видела через ствол очажной трубы кусочек ночного неба, яркую звезду или даже саму луну!

Был обычай: молодые ребята-озорники взбирались на крышу сакли, где есть девушка на выданье, и через дымоход рассматривали все, что делается в жилище: наблюдали, как сидит девушка, как ест, как разговаривает. Может, сидит некрасиво, ест много, говорит пусто? Почему-то парни поднимали на смех тех девушек, которые слишком любят мамалыгу да к тому же выскребают дно чугуна. «Э-э-э, – говорили они, – в тот день, когда эта девушка будет выходить замуж, выпадет снег и помешает свадьбе – ведь она мамалыжница!»

И бедные девушки всегда старались держаться поизящнее, не липнуть к очагу, не скрести в чугунках да и вообще не есть мамалыгу, хотя что может быть вкуснее мамалыги из кукурузной муки. Со свежими сливками!

Не оттого ли из поколения в поколение передается грация движений горянки, умение красиво сидеть и есть?

Девушка знала, что в очажную трубу ее обязательно увидит ее любимый и даст знать о себе, кинув камешек. Он кинет самый красивый камешек, и пусть его поднимет не она, а кто-то другой, но ее сердце начнет биться сильней, кровь прильет к лицу, и хорошо, что в неясном свете очага никто из близких этого не заметит. Милый камешек, ты служил письмом, ты предвещал свидание влюбленных: ведь это им не разрешалось, кроме как на вечеринках, да еще у родника, куда девушки ходили по воду.

Ты, камень, не раз в жизни выручал мой народ. Ты был оружием. Из тебя делали и изгороди, чтобы дикие кабаны не топтали посев; тобою выстилали не только улицы, но и полы в саклях, ты был и кровлей. Ты держишь на себе и радость людей, и груз невзгод.

Камни… От них расчищали землю, разбивая новое поле, но ни один из них не лежал без дела. Считалось грехом, если путник, увидев на тропе камень, переступит через него: нет, убери, чтобы он не помешал идущим за тобой, да еще убери на то место, где он понадобится людям.

Из камня делались мосты. Камни превращали в муку так трудно выращиваемую кукурузу или пшеницу. Помню мельнички с маленькими, юркими жерновами на правом берегу Кубани и горцев, сутками ожидающих своей очереди, чтобы смолоть какой-нибудь пуд кукурузы. Как не хватало им нынешних мельниц! Впрочем, для таких мельниц у горцев не хватило бы тогда и зерна…

Камень служил моим далеким предкам и в дни веселья, и в дни горя. И тогда служил тоже, когда человек уходил на вечный покой.

На вечный покой… У могил отца моего и брата Юсуфа, которые мне вспоминаются как во сне, стоят скромные каменные памятники. На них высечены изображения четок, кинжала, папахи. Но почему нет на памятнике отца изображения его самодельной скрипки? Почему ничто не говорит о его руках, умевших делать и красивую мебель, чтобы людям было уютно, и строить дома, чтобы людям было тепло, и клеить скрипки, чтобы людям было весело, и гладить мою еще совсем глупую голову?

На памятнике же брата я бы высекла ту русскую книжку, которую он привез из Закубанья. Уже тяжело больной, он подозвал меня к себе, показывал картинки и читал. Я так и запомнила умирающего брата – на постели с этой книгой в руках.

Умирал человек. Родичи умершего шли к могиле, кто-то из старших брал в руки камень, за ним – остальные, и они камнями обкладывали могилу. По тому, сколько таких камней, люди узнавали, у кого из умерших больше родни…

Может, камень оберегал могилу от зверей?

Для веселья мой аул, мои предки нарочно выбирали самое неудобное место обрывистую, крутую скалу, считая, что тем самым угождали богу, снимали свои грехи. Но, я думаю, скорее всего, моим предкам хотелось показать свою удаль, свое умение бесстрашно танцевать на краю смертельной пропасти. Скалу эту называли Чоппа-скала. Здесь пиршествовали, танцевали, пели, играли. Праздник не был праздником без заклания козла – его жарили на костре целиком и раздавали всем по кусочку мяса, и снова продолжались танцы – чоппагъа барыу!

А бросание камня! Это состязание в силе: кто дальше кинет тяжелый двадцатифунтовый камень. Его берегли, чтобы он пригодился для следующего праздника, потому что верили: праздники будут всегда.

Камни. Вслед конокрадам летели камни; мальчишки, играя в пастухов, расставляли на лугу красивые разноцветные камни и говорили: «Это мои овечки»; старухи гадали на камешках, их почему-то должно было быть ровно сорок один.

Так камень служил горцам во все времена.

Камень имеет сердце и память, знает и помнит многое. Спрашивай, расскажет.

Искры гневно метал и стонал камень, когда по нему двигалось нашествие Чингисхана, скакали орды хромого Тимура, волоклись кончики жестоких сабель деникинцев, топал кованый сапог фашиста-душегуба.

Солтан верил, что прозвенит еще камень радостно под траками советских танков, высекутся победные искры под копытами краснозвездных конников, иначе не стоило бы и жить.

И словно раздвинулись от этой мысли каменные стены пещеры-спасительницы.

…Утро. Солтан осторожно выглянул, осмотрелся. Зловещая тишина. Молчат птицы. Холоднее, чем вчера. Моросит дождь.

