Рассекающий пенные гребни. Владислав Крапивин

Приморская повесть

Страница 1
Страница 2

“Выпрямляйся, барабанщик!..
Выпрямляйся, пока не поздно”.

А. Гайдар. “Судьба барабанщика”.

 

I. Солнце в дыму

1

Перед расстрелом мальчик слушал ночных кузнечиков.

Кузнечики трещали на старом бастионе. И по всей округе трещали. А мальчику казалось, что в небе стрекочут лучистые звезды.

Часовой выпустил мальчика из каземата и разрешил подняться на площадку низкой оборонительной башни.

– Только ты это, смотри, без глупостей. Не пробуй удрать.

Мальчик лишь вздохнул. Бежать надо было вместе с Витькой и другими пленными. А теперь что? Посты усилили, нынче их не обойти. Да если бы и удалось вновь оказаться на берегу бухты, куда деваться потом? Пловец он никакой, а ширина бухты – не меньше четверти лье…

– Не бойся, Мишу, я просто полежу наверху…

– Вот и ладно. А то, если сбежишь, мне точно не быть живым… А тебе чего бояться? Попугают утром, пальнут поверх головы, да и гуляй на здоровье. Ну, разве что еще выдерут, чтобы в другой раз не дурил, но это дело не смертельное…

Пожилой добрый Мишо жалел и утешал мальчишку. Но мальчик знал, что солдат врет. Приказ о расстреле отдал сам командующий, а он никогда не отступает от своих слов. Тем и знаменит…

Площадка была засыпана землей и поросла кустиками упругой травы. Мальчик лег на спину. Жесткие метелки защекотали затылок и уши. Трава пахла сладковато и полузнакомо. А еще пахло нагретыми за день камнями и морем. А гарью и трупами не пахло совсем. За несколько спокойных, почти мирных дней этот военный запах поулегся, растаял, уступил дыханию природы. К тому же, здешний приморский бастион никогда не был в линии активной обороны. Даже при самых жестоких боях его обстреливали редко и ни разу не штурмовали. Здесь был у противника пересыльный лазарет и склады.

Стрекот кузнечиков (или звезд?) был сильным, но не утомительным. Даже ласковым.

Стоял сентябрь – время для здешних мест совсем еще летнее. Ждали равноденственных бурь, но пока над Полуостровом завис недвижный прогретый воздух. И сейчас пласты этого воздуха невидимо, но ощутимо шевелились над мальчиком. А сквозь них смотрели тысячи звезд.

Звезды были разные – яркие и еле заметные. Очень далекие и очень близкие. Некоторые – будто в пяти футах от лица. А в самой высокой дали светились облачка звездной пыли.

Иногда медленный текучий воздух шевелил гроздья звезд. Но, качнувшись, они снова делались неподвижными. Только со стрекотом раскидывали в черноте голубые и белые лучи…

Над деревней Пуль-Нуар, где мальчик жил до войны, тоже бывали яркие звезды. И мальчик любил смотреть на них из чердачного окна, из своего ветхого жилья-голубятни. Но такого несговорчиво-черного неба он не помнил. Там, если приглядеться, можно было все-таки разглядеть в небесной тьме еще более темную колокольню, что возвышалась над церковью Святого Антуана. В арочном проеме колокольни угадывался большой колокол.

Про колокол говорили, что раньше он висел на маяке. И что в первую полночь полнолуния, если встать против церковных дверей, можно услыхать, как из колокола доносится эхо голосов. Это будто бы голоса тех, кто сгинул в чужих краях – ушел на войну или на заработки и никогда уже не вернется.

Деревенский кюре отец Бастиан убеждал прихожан, что это пустые суеверия. Он был молодой, увлекался науками, любил рассказывать мальчишкам про электричество и не раз говорил в проповедях, что истинная вера не имеет ничего общего с предрассудками. Пожилые мужчины и тетушки слушали отца Бастиана с почтением, но потом покачивали головами. И многие женщины по-прежнему ходили в лунную полночь к церкви. И запрокинув лица, прислушивались со страхом.

Но ради мальчика ходить к церкви никто не станет. И даже если эхо прозвучит в колоколе, никто не услышит, не загорюет…

Мальчику стало жаль себя. Но не так уж сильно, не до слез. Потому что стрекочущие звезды успокаивали его. Словно говорили: «Не горюй, скоро будешь среди нас». Может, и правда?..

Да и какой смысл жалеть, если все равно ничего не изменишь? Что сделано, то сделано. И случись такая история снова, он поступил бы так же.

Дядюшка Жак – старый капрал Жак Бовэ – не раз повторял: «Если сделал в жизни, что задумано было, то и помирать не страшно».

Ну нет, все-таки страшно… Только сейчас этот страх был где-то в отдалении, позади усталости, позади покоя, который вместе с теплым воздухом, с кузнечиками и звездами подарила мальчику ночь.

Просто душа его устала ужасаться и мучиться. Днем-то он пережил и перечувствоал столько, что хватило бы на целую жизнь до старости. И острый ужас, когда узнал о приговоре; и отчаяние, и надежду; и тоскливое понимание, что надежда – напрасна. И… пробившуюся сквозь страх злую гордость: «А все-таки я сделал э т о! И вам их не поймать!»

Но теперь не было и гордости. Просто желание лежать так долго-долго. И чтобы звезды не смолкали…

В конце концов (он чуточку усмехнулся про себя) есть во всем этом и что-то хорошее. Не придется страдать от качки при обратном плавании. Ох какое это мучение, когда корабль с борта на борт перекладывают тяжелые валы, а человека выворачивает наружу, как мешок из-под гнилой капусты. Тогда кажется, что это, конечно же страшнее, смерти!..

2

А ведь хотел быть моряком! Потому и сбежал в Порт-Руа, когда услыхал от отца Бастиана, что военная эскадра скоро двинется к чужим берегам.

Корабли высадят многочисленный десант, и грозные батальоны, взяв штурмом приморскую крепость, прославят свою страну и любимого императора. И смоют сорокалетнюю горечь поражений четырнадцатого года! Так было написано в газетах, которые на диковинной двухколесной дрезине привозил отцу Бастиану верткий и длинноногий почтальон месье Доду.

Отец Бастиан пересказывал прихожанам статьи, но при этом поджимал губы и сердито тискал худой бритый подбородок. И однажды прямо высказался, что ему, служителю Христа, негоже одобрять смертоубийственные планы. Даже если они во славу отчизны.

Пожилые обитатели Пуль-Нуар также этих планов не одобряли. Но молодежь и мальчишки смотрели на такое дело иначе. Недаром в ходу опять был старый гимн: «К оружию, граждане, пришло время славы!» Слова эти и мелодия волновали кровь. Несколько парней – под причитания матерей и невест – подались в волонтеры.

Подался и мальчик.

Только сухопутным героем быть он не хотел. Ему виделась в мечтах палуба, на которой он ловко подносит снаряды к раскаленным от боя карронадам. От залпов летят в воздух остатки бастионов на вражеском берегу… А потом война кончается и фрегат уходит в плавание к дальним архипелагам. Как в книжках про капитанов Ла Перуза и де Бугенвиля, которые давал почитать отец Бастиан…

Мальчик не боялся, что будут о нем печалиться и станут искать. Отца с матерью давно не было на свете, старшая сестра вышла замуж за ученика аптекаря в ближнем городке, а мальчишку приютили дальние родственники.

Нет, его не обижали и даже отпускали в деревенскую школу. Все было по справедливости. В доме дядюшки Пьера и его супруги тетушки Жозефины он получал ту же порцию луковой похлебки и колотушек, что и родная их многочисленная ребятня. Но и только… И понимал он, что месье Пьер и мадам Жозефина тайком вздохнут с облегчением, когда поймут, что одним едоком стало меньше. Тем более, что пользы от мальчишки ждать не приходилось. Он, чуть выпадет свободная минута – носом в книжку. А от ученых книжников много ли проку в деревенском хозяйстве? Только огарки церковных свечек зря жег на своем чердаке. Сколько было говорено: «Не смей, а то дом спалишь», а он все свое…

В Порт-Руа среди суеты, многолюдья и погрузочной сутолоки попасть на корабль оказалось нетрудно. Труднее было таиться там до выхода в море. Ну, а дальше – то, чего он и ожидал. Сначала – крепкие руки, выдернувшие его из-за бухты толстенного каната. Подзатыльник. Краснолицый, с растопыренными бакенбардами офицер в позументах (то ли сам капитан, то ли один из его лейтенантов). «Всыпать паршивцу две дюжины линьков и выкинуть его на корм селедкам!» И, конечно, не сделали ни того, ни другого. Вступился оказавшийся рядом командир десантного батальона капитан д\’Эпиннэ. Усатый весельчак. Сказал, что такого тощего, проголодавшегося и еле живого от страха сорванца никакие рыбы есть не станут. Надо его умыть, подкормить, а там будет видно («И сейчас же перестань реветь!»).

Затем командир батальона препоручил найденыша заботам седого и грузного капрала Бовэ. Тот отвел мальчишку на нижнюю палубу, к солдатам.

Конечно, бравые пехотинцы Первого батальона Второго Колониального полка были рады мальчишке: у многих дома остались такие же. И пошел веселый разговор, что «теперь, боевые товарищи, противнику лучше сразу поднять белый флаг, поскольку с нами такая непобедимая воинская сила…»

Мальчику пообещали, что для начала его сделают барабанщиком, а затем он обязательно дослужится до офицера и вернется домой, увешанный наградами, как цыганская красавица украшениями из серебряных монет. И от невест не будет отбоя…

По правде говоря, его это не очень устраивало. Конечно, стать героическим барабанщиком (а потом и офицером!) армии его императорского величества– дело заманчивое, но морская служба казалась привлекательней. Однако мальчик решил, что дальше будет видно, а пока все идет не так уж плохо.

Но оказалось, что плохо. Ой, до чего же плохо!…

Первая же качка свалила мальчишку с ног.

Правда, не только его. Полегли и многие солдаты, такие рослые, такие здоровые. И страдали не меньше мальчика. Но ему от этого было не легче!

Мир сделался отвратительно жидким, тошнотворным, и все вокруг виделось как через грязное бутылочное стекло. И самое невыносимое, что этому не было конца…

Конечно, случались передышки. Море делалось спокойным, тяжкая слабость отступала, появлялись силы, чтобы выбраться на верхнюю палубу, глотнуть свежести. Но вскоре задувало крепче прежнего, и все начиналось опять.

Капрала Бовэ морская болезнь не брала. Но, глядя на мальчишку, он страдал не меньше его. Сажал иногда себе на колени и раскачивал как бы навстречу размахам палубы. Порой от этого становилось легче… И к концу плавания измученный мальчик знал, что самый хороший человек на свете – дядюшка Жак…

О морской службе думать уже не приходилось. Исстрадавшийся мальчик вместе с батальоном Второго Колониального полка сошел на чужой берег. Никто не стрелял, берег казался необитаемым. Громоздились пористые глыбы песчаника. Батальон построился, взяли в шеренгу и мальчика. Он был уже в солдатской одежде, с пустым ранцем за плечами. Только ружья не дали, сказали, что барабанщику не положено. Правда и барабана пока не было, обещали дать позже. Но все-таки обещали! Потому что ему ничего другого и не оставалось, как стать барабанщиком. Ну и ладно! Это тоже путь славы…

Путь этот оказался непрост. Когда мальчик напоминал о барабане, ему говорили, что не все сразу. Надо, мол, заслужить. Хорошо, конечно, маршировать под полковым знаменем впереди атакующей колонны, но сперва надо постигнуть все трудности солдатских будней.

Уже после мальчик понял, что его просто не хотели посылать под пули.

Полк ходил в атаки на бастионы противника, отбивал в траншеях вылазки противника, терял солдат в частых перестрелках. А мальчишку оставляли то при полковой кухне, то в тыловом блиндаже оружейной команды, где он чистил амуницию и отмерял в бумажные фунтики пороховые заряды для длинных ружей системы де Вилье.

А в бой его все не брали, хотя у него теперь был длинный пистолет, из которого он без промаха с десяти шагов попадал в трофейную егерскую фуражку.

И в тот отчаянный штурм бастиона под названием «Конская голова» не взяли тоже. Штурм, как и прежние, кончился неудачей, а во время отступления был убит капитан д\’Эпиннэ. Некоторые солдаты плакали. Мальчик тоже. Но это не помешало ему захватить барабан взрослого барабанщика Анри, которого ранили и отправили в лазарет на берегу Тростниковой бухты.

– Теперь-то я уж точно пойду в бой! Я хочу отомстить за капитана! Я умею играть «Марш-атаку»!

– Ладно, ладно, – успокоил его дядюшка Жак. – Только не сейчас. Наш полк отводят в резерв.

В сырых и тесных блиндажах резервного лагеря было скучно. Солдаты радовались безопасности и отдыху, а мальчик отдыхать не хотел. Он хотел воевать. И отпросился к артиллеристам, чья дальнобойная батарея стояла на склоне горы Эдуарда, напротив левого фланга оборонительной линии противника.

У артиллеристов было не в пример веселее. Правда, сперва мальчик вздрагивал от оглушительного лая чугунных гаубиц, но скоро привык. Он ловко ввинчивал в шаровидные снаряды запальные трубки, подносил к орудиям холщовые картузы с пороховыми зарядами, вместе с солдатами хватался за длинные рукояти ершей, которыми чистили гаубичные стволы.

К запальным отверстиям стволов были пристроены пистолетные замки, чтобы стрелять, дергая шнурок. И мальчику не раз давали дернуть. Трудно было разглядеть, куда именно падал е г о снаряд. Но, поскольку над далеким бастионом противника вырастал дым и порой взлетало пламя, ясно было, что стрельба ведется удачно. И, значит, был и е г о вклад в победу, которую несомненно одержит армия императора и ее славные союзники, войска королевы Виктории.

С победой, однако, что-то не ладилось. Наоборот, контратаки противника делались все чаще, а стрельба все активней. Перед бруствером батареи, а то и среди орудий теперь то и дело оглушительно лопались бомбы. Только успевай прыгать в укрытие.

Один раз мальчик не успел. Горячая волна бросила его лицом в гравий, чугунный осколок распорол рукав синей суконной курточки выше локтя.

Мальчик не очень испугался. Только оглох на время. Когда гул в ушах ослабел и боль в разбитых губах прошла, он сам – крупными стежками – зашил прореху на рукаве. И похвастался этим «шрамом» перед дядюшкой Жаком, когда тот пришел на батарею проведать мальчишку.

Капрал Бовэ почему-то не обрадовался героическому рассказу мальчика. Он сказал, что, согласно уставу императорской армии, каждый солдат обязан находиться в своем подразделении, а не болтаться, где ему вздумается. Иначе это будет не армия, а табор бродячих комедиантов. Он взял мальчика за руку и увел в свой пехотный блиндаж.

– А мой барабан никуда не девался?

– Никуда. Будешь играть на нем побудку и отбой…

Но барабанить в резервном лагере мальчику пришлось недолго.

3

Стояла уже поздняя осень, и наступили такие холода, что грязь и сырая глина окаменели. Кое-где их присыпал колючий сухой снежок. Море вдали было сизым от стужи. На барабанный сигнал подъема хмурые солдаты вылезали из блиндажей все неохотнее. Дисциплина падала. Зачем подыматься, если все равно никаких дел? Когда в караул или на работу – это понятно. А просто так чего торчать на холоде?

Да и сам барабанщик выбирался утром из-под шинели без всякого желания…

Противник не думал сдаваться. Но и не наступал. Стрельба с двух сторон делалась все реже. Стало ясно, что активных боев не будет до весны. А зимовка предстояла безрадостная. Не хватало провианта. Все чаще санитарные повозки увозили солдат в тыловые лазареты. Не раненых, а больных. Непривычная стужа донимала всех, от холода распухали пальцы.

Счастливчиками считали тех, кому удалось отпроситься в отпуск на день-два и побывать в тыловом лагере.

Точнее говоря, это был не лагерь, а настоящий городок. Его выстроили саперы и прибывшие с войсками вольнонаемные каменщики и плотники. Здесь стояли дома с квартирами для начальства и конторами всяких военных ведомств. Была двухэтажная гостиница и рестораны для офицеров. Был даже настоящий театр с просторным залом, с крытой наружной галереей, с деревянными колоннами и гипсовыми масками на фронтоне.

Городок назывался Тростевиль. Он стоял на берегу Тростниковой бухты, куда вошла часть союзной эскадры. Ядра сюда не долетали, стрельба слышалась глухо. Только зимнее солнце над Тростевилем постоянно было в красновато-серой дымке – война есть война. И все-таки казалось, что здесь кусочек мирной родины.

Среди театральной обслуги у капрала Бовэ нашелся приятель-земляк, пожилой холостяк дядюшка Давид – гримёр и парикмахер.

Незадолго до Рождества капрал сказал мальчику:

– Вот что, герой, нечего тебе здесь киснуть и мерзнуть. Отправишься к Давиду, поживешь у него до тепла. Не бойся, без тебя война не кончится.

– А как же устав? Я же должен быть в своем полку!

– Ох ты писарь-буквоед! Командир оформит тебе отпуск…

У дядюшки Давида было хорошо. Тепло, не голодно. Можно было до полудня валяться на мягком матрасе и разглядывать картинки в старых журналах с рисунками мод и причесок. Можно было, разиня рот от любопытства, гулять по улочкам Тростевиля и глазеть на пеструю тыловую жизнь.

А каждый вечер – театр! Шумные представления с музыкой, огнями, танцами! С полетом разноцветных платьев и лент, с пестрыми холстами декораций и звоном жестяных рыцарских лат… Правда, смотрел спектакли мальчик не из зала, а из-за кулис, но все равно было здорово! И так не похоже на стылую жизнь резервного лагеря! Сплошная сказка!

Мальчик почти не улавливал содержания сумбурных опереток, но их радостный вихрь захватывал его, как чудесное сновидение.

А потом дядюшка Давид сказал, что есть возможность принять участие в спектакле. Как настоящему актеру! Заболела девица, игравшая мальчишку-пажа, и нужна срочная замена.

– Я же не умею… – прошептал мальчик, млея от испуга и радостного желания.

– А чего там уметь! Надо только ходить за дамой и держать ее шлейф. Главное, веди себя по-придворному, а не как сорванец на деревенской улице. Ты же читал книжки про королей, рыцарей и пажей…

И жутко было, и заманчиво…

Мальчик и раньше ощущал некоторую причастность к театральному миру. Потому что помогал служителям ставить декорации и подметать сцену (за что получал несколько медяков). Но сейчас – совсем другое дело. Как если бы читатель сказки превратился в ее героя…

Вначале пахнувшие сладкой пудрой костюмерши обрядили хихикающего от неловкости мальчика в тугой атлас и кружева. Шумный и пузатый месье Пеньюар – главный театральный командир – показал, как носить шлейф и кланяться. И у мальчика получалось. Весь спектакль он важно ступал за главной героиней оперетты, придерживая пальцами конец длинного невесомого шелка. И казалось, что все аплодисменты – не ей, а ему.

Героиню играла любимица публики мадемуазель Катрин. Когда упал занавес, она звонко поцеловала мальчика в щеку.

– Ты самый лучший мой паж! Никогда не расставайся со мной!

И с того раза он всегда носил ее шлейф.

Они сделались друзьями.

Скоро мадемуазель Катрин забрала мальчика к себе. Он не спорил. У дядюшки Давида жилось неплохо, но тот постоянно был навеселе и дома все время клевал носом, не поговоришь по-человечески. А с Катрин можно было болтать часами и о чем угодно. Правда, нередко к ней приходили офицеры с бутылками и цветами (и где они только брали цветы в такую стужу?), но и тогда Катрин не отпускала мальчика от себя.

– Это мой верный паж!

А еще она звала его «мон пет и тамбурильеро» – мой маленький барабанщик.

И обращалась с ним порой как с малышом.

Отобрала у него суконное обмундирование, из обрезка бархатной кулисы сшила костюмчик с откинутым на плечи брюссельским воротником. По утрам целовала в обе щеки и давала чашку горячего шоколада.

В глубине души мальчик понимал, что у бездетной и незамужней Катрин – мечта о своем сынишке. Была Катрин не так уж молода, как виделось поначалу. На сцене – юная красавица, а дома заметны морщинки под кремом и пудрой. Но все равно красивая. И добрая. Мальчик терпеливо сносил ее ласки (порой они были даже приятны). Только растопыривал локти и сердито сопел, если поцелуи и пахнувшие шелком и мазями объятия становились чересчур жаркими.

Лишь однажды он заспорил и заскандалил отчаянно – это когда Катрин вознамерилась самолично выкупать его в своей привезенной из Парижа ванне:

– Вы с ума сошли? Мне двенадцать лет! Я волонтер императорской армии!

– Ах, простите, мой генерал! Я забыла, что вы уже взрослый! Ну, тогда позволено мне будет хотя бы расчесать ваши волосы?

Волосы отросли чуть не до плеч, превратились в локоны. Катрин умоляла не стричь их…

При всей приятности той жизни в ней было и досадное – частые укоры совести: он тут живет как принц, а боевые товарищи мерзнут в блиндажах…

Конечно, никакой он был не принц. Костюм – из потертой театральной тряпицы, брюссельские кружева воротника – из остатков старого платья. И спал не на перинах, а на походной койке за ширмой, в тесной комнатушке полубродячей опереточной певички. Но все-таки…

Хотя, с другой стороны, он в законном отпуске. К тому же, все равно скоро весна…

В конце февраля Катрин стала кашлять, и военный врач капитан Депардье сказал, что ей пора возвращаться домой – здешний климат погубит ее.

– Поедем со мной, мой маленький! Будем жить у моей мамы, пойдешь в школу. Или запишем тебя в хороший пансион. Станешь ученым!..

– Я же барабанщик! Солдат!

– Ты волонтер. И даже не совсем настоящий – ты не подписывал контракт. Имеешь право закончить службу, когда захочешь!

Она не понимала. У него было одно право: вернуться в полк, к боевым друзьям, к капралу Бовэ и, если надо, умереть за императора!

Катрин присела перед мальчиком на корточки. В глазах – блестящие капли.

– Господи… а з а ч е м?

– Что зачем?

– Всё это… Вся эта война?

Барабанщик пожал плечами. Война была ради победы, ради славы. И раз она не окончена, его место здесь. Он знал это нерушимо.

Хотя расставаться с Катрин было очень жаль. Он… да, он даже заплакал, когда прощались у шлюпки – та должна была увезти пассажиров на стоявший в бухте пароход-фрегат «Версаль». Катрин тоже плакала. И последний раз прижала мальчика к себе. Он опять был в форме Второго Колониального полка.

В тот же день мальчик вернулся в резервный лагерь.

Был уже март и начинала зеленеть окрестная степь. Через Большую бухту дул теплый южный ветер, трепал мальчишкины локоны. Стричь волосы мальчик не стал, оставил их на память о Катрин. Полковой устав это не запрещал.

4

Весной мальчик со своим барабаном дважды ходил в атаку. Правда, с врагом лицом к лицу не столкнулся ни разу, потому что полк двигался во втором эшелоне штурмующей дивизии. Но и здесь было опасно. Лопались бомбы, посвистывали пули. То там, то тут, взмахнув руками, падали вниз лицом солдаты. Но мальчик знал, что с н и м такого не случится. Просто потому, что э т о г о н е м о ж е т б ы т ь. И вообще казалось, что все не по правде, а как бы снова на театральной сцене, только на громадной.

Обе атаки закончились неудачей. Пришлось отходить в надоевшие траншеи. Мало того, во втором бою осколком разворотило у барабана бок. Мальчик не испугался и тогда, только очень разозлился. И с горячей досадой выпалил в сторону вражеских позиций из своего длинного пистолета.

А о барабане, по правде говоря, он не очень жалел. Тот был слишком тяжел, путался под ногами, а храбрую атакующую дробь все равно никто не слушал. В следующую атаку можно будет идти налегке. Звание барабанщика за мальчиком все равно сохранилось. И красные с желтыми галунами наплечники – тоже…

Первый общий штурм вражеских бастионов случился лишь в середине лета. Капрал Бовэ сердито сказал:

– Нечего тебе туда соваться, дело будет жаркое. Иди помогать лекарям, у них не хватает людей. Так приказал командир батальона.

Вот еще! Полковые барабанщики не обязаны подчиняться батальонным командирам. На то они и п о л к о в ы е. Так рассудил мальчик. И когда штурмовая колонна по сигналу боевых рожков выдвинулась из траншеи, он со своим тяжелым пистолетом наперевес – как с ружьем – оказался в шеренге между двух полузнакомых солдат.

– А ты куда?!

– Куда надо!

– Марш назад!

Но тут опять затрубили горнисты – и вперед, вперед!

– Да здравствует император!

Сперва быстрым шагом, потом бегом. Вверх по пологому склону – по сухой глине и сожженной траве. Медное солнце в рыжем дыму, синие дымки ружей, тяжелый топот, крики, запах горелого тряпья… Шеренги смешались, теперь каждый был сам по себе. Тот солдат, что рявкнул «марш назад!», вдруг согнулся, уткнул штык в землю, встал на колени, повалился набок… Все равно вперед!

– Да здравствует император!

Впереди тоже что-то кричали. Мальчик увидел совсем близко на склоне сложенный из мешков и длинных корзин бруствер. Туго ударял навстречу воздух. Черные орудия выплевывали желтый огонь. На стволах вздрагивали сплетенные из корабельных канатов щиты.

– Да здравствует им… – Трах! Ударило над головой, свистнуло. Солдаты по сторонам падали непрерывно. И стало наконец страшно.

Главный страх был даже не в том, что вокруг то и дело валились люди. Что-то изменилось в о о б щ е. А, вот что! Люди бежали не только к бастиону. Бежали и о т б а с т и о н а! Солдаты в незнакомых мундирах, в фуражках без козырьков, в белых перекрестьях ремней. Бойцы сталкивались, перемешивались, как-то неуклюже махали ружьями со штыками. И нарастал, нарастал крик:

– А-а-а!..

Мальчик остановился. Не было уже сил для бега. И не было понимания: что же дальше? Для чего он здесь, в этой адской сумятице? Глянул перед собой и увидел врага. Не просто одного из врагов, а с в о е г о.

Громадный дядька с растрепанной русой бородой, с измятым в крике лицом, в картузе с медным крестом приближался летящими шагами. Его ноги в высоких сморщенных сапогах будто не касались земли. Мальчик видел черную дыру открытого рта.

Надвигалась гибель. Та, которой раньше н е м о г л о б ы т ь.

Мальчик шагнул назад, оступился, упал на спину. Бородатый великан завис над ним, медленно (как во сне) поднял над плечом штык. Трехгранное железо было красным.

Мальчик шевельнул губами:

– Зачем? Не надо… – Это была неслышная, но отчаянная – на весь мир – мольба.

