Журавленок и молнии. Владислав Крапивин

Часть первая. Игра и не игра
Часть вторая. Крушение
Часть третья. Еще одна сказка о Золушке

Часть вторая. Крушение

Сентябрьские дни

Первая неделя сентября выдалась дождливая и ветреная. Словно осень хотела напомнить школьникам: побегали, побездельничали — и хватит. Но скоро природа смилостивилась и вернула лето. Теперь оно называлось «бабье лето». Пришли ясные тихие дни — с неподвижными листьями, присыпанными золотистой пылью, со стеклянными паутинками в прозрачном воздухе.

Вера Вячеславовна раздумала заклеивать на зиму окна и каждый день распахивала настежь створки. В теплом воздухе был запах увядающих деревьев, натертого шинами асфальта, политых из шланга цветочных гряд. Ласковое это тепло было непрочным, но все-таки еще летним. По-летнему галдели воробьи, по-летнему шумела малышня на площадке недалекого детского сада, и Журавленок прибегал — тоже летний, веселый, загорелый, такой же, как в первый день, когда появился у Брандуковых. Все в той же рубашке с черной ленточкой над карманом.

Надевать эту рубашку просил Игорь Дмитриевич. Он писал с Журки и с Иринки портрет. Вернее, картину. Называлась она «Качели». Но это пока. Может быть, потом у нее будет название «Друзья» или просто «Лето». Не в этом дело. Дело в том, что картина получалась. Вера Вячеславовна видела, что, когда Игорь берется за эту работу, он забывает обо всем, кроме радости. Забывает о ссоре с начальством в отделении Союза художников, о персональной выставке, которую то назначают, то опять откладывают, о шумном приятеле Иннокентии Заволжском, который мнит себя знаменитостью, а думает больше о веселых компаниях и ресторане.

Впрочем, Иннокентию что? Он давно уже член Союза художников, у него своя мастерская, три полотна в местной галерее, выставки чуть не каждый год… А Игорю — работать и работать.

И он работал. С такой ясностью в душе, с такой хорошей улыбкой, с какой до этого писал, пожалуй, только «Путь в неведомое». Еще в начале августа он сделал первые этюды: пошел как-то с Иринкой и Журкой прогуляться в соседний сквер, увидел, как они забрались на качели, и вдруг воскликнул: «Братцы, не уходите отсюда! Я сейчас!» И помчался за этюдником…

В августе он работал прямо в сквере, уговаривал Иринку и Журку позировать ему хотя бы полчасика в день. И они соглашались. Правда, потом Иринка призналась, что Журка очень стеснялся любопытных зрителей, да и она тоже.

А сейчас Игорь писал в своей комнате — в те дневные часы, когда сентябрьское солнце врывалось в распахнутое окно. В комнате соорудили перекладину, подвесили самодельные качели — доску на толстых веревках. Иринка садилась на нее, Журка вскакивал, Игорь торопливо брался за кисть. И было хорошо — никаких зрителей, кроме Веры Вячеславовны. Но Вера Вячеславовна видела, что ее не стесняются нисколечко…

Холст был высотой больше метра, шириной сантиметров семьдесят. На нем среди солнечной зелени, за которой виднелись крыши и антенны, спокойно висели качели. Иринка в белом платьице с синими горошинами сидела, свесив с доски ноги, улыбалась и смотрела вверх — на Журку. Журка стоял, ухватившись за веревку, тянулся вверх и показывал куда-то в небо: то ли на веселых птиц, то ли на самолет. Но смотрел не в высоту, а на Иринку, словно спрашивал: «Видишь? Здорово, да?» В золотистом свете, тоненький, легкий, на прямых напружиненных ногах, он сам был как лучик, отраженный осколком зеркала с земли в небо.

И в Иринке, и в Журке была беззаботность и в то же время какая-то беззащитность. И, глядя на картину, Вера Вячеславовна каждый раз со щемящей нежностью и тревогой вспоминала голубую жилку, которую, кажется, можно перебить даже травинкой…

На первый взгляд картина была готова. Но Игорь продолжал работать, трогая бликами листья, солнечными точками — ребячьи волосы, зеленым сумраком — тени в кустах. Тонко выписал сухой стебелек, застрявший под погончиком Журкиной рубашки, и крылатое семечко клена, упавшее Иринке на платье.

Один раз Вера Вячеславовна робко намекнула, что, может быть, стоит уже оставить картину. А то можно «зализать» и «пересушить». Однако Игорь нетерпеливо мотнул головой и с осторожной ласковостью спросил у Журки:

— Завтра заглянешь, Журавлик? А то скоро солнце будет уже не то…

Вера Вячеславовна думала, что Игорю просто жаль расставаться с этой работой. Но, может быть, он был и прав, когда говорил, что картина не закончена. Художнику виднее. Никому из посторонних Игорь полотно не показывал, даже Иннокентия решительно прогнал с порога своей комнаты.

— Ну-ну, значит, шедевр создаешь, — обиженно басил тот. — Хочешь поразить ценителей очередным взлетом… Верю и одобряю. А только отдых тоже необходим для творческой личности. Зашел бы ко мне, посмотрел бы мои работы, я не таюсь. Обсудили бы кое-что, посидели…

— Иди, иди, Кеша, — шепотом сказала Вера Вячеславовна, потому что с улицы на третий этаж донеслось знакомое щелканье кроссовок по асфальту: это опять мчался к Брандуковым Журка.

Вера Вячеславовна видела, что ни Журку, ни Иринку не утомляют эти «сеансы живописи». Игорь не заставлял ребят замирать в нужных позах, не ворчал, когда они баловались и раскачивали доску. Он работал быстро, легко схватывая мгновенные движения света и красок.

У Веры Вячеславовны был отпуск. Радуясь, что он выпал на эти славные дни, она садилась в углу мастерской, смотрела, как работает муж, и слушала, о чем болтают ребята. А иногда сама расспрашивала о школьных делах. Спросила однажды, нравится ли Журке школа.

— Да ничего, нравится, — отозвался Журка, покачивая доску. — Такая же, как у нас в Картинске. — Он вдруг засмеялся: — Так же дежурные голосят у дверей: «Где сменная обувь?» И так же столовой пахнет на первом этаже. Будто и не уезжал со старого места.

— По-моему, у вас очень славная классная руководительница, — осторожно заметила Вера Вячеславовна.

— Всякая, — со вздохом проговорила Иринка.

Журка сказал:

— Иногда покрикивает, а так ничего… Зато знаете, что хорошо? Что мы в одном классе. Иринка, я да еще ребята с нашего двора: Саня Лавенков, Митька Бурин, Горька Валохин… Тот, что заходил недавно.

Вера Вячеславовна кивнула. Она помнила мальчика, у которого были коричневые с медным отливом волосы и непонятный взгляд из-под этих волос: настороженный и немного виноватый. Мальчик побыл недолго, обедать отказался и ушел, объяснив, что дома «куча дел». На пороге он обернулся и спросил у Журки:

— Я вечером зайду к тебе, ладно?

— Конечно! — откликнулся Журка.

И тогда мальчик улыбнулся. Улыбка была не похожа на его взгляд — короткая, но доверчивая.

— Вы что, по вечерам вместе уроки делаете? — чуть-чуть ревниво спросила Иринка, когда мальчик ушел. Журка сказал беззаботно:

— Нет, я их еще днем успеваю сделать. Задают-то, сама знаешь, всего ничего…

Задавали, и правда, пока немного. Журка делал уроки буквально за полчаса, а вечером зарывался в дедушкины книги. Одни из них были интересные, и Журка читал их подряд. Некоторые казались скучноватыми, но Журка все равно перелистывал их: разглядывал старинные пометки на полях, иллюстрации, виньетки, читал отдельные страницы. И знал, что когда-нибудь и эти книги прочитает всерьез. А пока они радовали его даже непрочитанные. Они были как загадочные гости из далеких времен. В каждой из них таилась неспокойная и громадная жизнь. Даже в таких непонятных, как, например, «Сочинение об описи морских берегов Г. Мекензия». «Сочинение» было издано при Морском кадетском корпусе в 1836 году. Книга эта, наверно, побывала в экспедициях на парусных фрегатах, которые искали незнакомые берега. А может быть, ее читали знаменитые адмиралы — Нахимов, Невельской, Беллинсгаузен, Литке?

Журка открывал наугад страницы, и там среди сухих наставлений и схем попадались слова, которые пахнут джунглями и соленым прибоем:

«Если и не принять в уважение недостаток самого барометра… то при всем том способ измерения при помощи сего инструмента не может удобно употреблен быть в таковых путешествиях, поелику в неизвестных, мало населенных и большей частию еще диких странах едва только можно найти тропинку на ровном месте, а тем паче еще обрести через утесы и леса дорогу на вершину никогда не посещенной горы…»

Листаешь желтую шероховатую бумагу, и будто сам идешь на валкой шлюпке у полосы прибоя, и пена летит через борт, хлещет по высоким ботфортам, и соленые капельки оседают на выпуклом стекле медной подзорной трубы. А за бурунами — берег незнакомой страны с непроглядной чащей дикого леса. Что там, в этой чаще? Развалины древних городов? Неизвестные звери и птицы? Отравленные стрелы осторожного африканского племени?..

О мальчишке из такого племени Журка читал несколько вечеров подряд. Книга была небольшого размера, но пухлая. В потрескавшихся кожаных корках. Рядом с титульным листом — портрет молодого негра в камзоле. Негр был похож на арапа Петра Первого — Ганнибала (Журка видел его портрет в журнале со статьей про Пушкина). Название книги было таким длинным, что заняло целый лист: «Жизнь Олаудаха Экиано, или Густава Вазы Африканского, родившегося в 1745 году, им самим написанная; содержащая историю его воспитания между Африканскими народами; похищение; невольничество; мучения, претерпенные им в Вест-Индийских Плантациях; приключения, случившиеся с ним в разных частях света…» И так далее. Журка даже не дочитал название до конца, потому что какой смысл? В нем пересказывается все содержание. Лучше уж читать саму книжку.

История Олаудаха Экиано оказалась интересной, читалась легко, потому что старинные буквы были большими, как в букваре, а ко всяким «ятям», «фитам» и твердым знакам чуть не в каждом слове Журка привык и не обращал на них внимания…

Мальчишку из дикого племени похитили и продали в рабство другому, более сильному африканскому народу, а потом европейцам. Много пришлось вынести ему горя. Капитан, которого Олаудах считал своим другом и покровителем, предал его: снова продал в рабство — в самое страшное, американским плантаторам.

Всякие беды испытал Олаудах Экиано, прозванный европейцами Густавом Вазой. Побывал в плаваниях и морских битвах, хлебнул всяких приключений, прежде чем добился свободы. Да и что это была за свобода! Несколько раз его снова пытались превратить в раба — потому что черный. Морское дело он знал не хуже капитанов, но сделаться капитаном так и не смог, стал цирюльником. Но это было не главное его занятие. Главное — он старался помочь рабам. Правда, он не призывал к восстанию, он верил, что его поймет и спасет невольников английская королева и «добрые» английские лорды. Но что делать, это был восемнадцатый век. Сейчас-то любому пятикласснику ясно, что глупо надеяться на королев и сенаторов, а тогда еще надеялись даже взрослые серьезные люди.