Солтан вывел Тугана, пустил пастись на скудной, увядшей траве. Набрал в котелок воды, раздул угли, покрытые пеплом золы, развел маленький огонь, чтобы согреться кипятком.

Прицепил саблю. Кроме нее и финки, у него нет никакого оружия, а если бы даже были пистолет или винтовка, он не умеет стрелять.

Солтан оседлал Тугана и отправился в разведку.

Вернулся он ни с чем уже затемно. Дав немного отдохнуть коню, он поспешил к Белой скале, где опять должна быть встреча с Шайтаном.

На подходе к Белой скале Солтан придержал коня, прислушался. Донесся трехкратный свист. Туган насторожился.

Солтан ответил таким же трехкратным свистом и повел коня под уздцы к Белой скале.

– Поешь лепешек, – вытащил Шайтан из-за пазухи сверток. – Еще не успели остыть.

Солтан поделился с Туганом, откусил лепешку и спросил первым долгом:

– Видел мою мать? В прошлый раз ты мне что-то почти ничего и не говорил о ней.

Шайтан молчал.

– Что с ней? – кинулся к нему Солтан. – Не скрывай!

– Ее посадили, – выдавил Шайтан из себя. – Я хотел вообще молчать об этом…

Солтан в отчаянии опустился на землю. Шайтан рассказал:

– Я тебе уже говорил, что увели вашего барана и ишака. Я хотел спасти «проклятого», но тетя Марзий пришла к конюшне раньше меня. Откуда ни возьмись, подскочил Кривой, выругался матом, засмеялся и сказал тете Марзий: «Хорошо, что пришла! У тебя на глазах я и покончу с твоим проклятым бараном. Пора же его когда-то съесть?» Он открыл конюшню, мать кинулась к нему, начала умолять. Он взялся ее отталкивать, а баран выскочил, ударил Кривого рогами в спину и побежал к тете Марзий. Тут Кривой и прикончил его из пистолета.

– Мать где?

– Тетю Марзий Кривой сразу повел в комендатуру. Сидит она там! Утром ходили туда наши аксакалы, спрашивали, как смеете держать женщину за решеткой ни за что. Им ответили: «Она заложница. Явится ее сын с конем – отпустим!»

Солтан вскочил. В бешенстве он был готов мчаться в аул, ворваться с саблей в комендатуру, освободить мать. Он в своей жизни еще не резал даже курицу, но теперь был готов на все.

– Сядь, Солтан, – обхватил его за плечи Шайтан. – Мы пока бессильны. Есть важная новость: по дороге к перевалу партизаны, говорят, отбили караван с фашистским оружием. Фрицы ищут в Аламате тех, кто связан с партизанами, одним из которых почему-то называют в ауле и тебя.

– Если бы я был им! – вскричал Солтан. – Как мне вызволить мать?

– Понимаешь, Сушеный бок уже пустил в ход списки семей командиров Красной Армии: жен командиров, говорят, посадят и отправят в городскую тюрьму, у нас же своей нет. С ними отправят и тетю Марзий! Моя мама носила еду тете Марзий, а поговорить с ней не смогла даже через окошко – отогнали. Но маме послышалось, что тетя Марзий как будто говорит о чем-то с учительницей. Помнишь? Переводчица.

– Эта предательница?! Я поеду в Аламат, Шайтан!

– Не спеши. Старики считают, что тетю Марзий могут не отправить в город, а даже выпустить, чтобы наконец приманить тебя к дому. Подождем!

– Нет, Шайтан! Так мы всю войну прождем. Раз партизаны пришли и к нашим ущельям, начали действовать здесь, пора и нам! Слушай мой план. Кривой обидел тебя, обидел мою мать. Простить ему? Мать лучше погибнет в тюрьме, чем простит мне это… Вот мой план!

Две буйных головы – одна иссиня-черная и другая огненно-рыжая – склонились друг к другу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

…Кривой пришел к себе домой поздно ночью и торжествующе бросил на стол узел, который зазвенел. Жена алчно бросилась к узлу, но тот грубо оттолкнул ее и начал вытаскивать из мешковины горсть за горстью золотые вещи: коронки, браслеты, серьги, медальончики, кольца. У жены разгорелись глаза, она щупала, пробовала на зуб каждую вещь, бормотала в восхищении:

– Откуда нам привалило такое счастье? Где добыл?

– «Откуда, откуда»! Оттуда! Комендант нас на подмогу нашим посылал в Пятигорск. Там пришлось немножко прижать этих грязных евреев… Хозяйка – вот этого браслета умоляла меня, чтобы я ее не прикончил… А церемониться-то, некогда! Война!

Кривой хвастливо рассказал, как ловко он эти драгоценности прятал от паршивых фрицев: то в сапоге, то в газырнике, то за щеками.

– Не думай, что добро это я тебе отдам! – закончил он и начал жадно сгребать золото почему-то в карманы. – Добьем Советскую власть, и я на это золото построю в городе мануфактурную фабрику, поставлю дом не хуже дворца. Вот тогда и заживем, баба! А пока… Если пикнешь, проболтнешься кому – читай молитву! Стяни-ка мне второй сапог. Поживее, дура! Чего ты там к окну прилипла?

– Горим! Наши скирды на огороде запылали! – вскрикнула жена и от страха осела на пол.

Кривой, поспешно натягивая сапог, зарычал:

– Это соседи! Позавидовали, сволочи, что у меня пять коров и сотня овец… Куда я сунул пистолет?

