Жили себе дед с бабой. Не было у них ни детей, ни родичей, так и доживали они свой век вдвоем в хате. Кое-как перебивались с хлеба на квас.
Известно, были они очень старые, годов так по восьмидесяти, а может, и больше,— прежде-то старые люди долго жили. И вот дожили они до того, что есть стало совсем нечего.
Только, тем и держались, что дед по миру пойдёт да сухариков насбирает.
Но вот дождались они — пришла весна-красна.
Баба деда и наставляет:
— Дедка, люди вон всё сеют, посеял бы и ты хоть проса, что ли, с гарнчик-то мы бы наскребли. Хоть бы нам, беззубым, кашки мягкой отведать на старости лет или крупяной похлебки тепленькой, а то эти сухари уж поперек горла становятся.
Послушался дед бабы и посеял по весне проса. Расчистил лядце и посеял.
А посеявши, целую неделю не ходил глядеть, взошло просо или нет.
На другую неделю пошел — выросло просо чуть не по пояс.
То, видно, бог поторопил, чтобы росло оно для старых да бедных, которым есть нечего.
Раз приходит дед к своему просу и видит: стоит в просе журавль, да такой большущий!
Дед взял палку, подошел да как запустит в журавля. Тот поднялся и улетел.
Стал оглядывать дед свое просо, а оно все начисто побито, потоптано, поломано.
Тогда он вернулся домой и говорит бабе:
— Вот, бабка, дал нам бог хороший урожай, да не даст он снять его.
— Почему это не даст снять?
— Да повадился журавль в наше просо и прямо не клюет, а косит — все начисто побил, поломал.
— А ты же, дедка, прежде был охотником, так возьми ты свою кремневку, почисть ее, подкрадись, да и убей журавля. Вот и мясо нам будет!
Послушался дед бабы, достал из клети кремневку, почистил и утром пошел к своему просу.
А журавль-то прилетал перед полуднем. И пока дед подползал, пристраивался да примеривался, как ему убить журавля, глядь, а он уже там. А какой хитрый этот самый журавль, ну что твой змей: только дед подошел, а он уж и оборотился — то птицей был, а то стал паном, аж весь сияет, при всей форме и лицом румяный.
И говорит пан деду:
— Стой, дедушка, не убивай меня! — говорит.
А потом спрашивает:
— Это твое, дедушка, просо?
— Мое.
— Что ж ты хочешь за свое просо?
Испугался дед, видит: пан, как-никак, а он такой бедняк, оборванный, залатанный, закопченный. Будто из черной бани из какой!
— Что,—говорит,—я хочу? Нет у меня никого—ни детей, ни родичей, и кормить меня некому.
— Ну, дедушка, коли нет у тебя никого и некому тебя кормить, так иди ты вслед за мной зеленой тропой, шелковой травой, выйдешь на поляну, там будет мой дом. Да не иди ты к крыльцу оттуда, где солнце заходит, а иди с юга. Там увидишь Другое крыльцо, на него подымись и войди в дом. Там будет страж стоять. Он спросит у тебя, куда ты идешь, а ты скажи, мол, к Журавлевому. Он тебя и пустит. А может, я сам услышу либо в окно увижу и двери тебе отопру!..
Сказал он это, и — хлоп-хлоп! — сделались у него руки крыльями, поднялся он и полетел.
Идет дед зеленой тропой, шелковой травой, выходит на поляну и видит посреди поляны дом, да такой красивый, что ни вздумать, ни гадать, только в сказке сказать. Такого другого, может, во всем нашем царстве нету — так и сияет.
Подходит дед к тому крыльцу, которое на юг глядит, а там стража.
— Ты куда,— спрашивает,— идешь, бродяга ты эдакий? Как ты смеешь тут шляться?!
А тот, журавль-то, услыхал, отворяет одни двери, потом другие:
— А ну, иди, иди сюда!
Стража сейчас же отступила в сторону. Вот дед прошел один покой, другой покой, входит в третий.
Журавль усадил его в кресло, как вот примерно вы меня, и поставил ему угощение — продуктов, фруктов разных, вина всякого, показал перед ним весь свой стол, на котором разве что птичьего молока не было.
Накормил-напоил деда и снова спрашивает:
— Что ж ты, дедушка, хочешь за свое просо?
— Панок! Золотой мой! Как я могу сказать? На что ваша милость будет, то и дадите!..
Тогда пан пошел в другой покой, вынес ему кошель и говорит:
— Ну, дед, коли ты по дороге захочешь есть, скажи только: «Кошелек, кошелек, дай мне поесть-попить!» Он откроется, и будет тебе из этого кошеля и стол, и пища, и все то, что ты у меня ел. А как наешься-напьешься, открой кошель и скажи: «Питье да еда, схоронитесь сюда!» Тогда все и попрячется, а ты сверни кошель и ступай себе домой. Только помногу не пей, а то захмелеешь и кто-нибудь украдет у тебя кошель.