Конец у книжки был невеселый. Негры, которым Олаудах помог вернуться на корабле в Африку, погибли от голода и дождей на пустынных берегах Сьерра-Леоне. Тогда Олаудах написал королеве письмо с просьбой обратить милостивый взор на страдания невольников. Смешной надеждой на эту милость и заканчивалась книга. Но не это в ней было основное. Главное — приключения Олаудаха и как он добивался свободы, чтобы помочь другим неграм. И еще — ненависть к рабству, которая так и рвалась из старинных и вроде бы медлительных фраз…

Даже непонятно, как напечатали такую книжку в России в 1794 году, при царице Екатерине Второй. Мама рассказывала, что в это же время в России жил писатель Радищев, который выпустил книжку против крепостного права, и его заковали в кандалы и сослали в Сибирь. А «Жизнь Олаудаха Экиано» — это тоже против угнетения. Или царица считала, что лишь бы не задевали рабство в своей стране, а про заграницу пускай печатают, все равно никто не поймет? Ну и дура, значит, она была. Рабы везде рабы, а свобода везде свобода…

Журка долго разговаривал про это с мамой, и она с ним согласилась. Но потом сказала:

— Совсем ты в этих старых книгах утонул. Почитал бы что-нибудь другое…

— Угу, — покладисто отозвался Журка. Но по-прежнему сидел каждый вечер с дедушкиными книгами.

Зато «другие» книги охотно читали Журкины приятели. Еще в самом начале знакомства Егор сказал Журке:

— Твой дед нам всегда книжки давал, мы к нему будто в библиотеку ходили. А сейчас как?

— И сейчас так же, — твердо ответил Журка. А дома передал этот разговор маме и папе. Мама сказала, что, конечно, пусть ребята приходят, надо только завести тетрадку и записывать, кто какие книги взял, чтобы не было путаницы. Папа хмыкнул и заметил, что теперь «прощай книжечки». Но возражать не стал.

К тому же в начале сентября папа уехал. Только успел поступить на работу, и его сразу послали в колхоз на уборку урожая.

Ребята на тетрадку не обиделись. Сказали, что Юрий Григорьевич тоже записывал читателей, только не в тетради, а прямо на обоях (теперь этих записей не было, недавно стены оклеили заново).

Чаще всех приходил Егор Гладков. Он не то, что другие — читал не только Дюма и Стивенсона. Он брал стихи Блока и Маяковского, романы Алексея Толстого и Шолохова. И вообще Егор был взрослее, чем показался Журке при первом знакомстве. Учился он уже в восьмом классе.

Над осторожной Горькиной дружбой с Журкой Егор больше не посмеивался. Видно, понял, что не его это дело.

Горька приходил обычно по вечерам. Иногда через дверь, иногда через окно (застегнув широкий страховочный пояс). Он был не очень разговорчив и… почти не мешал Журке возиться с книгами. Тоже брал какую-нибудь книжку — обычно с картинками — и листал в уголке, изредка поглядывая из-под волос на Журку.

В такие вечера было спокойно и тихо. Шелестели страницы да в соседней комнате уютно стучала пишущая машинка. Мама недавно стала работать в машбюро областной редакции и кое-какие материалы брала для перепечатки домой…

Один раз Горька попросился переночевать. Сказал, что отец на работе, а к маме приехала сестра из деревни, и они полночи будут вести разговоры о родственниках, спать не дадут. Горьке поставили раскладушку рядом с Журкиной тахтой. Горька вытянулся под одеялом, помолчал, закрыв глаза, и вдруг проговорил с усмешкой:

— Как в старые времена.

— В какие? — не понял Журка.

— Как при Юрии Григорьевиче… Только он всегда садился на подоконник и курил. У самой форточки, чтобы дым в нее шел.

Журке показалось, что в Горькиных словах есть какой-то глубоко спрятанный упрек, и он сказал со сдержанной досадой:

— Ну, уж тут я ничем помочь не могу. Сам знаешь, курить не научился.

— И не надо. Ты и без этого хорош, — ответил Горька так серьезно, что Журка смутился. Потянул с полки второй том «Путешествия на шлюпе „Камчатка“ капитана Головнина (Санкт-Петербург, при Морской типографии, 1819 год) и сердито раскрыл наугад.

А Горьке на этот раз, кажется, хотелось поговорить. Он спросил:

— Ты к политинформации подготовился?

— А чего к ней готовиться? — откликнулся Журка. — Газеты посмотрел. Все равно ничего нового. В Африке воюют, в Южной Америке воюют, в Италии вокзалы взрывают, в Ирландии по демонстрациям стреляют. Израиль опять лезет на всех и бомбит… Даже тошно. Телевизор смотришь — там тоже: бах, бах! Иногда думаешь: взрослые люди, а чем занимаются. Будто на земле другого дела нет, как друг друга стрелять и резать.

— Люди всегда воевали. Еще с древних времен, — сказал Горька наставительно.

— Ну, вот именно. И до сих пор не поумнели… Когда один человек умирает, и то сколько горя. А тут сразу — трах, трах! — целые тысячи. Или даже миллионы…

— А если война справедливая! Если на тебя нападают!

— Вот я и говорю про тех, кто нападает. Чего им надо? Психи какие-то… Если «Синие молнии» и «Тигры» воюют, это ладно, потому что понарошку. Для интереса… Да и то, когда тебя расстреливать повели, ты вон как заметался. А если по правде?

— Чего ты такие разговоры сегодня завел? — недовольно сказал Горька.

— А ты сам спросил про политинформацию… Тебе хорошо, готовиться не надо. А я уже третий раз. И зачем только Маргарита меня политинформатором назначила…

— Потому что рассказываешь интересно.

— А я больше не буду интересно… Надо по очереди, а она все на меня. Пионерское поручение! Если по правилам, то классный руководитель не имеет права пионерские поручения давать, он ведь не вожатый. Нам это еще в третьем классе объясняли.

Горька сказал с коротким зевком:

— С Маргаритой мы еще хлебнем.

— Ну уж, хлебнем, — заступился Журка. — Обыкновенная. Как все учителя… Вот Виктор Борисович — тот в самом деле вредный. Как заорет…

Журка даже поежился, вспомнив завуча Виктора Борисовича — сухого, с аккуратным пробором и маленьким ртом, съеженным, как высохшая розочка.

— Витенька — просто псих, — сказал Горька. — Маргарита хуже.

— Почему?

— Сам увидишь.

— Ты на нее злишься, что не дала нам на одну парту сесть, — проницательно заметил Журка.

— Ну и злюсь… Ты-то, конечно, не злишься. Тебе с Иркой — в самый раз.

— Я же не виноват, что у Маргариты такое правило: мальчик с девочкой, — недовольно сказал Журка.

— Дурацкое правило. Как в первом классе… Да еще в каждом кабинете проверяет: все ли на своих местах… Да ладно, мне и с Лидкой Синявиной неплохо. Не ябедничает, если подеремся, и списывать дает… А Ирка тебе не надоедает?

— Как это? — удивился Журка.

— Ну как… Полдня за одной партой, да потом ты еще дома у нее торчишь…

— Я не торчу, а делом занят, — хмуро сказал Журка. — Ты же видел, ее папа картину пишет.

— Да уж видел, — вздохнул Горька. — Когда кончит, на выставку пошлет. Небось, премию получит. Кучу денег…

— Балда ты, — огрызнулся Журка. — Он о деньгах и не думает. Если хочешь знать, ему за «Путь в неведомое» восемьсот рублей предлагали. А он все равно не продал, хотя дома ни рубля денег не было. Мне Иринка рассказывала…

— Он что, святой такой? Или решил, что мало дали?

Журка оторвался от «Путешествия на „Камчатке“, вздохнул и медленно спросил:

— Слушай, ну почему ты про всех всегда говоришь плохое?

Горька помолчал, будто испугался. Потом сказал, то ли дурачась, то ли по правде:

— Да вот так уж… Наверно, потому что про меня никто хорошее не говорит.

«А может, в самом деле?» — растерянно подумал Журка. И пожалел Горьку. И решил сказать ему что-нибудь хорошее. Но Горька продолжал говорить сам:

— А картина мне здорово понравилась. Вы там на ней такие…

— Какие?

— Ну… в общем, видно, как вам хорошо друг с другом…

Журка усмехнулся:

— Ты еще подразнись: «Жених и невеста».

— Что я, совсем спятил? — сказал Горька и натянул до носа одеяло.

«Обиделся», — с тревогой подумал Журка.

Но Горька не обиделся. Он не мог обижаться на Журку. Он был привязан к Журке гораздо сильнее, чем это можно было заметить со стороны. Своей привязанности он стеснялся не только перед другими, но даже перед собой. Конечно, разве он был достоин Журкиной дружбы? Журка был умнее, храбрее, честнее. Горька завидовал той смелой ясности, с какой Журка смотрел на людей. Ему, Горьке, никогда не сделаться таким. Хорошо хотя бы то, что Журка не отталкивает его…

Недавно в старом «Огоньке» Горька наткнулся на цветной портрет мальчишки и вздрогнул. Потом прочитал: «Художник Тропинин. Портрет сына». В сыне художника не было явного сходства с Журкой, но в повороте головы, во взгляде Горька почувствовал что-то очень знакомое. Он вырезал портрет и приколол кнопками в своем уголке над расписанием уроков.

Повесить Журкину фотографию он не решился бы. А так что? Просто картинка.

…Горька откинул одеяло, прошлепал к Журке и сел на краешек тахты.

— Что читаешь?

Журка молча показал титульный лист.

— Интересно? — спросил Горька.

— Ага…

— А почитай вслух.

— Я не по порядку, просто листаю. Тут всякие штурманские наблюдения…

— Ну все равно.

Горьке в самом деле было все равно. Просто хорошо, если они будут сидеть вместе, и Журка для него, для Горьки, станет читать свою мудреную книгу. Хоть про что…

— Давай, — охотно сказал Журка. Они устроились рядышком, привалились к спинке тахты, укрылись одним одеялом, и Журка перевернул страницу.

— …«Двадцать второго числа в полдень по наблюдениям место наше было в широте четыре градуса двадцать шесть минут сорок восемь секунд, в долготе сто пятьдесят градусов ноль-ноль минут восемнадцать секунд; тогда до захождения Солнца дул ровный ветер, а потом стал затихать, и по горизонту сделалось очень облачно; к северу мы видели один раз блеснувшую молнию, а в одиннадцатом часу ночи показался весьма необыкновенный метеор; я сам наверху тогда не был, но вахтенные офицеры сделали ему следующее описание: „В половине одиннадцатого часа к норд-норд-весту приметили большой светлый шар, опускающийся к горизонту, который был виден секунд пять, потом исчез, разлив свет по всему небу…“»

Встреча

Школа стояла в Крутом переулке между улицами Парковой и Мира. До Иркиного дома и до Журкиного от школы было три с половиной квартала. Только Иринке в одну сторону, а Журке — в другую.