Кривой ринулся на огород, освещаемый огнем скирды, как заревом. Ослепленный пламенем. Кривой с пистолетом обежал огонь и метнулся к еще целой скирде, крича наугад:

– Стой! Иначе пуля вдого…

Он не успел договорить слово «вдогонку», захлебнулся в крике: чьи-то цепкие руки вцепились сзади в горло, впихнули в рот тряпку, накинули на голову мешок.

Кривого повалили, связали ему ноги и, подтащив к плетню, перекинули через него. Там его, как хурджун [25], подняли и положили поперек седла. Все делалось беззвучно и быстро.

Кто-то вскочил на круп лошади, и Кривой почувствовал, как конь помчался галопом. «Туган!» – похолодел Кривой от ужаса. Только у Тугана мог быть во всем Аламате такой бешеный аллюр.

Топот копыт приглушился. Кривой понял, что они скачут теперь по лесу.

Конь остановился. Кривого лихорадило.

Ни голоса, ни звука… Неужели ушли? Сквозь мешок ничего не видно. Он начал кататься по земле и охнул от боли: впились в тело золотые вещи, рассованные по карманам.

«Золото! Со мной! – обожгла его надежда. – О аллах, ты спас меня. Откуплюсь!»

Его куда-то поволокли, как мешок с початками. Подняли, прижали спиной к дереву, привязали к нему сначала за кривую талию, потом за плечи и щиколотки.

Сняли мешок с головы. Вынули изо рта кляп.

Солтан зажег спичку, чтобы предатель мог видеть лица тех, кто свершит сейчас правосудие.

– Щенки…— прошипел Кривой. – Что это за шутки? А ну, развяжите!

– Тихо…— сказал Солтан. – Мы тебя судим, полицая!

– Кто это – вы? – удивился Кривой, глядя на ребят.

– Отряд мстителей. Отряд «Вечный всадник»! Мы тебя судим за то, что ты предал Родину и пошел прислуживать к фашистам! За то, что ты надругался над своими земляками! Говори свое последнее слово, если тебе есть что сказать…

– Голодранцы! Босяки! – зарычал Кривой. – Если с моей головы хоть один волос… Да я вас…

– Мы думали, что ты раскаешься хоть перед смертью…— произнес Хасан жестко.

– Приговор привести в исполнение! – суровым, размеренным голосом приказал Солтан.

– Стойте! Стойте! -трясущимися губами сказал Кривой. – У меня в карманах… Все отдаю вам! Развяжите… Я сам! Я сам достану сколько надо…

Шайтан подскочил, вывернул ему карманы. В траву, позвякивая, посыпалось что-то не видное в темноте.

– Какие-то железки, – объяснил Шайтан друзьям.

– Дурак! – гневно закричал Кривой. – Это не железки, а золото. Чистое золото. Все – вам… Разбогатеете! А мне – жизнь. Только жизнь…

– «Золото» … Это и есть твое последнее слово. Кривой? – с презрением сказал Солтан и распорядился: – Готовьте его.

Ему снова заткнули рот, отвязали от дерева. И подвели к самому краю Белой скалы.

Дна пропасти с его кинжалообразными камнями не было во тьме видно…

…В эту же ночь в Аламате произошло происшествие, к которому юные мстители не имели отношения. Арестованных жен офицеров Красной Армии, а с ними и Марзий, освободили партизаны, перебив охрану. Всех этих женщин, которых ждала мрачная судьба, партизаны увели с собой.

Что случилось, то случилось. К добру! В Аламате ломали голову над другим: как стало известно партизанам столь быстро, что фашисты арестовали женщин? И еще: после налета кто-то из полицаев проболтнулся родственникам, что женщин собирались отправлять в городскую тюрьму тайком, среди ночи, в три часа утра.

Но за час до этого и нагрянули партизаны! Значит, есть у них свой человек даже в самой комендатуре…

* * *

После «партизанской ночи» в Аламате количество фашистских солдат при комендатуре увеличилось. Комендант и Сушеный бок, еле уцелевшие в ту ночь, да еще встревоженные таинственным исчезновением Кривой талии и непонятным пожаром в его дворе, озверели вконец. Беспрестанно шли в дворах повальные обыски. Запрещалось выходить со двора после шести часов вечера. Отлучаться из аула даже на похороны можно было лишь по разрешению. Комендатуру оцепили колючей проволокой и расставили там пулеметы.

Говорили, что карательные отряды из города будут прочесывать все леса в округе в поисках партизан, причем с собаками-ищейками.

…Шайтан уже встал, когда мать вошла с охапкой дров.

– Зима нагрянула, сынок! Каково же там, на войне, нашим?

Шайтан оделся, наскоро поел и выскочил из дому. Снег шел мягкий, большими хлопьями. Весь Аламат был одет в белое.

На улице ни души, ни звука. «Как оживал Аламат при первом снеге! – вспомнил он. – Катались на санях, играли в снежки, даже взрослые не удерживались!»

Во дворе делать ему нечего, никакой живности нет. Он брел по улице, засовывая озябшие руки в рукава шубы. Свои ботинки он отнес Солтану и сейчас шагал в неуклюжих отцовских сапогах сорок третьего размера. Повязал голову серым отцовским башлыком, из-под которого выглядывала черная шерсть шапки, а из-под нее – собственные рыжие волосы.

