Мы шли по карте, составленной в семидесятых годах прошлого века. В углу карты была сделана приписка о том, что карта составлена «на основании расспросов местных жителей». Надпись эта, несмотря на ее откровенность, не радовала нас. Мы тоже занимались расспросами местных жителей, но их ответы почти всегда были неточны.
«Местные жители» долго и горячо кричали, переругивались и упоминали много примет. Их объяснения выглядели примерно так: «Как дойдете до канавы, берите круто вкось к лесу, а там идите и идите на край дороги по горелым опушкам к самой барсучьей яме, за ямой надо бы вам угодить прямо на холмище, его оттуда чуть-чуть видать, а за холмищем дорога, можно сказать, совсем простая – по кочкам до самого озера. Так и дойдете».
Мы точно следовали этим приметам, но никогда не доходили.
Сейчас мы шли по карте, но все же заблудились в сухих болотах, заросших мелким лесом.
Осенний день шуршал ломкой листвой. Потом начал моросить тончайший дождь, похожий на холодную пыль.
К трем часам дня мы вышли на песчаный бугор среди болот, заросший сухим папоротником. День быстро темнел, сумерки уже зарождались под неприветливым небом, и приближалась ночь – волчья ночь в болотах, полная треска сухих ветвей, шороха капель и невыносимого чувства одиночества.
Мы кричали и прислушивались. Ветер шумел в ответ в мертвых чащах и приносил хриплое карканье вороньих стай.
Потом где-то за краем земли и болот послышался ответный крик, протяжный и слабый.
Голос приближался. Затрещал осинник, голос послышался совсем рядом, из чащи вышел веснушчатый мальчик. Было ему лет двенадцать. Он осторожно шагал по валежнику босыми ногами и нес в руках старые сапоги. Он подошел к нам и застенчиво поздоровался.
– А я слышу, кто-то и кричит и кричит, – сказал он и засмеялся. – Даже испугался: никого в эту пору тут быть не должно. Летом еще бабы ходят за ягодами, а сейчас какие ягоды – все сошло! Заблудились?
– Заблудились, – ответили мы.
– Здесь и пропасть недолго, – сказал мальчик. – Прошлым летом баба одна заблудилась – только весной ее нашли, остались одни косточки.
– А ты как сюда попал?
– Я-то здешний, с Малого озера. Телку ищу. Мальчик вывел нас на Малое озеро. Только к ночи мы вышли из болот, добрались до твердой земли и пошли по заросшей дороге. Ветер угнал тучи к югу. Звезды пронзительно горели над вершинами сосен, но сквозь путаницу ветвей знакомые созвездия казались чужими – среди них было трудно найти даже Большую Медведицу.
– Про телку это я вам выдумал, – сказал мальчик после долгого молчания. – Я не телку искал.
– А чего же ты искал в болотах?
– Падучую звезду, – ответил мальчик. – Запрошлой ночью звезда здесь упала, за холмищем. Я проснулся – слышу, корова Манька тревожится, ревет, мотает рогами. Должно быть, волк к избе подходил.
Я вышел во двор поглядеть. Стою, слушаю – и вдруг что-то как полыхнет через все небо. Гляжу – метеор. Пролетел низко над лесом и упал где-то тут, за холмищем. Гудел сильно, как самолет.
– Зачем тебе метеор?
– В школу я его отнесу, – ответил мальчик. – Исследовать надо. А вы не знаете, из чего сделаны звезды?
Начался ночной разговор о звездах и спектральном анализе.
К полночи мы вышли к берегу черного лесного озера. Осеннее звездное небо пылало в воде. На берегу стояло несколько изб. Только в одном конце горела керосиновая лампа. Мальчик постучал.
– Где тебя носит, черт шалый? – сказал за дверью сердитый женский голос. – Только сапоги даром треплешь.
– А я разумшись, мамка, – ответил мальчик. Загремел засов, и мы ощупью вошли в сени; в них пахло сеном и парным молоком.