В школу Журка шел с Горькой, с Митькой Буриным и братьями Лавенковыми. Иринка — со Светой Гарановой и Димой Телегиным. А из школы Иринка и Журка выходили вместе. Шли по Крутому переулку до троллейбусной остановки. Была у Иринки причуда: из школы домой добираться только на троллейбусе. Тут и пешком-то пять минут, но Иринка говорила с капризной ноткой:

— Я так с первого класса привыкла. Трудно тебе что ли проводить?

Журке было нетрудно. К тому же он знал, что у человека могут быть всякие свои привычки и приметы. Например, сам он, шагая по асфальту, старался не наступать на трещины. А если встречался на улице очень большой пес, надо было тихонько свистнуть и посмотреть на него через колечко, сложенное из пальцев. Чтобы не было какой-нибудь неприятности. Конечно, Журка понимал, что все это ерунда. Но, может быть, не совсем ерунда. Может быть, это осталось в крови от далеких предков, которые ходили в шкурах по скалам и ледникам и старались приручить диких животных. Тогда каждая трещинка могла оказаться опасной, а зверя нужно было заранее остановить взглядом. И почему теперь не вспомнить старый обычай, если это нужно для спокойствия души?

Может быть, и у Иринки есть какая-то примета, и троллейбус ей необходим для хорошего настроения…

Никакой приметы насчет троллейбуса у Иринки не было. Просто ей нравилось идти с Журкой. Хотя бы до остановки. В троллейбусе Иринка прилипала носом к заднему стеклу и смотрела, как Журка машет ей портфелем, а потом убегает, прыгая через черные трещины на желтом от солнца асфальте.

Она знала, что Журка сейчас прибежит домой, кинет в угол портфель, торопливо переоденется, проглотит оставленный мамой обед, покормит Федота и тут же опять помчится к ней, к Иринке. Потому что папа хочет закончить картину, пока сентябрь дарит последние летние деньки.

Через дверь Журка выходить не станет, а вылетит из квартиры через окно — на веревке с поясом. Мамы у него дома нет, и никто не будет вздыхать и говорить о глупом риске. Журка перелетит на тополь, съедет по стволу на землю, за несколько минут промчится из конца в конец Парковой улицы — и вот он. Стоит в дверях, весело морщит переносицу.

— Здрасте! Быстро я, да?

— Ну, молодчина! — обрадуется папа. — Давайте начнем. Я тут и без вас кое-что сделал, а теперь — вместе…

Вместе — это хорошо. Казалось бы, что интересного сидеть целый час на подвешенной доске? А на самом деле — весело. Потому что сидишь и о чем угодно разговариваешь. Разные истории рассказываешь. Папа — о том, как смотрел в детстве трофейные фильмы про пиратов и дикаря Тарзана. Иринка — про то, как брат Виктор учил ее стрелять из лука и возил на велосипеде в лес (и как они там один раз надолго заблудились). Журка — про «витязей», про то, как в раннем детстве сочинял стихи и как был канатоходцем в цирке, который ребята устроили у них во дворе, в Картинске (два дня голова гудела, думали, что сотрясение). Он так весело всегда рассказывал! Переносицу сморщит и сам над собой посмеивается…

Но, если даже все молчали, все равно было хорошо. Просто потому, что тут Журка… Иногда, застеснявшись таких мыслей, Иринка говорила капризно:

— Папа, ты нас совсем замучил! Эта доска мне уже в кошмарах снится.

— Ришка, не кокетничай, — добродушно отзывался папа.

Она вскакивала.

— Кто кокетничает? Не могу я больше. Все!

— Ну, началось. Характер показываем, — спокойно говорил папа. — Журка, ты устал?

— Ни чуточки. И она тоже… Просто у нее сегодня «пфыкательное» настроение.

— Какое, какое?! — взвивалась Иринка.

А папа говорил с удовольствием:

— «Пфыкательное»! Прекрасный термин.

Иринка пфыкала и садилась на доску, надув губы. А Журка смеялся. Тогда она тоже начинала смеяться, но сперва говорила Журке:

— Двое на одну! Эх ты, а еще витязь…

В субботу, когда шли к остановке, Журка вдруг замолчал на полуслове. Остановился. Иринка даже испугалась: он с непонятным лицом смотрел куда-то в сторону. Потом бросил у ее ног свой портфель и закричал:

— Лидия Сергеевна!

И побежал за женщиной, которая сошла с троллейбуса.

Та обернулась.

А Журка мчался к ней, раскинув руки, будто хотел обнять с разбега. Так бегут к маме, которая вернулась домой из долгой поездки. Правда, он все же не стал обнимать, в последний момент затормозил, остановился перед женщиной, сказал с радостным придыханием:

— Лидия Сергеевна… Правда, вы…

Она обрадовалась так же сильно:

— Журавин! Юрик!.. Надо же! Откуда ты здесь, Журавлик?

— Я переехал… недавно… А вы?

— А я еще в прошлом году. Сразу, как с вами попрощалась. Мужа перевели, вот и я… Теперь я опять студентка.

— Как студентка?

— Очень просто. Я же раньше педучилище кончила, а сейчас учусь в институте. А то ведь что получалось! Три года проучила вас, а потом отбирают, потому что после училища можно работать только в начальной школе… А я больше так не хочу. Пускай с первого класса по десятый… Ох, Журавлик ты мой, как я рада тебя видеть!

Она притянула его за плечи, прижала к себе. И он, кажется, чуть не замурлыкал от удовольствия. В самом деле!

Иринка, подобрав Журкин портфель, подошла и теперь стояла в трех шагах. Журка наконец оглянулся на нее.

— Лидия Сергеевна! Это Иринка! Моя… мой товарищ. Мы на одной парте… Иринка, это Лидия Сергеевна. Ты знаешь, я рассказывал.

— Я догадалась. Здравствуйте, — сказала Иринка, стараясь не очень показывать досаду. А досада была оттого, что Журка так стремительно забыл про все на свете (и про нее, про Иринку), бросил портфель, кинулся как сумасшедший. И еще оттого, что Лидия Сергеевна была совсем не такой, какой представляла ее Иринка. Невысокая, даже низенькая, толстоватая, с несовременной прической — какие-то рыжеватые кудряшки.

— Пойдемте ко мне в гости, — тут же предложила Лидия Сергеевна. Я недалеко живу, на улице Кирова.

Иринка бросила на Журку быстрый взгляд. Он, кажется, понял. Сказал огорченно:

— Ой, сейчас нельзя, Лидия Сергеевна, у нас дело важное. Но я обязательно! Скоро!

«Я,» — опять ревниво подумала Иринка. И отвернулась. Журка, все еще светясь от радости, записал адрес, и они распрощались.

Стали ждать троллейбуса. Иринка молчала. Журка наконец спросил:

— Ты чего надутая?

— Я? — сказала она. — Ничуть… Просто я испугалась: ты так сорвался куда-то…

— Но это же Лидия Сергеевна…

— Да поняла я, поняла… Только я удивилась.

— Почему?

— Ну… — Иринка замялась, но удержаться не смогла: — Я думала, что она красавица, а она…

— Что «она»? — слегка насторожился Журка.

— Да ничего. Но… обыкновенная.

Журка не обиделся.

— Не все ли равно, красавица или нет, — сказал он задумчиво, будто что-то хорошее вспомнил. — Тут даже глупо так говорить…

— Почему же глупо? Для женщины внешность — это очень важно.

Журка подумал и серьезно разъяснил:

— Ты же про свою маму не думаешь, красавица она или нет. Просто она есть, вот и все…

— Сравнил! Мама у каждого одна, а учителей вон сколько.

— Лидия Сергеевна тоже одна, — отозвался Журка. — Ты просто не понимаешь…

Иринка хотела сказать, что где уж ей понимать такие сложности, но Журка перебил:

— Вон «шестерка» идет… Ну, пока. Через час я приду.

Будто ничего не случилось…

Журка не понял, отчего Иринка надулась, и не очень на это обратил внимание. Он слишком радовался встрече с Лидией Сергеевной. В самом прекрасном настроении он прибежал домой и с таким же настроением через час отправился к Иринке.

Она встретила его внизу, у подъезда. Глядя мимо Журки, хмуро сказала:

— Не получится сегодня работа…

Журка наконец сообразил:

— Слушай! Ты на меня разозлилась, что ли? За что? Ничего я не понимаю!

Иринка посмотрела виновато, почти со слезами.

— Разве в этом дело? У папы неприятности…

— А что случилось?

— Да… все то же… — горько сказала Иринка, и Журка вдруг подумал, что ее голос очень похож на голос Веры Вячеславовны. — Опять у него с выставкой… Совсем уже назначили, а теперь переносят на будущий год… Ну, он расстроился. Сидит, ругает киношников. Если уж он начал про киношников, значит, не до работы ему. Как бы опять сердце не заболело. Зимой и так целый месяц в больнице лежал…

— А что за киношники? — скованно спросил Журка.

— Так он их называет… двух своих врагов. Он говорит, что они свои картины с экрана срисовывают.

— Прямо в кино? — удивился Журка.

— Нет. Возьмут киножурнал, где строители или сталевары показаны, выберут подходящий кадр — и у себя в мастерской на экран через фильмоскоп. А потом обводят, раскрашивают. Раз, два — и картина готова. Можно хоть во всю стену…

— Разве так бывает? — недоверчиво сказал Журка.

— Значит, бывает… Папа горячий, несдержанный, но он никогда не обманывает. И всегда говорит, что думает. Как с размаха… Мама его за это сколько раз ругала…

Журка подавленно молчал. Как он мог помочь Иринке и ее отцу? И кто тут может помочь?

Журка и раньше знал, что бывают дома у Иринки грустные дни. Но у кого их не бывает? К тому же слышал об этом он лишь намеками и не очень тревожился.

При Журке Игорь Дмитриевич всегда был веселый, бодрый, готовый к работе. И не верилось, что когда-то он бывает не таким.

Журке Иринкин папа очень нравился. Стройный, похожий на дирижера, который вот-вот взмахнет палочкой и начнет озорную музыку. Он и кистью взмахивал, как дирижерской палочкой. У него были длинные пальцы и узкие загорелые запястья. И была в этих тонких руках большая сила. Однажды Игорь Дмитриевич взметнул в воздух Журку, чтобы поставить на качели, и Журка зажмурился от неожиданного ощущения: показалось, что его подхватили руки деда.

— Ты что, испугался, птаха?

— Не-е… — сказал Журка. Засмеялся и открыл глаза.

Игорь Дмитриевич тоже засмеялся. Волосы у него с густой сединой, а лицо совсем не старое. Оно было красивым и могло бы показаться строгим, если бы не рот. Большой улыбчивый рот словно вырезан из какого-то веселого портрета и не очень точно, чуть наискосок, приклеен на лицо Игоря Дмитриевича. Это рот доброго мальчишки. Впрочем, не только мальчишки. Потому что у Иринки были такие же губы и такая же улыбка (если, конечно, Иринка не дулась).