Шайтан почувствовал, что за ним кто-то неотступно идет, хотя шагов на мягком снегу и не слышно. А вдруг узнали, кто казнил Кривого, и сейчас сцапают? Его пробрал холодный пот, но он не оглянулся.

– Здравствуй, Шайтан! – раздался сзади негромкий голос.

Это была учительница, которая сидит в комендатуре с немцами и болтает на их языке.

Не ответив, он хотел свернуть в узкий переулок.

– Стой! – попросила она. – Впрочем, давай свернем вместе, а то здесь ветрено. С каких это пор ученик перестал отвечать на приветствие учителя?

– Гутен морген! -насмешливо и презрительно произнес он.

– Что это ты так гордо держишься, словно… защитник Отечества!

– Не защитник. Но ведь и не предатель, верно? – ответил он и удивился: чего это она так просияла, если ей намекнули, кто она такая?

– Я слышала, твоей однокласснице Мариам опять плохо. Пойдем со мной, я достану лекарства, а ты отнесешь.

– Сами достанем! К немецкому лекарству не каждый в Аламате привык.

Она хотела сказать еще что-то, но Шайтан круто повернулся и пошел назад, со жгучей ненавистью думая о предательнице.

…В полдень Шайтан, Хасан и Сулейман тайком сошлись в пустом хлеву, теперь таких в Аламате много.

А в следующую ночь в Аламате вспыхнуло сразу два пожара: загорелся дом Сушеного бока и заполыхал школьный сарай, где хранились боеприпасы и продукты фашистов.

Среди тех, кого согнали тушить пожар во дворе старосты, были и рыжий Шайтан, и Хасан, и Сулейман, и другие ребята из отряда «Вечный всадник». Они шумели и делали вид, что стараются вовсю. Пробегая мимо них в свете пламени. Сушеный бок крикнул им плачущим голосом:

– Старайтесь, джигиты, не дайте пропасть добру. Всех угощу!

На следующий день вожаки отряда «Вечный всадник», очень довольные вчерашними пожарами, собрались опять на свое тайное совещание.

– Надо на некоторое время притихнуть, – высказался Хасан. – Теперь фрицы будут следить за каждым шагом, перевернут весь Аламат.

– У меня в голове одна забота: как там Солтан? – промолвил Шайтан.

Шайтану есть теперь чем порадовать друга: в ауле были партизаны, они освободили женщин, освободили мать Солтана, произошло два пожара. На один раз таких новостей немало. Но как добраться до Белой скалы? Лежит снег, будут следы. Но у Солтана еда должна быть на исходе… И Туган живет впроголодь, он бы обрадовался даже горсти овса.

– Я рискну пойти к Белой скале! – горячо вызвался Сулейман.

– Ты-то рискнешь, но кем? Только собой? Нет, и Солтаном, и конем, и саблей! – рассудил Хасан и обратился к Шайтану: – Решай, командир.

Нет, нельзя идти к Солтану. Пусть он и Туган поголодают. Не умрут. А наведем на их след – верная гибель! Конечно, Солтан обидится, что не пришли. Он ведь не знает, что здесь произошло и происходит. Но он поймет, что в Аламате что-то случилось.

…В условленное время Солтан с Туганом были близ Белой скалы. Почему нет Шайтана? И что там с матерью: увезли ее в тюрьму или передумали? Удалось ли Шайтану и другим ребятам узнать что-нибудь о партизанах?

Скорее всего, никто не явился на связь потому, что фрицы нашли труп Кривого. Отряду пришлось притаиться. А тут еще этот снег. Птичка пробежит – и то следы остаются. Нет, нельзя сюда больше ходить из Аламата. И Солтану тут больше нельзя оставаться. Зимний лес выживал двух беглецов…

Он вздрогнул от треска сучьев. Конь тревожно всхрапнул и раздул ноздри, принюхиваясь. Солтан закинул уздечку на шею Тугана, чтобы взлететь в седло.

Опять треск. Солтан вскочил в седло. Он и Туган замерли. Снег и губит, и спасает: белый конь, белая шуба и белый башлык – не так заметно на снегу!

Снова треск. Солтан отчетливо увидел всадника, наблюдающего за ним из-за огромной сосны. Рядом еще один.

Солтан развернул Тугана, чтобы поскакать за Белую скалу, а там – в глубь леса.

Погоня! Туган понял опасность и летел через камни, поваленные деревья. «Впереди широкий и глубокий овраг, – вспомнил Солтан. – Как быть?»

Он на миг оглянулся. Впереди скачет, кажется. Алия, бывший конюх завода, прозванный Обрубком. Остановиться? Но другой всадник не в горской одежде, а в немецкой форме. Значит, Обрубок служит у фрицев…

– Быстрей, Туган! шепнул Солтан коню.

Раздался выстрел. Другой. Это только прибавило Тугану рыси. «Стреляют мимо! -догадался Солтан. – Им нужен живой конь!»

Быстро темнело. Погоня не отставала. Снова выстрел, на этот раз прицельный. Туган на миг споткнулся, но увидел перед собой овраг, собрал все силы и прыгнул, перелетел на самый край по другую сторону. Преследователи круто вздыбили коней перед оврагом-такие препятствия не для них!

Солтан ушел от погони далеко и спешился в темном лесу. Он поспешно осмотрел коня: задняя левая нога ранена! В нее попала нуля, предназначенная не коню, а наезднику.