Мы переночевали в избе у мальчика – звали его Ленька Зуев, – выкурили по папиросе с отцом Леньки, пожилым молчаливым человеком в железных очках, и легли на сене, около теплой печки. Кричал сверчок, и в сенцах ворчали сонные куры.
Среди ночи я проснулся. Сильный, полный слез женский голос пел знакомую арию из «Пиковой дамы». Оркестр звенел сотнями туго натянутых струн. Звезды дрожали в запотевших оконцах, и сверчок, услышав пение, перестал кричать.
– Беспокойство вам от этого радио, – сказала с полатей Ленькина мать. – Ленька его сделал, спать оно вам не дает, а как его прекратить – я не ученая! Придется будить малого.
– Не надо. Пусть спит.
– А мы любим, – сказала из темноты женщина, и голос ее стал певучим и тихим, – страсть любим слушать, как поет Москва. Так-то и непонятно, и жалостно, и весело – иной раз до вторых петухов глаз не сомкнешь, хоть за день и намаешься со своим-то хозяйством.
Она помолчала.
– А все Ленькино дело, – сказала она и, очевидно, улыбнулась в темноте. – Такой беспокойный, такой жадный все знать – надо быть, в отца пошел.
– А что отец? – спросил я женщину.
– Семен-то? – переспросила женщина. – Семен у нас партийный с восемнадцатого года. Все для людей… Остатнюю корку другим отдаст, сам будет одними книжками сытый.
Наутро мы узнали историю Семена Зуева. Был он в молодости портновским подмастерьем в Рязани. Заведение Лысова, где он служил, считалось лучшим в городе; работало оно на губернатора, на военных и адвокатов. Адвокаты шили фраки, и Семен испортил глаза, вшивая во фрачные брюки шелковую тесьму, – работа эта была ручная и очень тонкая.
Лысов, богомольный сухой старик, с лицом, зеленым, как лампадное масло, читал весь день божественные книги или «Историю государства Российского» писателя Карамзина. Истратил тысячу рублей на благолепие города – прибил на пыльных улицах к стенам домов чугунные доски с выдержками из «Истории» Карамзина. Под каждым текстом была подпись: «Смотри гишторию господина Карамзина», том такой-то, страница такая-то.
– Начал я с Карамзина, – сказал Семен, – а кончил статьями Ленина. Крепко доходил его голос до самых, можно сказать, пустых захолустий. Ночью читаешь, а утром выйдешь на улицу – пыль, гуси бредут к лужам, стена у монопольки красная от сургуча, в соборе – колокольный звон, убогие люди бьют друг друга посохами из-за копейки, – одним словом, самая допотопная Русь, а в голове несешь свежие слова, как свет какой-то о будущем нашего брата.
После революции Семен уехал в деревню, на озеро, построил на берегу избу и начал отвоевывать у глухого полесья плодородную землю. Сейчас на озере живут уже пять семей.
Утром Ленька проводил нас до большой дороги. Белое солнце сверкало в облетавших лесах, и в его холодном свете был хорошо виден каждый лист, падавший с осин и берез в озерную воду. Изредка срывался ветер, и тогда листья летели шумным дождем, щекотали лицо.
Через несколько дней Ленька прибежал к нам в деревню и принес кусок «падучей звезды» – острый спекшийся осколок, покрытый копотью и ржавчиной. Он нашел его за холмищем в развороченном пне.
С тех пор я подружился с Ленькой. Я любил бродить с ним по лесам: он знал все тропы, все глухие углы леса, все травы, кустарники, мхи, грибы и цветы, он знал голоса всех птиц и зверей.
Ленька, первый из многих сотен людей, которых я встречал в своей жизни, рассказал мне, где и как спит рыба, как годами тлеют под землей сухие болота, как цветет старая сосна и как вместе с птицами совершают осенние перелеты маленькие пауки. Они летят, прицепившись к паутине, когда дуют ветры на юг, летят десятки километров.
У Леньки были две книги Кайгородова, зачитанные до дыр. Он напрасно искал в них разгадку осеннего перелета пауков.