Идет дед домой, и страх как хочется ему поглядеть, правда ли то, что журавль говорил. Прошел он полдороги, не утерпел — сел, вынул кошель, раскрыл его и велит:
— Кошелек, кошелек, дай мне поесть-попить!
Отведал дед понемножку того-сего и говорит:
— Питье да еда, схоронитесь сюда!
Все и попряталось обратно в кошель.
Приходит он в свое село, входит к себе в хату.
— День добрый! — говорит.— Жива ли тут моя старуха?
— Да я-то жива, дедулька, а ты жив ли?
— Я жив-здоров.
— А я уж думала, что тебя либо волки съели, либо медведи задрали, во мхи затащили, закопали и колоду навалили!
— Нет, бабулька, и волки не съели, и медведи не задрали, а принес я тебе хлеба-соли. Будет нам по гроб жизни. Садись-ка, бабка, за стол,— может, ты месяц не ела,— да и я рядком сяду. Будет нам еда и питье.
— Что ты, дедулька, откуда ж ты возьмешь еду и питье?
— Садись-ка, садись!
Сели они за стол, вынул дед кошель, положил его на стол, а стол-то корявый,— известно, в курной избе!
Раскрыл дед кошель.
— Ну,—говорит,—кошелек, кошелек! Чтобы мигом были и еда и питье.
И тут — откуда что взялось!
Была курная изба, а тут стали покои, может, получше этих, да что эти! Может, и в целом царстве таких больше нету. И разная-разная еда и питье, тух тебе и вина, и бабки, и пироги — всего было вдоволь.
Дивится старуха:
— Господи, господи! Откуда все это?
— А вот, бабка,— отвечает дед,— как послала ты меня убить журавля, так прихожу я к своему просу, а он уж там. Только я приладился его убить, а он обернулся паном, да таким, что аж весь сияет. «Что ты, говорит, хочешь за свое просо?» А я ему говорю: «Никого у меня нет, кормить меня некому». Тогда он говорит: «Иди ты ко мне домой зеленой тропой, шелковой травой, там я тебя награжу!» Пошел я туда, домой «к нему, он меня накормил, напоил и вот кошель дал.
Напилась бабка, наелась, обняла своего деда, поцеловала и говорит:
— Ну, спасибо тебе* дедка, обрадовал меня: ведь ты все равно как с того света воротился! А знаешь что? Мы все одни да одни с тобой, ни мы у людей не бываем, ни они у нас. Давай-ка позовем мы к себе в гости старосту да писаря. У нас теперь этакий стол! И хата наша при таком-то столе краше стала.
— А как хочешь, бабка, можешь и позвать гостей, пусть побывают у нас.
Тогда баба повязалась покраше платком, пошла на село и позвала старосту и писаря:
— Приходите, детки мои, ко мне в гости.
— Ты что,— говорят,— старая карга, какие мы тебе гости? Живет в кособокой хате, может самой есть нечего, а туда же — в гости зовет!
— Нет, мои детки, тогда станете ругать, как побываете у нас и не будет для вас накрытого стола. А наперед нечего ругать!
Тогда они одумались: «Ну что ж, коли так, сходим, пожалуй!»— и пошли вдвоем в гости.
А они, значит, охотники были выпить, коли кто позовет!
Входят они в хату:
— Здорово, дед!
— Здравствуйте!
— Ну, что скажете нам?
— А вы вот сядьте, посидите на лавке, тогда и скажем и покажем.
Те сели. Один — кнут держит, а другой — плеть.
Известно, староста да писарь были грозой для крестьян, всегда с плетьми ходили по селу, на барщину из хат выгоняли.
Тут вынул дед кошель и говорит:
— Кошелек, кошелек, чтобы мигом был тут полный стол питья да еды!
И появляется тогда и питье, и еда, и соленья, и печенья — всякое угощенье для всех гостей, сколько бы их ни было,— пятеро ли, десятеро ли.
Стал старик угощать писаря и старосту. А те пьют и едят, не отказываются, только дивятся про себя: «Что ж это такое? И питье, и еда на столе, и хата посветлела? Уж не бог ли рай с неба скинул? Это и у нашего пана нет такого угощенья да украшенья!»
Наелись они, напились вволю и зеленого и вишневого, какое на свете только есть, и пошли по домам.
А баба тогда и говорит:
— Дед, а дед, знаешь что?
— А что? .
— Позовем-ка мы в гости пана.
— Что ты, баба, одурела? Вот правду говорят, что слушать бабу на свою погибель. Как же, держи карман,— пойдет пан к нам, старикам. Поди-ка, он тебе кнутом задаст!