Конь дрожал от усталости, страха и боли. Солтан разделся, разорвал нижнюю рубашку и перевязал ногу коня. Отдохнув, тронулись дальше. Солтан вел Тугана под уздцы. Пробивались медленно. Не видать ни зги. Лес такой густой, что и неба не видать. Ноги проваливаются в глубокий мягкий снег. Сил у обоих нет, но надо вперед и вперед, подальше от своей пещеры. Может быть, удастся выйти к своим на перевал?

Шаг… Еще шаг… Садиться на раненого коня Солтан не желает.

Шаг… Еще шаг… Солтан считает до десяти и останавливается на отдых. Еще раз до десяти. Отдыхать лучше, если прислониться к дереву.

Ноги не удержали, Солтан сполз вдоль дерева, присел на снег и повалился на бок, судорожно сжимая в руке повод коня. Он не чувствовал, как Туган вцепился зубами в рукав шубы, словно требуя: «Вставай, собери силы, будь мужчиной!»

Но Солтан был без сознания. Дни и недели недоедания, усталость, пережитый сегодня страх и тревога за раненого коня, потеря последнего, пещерного крова – все сошлось враз и повалило его.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Обрубок и фашист вернулись из лесу злые и обессиленные. Обрубок был назначен в полицаи вместо «геройски погибшего при исполнении служебных обязанностей» Кривого.

Сушеный бок в душе считал Алию никудышным человеком. Обрубком его прозвали метко: на совсем коротеньких ножках, а тело грузное, лицо – цвета сырого мяса.

До войны он чистил конюшню на заводе всегда с таким видом, будто его только что смертельно обидели. Он из-за зависти ко всем окружающим жить не мог, любую работу делал как унизительную для себя.

«Этот любого загрызет, только ткни пальцем», – подумал Сушеный бок и взял его в полицаи, понимая, что и его самого Обрубок при случае не пожалеет. Но кого еще возьмешь?

Вернувшись из погони. Обрубок поспешил к Сушеному и заявил:

– Я напал на след Солтана и коня. Доложи коменданту, что это я напал!

– Не поймал же.

– Зато стрелял. Теперь далеко не уйдут. Доложи! Фриц, который со мной был, все равно доложит!

Наутро староста доложил:

– Герр комендант, Туган и тот звереныш обнаружены. Я напал на их след. Нужны люди, чтобы прочесать лес. Мальчишка ранен, далеко не уйдет.

Учительница перевела.

Комендант хмыкнул и начал нервно ходить по комнате. Стужа пронизывала его тело, хотя в печке трещали сосновые поленья. Керосиновая лампа с тусклым зеленым абажуром качалась над столом, как покойник на виселице. «Не так все просто и радужно для нас, победителей, в этих проклятых горах, – думал Клаус. -Земля горит под ногами. Никакой нет поддержки и благодарности от населения. С перевала идут плохие вести, да и вообще на всем фронте творится что-то непонятное…»

В дверь нахально протиснулся Обрубок с лицом обиженным из-за того, что его сюда не позвали.

– Это моя пуля ранила коня…— начал он. И торжествующе посмотрел на старосту. – Я бы давно нашел беглецов, если бы…

– Где ты стрелял в беглецов? В каком месте леса? – вдруг спросила переводчица. – Говори точно.

– За Белой скалой, перед оврагом. Да что я, вру? Солдат подтвердит.

Комендант, выслушав перевод, вдруг взбеленился и накинулся на старосту:

– Ты же говорил, что ранили мальчишку! А оказывается, коня? Идиоты! Кто вам позволил стрелять в коня! Мне нужен конь, а не конина!

Сушеный бок со злорадством глянул на Обрубка, но вздрогнул от окрика:

– Вон, болваны! Я вызову из города карательный отряд для прочески леса. Если не выведете отряд на след, вас обоих вздернут на один сук в том же лесу!

А Шайтан тем временем ломал голову над загадками. Первую он разгадал легко. Кто-то таинственно помог спасти «А» от болезни. Выручило лекарство, которое ее дедушка обнаружил в пакетике на столбике своей собственной калитки!

– Заграничное лекарство! – сказал дед Шайтану при встрече. – Аллах нам его послал, сынок, сам аллах… Девочка ожила, жар проходит…

«Аллах послал…» Шайтан вдруг вспомнил, как учительница предлагала лекарство для «А». Неужели это она подбросила пакетик? Шайтану на миг стало стыдно, что он плохо о ней думает. Нет, предательница есть предательница, даже если она ненадолго расчувствовалась из жалости к «А».

Вторую загадку Шайтан так и не разгадал. Один из членов отряда сообщил ему, что на столбе возле школы видели листовку. Всего четыре слова: «Фашисты окружены под Сталинградом!»

– Сам видел?

– Сестра. Листовку сразу сорвал солдат.

– От руки написана?

– Печатная! Наверное, из Пятигорска. В нашем переулке только о ней и разговору. Люди говорят: «Эх, своими бы глазами такие слова увидеть! Верные они или неверные, а как маслом по сердцу было бы!»

Шайтан задумался. Кто мог приклеить листовку? Откуда ее достали?

Он так ни до чего и не додумался, но к вечеру его вдруг осенило: разве нельзя размножить листовку? От руки!