А сейчас Иринкин рот грустно сжат, и сама она стояла поникшая.

— Он же очень хороший художник! — искренне сказал Журка.

— Хороший, конечно… А в Союз художников который год не принимают. Он там у них на собрании одного начальника прямо при всех «киношником» обозвал. Ну вот, с тех пор…

— И выставку из-за этого отменили?

— Я не знаю… Видишь какое дело, он ведь работает в художественных мастерских, там ему заказ дали — какие-то планшеты для завода рисовать. А он увлекся нашей картиной, заказ вовремя не сдал… Главное, что на заводе-то ничего, согласились подождать, а директор мастерских расшумелся. В выставком пожаловался… А при чем здесь выставка? Это же разные вещи — заказ и картины! Просто у него там друзья…

— У кого? — машинально спросил Журка.

— Да у директора. В выставкоме. Вот они опять и сделали папе гадость…

— А у Игоря Дмитриевича разве нет друзей? Чтобы заступились за него? — сочувственно спросил Журка.

Иринка как-то по-старушечьи махнула рукой. И сказала с сердитой откровенностью:

— А… «друзья». Когда праздник или день рождения, они тут как тут. А если помочь надо, с начальством ссориться не хотят. Разве это настоящие друзья?

Журка грустно усмехнулся:

— А от тех, кто настоящие, тоже никакого проку…

— Где они, настоящие-то? — тихо и печально отозвалась Иринка.

Так же тихо и очень серьезно Журка сказал:

— А я?

Они помолчали. Журка вдруг застеснялся, Иринка, видимо, тоже смутилась. Потом она тряхнула волосами и попросила с хмурой виноватостью:

— Ты уж на меня не сердись…

— За что? — удивился Журка.

— Да за это… Сегодня на остановке…

— Я так ничего и не понял, — сказал Журка.

— Ну и молодец, что не понял. А я дура…

— Да ладно тебе… Пойдем к нам! Мама пирог с яблоками печет.

Иринка покачала головой:

— Нет. Мама сейчас папе капель даст и в постель уложит, а он всегда просит: «Ришка, посиди со мной рядышком». Я уж пойду, посижу…

Журка брел от Иринки, пинал перед собой пустую коробку от сигарет «Космос» и думал про Игоря Дмитриевича. И про Иринку: какая она сегодня хмурая и по-взрослому озабоченная.

По правде говоря, в Иринкином разговоре о всех этих выставкомах, заказах и отцовских недругах Журке почудилось что-то ненатуральное. Будто она повторяла не свои слова. Но тут же он подумал: «Ну и повторяла. А что такого? Слышала, как отец рассказывает, а потом со мной поделилась…» Иринкина тревога об отце была настоящая и большая, Журка это чувствовал и сам теперь тревожился. Он знал точно, что Игорь Дмитриевич хороший и добрый. Недаром же, когда смотришь на «Путь в неведомое», даже горло начинает щекотать от волнения. Знал он и то, что еще в прошлом году Игорю Дмитриевичу сказали все в том же непонятном выставкоме: «Написано недурно, однако сюжет у вас какой-то странный. Любители живописи ждут от художников, что они отразят современность, а у вас какой-то Грин или Жюль Верн…»

Олухи, честное слово!.. Только бы Игорь Дмитриевич не расстроился слишком сильно и не заболел. А то больше не будет хороших минут и веселых разговоров в солнечной комнате с качелями. Лето совсем, совсем скоро кончится…

И словно в доказательство близкой осени пахнул из-за угла холодный ветер. Неожиданный и резкий. Угнал в канаву сигаретную коробку, хлестнул по ногам колючей пылью и мусором, запорошил глаза. Серая тучка набежала на солнце.

Журка моментально озяб. Но назло ветру и назло всем печальным мыслям решил, что домой не пойдет, а, раз уж есть свободное время, забежит сейчас к Лидии Сергеевне. Потому что улица Кирова в двух кварталах.

Эта мысль улучшила Журкино настроение. Он подумал, что у Игоря Дмитриевича, может быть, скоро все наладится, зашагал быстрее, согрелся на ходу и к дому Лидии Сергеевны подошел совсем весело.

Дом был новый, девятиэтажный.

Лидия Сергеевна стояла на площадке второго этажа. Держала свернутый половик и «выбивалку».

— Ой, Журка! А почему ты сверху бежишь?

— Я прокатился на лифте до девятого этажа! — радостно признался Журка. — А там меня прогнала из кабины какая-то старуха… Жалко ей, что ли? Я на лифте всего третий раз в жизни ехал.

— Какой ты молодчина, что пришел!

— А вы ковер чистить пошли? Давайте я выколочу!

— Я уже. Пойдем к нам…

В прихожей их встретил круглощекий большеглазый пацаненок лет четырех. Лохматый и серьезный.

— Ой, это Максимка? — удивился Журка. — Здравствуй, Максим. Какая ты громадина…

— Здхавствуй, — ответствовал Максим, задрав голову. — Ты тоже гхомадина. Ты кто?

— Это Юрик Журавин, он к нам в прошлом году приходил, — объяснила Лидия Сергеевна. — Но ты не помнишь…

— Не помню, — согласился Максим. — Я тогда был маленький, а их много было. Целая пхохва.

— Что за выражения, — сказала Максимкина мама, а Журка засмеялся:

— Ты такой большой, а почему букву «эр» не научился говорить?

— Стахаюсь, — сообщил Максим.

— Он не старается, он лентяй, — сказала Лидия Сергеевна, подтолкнула Максимку к двери, и все вошли в комнату.

У окна сидел и копался в транзисторном магнитофоне Валерий Михайлович, муж Лидии Сергеевны. Он был очень серьезным, даже угрюмым человеком. Вернее, таким его считали те, кто плохо знал. Но витязи-то его знали хорошо. Он всех их перекатал на своих широких плечах, каждому сделал покрытый серебряной краской меч, многих мальчишек научил мастерить из бумажных листов самолеты хитрой конструкции (потом ему за это попало от Лидии Сергеевны, потому что самолеты часто взлетали из-под парт во время урока).

Валерий Михайлович работал авиационным техником в Картинске на местном аэродромчике, а сейчас, наверно, в большом аэропорту. А может быть, и в другом месте. Он разбирался не только в самолетных моторах, а кажется, во всем на свете. Все, что хочешь, мог смастерить и починить: и деревянный самострел с хитрым спуском, и цветной телевизор…

Работал Валерий Михайлович всегда молча. Он считал, что чем больше человек шевелит языком, тем хуже работает руками. Но не всегда он был молчаливый. Однажды в походе у костра он целый час рассказывал сказку про маленького робота по имени Трикола (три кола — значит, три единицы, номер сто одиннадцать)…

Лидия Сергеевна поставила Журку перед собой и весело сказала:

— Валерий, смотри, кто пришел. Помнишь Журавленка?

Валерий Михайлович поднял голову, глянул из-под насупленных бровей, вдавил большой палец в ямку на подбородке (такая была у него привычка) и сказал, подумав:

— Я всех помню. Я эту пичугу для доски почета снимал…

— А вот и перепутал! — засмеялась Лидия Сергеевна. — Для доски ты снимал его друга Рому Светлякова да еще трех девочек…

Она так просто, легко вспомнила о Ромке. Без всякой печали. Ну и правильно, так и надо. Пусть будет, будто Ромка живой…

— А меня вы тоже фотографировали, — сказал Журка. — Для стенгазеты.

— Совершенно верно! — обрадовалась Лидия Сергеевна. — У тебя там еще стихи были! Про Новый год. Как же там? А, вот…

«Ой, не надо», — подумал Журка и слегка покраснел. Но Лидия Сергеевна уже декламировала:

Вот и Новый год пришел,
Всем нам стало хорошо.
Пусть нам вьюга лица лижет,
Лето все же стало ближе…

— Видишь, я запомнила… А сейчас пишешь стихи?

— Нет, что вы, — испугался Журка. — Это я нечаянно тогда сочинил. А с тех пор почти и не пробовал.

Валерий Михайлович встал. Шагнул к Журке.

— Эту газету я тоже помню… Ну, здравствуй. Теперь здесь живешь?

Он протянул Журке громадную пятерню. Журка положил в нее свою ладонь и сказал:

— Мы недавно переехали.

— Ну и молодец. А то Лида у меня тут совсем извелась без ребят.

— Не сочиняй. Мне хватает Максима и тебя. Оба неслухи…

— Женский гнет, — сказал Валерий Михайлович и вернулся к подоконнику.

Лидия Сергеевна усадила Журку, развернула складной стол, сказала, что утром приезжала ее мама, привезла всякого варенья, и сейчас они будут пить чай.

— Ты какое варенье любишь, Журка?

— Всякое, — подал голос Максим, который уже приволок ящик с «констхуктохом» и агитировал Журку строить самолет.

— Я, между прочим, спрашиваю не тебя, а Журку…

Журка посмотрел на Максима, улыбнулся и сказал:

— Всякое…

— Заговорщики.

Пока Журка и Максим свинчивали из дырчатых пластмассовых полосок «кхылья», на столе появились вазочки, блюдца и разной величины фаянсовые чашки.

— Журка, помнишь эту? Вы с Ромой всегда из таких пили, из больших, чтобы лишний раз не наливать. Их две было, а потом одна разбилась. Так жаль…

Журка внутренне вздрогнул. Но не сказал ничего, подошел к столу, взял в ладони тяжелую чашку с синим кораблем и надписью «Путешествие Магеллана». Покачал тихонько…

— Устраивайся ближе к варенью, Журка… Эй, мужчины, садитесь!

Они пили чай со «всяким» вареньем и вспоминали свой третий «В». Вспоминали прием в пионеры и последний поход.

— Хороший был поход, — вздохнула Лидия Сергеевна и улыбнулась Журке глазами: «Ничего, все равно хороший». Она думала, что он до сих пор страдает из-за той истории. Журка сморщил переносицу и спросил:

— Вы никому не говорили?

— Что ты! Никому-никому…

— Смотрите-ка, тайны у них, — заметил Валерий Михайлович.

— Да, представь себе…

— Теперь уже не тайна, — сказал Журка, набравшись смелости. — Теперь можно рассказать. Потому что я себе за то дело, знаете, как отомстил…

И он, качая от смущения ногами и пряча нос в кружку, поведал про экспедицию на кладбище и про Федота. Лидия Сергеевна смешно поежилась:

— Ой-ей-ей. Я бы померла от страха. Какой ты отчаянный…

— «Отчаянный», — усмехнулся Журка. — Просто выхода не было. Я подумал: «Что скажу Ромке, когда приедет?»

Чашка грела Журке ладони фаянсовыми боками. Он опять покачал ее и тихо сказал:

— У меня с трещинкой была, а эта без трещинки, Ромкина… Лидия Сергеевна, у вас есть Ромкина фотокарточка? Я давно не видел его…

— Есть, конечно. У меня все ваши есть, я сейчас достану… А у тебя разве нет?