Штык остановился (с него упала красная бусина). По смятому лицу бородача словно провели ладонью. В синих глазах… что в них? Озадаченность? Жалость? Может, увидел, что враг – мальчишка? О чем подумал в тот миг?

Мальчик никогда не узнает об этом.

Он лежал, упираясь в землю растопыренными локтями, он не выпустил пистолет. Ствол смотрел в бородача. Мальчик нажал спуск.

Отдача вдавила локоть в рассыпчатый глинозем. Пуля рванула пряди бороды.

Наверно, она попала сквозь бороду в горло.

Бородач – громадный, как колокольня – запрокинулся. Рухнул. Штык воткнулся рядом с ним, ружье тяжело качалось. Шум куда-то ушел, стало вокруг беззвучно. Мальчик толкнулся локтями и встал. Шагнул. Нагнулся над чужим солдатом, упершись пистолетом в землю. Бородач посмотрел на него без удивления и, кажется, без боли, спокойно так. Потом стал смотреть мимо, в небо. Синие глаза мутнели. Раны не было видно под бородой. Борода дернулась и опала, рот сомкнулся, в углу его лопнул розовый пузырек.

Это что? Это… всё?

Мальчик мельком вспомнил разговоры, что такие вот бородатые воины – не настоящие солдаты, а ополченцы, пришедшие на бастионы прямо с крестьянских полей…

«Зачем я его? Он же не хотел меня убить… Или хотел?.. Я нечаянно… Нет, я нарочно…»

«Ну, пусть меня бы он не убил. А других…»

Но эта мысль не успокоила. Ничего не доказала.

«Зачем?»

Шум боя опять ударил по ушам. Теперь все бежали в одном направлении – от бастиона к траншеям. Знакомый сержант по прозвищу Мельник на бегу схватил обомлевшего барабанщика под мышку и, не сбавляя скорости, донес до своих позиций.

Мальчик думал: будут ругать. Но его, как маленького, гладили по голове и называли героем. Многие видели, как он свалил ополченца.

– Он выпалил этому голиафу прямо в бороду! – вскрикивал Мельник и махал руками, как крыльями.

– Храбрец!

– Быть тебе маршалом!

Подошел лейтенант Бордо. Улыбнулся очень красными губами.

– Какой славный мальчик, прямо херувим. Жаль, если убьют.

На Бордо косились. Он был штабной, в атаку не ходил, а сейчас пришел составлять сводку для начальства.

В похвалах и восклицаниях мальчику чудилась какая-то ненатуральность. Даже виноватость. И он понял, отчего. Сердце упало, когда кто-то из солдат сказал:

– Ты это… вот что… иди туда, к палатке. Дядюшка твой там…

У дядюшки Жака бакенбарды были такие же русые, как борода у т о г о…

А глаза… Мальчик с пронзительной тоской вдруг понял, что не помнит: какого цвета глаза у дядюшки? И теперь никогда не узнает. Потому что веки капрала Бовэ были плотно сомкнуты.

Капрал лежал в ряду других солдат, которых удалось вынести при отступлении. Тех, кто был ранен и умер не сразу.

А сколько осталось там, на глинистом склоне…

Мальчик постоял на коленях у головы дядюшки Жака. Плакал или нет, он потом и сам не помнил. Если и были слезы, то неосознанные, сами по себе. А главное было – мысли. Вернее, растущее п о н и м а н и е. В мальчика входило осознание закона войны. Это был закон Равновесия Смерти.

Главное в войне – не победа. Она может придти к той или иной стороне по воле случая или военной удачи. Она ничего не решает. Потому что обеим сторонам война несет смерти. Много смертей. Если убивают солдата в синем мундире, то убивают солдата и в зеленом – на другой стороне… Наверно, число убитых в разных армиях не всегда одинаково, но это не отменяет общего беспощадного равновесия.

И когда мальчик выстрелил в бородача, он убил дядюшку Жака.

Основное дело на войне – не побеждать. А убивать и умирать.

Зачем?

5

На следующий день было перемирие. Мальчик – усталый, с похолодевшей душой – вместе с сержантом Мельником ходил между траншеями и бастионом и через силу вглядывался в лица мертвых. Своих и т е х. Лица были похожие.

Он и раньше видел убитых, но старался не смотреть долго, защищал себя от страха и близости смерти. А сейчас он хотел п о н я т ь.

Убитые были похожи на живых, но в то же время уже не здешние, чуждые этой земле. Только если сохранялось на лице страдание, то еще земное. И в страдании – тот же вопрос: зачем?..

Трупы клали на носилки и растаскивали по разным сторонам.

Чужой усатый солдат в бескозырке с красным околышем потрепал мальчика по спутанным волосам.

– Эх ты, кроха. Тоже служивый…

Мальчик не понял слов чужого языка. Он не шарахнулся, не уклонился. Только затвердел…

Капрала Бовэ вместе с другими убитыми похоронили на солдатском кладбище, на тыловом склоне горы Эдуарда.

И война продолжалась.

Сержант Мельник отвел мальчика к старым знакомым – к артиллеристам. Чтобы тот опять не сунулся в атаку. Мальчик не спорил. И участвовать в штурме бастионов больше не стремился. Не боялся, а просто не видел смысла.

Он, как и раньше, помогал чистить орудия и подносил заряды. На войне как на войне. Но его не оставляло смутное ощущение, что там, за дымящимися брустверами вражеских бастионов такой же мальчишка вертится среди орудийной прислуги: таскает картузы с порохом, налегает на длинную ручку баника…

Однажды линию батарей объезжал командующий – блестели аксельбанты, колыхались перья над треуголками. Артиллеристы стали во фрунт. Командир батареи, раненный в руку доблестный лейтенант де Раш, представил командующему мальчика:

– Мой маршал, это самый юный участник недавнего штурма. В бою он свалил из пистолета противника-великана.

– Браво, маленький герой! – Маршал сильно склонился с седла (с плеча свесился пышный эполет) и потрепал мальчишку по щеке. Тот стоял, вытянувшись в струнку и вскинув подбородок. Маршал щелкнул пальцами. Перевитый серебряными шнурами офицер соскочил с коня, навесил на потрепанную куртку барабанщика медаль на трехцветной ленточке. Желтую, тяжелую, с вензелем императора.

Горделивое чувство на миг согрело мальчика. А потом: «Интересно, т о м у м а л ь ч и к у тоже дали медаль?»

Говорят, бывают юные барабанщики, сыновья полков – весельчаки, чертенята, шутники и танцоры, которые радуют солдат своей неугомонностью. Общие любимцы. Мальчик был не такой. Неразговорчивый он был, и ему нравилось смотреть на бабочек, которые даже сквозь вихрь войны залетали на батарею.

Любили его? Он не знал. Если и да, то не за бойкий нрав, а просто за то, что малолеток… Он и не искал ничьей любви, а привязан был только к дядюшке Жаку, да еще, пожалуй, к Катрин…

Теперь мальчик отгородился от всех постоянным молчанием. И хотел, чтобы скорее все кончилось.

А что будет дальше?

Дядюшка Жак ворчливо говорил: «Рано тебе солдатскую похлебку хлебать. Кончим воевать и поедем ко мне в Сен-Мишель. У меня там дочь, а у нее двое пострелят вроде тебя, только поменьше. Будешь за старшего. А муж у нее маляр, он тебя обучит этому делу…»

«Нет, я хочу быть барабанщиком…»

Теперь-то он с радостью бы ждал отъезда в Сен-Мишель, да вон как все поломалось…

Можно, конечно, остаться в полку. Но… зачем?

Несколько неудачных штурмов образумили армию императора. Теперь больше воевали не штыками, а лопатами. По ночам. Траншеи неумолимо приближались к бастионным брустверам, которые не смолкая громила доблестная дальнобойная артиллерия. У противника уже не было сил все время восстанавливать укрепления.

Наконец, когда от траншей до бастионов было всего полторы сотни футов, войска кинулись на яростный генеральный штурм.

В этот раз тоже не все удалось. Союзники на правом фланге – красномундирные батальоны ее величества – дружно откатились, не выдержав контратак. Но дивизия, в которую входил Второй Колониальный полк, в отчаянном броске взяла Главную высоту…

Мальчик не участвовал в штурме. На Высоту он попал, когда все уже было кончено. Его привело туда сумрачное любопытство. И смутное ожидание какого-то с о б ы т и я.

Оказалось, что бой здесь еще не совсем угас. Холм уже очистили от противника, но недалеко от вершины, в приземистой квадратной башне засел десяток защитников. Они надеялись, что высоту скоро снова отобьют, и метко палили из узких каменных амбразур. Полковой адъютант, махая платком, несколько раз подходил к амбразуре и предлагал «храбрым товарищам, которые до конца выполнили свой долг», сложить оружие. Адъютанта вежливо выслушивали, потом просили убраться и палили снова.

Наконец несколько отчаянных солдат, пригибаясь, побросали к башне вязанки хвороста и кинули в них факел. Взвился дым. Лишь тогда в амбразуру высунулся штык с белой тряпицей.

Хворост моментально раскидали.

Отошла кованая дверь, и появились закопченные, перевязанные защитники во флотских и пехотных мундирах. Впереди – молодой офицер без фуражки, с грязной повязкой на голове.

– Вы сдаетесь? – шагнул к ним адъютант.

– А вы сами не видите? – Флотский офицер сердито сунул ему в руки свою саблю.

– Могли бы сделать это и раньше, – хмуро, словно пряча виноватость, укорил его адъютант. – Столь бессмысленное сопротивление уже не геройство, а нарушение воинского этикета.

– А выкуривать противников, словно клопов, не нарушение воинского этикета? – огрызнулся моряк. И добавил тише: – Мы бы и не сдались, но с нами мальчик…

Мальчик был чуть повыше барабанщика. В бескозырке и рваном флотском мундире. Из-под околыша торчали белобрысые космы. Он смотрел устало, но без испуга. Вслед за остальными положил на землю штыком вперед длинное ружье, выпрямился, скрестил на груди руки. Встретился с барабанщиком глазами и… чуть улыбнулся.

Счастливый своей победой командир дивизии – такой же израненный и закопченный, как защитники башни, – подошел к пленным. Сказал, что восхищен их беспримерной храбростью и сегодня же снесется с командованием противника через парламентера: попросит каждого храбреца представить к награде. Затем приказал адъютанту отправить пленников в тыл и разместить с возможными удобствами.

…Бой по всей линии стихал. Война стихала… Противник добровольно оставил отбитые у войск ее величества бастионы. Удерживать их, когда потеряна основная высота, не было смысла.

Ночью войска противника без помех перешли на другую сторону Главной бухты по громадному наплавному мосту. Их пытались обстреливать, но без результата. А для преследования не было сил.

Уцелевшие жители города тоже уходили. Переправлялись кто на чем.

Город горел. Иногда гремели взрывы. Посреди бухты пылал запаленный зажигательной ракетой фрегат.

6

Защитников башни наутро отвели в длинное каменное здание флотских экипажей, уцелевшее в бомбардировках. От Второго Колониального полка назначили караульную команду – десяток стрелков. Мальчик напросился с ними.

Рядовых матросов и солдат разместили в казарме, офицеров – в командирском крыле. Взяли с них слово, что не будут делать попыток к бегству и дождутся обмена пленными, и после этого разрешили гулять по территории казарм.

Оказалось, что пленный мальчишка – офицер. Он был всего на год старше барабанщика, и в начале войны его записали во флотские юнкера, но в условиях обороны время считалось не как в мирной жизни. Месяц – за год. И за два дня до штурма вышел приказ о присвоении юнкеру звания мичмана. Вот так! Жаль только, что не успел обзавестись офицерской формой…

Юный мичман служил порученцем у начальника третьей артиллерийской дистанции и накануне решительной битвы пришел на Главную высоту с пакетом. Здесь он заночевал. Поэтому и оказался в гуще боя. И, говорят, воевал не хуже других…

Но все это наш мальчик узнал позже.

А сначала он издалека, со щемящим любопытством приглядывался к т о м у м а л ь ч и к у, когда они оба бродили по мощеному ракушечными плитами двору. На плитах лежали десятифутовые якоря со сгнившими дубовыми штоками.

Несколько раз пленный мальчик встречался с барабанщиком взглядом и, кажется, улыбался снова. Без заискивания, без вызова. Просто у л ы б а л с я.

Наконец, словно подчиняясь натянувшейся между ними каучуковой нити, они сошлись у изъеденного ржавчиной громадного якоря.

И каждый стал смотреть на сапоги другого.

Потом пленный спросил:

– Вас как зовут? – На языке противника он говорил как на своем.

– Даниэль Дегар… Барабанщик. Только барабан разбило… А вы… кто?

– Мичман Астахов. Виктор…

– Викт о р?

– В и ктор. А можно Витя…

– Вить\’а…

– Ну да. Или Витька… Если «Витька», тогда не «вы», а «ты».

Барабанщик Даниэль Дегар запустил руку в карман широких красных брюк. Вынул яблоко – их добывали в захваченных деревнях интендантские разъезды.

– Хочешь?

– Ага… гран мерси. – И растянул в улыбке широкие, в мелких трещинках губы. Лицо у него было круглое, курносое, а глаза серые.

Потом губы сжались, и мичман Астахов, то есть «Ви-ть-ка», с усилием разломил яблоко.

– Вот так лучше. Держи…

Они сели на плиту, привалились плечами к якорному штоку – Витька левым, Даниэль правым. Дым над городом во многих местах развеялся. Сильный дождь, который шел всю ночь, погасил пожары. Видны были круглые белые облака. Нигде не стреляли.

Потом они часами сидели рядом и говорили про всякое. И про свою прежнюю жизнь говорили. Витькин отец, морской офицер, умер перед войной. А его, Витьку, определили в юнкерскую роту. Мать с сестренками в самом начале обороны уехала в другой город, подальше от снарядов. Мальчишек-юнкеров, несмотря на их протесты, тоже вывезли в тыл, но Витьку перед этим отпустили проводить мать, и он будто бы случайно отстал от своей роты. И примкнул к флотскому экипажу, который занял позиции на третьей артиллерийской дистанции. Ну и… воевал как все.

– И повезло. За всю оборону – ни одной царапины.

– И у меня… Только вот рукав, – мальчик шевельнул плечом с зашитым сукном.

Потом помолчал и сказал, что застрелил бородатого солдата. Все поведал, как было. Как испугался. И как убили капрала Бовэ.

Витька проследил за полетом желтой бабочки и сказал с виноватой ноткой:

– Что поделаешь, война…

– А зачем?

– Зачем война?

– Да.

– Ну… не знаю. Это ведь… вы пришли к нам с десантом. А нам что делать? – Он будто оправдывался. А оправдываться было не в чем!

Мальчик сморщил лоб.

– Я не про то. Я вообще… про всё целиком. Нынче одни с десантом, завтра другие, каждый считает, что он прав. И убивают всех одинаково… Зачем?

– Но ты вот тоже… пошел в барабанщики.

– Так получилось. Я вообще-то хотел в моряки…

– И я! Моряки ведь не только воюют! Они делают открытия!

– Я знаю. Я читал про капитанов Ла Перуза и де Бугенвиля…

– И я читал… А еще у меня вот… – Витька расстегнул потрепанный мундирчик, достал из-за брючного пояса плоскую книгу в оранжевом потертом переплете. – Это… мама подарила, когда мне двенадцать лет исполнилось. Я с ней нигде не расстаюсь. А там, в башне, она меня от раны спасла, от осколка. Видишь? – Верхний угол у корешка был прорублен, словно острым топориком.

– По… б… н… – попробовал Даниэль на свой лад разобрать незнакомые буквы.

– Робинзон, – улыбнулся Витька и открыл титульный лист. – Издание книгопродавца Лоскутова, Санктпетербург, тысяча восемьсот пятьдесят третий год. Она тогда новенькая была… Я помню, в тот день как раз после боя с турками вернулась наша эскадра… Смотри, тут картинок множество…

– Я знаю! – встрепенулся Даниэль, – Я помню! Мне давал “Робинзона” отец Бастиан. Картинки там были такие же!

Они полистали страницы, помолчали. Наконец Витька сказал:

– Когда вернусь из плена, пойду слушателем в морской корпус. У нас всех гардемаринов перед выпуском посылают в кругосветное плавание. Ну, я, конечно, уже офицер, но все равно обязаны послать, раз я еще не был…

– Счастливый ты… – сказал мальчик.

– А ты… можешь ведь тоже стать моряком. Ну, пускай сперва матросом, а не офицером, а потом…

– Да не в том дело, кем… – И мальчик признался, как страдал во время плавания.

– Да-а… – посочувствовал Витька. – Из-за этого дела уходят на сушу даже выпускники морского корпуса. Те, кто не смог себя пересилить.

– Я точно не смогу…

– А… что будешь делать? После войны.

– Не знаю. Наверно, вернусь в Пуль-Нуар. Отец Бастиан учил меня рисовать и говорил, что получается. Попрошу поучить еще, а потом буду ходить по разным городам, делать портреты для тех, кто пожелает… А еще у отца Бастиана есть ящик со стеклом, как у подзорной трубы. С его помощью можно делать портреты и картины на металлических пластинах. Я помогал обрабатывать эти пластины во всяких кислотах, готовил растворы. Научусь еще больше и тогда заведу себе такой же ящик…

«А еще можно разыскать Катрин», – подумал мальчик. Но почему-то застеснялся и ничего не сказал.

А Витька вдруг оживился:

– Послушай! Не обязательно же путешествовать на кораблях! Сейчас все чаще стали строить воздушные шары. Скоро воздухоплавание будет таким же обыкновенным делом, как плавания по морям. Ты можешь брать с собой свой ящик, летать над всякими странами и делать картины природы. Для разных журналов и книг по географии!

Витька здорово придумал! У мальчика просто затеплело в душе от этого.

– А ты думаешь, на воздушном шаре не укачивает?

– Конечно нет! Ты там будто висишь в неподвижности, а под тобой плывут разные незнакомые страны. Я про это читал в журнале «Картины природы», который мы получали до войны.

Прошло двое суток после штурма и переправы.

Стрельбы и стычек почти не было. Обе стороны понимали, что продолжать войну нет смысла. И сил нет. Захватив Главную высоту и основную часть города на Левом берегу, союзные войска могли считать. что одержали победу. Но победа была скорее моральная, а не стратегическая. Дальше-то что? Бастионы и каменные форты Правого берега смотрели на противника тысячей могучих корабельных орудий. Атаковать берег было безумием.

Понимание своего бессилия выводило командующего из себя.

«Маршал Тюл ю ппэ ведет себя глюппэ», – острили у него за спиной адъютанты, поднаторевшие в языке противника.

«Тюл ю ппэ» или «Тюлюпп э » было прозвище маршала.

Однажды во время зимнего перемирия, когда солдаты двух армий сходились на ничейной земле и по-приятельски хлопали друг друга по плечам, какой-то пехотинец в серой шинели спросил другого – в синей:

– Слышь, а вашего главного генерала почему так смешно зовут? То есть что оно означает это фамилие? Такое заковыристое.

Разговорчивый противник, как ни странно, понял вопрос. Настоящая фамилия маршала в переводе означала «накидка» или «шуба».

– О да, очь-ень смешно! Да! Это будет как… такое пальто из мех… Ви понимать?

– А чего не понять-то? Значит, «Тулуп»!

– О да! Тюлюпп! Тюлюппэ! – развеселился «синий» пехотинец.

Понеслось от солдата к солдату, дошло до офицеров. И приклеилось прозвище к маршалу. Вроде бы, непонятное, но ехидное. Впрочем, не совсем непонятное. Кое-кто из остряков заметил, что «тюлюппэ» похоже на «тюпильон», а это слово, как известно, означает «клочок», «хохолок» и даже «пучок сухих ненужных веток». Кругловатый, низкорослый, с похожей на широкую кисточку седой бородкой и петушиными замашками, маршал вполне соответствовал новому имени.

Ну и вот, этого маршала Тюлюппэ грызла досада. Потому что взятие города ничего не решило. Да и города-то не было, одни развалины. Догорало все, что могло гореть. В разных местах продолжали греметь взрывы. Взлетали на воздух редкие уцелевшие дома, орудийные склады, брустверы запасных позиций. Каждый взрыв приводил Тюлюппэ в ярость.

На четвертый день после взятия Высоты маршал отправил на Правый берег парламентера. Барон де Люсс – изящный майор из штаба маршала – предстал перед командующим армии противника.

– Я имею честь передать вашему сиятельству заявление маршала, что он считает взрывы в сданном городе недопустимыми и расценивает их как вероломство. Это противоречит правилам, которые диктуют отношения между армиями цивилизованных стран.

Грузный, страдающий болями в пояснице князь заворочался в кресле.

– Помилуйте, барон, о каком сданном городе говорит его высокопревосходительство? Разве мы подписывали капитуляцию? Или вручили вам ключи? Брали обязательство сложить оружие? Из соображений стратегии я отдал приказ оставить прежнюю линию обороны и занять более выгодные позиции. И только. А минирование оставляемых объектов есть жестокая, но, увы, общепринятая практика оборонительных действий. А ля гер ком а ля гер, барон… Впрочем, не желая лишней крови, я не приказывал закладывать фугасы затяжного действия. Полагаю, что нынешние взрывы есть следствие пожаров в местах с брошенными боеприпасами, все их вывезти мы не имели средств…

Майор де Люсс нетерпеливо наклонил голову:

– И тем не менее, князь, я уполномочен заявить, что, если взрывы будут продолжаться, маршал примет самые решительные меры.

Естественно, барон ждал вопроса: «Какие именно?» Но князь молча смотрел на него.

– Если взрывы не прекратятся, десять пленных, взятых при штурме Главной высоты будут расстреляны на виду у вашей армии, князь. Таково непреклонное решение маршала, ваше сиятельство.

Командующий тяжело поднялся.

– Это решение не делает чести его высокопревосходительству. Уверен, что маршал не захочет жертвовать своей репутацией честного и храброго полководца и не станет выполнять обещание, данное, видимо, в минуту понятного раздражения. Что изменит в ходе войны гибель нескольких безоружных людей?.. Лейтенант Жильцов, проводите барона к шлюпке…

…А поздно вечером взлетела на воздух горжа и без того разрушенной береговой батареи Святого Гавриила…

7

Пленные не понимали, что случилось. Да и караульные солдаты не понимали. И мальчик… До сих пор к пленным относились вполне по-человечески, даже по приятельски, но вдруг прискакал лейтенант Бордо со странным приказом. Защитников башни – офицеров, матросов и солдат – заперли вместе в глухой комнате, которая раньше служила камерой гарнизонной гауптвахты. Затем выделили из караульной роты двенадцать конвойных и через весь город (который все еще дымился и местами горел) повели узников к бастиону «Каменный лев», что стоял у Главной бухты, ввиду укрепившегося на Правом берегу противника.

Конечно же, мальчик увязался следом. Он шел рядом с Витькой. Конвойные пару раз шуганули его, а потом перестали обращать внимание.

Витька не был сильно встревожен. Скорее наоборот, надеялся на хорошее:

– Наверно, будет обмен. Ваших привезут с того берега, а нас отправят к своим.

– Значит, скоро расстанемся, – печально сказал мальчик.

– Что поделаешь… Ты мне письмо напиши, когда война кончится. Хорошо? Я оставлю адрес…

– Ладно.

А на бастионе, на площадке, где выстроили пленных, лейтенант Бордо громко прочитал бумагу. О том, что завтра утром пленные будут расстреляны на виду у противника, поскольку он, противник нарушает международные нормы ведения войны. Таков приказ маршала.

Мальчик, обмякнув от навалившегося страха, смотрел на Витьку. Тот не заплакал, не дрогнул, только беспомощно округлил глаза и рот. Пленные молчали. Потом усатый унтер с плохо заросшим шрамом на лбу угрюмо выговорил:

– Ну и сука ваш маршал…

– Что есть это непонятное мне слово? – подозрительно сказал Бордо.

– То и есть, – отозвался старший из пленных, капитан-лейтенант Палей. – И ты тоже…

На приговоренных надвинулась хмурая шеренга со скрещенными ружьями, оттеснила пленников к двери каземата. Мальчика оттолкнули.

Караул был составлен наполовину из прежних солдат, а наполовину из стрелков морского десанта. Всего около тридцати человек. Те, кто были не на постах, расположились в капонирах левого фаса бастиона. А пленных заперли в нижнем этаже круглой невысокой башни, сложенной из брусьев известняка. На тяжелую полукруглую дверь навесили кованый замок размером с солдатскую фляжку. Массивный ключ командир караула – незнакомый мальчику лейтенант с черной круглой бородкой – опустил в карман шинели…

Все это случилось в середине дня. И до вечера мальчик томился тоскливым ожиданием. Не просто томился. Обдумывал. Высматривал. Решал… Прежде всего среди железного хлама в разоренной кладовой нужно было найти подходящую железяку – похожую на ключ. Чтобы карман лейтенантской шинели, висевшей у входа в капонир, отвисал по-прежнему. Мальчик нашел. Это была петля оружейного ящика – с кольцом, похожим на голову ключа.

Лейтенант и два сержанта сидели за бутылкой вина. Край орудийного лафета был застелен полотенцем, на нем – каравай и красные, как кровь, помидоры. Вино в бутылке было просвечено косым лучом из амбразуры. Тоже словно кровь.

Мальчик постоял рядом с шинелью. Будто случайно тронул ее плечом и рукою. Потом шагнул в середину капонира. Только сейчас на него посмотрели.

– Тебе чего, барабанщик, – добродушно сказал лейтенант.

– Дружок у него в башне, мичманёнок ихний, вот он и мается, – объяснил знакомый сержант Кокнар (мальчик его не любил).

– Никакой он не дружок! Мы с ним рассорились! Он сказал про мою медаль, вот про эту, что она простая медяшка! И что наш император перед их императором… будто мышь перед тигром! – Это мальчик придумал в секунду. В опасности иногда вспыхивает мгновенное вдохновение.

– Ну а чего тогда здесь болтаешься? – это опять офицер.

– Я… не ел с утра. Господин лейтенант, можно мне попросить немного хлеба?

Ему дали краюху и помидор.

– И шел бы ты в свое расположение, – посоветовал офицер. – Нечего тебе глядеть на то, что будет завтра.

– Да, мой лейтенант! С вашего позволения, я сейчас отправлюсь в казармы.

– Заблудится он в развалинах. Или мародеры привяжутся – обеспокоился сержант Кокнар.

– Чего с него брать мародерам, – сказал другой сержант.

– Я не заблужусь. Я запомнил дорогу! – Мальчик отдал честь и по-строевому крутнулся на пятках.

Он на виду у многих ушел с бастиона. Потом скрытно вернулся. Ящеркой скользнул в расщелинах камней, за спинами часовых на внешнем посту. Прячась в бурьяне и наваленных всюду ракушечных глыбах, пробрался к башне. Часовой ходил с другой стороны. Душно пахло чертополоховым соком. Мальчик громко шепнул в черную щель бойницы:

– Вить\’а…

В сумраке забелело круглое лицо.