И разбросать потихоньку по всем улицам, по дворам… Каждый член отряда шутя заготовит штук по десять. Больше не удастся, потому что писать придется левой рукой, печатными буквами. А подпись— «Штаб отряда «Вечный всадник». Это чтобы люди верили.

На второй день к вечеру в Аламате начался переполох. Солдаты и полицаи метались по улицам и дворам, собирая или отбирая листовки. Многих водили на допрос в комендатуру, но ничего толком добиться от них не могли.

– Вижу, валяется листок, – рассказал там один старик. – Поскорее схватил, а то не из чего самокрутку сделать. Верните, пожалуйста!

– А мы из них голубей хотели мастерить! – объясняли ребятишки.

Шайтан ходил по улице, прислушиваясь. Ему встретилась учительница, остановила его и тихо спросила:

– Ты о листовках слышал?

– Нет, – сказал он, стараясь не отводить глаз от ее пристального взгляда.

Она поглядела зачем-то на его руки и встревоженно приказала:

– Марш домой! И немедленно вымой руки.

– Что вы ко мне все время пристаете? – обозлился Шайтан.

– Хоть ты и не учишься, но не можешь быть неряхой. Иди и немедленно отмой руки. Своим друзьям прикажи то же самое…

«Эта предательница, эта чистоплюйка, кроме всего, и ненормальная! – решил Шайтан. – До чистых ли рук при такой жизни? Люди забыли, как мыло выглядит!»

Учительница и не думала отставать от него.

– Ты не левша? – спросила она шепотом. – Нет? Отмой руки известкой или золой. Беги! Ну!

Завидев вдали людей, она оставила Шайтана в покое и заторопилась к заводу.

«Сама ты левша…» – с обидой прошептал Шайтан и глянул на свою левую руку. Вся в чернилах… Он обомлел от пришедшей в голову мысли: по руке могут узнать, кто писал листовки! Поняли, что писались они левой рукой. Это нетрудно увидеть.

Спеша успеть до комендантского часа. Шайтан передал отряду по цепочке: всем начисто отмыть тайком чернила с рук, потом выпачкать их обычной грязью, а заодно уничтожить бумагу и все следы работы.

Вечер прошел в тревоге. Но никто с проверкой не появился. Шайтан не знал, что ее отложили на утро, потому что вечером мало что обнаружишь: в домах темно, многие сидят при лучинах.

Утром по домам пошли солдаты и полицаи. Везде они коротко приказывали:

– Руки и тетрадки на стол!

…«Кто же она на самом деле такая, эта учительница? – задумался Шайтан. – Ведь она вольно или невольно уберегла отряд от верного провала и жестокой кары… Кто она?»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Сквозь тяжелые веки Солтан почувствовал яркий свет. Но не он привел его в себя, а Туган. Конь тревожно ржал, тянул повод, судорожно зажатый в оцепеневшей руке Солтана, воинственно озирался на кого-то.

Уже светает! Все тело Солтана сковано морозом. Он весь превратился в волю, заставил себя потихоньку подняться. Он не смог бы это сделать, если бы не цеплялся одной рукой за шершавую кору дерева, а другой – за повод коня.

Еле встав, он попробовал размяться и охнул. Казалось, все его тело – это не мышцы, не кожа, не кровь, а лед, настоящий лед.

Туган тревожно ткнулся ему мордой в лицо, пахнул теплом. И Солтан понял, что все ночные часы его грело дыхание Тугана. Иначе бы несдобровать!

«Но почему конь так взбудоражен? – подумал Солтан, приходя в себя. – Он чувствует опасность».

Солтан бросил кругом затуманенный взор и вдруг отчетливо увидел меж деревьев зловещий зрачок винтовочного дула.

Он судорожно рванул было из ножен саблю, одновременно занося ногу в стремя.

– Стой! Не двигаться…— раздался из-за деревьев негромкий уверенный голос.

Человек шел к нему медленным шагом. Он был в белом полушубке, валенках и в ушанке. Подошел и приказал:

– Следуй вперед!

Русская речь обрадовала Солтана, но разве не могут оказаться среди русских такие же предатели, как Сушеный бок или Кривой?

Пришли к какой-то деревянной избушке. Вокруг нее сновали вооруженные люди. Сюда доносилась артиллерийская канонада, над головой пролетали «мессершмитты».

Часовой у избушки дал понять: можно входить. Человек, взявший Солтана в плен, потянул из рук Солтана повод, но Солтан вцепился ему зубами в руку и старался выхватить саблю: с конем он не расстанется ни за что.

– Вот звереныш! – крикнул кто-то. – Ну пусть привяжет коня сам.

– Без коня никуда не пойду! – ответил разъяренный Солтан, еще крепче сжав повод.

– С конем в избу зайдешь?

– Ни с конем, ни без коня! Кто вы такие?

– Люди, дуралей! Входи, а коня подержим, не съедим, – сказал один из вооруженных, любуясь Туганом, да и все остальные разглядывали коня, цокая языками от восхищения.

– Убейте на месте, а повод никому не уступлю!

На шум вышел человек командирской осанки, с чисто выбритым лицом. Он сразу узнал и парня и коня, но не подал виду, распорядился:

– Немедленно обработайте коня, видите – рана! И накормите обоих, они умирают от голода. И еще: вызвать ко мне Зубра.

– Есть, товарищ командир!

При слове «товарищ» у Солтана расцвело в сердце. Неужели свои? На военных не похожи, но вооружены. И порядки военные.