— А! Что будет, то будет — пойду!
— Ну и ступай себе!
Пошла баба. Заходит в панские покои. Выходит пан.
— Ну что, старая, скажешь?
— А что, паночек, скажу: просит дед, прошу и я вас к себе в гости!
— Что? — рассердился пан.— Ах ты быдло! Ты меня в гости зовешь? Чтобы я да к нищим пошел!
— Нет, паночек, коли мне не верите, спросите у своих верных людей. Есть у вас писарь и староста, Вот и спросите у них—можно к нам в гости пойти или нет?
— А, ну ладно, ладно.
Позвал пан лакеев, кучеров и говорит им:
— Подите позовите ко мне старосту да писаря: пан, мол, требует!
Пошли слуги:
— Пан велел к нему прийти!
Приходят они к пану:
— Что прикажете, пан?
— А вот что. Зовет старая ведьма меня в гости, так вот — можно ли к ней пойти?
— А, можно, можно, паночек, мы и у вас не видывали такого стола, как у них. Есть у старика кошель, из него все само собой появляется: и золотая посуда, и чего там только нет. И водки разные, и вина, и еды полный стол. Можно пойти!
Послушал пан и велел своим кучерам закладывать лошадей.
Оделись они с пани и поехали не столько пить-есть, сколько правду узнать, не обманывает ли, мол, старуха.
Подъезжают они к хате, вылезают из фаэтона, а дед выходит к ним навстречу:
— Не прогневайтесь, паночек, моя хата снаружи не чиста, а в ней будут вам и кресла, и цветочки, и все убранство — такие, что мое почтение!
Вошел пан в хату и стал на пороге. А дед вынимает кошель и говорит перед паном:
— Кошель, кошель! Чтобы мигом были тут в моей хате и питье, и еда, всякое угощенье и разное украшенье!
Тут появились и питье, и еда, и разное украшенье, да такие, что в целом царстве не было стола красивей и богаче!
Видит пан, что не стыдно сесть за стол.
А старик приглашает:
— Просим, паночек, отведать нашего хлеба-соли и всякой благодати.
Стал пан разглядывать вина, видит — всё самые дорогие, заморские. t
Стали они пить да есть.
Известно, благородный человек не столько угощается, сколько доброй беседой утешается. Это не мужик, который, как говорят, чуть дорвется — так и нажрется!
Вот попили они малость, поели, пан и говорит:
— Не пристало тебе, дедушка, такой кошель иметь: ты простой мужик, а дом и стол у тебя лучше моих. Мне совестно,— говорит,— перед своими друзьями дворянами. Я тебя добром прошу — отдай ты мне этот кошель. А я тебе дам все для пропитания и крупы дам, и муки, и заправки, все, что нужно, буду тебе предоставлять. И слугу тебе дам, и корову, и свинью, и масла—ну, словом, всего. На что тебе и кошель? Я тебя честь честью схороню и панихиду по тебе отслужу, я тебя и утешу — по монастырям повожу!..
Тогда дед стал с бабой советоваться:
— Ну что, баба, станем делать? Ведь пан просит. Отдадим или нет?
— Ну что ж, дед, раз пан просит — надо послушаться. У нас все будет: и слуга будет, и одежа, и помыто, и подано!
Послушались и отдали. И остались они в своей дырявой хате как были.
А пан забрал кошель и уехал.
После дал он им и слугу и припасу всякого: пуд муки, пуд гороху, пуд ячневой крупы, пять фунтов сала, три фунта масла, десять фунтов соли — выдал им то есть все Необходимое.
Прикончили они этот паек за несколько, дней, а прикончивши, послали своего слугу в усадьбу к пану.
— Пан, прислали меня дед с бабой за харчами—те все вышли!
А пан ничего не дал и слугу в дом не пустил.
— Хватит,— говорит,— давать: у меня много таких, которым надо давать. Мне нужно кормить тех, кто работает, а они на барщину не ходят. Пусть по миру идут да и кормятся: с миру по нитке — голому рубашка; с миру по крошке — двоим пропитаться можно!
Так и обманул пан деда с бабой, слово свое нарушил.
Пришел слуга к деду и говорит:
— Пан сказал — у меня, мол, таких много, кому надо давать, надо кормить тех, кто работает. А вам велел по миру идти и тем кормиться, а мне приказал к нему воротиться.
Сказал и ущел.
И остались дед с бабой как были: и корявые, и дырявые, в великой своей нужде.
Дед думал-думал, думал-думал: что тут делать, как хлеб добывать? И надумал: «Схожу-ка я опять к журавлю, пожалуюсь ему,— не сжалится ли он, не даст ли другой кошель? Тот, дескать, из-за бабы пропал. Сказано: слушать бабу — на свою погибель. С бабой живешь — правды не говори!»