– Даня…

– Витька… Если я после заката отопру дверь, вы сумеете уйти?

– Подожди…

Витька исчез на несколько минут, и мальчик истомился ожиданием.

– Даня… Тут есть матрос, он до войны служил на этом бастионе. Говорит, что знает тайный проход к дальним причалам. Можно рискнуть. Все равно терять нечего…

– Я отвлеку часового. Вы выйдите, и его… только не убивайте, ладно?

В зарослях чертополоха с красными (тоже кровавыми) цветами мальчик дождался захода солнца. Оно быстро утонуло в тихой, с переливчатыми красками воде. Почти сразу навалилась теплая ночь.

Над полукруглой, врезанной в каменную толщу дверью горел зарешеченный фонарь. Тусклый, закопченный.

Мальчик проследил, как сменили часового. Новый солдат зевал и оглядывался. Топтался у двери. Мальчик подождал с четверть часа, потом кинул камешек в дальние кусты дрока. Часовой нацелил штык и крадучись двинулся на шум.

Хорошо, что замок оказался смазан. Колюч повернулся легко, дужка не звякнула. Сердце мальчишки колотилось будто не в груди, а в ушах, гул стоял в голове. Но двигался мальчик точно и стремительно. Плечом нажал на дверь…

Все было продумано. Два матроса выскользнули из башни и притаились снаружи. Вернувшийся часовой не пикнул, когда его скрутили. Заткнули рот, замотали голову, поясами стянули ноги и руки. Сунули беднягу в каземат, опять навесили замок.

…По наружной линии бастиона стояли часовые. На берегу тоже. Но матрос-проводник скользнул в незаметную щель вблизи башни. За ним остальные. Оказались в полной тьме. Кто-то зажег тряпичный, пропитанный оливковым маслом (от тюремного обеда) жгут.

Во мрак уходил тесный сводчатый туннель. Пошли быстро и без слов, с частым хриплым дыханием. И шли долго. Мальчики – в середине цепочки.

Наконец дохнуло морской солью, блеснули звезды. Все крадучись выбрались из туннеля. В темноте громоздились каменные обломки, обгорелые сараи. Близко плескала вода. Над ней угадывались мостки из свай.

В бухте отражалось догорающее вдали судно. Порой взлетали сигнальные ракеты. На дальнем берегу мерцали сторожевые огни противника… Да, а кто теперь противник?

Основное пространство бухты было темным. Можно пересечь незаметно. А на чем?

– Здесь завсегда полно было яликов и шлюпок старых. Нынче, видать, все увели беженцы…

– Вот окаянность…

– Вашбродь, тут вроде вельбот под пирсом… Он и есть. Господь милостив…

– Пробоина же. Потому, видать, и не взяли…

– Да какая пробоина. Сей же час заткнем. Плыть-то недолго…

– И впрямь… Доски поищите заместо весел…

Этот приглушенный разговор словно не касался мальчишек. Они стояли друг против друга.

– Даня! Уходи с нами.

– Куда я там… И выйдет, что дезертир. Нет…

– Тебя же здесь убьют. Догадаются…

– Не догадаются. Все знают, что я ушел с бастиона. К утру буду в казарме…

– Я написал тебе адрес. Вот, – Витька сунул в ладонь мальчика бумажный комок.

Они коротко обнялись. Даниэль проглотил слезы. От вельбота сказали:

– Астахов, скорее. Мальчик плывет с нами?

– Нет, – не то выдохнул, не то всхлипнул Витька. – Говорит, что не может.

Командир беглецов подошел, сжал мальчику плечо.

– Спасибо, товарищ. Не забудем до смерти. Храни тебя Бог…

И мальчик остался один. Заплескало вблизи, тронулась по воде похожая на многолапого зверя тень. И даже не крикнешь «прощай»…

Он понимал, что безнадежно заплутает во мраке. Поэтому дождался среди развалин рассвета. И двинулся мимо черных разбитых домов, по лестницам и остаткам улиц.

«Наверно, красивый был раньше город».

Вверху большой лестницы, на площадке с рухнувшей колоннадой его остановил патруль.

– Это что за ранняя пташка? Небось, спешишь со свидания? Где ты отыскал девиц?

– Да рано ему еще с девицами! Небось, шарил по домам.

– Я не шарил, я заблудился! Я барабанщик Второго Колониального полка! Был на бастионе «Каменный лев», а сейчас иду в казарму!

– Ишь ты, барабанщик! С медалью. Видать, герой… Однако, обыщите героя на всякий случай…

А в кармане – бумажка с чужими буквами, с адресом враждебной страны. И ключ! Он его сунул в карман, когда запер замок, и выбросить забыл…

8

Разобрались быстро. Мальчик поотпирался и перестал. Куда деваться-то, раз улики налицо! Он очень устал и уже не боялся.

Его почти не ругали. Незнакомые офицеры во время допроса хмуро переглядывались и пожимали плечами. А один седой майор со сдержанной жалостью сказал:

– Ох и дурак ты, братец…

Но мальчик знал, что он не дурак. Он сделал все как надо.

Его отвели опять на «Каменного льва» и заперли там, откуда бежали пленные. На тот же замок, тем же ключом.

Скоро случившееся стало известно командующему.

Прибыл лейтенант Бордо с письмом. Вошел в каземат вместе с командиром караула.

– Встаньте, барабанщик.

Мальчик поднялся с соломы.

Лейтенант Бордо официальным голосом прочитал приказ. В нем сообщалось, что завтра после восхода солнца барабанщик Второго Колониального полка Даниэль Дегар будет расстрелян на парапете бастиона. Вместо заложников, которых он столь вероломно и предательски освободил ночью. Казнь произойдет так, чтобы всю процедуру видела противная сторона.

Мальчик стремительно мертвел. Не двигался.

– У вас есть лишь одна слабая надежда, – сообщил Бордо. – Возможно, вас помилуют, если приговоренных к расстрелу пленников удастся вернуть.

Несмотря на ледяной ужас, мальчик нашел силы для улыбки: «Попробуйте, верните». Бордо понял его. Сказал значительно:

– Командующий принял особые меры.

Затем офицеры вышли. Дверь ухнула, лязгнула – и опять полумрак.

Мальчик постоял полминуты и упал в солому лицом.

Какие меры принял маршал, барабанщик, разумеется, не знал. А тот поступил, по мнению многих, весьма подло. Вновь направил парламентером барона де Люсса, который сообщил командующему вражеской армией следующее:

– Князь! Десять пленников, приговоренных к расстрелу, малодушно бежали, воспользовавшись помощью подкупленного ими мальчишки-барабанщика. Это накладывает пятно на всю вашу армию.

– Простите меня, старика, барон, вы несете вздор! Право на побег существует у всех пленных. Особенно же у тех, кого, вместо обещанного им обмена, обрекли смертной участи. А что касается барабанщика, то, как мне известно, мальчик помог несчастным из сострадания и благородства души.

– К сожалению, благородство души не спасет его от расстрела, если к тому времени беглецы не отдадут себя вновь в наши руки…

– С какой стати, майор? Это бред!.. К тому же, среди них тоже есть мальчик. Что за безбожный выбор вы предлагаете!

– Не я, ваше сиятельство, а маршал.

– Я не верю, что маршал решится запятнать себя кровью ребенка!

– Этот ребенок – солдат и подчиняется законам военного времени. А маршал никогда не меняет своих решений. Казнь неизбежна.

– Если… т а к о е случится, – глухо сказал князь, – я отвечу на это мощью всей своей артиллерии. Восемьсот девяносто орудий в течение суток будут превращать ваши позиции в щебень. Я прикажу потратить месячный запас боеприпасов, и сам государь не осудит меня за такой расход…

– Ваше сиятельство! Поскольку вы отказываетесь сообщить о требовании маршала беглецам, я считаю долгом самому сделать это. И если в них есть хоть капля благородства…

– Есть, есть. И они бы вернулись, конечно, если бы узнали про такое иезуитство… Однако, барон, изъявив намерение снестись с бывшими пленными через мою голову, вы превысили полномочия парламентера. Это дает мне основание задержать вас… вплоть до завершения всей ситуации… Лейтенант Жильцов! Примите у майора де Люсса саблю и проводите его на офицерскую гауптвахту. Проследите, чтобы барон ни в чем не имел нужды, но не имел бы также никаких сношений с кем-либо из офицеров и солдат…

В небе проступило предощущение утра. Казалось бы, звезды светили по-прежнему, но в блеске их появилась неуверенность. А в черноте неба – чуть заметная белесость. Кузнечики смолкли.

Мальчик ушел в башню, лег на солому и заснул.

Ему приснилась мама.

Вот странно, он почти не помнил ее и наяву думал о ней очень редко. А тут мама подошла, нагнулась, тронула волосы, и повеяло от нее такой нежностью, хоть плачь. Мальчик сел. Но мама уже уходила во тьму, а рядом оказался капрал Бовэ. И стало светло. И мальчик увидел, что глаза у дядюшки Жака светло-карие. Дядюшка щурил эти глаза, неуверенно отводил их от мальчика и говорил:

– Да ты не бойся. Самое поганое – это секунда, когда в тебя стреляют, а дальше уже не страшно.

Мальчик хотел соврать, что он и не боится, но опять сделалась ночь, и дядюшка Жак стал уходить в эту ночь. Мальчик кинулся было за ним, но тьма вдруг заискрилась частыми звездами (как недавнее небо!). И мальчик понял, что это не просто ночь, а громадный шелковый шлейф с блестками. Шлейф тянется за платьем Катрин, которая играет Добрую Королеву. Не мог же мальчик упустить, бросить этот шлейф. Ведь он – королевский паж!

Мальчик хотел ухватить черный шелк. Если успеет, если схватит – все станет хорошо! Он уйдет в сказку, и нынешняя страшная жизнь будет над ним уже не властна!.. Однако невесомая чернота со звездами скользнула между пальцев, как воздух…

9

Когда в бойницах засветилось утро, мальчика разбудили. Он сразу все вспомнил. Над ним стояли незнакомые сержант и солдат.

Солдат протянул чистую белую рубашку.

– Вот… надень. Так положено.

Полотно пахло свежестью.

Поверх рубашки мальчик хотел опять надеть свою синюю куртку с измызганными галунами, но сержант сказал:

– Не надо…

«Это чтобы меня лучше видели с той стороны», – догадался мальчик. Потом подумал: «Наверно, и Витька увидит…» И от этого появилась сладкая горечь.

– А медаль можешь прицепить. На рубашку, – сказал сержант. – Медали тебя не лишали.

Мальчик оторвал медаль от куртки и бросил в амбразуру. Медный кружок с трехцветной ленточкой и вензелем его императорского величества…

Было время, когда барабанщик Даниэль Дегар верил, что готов умереть за императора.

А теперь за кого он будет умирать? За Витьку. И за тех пленников, которым помог бежать… Ну, их-то мальчик почти не знал, а вот Витька… что же, это не какой-то незнакомый, чудовищно далекий император. Витька – он живой, настоящий, добрый. За него – ст о ит… Пусть он поживет на свете за себя и за Даниэля, пусть поплавает по морям, посмотрит на белый свет…

Теплая горечь нарастала в груди мальчика, намокли ресницы.

Вошел высокий длиннолицый священник (мальчик встречал его зимой в городке Тростевиле). Глядя мимо мальчика, священник сказал:

– Помолись, сын мой.

Мальчик ответил шепотом:

– Я ночью три раза прочитал «Патер ностер». Чего еще.

Священник положил ему на голову легкую ладонь, подержал немного.

– Тогда идем, сын мой… Господь милостив и дает нам надеяться до последнего мига…

Когда вышли, в мальчика весело ударило встающее солнце. Оно подымалось над развалинами, малиново-золотистое.

«Какое чистое», – подумал мальчик. Весь год солнце светило сквозь дым, но теперь дым развеялся, и мальчик впервые видел ясный восход.

Мальчика взяли за локти и заставили встать на высокий парапет. Далеко внизу было море – зеленая глубина под каменным отвесом. Погода стояла тихая, но все же у камней вода лениво ворочала космы бурых водорослей, ходила туда-сюда… А за бухтой был желтый берег со сплошной линией укреплений. Пустынный. Выжидательно притихший.

Все это мальчик видел недолго, его заставили повернуться – лицом к внутренней площадке бастиона.

Ух какие люди собрались здесь ради мальчишки! Сам маршал Тюлюппэ не поленился встать рано, пожаловал с адъютантами…

Двенадцать солдат морского десанта выстроились с ружьями недалеко от парапета. «Ну, правильно. Знакомых на это дело не поставят… Вот странно, я почему-то почти не боюсь…»

Один из адъютантов развернул очень белый лист и стал громко читать. Громко и… неслышно. Между ним и мальчиком как бы выросла прозрачная стенка и слова отскакивали от нее.

Потом адъютант что-то сказал караульному офицеру. Прозрачная стенка исчезла. Офицер с черной бородкой – тот, что вчера дал мальчику хлеб и помидор – отчетливо ответил адъютанту:

– Это не входит в мои обязанности, капитан!

– Под арест! – не то пролаял, не то прокашлял командующий императорской армией.

Офицер пожал плечами. Отцепил саблю, отдал адъютанту и пошел с каменной площадки.

Командир Второго Колониального полка (мальчик его почти не знал, тот появился недавно, вместо прежнего, раненного) официально шагнул к Тюлюппэ.

– Господин маршал, мы ждали от вас иного. Неужели вам чуждо всякое сострадание?

– Вы забываетесь, полковник!

– Прикажете и мне под арест?

– Если вы откажетесь командовать солдатами.

– В данном случае – безусловно. И надеюсь, что эта история скоро станет известна императору! – Полковник тоже отдал саблю адъютанту. И ушел вслед за командиром караула.

Мальчик наблюдал за происходящим со спокойным любопытством. Будто он – это не он. Будто во сне…

– Лейтенант! – пролаял Тюлюппэ.

– Я, мой маршал! – Лейтенант Бордо звякнул шпорами.

– Я поручаю эту миссию вам… капитан! И поторопитесь! Пора кончать! Не армия, а балаган!

Бордо встал у края шеренги.

– Солдаты! На-а прицел!

«Кажется, ведь должны завязать глаза? Черта с два! Не дам!»

Но про повязку, видимо, забыли.

Ружья поднялись. Медленно, вразнобой. Потом правофланговый усач нагнулся и положил ружье.

– Виноват, мой маршал. Я солдат, мой маршал, я не умею стрелять в ребятишек. Лучше уж прикажите встать рядом с ним…

«Вот это да», – подумал мальчик. И будто проснулся. В нем стремительно вырастала надежда.

Остальные солдаты тоже сложили перед собой ружья – как дрова.

– Вы все будете расстреляны по решению военного суда! За неповиновение и бунт!.. Кру-гом! На гауптвахту шагом марш! – В голосе Тюлюппэ прорезались петушиные ноты.

Солдаты повернулись – кто через левое, кто через правое плечо. И шеренга, ломаясь, ушла с площадки (гравий хрустел под сапогами). В спинах солдат был не страх, а облегчение.

– Лей… капитан! Вы мне кажетесь здесь единственным офицером, знакомым с воинской дисциплиной! – Тюлюппэ, видимо, забыл про притихших адъютантов. – Капитан! Я приказываю вам самому довести дело до конца!

Бордо повел плечами. Встал свободно, даже развязно. Провел языком по ярким губам. Откинул полу синей шинели, достал из глубокого внутреннего кармана длинный пистолет. «Почти как мой», – тоскливо подумал мальчик.

Стало тихо-тихо. Все знали, что Бордо отличный стрелок. В тишине он сказал с нарочитым зевком:

– Жаль. Такой красивый мальчик…

Глаза у него были, словно в них капнули оливкового масла.

Бордо заложил левую руку за спину, а правую начал поднимать на уровень плеча.

Впереди масляных глаз мальчик увидел пистолетный зрачок.

Пропуская над собой хлесткий выстрел, мальчик отчаянно выгнулся назад, толкнулся подошвами. Ахнула пустота, завертелся, засвистел мир. Зеленая, завитая в спирали вода понеслась навстречу. Сквозь ее неровную толщу видны были размытые пятна медуз.

Удар о воду оглушил мальчика. Но только на миг. Инерция тянула его ко дну, в тугую зеленую толщу. Потом нестерпимую плотность моря встряхнул, изломал на глыбы чудовищный удар. И мальчик понял в последний миг: это мстительно грянули на дальнем берегу все батареи.

«Господи, зачем?..»

***
Конец этого рассказа неясен.

Что стало с Витькой, с мичманом Астаховым, неизвестно. Возможно, что после войны он и в самом деле отправился в кругосветное плавание. А потом служил на кораблях нового, уже броненосного флота и, возможно, достиг высоких чинов.

Среди редких уцелевших жителей разгромленного города ходил слух, что одноногий яличник дед Матвей в одном из береговых, заливаемых волнами гротов нашел тело длинноволосого мальчишки. Хотел уже, помолившись, схоронить на берегу, но хлопчик вдруг зашевелился, что-то сказал не по-нашему. Вроде бы, дед выходил найденыша, только почему-то прятал от людей. Вскоре, однако, старик помер, а мальчонку так никто и не видел. Правда это или нет – разве узнаешь? В те времена, в последние дни осады, а затем – в смутные дни перемирия, случалось всякое…

Суд над солдатами, кажется, не состоялся.

Маршал был обласкан императором за славную победу. Но историю на бастионе «Каменный лев» многие офицеры ему не забыли. Как не забыли и прозвище – Тюлюппэ.

Новоиспеченный капитан Бордо за день до перемирия был убит штуцерной пулей, прилетевшей с Правого берега.

В семидесятых годах девятнадцатого века среди европейских репортеров-путешественников был известен фотограф Даниэль Дегар, автор многих снимков. сделанных в африканской саванне и на берегах Амазонки. Впрочем, сомнительно, что это т о т с а м ы й Даниэль. А если тот, значит, он все-таки преодолел морскую болезнь. Ведь в Африку и Южную Америку на воздушном шаре было не долететь. По крайней мере, в те времена. Только Жюль Верн, на радость мальчишкам, сочинил про это фантастический роман…

И в любом случае Даниэль Дегар и Виктор Астахов едва ли что-то знали друг о друге. Ведь бумажку с адресом у барабанщика отобрали при допросе…

Но конец неясен даже не из-за этой неизвестности. Грустно другое. Маленький барабанщик Второго Колониального полка никогда не узнал ответа на свой вопрос: «Зачем мир устроен так, что люди все время убивают друг друга?» И не узнал бы, доживи он хотя бы и до нынешних времен.

Потому что и в наши дни ответа нет.

II. Газетчик

1

Оська с разбега пересек пустой солнечный двор. Запрокинул голову. Поймал на затылке чуть не слетевшую бейсболку.

– Чудовище! Эй, Чудовище!

Двор обступали квадратом старые двухэтажные дома. С длинными балконами. На балконах неподвижно висело белье. Был конец мая, но стояла уже не весенняя, а густая летняя жара. В щелях ракушечных плит синел цикорий. У высохшего колодца утомленно доцветал кривой каштан-пенсионер. В этот полуденный, разморенный солнцем час на дворе должна была стоять сонная тишина. А тут – нате вам:

– Чудовище! Анаконда! Ну, где ты?!

Из-за стеклянной звякнувшей двери возникла Анка. С закутанной в полотенце головой (наверно, снова красила волосы).

– Осище, ты опять дразнишься! Я скажу маме!..

– Держи! – Оська метнул вверх увесистый школьный рюкзачок (кепка при этом все-таки упала). Анке куда деваться-то – поймала “посылку”.

– Осина ненормальная! Я все равно скажу ма…

– Скажи, что я в редакцию, а потом в порт! – Он подхватил бейсболку и замелькал навечно загорелыми икрами и локтями.

– Стой! Почему ты не в школе?! У вас же контрольная! Я скажу ма…

– Отменили! – донеслось из-под арки вместе с убегающим щелканьем сандалий.

Контрольную и правда отменили. Только не для всех, а для Оськи.

Когда на доске были написаны оба варианта с примерами и задачами, математичка Роза-Угроза вдруг скандально заявила:

– Чалка! Еще решать не начали, а ты уже пытаешься списать у соседа!

Чалка – это Оськина фамилия.

– Чего я пытаюсь списать! У него же другой вариант!

– Значит, пялишь глаза через проход в тетрадку Юхновской!

– Чего пялить, если у нее еще ни цифры не написано! – возмутился Оська. Хотя возмущаться, когда говоришь с Розой-Угрозой – себе дороже.

– Еще и хамишь! Встань сейчас же!

“Наверно, с утра полаялась с мужем”, – подумал Оська. И, видимо, эта мысль прочиталась у него на лице.

– Ты что-то умничать стал последнее время…

Оську опять дернуло за язык:

– А вам только дураки нравятся, да?..

– Что-о?.. А гуляй-ка ты, друг любезный, из класса. Отправляйся к завучу и скажи, что я сняла тебя с контрольной за подглядывание в чужие тетради. А я постараюсь, чтобы эту контрольную ты писал осенью!

“Ага, в другом пространстве”, – буркнул под нос Оська. И, уходя, довольно крепко закрыл за собой дверь.

Но в коридоре он сразу остыл. Обида еще булькала в нем, но уже не злостью, а слезами. Не хватало ему переэкзаменовки! И главное – за что?!

“Вот пойду к Ховрину и расскажу про все! Пусть напишет статью про издевательства над учениками! Или сам напишу…”

Но сначала надо было идти к школьному начальству.

К завучу Оська не пошел. Не сумасшедший же! Еще не было случая, чтобы Муза Георгиевна (старшеклассники прозвали ее Медузой Горгоновной) защитила пятиклассника перед учителем. Оська зашагал к кабинету директора (и по пути старался распалить себя снова, хоть немного).

Повезло: строгой секретарши в приемной не было, а директор был на месте. Но… там же сидела и Медуза!

– Здрасте… – Оська сумрачно встал на пороге.

– Ты почему входишь без стука! – Это, конечно, Горгоновна.

– Я постучал…

Директор – седой, тощий и утомленный жизнью – медленно посмотрел на мальчишку с мокрыми глазами.

– Сядь вон там в уголке, остынь… А мы пока закончим разговор… Муза Георгиевна, с ведомостями можно не спешить. А этим… господам из управления скажите, что у нас все-таки школа, а не канцелярия…

Они с завучем заговорили о своем, а Оська сел в закутке у шкафа на твердый пластмассовый табурет. Посапывал, дергал у колен бахрому обтрепанных штанов и поглядывал на часы. Они качали тяжелый никелированный маятник и отщелкивали минуту за минутой… И насчитали их семь.

… – Ну, так что у тебя случилось?

Оська встал, уронил табурет, быстро поднял.

– А чего… Еще не начали решать даже, я просто повернул голову, а она сразу: “Ты списываешь!” А чего там списывать-то…

– Не “она”, а Роза Ричардовна! – встряла завуч. – Стой как следует, раз ты в кабинете директора!

– Я и стою… Я и не думал даже списывать, а она…

– Это Оск а р Чалка из пятого “В” – обличительным тоном сообщила Медуза.

– Да знаю я… – вздохнул директор. – Кстати, как человек, причастный к газетному делу, ты мог бы изъясняться более связно. Ну, ладно… А почему Роза Ричардовна заподозрила тебя в преступных намерениях?

– Да просто я голову повернул! Чтобы лучше видеть доску…

– Чтобы видеть доску , провернулся к тетради соседа , – вставила Горгоновна.

– Да! – Оська сердито проглотил комок. – Потому что сбоку мне смотреть удобнее! Когда я прямо гляжу, у меня… темная полоска перед глазами. Вот так, сверху вниз… А когда я отворачиваюсь, она тоже уходит в сторону, наискосок все видно лучше… – Он честно взметнул на директора сырые ресницы. И… опять чуть отвернулся. – Я правду говорю.

– Подожди… Что за полоска? Давно это у тебя?

– Не так уж давно… То есть бывало еще в прошлом году, но не часто. А теперь почти все время.

– А родителям ты говорил про это?

– Пока не говорил… Это не очень мешает. Только если читаешь, надо голову немного вбок отворачивать…

– Так можно и шею натрудить… Ладно, об этом позже. А пока ступай в класс, скажи Розе Ричардовне, что вопрос исчерпан, и начинай решать.

Оська глянул на часы.

– Ага, вон сколько времени прошло. Я не успею решить, а она мне “пару”. И на осень…

– Суета сует… Муза Георгиевна, посмотрите в вашем журнале, какие оценки у Оскара Чалки из пятого “В” по математике в течение года.

– Я и так знаю. Сплошные тройки.

– У меня две четверки в этом месяце, – осторожно возмутился Оська.

– И двойка! – Медуза помнила все.

– Просто я тогда перепутал и не ту тетрадь принес! Разве за это ставят?

Директор утомленно встал.

– Муза Георгиевна, я думаю при таких успехах Оскара Чалки, контрольная не скажет ничего нового. Выставьте ему годовой результат по текущим оценкам.

Оська внутренне возликовал.

– Как прикажете, Олесь Дмитриевич, – сухо отозвалась Горгоновна. – Должна только заметить, что если Чалка и в будущем учебном году станет заниматься через пень-колоду, от переэкзаменовки все равно не отвертится.

– Ага, в другом пространстве. – суеверно шепнул Оська и скрестил пальцы. Тихо шепнул, но они услышали.

– Что-что? – заинтересовался Олесь Дмитриевич.

Оська уставился на сандалии и опасливо задышал.

– У них в этом году новая поговорка. – разоблачила Оську Медуза. – Ян Янович любит рассказывать детям о разных аномальных явлениях и… гипотезах. И поведал осенью пятиклассникам, что мир наш, так сказать, многомерен и в нем существует множество пространств. И что в одних пространствах жизнь совсем не похожа на нашу, а в других почти такая же, только с разницей в некоторых деталях… Хотя едва ли найдется пространство, где Оскар Чалка – отличник… Короче говоря, научная фантастика. И у наших деток теперь это на языке. Чуть что не понравилось, сразу: “Это в другом пространстве”…

Муза Георгиевна произнесла свою речь бесстрастным тоном. Но ясно было, что учителя рисования и черчения Яна Яновича Корецкого она не одобряет. И что его “научную фантастику” считает совсем не научной…

Оська и сам не понимал, сколько там науки, а сколько сказки.

Тот разговор случился в октябре. Ян Янович тогда отправился с пятиклассниками в поход, в древний пещерный город среди невысоких Меловых гор.

Днем они бродили по таинственным каменным залам, лазали в узких проходах, играли в прятки среди грубо отесанных колонн и на лестницах, вырубленных в толще скал. Ян Янович показывал высоко на стенах барельефы и рисунки с крылатыми быками. И рассказывал, что до сих пор ученые толком не знают: кто устроил в пластах известняка эти удивительные храмы, жилища и лабиринты. А вечером все расселись у костерка, разложенного посреди круглой пещеры. Вверху, в каменном своде было отверстие, и в него смотрели две звезды.