– Одного я не пойму, – говорил Ленька, – паучок маленький, а паутины выпускает столько, что ежели ее скатать в комок, так из этого комка выйдет сорок таких паучков.
Ленька каждый день бегал в школу за десять километров. За всю зиму он пропустил только два дня, но не любил об этом вспоминать, смущался, – была тогда сильная метель, их избу засыпало снегом по самую стреху.
Зимой Ленька выходил из дому в темноте. Колючие звезды дрожали от стужи, трещали сосны, снег скрипел под ногами, и у Леньки сжималось сердце: как бы не услышали волки. Зимами волки подходили к самому озеру и жили в стогах.
Но хуже всего было поздней осенью, в ноябре, когда снег, раскисший от дождя, лежал на дорогах и с черного неба бил в лицо и леденил все тело порывистый ветер.
Летом Ленька вместе с матерью пахал, копал огород, сеял, убирал сено. Семен работать не мог: с каждым годом сердце билось все чаще, лицо, наливалось землистой опухолью, мучил затяжной сухой кашель.
– Не то живу, не то помираю, – говорил Семен и растирал ладонью худую грудь. – Тараканья жизнь меня съела – поздно, знать, пришла революция. Ну, ничего, Ленька за меня что надо доделает.
Я сдружился с Ленькой и посылал ему из Москвы много книг. Каждую осень я приезжал в лесную деревню и шел из нее на озеро. Это стало традицией.
Я приходил всегда неожиданно. Я шел тихими осенними лесами, где, кроме птиц, не было встречных, узнавал старые пни, светлые поляны, изгибы заброшенной дороги. Мне была знакома каждая сосна на опушке – любить их меня научил Ленька.
Приходил я обычно в поздние сумерки, когда бледные звезды предвещали холодную ночь и запах дыма казался лучшим запахом в мире. Он говорил о близости озера, теплой избы, веселых разговоров, о певучих жалобах Ленькиной матери, постели из сухого сена, говорил о пении сверчка и бесконечных ночах, когда я просыпался от струнного грома, от мелодий Бетховена и Верди, заглушавших дрожащий вой голодных волков.
Каждый раз Ленька выскакивал из избы и бежал мне навстречу. Он стеснялся показывать свою радость и только крепко здоровался со мной за руку. Потом мы долго говорили о прочитанных книгах, об урожае, зимовке на полюсе, затмении солнца и ловле вьюнов. У нас было много увлекательных тем для разговоров, и Семен снова рассказывал о своей молодости, о студентах, привозивших в Рязань прокламации.
Так крепла дружба. Где бы я ни был, я знал, что поздней осенью я вернусь в этот лесной край. Вернусь и увижу Леньку, Семена, и общение с этими людьми все больше дает мне ощущение того, что жизнь с каждым годом становится лучше. Все чаще выдаются дни, когда вдруг услышишь, как гулко шумят под ветром леса, как журчат во мхах холодные родники, узнаешь всю громадную цену книг, размышлений и дружбы деревенского мальчика, мечтающего вот уже третий год съездить в Москву и увидеть метро, Кремль и живого слона в зоопарке.
Каждый год, когда я уезжаю, Ленька провожает меня. Так было и в этом году. Поезд узкоколейки, прозванный местными жителями «старым мерином», – забавный маленький поезд, – тащился среди лесов. Просеки открывали багряные и золотые разноцветные чащи, и на одной из просек, возле самого полотна, стоял Ленька и махал старой отцовской кепкой. Паровоз, похожий на чайник, сердито засвистел на него, но Ленька засмеялся и крикнул мне в окно:
– Ждать будем! Я вам письмо обо всем отпишу, а вы Брэма прислать не забудьте.
Еще долго я видел его – румяного, бегущего за поездом сквозь мокрые и терпкие осенние чащи. Он бежал, махал сумкой с книгами и улыбался мне, лесам, солнцу, всему миру своей застенчивой, простодушной улыбкой.
1938