— У меня только общая, где весь класс. Ромка там боком стоит, лицо плохо видно.

— Можно найти хороший негатив и напечатать портрет. У Валерия все фотопленки хранятся… Только снимки-то давно делались, сейчас он подрос, наверно, как и ты. Написал бы ты ему: пусть свежую фотокарточку пришлет… Что с тобой, Журка?

А что? С ним ничего. Осторожно поставил чашку, даже не плеснул на скатерть…

Она ничего не знала. Она уехала из Картинска почти сразу после того похода, и потом никто не написал и не сказал ей о Ромкиной гибели… И сейчас давнее Журкино горе, к которому он привык, для нее оказалось новым и неожиданным.

Наверно, ей хотелось заплакать, но она только сжала губы и минуту или две молча сидела и водила по клеенке блестящей ложечкой. Потом сказала в нависшей тишине:

— Ромка, Ромка… Вот ведь судьба какая… За что людям такое горе?

«Молнии, — хмуро подумал Журка. — Разве они спрашивают?» И тихо объяснил:

— Там поперек дороги проехал самосвал, а из кузова песок сыпался. Получилась такая горка на асфальте, как бархан. Они на нем взлетели, будто на трамплине, перевернулись и в столб… в бетонный…

Валерий Михайлович вдруг встал из-за стола.

— Лидуша, ты в ванную пока не ходи… Максим, пойдем, ты мне поможешь.

Лидия Сергеевна и Журка остались вдвоем. Чаю больше не хотелось. Они сели рядышком на тахте, стали говорить о другом, не о Ромке. Лидия Сергеевна расспрашивала про маму и папу, про здешнюю школу. Журка охотно рассказывал и привинчивал хвостовое оперение к недостроенному Максимкиному самолету. Но разговор шел без прежней веселости. Будто печальный Ромка сидел здесь же в уголке и слушал…

Через полчаса появились Валерий Михайлович и Максимка. Валерий Михайлович положил Журке на колени большую, с четверть газетного листа, фотографию. Она была только что отпечатанная, горячая от глянцевателя.

Веселый Ромка смотрел со снимка мимо Журки, куда-то вдаль и немного вверх. Будто следил за улетающей птицей. Но казалось, что он сейчас шевельнет глазами, встретится взглядом с Журкой — зрачки в зрачки.

Потому что он был совсем живой. Чудилось, что губы его все сильнее растягиваются в улыбку, а раскиданные ветром легкие волосы шевелятся.

Снимок был сделан не для Доски почета, а гораздо позже. Ромка уже в пионерском галстуке, а за плечами у него видны ветки с молоденькими листьями.

— Это когда в пионеры принимали? — спросил Журка.

— Да, — сказала Лидия Сергеевна. — Валерий хотел каждому сделать портрет на память, да не успел проявить и напечатать. Жили-то мы, помнишь, в каком доме? Ни крана с водой, ни уголка, чтобы увеличитель пристроить…

Ромка улыбался — такой знакомый: со старым шрамиком над левой бровью, с постоянной трещинкой на верхней губе (он всегда ее трогал языком), с темным квадратиком пустоты на месте выпавшего зуба…

— Вы даже не знаете, какое громадное спасибо, — шепотом сказал Журка.

На улице Журку опять ударил осенний ветер. Серые быстрые облака то и дело закрывали солнце. Сорванные с тополей листья горизонтально летели навстречу и подсохшими краями чиркали по Журкиному лицу. Царапающий холод забрался под вздувшуюся рубашку… Однако Журка не пошел сразу домой. Он заскочил по дороге в книжный магазинчик. Там в застекленной витрине среди брошюр и атласов были выставлены эстампы — оттиски рисунков и гравюр в тонких металлических рамках. На каждом ярлычок с ценой.

В застегнутом кармашке с черной ленточкой у Журки лежали три рубля. Он давно их носил с собой: все надеялся найти в магазинах акварельные краски «Нева». А сейчас купил эстамп «Березки». Березки как березки — еще голые, апрельские, над мокрой полянкой под бледно-голубым небом. Все это Журку не интересовало. Ему нужна была рамка со стеклом.

Дома Журка отогнул зажимы на жестяных угольничках и вставил Ромкину фотографию. Она подошла почти точно, только сбоку пришлось чуть-чуть подрезать. Журка привязал к рамке шнурок от старых ботинок, вбил над постелью гвоздь, повесил снимок.

Отошел немного, посмотрел. Получилось здорово. Красиво. Аккуратно так. Только…

Только как-то не так. Слишком уж аккуратно. Как в музее. Стекло отгородило Ромку от Журки. От нынешнего дня. От жизни.

Журка испугался. Он торопливо разобрал рамку, выхватил снимок, двумя кнопками кое-как приколол к обоям.

И стало все как надо, честное слово! Фотография опять сделалась живой. Будто Ромка сам только что прибежал с улицы, размахивая этой карточкой:

— Хочешь, подарю?

И они вдвоем, дурачась и веселясь, пришпилили ее к стенке…

На тахту, длинно мурлыкнув, прыгнул Федот.

— Зачем пришел, усатый лентяй? — сказал Журка. — Смотри, это Ромка… Если бы не он, я бы ни за что не пошел бы тогда на кладбище. И никто бы тебя глупого не спас. Так что имей в виду…

Федот зажмурился и зевнул.

Ромка смеялся, глядя вслед улетающей птице.

…А «Березки» Журка опять вставил под стекло и повесил в большой комнате. Пускай напоминают о весне, когда за окнами осень.

Детективная история

За окнами набухало пасмурным светом октябрьское утро, но в классе еще горели лампы. Журка стоял у доски и рассказывал о негритянских волнениях в Алабаме. Он говорил о пожарах и стрельбе, но слушали не все. Кое-кто дремал, потому что не доспал, торопясь на политинформацию. Кое-кто украдкой, чтобы не увидела Маргарита Васильевна, готовил английский. Ну и ладно, они по крайней мере не мешали. А Толька Бердышев, вздрагивая пухлыми щеками, стрелял пшеном из стеклянной трубки. И, как нарочно, по тем, кто слушал.

— Кончал бы ты, Бердышев, — сказал наконец Журка.

Тот быстро убрал трубку. А Маргарита Васильевна, сидевшая на первой парте, обернулась:

— В чем дело, Бердышев?

— Ни в чем, — сказал Толька и захлопал белыми ресницами.

— Журавин, в чем дело?

Журка смешался. Получилось, что он наябедничал. Но Иринка бесстрашно сказала со своей парты:

— Он крупой плюется, дубина такая. Сам не слушает и другим не дает…

— А чего тут слушать? Это по телеку тыщу раз говорили.

— Да ты по телеку только мультики да хоккей смотришь, — сказал Сашка Лавенков и запихнул в парту учебник английского.

— Нет, еще передачу «Для вас, малыши», — вставил Горька.

— Ну-ка, прекратите, — потребовала Маргарита Васильевна. — Журавин, продолжай… Он, кстати, очень интересно рассказывает, — добавила она и незаметно зевнула.

— Только пускай покороче, — тоже зевнув, попросил Борька Сухоруков по кличке Грабля, человек из компании Капрала.

— Не нравится — топай из класса! — вдруг взвинтился Журка. — Тебе вообще на все наплевать, кроме своей шкуры! Вот вогнали бы в тебя всю обойму, как в того мальчишку, тогда бы по-другому запел!

— В какого мальчишку? — удивленно спросил кто-то. Многие уже забыли, как Журка рассказывал, что волнения начались после гибели негритянского мальчика: его застрелил недалеко от школы полицейский.

— Слушать надо, — подала голос Лида Синявина, соседка Горьки.

— А мы слушали, — нахально сказал Бердышев.

— Ага! Особенно ты! — зло откликнулась Иринка. — Тебе про пули говорят, а ты пшеном пуляешь. Тебя самого бы туда, где стреляют, в Алабаму…

— За что его туда, бедного? — ухмыльнулся Грабля.

— За глупость, — сказал Сашка Лавенков.

Журка молчал. Оттого, что за него так быстро и решительно заступились, он заволновался, даже в глазах защипало. А Бердышев в самом деле дубина!

— Ничего ты не понимаешь, — сказал ему Журка. — Там же на самом деле дома горят, там людей убивают. Вот прямо сейчас, только с другой стороны Земли, вон там, под нами… — Журка ткнул пальцем в пол, и все тоже посмотрели вниз, будто сквозь громадную земную толщу могли увидеть отблески алабамских пожаров.

С Маргариты Васильевны сошло спокойствие. Она поворачивала голову то к Журке, то к ребятам и, видимо, думала: вмешаться или пока не надо?

— Они там стреляют, а я, что ли, виноват, — обиженно проговорил Бердышев. — Я-то что могу сделать?

Кто-то засмеялся, а Журка сказал отчетливо:

— Ты хотя бы не плюйся, балда, когда о чужом горе говорят.

Наступила какая-то виноватая тишина. В этой тишине учительница произнесла:

— «Балда» — это лишнее. А остальное все правильно. Продолжай, Журавин.

— Да я все сказал.

— Молодец… Есть у кого-нибудь вопросы к Юре Журавину?

Лида Синявина подняла руку:

— Только у меня не вопрос. Я добавить хочу… Рассказать.

— Очень хорошо…

— У меня дома такая книжечка есть, называется «Стихи негритянских детей Америки». Там такие стихи… Ну, может быть, не очень складные, но такие — отчаянные какие-то. Вот одна девочка написала… Можно, я прочитаю?

— Ты выйди к доске.

— Да нет, я здесь… — И она заговорила тихо и раздельно:

Мир такой просторный для всех,
Большой и зеленый,
А нам некуда идти:
В эту сторону пойдешь —
Горе и боль,
В ту сторону пойдешь —
Черная пустота.
И мы бредем, бредем по самой кромке.
Куда же нам идти?
Нет никакого пути.
И крошится под ногами тропа.
Как лед — тонкий и ломкий…

— Молодец, Лида. Очень искренние стихи. Садись.

— Я еще… вот…

Мы дети,
Но в наших телах — тонких и черных —
Боль долгих веков.
Боль миллионов рабов,
Увезенных с потерянной родины.
Зачем, учитель, вы нам говорите
О нашей свободе,
Если на наших руках и ногах
Красными браслетами
До сих пор
Проступают следы кандалов?
Красные — на черном…

Лида помолчала и села.

Пока она читала, Журка вспомнил Олаудаха и теперь сказал притихшим ребятам:

— У меня книжка есть, очень старинная. Про приключения негритянского мальчика, про рабство. Он был предком вот этих ребят, у которых стихи. В этой книжке так же… такая же боль…

— А может быть, ты принесешь и мы почитаем? — предложила Маргарита Васильевна. — Это было бы очень интересно. Так сказать, перекличка эпох. Можно было бы включить в план пионерской работы.

— Я могу принести. Только ее трудно читать вслух, там язык такой… несовременный. Она в позапрошлом веке напечатана.