– Кто у нас дежурный по вечернему чаю? – спросил Ян Янович.

– Оська! Оська Чалка! Он уже принес воду! – загалдели девчонки.

– Оська Чалка… Ось-качалка… – задумчиво проговорил Ян Янович. – Смотрите-ка… Может быть, в этих словах не просто случайность?

Кто-то вопросительно хихикнул.

– Какая случайность? – опасливо сказал Оська.

– Не-случайность … Знаете, что такое ось-качалка? Это важная часть особого прибора, качающегося гироскопа… Ведомо ли вам, люди, что такое гироскоп?

– Это такие волчки в гирокомпасе, – сказали несколько человек, те, чьи отцы были моряками. Но Оська настороженно промолчал.

Ян Янович, сидя у костра, неторопливо объяснил, что гироскоп – это, да, волчок. Точнее, диск на оси. У гироскопа свойство – когда он вертится, ось его не меняет свое положение в пространстве.

– Ну, вы же сами тыщу раз видели: волчок не падает, пока крутится. Такой закон физики… Но иногда ось все-таки начинает колебаться. Раскачивается. Описывает одним или двумя концами кольца. И некоторые ученые считают, что при этом раскачивается и часть пространства. И пространство это начинает просачиваться в другие, нам пока неведомые участки вселенной. Отсюда всякие загадочные события в природе, в том числе и НЛО… Когда-нибудь люди научатся проникать в соседние пространства. В тех, что похожи на наше, они смогут встретиться со своими двойниками. А в непохожих будет масса таинственного…

Ян Янович говорил серьезно. И там, в загадочной круглой пещере, у первобытного огня, во всё это верилось. А потом – не очень. Однако Оську недели две после этого иногда дразнили Качалкой. А поговорка “В другом пространстве” осталась надолго.

… – Мне кажется, Олесь Дмитриевич, следует посоветовать Яну Яновичу не загружать младших школьников излишней информацией, – заключила речь Медуза.

Надо было бы заступиться за Яна Яновича. Но Оська не посмел: еще передумают да оставят на осень. Было неловко за эту боязливость, но он уверил свою совесть, что молодой и дерзкий Ян Янович и сам сумеет постоять за себя…

– Тогда… можно, я пойду?

– Подожди. Муза Георгиевна, проводите Оскара Чалку к врачу. А ты расскажи доктору все без утайки, с глазами не шутят.

Молодой школьный врач (приятель Яна Яновича) обрадовался пациенту и занялся Оськой всерьез. Велел смотреть на свет лампочки то одним, то другим зрачком и спрашивал: не щиплет ли в глазных яблоках?

– Ничуточки не щиплет.

– А голова не болит?

– Нисколечко.

– Гм… – Врач несолидно поскреб курчавую голову. Зачем-то постучал блестящим молоточком по облупленным Оськиным коленям. Ноги при этом исправно дрыгались.

– Знаешь, дитя мое, я ведь педиатр, а здесь вопрос для узких специалистов. Я тебе выпишу направление к окулисту. В поликлинику, что на Каретном спуске.

– Там, небось, платить надо!

– С направлением школьного врача бесплатно… Слушай, а если честно, ты не придумал эту темную полоску? Ей-Богу, никому не скажу.

– Чес-слово, не придумал! Вот так вот маячит!

– Тогда выпишу бумажку…

– Андрей Гаврилович, а можно вас попросить…

– Можно, если не о страшном.

– Сходите, пожалуйста, со мной в класс. А то Уг… Роза Ричардовна не отдаст рюкзак, пока контрольная не кончится, а это еще полтора урока… А так я бы взял его и сразу в больницу!

– Что ж, идем вызволять имущество.

2

Оська бессовестно наврал доброму Андрею Гавриловичу. Он и не думал спешить в поликлинику. Раз уж судьба подарила ему лишний час, глупо было бы этим не воспользоваться. Вскоре после полудня к Хлебной пристани подойдет теплоход “Полнолуние”. Вообще-то “Полнолуние” грузовое судно, однако возит и пассажиров. Тех туристов, у кого туговато с финансами и кто не хочет тратиться на роскошь многопалубных лайнеров.

Если поспешить, можно успеть в самый раз.

И Оська спешил – на улицу Желтого Форта, где в двухэтажном особняке из пористого серого туфа располагалась редакция “Посейдон Ньюс”. Он в два прыжка перескакивал узкие булыжные мостовые, сплошь покрытые синей тенью платанов. Бегом пересекал маленькие площади с ленивыми фонтанами и бюстами адмиралов. Часто дыша, взбегал по брусчатым трапам на взгорки и весело прыгал по ступеням вниз. И так же весело прыгали в голове всякие мысли.

Только одна мысль была беспокойная. А что, если Угроза, пока Оськи не было в классе, забралась в его рюкзак? Вытащила дневник и накатала там на полстраницы “Обращение к родителям”? А потом дневник может вытащить Анка. “Ага, Осище, достукался! Мама придет, я все расскажу!”

Да нет же, не будет Анка ябедничать. Не такая уж она вредная. Не вреднее Оськи. Анакондой и Чудовищем он прозвал ее, просто чтобы позлить иногда. Скажешь “Анаконда” а она за ним – с поварешкой или полотенцем. “Ну, подожди, Оса ядовитая, я тебя достану! А потом еще маме скажу!..”

Анка была дочерью маминой подруги, которая жила далеко-далеко, почти что у Ледовитого океана. Три года назад подруга умерла (понятное дело: разве может нормальный человек жить среди таких холодов!). Анка осталась с отцом, который вскоре опять женился.

В прошлом году Анка приехала сюда поступать в кораблестроительный институт, но провалилась. Вернее, ее не приняли по конкурсу. Анка ревела и говорила, что ее не взяли из-за “иностранного подданства”. Полуостров-то теперь вместе с Южной республикой был суверенным, отделившимся от Федерации государством…

Поревев, Анка стала собираться домой. Мама сказала: “Чего тебе там с мачехой, поживи с нами еще…” Раз “еще”, два “еще”, так и прижилась. Сделалась как своя. Мама была довольна: есть помощница в доме. От мальчишки-то много ли толку, а тут все-таки женские руки. И не так страшно оставлять Оську, когда приходится уезжать по служебным делам в ближние города и поселки (мама работала в транспортной конторе, и должность ее называлась “координатор диспетчерских служб”).

Анакондой Оська прозвал Анку из-за фамилии. Фамилия была северная, крепкая такая – Кондакова. “Анна Кондакова” – это же само собой складывается в “Анаконду”! Как “Оська Чалка” в “Ось-качалку”…

Поступать в институт Анка раздумала, устроилась работать в портовый узел связи. Сутки на дежурстве– двое суток дома.

Была Анка совсем не красавица – чересчур худая и длинноносая. Но все же не уродина, такие тоже замуж выходят.

А еще она ужасно боялась всяких болячек. Оська этим иногда пользовался. “Вот наворожу, чтобы у тебя чесотка случилась, будешь знать!” Он сумел убедить Анку, что знает кой-какое колдовство. Потому что осенью пообещал ей чирей на шее, и чирей (вот удача-то!) в самом деле выскочил…

Старая дедушкина квартира была ветхая, но просторная, места хватало всем. Даже, когда отец жил дома. Но он чаще не дома был, а в рейсах. А теперь…

Ах, Аргентина, Аргентина!

Такая чудная картина!

Бананы, пальмы и креолки,

И полицейский в треуголке…

Такая вот дурацкая песенка вспоминалась, когда Оська думал об отце.

Интересно, в самом деле там полицейские в треуголках, или это так, для рифмы?

После уличной жары полутемный вестибюль редакции обдал Оську прохладой. Казалось даже, что пахнет морской солью. Может, и правда этот запах с доисторических времен застрял в пористых камнях?

За фанерной стойкой заворочалась и добродушно заворчала в ответ на стремительное “здрасте” грузная вахтерша тетя Руся. Она была в такой же, как на Оське бейсболке с надписью “Посейдон Ньюс” и в полинялой штурманской куртке. Три десятка лет тетя Руся проплавала на судах Южноморского пароходства – то буфетчицей, то коком, то смотрительницей пассажирского хозяйства, и на пенсии не смогла расстаться с флотскими привычками. Поэтому устроилась на нехлопотную должность в приморской газете.

– Привет, юнга. Какой ты с пылу, с жару, как от камбузной плиты…

– Ага! Тороплюсь! Остались газеты, тетя Руся?

– Ну, разве что специально для тебя. С полсотни еще есть.

– В самый раз!

– А куда побежишь-то с ними? В такой жаркий час люди имеют привычку сидеть в тени, а не болтаться по солнцепекам.

– Скоро “Полнолуние” швартуется.

– Так и что с того? Или мальчик не знает, что после возгорания в порту имеется приказ гнать вашего брата со всех причалов? Хоть в полдень, хоть в полнолуние. В целях противопожарной безопасности.

– Кого гнать, а кого и пропускать, – со скромным самодовольством отозвался Оська. – Главное, чтобы связи… – И он крутнул бейболку козырьком вперед. Так, чтобы и газетная надпись оказалась впереди.

Потом он прижал к груди пачку газет. Вдохнул керосиновый запах типографской краски и бумаги – знакомый, любимый.

– Спасибо, тетя Руся! Я – полный вперед! Спокойной вахты!

– Стоп, машина! А денежки?

– Ну, те-отя Руся! Какие у меня сейчас денежки! Продам и вечером принесу! Или скажите Ховрину, он заплатит, а я ему потом отдам…

– Ох, шибко он тебе волю дал, Ховрин-то.

– Не-е, не шибко! В самый раз!

– За вихры вот тебя! – Она потянулась к Оськиной голове. Его белые от солнца волосы торчали из-под бейболки, как длинные растопыренные пальцы. Оська хохотнул и прыгнул к двери.

– Постой, бесенок!.. Про отца-то что слышно?

– Нового ничего, – на миг опечалился Оська. И выскочил на солнце.

3

К Хлебному причалу можно было выбрать разные пути. Один – по кольцевому Адмиральскому бульвару. Другой – через Саперную балку, по узким каменным трапам на склонах, по тесным переулкам с белыми домиками, старинными водокачками и могучими пирамидальными тополями.

По бульвару было далеко. Через балку – опасно. Там в изобилии водились компании “малосольных”.

Мальчишечье население Города было неодинаковым. Взрослые сказали бы, что оно “делится на несколько социальных слоев”.

Те, от кого у приморской полиции постоянная головная боль, назывались “соленые”. Этакая крутая портовая братва: тельняшки, импортные гавайки и жилетки с бахромой, наколки, словечки сквозь зубы и дела – такие, за которые вполне светит “зона”. Конечно, это были большие парни, а порой уже совсем дядьки.

Тех, кто был помельче, вроде Оськи, но душой стремился в “соленые”, именовали “малосольными”.

Надо сказать, что “малосольные” были пестрым народом. Встречались там и нормальные пацаны, которые просто хотели выглядеть покруче, чтобы к ним никто не приставал. Но была и явная шпана – такая, что порой “солонее” больших.

Остальных ребят и “соленые”, и “малосольные” с ухмылкой называли “мариноваными”. И виноват в этом был ни кто-нибудь, а двухзвездный адмирал Ведерник.

Когда случился раскол и Федерация с Южной республикой начали делить общий боевой флот, вице-адмирала Ведерника назначили командующим республиканской эскадрой. Эскадра, как и вся республика, сидела на голодном пайке. Без ремонта, без топлива, без боеприпасов (про последнее жители Полуострова говорили: “И слава Богу!”). Но доблестного командующего не смущала нехватка ресурсов. Он считал, что главное на флоте – порядок, а порядок начинается с внешнего вида.

Отпущенные республикой жидкие суммы адмирал пустил на новое обмундирование. Всем офицерам и матросам велел ходить летом в белых брюках и с голубыми аксельбантами на кителях и голландках. А фуражки и бескозырки приказал украсить большущими золочеными “крабами” со скрещенными якорями и старинным гербом Южного Края.

Тот же герб и якоря были на кормовых и стеньговых флагах, которые двухзвездный адмирал заказал для всех кораблей и судов. Причем, изготовили флаги не из обычной материи, которая называлась “шерстяная рединка” или “флагдук”. Из флагдука флаги шились на всех флотах во все времена, однако адмирал счел, что она быстро выгорает и теряет праздничный вид. Он пренебрег традицией и выбрал синтетическую ткань – мягкую, шелковистую, блестящую. Поручил сшить из нее не только боевые флаги, но и комплекты сигнальных сводов – Международного и Военно-морского.

Флаги сводов используются не только для сигналов, но и для праздничного украшения кораблей. Поэтому иногда и называются – флаги расцвечивания. Пышное расцвечивание всегда было мило сердцу вице-адмирала. Ему бы позаботиться о свежей покраске боевых единиц своей эскадры, но это представлялось чересчур дорогим делом. Командующий решил, что пестрые флажные гирлянды будут отвлекать внимание от обшарпанных бортов эсминцев и крейсеров. И станут способствовать повышению боевого духа личного состава.

Может, они и правда повысили бы дух. Но тут правительство наконец усмотрело в разных делах вице-адмирала вредительство и действия в пользу соседней державы. Командующего сняли и отдали под трибунал. Члены трибунала, правда, нашли в поступках подсудимого не преступный умысел, а глупость. Вице-адмирал Ведерник был поэтому оправдан и даже сделан советником президента по военно-морским делам. И в накладе оказалась только фабрика, изготовившая массу разноцветных флагов.

Новый командующий наотрез отказался выкупать продукцию фабрики. “Мне что, больше некуда деньги девать?” Потом все же взял кормовые и стеньговые флаги, а про сигнальные сказал: “Делайте с ними, что хотите. Я вслед за Ведерником не хочу, меня-то дураком не признают и в советники не возьмут”.

Фабрика, чтобы не впасть в полное разорение, пустила комплекты в свободную продажу. Оптом и в розницу. И по причине малого спроса все снижала и снижала цены.

Первым нашел для флагов применение режиссер детского ансамбля “Маринка”, что при Клубе рыболовного флота. Кстати, непонимающим людям название может показаться девчоночьим, но в ансамбле были одни мальчишки. И “Маринка” – в данном случае не имя девочки, а морская лодка, этакий смелый кораблик. Сравните: “субмарина” значит подводная лодка, “марина” – гавань для яхт. Кстати “Маринкой” называлась и небольшая шхуна детской флотилии при этом клубе…

Ну вот, режиссер ансамбля углядел флаги на прилавке и предложил костюмерше сшить из них мальчишкам концертные костюмы.

На открытии очередного сезона на сцену в лихом матросском танце вдруг вылетела смуглая пацанва в развевающихся одежонках самых удивительных окрасок и узоров: с большими разноцветными кругами, квадратами, полосками. Каждый мальчишка был похож на пестрый флаг с коричневым древком, а все вместе – сплошной флотский праздник!

Эффект был неожиданный. Практичные мамы, измученные невыплатой денег на работе и всякими трудностями, вмиг сообразили: флаги годятся не только для концертных нарядов, но и для обычной жизни. Сразу решался вопрос: во что одевать “этих чертенят, на которых все горит”. По крайней мере, теплой весной и летом, которые в этих южных краях стоят более полугода.

Залежавшиеся было комплекты сигнальных сводов мигом смело с прилавков. Воспрянувшая фабрика принялась штамповать новые. Особенно шли в ход наборы номер четыре. Двух прямоугольных флажков – шестьдесят на семьдесят сантиметров – в аккурат хватало на просторную рубашонку и шортики для мальчишки Оськиного размера.

Скоро у таких костюмов появилось название – “юнгмаринки”. Похоже на “юнгштурмовки” что носили в давние времена. Но букву “г” произносить было трудно, и она выпала – сначала в устной речи, а потом и в ценниках магазинов. И получились “юнмаринки”.

Для шитья юнмаринок даже сложились свои правила. Можно было использовать флаги любой расцветки, но только оба одинаковые. Иногда старались, чтобы соответствующий флагу буквенный сигнал совпадал с первой буквой мальчишечьего имени. Но это удавалось не часто. Например, к какому имени приспособить флаг буквы “Ы”? К тому же, в Военно-морском и Международном сводах у одних и тех же флагов буквы были разные…

Девчонкам пытались было тоже шить флажные наряды, но это не привилось. А от мальчишечьих юнмаринок улицы и школьные дворы каждую весну теперь буквально расцветали.

Учителя и завучи сперва пытались спорить с новой модой, но скоро махнули рукой: конечно, чересчур пестро и не способствует дисциплине, зато дешево, а против этого в наше время не поспоришь. К тому же, разноцветье ребячьего племени придавало городу праздничность и повышало у жителей настроение. А это в наше трудное время тоже полезно.

Жители Города радовались. Лишь “малосольные” презирали мальчишек в юнмаринках и, в случае чего, не давали спуску…

Оська свою белую с синим юнмаринку в этом году еще не надевал. Давно пора бы, да самому искать ее в шкафу, стирать и гладить было лень, а мама и Анка постоянно заняты. И теперь он – в разлохмаченных у колен штанах из пыльного вельвета и в мятой клетчатой рубашке со следами газетной краски, с торчащими из-под бейсболки космами – мог бы сойти за “малосольного”.

Но во-первых, среди “малосольных” не было единства – чужака любой степени “солености” они не признавали за своего и могли поколотить. Во-вторых, “малосольные” не торговали газетами. По крайней мере, газетой “Посейдон Ньюс”. Тетя Руся на дух не переносила всякую шпану и ни за что не выдала бы такой ни единого экземпляра. Ну, и кроме того… как ни рядись. а по повадкам все равно видно, кто есть кто. Поймают в каком-нибудь Батарейном или Шкиперском переулке, надают по шеям, а что будет с газетами – подумать страшно.

И все же Оська решился: время поджимало. На электронных часиках (давний отцовский подарок) было уже 00.04, миновал полдень.

Оська рванул вниз по трапу среди побеленных ракушечных заборов (трап назывался “Фонарный спуск”), проскочил два переулка на дне балки. Запыхавшись, взбежал по Сухарной лестнице. Сердце под прижатой газетной пачкой прыгало и хотело выскочить. Зато опасность, кажется, миновала. Оська торопливо прошагал по людной улице Повстанцев, свернул на Малую Портовую и оказался у Девичьей ротонды.

Это была круглая площадка с белой колоннадой. Она располагалась над обрывом.

Отсюда видны были причалы, краны, пакгаузы, рельсовые пути с вагонами – все обширное портовое хозяйство с разноцветьем теплоходных труб и флагов. А дальше – громадная синева. И круглые облака. И чайки…

Но Оська лишь пару секунд любовался привычной картиной. Он сразу увидел, что “Полнолуние” уже подваливает к причальной стенке.

От Девичьей ротонды зигзагами уходила вниз ракушечная лестница. И Оська поскакал по ней —быстро, но осторожно, чтобы кожаные подошвы не скользнули по стертым ступеням.

4

Лестница не сразу привела к причалу. Был еще проход между глухими каменными стенами, который назывался Второй Портовый переулок. Он привел к решетчатому забору с воротами. У ворот дежурил усатый дядька в морской фуражке и синей форменной куртке. Это был дядюшка Оськиного соседа и одноклассника Эдика Тюрина. Когда-то Оська и Эдик были крепкими друзьями, а потом… Ну да ладно. С Эдькиным дядюшкой у Оськи сохранились прекрасные отношения.

– Дядя Лёня, здрасте!

– Привет, привет, носитель печатного слова! Проникай. Только с оглядкой. Особо опасайся тех, кто в коричневом камуфляже…

– Это кто такие?

– А ч-черт их разберет. Прислали для дополнительной охраны. То ли муниципальная дружина, то ли национальный легион. Столько их развелось… В общем, бди.

– Ага, буду бдить! Я побежал!

Хлебный причал не числился среди главных. Лайнеры и заморские сухогрузы здесь никогда не появлялись. В давние времена сюда приходили парусники с пшеницей и ячменем из разных южноморских портов. Говорят, ведущая от причала дорога зеленела от проросших между камнями семян. Сейчас на ней тоже хватало зелени, но это была обычная трава. А у причала швартовались суда местных линий и портовой службы. Ничего интересного… И все же Оське здесь нравилось.

Это место сохранило уют нешумных гаваней прошлого века. Кирпичные портовые постройки с закругленными углами и узкими окнами были похожи на старинные форты. В густой сурепке и приземистом дроке доживали свой век разлапистые якоря-пенсионеры.

Причал никогда не был военным, однако по сторонам выщербленной лестницы стояли две могучие корабельные пушки – памятники Первой осады. Кто их здесь поставил и зачем, было неизвестно. Видимо, так, для романтики. Собранные из плах лафеты были изъедены древоточцем, чугунные стволы – в ржавых оспинах. Пушки давно спали и не помнили про штурмы и абордажи. В правой пушке селились воробьи, а в левой обитал портовый кот Моня. Был Моня велик размерами и упитан, однако нрав имел деликатный. Воробьев-соседей не обижал, жил с ними по-приятельски.

Сейчас кот грелся под солнышком у левой цапфы ствола.

– Моньчик, здравствуй! – Надо было бы погладить котяру, да руки заняты газетами. Оська взбежал по ступенчатому лафету к стволу, оседлал теплое от солнца орудие. Вынул правую ногу из расхлябанной сандалеты (она осталась на приступке лафета). Голой ступней погладил кошачью спину. Моня благодарно муркнул, встал, выгнулся, потерся щекочущим боком о мальчишкину ногу.

– Будем торговать?

– Мр-р…

“Полнолуние” уже подвалило к пристани. Матросы тащили канаты с петлями-огонами к чугунным кнехтам. Судно вообще-то небольшое, но когда рядом – великан. Высокие черные борта, белая, с трехэтажный дом рубка, широченная желтая труба с синей полосой и белой буквой “Р” в черном круге… Вот уже трап спустили, показались первые пассажиры.

Да, здесь не главный морской вокзал, но все-таки пассажиров встречали приветливо. Включился динамик, раздался “Приморский вальс”. Пора включаться и Оське!

Он вскочил на ствол – босой ногой и сандалетой. Пачка газет – над головой.

– Дамы и господа! Приморская газета “Посейдон Ньюс” приветствует вас на причале нашего замечательного Города!

Вообще-то Оська не был артистом. Наоборот! На уроках он стеснялся читать выученные наизусть стихи. А заставить его играть в школьном спектакле было совсем немыслимо. Но в такие вот моменты, с газетой, на Оську накатывало вдохновение. Всякое смущение отлетало прочь. Он был уже не просто пятиклассник Чалка, а человек, принадлежащий славной “Посейдон Ньюс”. Ее частичка. Звонкий ее голос.

От этого голоса выше взлетели чайки, усвистал с лафета Моня, а пассажиры заоборачивались, заоглядывались на ступенях.

– Дамы и господа! Честное слово, газета “Посейдон Ньюс” рада вам на этом берегу! Жителей Города она поздравляет с возвращением домой! Тем, кто приехал по делам, желает успеха в этих делах. А тем, кто хочет познакомиться с Городом, обещает много-много интересного! Покупайте “Посейдон Ньюс”! На наших страницах вы найдете все, что нужно! Адреса и телефоны фирм! Схему Города с музеями, интересными местами и театрами! С гостиницами и ресторанами! Объявления о спектаклях и концертах! Последние события на Южноморском побережье! Расписание движения судов и автобусов!.. Рассказы об истории нашего удивительного Города!.. И главное! Самое главное! Продолжение захватывающей повести о приключениях таинственного брига “Мальчик” и его капитана!.. Пожалуйста, сударыня… Два экземпляра? Пожалуйста!.. Постой девочка, надо ведь десять грошей, а у тебя пять… Ну, ладно, ладно, бери… Ой, простите, у меня нет сдачи… Спасибо, сударь!.. Новейшие сообщения о радостях и трудностях приморской жизни! Лесовоз “Кир” вез наркотики! Горная обсерватория “Нора” провела съемку неопознанного летающего объекта! Начальство Южноморского пароходства опять наплевало на интересы моряков!.. Спасибо, сударь… Благодарю вас, капитан!..

Оська, нагибаясь с лафета, подавал газеты в протянутые руки. Только успевай! А карманы его тяжелели от латунных грошиков и никелевых гривенников, распухали от скомканных бумажек…

Поток пассажиров прошел, а несколько газет еще осталось. Кому бы их? Оська весело обвел причал глазами и… встретился взглядом с опасностью. С той, о которой забыл.

Сразу было видно, что опасность . Парень в пятнистом комбинезоне, с дубинкой и наручниками у пояса, с коротким автоматом “Дуче” под локтем. Он с ухмылкой глядел на Оську бесцветными глазами и перекатывал за щекой жвачку.

У военных камуфляж зеленый, у полиции – сизый, а у этого – серо-коричневый, правду сказал дядя Леня. И кепочка незнакомого фасона, с серебристой плямбой-кокардой.

Коричневый еще раз перекатил во рту жвачку, переступил разлапистыми ботинками. Выше ботинок – кирзовые краги с брезентовыми ремешками. Даже на высоте, на пушке, Оська учуял, как от ног охранника разит пропотевшей кирзой и кожей.

– Ну, ты, коммерсант долбаный, – лениво, почти доброжелательно сказал парень. – Слазь, пошли к начальству. Найдем в карманах спички – пойдешь к следователю. Не найдем, тогда проще – вздрючим на месте… – Он был уверен, что перепуганный пацан никуда не денется.

В таких случаях главное, чтобы не ослабели от страха ноги.

– А чё я сделал-то? – плаксиво сказал Оська. Сел опять на ствол, сунул ногу в сандалию. Покрепче, чтобы не слетела при беге.

– Слазь, кому говорю… – Коричневый локтем шевельнул автомат.

– Я больше не буду…

– А ну, живо!

– Ладно, я щас… – Оська сделал вид, что покорился судьбе. Начал сползать, но тут же взлетел на пушку ногами. И скачком – на конец ствола. Будто хочет прыгнуть оттуда на парапет лестницы! Коричневый рванулся к парапету. А Оська – назад! С пушки на ступени и вверх, вверх! А потом – в тесный проход между кирпичными складами.

Коричневый ухал башмаками шагах в пяти позади. Звякал наручниками. Толкало Оську в спину злое дыхание.

– Стой, подлюка! Хоть кто буду, выстрелю!

Видать, новичок. Опытный вояка разве стал бы связываться с мальчишкой! Хотя кто знает этих коричневых…

Легче бежать, когда машешь двумя руками, но Оська левым локтем прижимал газеты. Он не боялся убытка, но бросать “Посейдона” под вонючие башмаки этого фашиста… А если поймает?.. Черта с два!

Оська знал здесь все закоулки. А коричневый дурак не знал. Оська сворачивал за склады и будки, прыгал по ступеням и кремнистым тропинкам. Охраннику каждый раз надо было тормознуть и сообразить. Оська выигрывал метр за метром.