Его с конем повели к еле заметной под снегом землянке. По дороге он заметил, что здесь таких землянок много, а в глубине леса стояли у коновязи лошади.

«Не партизанский ли это отряд?» – гадал Солтан. Но ему видеть партизан никогда не приходилось, он не знал, как они должны выглядеть. Бывает ли у них своя особая форма?

Солтану вынесли из землянки миску горячего супа и полбуханки хлеба, а перед Туганом положили огромную охапку сена. Оба кинулись с жадностью есть.

Вдруг Солтан заметил идущего к нему издали человека, тоже в полушубке, с длинной бородой. Левый пустой рукав его полушубка был заткнут за широкий ремень. Что-то знакомое в лице этого человека… Солтан даже перестал есть.

– Туган? Солтан? – радостно вскричал человек.

Солтан кинулся к нему. Это же свой! Аламатский! Председатель сельсовета дядя Хаджи-Сеит! Из-за бороды его и не узнать!

– Товарищ Зубр! Вас к командиру, – козырнул Хаджи-Сеиту боец.

– Иду, иду. Дайте только полюбоваться на двух своих знаменитых земляков!

– Стойте, дядя Хаджи-Сеит! – взмолился Солтан. – Вы никого из Аламата не видели?

– Да я и сам там был, сынок. Кто же, думаешь, освобождал твою мать и других женщин?

– Где мама?

– Э-э, да ты отстал от жизни, одичал в лесу. Марзий мы отправили из своего лагеря в Даусуз, к твоему дедушке. Он ее надежно спрятал у родичей. Ну, ешь, ешь. Потом поговорим!

* * *

Большой партизанский лагерь пришел в движение. Бойцы седлали коней. Командиры давали последние распоряжения. Женщины варили обед и разносили по землянкам большие миски, которые источали в морозном воздухе пар.

Отряд готовился к большому делу.

Командир отряда Сергей Петрович Быстров, собрав ближайших помощников, объявил:

– Выступаем через час. Итак, товарищи. Северный Кавказ вот-вот будет освобожден от фашистской нечисти. Сталинградская битва оказала на это свое решающее влияние. Прошу всех поближе. Вот где нам наступать. Части Советской Армии пройдут вот тут, наша же задача – двинуться по Гумскому ущелью, выйти к этому аулу, а дальше – к Кисловодску…

Он склонился над картой, водя по ней тонким указательным пальцем.

В мирное время он работал пианистом в Кисловодске. Во время оккупации его жену и сына фашисты казнили в душегубке.

В это время у входа в домик послышался шум. В дверь заглянула голова в лохматой шапке, и хозяин шапки сказал взволнованным юношеским голосом, с акцентом:

– Товарищ командир, я поймал шпионку!

Это докладывал Солтан. Он втолкнул в комнату девушку в белом пуховом платке и в пальто с серым каракулевым воротником, а сам стал на страже в дверях. Выглядел он заправским воином: полушубок перепоясан широким солдатским ремнем, к которому прицеплена серебряная сабля, в руках – винтовка.

– Докладывайте, – коротко сказал ему Быстров.

– Она предательница, переводчик! Сейчас пробиралась к нам, чтобы шпионить. Я стоял в карауле на дальнем посту и увидел, как она крадется по лесу!

Командир спросил девушку:

– Кто вы и зачем сюда шли?

– Я – «Бриллиант», товарищ командир!

– Твой товарищ немецкий комендант Фриц Клаус, а не наш командир! – возмутился Солтан, боясь, что ей поверят.

В это время вошел Хаджи-Сеит и обрадованно протянул руки к девушке:

– Как вам удалось добраться, Сейр Отаровна?

Услышав это имя, Быстров встал и протянул руку учительнице:

– Здравствуйте, «Бриллиант»! Так вот вы какая? Молодчина вы! Настоящий бриллиант, без кавычек: хорошо поработали на партизан, ваши сведения делали свое дело на перевале.

Солтан растерянно провел рукой по лицу, словно прогоняя сон. Все расхохотались.

– Она ведь спасла тебе жизнь, – сказал Хаджи-Сеит Солтану. – Она выпытала у Обрубка в присутствии самого коменданта, где этот полицай ранил твоего коня. Дала нам знать. И мы взялись прочесывать лес. А то бы так там и замерз!

– Ну, здравствуй, «Вечный всадник»! – подошла Сеир Отаровна к Солтану с улыбкой.

– Простите меня… Я ведь впервые в партизанах! – покраснел он.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Фашисты удирали из Аламата. Удирали так скоропалительно, что никто в ауле не успел ничего понять.

Увидели только, что фрицы стали поспешно нагружать машины. Распоряжался сам комендант.

Сушеный бок всполошенно вертелся около него и что-то ему горячо доказывал, брызгая слюной. В это время подъехала бричка, доверху нагруженная вещами, на них восседала заплаканная жена Сушеного, закутанная в большой серый пуховый платок.

Сушеный показывал коменданту то на свою бричку, то на грузовик, а комендант отрицательно качал головой.

Вовсю трудился Обрубок со своими дружками, бегая взад-вперед на коротких ногах и помогая солдатам грузить машины своих хозяев.

Машины готовы. Но солдаты, вместо того чтобы сесть в них или на мотоциклы, начали выносить солому и обкладывать ею здание школы, поливать стены бензином из канистр. Полыхнуло пламя. В это же время показался черный дым над зданиями конезавода.