— Надо же, какая старина! — удивилась Маргарита Васильевна. — А если ее всю не читать, а ты просто покажешь ее, а самые интересные места перескажешь своими словами? Можно устроить интересный сбор…

— Ладно, — сказал Журка.

На уроке английского Иринка и Журка тихонько шептались. Иринка предложила интересное дело: попросить отца, чтобы он нарисовал картинки про Олаудаха. Перед сбором их можно развесить в классе.

— Лучше я попрошу Валерия Михайловича их переснять и сделать слайды, — сказал Журка. — У него это здорово получается. Слайды можно на экране показать, будет почти кино.

— Тогда надо музыку подобрать подходящую…

— А Игорь Дмитриевич согласится сделать рисунки?

— Неужели нет? Ты сегодня же книжку принеси…

Когда Журка вернулся из школы, папа был дома: приехал на обед. Он две недели назад вернулся из колхоза и работал теперь на строительстве нового квартала совсем недалеко от Парковой улицы. Возил на своем КамАЗе кирпич и облицовочные плиты.

Сейчас папа на кухне разогревал суп, который они с Журкой сварили вчера вечером.

— Обедать будешь, Юрик?

— Нет, я в школе поел… Ты у мамы был?

— Заезжал на минутку. Нормально. В пятницу выпишут.

Журка вздохнул: до пятницы еще четыре дня.

Маму положили в больницу на обследование. Журка знал, что ничего опасного нет, просто проверка, но без мамы дома было скучно. Поэтому он каждый день до вечера сидел у Иринки, даже уроки там готовил. Он и сейчас решил, что возьмет книжку про Олаудаха и сразу побежит к Брандуковым.

Журка подошел к стеллажу, потянулся за книгой… и остановил руку. Что-то на полке было не так. Непривычно. Нет, «Олаудах» стоял на месте, но рядом… рядом не оказалось высокой книги с трещиной на желтом кожаном корешке — «Сочинения об описи морских берегов».

Журка знал на память все книжные корешки, твердо помнил их порядок на полках. Еще вчера «Опись берегов» стояла рядом с «Олаудахом». А сейчас там темнел переплет «Истории кораблекрушений».

Сначала с удивлением, потом с тревогой Журка обшарил глазами все полки. Заглянул в ящик стола и даже под тахту. Потом громко спросил:

— Папа, ты не брал книгу с моих полок?

Было слышно, как отец звякнул о тарелку ложкой, откашлялся и сказал:

— Я к твоим книгам и не подступаюсь. Себе дороже…

Куда она могла деваться? Чертовщина какая-то…

Журка с опаской пересмотрел на полках свои сокровища. Все было на месте. Кроме «Сочинения об описи морских берегов».

Вчера вечером он листал эту книжку, пока не пришел Горька. Потом поставил на место. С Горькой они поболтали, затем он сдул у Журки задачу по математике, которую сам решить не мог, взял с собой «Всадника без головы» (не с этих полок, а из большой комнаты) и побежал домой. Может, прихватил и «Опись берегов»? Но зачем она Горьке? И почему без спросу? Подумать про Горьку что-нибудь плохое Журка не мог. Даже стыдно делалось при такой мысли.

Но… фантастики ведь тоже не бывает. Может, воры забрались, пока никого не было дома? Но тогда почему взяли только непонятную морскую книгу?

Журка побежал к Горьке. Домой заходить не стал (недолюбливал Горькиного папашу), а стукнул в окно. Горька тут же вышел.

— Слушай, — сказал Журка слишком беззаботным тоном, — у тебя какие мои книжки?

Горька удивился:

— Ты не помнишь, что ли? «Волшебник Изумрудного города», «Сын полка». Еще «Всадник без головы», я вчера взял…

Журка опустил глаза и спросил небрежно:

— А морских, старинных, случайно нет?

Горька удивился сильнее:

— Каких морских?

— Ну, тех, с моих полок… — неловко сказал Журка. — Понимаешь, нету «Сочинения об описи берегов»… Вчера еще была, а сейчас нет…

Горька усмехнулся:

— Ну, ты даешь… Я в этих книгах что понимаю?

— Я подумал, что, может, случайно вместе со «Всадником» прихватил, — тихо сказал Журка и почувствовал, что краснеет. — Может, лежали рядом… ну и… вот так получилось…

Они на миг встретились глазами и моментально поняли друг друга.

«Я не хочу на тебя думать, — сказали Журкины глаза. — Но… тогда кто? Значит, поверить в нечистую силу?»

«Я знаю, что ты думаешь на меня, — ответил глазами Горька. — И как теперь быть?»

— Нет, я не брал, — тусклым голосом сказал Горька и ковырнул ботинком лепешку грязи на крыльце. — Ты отца спрашивал?

— Да он мои книги никогда не трогает… Ладно, пойду. Вечером заглянешь?

— Как получится… — неохотно сказал Горька.

— Ну… пока.

— Пока…

Когда Журка вернулся домой, отец уже уехал. На душе было противно, будто в чем-то очень виноват. А в чем? Он ничего Горьке не сказал такого. Только спросил…

Журка еще раз обшарил полки. Потом сунул в портфель «Олаудаха» и в самом скверном настроении пошел к Иринке. Иринка сразу спросила:

— Что случилось?

Журка рассказал. Сначала о пропаже, потом, краснея и злясь на себя, о разговоре с Горькой.

Иринка досадливо молчала.

— Теперь он, наверно, думает, что я… ну, будто думаю, что это он, — пробормотал Журка.

— Потому что ты и на самом деле так думаешь, — тихо сказала Иринка.

Журка отчаянно замотал головой, будто отгонял мошкару. Потом проговорил с жалобным отчаянием:

— Я наверно не думаю… Но тогда кто?

— Вообще-то он мог, по-моему, — задумчиво сказала Иринка. Спокойно так. В этом спокойствии было что-то обидное. Журка опять рассердился — и на Иринку, и на себя:

— Почему ты так решила?

— Это ты решил… Ты, наверно, вспомнил ту историю с бутылкой…

— И не думал даже! — воскликнул Журка, и это была правда.

— Вообще у Горьки характер такой… — все так же задумчиво продолжала Иринка.

— Какой?

— Ну… изворотливый. То лишний компот в столовой прихватит, то чужую макулатуру на субботнике… Да ты не думай, я к нему все равно хорошо отношусь. Мне его почему-то жалко…

«Мне иногда тоже», — вдруг понял Журка. А Иринка уверенно проговорила:

— Но у тебя он ничего взять не мог.

— Почему? — пробормотал Журка. Не ради спора, а машинально.

— Ты для него лучший друг, — рассудительно произнесла она. — Тебя он никогда не обманет.

В этих словах Журка почуял укор и сказал тихо, но отчаянно:

— Лучше бы этой книги никогда не было…

Они отдали Игорю Дмитриевичу «Олаудаха» — чтобы почитал и подумал насчет рисунков — и хмуро сели делать уроки. Уроков задали целую кучу.

Примеры у Журки не решались, английский рассказ не переводился, и он сердито скатывал задания у Иринки. Она вздыхала и не спорила. А Журка машинально водил ручкой в тетради и думал все о том же: о книжке и о Горьке. Главным образом о Горьке. О том, что теперь между ними будет тягостная неясность.

С этими грустными мыслями Журка вернулся домой. Папа смотрел хоккейный матч. Не отрываясь от экрана, сказал:

— Гуляешь все. Я тут совсем задубел в одиночестве. Зеркало вон привез, а помочь разгрузить некогда…

Журка мельком глянул на высокое новое зеркало, стоявшее между дверью и платяным шкафом. Потом подошел к отцу, нагнулся, положил подбородок на его плечо. Виновато объяснил:

— Знаешь, сколько назадавали. Мы с Иринкой три часа сидели. Вдвоем-то легче…

— Ну-ну… — вздохнул отец и, нагнувшись, придвинулся к экрану. Там суетливо бегали маленькие фигурки с клюшками.

— Дружок твой приходил, книжки какие-то принес…

Журка вздрогнул, кинулся в свою комнату. Три книги лежали на столе. «Волшебник Изумрудного города», «Сын полка» и «Всадник без головы». «Всадника» Горька ни за что не сумел бы прочитать со вчерашнего вечера. Значит, принес — будто сказал: «Вот все, что у меня было. Забирай, и ничего мне от тебя не надо…»

Ох, и тошно стало Журке. Лучше всего было бы немедленно побежать к Горьке, вызвать на крыльцо и сказать:

«Не хотел я тебя обижать, просто получилось так по-дурацки! Ну, прости, Горька. Я ни секундочки не думал, что это ты!»

Но… если не он, тогда кто?

Когда человеку плохо, он порой забывает, что кому-то может быть еще хуже.

Хуже было Горьке. Он сразу понял, что его непрочной дружбе с Журкой пришел конец. Потому что какой бы он, Горька, ни был, а своя гордость у него есть. Не будет он ни оправдываться перед Журкой, ни объяснять, ни доказывать. И подходить к нему не будет. И разговаривать с ним… Хотя разговаривать можно, если по делу. Но больше никогда-никогда он не придет вечером к Журке.

Нет, он не сердился и даже не обижался на Журку. Не мог. Журка — это все равно Журка. И было только очень тоскливо, что дружить с ним больше нельзя. Журка-то, конечно, ничего больше не скажет, будет делать вид, что все как раньше. Но разве станешь набиваться в друзья, когда тебя считают вором!

С застывшими внутри слезами Горька собрал Журкины книги и понес ему, чтобы тихо, но твердо сказать: «Вот все, что у меня было. Прощай, будь здоров».

Но Журки дома не оказалось, и Горька с тем же застывшим в горле комком спустился во двор и вышел на улицу. Было пасмурно и слякотно. Горька шел мимо сырых заборов и думал о несправедливости: какой-то человек взял у Журки книгу, а он, Горька, потерял из-за этого самую большую радость — Журкину дружбу.

Кто же это? И зачем ему книга? Скорее всего, ради денег… Значит, он ее постарается продать? А где? Не на толкучке же! Кому там нужно хитрое морское сочинение с цифрами и таблицами! Его может купить лишь какой-нибудь редкий любитель…

Горька знал, что в некоторых книжных магазинах покупают старые книги: если тебе книга не нужна, можешь прийти, сдать ее за деньги, и в том же магазине ее продадут кому-нибудь другому. Об этом даже по радио объявляли.

И Горька, которого многие считали изворотливым и боязливым, поступил очень просто и смело. Он поехал в центральный книжный магазин, прошел по отделам, увидел среди продавщиц девушку помоложе и подобрее остальных, осторожно окликнул ее («Тетенька, товарищ продавец…») и сказал:

— Можно с вами посоветоваться? Помогите мне, пожалуйста…

Он объяснил, что у его товарища… то есть у одного знакомого мальчика, украли старинную книгу. В какой магазин ее скорее всего понесут?