– Стой, крысеныш! Стреляю!

Неужели и правда выстрелит, скотина? Добраться бы до дыры! Этим лазом в каменном заборе Оська пользовался, когда у ворот был незнакомый вахтер.

Дыра была в самый раз для мальчишки, а громиле придется попотеть. Оська с разбега толкнул себя в отверстие, ободрал о ракушечник локоть и ногу, но не потерял ни мига. За стеной – уже не портовая территория, а жилой район. Вверх уходил тесный переулок: побеленные заборы, зеленые калитки. Там, наверху, рыночная площадь, от нее ходят автобусы. Прыгнуть в отходящий – и привет. А в случае чего, люди заступятся за мальчишку. Не очень-то горожане любят всяких камуфляжников с автоматами…

Сердце бухало, но силы еще были. И даже азарт был: попробуй догони!

А громила попался настырный. Видать, заело, что упускает салажонка. Протиснулся-таки следом. И опять башмаки бух-бух-бух!

– Догоню… оторву все, что есть… гнида…

Посреди переулка валялся сухой лошадиный череп. Откуда он? Неважно! Оська пяткой толкнул череп назад, под ноги врагу. Тот запнулся, выругался по-черному (или по-коричневому?). И все равно не отставал. Дыхалка у бандюги была тренированная. А у Оськи дыхание уже кончалось. Но все же он рвался вперед. И зеленые калитки по сторонам мелькали, как сорванные ветром листья… И вдруг одна впереди распахнулась!

Двое мальчишек выскочили навстречу. Поймали Оську в две охапки. Дернули за собой. Он оказался за калиткой. А она – трах! – захлопнулась наглухо. Один мальчишка с маху заложил в скобы тяжелый брус. Серый пес-чудовище подлетел, взревел яростным лаем. Не на Оську, а на удары, которые посыпались в калитку снаружи.

Ребята дернули Оську в сарайчик. Пес на дворе бесновался.

– У того гада автомат. Пристрелит собаку, – выдохнул Оська.

– Не посмеет, – уверенно отозвался старший мальчишка – круглолицый, с дерзкими серыми глазами. – Это будет нападение на частный дом. За такое сейчас не хвалят.

Младший хихикнул. Он был ростом с Оську, смуглый, с черным ежиком волос и широким ртом. Поманил Оську за поленницу мелких акациевых дров:

– Айда…

И тут Оська забоялся. Не попал ли он из одной беды в другую? Плен у чужаков – дело безрадостное.

Кто они?

Старший был в изодранных джинсах и обвисшей тельняшке. Младший в красно-синей юнмаринке, но замызганной, порванной и “по-соленому” подпоясанной широким флотским поясом. Босой, с перемазанными чем-то вроде мазута ногами…

Пес на дворе, однако, не смолкал. А в калитку опять бухнули – раз, другой…

– Айда, – повторил чумазый. И Оська шагнул за ним.

5

За поленницей была дверь – еле заметная, под цвет каменной стены. Сразу и не разглядишь. Дверь ушла в глубину. Старший замигал фонариком и шагнул через порог. Младший за ним. Приглашающе оглянулся на Оську. Тому куда деваться? Шагнул тоже. Хотя опасение нарастало в нем.

Сначала был каменный коридор. Такой узкий, что можно коснуться стен локтями, если растопырить.

Шагов через тридцать коридор круто свернул, и все оказались в сводчатом подвале.

Ярко горела электрическая лампочка. Высвечивала неровный известняк стен. Пол тоже был каменный, из булыжников, похожих на панцири черепах. После уличной жары воздух казался зябким. И пахло как на скалистом берегу. В камни явно просачивалась морская влага.

Оська быстро глянул вокруг и не удивился. Под Городом было немало всяких подземелий: и древних катакомб, и пороховых погребов эпохи Первой осады, и бункеров, оставшихся от Второй Мировой. Оська знал, что наверху, рядом с рынком – остатки каменного приморского бастиона, крайнего в старой линии обороны. Сохранились две круглые приземистые башни из желтого песчаника и такая же низкая стена с бойницами. За стеной – никакой романтики: дворики, сарайчики, мастерские…

Про все это Оська подумал мельком. Его интересовали (и тревожили!) люди здешнего подземелья. Людей – кроме тех, что привели Оську – было трое. Разный и непонятный народ. Лет примерно от восьми до двенадцати. Самый маленький – полуголый, в красных трусиках – висел вниз головой на самодельном низком турнике. Его рыжие лохмы касались “черепахового” пола. Глядел рыжий на Оську сумрачно. Двое других, белоголовых, оставили круглые зеленые бутыли, которые зачем-то пристраивали горлышками друг к другу. Посмотрели тоже неулыбчиво. На одном, обормотистом, была трикотажная рубаха с бело-зелеными поперечными полосами и обтрепанные, как у Оськи, штаны до колен. А другой – не чета своему приятелю . Белобрысые локоны расчесаны на пробор, черные брючки отглажены, поверх белой рубашки синяя безрукавка, а у ворота – галстук-бабочка. Ну, будто в театр собрался. Или сам артист.

“Артист” подошел, смерил Оську спокойным карим взглядом. Спросил старшего:

– Кого это вы доставили к нам, Мамлюча?

В спокойствии “артиста” и в странном прозвище другого – “Мамлюча” какой-то! – опять почудилась угроза. Этакая деловитая безжалостность к жертве.

Длинноволосый сероглазый Мамлюча сипловато объяснил:

– Он драпал от легионера. Чуть не попал к нему в лапы. Но достался не ему, а нам.

“Достался нам”!..

Что оставалось делать?

Оська знал, что у “малосольных” и даже у “соленых” есть кое-какие правила. Если человек сразу признает себя побежденным и не “возникает”, его не трогают. А если и “трогают”, то не очень. Деньги и другое ценное, скорее всего, отберут, но мучить не станут. Жаль, конечно, заработанных гривенников и грошей, да ладно уж, быть бы живу… А может, удастся договориться, чтобы деньги взяли не все, а половину? Должна же быть у людей хоть капля совести!

Оська опустил к ногам оставшиеся газеты. Выпрямился, положил на затылок ладони. И, щурясь на лампочку, вздохнул:

– Хорошо, я сдаюсь…

И услышал молчание. Подождал, оглядел “захватчиков”. Те смотрели с интересом, но без злорадства. Рыжий, маленький, упал с турника, встал на четвереньки и засмеялся – словно ложка зазвенела в стакане:

– А зачем ты сдаешься?

– Да, зачем? – сказал “артист” и пригладил локоны.

– Ну… я думал, вы меня это… в плен… – пробормотал Оська. Все получилось ужасно глупо. Но рук с затылка он все же не убрал.

– Ты решил, что мы грабители? – радостно спросил рыжик.

– Я думал… вы “малосольные”… – выговорил Оська. И засопел от стыда. И встретился с серыми глазами Мамлючи.

Мамлюча сказал уже не сипло, а тонко:

– Ох, ну до чего одичал народ… Не малосольные мы и… никакие. Просто люди… Гляди-ка, локоть ободрал. Вертунчик, принеси зеленку.

Рыжий Вертунчик ускакал в дальний угол и тут же возник рядом – с темным пузырьком в ладони. Крутнулся на пятке.

Мамлюча взял Оськин локоть тонкими прохладными пальцами.

– Ну-ка… сейчас увидим, кто терпеливее: мальчишки или девочки…

“Ох, да это же девчонка!” – дошло наконец до Оськи.

Он не пикнул от кусачей зеленки, только жмурился – будто не от боли, а от удовольствия.

Господи, как же хорошо, что есть на свете просто люди.

Стыдно, конечно, что так перетрусил, но радость была сильнее. Оська постарался подуть на перемазанный зеленкой локоть и вспомнил:

– А еще нога…

Мамлюча присела на корточки, мазнула вдоль Оськиной ноги мокрой щиплющей тряпицей. Темные капли забрызгали газету.

– Ой… – совсем по-девчоночьи огорчилась Мамлюча.

– Не беда! Все равно их уже не продать.

– Ты торгуешь газетами?

– Ну да! Я их почти все распродал пассажирам с “Полнолуния”, а тут этот пятнистый с автоматом!.. Они там думают, что это мальчишки тогда склады подожгли, вот и ловят! Совсем психи…

– Это и не мальчишки вовсе, а наркоманы с Сизой слободы, подал голос от бутылей растрепанный белобрысый пацан. – Чтобы отвлечь следы от контрабанды. Все знают…

– Да, но “сизых” ловить опасно, вот и валят на ребят, – добавил “артист”.

Он поддернул на коленях брючки, присел рядом с Мамлючей, двумя пальцами взял газетный лист.

– “Посейдон”… А про бриг “Мальчик” есть продолжение?

– На четвертой полосе.

– Любопытная история. Интересно, скоро ли кончится?

– Через три номера, – сказал Оська. Со скромной гордостью за причастность к газете. – Но там еще много будет всего. Приключения всякие и вообще… Если хотите, я расскажу, я до конца читал.

– Расскажи! – подобрался вплотную чумазый, в красно-синей замызганной юнмаринке (его называли ласково – Гошенька).

– Где ты читал? – недоверчиво сказал “артист”.

– В редакции. И дома… Это написал мой друг.

И опять наступило молчание. Недоверчивое. Неприятное даже. Вертунчик, сидя на корточках, глянул вверх укоряюще:

– Ох и врешь.

– Да не вру я! Нисколечко!

– Ты хочешь сказать, что писатель Яков Ховрин твой друг? – с холодной вежливостью уточнил “артист”.

– Ну… да.

То, что для него было привычно, им казалось немыслимым.

– Как докажешь? – прищурился Вертунчик.

– Ну… честное слово.

– Нет, ты как следует поклянись, – потребовал тот, что в полосатой рубахе (он тоже подошел ближе). – Ольчик у тебя есть?

– Ну… есть. – Оська запустил руку за ворот. Вынул висевший на цепочке шарик.

Ольчик – это вроде как талисман. Какая-нибудь мелкая штучка. Старинная монетка, медальон, значок, крошечная куколка, дырчатый камешек… Те, кто ходят без крестиков или шестиконечных звездочек, носят ольчика на шее. Но можно и в кармане или у пояса, как брелок. А если ольчик – плетеная фенька, можно у локтя, на запястье или даже под коленкой, вон как у Вертунчика. Главное, чтобы ольчик был всегда с тобой. Без него ты просто неполноценная личность.

Откуда взялись ольчики, никто не знает. Некоторые знатоки говорят, что раньше ольчиками служили колечки – самодельные перстеньки и браслеты. Так, мол, и появилось название: “колечки” – “кольчики” – “ольчики”. А учитель Ян Янович, любивший говорить о странных явлениях и загадках вселенной, однажды на уроке рисования рассказал такую историю. Будто бы в других пространствах у мальчишек разных стран и городов была мода на амулеты, которые назывались “йхоло”, “холо” или “оло”. А потом это просочилось к нам – когда очередной раз качнулась ось Всемирного Гироскопа и между пространствами появились щели. И добавил, что, возможно, ольчики и правда обладают некоторой волшебной силой. Потому что они заряжены так называемой “энергией желаний”.

Не все рассказ Яна Яновича приняли всерьез. Но в волшебную силу амулетов многие верили. По крайней мере, обманно клясться на ольчике почти никто не решался. Соврешь – а потом неприятностей не оберешься…

– Ну-ка покажи, – велели Оське. Он осторожно раскрыл ладонь.

Оськин ольчик был размером с вишню, только не красный, а янтарный. Крупная ягода из эпоксидной смолы с серебристой петелькой. Сквозь смолу можно было увидеть неровный блестящий кубик с острием. Приглядишься – это крошечная, отлитая из металла церквушка.

Ребята переглянулись. Непонятно как-то.

Вертунчик насупленно сказал:

– Это не твой.

– А чей же? Твой, что ли? – возмутился Оська .

– Вертунчик хотел сказать, что ты не имеешь на него права, – с прежней холодной вежливостью разъяснил “артист”.

– Это почему?!

– Потому что такие бывают лишь у тех, кто спускался по Цепи .

– Ну… я и спускался, – почему-то смутился Оська. Его смущение приняли за неумелую ложь. И кажется, тоже смутились. За него, за незнакомого хвастуна. Лишь тот, что в полосатой рубашке (курносый и безбровый) непримиримо буркнул:

– Врать-то – не узлы вязать…

– Не вру я! В прошлом году спускался!

Сказать, что делал это дважды, он просто не посмел. Решат, что вовсе заврался.

– Тогда расскажи, как это было, – потребовала Мамлюча. – Про все, что чувствовал! А мы проверим.

– Вы, значит, тоже спускались?

– Мы – нет. Но есть человек, который это делал. Он-то тебе не даст соврать.

– Это Чип , – гордо сказал Вертунчик. Словно сам спустился по Цепи.

– А где он, Чип-то? – встревожился курносый и полосатый.

– Да вот он! – крутнулся на корточках Вертунчик. – Чип, здравствуй!

На фоне темного коридорного хода стоял мальчик. Тонкорукий, тонконогий, с головой-луковкой на шее-стебельке. В ярко-желтой с черным кругом на груди юнмаринке.

Оська мигнул. Потом встал…

Потом они шагнули друг к другу. Вокруг Оськи не стало ни подвала, ни ребят. Кроме вот этого, в желтом. А еще – свистящая пустота. Ветер, который качает немыслимо тяжелую цепь… Они шагнули еще, еще, сошлись вплотную. Постояли секунду. И обнялись…

III. Мальчик с брига “Мальчик”

1

В прошлом году Оське однажды выпало стать капитаном клипера. И он выиграл Большую Гонку.

Случилось это в сентябре.

Сентябрь в ту пору был сплошным праздником.

Вначале состоялся песенный фестиваль “Спелые каштаны” – по всем городским эстрадам горланили и тряслись косматые гитаристы в черных очках и длинноногие девицы в сверкающих мини-бикини.

После состоялся карнавал “Приморская осень” – с ночными шествиями и маскарадами .

А в конце месяца отмечали историческую дату: полтора века с окончания Первой осады.

Снова были маскарады и парады. По площадям браво маршировали солдаты и матросы в старинной форме. Здесь были мундиры и тех, кто оборонялся, и тех, кто осаждал город. Приехали иностранные делегации, встречались с командирами разделенного надвое Флота. Гости и хозяева поднимали бокалы и с умилением вспоминали, как их предки, проявляя одинаковую доблесть, целый год убивали друг друга.

На старых бастионах отремонтировали несколько карронад и палили из них.

Через Большую бухту протянули наплавной мост – почти такой же, как полтораста лет назад. Теперь можно было, купив билет, проехаться по мосту туда-сюда на старинной артиллерийской фуре.

По ночам, затмевая звезды, разгорались трескучие фейерверки. Обе эскадры, пользуясь случаем, уничтожали залежалые пиротехнические средства…

А у школьников был двойной праздник! Городское начальство потратило деньги на торжества и не смогло выплатить зарплату учителям. Те забастовали. “Долой пир во время чумы!” “Детей не могут учить голодные педагоги!” Дети с этим соглашались. И даже вместе с учителями ходили иногда на митинги. Но не часто. Больше болтались в парках с аттракционами, глазели на ряженых гренадеров или жарились на пляжах – поскольку над Полуостровом еще стояло жаркое перезрелое лето.

Обычно Оська и его друг Эдик Тюрин гуляли вместе. Но в тот день, в последний четверг сентября, Эдик уехал куда-то с отцом. Будто нарочно судьба так подстроила!

Оська искупался, повалялся на городском пляже у памятника Парусной Эскадре и пошел по Приморскому парку. Просто так. Смотрел на пеструю жизнь. И вдруг увидел белый клипер!

Трехмачтовый корабль с многоэтажными выпуклыми парусами нарисован был на голубом рекламном щите. А ниже – во-от такие желтые буквы: “Аттракцион! Большая Гонка чайных клиперов! Каждый может стать отважным капитаном, пересечь океаны и получить великолепный приз!”

Оказалось, что за тесно растущими кипарисами огорожена серебристой сеткой лужайка. На ней – сборный бассейн, разделенный на четыре дорожки. На пластиковых бортах бассейна лежали животами два десятка пацанов. Этот пестрый народ молотил по воздуху ногами и азартно вопил. Ветер задирал на спинах разноцветные юнмаринки. Летел этот ветер из квадратных черных раструбов. Они были похожи на старинные уличные репродукторы, только громадные. Неподалеку гудел и шипел резиновыми шлангами компрессор на колесах. Эти звуки смешивались с песенкой:

Мальчик, не бойся матросской работы,
Ну-ка, смелее тяни кливер-шкоты!

Но громче компрессора, шумных “маринованых” мальчишек и динамика был дядька у входа на лужайку с бассейном. Толстый, веселый, в белой морской фуражке и адмиральских эполетах.

– Юные моряки славного Города! У вас есть шанс отправить в парусное путешествие собственный корабль! Возрождаются знаменитые гонки чайных клиперов! “Катти Сарк” и “Фермопилы”! “Ариэль” и “Флайинг клауд”! “Голден фиш” и “Тайпинг”! Маршрут Сидней – Портсмут! Покупайте сертификаты на владение славными клиперами! Всего два гривенника!..

Пара гривенников – это немало. Но Оська не пожалел. И получил у дядьки в эполетах плотную бумажку размером с открытку. На ней буквами с завитушками было оттиснуто, что “владелец данного диплома является капитаном клипера “Робин Гуд” и участником Большой Гонки от Австралии до Европы”.

Оська прошел за сетку. Недалеко от бассейна стояли несколько раскладных столов. Улыбчивая тетя, похожая на повариху, выдала Оське пенопластовый корпус кораблика размером с ладонь. А еще – лучинки для мачт и лист бумаги для парусов. Оснащать клипера “капитаны” должны были сами. Садись к столу и работай.

Вдоль столов ходил “морской консультант”. Веселый, как и дядька у входа, но не толстый, а худой, как шест. С рыжими ненастоящими бакенбардами. Наряженный английским морским капитаном парусных времен. Помогал тем, кто просил. Но Оське помощь была не нужна.

Он крепко воткнул палочки в пенопласт, разорвал бумагу на квадратики, оснастил три мачты нижними парусами, марселями и брамселями, Но поставил паруса не сплошь, а так, чтобы задние не заслоняли от ветра те, что впереди. Из плоской щепки смастерил рулевое перо. Потом нащупал в кармане большую пятигрошевую монетку, ребром вогнал ее в мягкое днище кораблика. Получился полукруглый киль. На него Оська возлагал главную надежду. Металлический плавник будет строго удерживать корабль на курсе.

Участников было много, но каждая гонка длилась не больше пяти минут. Это вместе с церемонией награждения. Оська дождался своей очереди. Лег животом на стартовый край бассейна. Поставил на воду клипер “Робин Гуд и придержал его пальцами за руль. Искусственный ветер вздернул на нем рубашку до лопаток, поставил торчком волосы на затылке.

Дядька с ненастоящими бакенбардами крикнул:

– Старт! – и махнул сине-белым (как Оськина юнмаринка) флагом.

Оська отпустил клипер. Он не стал толкать кораблик, чтобы не сбить с курсовой линии. Доверился ветру. И ветер не подвел! Подхватил “Робин Гуда” и легко погнал по солнечным зигзагам взъерошенной воды. Сердце Оськи запрыгало от предчувствия победы.

Соревновались четверо. Оське досталась дорожка номер три. А на четвертой, справа от Оськи, оказался щуплый мальчишка в лимонной, без всяких фигур юнмаринке. Видимо, сшитой из гладко-желтых флагов “Кэбек” (то есть буквенный сигнал Q). Волосы мальчишки были в тон одежде. И на макушке они торчали пучком – будто хвостик на луковице. Но тогда, глянув на соседка, Оська подумал не про лук, а про здешнюю сурепку – вездесущую траву пустырей и обочин: тонкие стебли и яркая желтизна мелкоцветья…

Желтенький “Кэбек” оказался главным соперником.

Двум корабликам слева не везло. Первый двигался прямо, но медленно. Второй делал зигзаги, а потом наткнулся на скорлупу каштана, ее за секунду до того принесло воздушным потоком. Распорядитель с бакенбардами длинным удилищем освободил маленький клипер и выудил скорлупу, однако время было потеряно.

“Робин Гуд” бежал первым, но кораблик желтого мальчика постепенно догонял его. И Оська почуял, что рано праздновал в душе победу.

Бассейн был десять метров длиной. “Капитаны” и зрители кучками двигались вдоль пластиковых бортов следом за корабликами. Зрители весело галдели. Чем быстрее кораблик желтого мальчишки догонял Оськин клипер, тем громче был шум. Оська начал злиться на бестолковых болельщиков и на “Сурепкина” (так он мысленно обозвал соперника). И стиснул на бедре кармашек со своим тогдашним ольчиком – крошечным оловянным барабанщиком.

Видимо, ольчик “сработал”. Клипер “Сурепкина” подскочил на крупном гребешке ряби, дернулся, у него повернуло на грот-мачте верхний парус. Кораблик изменил курс, ткнулся в пограничные оранжевые поплавки. Застрял между ними носом.

– Помогите! Скорее же! – тонко крикнул желтый мальчишка распорядителю. Тот был на другом краю бассейна. Протянулся удилищем через воду, но не достал.

“Робин Гуд” между тем тоже сбавил скорость. Запрыгал на мелкой зыби, почти не двигаясь к финишу. “Да пошел же ты!” – Оська стиснул кулаки и зубы. Но игрушечный клипер был благороднее своего капитана. Поджидал попавшего в беду соперника.

“Сурепкин” упал животом на широкий борт бассейна и пытался дотянуться до кораблика. Не мог: ширина дорожки была метра полтора. Тогда он вскочил, уперся в барьер ладонями и перемахнул через него. С плеском рванулся к своему клиперу. Освободил! Повернул парус. Примерился, чтобы поставить кораблик на воду посреди дорожки.

– Эй, постой! Так нельзя! – Это подскочил наконец распорядитель в английском мундире. – Извини, дорогой, но ты снимаешься с дистанции. Дай сюда клипер.

“Сурепкин” с опущенной головой выбрался из бассейна. Молча отдал кораблик. И встал, уронив руки.

Распорядитель подергал наклеенные бакенбарды.

– Жаль, но тут ничего не поделаешь. Ты нарушил правила. Поправлять корабли на дистанции могу только я.

Желтый мальчишка вскинул голову. Не сказал, а почти крикнул – дерзко и слезливо:

– Но вас же не было рядом!

– Я… подоспел быстро. Кто же виноват, что так получилось? В настоящих гонках тоже случаются аварии. И… не надо плакать.

“Сурепкин” не плакал. Только смотрел в сторону, наматывал на пальцы намокшие края лимонных шортиков и переступал раскисшими кроссовками. Они пузырились.

– Ну… можно так, – сказал распорядитель, прилаживая к щеке отклеившуюся бакенбарду. – Если хочешь, мы дадим тебе шанс еще в одной гонке. И тому капитану, чей клипер столкнулся со скорлупой. Договорились?

“Сурепкин” дернул колючим плечом.

– Вы же не понимаете… Все теперь бесполезно.

Вокруг сочувственно молчали. Желтый мальчик ссутулился и пошел прочь. Мокрые кроссовки чавкали на его ступнях.

“Робин Гуд” между тем устал ждать, благополучно закончил дистанцию и клюнул барьер на финише. Ему жидко похлопали. Оське тут же вручили приз: легкую коробку в разноцветной фольге.

В коробке оказался голубой пластмассовый пистолет для стрельбы шариками от пинг-понга. Шарики лежали тут же, десять штук. Детсадовская игрушка. Ну да ладно, все-таки приз. Пустую коробку Оська затолкал в мусорную урну. Шарики распихал по карманам. Бело-синие карманы оттопырились. Потом Оська вспомнил, что не вынул из оставленного у бассейна кораблика пятигрошевую монету. Вернуться? Нет, не хотелось…

Победа почему-то не радовала. Будто он выиграл гонку обманом. Но, конечно, это была ерунда!

Чтобы развеяться, Оська пострелял по воробьям. Никакого зла им Оська не хотел, пластмассовые невесомые мячики не могли повредить пичугам, если даже попадешь. Да попробуй-ка попади! Только ищешь потом шарики в траве и непролазном дроке.

Один шарик срикошетил от платана и улетел за кривой запертый киоск. Оська прыгнул за ним.

За киоском сидел в траве “Сурепкин”.

Он прислонился к синей пластиковой стенке и обнял колени. Белый мячик лежал у его кроссовок. “Сурепкин” не смотрел на мячик. И на Оську не взглянул. Теперь он плакал по-настоящему. Крупно переглатывал слезы, пальцами смазывал их со щек. Потом притих, почуяв постороннего…

– Я… за шариком, – неуверенно сказал Оська.

“Сурепкин” толкнул к нему шарик ногой. Не сердито, а так. Бери, мол, и не мешай, когда у человека горе.

Оська нагнулся, взял. Пошел. А шагов через пять остановился.

Может, у мальчишки и правда горе? Настоящее? Неужели из-за проигрыша в этой смешной гонке?

Оська обернулся. “Сурепкин” поднял плечи и затвердел. Убраться бы отсюда и делу конец! Что ему, Оське, до этого незнакомого пацана? Плакса к тому же… “А сам не плакса, да? Мало, что ли, в жизни ревел – и от настоящих бед, и от пустяков!”

Оська шагнул назад. Раз, другой… Иногда чтобы подойти к человеку с хорошими словами, надо не меньше смелости, чем для драки.

Оська переступил в траве и сказал мальчишкиной макушке с желтым хвостиком:

– Если бы он случайно не застрял… твой кораблик… он бы обязательно первым пришел.

– Вот именно, – буркнул “Сурепкин” себе в колени. И плечи отмякли.

– Ну, тогда вот! – с облегчением сказал Оська. – Это, значит, твой приз. По справедливости… – Он стукнул по мокрыми от слез коленкам “Сурепкина” пистолетом. – Бери. А мне он даже и ни к чему…

“Сурепкин” вскинул лицо. Взметнул на Оську желтый взгляд – так, что искры с ресниц.

– Господи! Да при чем тут это ! Приз какой-то…

– Значит… просто обидно, да? – выговорил Оська. “Ну, чего я к нему пристаю?”

– Не в этом дело… – “Сурепкин” стал смотреть перед собой. И вдруг вздохнул – весь содрогнулся этим вздохом. – Я желание загадал. Думал, что исполнится, если побе…дю. Побеждю… тьфу! Он мотнул головой и опять полетели брызги – по Оськиным ногам. Как от мелкого дождика.

Оська осторожно спросил:

– Важное желание, да?

– Еще бы… – Видать накипело на душе у мальчишки, раз признался незнакомому.

Оська сел на корточки рядом.

– А ты, значит, веришь в загаданные желания?

“Сурепкин” глянул быстро и насупленно.