Надумал это дед и пошел.
— Схожу-ка я,— говорит,— баба, к журавлю, не даст ли он нам другой кошель?
— Ну что ж, сходи, дед, даст ли, не даст ли, а ты сходи!..
И пошел старик зеленой тропою, шелковой травою.
Шел, шел и вышел на полянку. На той полянке журавлиный дом.
Подходит он к дому под самое крыльцо. Тут стража давай на него кричать:
— Ты куда, бродяга, нешто тебя сюда звали?
А журавль услыхал, сейчас же — раз-раз — двери растворил:
— Ну, иди, иди сюда!
Стража сразу в сторону. Вошли они в покои, один прошли, другой, входят в третий.
Журавль и спрашивает:
— Ну что, дедушка, может тебя кто обидел?
— Да что, паночек,— пан обидел. Позвала моя баба в гости старосту да писаря, напоила, накормила, а потом говорит — позовем пана! Я не хотел, да ведь сатана обойдет и соколам Пошла позвала. Приехал пан с пани. И заставил он меня отдать ему кошель. Обошел со всех сторон: «Я, говорит, все тебе буду предоставлять». Посоветовался я с бабой, а баба говорит: «Отдай, дед!
Нужно пана слушаться. Он же все нам будет предоставлять». Отдал я кошель, а пан прислал нам того-сего, а когда все вышло, он и обманул: «Пусть, говорит, по миру ходят, да тем и кормятся!..»
Ну, журавль посадил деда за стол, угощает, а тот за слезами и не ест ничего.
— Не дадите ли вы мне,— спрашивает,— еще такого кошеля?
— Ладно, дам, дам! Только дам я тебе не кошель, а бочоночек!
Пошел он в другой покой, выносит бочоночек и научает деда:
— Приди ты домой и скажи: «Слезай-ка, баба, с печи! Не принес я кошеля, а принес бочоночек!» А как баба слезет с печи, ты и скажи: «Ну-ка, двенадцать молодцов, вылезайте из бочонка, разложите эту бабу да всыпьте ей кнутом хорошенько!» Как зададут они бабе, тогда скажи: «Ну-ка, двенадцать молодцов, лезьте в бочонок!» Тогда вели бабе, чтобы накинула свой платок и к пану шла да не говорила бы, что ты принес бочоночек, а сказала бы, что принес другой кошель, еще почище того.
Позовите пана и пани, писаря и старосту, и всех дворян. А как соберутся все, посади пана и пани в красный угол, а тех всех на дворе.
После скажи: «Нуте-ка, двенадцать молодцов, вылезайте из бочоночка да всыпьте им всем!» Как зададут, слугам скажи: «Нуте-ка, двенадцать молодцов, станьте у порога!» И потребуй у пана свой кошель назад.
Поблагодарил дед журавля и пошел восвояси.
Как всыпали бабе! Та побежала позвала пана, пани, писаря, старосту и всех дворян. А как влепили им всем, и дворянам, и писарю, и старосте, и кучерам, ну всем, дед и велит:
— Ну, двенадцать молодцов, станьте у порога. А ты, пан, клади сюда кошель, а не то и тебе будет такое угощенье, какого ты отроду не пробовал и деды и прадеды твои не видывали.
— Вишь ты, грозится!
А что грозить, коли он и сам все видал и стоят у порога двенадцать молодцов с кнутами.
Видит пан, что дело плохо, да позабыл он взять с собой кошель, вот он и говорит:
— Отдам, дедушка, тебе твой кошель хлебосольный, только отпусти живого! Много ли, мало ли мне жить,— хватит с меня и своего добра. Позовите мне моего слугу!
Позвали слугу, пропустили его к пану:
— Пожалуйста, голубчик, поезжай скорей домой: там в шкафу, а может, в сундуке, лежит кошель. Возьми ты его и доставь мне сюда живым манером, а то мне здесь плохо приходится! Сам видишь: двенадцать дьяволов в шляпах стоят с кнутами!
Вынул ключик из кармана и дал слуге.
Тот поехал, взял кошель, где было сказано, и доставил пану.
А пан говорит:
— На, дедушка, твой кошель, только отпусти меня!
Дед кошель взял и велит молодцам:
— А ну-ка всыпьте ему! Он, когда мужиков бьет, не верит, что больно, пусть-ка и сам почувствует, как нам больно!
Взяли двенадцать молодцов да и отдубасили пана как следует, а дед говорит:
— Двенадцать молодцов, лезьте в бочонок!
Тут пан скорей ходу! Взял ли он шапку, нет ли, а только шубу ему порвали всю в клочья!
А дед остался жить со своим кошелем, со своей силой и защитой.
И никто его уже не трогал.