Продавщица оказалась доброй не только на вид. Она Горьку внимательно выслушала, расспросила, что за книга, позвала еще одну девушку, и они вдвоем решили, что пропажу надо искать в «Антикваре». Это специальный магазин для редких книг. У человека, который их сдает, спрашивают паспорт и все данные записывают в особый журнал. Поэтому нетрудно узнать, кто принес книгу на продажу…

Горька сказал «большое спасибо», вышел и задумался. «Антиквар» был далеко, на улице Герцена, у кинотеатра «Современник». Уже вечерело, и сеяла водяная пыль. К тому же Горька засомневался: едва ли книгу стащили из-за денег. Почему тогда с той же полки не взяли «Мушкетеров» или «Робинзона»? Ясно, что ехать в «Антиквар» незачем. Да и денег на билет не осталось, а связываться с контролерами — дело опасное. Хорошо, если просто вышибут из троллейбуса. А если потащат в детскую комнату? Может, пешком топать? Ну уж дудки!

И все же… Все же Горька натянул на голову капюшон курточки, запихал в карманы озябшие руки и с хмурым упрямством зашагал сквозь морось…

Магазин был небольшой, в полуподвале старинного дома. У входа стояли два больших тополя. Уютно светилось окошко. Продрогший Горька шагнул в этот свет и тепло, протерся между взрослыми покупателями к прилавку и зашарил глазами по застекленной горизонтальной витрине.

Он ни на что не надеялся. Просто хотел убедиться, что книги здесь нет.

Но книга была!

Она лежала в правом углу среди других пожелтевших и потрепанных книг. Раньше Горька видел ее лишь мельком, но сейчас легко узнал помятый титульный лист с крупными неровно отпечатанными буквами:

СОЧИНЕНIЕ

об описи морскихъ береговъ

Г. Мекензiя.

И не было никаких сомнений, потому что внизу рядом с надписью «1836 годъ» голубел оттиск знакомой самодельной печатки: «Из книг Ю. Г. Савельева»…

За прилавком стояла пожилая тетя неприступного вида. Не то что девушка в центральном магазине. Горька понял, что соваться сюда ему бесполезно.

Больше Горька не думал о троллейбусных контролерах. Он зайцем доехал до своей остановки и ворвался в дом.

— Папа! У тебя мотоцикл на ходу?

— Ну и что? — довольно весело спросил отец. — На рыбалку, что ли, предлагаешь смотаться? Вроде бы условия не те.

— Папа, у Журки кто-то книгу украл, а сейчас она в магазине «Антиквар» лежит! Надо посмотреть, кто ее сдал! Там у них записано…

— Ничего не понимаю. Ну-ка отдышись.

Горька отдышался и все повторил.

— А я-то при чем? — сказал старшина Валохин.

— Ну, мне же не скажут! Прогонят, и все! Ты же знаешь, как с ребятами обращаются…

— Как заслужили, так и обращаются.

— Да я не про то… Папа, ну, поедем! Тебе-то все скажут!

— Да с какой стати я должен ехать? — с раздражением сказал отец. — Я устал как собака. А у твоего Журки родители есть.

— У него мама в больнице…

— Отец-то дома.

— Он во вторую смену, — соврал Горька. Не хотел он объяснять, что идти к Журке не может. Вот если выяснить, кто виноват, тогда другое дело. А сейчас получится, что прибежал оправдываться. И Горька сбивчиво проговорил:

— Его отец, он же… так просто. А ты милиционер. А там книга, ее украли…

— Милый мой, — зевнув, сказал старшина Валохин. — Я занимаюсь кражами, когда приказывает начальство. Вчера, например, занимался. А сейчас мое дежурство кончилось, могу отдохнуть… А тебе пора об уроках думать! Небось, проболтался, опять ничего не сделал.

— Тебе только одно: уроки, уроки… — устало сказал Горька.

— Что-о? — изумленно протянул отец.

— То, что слышал, — проговорил Горька. — Будто я не человек, а машина какая-то для деланья уроков. Ничего другого от тебя не слышу… Даже на рыбалке про уроки долбишь…

Он увидел отцовский открытый от удивления рот, хмуро усмехнулся и пошел к двери. Ему было все равно. В дверях стояла испуганная мама.

— Стоп, — сказал в спину отец. — Ты что, рехнулся? Стой, говорю!

Горька оглянулся.

— Ты что?! — рявкнул отец. — Давно не получал?!

— А! Не пугай, — пренебрежительно сказал Горька.

Отец поморгал, потом поднялся со стула.

— Ох и осмелел ты, я смотрю. С чего бы это?

— А надоело бояться, — равнодушно объяснил Горька.

Слишком сильным было его горе, слишком большой тоска по Журке, слишком жгучей досада. Страха не осталось.

— Надоело, — повторил он. — В школу идешь — Маргариту боишься, да двоек, да замечаний, домой приходишь — тебя боишься. И днем боишься и ночью… Почему другие живут и не боятся, а я должен?

— Другие живут, потому что ведут себя как люди…

— А я тоже человек… Это только ты со мной, как… как с теми, кого на улице ловишь! И с мамой тоже! Орешь только на нее…

— Славик, не надо… — тихо сказала мама. Она иногда, в самые ласковые минуты, называла Горьку — Горислава — по-своему: Славик.

Горька подошел к ней, молча обхватил, приник лицом к теплому маминому платью. И услышал, как отец резко потребовал:

— А ну иди сюда!

— Не вздумай… — незнакомым ровным голосом проговорила мама. То ли отцу, то ли Горьке.

Горька всхлипнул и сказал:

— Да пускай. Мне привыкать, что ли…

— Не смей трогать ребенка, — тем же голосом сказала мама. — Если тронешь еще, к вашему подполковнику пойду. Понял?

Утром Журка ожидал, что Иринка спросит: «Ну как, не нашлась книга?» И он готов был насупленно ответить: «Где ее теперь найдешь?» Но Иринка ничего не спросила. Она была молчаливая, будто слегка обиженная. Но, когда он спросил по привычке: «Чего надутая?», она встряхнулась и сказала:

— Нет, все в порядке.

А с Горькой было не в порядке. В классе он и Журка сказали мимоходом друг другу: «Привет». Но это ничего не значило. Так можно поздороваться даже с врагом. На переменах Горька не подходил, на уроках на Журку ни разу не оглянулся. А подойти самому Журке было стыдно.

Мысли о Горьке, о книге, о том, что теперь делать, сидели в Журке как заноза. До самого конца уроков. А когда уроки кончились, Иринка сказала:

— Теперь пойдем к нам.

— Мне сперва домой надо.

— Сначала к нам. Чтобы успеть в магазин до обеда. Твоя книга лежит в магазине «Антиквар».

— Откуда ты знаешь?!

Иринка знала от Горьки. Он вчера вечером пришел к ней и сообщил: «Скажи своему Журке, что книгу его кто-то загнал магазину…»

И потом сердито и коротко рассказал, как увидел пропажу.

— А почему он ко мне не пришел? — нервно спросил Журка.

— Объяснить? Или сам догадаешься?

Журка понял, что краснеет. И проговорил с досадой:

— А ты тоже… Не могла сразу сказать?

— Чтобы ты все уроки как на иголках сидел? Будто я тебя не знаю…

— А вдруг ее уже кто-то купил?

— Да ну, так сразу! Это же не «Граф Монте-Кристо».

— Надо скорее в магазин!

— Надо сначала к нам, за папой. Я договорилась, что он тоже пойдет. С нами с одними кто станет разговаривать?

Но и с Игорем Дмитриевичем сначала разговаривали не очень любезно. Когда он попросил достать из-под стекла книгу, насупленная пожилая продавщица буркнула:

— Тридцать пять рублей.

— Меня интересует не цена, а книга, — сдержанно сказал Игорь Дмитриевич. Продавщица нехотя полезла под стекло. Журка осторожно и ласково, как вернувшегося домой голубя, взял книгу в ладони. Но теперь это была не его книга. Хотя вот и дедушкина печать и знакомо каждое пятнышко на титульном листе, а все равно… Кто же сделал эту книгу чужой? Игорь Дмитриевич спросил у продавщицы:

— Можно поинтересоваться, от кого она попала к вам в магазин?

— Таких сведений покупателям не даем.

Игорь Дмитриевич посмотрел на Журку, на Иринку, потом опять на продавщицу. И сказал тихо, но слегка затвердевшим голосом:

— Придется дать. Если не сейчас, то чуть позже. Книга недавно исчезла из библиотеки этого мальчика.

Несколько покупателей с интересом прислушивались. Продавщица тяжело задышала, округлила глаза и, похоже, собралась выпалить в Игоря Дмитриевича заряд самых неприятных слов. Но, видимо, вспомнила, что она работает в книжном магазине, а не на рынке. Глотнула и громко позвала:

— Виолетта Ремовна!

«Вот это имечко», — мельком подумал Журка.

Появилась Виолетта Ремовна — молодая дама с высокой прической бронзового цвета. В лице ее тоже ощущалась твердокаменность. Но все же Виолетта Ремовна была повоспитаннее продавщицы.

— Что произошло, Ида Николаевна? — осведомилась она.

— Вот у гражданина претензия, — обиженно сообщила продавщица и отвернулась к полкам.

Виолетта Ремовна сдержанно сказала Игорю Дмитриевичу:

— Я директор магазина. В чем дело?

— У меня не претензия, а вопрос. Хотелось бы знать: кто сдал вам эту книгу?

— Она ваша?

— Она моя. Моего дедушки, — взвинченно сказал Журка. — Вот печать.

— Тогда, возможно, дедушка и сдал.

— Дедушка у него умер, — сказала Иринка.

Кругом стояли любопытные. Виолетта Ремовна еле заметно поморщилась и предложила:

— Пройдем в кабинет.

Кабинет оказался комнатушкой с бетонным полом и зарешеченным оконцем. На полу зеленел, как листик, втертый подошвами, фантик жевательной резинки «Весенняя». Прическа директорши при свете лампочки блестела, как медный колокол. В углу у столика щелкала счетами девушка в синем халатике. Костяшки стучали очень отчетливо. Журкино сердце тоже застучало. Неужели сейчас разгадается эта проклятая загадка? Виолетта Ремовна громко сказала:

— Галя, дай, пожалуйста, книгу регистрации.

Девушка торопливо протянула книгу, похожую на классный журнал. Виолетта Ремовна взяла у Журки «Сочинение об описи берегов» и отошла к широкому письменному столу. Зашуршала там листами. Потом подняла голову и недовольно сказала Игорю Дмитриевичу:

— Вообще-то мы не обязаны давать сведения по первому требованию…

— Разве это военная тайна?

— Не тайна, а нарушение порядка… Впрочем, ладно. Вот, пожалуйста. Номер триста тринадцать. Журавин Александр Евгеньевич. Улица Парковая, дом три, квартира одиннадцать… Вам знаком этот человек?

…Журка не видел, но почувствовал, что Иринка и ее отец смотрят на него досадливыми и жалеющими глазами. Им было неловко — за него и за себя. Сам он смотрел вниз. И видел свои забрызганные грязью ботинки, затертый подошвами пол, а на нем зеленый фантик.