Сушеный бок и его жена стали лихорадочно кидать свои вещи с брички в кузов грузовика. Комендант, собиравшийся уже сесть в свою машину, вдруг обернулся, вытащил пистолет и выстрелил в Сушеного. Тот упал, раскинув руки и окрасив своей кровью снег. Жена с воплем кинулась к нему.

Взвыли моторы, застрекотали мотоциклы. Фашисты покинули Аламат. Как только утих шум машин и мотоциклов, аламатцы, будто договорившись, бросились со всех улиц и переулков к школе и конезаводу тушить пожар.

…К вечеру в аул вошла рота советских бойцов. Аламатцы высыпали на Главную улицу, обнимали, целовали бойцов, выносили еду, перевязывали раненых солдат. Это была рота, дошедшая сюда с боями против отступающих к перевалу частей гитлеровской армии. После короткого привала в ауле рота двинулась дальше.

А утром из Гумского ущелья прибыл в Аламат партизанский отряд Быстрова. Не все смогли узнать в бородатом человеке своего Хаджи-Сеита, но уж Тугана, белоснежного и гордого красавца, разглядели сразу, а на нем – «Вечного всадника» Солтана. Правая его рука на перевязи. Все семеро членов отряда «Вечный всадник» во главе с Шайтаном прежде всего кинулись к Солтану.

Партизанам тоже надо спешить через аул, у них своя задача. Но разве отпустят аламатцы так скоро?

Вдруг Шайтан изменился в лице, пробился сквозь толпу партизан и аульчан: он увидел учительницу.

– Почему же вы не уехали со своими немцами? – хмуро спросил он.

Аламатцы расступились, бросая враждебные взгляды на учительницу.

Быстров заметил это и поднял руку:

– Эта девушка – наш и ваш верный друг. Когда ее назначили переводчицей комендатуры, она через несколько дней решила сбежать, но мы подослали к ней своего человека, и она осталась, передавала нам сведения о прохождении фашистских войск, о положении в ауле. Если бы мы в каждом населенном пункте не имели вот таких людей, как Сеир Отаровна, нам было бы намного труднее!

– Разрешите, товарищ командир, – обратился Солтан к Сергею Петровичу, приложив руку к черной лохматой шапке. – Разрешите доложить, что здесь действовал наш отряд мстителей под названием «Вечный всадник». Вот это его командир Шай… нет, Мурат Данашев!

И он вывел Шайтана за руку вперед. Тот тащил за собой своих друзей, смущенный, в огромных отцовских сапогах и мешковатом ватнике.

– Я догадывалась, что Шайтан командует юными мстителями, но выдавать себя боялась, – шепнула Сеир Отаровна Хаджи-Сеиту.

Сергей Петрович поздоровался с членами отряда за руку, поблагодарил их за службу Родине.

– А ваш друг Солтан, «Вечный всадник», – сказал он, – сохранил знаменитого скакуна и саблю, принадлежавшую самому Семену Михайловичу Буденному! Спасибо вам, ребята!..

Партизаны вскочили на коней, расцеловались с Хаджи-Сеитом.

Весь аул провожал партизан. Отряд юных мстителей долго еще стоял за околицей, не спуская завистливых глаз с уходящей колонны. За спиной Солтана, положив прекрасную голову на плечо друга, замер Туган.

Пришли они к заброшенному, заколоченному дому Солтана все вместе. Солтан сказал:

– К приезду матери я должен разжечь очаг. А сейчас давайте поклянемся, ребята, в нашей вечной дружбе!

– Клянемся! – ответил отряд хором.

И все скрепили клятву прикосновением губ к маршальской сабле, которую Солтан держал обеими руками…

Примечания

[1] Шайтан – черт.

[2] Альчик – игральная кость.

[3] Нарты – богатыри, герои эпических сказаний.

[4] Бурдюк – мешок из кожи.

[5] Тулпар— богатырский крылатый конь в карачаевских народных сказках

[6] Бышлак биширген – карачаевское национальное блюдо; готовится из свежего домашнего сыра и кукурузной муки со сливочным маслом; едят его с хлебом

[7] Гырджын – кукурузный хлеб.

[8] Гоббан – деревянная чаша.

[9] Айран – кислое молоко.

[10] Иногда между супругами у карачаевцев, особенно в сельских местностях, существует такое обращение: хотя жена и носит фамилию мужа, он к ней обращается по ее девичьей фамилии.

[11] Тейри – клянусь.

[12] Алан – обращение друг к другу.

[13] Джаш – парень.

[14] Тебси – трехногий обеденный столик.

[15] Кош – стоянка пастухов и табунщиков на пастбище.

[16] Это слово (арабское) произносится в завершение застолья старшим из сидящих.

[17] Юс – междометие,употребляемое для отгона овец.

[18] Xычын – национальное блюдо

[19] Чембур – длинный ремень

[20] Инар – любовная песня.

[21] Хоншулук – буквально: соседник. У карачаевцев есть обычай: если в доме появляется что-то из еды такое, чего нет в это время у соседей, то каждого угощают.

[22] Джанымла, кезюмлё души мои, глаза мои.

[23] Джамагат – собрание, мир, сходка.

[24] Эффенди – учитель у мусульман.

[25] Хурджун – переметная сума