– А почему не верить? У меня раньше почти всегда получалось. Если сделаю, что задумал, желание исполняется… Только не надо загадывать невыполнимое…

“А сейчас было какое?” – чуть не спросил Оська. Не посмел. Сказал деловито:

– Если один раз не вышло, можно ведь попробовать снова.

– Это уже не будет считаться…

– Если то же самое условие, то не будет. А если задумка более серьезная… то есть суровая даже… тогда подействует.

– А какая суровая? – “Сурепкин” быстро вытер ладонями лицо. И смотрел нетерпеливо.

– Ну… например, мне рассказывала одна знакомая, она с Севера приехала. Там у них есть город Старотополь, а в нем церковь с якорями у двери. И все пацаны знают: если чего-то очень хочешь, надо сделать кораблик и поставить там перед образом Богородицы с Младенцем. Только прийти к нему надо до восхода, церковь открыта днем и ночью. Поставишь кораблик, зажжешь свечу и прошепчешь желание. А потом весь день, до заката, нельзя ни есть, ни пить, ни с кем разговаривать. И надо все время помнить, про что загадал…

– Этот Старотополь ого-го где… – со всхлипом вздохнул “Сурепкин”.

– Ну и что? У нас же тоже есть такая церковь, особенная. “Никола-на-Цепях”. В ней образ Николая Угодника с корабля “Святой Николай”. Корабль сгорел во время Первой осады, а икону спасли…

– К ней тоже надо ставить кораблик? Ох, жалко, я тот не взял. Но можно ведь другой, да?

– Там вообще не надо кораблика. И даже в церковь заходить не обязательно, тем более, что она обычно закрыта… – Оська говорил быстро, потому что чувствовал: желтый мальчишка буквально наливается надеждой. – Нужно только постоять у двери и подержаться за ручку. Там такие вот ручки, медные, старинные… И шепотом сказать желание… И не надо потом голодать и молчать, как в Старотополе, не обязательно это…

– Как-то слишком уж просто… – недоверчиво выдохнул “Сурепкин”.

– Не просто… – Оська поежился. – К церкви-то еще попасть надо. А она над бухтой, где Саламитские скалы. Там стометровый обрыв, и она как раз посреди обрыва, на площадке. А к площадке сверху цепи тянутся. И вот… надо по такой цепи.

– А другого пути, что ли, нет? – помолчав, прошептал “Сурепкин”.

– Есть, конечно. Только тогда желание не сбудется… Да про это все пацаны знают, хоть кого спроси…

– И они всегда исполняются… желания?

– Наверно, да. Мое, по крайней мере, исполнилось.

– Ух ты… А это здорово страшно спускаться по цепи? – “Сурепкин” не скрывал, что ему – страшно.

Оська вспомнил, подумал. Поежился опять.

– Ну… так. Средне…

– Значит, у тебя было большое желание? Раз ты полез…

– Было… Отцовское судно арестовали в Аргентине. За какие-то долги пароходства. Отец был старший помощник на этом теплоходе, на “Соловьевске”. Их задержали в Росарио-де-Санта-Фе, это порт на реке Парана, а мы сидим тут и ничего не знаем. Оказалось потом, что полиция там опечатала рацию и весь экипаж арестовала… Мама в слезах, Анка… ну, это наша родственница, она тоже. Ревут, когда вдвоем. А меня увидят – и улыбаются: “Ничего, ничего, не бойся, скоро все будет хорошо”. А чего уж там хорошего… – Оська снова зябко повел плечами. – Нету ничего хуже на свете, когда неизвестность… Ну, я пошел на обрыв… И полез…

– А желание? – нетерпеливо сказал “Сурепкин”.

– Пришел домой, ржавчину смыл, а мама говорит: “У нас радость, радиограмма от папы!”

– Значит, все хорошо?

– Ну… да. То есть их еще не отпустили, только капитан прилетел, чтобы здесь дела с долгами улаживать, а папа там остался за него. Но теперь-то у них на “Соловьевске” все в порядке, продукты есть, тюрьма больше не грозит. А то ведь сперва всех в тюрьму посадили, говорят: ”Есть сведения, что везете наркотики”. Потом оказалось, что это просто для испуга. Наш консул вмешался, всех вернули на судно…

Оська, рассказывая, все еще сидел на корточках. А желтый мальчишка уже стоял над ним – с высохшим лицом, танцующий от нетерпения.

– Пойдем! Покажешь, где эта церковь!.. Или надо обязательно до восхода?

– Да хоть когда можно. Только…

– Пойдем! – И он признался с неожиданным жаром: – Я понимаю, я не зря тебя встретил!

– Значит… очень большое желание? – неловко сказал Оська.

– Да! Не меньше, чем твое… Если хочешь, я расскажу!

Оська хотел. Но вспомнил еще одну примету.

– Сейчас не надо. Про желание лучше никому не говорить, пока не спустишься по Цепи.

– А далеко эта церковь?

– Если есть деньги, можно на автобусе. Минут двадцать.

– У меня есть!

Оська вручил пистолет встречному, обалдевшему от радости первокласснику.

– Держи! На память о чайных клиперах!

И они с “Сурепкиным” зашагали из парка.

2

На автобусе, что ходит от центра вокруг Большой бухты в Каменку, доехали до остановки “Гора Артура”. На самом деле гора была еще далеко, а здесь тянулась улица Матросских вдов – старая, односторонняя, с побеленными домиками среди кривых акаций.

От дороги до обрыва было шагов двести. Между улицей и обрывом лежал обширный пустырь. Кое-где торчали остатки бетонных дотов. Пространство сплошь покрывала уже высохшая до серости трава-мартынка. Высокая и твердая.

– Поищем тропинку? Или напрямик?

– Напрямик, – нервно сказал “Сурепкин”.

Затрещали ломкие стебли. Шипастые шарики хватались за штаны, за подолы рубашек, оставляли на коже белые царапины. “Сурепкин” иногда тихо ойкал, поджимал и почесывал ноги. Сразу видно, непривычный.

В мартынке шипел ветер. Не сильный, но какой-то неуютный.

В автобусной толчее Оська и “Сурепкин” молчали, а теперь молчать было неловко.

– Меня зовут Оська…

– Полное имя, значит, Осип, да?

– Нет. Оскар.

– Ух ты, – почему-то удивился “Сурепкин”. – А меня: Норик…

Странное было имя. Но Оське понравилось. Сразу. И он после этого никогда уже не думал о желтом мальчике: “Сурепкин”.

– А как полное?

– Не догадаешься?

– Не-а…

– Никто никогда не может догадаться. Полное имя – Норд… Отец захотел, чтобы так назвали. Он был геолог и весь такой… северный герой. И всегда у него на уме Нансен да Амундсен. Да Роберт Скотт… Ну и хотел, чтобы я был такой же. А я вот…

– Чего… вот? – Оська сбоку неловко глянул на Норика.

– Отец сказал один раз: “Какой человек может получиться из мальчишки, если он боится взять в руки безобидного ужа”…

– Подумаешь! – Оська сразу невзлюбил “героического” папашу. – Во-первых, любой мальчишка уже человек. А во-вторых, каждый человек чего-нибудь боится. Петр Первый боялся тараканов, это все знают… А я например… темноты боюсь, если дома один. И что теперь? Не жить на свете, что ли?

– Ну, я что-то похожее и ответил… А кроме того, я в герои не собираюсь. Раз такой дохлятик. Снаружи и внутри.

– Никакой ты не дохлятик. Нормальный, – насупленно сказал Оська.

– Ты же не знаешь… Да ладно! Лишь бы спуститься…

А Оська жалел уже, что ввязался в это дело.

“Зачем ты сболтнул про Цепь? – спросил он себя беспощадно. – Хотел показать, какой ты отважный?”

“Да вовсе же нет! Правда же помочь хотел, вот и все! Раз он плакал…”

“А если вместо помощи… наоборот?”

У самого обрыва среди мартынки виднелись две бетонные площадки – шагах в двадцати друг от друга. На каждой лежал громадный каменный полуцилиндр. Словно два обломка черной великанской колонны положили на бок и наполовину утопили в бетоне. От площадки до круглого верха было выше головы. Через эти полуцилиндры, как через барабаны брашпилей, были перекинуты якорные цепи. Тоже могучие, видимо, от крейсеров или старых линкоров. Каждое “колечко” цепи – с большой калач, какие продаются в булочной на Катерном спуске.

Один конец каждой цепи был впаян в бетон (и, наверно, закреплен глубоко под площадкой). Второй спускался к кромке обрыва и, коснувшись ее, уходил вниз.

Оська вспрыгнул на площадку, Норик за ним. Он все потирал исцарапанные ноги.

– Возьмись за цепь, – велел Оська, – а то свалишься от непривычки.

Норик послушно вцепился в якорное звено. Нагнулся, глянул под обрыв.

– О-о-о… – вырвалось у него. Он даже не попытался скрыть испуг. Оглянулся на Оську – рот округлен, глаза тоже круглые.

Саламитские скалы нависают над оконечностью Большой бухты желто-серыми сплошными обрывами. За многие века их толща была источена людьми, как старая причальная свая морскими червями торедо. Там и древние убежища, и средневековый пещерный монастырь, и катакомбы всякие, и бункеры, и цеха подземных (вернее, подкаменных) заводов. И капониры старых береговых батарей. Во времена Второй Мировой были там и обширные склады боеприпасов. Когда пришлось отступать, моряки склады подорвали.

От взрыва гигантские глыбы известняка ухнули вниз. На свежих изломах камень был белый, как сахар. Обломки завалили под обрывом рельсовые пути. Потом пришлось пробивать через завалы новые коридоры и туннели.

На месте обрушенных пластов открылись пещеры, штольни и монастырские кельи.

Когда врагов вышибли из Города и скинули с обрывов в море, в одной келье морские пехотинцы нашли потемневшую икону. Образ Николая Чудотворца, покровителя моряков. Из надписи на обороте доски узнали, что этот образ попал в монастырь со сгоревшего в прошлом веке фрегата “Святой Николай”. Уцелел он тогда в пожаре, сохранился в те годы, когда красные власти разрушали монастыри, не пострадал в пустой пещерной молельне и в момент страшного взрыва.

Матросы взяли икону с собой, берегли до конца войны. Прятали от командиров, потому что вера в Бога и святых была в ту пору под запретом. Впрочем, командиры были всякие: многие знали и молчали. И сами украдкой шептали молитвы матросскому защитнику.

У одного такого командира, отставного капитана второго ранга, и хранился потом святой образ много лет.

Через полвека после войны, когда власть переменилась и почти никто уже не спорил, что Бог все-таки есть, старые моряки решили поставить церковь. В память о всех, кто в разные времена погиб в морях и на побережьях, и с молитвой о тех, кто ходит по морям нынче…

Место для церкви выбрали необычное.

Когда после взрыва рухнули известняковые пласты, на половине высоты открылись несколько стальных арматурных балок. Они торчали из спаянного со скалой бетонного монолита. Похоже на зубья громадного гребня. И оказалось, что снизу к тому месту ведет извилистый ход со ступенями.

Десять лет назад (когда Оська был грудным младенцем) на балках настелили крепкую квадратную площадку. Широкую, метров двенадцать. На площадке срубили бревенчатую церковь. Получилась она маленькая, но все же не часовня, а настоящая церковь. Так говорили взрослые. А Оська, по правде говоря, не знал, чем церковь отличается от часовни, кроме размера…

Любители романтики разнесли слух, что на бревна для церкви пошли мачты от старых парусников, собранные там и сям по всему побережью. Но это, конечно, легенда. Если там и были мачты, то чуть-чуть. А в основном пущен был в дело груз лесовоза “Кавказ”, разбитого штормом на отмели у Лазаревского мыса.

Церковь получилась непривычного для здешних мест вида. Будто перенесли ее сюда из края северных озер. С острой шатровой колоколенкой, с маковками, покрытыми деревянной чешуей. А колокола, конечно, – все корабельные, с названиями фрегатов и броненосцев, когда-то ходивших по водам Южноморья…

К наружным углам площадки протянули две якорные цепи. Может, могучие балки и без того удержали бы маленькую церковь (по крайней мере, снизу она казалась легонькой, как елочная игрушка). Но строители сочли, что запасные крепления не помешают. К тому же, цепи придали сооружению особую красоту. Подчеркивали, что церковь – морская.

Так и стали ее называть – “Никола-на-Цепях”.

Когда солнце светило с запада, золоченый крест был виден все судам, входившим в бухту по линии Чернореченского створа. Крест горел правее створных маяков – на фоне желтых от вечерних лучей обрывов…

В первые годы от туристов не было отбоя. Приходилось даже устанавливать очередь, чтобы слишком много народу не скапливалось на площадке. Цепи цепями, а все-таки… По праздникам ветераны флота собирались там на молебен.

Но ветеранов становилось все меньше. Туристы со временем стали менее любопытными. Поглазеют издалека. и ладно, а пилить почти в конец бухты на автобусе, да потом забираться на полсотни метров по крутым ступеням… И регулярных служб у Николы-на-Цепях не было. Говорят, раз в неделю приходил туда священник, но и то не всегда.

А тут еще вмешалась политика: владыки двух православных ведомств – Северного и Южного – заспорили, кому принадлежит церквушка на Саламитских скалах! Спорили, спорили, да разом и отступились. Оказалось: никому не нужна. Хлопот с ней больше, чем пользы… Вот и стоял Никола-на-Цепях над бухтой, полузабытый прихожанами и церковным начальством. Почти всегда безлюдный. Лишь по святым праздникам на шатровой башенке бодро звякали корабельные колокола – сторож-звонарь не забывал обычая.

В те же праздники несколько эсминцев Чернореченской минной базы скрещивали на церквушке лучи прожекторов. И она как бы оживала: вспыхивала золотом крестов, играла алюминиевым блеском деревянных лепестков на маковках и кровле, светилась потускневшей, но еще заметной желтизной бревен. Повисала в темной высоте, как бы явившись из забытой сказки…

Спуститься по одной из цепей на площадку считалось у пацанов Города большой доблестью. Решались немногие. Даже среди самых крутых “малосольных” находились лишь единицы. Остальные говорили, оттопырив губу: “Псих я, что ли, зря башку-то ломать…” Однако “психов” уважали. Если у тех имелись доказательства подвига.

У Оськи свидетелей спуска не было, не похвастаешься. Но он и не хотел. Наоборот. Не хватало еще, чтобы узнали мама и Анка! Он даже Эдика Тюрина не взял с собой. Тот, конечно, был надежный человек, но вдруг испугался бы и начал отговаривать. Так же, как сейчас Оська – Норика…

3

– Давай оставим это дело. Я тебе сдуру посоветовал. Хлопнешься – одна пыль останется…

Они, ухватившись за якорные звенья, оба смотрели вниз.

Далеко под обрывом бежал среди акаций и желтых глыб зеленый поезд. Белел домик – станция “Черная речка”. Суетились у пирса пассажирские катера. Дальше на зеленой воде щетинились крутыми форштевнями сизые эсминцы под флагами Южной республики. А ближе к середине воды стоял на якорях серый крейсер под флагом Федерации. По палубе сновала вахта в оранжевых жилетах – крошечные, как божьи коровки, человечки… За бухтой – многоэтажки Правобережного района, зелень старинного кладбища, а дальше – плоские светло-синие хребты.

Площадка внизу казалась не больше газеты, а церковь на ней – как макет со школьной выставки…

Весь громадный простор дышал запахами моря, солярки с ближних кораблей и нагретого зноем известняка.

Впрочем, сейчас уже зноя не было. А запах соленой воды был сильнее других. Его приносил с открытого моря все тот же неуютный, шипящий в траве-мартынке ветер. Море распахивалось за выходом из бухты. Оно было золотисто-палевым от невысокого солнца. Уже вечерело.

– Норик, поглядели и давай домой…

– Почему?

– Ну… ты не обижайся, но ты же боишься.

Первый испуг у Норика прошел, и все же он не стал отпираться.

– Да… А если не боишься, какая заслуга?

– А если боишься, можно сорваться.

– Ты разве не боялся?

– Боялся… но, по-моему, не как ты…

Тонкие оттопыренные уши Норика стали темно-розовыми. Оська уже заметил: эти уши чуть чего наливаются краснотой.

– Откуда ты знаешь, как я боюсь?

– Я же вижу, – пробормотал Оська.

– Тогда… иди домой. Показал – и спасибо. Я теперь справлюсь сам.

Ага, “иди”! И жди потом, как в вечерних новостях сообщат: “Сегодня при попытке спуститься по цепи к церкви на Саламитских скалах…” И потом живи до конца дней преступником…

Оська увидел будто наяву, как летит вниз легонькое тело Норика. Не прямо, а кругами – словно желтый кленовый лист.

Норик сказал с жалобным упрямством:

– Ты разве не понимаешь? Мне теперь обратного пути нет. Если бы я не знал про эти цепи – другое дело. А если решил, а потом не пошел – это же как предательство. И тогда… самое страшное. Сбудется не то, что хотел, а… обратное.

“Что же такое должно у него сбыться?”

– Но пойми же ты! Это же… если по правде говорить, это всё предрассудки! Колдовство на пустом месте! Ничего же в самом деле от него не зависит…

– А зачем же ты сам тогда полез? Или… наврал?

Сказать бы, что наврал… А если после этого что-то случится с отцом? Да и вообще – тут была уже граница, за которой вранье немыслимо.

– Нет. Я правду…

– Вот видишь.

– Но пойми же ты! – выдал Оська чуть не со слезами. – Я же… помру от страха за тебя, за дурака! – “И отвечаю”, – добавил он мысленно.

– Ладно, – вдруг бодро отозвался Норик.

– Что “ладно”?

– Ты прав. Пойдем отсюда!

Оська молчал несколько секунд. Облегчения не было. Была ясная догадка:

– Ага! А потом ты придешь снова! Один! Да?

Побледневшие было уши Норика стали теперь вишневыми. Он опять поджал ногу и начал скрести ее с ненастоящим усердием.

”Если он придет сюда один, я буду уже ни при чем. Кто я ему? Нянька, что ли?” Но это Оська подумал уже так, без попытки уговорить себя. Никуда он не уйдет. Потому что этот желтый пацан уже не мимолетный знакомый. Он… неслучайный в его, Оськиной, жизни Норик. Наверно, такая судьба. Они уже будто товарищи, у которых одна тайна – еще смутно различимая, но важная. И какое-то родство душ. Еще мало ощутимое, но есть оно, есть… Норик этого пока не чует, а Оська…

С последней надеждой Оська предупредил:

– Имей ввиду. Если даже спустишься нормально, внизу еще одна опасность. Церковный сторож. Лютый старик. Вроде боцмана со старинного флота. Попадешься – линьки обеспечены.

– Что обеспечено?

– Линьки. Короткие веревки такие с узелками. Для воспитания по-морскому. Потом, говорят, неделю больно сидеть.

– Но ты ведь не попался?

– Бог миловал. А для тебя это только хуже. Если одному повезло, у другого шансов меньше в два раза.

– А он… если поймает, за ручку на двери подержаться уже не даст?

– Даст, – честно сказал Оська. – Не зря же рисковал человек. Но потом линьки по всем правилам. И даже отбрыкиваться нельзя, потому что желание тогда не исполнится…

– Ну… и не буду отбрыкиваться. Лишь бы исполнилось.

Ну, чем еще можно было его разубедить?

– Смотри, – вздохнул Оська, – как надо лезть вниз. Держишься крепко, но не до судорог. Ногу ставишь на эту перекладинку, как на ступеньку… – В звеньях якорной цепи были перемычки (есть у них специальное морское название, но Оська его забыл). – Одну руку можно отрывать, когда стоишь двумя ногами. А ногу менять – если двумя руками держишься… Если устанешь или закружится голова… или чересчур страшно сделается, прижимайся к цепи всем телом. И лицом. И закрывай глаза. И говори: “Цепь, ведь я твое колечко, мы с тобой срослись навечно”… Отдохнешь и спускайся опять. Вот так…

Все это Оська показывал на цепи. На том ее куске, который шел от камня до обрыва.

– Понял? Теперь попробуй сам…

Норик стал пробовать. Перебирал суставчатыми конечностями, как большое насекомое. Незагорелые части рук и ног высовывались из короткой юнмаринки, показывая, что загар мальчишкин недавний, непрочный… Норик прижался к цепи, шумно подышал. Спросил:

– Получается?

– Вроде бы получается…

– Ну… тогда я пошел, да?

У Оськи уже было холодно и пустовато внутри. Как в тот раз .

– Постой. Я пойду первым.

– Ты?! Зачем?!

– Балда! Чтобы держать тебя, если скиснешь!

Оба помолчали, глядя в разные стороны. Норик тихо и решительно заявил:

– Тогда я не полезу.

– Ага! Не полезешь сейчас ! Придешь потом, без меня…

Норик молчал, светясь красными ушами.

Оська сказал:

– Как хочешь. Тогда я полезу один.

– Зачем?!

– А просто так!

Норик посмотрел… и все понял. Не разойтись им на этом обрыве. Он глянул вверх. В небе – уже не синем, а сероватом – летели пепельные клочки облаков.

– Кажется, портится погода…

– Наверно. Осень ведь. В это время начинаются равноденственные шторма… Но за ближние полчаса еще не испортится… – Оська понимал, что Норик просто хочет спровадить его домой… Или уже не хочет?

– А это ведь наверно не будет считаться, если вдвоем? Для исполнения желания-то… – сказал Норик нерешительно.

– Будет, будет! Главное – подержаться за медную ручку… Давай скорее, а то и правда рассвистится. – Ветер уже нервно дергал их юнмаринки.

Это было совсем не так, как в прошлый раз. Оська теперь почти не боялся за себя – не до того было. Зато он отчаянно боялся за Норика. Впрочем, и за себя тоже: если с Нориком что-то случится, это, значит, и с ним, с Оськой! Они с Нориком теперь как бы на одной оси… “Ось-качалка”… Нет, не надо качаний.

Цепь – такая тяжелая, такая монолитная – все же ощутимо колебалась под мальчишечьими телами. А ветер стал плотнее – неустанно трепал юнмаринки. Ровно гудел в ушах. И цепь гудела, передавая телам отдельную от колебаний тонкую вибрацию звука.

Норик опускался довольно умело. Не проявлял боязни. Хотя кто его знает? Глянешь вверх и видишь над лицом только босые незагорелые ступни. Обувь оставили наверху. Иначе нельзя. Кроссовки и сандалии скользили бы на круглых перемычках цепных звеньев… Они называются… “контры… форты…” тьфу! “Контрфорсы”! Папа же говорил!

– Норик, ты как там?

– Не знаю… Кажется, ничего…

Вот балда! Нет чтобы сказать “нормально”.

– Держишься?

– Да… Пока держусь…

“Пока”! Ничего себе…

– Ты делай, как я говорил! Закрой глаза и прижмись!

– Ладно!

Однако он равномерно опускал то одну ногу, то другую. Толчок – толчок. Толчок – толчок…

Цепь заметно провисала. Поэтому сперва скальный обрыв был совсем близко, и это слегка успокаивало: все же рядышком земная твердь. Но твердь постепенно отдалялась, и вокруг нарастала пустота. Шумела, шумела ветром, трепала рубашки. Оська вдруг будто глянул на себя и Норика издалека – с платформы станции “Черная речка”. Они как два флажка на цепном фале: один желтый, другой клетчатый, с бело-синими квадратами. Интересно, что означает такой двухфлажный сигнал, буквы “Q” и “N”?

“Ку, Эн… Почти “Куин”. “Королева”. Ох, при чем тут королева?”

А что, если заметят снизу и на станцию прикатит полиция? Пожалуйте, господа “маринованые”, в фургон с решетками!.. Хотя такого ни разу не случалось… Так же, как и того, чтобы кто-то загремел. Но если всем, кто спускался раньше, везло, у Оськи и Норика больше шансов загреметь… Что за подлые мысли! Не смей!

– Норик, ты держишься?

– Кажется, да… Голова почему-то кружится…

– Зажмурься! Спускайся на ощупь!

– Я так и делаю! Давно уже…

“Как давно? Сколько времени прошло? Далеко ли до площадки?”

Посмотреть бы вниз, но нельзя…

– Оська… Я почему-то ослабел весь…

– Держись! – Оська толкнул себя вверх на три звена – рывком! Уперся головой в костлявый зад Норика, грудью прижал его ноги, обхватил их вместе с цепью.

– Зажмурься крепче! Не смотри никуда, отдышись!.. Помнишь: “Цепь, ведь я твое колечко…”

– Да. Я повторяю…

– Ты не бойся! Мы ведь уже совсем близко от церкви.

– Правда?

– Конечно!

– Тогда пошли…

– Ты можешь?

– Да.

И опять: толчок – толчок, толчок – толчок. Колебание цепи в пустоте…

Когда-то цепи покрыли черной краской. Теперь она отскакивала чешуей, царапала ноги и ладони. Порой до крови. И язвочки ржавчины въедались в кожу. Ну да пусть, лишь бы скорее вниз. И даже сторож внизу уже не страшен. “Кажется, его зовут Сильвер, как в “Острове сокровищ”, – вспомнил Оська рассказы пацанов. Тех, кто будто бы попадал Сильверу в лапы…

Справа показался крест колокольни – Оська увидел его краем глаза. Ух, значит позади две трети пути.

– Норик, мы правда уже близко…

– Оська! Я зацепился!

Оська глянул вверх. Край штанины у Норика наделся на головку нагеля – это такой болт на могучей такелажной скобе, она соединяла две смычки цепи. Какой олух поставил ее сюда вместо специального круглого звена! Решили, что, если не на корабле, то можно!

– Сделай шаг вверх!

– Ось… я не могу. Правда…

– Тогда вниз! Пусть рвется!

– Не пускает…

– Сильнее вниз!

Материя треснула.

– В порядке?

– Ага… Только распластал…

– Наплевать. Починим как-нибудь… Не бойся, уже скоро площадка…

Крест колокольни ушел вверх, показались чешуйчатые маковки и луковичный купол.

Еще вниз…

– Норик, теперь правда совсем близко!

– Да, я вижу…

Справа был уже сруб, кованая решетка окна. Сейчас, если даже свалишься, то не беда. Лишь бы не мимо площадки… Вот и все! Оська прыгнул на доски. Вытянул руки, принял в охапку обмякшего Норика.

Но тот не долго был обмякшим. Секунд пять. Потом отвердел, осторожно (даже ласково так) освободился. Виновато улыбнулся, прижал к бедру разорванную штанину. Оперся о точеные поручни площадки, глянул вниз, торопливо отошел от края.

– А где же дверь?

– С той стороны. – Оська прочно взял его за руку. И пошли.

Норик шел осторожно. Видать, ощущал под площадкой еще одну громадную пустоту.

Они оказались у резного крылечка со столбиками.

– Ой… – Оська выпустил руку Норика.

Массивных медных ручек с шариками и завитками не было. И медных крестов на половинках двухстворчатой двери не было. Только дыры от винтов… Правда, кто-то уже побеспокоился, прибил новые ручки, самые простые, как в дешевой квартире.

– Жулье, – горестно сказал Оська. – Это те, кто воруют цветной металл. Мало им корабельного кладбища, добрались и сюда…

– Значит, все зря? – Норик уронил руки.

– Да что ты! Почему зря? Можно взяться и за такую ручку! Ведь это же все равно вход в церковь ! И там – святой образ.

– Думаешь, его не украли?

– Конечно, нет! Смотри, дверь не сломана! А она ведь всегда бывает закрыта! Если бы хотели украсть, сломали бы!

Подергали дверь. Она и правда оказалась прочно запертой.

– Норик, ты не сомневайся! Берись за ручку и говори желание! Не зря же ты спустился сюда!

Оськина горячность убедила Норика. В самом деле, не зря же он преодолел такую жуть высоты!

Норик вцепился в ручку тонкими пальцами с ободранными костяшками. Виновато оглянулся на Оську. Тот сразу отошел. Даже отвернулся.

Норик, наверно, шептал свое желание. Неслышно. Зато по-прежнему шумел ветер. Внизу прокричал тепловоз, прогрохотали вагоны. Коротко взвыл ревун пассажирского катера у Чернореченского причала. Где-то далеко в городе играл оркестр, потом бухнула пушка. Наверно, опять развлекали туристов на бастионах Главной высоты.

Норик тронул Оську за плечо.

– Я – всё. Теперь куда нам?

– Теперь просто!

И Оська повел Норика к черному сводчатому входу в скальной стене, за церковью.

Оказалось, что и теперь не просто. Идти-то пришлось в полной темноте. Но того страха, что на цепи, конечно не было. Все-таки каменная твердь под ногами. Узкий коридор в толще камня шел вниз по спирали.

– Норик, ты держись за меня. А другой рукой за стену. И не бойся, тут все ступени ровные. Нащупывай их ногами, не торопись…

– Ось, а привидения здесь не водятся? – Норик уже шутил.

– Не знаю, в прошлый раз не встретил… Да какие тут привидения! Рядом с церковью нечистая сила разве бывает?

– А разве нет? Ты читал “Вий” Гоголя?

– И читал, и кино смотрел… Ну и что! Это же просто повесть, фантастика! А по правде их, наверно, вообще не бывает…

– Ну да, “не бывает”. А полтергейст?

– Полтергейст это не привидения, а инопланетяне, которые тут, на земле, отстали от своих и одичали…

– Откуда ты знаешь? Вот ка-ак схватит нас такой одичавший… А-а!!

– Что?!

– На острый камешек наступил.

– Гляди внимательней…

– Как тут глядеть-то? Я не кошка.

– Я сказал: гляди – запятая – внимательней. То есть будь осторожней.

– У тебя по языку, наверно, одни пятерки…

– Нет, четверки тоже иногда бывают. За почерк, – скромно признался Оська. – По всем языкам… Мама говорит, что я слишком языкастый.

– Ось… давай постоим.

– Устал? Ну давай…

Шероховатые камни ласково холодили голые подошвы. Это было особенно приятно потому, что ступни ныли. Эти самые… контрфорсы… изрядно надавили их там, на цепи. Сколько их всего было, звеньев-то? Говорят, около четырехсот. Ступать пришлось через одно, значит, примерно двести контр… тьфу… форсов! Ого-го…

– Ось… я не устал. Я просто хочу сказать про маму. Про мою. То есть про желание… Я же обещал, что скажу, когда спущусь и загадаю…

– Да… – выдохнул Оська, почуяв тайну.

– Я… здесь лучше, чем на свету. Потому что…

“Потому что заплачешь” – догадался Оська. И сжался от близости чужого горя. Да, наверно, уже и не чужого. Еще не понятного, но ясно, что большого.

Он взял Норика двумя руками за локоть.

– Ты говори. И… ничего не бойся.

– Знаешь, Оська, мама в тюрьме…

Тьма сгустилась и сделалась твердой, как застывший асфальт. Оська перестал дышать. А Норик. видно, испугался его молчания:

– Ты не думай, она ничего плохого не сделала!

– Я и не думаю! Что ты!

– Они… понимаешь, там, где я жил недавно, в Федерации, есть специальный женский комитет. Для защиты молодых солдат. Ну, над которыми всякие там дед ы и дембели издеваются или которых в горячие точки отправляют против их желания… Новобранцев ведь нельзя туда… А весной началось в Саида-Харе. Ты слышал?

– Еще бы! Телевизоры только про это и кричали.

– Там, видать, войск опять не хватило, вот и стали посылать самых молодых. Которые еще и стрелять-то не умеют толком. Да и в кого стрелять, зачем? Кроме генералов, никому не понятно… Тогда женщины взяли и перегородили путь эшелону…

– Значит, у тебя есть старший брат? – догадался Оська.

– Нет. Но у других-то есть. И братья, и сыновья… Мама сказала: “Так доберутся когда-нибудь и до тебя”. И пошла в комитет… Они вышли на насыпь и встали в несколько рядов. А некоторые легли на рельсы. Машинист, конечно, – на тормоза. Сперва всякие разговоры, уговоры. Потом понаехал спецназ. Водомёт подогнали. Ну и началось…

– А солдаты? Они что, так и сидели в вагонах, как кролики? Там же… их мамы…

– А они заперты были. Даже и не поняли ничего… А спецназ – на женщин. Сомкнутым строем… г-герои… Там груда щебня была для ремонта насыпи. Ну, когда эти вояки пошли с газом и палками, женщины в них камнями… А как им быть, безоружным? И какому-то подпоручику расцарапали щеку…

– И всех арестовали, да? – прошептал Оська.

– Не всех. Одиннадцать человек. Сказали, что они зачинщики. Зачинщицы… Держали, держали в изоляторе… Ну, конечно, разные газеты начали их защищать. И адвокаты. А толку мало… В июле их выпустили, а недавно забрали снова. В октябре суд будет…

– И ты загадал, чтобы он кончился оправдательно?

– Ну да…

– Норик, так и будет!

– Хорошо бы… А меня до суда хотели в интернат забрать, потому что я жил у знакомых. Знакомые переправили меня сюда, здесь мой дядя. Он хороший… Отсюда не вытащат, заграница все-таки…

– А почему ты не с отцом? – спросил Оська. И охнул про себя. Вспомнил слово “был”. “Был геолог…” – Он… погиб, да?

Норик шевельнул локтем.

– Не погиб, а ушел. И уехал за тридевять земель. Два года назад еще. Он же майор запаса, вот и сказал маме: “Я думал, ты нормального сына мне вырастишь, а ты… его уродуешь. И сама…” Это потому, что как раз тогда она в комитет записалась. “Стране, – говорит он, – нужны настоящие мужчины, которые не дрогнут в нужный момент…”

“Ты и не дрогнул…”

– Конечно, у него были и другие причины. Кто-то там, на стороне… Но главная вот эта: что я не оправдал надежд…

– По-моему, ты всё оправдал…

– Ну уж… Ты же видишь, какой я.

– Какой?

– Чуть не помер на цепи.

– Ты же не помер! Ты все сделал как надо! Не всякий решится… даже ради мамы.

– Ты вот решился без всякого страха… Ради отца.

– Я? Без страха? Да я там десять раз чуть штаны не замочил! И тыщу раз клялся. что больше никогда…

– Ага ! А сам – второй раз…

– Потому что…

Тут многое можно было сказать. Но это трудно даже в темноте. Да и слова не подберешь. Оська лишь покрепче взялся за локоть Норика.

– Пошли.

– Да…

Скоро внизу забрезжил свет.

– Вот и все. Почти… – прошептал Оська.

Оказалось, что не все. Выход закрывала решетка, которой раньше не было.

Это была калитка, сваренная из арматурных прутьев. Снаружи – увесистый замок. Оська просунул руку, покачал его.

– Влипли…

– Наверно, эту решетку поставили от жуликов. Когда они украли ручки и кресты. – догадался Норик.

Правильная догадка. Только от нее было не легче. Потоптались. Норик сказал:

– Что будем делать?

– Я вот ни настолечко не имею никакого понятия, что нам делать, – горько признался Оська.

– Обратно я не заберусь..

– Никто не заберется. Чего об этом говорить.

– Ось…

– Что?

– Но ты не думай, что я жалею. Я все равно рад, что спустился по цепи… мы спустились. И я загадал…

– Да… Хорошо, если бы и про нас кто-нибудь загадал бы. А то мы… тоже как арестанты… Сижу за решеткой в темнице сырой…

– Если бы знать хотя бы: долго ли сидеть?

– Может, сторож придет, – неуверенно понадеялся Оська. – Будут, конечно, неприятности, но не убьет же до смерти…

– Хоть бы пришел… Если я не появлюсь дома до темноты, дядя Игорь и тетя Зоя начнут звонить в полицию и в больницы. А потом – вот он, явился красавчик! Да еще в разодранных штанах…

“А мама!.. И Анка… Они же с ума сойдут!”

Но Оська победил в себе панику. Глянул на часики.

– До заката еще больше двух часов. Знаешь что? Давай спокойно подождем полчаса. Вдруг что-нибудь случится? Кто-нибудь придет?

– А если не придет?

– Ну… тогда одно остается. Подняться на площадку, махать руками и орать: “Спасите наши души!”

– Легче уж вниз головой, – вздохнул Норик. Видимо, у него еще оставалось чувство юмора. Капелька.

– Давай ждать…

Они сели у решетки на корточки. И… вдруг почувствовали, что не знают, о чем говорить.

Чтобы сломать неловкость, Оська спросил:

– Твои дядя и тетя, они что, очень строгие?

– Ничуть. Но трясутся надо мной, как над маленьким, своих-то у них нет. Они оба из-за меня заработают инфаркты…

Никто не появлялся. Кричали тепловозы, и вдали снова играл оркестр. В шумном веселом городе. На воле.

– Норик, ты где раньше жил?

– В Среднекамске. Там речной порт и всякие заводы. Слыхал?

– Конечно. По географии проходили. Я сразу понял, что ты не здешний.

– Как понял?

– Ну, во первых, ты не слышал про Николу-на-Цепях. А во-вторых – вот… – Оська двумя пальцами приподнял желтый рукавчик. – Тут у тебя загар, а выше почти нет. Значит, он недавний. Наши-то пацаны коричневые с головы до пят. У меня даже зад коричневый, хотя я без трусов сроду не загорал.

– Тогда почему?

– Потому что загар наш со временем расползается по телу и остается навечно… Вот сам увидишь, если дело дойдет до линьков… – У Оськи тоже осталась капелька юмора.

Норик чуть посмеялся, потом вздохнул и прижался лицом к решетке. В него светило снаружи солнце. Золотило хохолок и просвечивало тонкие уши. Норик покачал замок.

– Если бы ключ какой-нибудь подобрать… Тут, кажется, несложный механизм. У тебя никакой железки нет?

– Подожди-ка! – Оська вскочил, хлопнул себя по бедрам. Остро ударился о ладонь сидевший в кармане барабанщик. “Ольчик, выручай!”

– Норик, смотри!

– Что?.. Ой, да он же оловянный, мягкий…

– Это лишь называется “оловянный”. А на самом деле из какого-то твердого сплава.

– Он не пролезет в замок…

– Подожди…

Ноги солдатика крепились к тонкой подставке размером с гривенник. “Прости меня, маленький. Другого выхода нет…” Оська сунул подставку в щель на каменном полу, потянул на себя барабанщика. Подставка легко отломилась.

Ножки барабанщика были похожи на стержень ключа с двойной бородкой.

Царапая о железо запястья, Оська опять просунул руки к замку. Солдатик ногами легко вошел в скважину. Но и только. Самодельный ключ не поворачивался. И застрял. Оська перепуганно задергал его, вытащил.

– Не получается.

– Ось, послушай…

– Что?

– Кто-то, кажется, есть там, в коридоре.

Оська замер. И надежда в нем, и страх. Но нет…

– Ничего не слыхать.

– Слыхать. У меня уши во какие… как радары. Всякий дальний звук ловят.

Оська притих снова. Теперь и ему показалось: кто-то есть в скальной толще.

– Я пойду, разведаю.

– Нет, вместе.

Крадучись, нырнули во тьму коридора. Прошли десятка два шагов, свернули раз, другой. Сперва тьма впереди была прежняя, непроглядная. И вдруг мазнул стену оранжевый проблеск.

На цыпочках, со ступеньки на ступеньку, добрались до нового поворота. И увидели то, чего не заметили по пути вниз. В конце короткого тупика светилась красноватая дуга – щель над полукруглой приоткрытой дверью. Из-за двери уже явно слышались шаги. И покашливание.

– Логово Сильвера? – шепнул Норик.

– Наверно.

Подобрались к двери и увидели в щель обширную каменную келью. Она была заставлена, завешена по стенам корабельным имуществом и обрубками дерева. Горела неяркая лампа. Зато огонь камина, вырубленного в известняковой стене, был сильный и горячий.

Между камином и голым дощатым столом ходил туда-сюда старик с большущей лысой головой, со щетиной на обвисших щеках. Седая щетина искрилась от огня. На лысине горел блик. Старик то ли напевал, то ли бормотал что-то. Он был похож на шкаф, обтянутый тельняшкой и старыми парусиновыми штанами. И двигался как шкаф. Словно воздух вокруг превратился в застывшие глыбы, и старик, хромая, расталкивал его плечами.

– Почему мы раньше-то не заметили огня? – прошептал Норик.

– Наверно, дверь была закрыта… Ну, как? Будем сдаваться?

– А чего еще-то…

Оська взял Норика за руку. Надавил плечом заскрипевшую дверь. Оба понуро шагнули через порог.

Норик шепотом сказал:

– Здравствуйте…

4

Старик если и удивился, то не сильно.

– А, птенчики… – Голос его был глухой и… щетинистый какой-то. Как щеки. – Сверху прилетели?

Они еще сильнее нагнули головы. Отпираться было глупо.

От камина несло по ногам густым теплом. В зябкости скального помещения это было приятно даже. Но вообще-то приятного мало…

– А идите-ка к свету, господа хорошие, – непонятным тоном пригласил старик. Оська и Норик побрели на середину кельи.

– Поворотись-ка, сынку… – Старик тяжелой рукой крутнул Оську. А потом и Норика. – Ну, ясно, что сверху. Вон сколько всего собрали на себя с цепи. Акробаты, будь вы неладны. Одно расстройство с вами…

Не понять, сердито он говорил или просто так. Ровно как-то, без интонаций.

Оська и Норик переминались. Под ногами теперь были не камни, а половицы.

Старик отошел к стене. Она была увешана корабельными фонарями, спасательными кругами, мотками тросов разной толщины. Есть там короткие с узелками?.. Старик со скрипом открыл железный шкафчик, зашарил в нем. Сказал, не оглянувшись.

– Ты, желтенький, давай-ка снимай штанишки.

Норик часто задышал.

– А я… после него, да? – с печальным пониманием уточнил Оська.

– У тебя разве тоже порваны? – Старик обернулся. В заскорузлых пальцах его была граненая игла с похожей на шпагат нитью. Видать, парусная.

– У меня… да, – тут же нашелся Оська. – Только чуть-чуть, у кармана. Я сам зашью, дома!

Норик обрадованно выбрался из штанов, отдал их старику. В плавках и рубашке отошел к камину. Затанцевал там, потирая ссадины. Старик сел на табурет, надел желтую материю на растопыренные пальцы.

– Распорол, однако… Ну, ладно, тонкой работы не обещаю, а прочность будет с гарантией. – И заработал изогнутой иглой-великаншей.

Странно: не ругал, не грозил, не упрекал. Или это еще впереди?

Оська осторожно спросил:

– А почему внизу решетка? Раньше не было.

– От ворья решетка, – подтвердил старик догадку ребят. – Повадились нехристи. Вы, небось, наверху сами видели двери-то… Жулики, они всегда снизу лезут. Кто сверху, по цепям, тот без корысти. По глупой своей лихости или по другим причинам, но не для наживы…

– Мы не по лихости, – негромко сказал от камина Норик.

Старик вскинул на него от шитья глаза.

– Глянь-ка сколько царапин у тебя. Высветились на огне. Ну, герой…

– И Оська тоже, – сказал Норик.

– Похоже, что тоже… Ты, значит, Оська? – Старик обернулся.

– Да. А он – Норик.

– Ну и ладно. А я Иван Сергеич, как Тургенев, который про Муму написал. А чаще Сильвером кличут. Слыхали, небось?

– Слыхали, – признался Оська.

– А почему Сильвером? – спросил Норик.

– “Острове сокровищ” читали, небось?.. Ну вот. По причине одноногости, значит. – И он деревянно притопнул правой, явно неживой ступней.

Оська и Норик виновато молчали.

– Норик, ты вот что. Возьми-ка из шкафчика зеленый бутылёк. Намажь все ранения себе и другу. Там такая жидкость лечебная…

– Щипучая, наверно, – безразличным тоном заметил Оська.

– А вот и нет. Не щипучая, не жгучая. Этот рецепт я специально для внучки составил, когда вот такая была, – Старик поднял над коленом ладонь с иглой между пальцами. – Не хотел, чтобы кроха роняла слезы, когда болячки мажут. Я ее, боль-то, и сам не переношу. Даже самую малую. С той поры, как ногу оборвало…

– На войне, да? – тихо спросил Оська.

– Не на войне, после уж… Был такой, как вы. Пацаны отыскали в бункере круглую железяку и давай расковыривать. Думали, коробка с патронами, а оказалась мина… Ума-то не было… Двоих на месте положило, а мне вот ногу напрочь, по щиколотку…

Старик, видимо, не впервые рассказывал свою историю. Говорил спокойно и все махал иглой.

– Такое вот дело… Говорят, что при этих случаях шок бывает и человек сперва боли не чувствует. Какое там “не чувствует”. Помню, я аж задохнулся от нестерпимости и в глазах краснота. Хорошо, скоро в бессознательность впал. И очнулся уж в госпитале, после операции… С тех пор вот и не терплю ничего болезненного, просто аллергия на это, выражаясь по-научному. И другим никакой боли не желаю…

Оська и Норик мазали ссадины маслянистой жидкостью. Она и правда не щипала, холодила только.

Норик сказал с виноватостью:

– А говорят, что вы линьками тех, кого поймаете…

Вот болтун! Напрашивается, что ли?

Старик перекусил нитку.

– Держи работу… Мало ли что про меня говорят. Это потому, что я сам велю так говорить. Тем велю, кто здесь побывал. Чтобы другим неповадно было… Потому немногие и лазают. За все время десятка полтора было таких героев. В основном тех, кто у Николы Чудотворца просил что-то заветное… Вы ведь, наверно, с тем же, а?

– С тем же, – шепнул Норик, натягивая штаны. И спохватился: – Спасибо. Крепко так зашито.

љ– Носи на здоровье… А с какой просьбою к Николе спустились, я не спрашиваю. Не каждый скажет. Главное, чтобы сбылось. Дай вам Николай Угодник удач…

Да, ничуть не свирепый был Сильвер. Наоборот. У Оськи даже в глазах защипало.

Сильвер спросил:

– Чайку хотите?

Чай у легендарного Сильвера – это разве не заманчиво? Еще одно приключение. Оська глянул на часики. Солнце заходит в семь, а была только половина шестого.

– Конечно хотим! Норик, время еще есть.

– Да.

– Вот и ладно. А то гости у меня не часто, больше все один…

Сильвер выставил на дощатый стол три щербатые фаянсовые кружки. Вышел куда-то и скоро вернулся с булькающим чайником – синим с черными оспинами отбитой эмали. Прямо на доски высыпал из холщового мешка крупные сухари. Белые и черные вперемешку. Стукнул о стол стеклянной сахарницей с кусками рафинада.

– Ну, давай к столу, босоногий экипаж.

– Мы свои башмаки наверху оставили, – оправдался Оська за себя и за Норика.

– Понимаю… А я вот босиком постоянно гулял. До десяти годов, когда случилось это… До сих пор снится порой, что мальчишка я и бегаю по берегу, ракушки ищу. И будто камушки колют ногу, которой нет уже полвека… Ну, садитесь, садитесь.

Оська впервые в жизни пил чай вприкуску. Норик, кажется, тоже. Колотые куски сахара надо было макать в кружку, а потом сосать их. Вкуснотища такая! Старик макал и сухари. А Оська и Норик с треском кусали их сухие – зубы-то крепкие. И поглядывали по сторонам.

В углу белела зачищенным деревом коряга с вырезанными головами Горыныча. На стенах среди канатов и фонарей висели деревянные маски. Смешные и страховидные. И всякие фигурки.

– Иван Сергеич, это вы сами вырезали? – не сдержал любопытства Норик.

– Кто же еще… Я ведь с малолетства-то хотел в моряки, как вся наша ребячья братия тогда. Ну, а после того случая какая служба? Рыбачил, правда, в артели, яличником был в Большой бухте, когда катеров еще не хватало. А потом вот увлекся этим занятием, деревом. Удивительное, скажу вам, искусство, когда в него вникнешь. Скульптуры для парков и скверов вырезал, рамы для картин. А особое дело – иконостас в этой церкви. Сам до последнего узора все придумал, сам все резал из разных пород. И раму особую для чудотворного образа – тоже. С той поры и прикипел, можно сказать, к этой церкви, определился то ли в сторожа, то ли в старосты. Хотя, по правде говоря, по молодости особо верующим не был…

– А образ тот… с ним, значит, все в порядке? – осторожно спросил Норик.

– Про это не беспокойся, в порядке. Можно сходить, посмотреть, если будет желание. Не сейчас, конечно. Нынче вы умаялись, куда уж вам наверх. Три сотни ступеней…

У Оськи сразу заныли ноги. А Норик быстро спросил:

– Значит, нам можно еще придти?

– Ну а чего ж… Только не по цепям. Про это договорились?

– Договорились! – честно откликнулись оба. Не сумасшедшие же они, чтобы соваться на цепи снова!

– Вот и ладно. А в память нашего уговора дам вам по одной вещице…

“Прямо как дед Мороз в сказке”, – мелькнуло у Оськи.

Все из того же шкафчика на стене (видимо, корабельного рундучка) Сильвер, хромая, принес что-то на ладони.

– Вот…

Это были два желтых прозрачных шарика. В каждом сквозь янтарную выпуклость виднелась блестящая церквушка. Крошечная. Сделана она была удивительно тонко, заметны были отдельные бревнышки и булавочные головки маковок. И окошечки. И даже паутинчатый крест над колоколенкой.

– Эта самая церковь, – шепотом сказал Норик.

Сильвер кивнул:

– Она…

– Просто ювелирная работа, – неловко, но искренне похвалил Оська.

– А я и ювелир маленько. Хотя нынче пальцы уже не те… – Сильвер пошевелил ими, узловатыми пальцами. – Серебро добыл из проявителей, из старых растворов и вот смастерил из него десяток таких…

Оська пригляделся внимательней. Да, церквушка была именно эта , не спутаешь. Только без цепей. конечно. Зато цепь была снаружи – продетая в петельку на шарике. В каждом звене цепочки – перекладинка. Едва ли Сильвер мастерил эти якорные цепочки сам. Не было нужды. Они продавались в магазине “Юнга” – для корабельных моделей.

– Делал я эти шарики на продажу, вроде как сувениры, – вздохнул Сильвер. – Да потом поперек души стало продавать их. Решил, что пускай будут хорошим людям на память. Всего-то и раздал штук семь. Таким вот верхолазам, вроде вас.

– А мы… что ли, такие уж хорошие? – с заминкой от стеснения пробормотал Оська.

Сильвер бледными глазами посмотрел на него, на Норика.

– Ясные вы. Не всегда встретишь таких… Даже среди тех, кто сверху приходят, не всегда…

“Что же во мне ясного?.. Вот Норик, он, наверно, и правда… такой…” Оська аккуратно надел цепочку на шею. Норик тоже.

Помолчали.

Норик опять повертел головой и спросил:

– А все вот эти вещи… круги и штурвал вон тот, и фонари, они с настоящих кораблей?

– Конечно. Это я собирал помаленьку много лет подряд. Как говорится, из любви к несбывшейся морской профессии… Да здесь у меня не всё, главное-то в других местах. Помещений тут, слава Богу, хватает. Хотите взглянуть?

Ясное дело, они хотели! Оська покосился на часы. С полчаса еще можно был погостить у Сильвера.

Сильвер по короткому проходу привел их в другое помещение. Это была уже не келья, а маленький зал. Вспыхнули под сводом очень яркие лампочки, лысина Сильвера празднично засияла.

– Ну, просто музей! – вырвалось у Оськи.

Была здесь уйма корабельных вещей. Такие же, как в келье, круги, фонари, штурвалы, а еще – тумбочки для морских компасов (нактоузы!), громадный судовой прожектор, несколько якорей ростом с мальчишек, какие-то фигурные балясины в отверстиях дубовой балки, могучий деревянный кругляк (наверно, обрезок старинной мачты)…

Но самые главные были деревянные фигуры. В рост человека.

Оська сразу догадался, откуда они! Это украшения старых парусников! В прошлые века такие скульптуры укрепляли на форштевнях, под бушпритами бригов и фрегатов. Деревянные рыцари, богини, сказочные звери и герои мчались впереди корабля над волнами и рассекали пенные гребни…

Фигур было пять. Две пышнотелые девицы, рыцарь со щитом и в шлеме с поднятым забралом, еще один рыцарь – точнее, витязь: в русском шишкастом шлеме, в панцире из квадратных блях и с луком, который он держал вытянутой рукой в кольчужной рукавице. Видно было, что лук не прежний, а сделан недавно – из светлого дерева с натянутой капроновой тетивой. И стрела была новая – с покрашенным серебрянкой наконечником и с настоящим пером.

Пятая скульптура, поменьше других, была в полутени, в дальнем углу, сразу не разглядеть…

Оська и Норик одинаково приоткрыли рты:

– Ух ты…

– Вот это да…

Впрочем, на девиц оба взглянули искоса, с подчеркнутым отсутствием интереса. Те были голые. Правда, одну спереди слегка прикрывали длинные, распущенные и как бы прижатые ветром волосы. А другая была с рыбьим хвостом. Зато груди у “рыбы” – ну, прямо хоть надевай этот… бюстгалтер.

Сильвер бесцеремонно похлопал волосатую по пухлой руке.

– С тендера “Наяда” красавица… А эта со шхуны “Русалочка”. Хороши?

– А он? – Оська и Норик вместе обернулись к рыцарю. У него на треугольном щите был вырезан вздыбленный зверь, не поймешь какой.

– Это… Я его, голубчика, выменял у одного очень старого любителя, нынче уже покойного. Он, любитель то есть, утверждал, братцы мои, что данный благородный воин со знаменитого клипера “Ланселот”. Хотелось бы верить… Знаете, что такое клипера?

Оська и Норик переглянулись.

– Еще бы!

– Вот и чудесно… А этот вот герой, с луком, тоже с клипера. Только не с английского гонщика, а с русского, военного. Назывался “Стрелок”. Были такие на закате парусной эпохи. Ходили на них в экспедиции к дальним островам, возили курсантов-гардемаринов вокруг света. Надо сказать, славные были времена…

Дерево фигур было темного, серо-кофейного цвета. Местами его проточили морские черви – словно по скульптуре пальнули крупной дробью. Кое– где лохматились древесные волокна. И несмотря на всю свою пораненность, побитость фигуры казались живыми. Ну, не такими живыми, конечно, как люди, а будто в них таился сказочный дух. Волшебные мысли, таинственные планы. В зябком, спрятанном под скалами зале тихо дышали морские легенды.

Наверно, старые мастера вселяли в этих деревянных скульптур живые души.

Сильвер, кажется, думал о том же.

– Я вот жалею, что не жил века два-полтора назад. Резал бы я из дерева таких вот красавцев для кораблей, всего себя в них бы вкладывал…

“И нога тогда уцелела бы”, – мелькнуло у Оськи. Чтобы Сильвер не уловил эту мысль, Оська торопливо спросил:

– А там, в углу, кто?

– Там… это, можно сказать, ваш дружок.

В углу стоял мальчишка. Он слегка откинулся, прижимаясь лопатками к известняку. Ноги его были полусогнуты – видимо, раньше ступни касались форштевня. А теперь мальчик пальцами ног упирался в срез низкого бревенчатого кругляка.

Длинные локоны были откинуты ветром. Пухлый рот приоткрыт, взгляд направлен в морскую даль. Наверно, и сейчас мальчик видел летящую навстречу пену.

Вода прилепила к телу одежду: подвернутые до колен широкие штаны и рубашку с распахнутым воротом. Сквозь нее даже проступали мальчишкины ребра…

Был он ростом чуть побольше Оськи и Норика. И, кажется, постарше. А может быть, такой же. Левая рука мальчика отведена была назад, пальцы растопырены. Возможно, раньше ладонь, как и ступни, касалась бруса-волнореза. А правую руку мальчик вскинул над плечом. Но… она была не вся. Обломал ее кто-то над согнутым локтем. Чья-то злая сила.

Мальчик, видимо, не чувствовал боли. По-прежнему стремился вперед. Но Оська смотрел, смотрел на расщепленный обломок, и вдруг ниже локтя горячо рванула боль. Может, такая же, какую испытал Сильвер, когда оторвало ногу. Но это лишь на миг. Оська даже не двинулся, только прикусил губу.

Норик торопливым шепотом (словно защищая Оську) проговорил:

– Можно ведь снова сделать руку.

– Можно, – покивал Сильвер. – Да пока не знаю как.

Все глядя в мальчишкино лицо, Оська спросил:

– Кто он?

– Мальчик с брига “Мальчик”. Тут, как вы, наверно, догадались, есть особая история.

Оська догадывался. Норик, видимо, тоже. Потому что сразу попросил:

– Расскажите!

– Ну, что ж, можно… – Сильверу, кажется, не хотелось расставаться с гостями.

5

Сильвер сел на обрезок мачты. Оська и Норик – на два плетеных кранца у его ног. И Оська уже не вспоминал про часы. Вернее, вспомнил, но не те, которые неумолимо двигают время, а старинные, бронзовые.

Те часы стояли на полке в магазине, где торговали всякой стариной: фарфоровыми статуэтками, мраморными письменными приборами, медными подзорными трубами, офицерскими кортиками прошлых времен, иконами… Кстати, как можно торговать иконами? Сильно верующим Оська не был (так, иногда перекрестится на всякий случай, вот и все), но образа – это же святые предметы! И вдруг – давайте за них деньги! Вон, Сильвер даже шарики с крошечным Николой-на-Цепях продавать не стал (Оська украдкой потрогал шарик на цепи – из него будто излучалось тепло)…

И все же в магазине Оське нравилось. Он и Эдик Тюрин по дороге из школы часто забегали сюда посмотреть на редкости. Особенно – на часы. Те, что раньше стояли, наверно, в каком-то богатом доме.

Циферблат был вделан в куб из темного мрамора. А на кубе – бронзовые фигурки. На бухте корабельного троса сидел старик в помятой фуфайке и с круглой шкиперской бородкой – сразу видно: бывалый моряк. У ног его пристроились два мальчика. Обыкновенные, вроде Оськи и Эдьки, только не в юнмаринках. Один в матросском костюме, другой в косоворотке, в мятых, порванных на коленке штанах и в большом картузе. Как Петя и Гаврик из всем известной книжки. Но не они, конечно, а просто приморские пацаны. Старый шкипер им рассказывал какую-то историю. Мальчишки запрокинули головы и буквально растопырили уши…

Потом часы продали…

А теперь бронзовый старик и ребята будто ожили – здесь, в музейном подземелье…

– Этот бриг называли сперва не “Мальчиком”, – неторопливо рассказывал Сильвер. – Было у него поначалу, говорят, другое имя. “Даниэль”, вроде бы. Так звали этого мальчишку, когда он еще был живой-настоящий. А появился он в здешних местах издалека. С иностранным десантом приплыл, когда началась тут Первая осада…

– Это значит, он против наших воевал? – шепотом уточнил Норик. Вроде бы, без укора в адрес мальчишки, но и без радости.

– С кем пришел, за того и воевал. Это уж у кого какая судьба… Да и едва ли он воевал как солдат. Был, говорят, барабанщиком, а из барабанщиков какие вояки? В атаки они, да, ходили, боевые марши играли храбро. И случалось, убивали их. А сами они… из палочек ведь не постреляешь. Ну, не знаю. Не в этом дело. История эта про те дни, когда осада уже почти кончилась.

Союзники заняли, значит, Главную высоту и взяли там десяток пленных. Те, говорят, держались до последнего, да потом уже не стало сил… И Даниэль этот подружился с пленным мальчишкой. Хотя пленный не барабанщик был, а чуть ли не в мичманском чине уже. Из морских юнкеров паренек. Годов им было одинаково, оба ребятишки, почуяли друг в друге, наверно, одинаковые души. Вроде бы и противники, а чего им было делить в той войне? Да и к пленным тогда относились по-человечески. Можно сказать, как к боевым товарищам.

Беда пришла негаданно. Был у союзников маршал, один из главных командиров. С норовом, видать. Попала ему вожжа под хвост. “Почему в городе, который мы доблестно завоевали, тут и там гремят взрывы?”

И поставил он нашим ультиматум: если взрывы не прекратятся, он расстреляет пленных.

А как они прекратятся, если всюду пожары и погреба с боеприпасами? Когда отходили на Правый берег, всё вывезти не сумели…

Пленных вместе с тем мальчонкой-мичманом заперли в каземате и пообещали наутро устроить казнь…

– А Даниэль их освободил! – рванулся Норик.

– То-то и оно… Раздобыл где-то ключ, обманул часового, помог беглецам пробраться мимо охраны, они отыскали у дальнего причала шлюпку. И благополучно переплыли к своим…

– А барабанщик? С ними? – нетерпеливо сказал Оська.

– Нет. “Не хочу, – говорит, – быть дезертиром”.

– А что с ним стало? – опять привскочил Норик.

– Про то не знаю… И мичман этот ничего больше про Даниэля не знал… Остапов или Остатков фамилия мичмана, точно я на слух не разобрал, когда мне эту историю рассказывали. Старик рассказывал, ветхий совсем, он уже плохо говорил… Я – старик, а он был вовсе… Это тот, у которого я Ланселота выменял. За рыцаря-то он с меня английский компас взял и адмиральскую подзорную трубу, а Даниэля отдал просто так, после уже. “Мне, – говорит, – скоро помирать, ты забирай его, чтобы не осиротел пацан. Я, – говорит, – к нему как к живому привязался, только руку сделать не сумел. А ты сделай…”

– А откуда он деревянный-то взялся? Что за бриг “Даниэль”? – поторопил Сильвера Оська.

– Я к тому и веду… Мичман Остапов, так мы его будем называть, служил в нашем флоте до семидесятых годов того века. С турками еще воевал. А потом вышел в отставку капитаном второго ранга. Похоже, что не поладил с начальством. И, чтобы с морем не расставаться, купил себе маленький купеческий бриг. Видать, деньги у него водились. Да и пенсия у отставных флотских офицеров была тогда немалая… Купил, значит, оснастил заново и назвал “Даниэлем”. Потому что всегда помнил дружка, которому обязан был жизнью… Заказал мастеру вырезать деревянного мальчика, чтобы тот был носовой фигурой на бриге, по обычаю старых парусных судов…

Ну, “Даниэль” – это как бы официальное имя. А среди народа стали звать судно “Мальчиком”. Бриг “Мальчик” – и никак иначе. Из-за этого парнишки под бушпритом. Сильно он полюбился морякам… Хотя, по правде говоря, “Мальчик” не долго был бригом. Скоро Остапов переоснастил его под марсельную шхуну. Это вроде южноморских дубков, что были тогда очень в ходу. Возили они из порта в порт пшеницу, дыни, табак и всякую другую местную продукцию. Короче говоря, занимались коммерцией… Но Остапов ей занимался мало. Не раз он уходил в дальние моря, и, говорят, случались с ним истории похлеще, чем в “Острове сокровищ”… И конец был загадочный, тоже как в романе. “Мальчик” пропал…

Через много лет, уже перед Второй Мировой, нашли его на пустынной отмели у Греческого лимана. Место гиблое, люди там бывают редко.

Рангоута уже не было, а корпус почти сплошь засосало в песок. Оказалось, что наполовину, с кормы, “Мальчик” сгорел. Нос, однако, сохранился в песке. И вот он уцелел, Даниэль. Без руки только…

Отыскали “Мальчика” рыбаки. Сняли фигуру, хотели передать в Морской музей, да тут началась война. Пролежал наш Даниэль в какой-то пещере, где укрывались партизаны, уцелел и в ту пору. Мой знакомый, старик тот, в тех местах как раз и партизанил. А после войны забрал мальчика себе… Вот так, господа гардемарины…

– А люди? – неуверенно спросил Норик. – Ну, Остапов и те, кто с ним были… они куда подевались?

– Про то неведомо. По крайней мере, в “Мальчике” следов людей не нашли. Ни скелетов там никаких, ни одежды… В общем, загадочная история.

– А другие истории… – Оська поудобнее устроился на мягком кранце. – Ну, те, которые случались с Остаповым и “Мальчиком”. Вы их знаете?

– Кое-какие слышал. И от старика Тараса Гаврилыча, царство ему небесное, и от других… Не все, конечно. Однако, даже их, дорогие вы мои, хватило бы на целый роман.

– Ну, хоть одну… – жалобно попросил Норик.

– Это можно… да вам, небось, домой пора?

– Ой, мамочка! – Оська наконец глянул на часики. Вскочил. Было двадцать минут седьмого.

– Вот и оно, что “мамочка”… – Сильвер тоже поднялся. – Приходите в другой раз. Будут и другие истории…

– А можно завтра? – торопливо сказал Норик.

– Хоть каждый день. У вас вот эти штучки на цепочках теперь как постоянный пропуск…

С карманным фонариком Сильвер проводил мальчишек до решетки. Достал ключ. Кряхтя, повозился с замком.

Оська погладил в кармане своего ольчика. Барабанщика. Может, он, как Даниэль, тоже помог бы пленникам – открыл бы в конце концов замок. Если бы Норик в ту минуту не услыхал Сильвера…

Жаль стало маленького – пострадали у него ноги. Как рука у Даниэля…

– Иван Сергеич! А когда вы сделаете руку Даниэлю?

– Сделать не хитро. Надо только понять: какая она была? Что он нес в ней?

– Может, факел? – спросил Норик. – Освещал беглецам дорогу?

– Я уж думал про это. Но нет. Факел заметили бы часовые…

– Иван Сергеич! – Оська затанцевал от радостной догадки. – Он держал в руке ключ! Тот, которым открыл замок!

– Ишь ты… – Старик выпрямился. Расцвел улыбкой. – А ведь правда… Так и порешим. Спасибо твоей лохматой голове, – он узловатой пятерней взъерошил Оськины волосы (“патлы”, как выражалась Анаконда). Потом растворил решетку.

– Ну, летите, птенцы. Да прилетайте опять, не забывайте Сильвера…

Жары уже не было совсем, ветер стал резким. Желтое солнце висело над морем в дымке, обещавшей скорую непогоду. Низко висело. Как утонет – сразу тьма.

Не было времени, чтобы по немыслимо длинным скальным лестницам карабкаться наверх – за обувью, спрятанной в траве-мартынке у края обрыва. Придется топать домой босиком.

– Тебе влетит? – спросил Оська.

Норик беззаботно отмахнулся.

– Скажу, что промочил кроссовки, когда брызгались у колонки, и оставил сушить на дворе у знакомых ребят… А ты?

– Придумаю что-нибудь.

– А завтра придем и заберем, да?

– Конечно! И сразу опять к Сильверу… Только не по цепи!

– Ох, это уж точно, – засмеялся Норик.

Самый удобный путь домой был теперь на пассажирском катере от Чернореченского причала. Катер за четверть часа добежит до Адмиральской пристани. А там до Оськиного дома – еще десять минут. Норику тоже было недалеко – он жил в Боцманской слободке над рынком.

Катер как раз подвалил к пирсу.

– Норик, бежим!

Босиком-то по тропинке с гравием не очень побежишь, они еле успели. Запрыгнули последними. Сердитая с виду кондукторша тут же надвинулась на них.

– Это что за босая команда к нам пожаловала? Билеты брать будем?

У Оськи денег не было совсем. У Норика хватило бы на автобус, но на катере – в три раза дороже.

Оська разжалобил кондукторшу тут же сочиненным рассказом. Они, мол, сидели на мостках, бултыхали в воде ногами, а кроссовки и сандалии поставили на краешек. И положили в кроссовку бумажные десять гривенников – чтобы не намокли в кармане, если они, дурачась, спихнут друг друга в воду. А тут какая-то шальная моторка, от нее волны во-от такой высоты! Вмиг смахнули обувь с досок. Обе пары – буль-буль на глубину. С деньгами.

– Теперь еще и дома попадет, – притворился печальным Норик.

– Вот и хорошо, что попадет, – с удовольствием сказала кондукторша. Но прогонять не стала.

На Адмиральской пристани они расстались. Уже синели сумерки и густо пахло водорослями.

– До завтра, Норик!

– Да! До завтра!

– Ровно в двенадцать!

– Да! Наверху у цепи!

6

Назавтра Норик не пришел.

…Оська уже с утра чуял неладное, смутно было на душе. Может, от того, что день начинался пасмурный, со штормовым ветром. В окна стучали сорванные с ближнего дерева каштаны. Осень стучала…

Анка, ворча, разыскала в шкафу старый Оськин свитер и вельветовые штаны. Не длинные, до колен, но плотные, в самый раз для нынешней погоды.

– А субмаринку свою давай сюда. Надо стирать да чинить… Вон как извозил-то!

– Не субмаринку, а юнмаринку. Свихнулась на битлах… – Анка “балдела” от песни “Желтая субмарина”.

– Все равно. Где тебя вчера носило?

– Где надо, там и носило… Некоторых чудищ “не спросило”.

– Вот скажу маме…

– О-о, как же ты мне надоела! Наколдую опять чирей, тогда узнаешь!

– Я тебе наколдую! Шваброй по одному месту.

– Сама швабра…

– А ты… Ой, что это? Я палец поцарапала! – Она вынула из кармана юнмаринки крошку-барабанщика. – Таскаешь всякий хлам…

– Положи обратно!

– А как стирать?

– Приспичило тебе стирать! Все равно теперь не носить ее до будущего лета… – И опять стало тревожно.

А про барабанщика он решил: пусть пока живет в привычном кармане, отдыхает, залечивает помятые ноги. Потому что теперь был у Оськи другой ольчик – шарик с крошечной церковкой в янтарной глубине. На якорной цепочке.

Оська погладил шарик под футболкой и полез головой в нелюбимый свитер..

– Ты куда опять нацелился из дома? Мама велела, чтобы читал учебники! Думаешь, если забастовка, то заниматься не надо?

– Куда надо, туда нацелился.

– Я скажу ма…

– Чирей, чирей, народись! С Анакондой подружись!.. Ай! – Домашняя туфля попала ему между лопаток. – И после этого я должен сидеть дома? С риском для жизни?

– Хоть бы скорее твой папа вернулся! Он тебе устроит риск!

– Папа мне никогда ничего не устраивает! У нас дома только женский гнёт.

– Это я тоже скажу маме… Ну куда пошел?! Отвечай сейчас же!

– К Сильверу пошел! К одноногому! Думаешь, вру?

Перепалка слегка улучшила настроение. Но в автобусе у Оськи опять заныло в груди.

Уже от остановки он увидел, что у камней с цепями никого нет. А было на часиках двенадцать ноль-ноль. Оська пошел через пустырь. В сером небе летели сырые сизые клочья. Ветер теперь не шипел, а свистел в ломких стеблях мартынки.

У бетонных площадок никого не оказалось (до той поры Оська надеялся: вдруг Норик прячется за камнем с перекинутой цепью?).

Внизу по свинцовой бухте бежали барашки. Пассажирские катера мотало у пирса. У горизонта, на дальних хребтах лежали набухшие сыростью облака…

Оська нашел в траве у бетона кроссовки Норика и свои сандалии (сейчас он был в кедах). Значит, Норик не приходил!

Почему?

Может, не отпустили, потому что вчера пришел поздно? Но за обувью-то должны бы выпустить из дома. Кроссовки не такие, что на выброс, почти новые.

А вдруг случилось что-то… совсем нехорошее?

Или Норик просто опаздывает? Возможно, он по своей натуре такой неаккуратный человек. Ну и пусть! Лишь бы пришел!

Оська томился на ветру минут сорок. Пока не понял сердцем: Норик не придет.

Но в чем же причина?

Неизвестность хуже всего.

Адресов друг другу они не оставили. Зачем, если твердо решили встретиться завтра!

Что теперь делать? Поехать в Боцманскую слободку? Там полтора десятка переулков, не одна сотня домов. Можно, конечно, походить, поискать. Но… если найдешь, тогда что? Вдруг Норик нарочно не пришел? На кроссовки наплевал, лишь бы не встречаться больше. Может, затаил на Оську какую-то обиду? За что?

А что Оська вообще знал об этом пацане с головой-луковкой и тонкими ушами? Ну, спустились вместе по Цепи. Ну, была минута откровенного разговора в темноте. Ну… да, казалось потом Оське, что они знают друг друга давным-давно. Это ему, Оське, казалось. А Норику? Может, уже и не помнит про вчерашнее знакомство…

Оська озяб – не столько от ветра, сколько от одиночества.

Надо было все-таки позвать с собой Эдика. Это даже требовалось по законам дружбы. А то ведь получалось, что Оська завел товарища на стороне, тайком от старого друга. Оська это понимал. И все же звать Эдьку не решился. Потому что они… ну, как с разных планет: уверенный, крепкий Эдик и хлипкий “негерой” Норик. Эдьке Норик душу не открыл бы никогда. В самой даже кромешной темноте…

Длинными извилистыми лестницами Оська долго спускался с Саламитских скал к станции Черная Речка. Потом – опять немного вверх, к решетчатой калитке у каменного коридора.

Замка на калитке не было. Наверно, Сильвер ждал ребят.

Конечно, ждал! Недаром в коридоре на полу светил похожий на пузырь в сетке фонарь! Не то масляный, не то керосиновый. И полукруглая дверь была открыта настежь – в оранжевую от каминного пламени келью.

– Ося! Здравствуй, мой хороший! А где твой желтенький друг? – Вот так, сразу.

Оська чуть не заплакал.

– Если бы знать. Я ждал, ждал… Весь просвистелся там наверху. Наверно, что-то случилось…

– Ну, почему обязательно “случилось”! Забежишь сегодня к нему, узнаешь…

– Знать бы, куда забежать!

И Оська рассказал, как познакомился с “желтеньким другом”.

Пока рассказывал, успокоился, отогрелся у камина. Подумал, что, может быть, все еще наладится, встретятся они. И Сильвер сказал, сидя на своем чурбаке:

– Все будет по-хорошему. Увидитесь. Не береди себя.

– Я не бере… дю. Не бережу…

– Бередишь. И не только за него тревожишься. Ну, за него – это понятно. А еще за себя. Вот подружились, мол, а он меня тут же позабыл. А он не позабудет, не бойся. Он не такой…

“Не такой”, – благодарно подумал Оська.

А Сильвер продолжал:

– Я его сразу… как-то душой принял. Может, потому, что был у меня когда-то дружок похожий. Ну, не видом похожий, а тоже такой вот, с хорошим сердцем… Митей звали…

– А сейчас он где? – неосторожно спросил Оська. Дернуло за язык.

– Сейчас… Никакого “сейчас” уже полсотни лет нету… Мне тогда ногу, а его – сразу… И главное – несправедливость какая! Он там и оказался-то случайно. Бежал куда-то по своим делам, увидел нас и свернул. Последнее помню: подбегает издалека, беленький такой, в новой матросочке, будто с праздника. “Эй, ребята, у вас там что?” И тут как ахнет…

Оська сидел съеженный, будто ахнуло только что. “А если и с Нориком такое же ?“ Потому что случается и сейчас иногда: найдут, начнут колупать… В разных штольнях и погребах еще полно этого “добра”.

Он стиснул под свитером шарик: “Защити Норика! Ну, пусть не приходит, только чтобы уцелел!”

Сильвер, видать, почуял, что сказал лишнее.

– Да ты не переживай, дело давнее… Ты вот взгляни, я тут вчерашний твой совет обмозговывал насчет руки… – И протянул кусок картона.

То ли углем, то ли толстым грифелем была на картоне нарисована кисть мальчишечьей руки. С зажатым в пальцах фигурным ключом.

– Вы прямо настоящий художник, – вздохнул Оська. Тревога слегка отпустила его.

– Настоящий, не настоящий, а рисовать нужно, если с деревом работаешь. Без эскизов-то никак… Мне учиться надо было, да не вышло с молодости. Самоучкой сделался. Ну, правда, книг перечитал не меньше иного профессора. Я без них и сейчас не могу. Тебе, наверно, трудно понять. Вы, нынешние, больше у телевизора. А теперь еще компьютеры эти со всякими играми-страшилками. Поглядел я как-то…

– У нас нет компьютера, – слегка обиделся Оська. – А книги я тоже люблю. У нас их дома вот такие полки, от низу до потолка, особенно про море. Еще дедушкины. И папа собирал с давней поры, когда еще школьником был и курсантом… Всякие старинные есть, я до них пока не добирался.

– А ты доберись. Может, что-то и про “Мальчика” отыщешь в них, и про Остапова. Такое, чего мы не знаем…

– Ну, вы ведь и так многое знаете. Истории всякие…

– Кое-что да… Например, вот случай в Караимском проходе…

И Сильвер поведал, как Остапов помогал спастись пленным йосским повстанцам, вывез их на “Мальчике” с тюремного Ящерного острова.

– Взяли они ветер с зюйд-оста, а за ними охрана, паровые катера у них. Может, “Мальчик” и ушел бы на прямом курсе, но тут на пути Караимские скалы, надо делать поворот оверштаг. А на этом всегда теряется скорость. Остапов видит: дело безнадежное. Но не сдаваться же! И направил он “Мальчика” между скалами во-от в такой проход! – Сильвер свел у груди развернутые ладони. – Там и шлюпки-то еле проходили, и вдруг стотонный парусник… Это как в Библии написано: “Скорее верблюд пройдет в игольное ушко…” А “Мальчик” прошел! Сейчас бы сказали – научная фантастика. А тогда про фантастику не слыхали и только скребли затылки. Особенно моряки. Потому что знали: нет там пути для судов крупнее баркаса…

Сильвер явно старался развлечь и утешить Оську. А может, и себя.

В какой-то мере удалось…

Перед тем, как уйти, Оська вынул из холщовой сумки кроссовки Норика. Сумку он взял из дома и на обрыве сложил в нее обувь.

– Отдайте, если придет. Я сперва хотел оставить их, где лежали, да вдруг кто-нибудь найдет и стащит, Или раскиснут от дождя. А у вас он обязательно появится… если сможет.

– Думаю, появится.

– Вы тогда ему дайте мой адрес… Есть, где написать?

– Пиши на обороте, – Сильвер опять протянул картон с рисунком. И плотницкий карандаш. Оська старательно вывел крупные буквы. Словно от этой старательности зависело, найдет его Норик или нет.

– А можно еще посмотреть на… те фигуры?

– Пойдем…

В подземном зале опять зажглись яркие лампочки. Оська мельком глянул на “взрослые” скульптуры (на девиц – очень мельком) и подошел к Даниэлю.

“Это ты помог Остапову провести в скалах бриг?”

Даниэль смотрел вперед. Но почудилось Оське – чуть шевельнулись деревянные губы.

“Ты молодец, – шевельнул губами и Оська. – И у тебя скоро снова будет рука”.

– Скоро снова будет рука… – Это подошел и Сильвер. – Только вот прорисую поточнее ключ… Он, конечно, по правде-то был не такой большой и фигурный, ну да ведь здесь-то надо… чтобы повыразительнее, так сказать.

– Потому что ключ это символ, – нашел Оська нужное слово. – Да?

– Правильно ты говоришь, лохматый, – и Сильвер, как вчера, взъерошил Оськины волосы (а в них были два колючих шарика травы-мартынки).

И так же, как вчера, дошел Сильвер с Оськой до калитки. Круглый фонарь по-прежнему освещал проход, стоял на полу.

– Иван Сергеич, он тоже корабельный?

– Тоже. С дубка “Милая Елена”.

– У вас тут целый музей. Наверно, туристы заходят, когда в церковь подымаются?

– Да нет, не заходят… Была у меня такая мысль, хотел, выражаясь по-научному, организовать экспозицию. Можно было бы и подзаработать. Да потом не по нутру стало. Понимаешь, Ося, очень уж для меня эти вещи… свои. Сросся я с ними. С этими дамами, да с рыцарями, да с мальчонкой порой даже разговариваю, как с живыми. А тут вдруг чужие люди начнут ходить. Это все равно что любопытных с улицы в свой дом пускать…

– А вы здесь и живете?

– Ну, не совсем… По прописке я проживаю за бухтой, в Каменке. Там я, значит, и числюсь: с сыном, с его женой и внучкой. Но чаще – здесь. Говорят, подкаменная влажность вредна для организма, но я к ней притерпелся. А-дап-тация, если по-современному. Наоборот, не могу уже без этого климата… Ну, забегай.

– Конечно!

И Оська запрыгал по каменной тропинке к причалу. Не весело запрыгал, а по привычке. Потому что скакать и прыгать ему за одиннадцать лет жизни приходилось больше, чем ходить размеренно и солидно…