«Зачем же это случилось? — ахнула в нем полная отчаяния мысль. Ударила, как тугой взрыв, вышибла остальные мысли и начала повторяться с равномерностью плотных колокольных ударов:

— Зачем?.. Зачем?.. Зачем?..»

Он мотнул головой, потому что заболело в ушах. И, запинаясь, сказал:

— Тогда… ладно. Извините… Тогда я пойду…

— Ну что? Больше нет претензий? — громко спросила заведующая и встала — башенной прической под низкий потолок. — Можно выкладывать книгу на продажу?

— Выкладывайте, — отозвался Игорь Дмитриевич. — Хотя подождите… Журка…

Но Журка уже не слышал. Он выскользнул из кабинета, проскочил через магазин и, поматывая головой, побрел по улице.

«Зачем?.. Зачем?.. Зачем?..»

Почему ударила эта беда? Почему именно в него, в Журку? Так нежданно-негаданно…

Молния. Тихая и страшная…

Он сейчас отдал бы все-все книги, только чтобы не было этого жуткого случая, этой записи в серой конторской книге.

«Журавин Александр Евгеньевич…» Значит, Капрал правду говорил: все воруют, и все врут…

Нет, не все! Иринка и ее отец не такие! Как они смотрели на Журку — с таким стыдом и беспомощным сочувствием… А как он сам будет смотреть на отца? И вместе со слезами поднялась у Журки к горлу едкая злость…

Крушение

Дома Журка, не снимая грязных ботинок, прошел в свою комнату и бухнулся на диван. Лежал минут пятнадцать. Потом сжал зубы и заставил себя сесть за уроки. Открыл тетради и учебники. Даже начал писать упражнение по русскому. Но не смог. Лег на стол головой, охватил затылок и стал думать, что скажет отцу.

А может быть, ничего не говорить?

Нет, Журка знал, что не выдержит. Сколько горя накипело в душе за последние два часа. Жить дальше, будто ничего не случилось? Тут надо, чтобы нервы были, как стальные ванты на клиперах… Да и зачем притворяться?..

Только надо сказать спокойно: «Я думал, ты мне всегда правду говоришь, а ты…»

Или сразу? «Эх ты! Значит, родному отцу верить нельзя, да?» Нет, тогда сразу сорвешься на слезы. Они и так у самого горла… А в общем-то не все ли равно? Исправить ничего уже нельзя…

Отец пришел, когда за окнами темнело. Открыл дверь своим ключом. Щелкнул в большой комнате выключателем. Громко спросил:

— Ты дома?

— Дома, — полушепотом отозвался Журка.

— А чего сидишь, как мышь?

— Уроки учу…

— В темноте-то? В очкарики захотел?

Журка молча включил настольную лампу и стал ждать, когда отец войдет. Но тот не вошел. Шумно завозился в прихожей, расшнуровывая ботинки и натягивая тапочки. Потом сказал:

— У мамы опять был. К субботе точно выпишут.

«Это хорошо», — подумал Журка. Но это никак не спасало от беды, и он промолчал. Не дождавшись ответа, отец спросил:

— Из еды что имеется?

— То, что днем. На кухне…

Журка услышал, как отец загремел крышками кастрюль. Кажется, рассердился:

— Холодное же все! Разогреть не мог?

Журка поднялся. У него замерло в душе оттого, что близился неизбежный разговор. Холодно стало. Он дернул лопатками, коротко вздохнул и пошел к кухонной двери. Встал у косяка. Отец зажигал газ.

— Я не успел разогреть, — отчетливо сказал Журка.

— Ты что же, сам-то ничего не ел? — с хмурым удивлением спросил отец. Поставил на горелку сковородку и начал крошить на ней холодную вареную картошку.

— Нет, — отозвался Журка. — Мне было некогда.

Не оборачиваясь, отец спросил с добродушной насмешкой:

— Чем же это ты был занят? Небось, оставили после уроков двойку исправлять?

— Нет, — сказал Журка негромко, но с нажимом. — После уроков я был в том магазине… куда ты сдал книгу.

Равномерный стук ножа о сковородку на секунду прервался, и только. Застучав опять, отец небрежно спросил:

— В каком это магазине? Чего ты плетешь?

Но Журка уловил и сбой в стуке ножа, и неуверенность в отцовском голосе. На миг он пожалел отца. Но эта жалость тоже не могла ничего изменить. Журка помолчал и сказал устало:

— Не надо, папа. Там же фамилия записана в журнале…

Отец оставил в сковородке нож и повернулся. Выпрямился. Посмотрел на Журку — видно, что с усилием, — но через секунду сказал совсем легко, с усмешкой:

— Ну и что теперь?

Журка отвел глаза и горько проговорил:

— А я не знаю… Сам не понимаю, что теперь делать.

И подумал: «Вот и весь разговор. А что толку?»

Но разговор был не весь. Отец вдруг шагнул на Журку:

— Ну-ка, пойдем! Пойдем-пойдем…

Журка, вздрогнув, отступил, и они оказались в большой комнате.

— Смотри! — Отец показал на стоячее зеркало. — Оно было в магазине последнее! Я вытряхнул на него все до копейки! Нечем было заплатить грузчикам! Эти ребята поверили в долг до вечера… Где я должен был взять деньги?.. У тебя этих книг сотня, я выбрал самую ненужную, там одни чертежи да цифры! Ты же в ней все равно ни черта не смыслишь!

— Смыслю, — тихо отозвался Журка и не стал смотреть на зеркало. — Вовсе там не одни цифры. И не в этом дело…

— А в чем? В чем?! — закричал отец, и Журка понял, что этим криком он нарочно распаляет себя, чтобы заглушить свой стыд. Чтобы получилось, будто не он, а Журка во всем виноват. Чтобы самому поверить в это до конца.

— Ты не знаешь… — проговорил Журка. — Эту книгу, может, сам Нахимов читал. Она в тысячу раз дороже всякого зеркала… Да не деньгами дороже!

— Тебе дороже! А другим?! А матери?! Ей причесаться негде было! А мне?.. О себе только думать привык! Живем как в сарае, а ты как… как пес: лег на эти книги брюхом и рычишь!

Журка опять подумал, что все-все книги отдал бы за то, чтобы сейчас они с папой вдвоем жарили картошку и болтали о чем-нибудь веселом и пустяковом. Он даже чуть не сказал об этом, но было бесполезно. Отец стоял какой-то встрепанный. Чужой. На широких побледневших скулах выступили черные точки. Это были крупинки пороха: в детстве у отца взорвалась самодельная ракета, и порошинки навсегда въелись в кожу…

— Вбил себе в голову всякий бред! — продолжал отец. — Нахимов!.. Из-за одной заплесневелой книжонки поднял крик!

— Это ты кричишь! — сказал Журка. — Сам продал, а теперь кричишь… Я ведь спрашивал, а ты сказал «не брал»!

— Да! Потому что связываться не хотел! Потому что знаю, какой бы ты поднял визг! Тебе что! На все наплевать! Мать в больнице, денег ни гроша, а ты… Вырастили детку! Двенадцати годов нет, а уже такой собственник! Куркуль…

— А ты вор, — сказал Журка.

Он сразу ужаснулся. Никогда-никогда в жизни он ни маме, ни отцу не говорил ничего подобного. Просто в голову не могло прийти такое. И сейчас ему показалось, что эти слова что-то раскололи в его жизни. И в жизни отца…

«Папочка, прости!» — хотел крикнуть он, только не смог выдавить ни словечка.

А через несколько секунд страх ослабел, и вернулась обида. Словно Журка скользнул с одной волны и его подняла другая. Потому что никуда не денешься — был магазин, была та минута, когда он, Журка, убито смотрел на затоптанный пол с зеленым фантиком, а все смотрели на него…

И все же он чувствовал, что сейчас опять случилось непоправимое. Опять ударила неслышная молния.

Не мигая, Журка глядел на отца. А тот замер будто от заклинания. Только черные точки стали еще заметнее на побелевших скулах. И так было, кажется, долго. Вдруг отец сказал с яростным удивлением:

— Ах ты… — И, взмахнув рукой, качнулся к Журке.

Журка закрыл глаза. Но ничего не случилось.

Журка опять посмотрел на отца. Тот стоял теперь прямой, со сжатыми губами и мерил сына медленным взглядом. У него были глаза с огромными — не черными, а какими-то красноватыми, похожими на темные вишни зрачками. Как ни странно, в этих зрачках мелькнула радость. И Журка чуткими, натянутыми почти до разрыва нервами тут же уловил причину этой радости. Отец теперь мог считать себя правым во всем! Подумаешь, какая-то книжка! Стоит ли о ней помнить, когда сын посмел сказать такое!

Отец проглотил слюну, и по горлу у него прошелся тугой кадык. Ровным голосом отец произнес:

— Докатились… Мой папаша меня за это удавил бы на месте… Ну ладно, ты не очень виноват, виновато домашнее воспитаньице. Это еще не поздно поправить.

Он зачем-то сходил в коридор и щелкнул замком. Вернулся, задернул штору. Ослабевший и отчаявшийся Журка следил за ним, не двигаясь. Отец встал посреди комнаты, приподнял на животе свитер и деловито потянул из брючных петель пояс.

Пояс тянулся медленно, он оказался очень длинным. Он был сплетен из разноцветных проводков. Красный проводок на самом конце лопнул и шевелился как живой. «Будто жало», — механически подумал Журка. И вдруг ахнул про себя: понял, что это, кажется, по правде.

Он заметался в душе, но не шевельнулся. Если броситься куда-то, постараться убежать, если даже просто крикнуть «не надо», значит, показать, будто он поверил. Поверил, что это в самом деле может случиться с ним, с Журкой. А поверить в такой ужас было невозможно, лучше смерть.

Отец, глядя в сторону, сложил пояс пополам и деревянно сказал:

— Ну, чего стоишь? Сам до этого достукался. Снимай, что полагается, и иди сюда.

У Журки от стыда заложило уши. Он криво улыбнулся дрогнувшим ртом и проговорил:

— Еще чего…

— Если будешь ерепениться — получишь вдвое, — скучным голосом предупредил отец.

— Еще чего… — опять слабым голосом отозвался Журка.

Отец широко шагнул к нему, схватил, поднял, сжал под мышкой. Часто дыша, начал рвать на нем пуговицы школьной формы…

Тогда силы вернулись к Журке. Он рванулся. Он задергал руками и ногами. Закричал:

— Ты что! Не надо! Не смей!.. Ты с ума сошел! Не имеешь права!

Отец молчал. Он стискивал Журку, будто в капкане, а пальцы у него были быстрые и стальные.

— Я маме скажу! — кричал Журка. — Я… в детский дом уйду! Пусти! Я в окно!.. Не смей!..

На миг он увидел себя в зеркале — расхлюстанного, с широким черным ртом, бьющегося так, что ноги превратились в размазанную по воздуху полосу. Было уже все равно, и Журка заорал:

— Пусти! Гад! Пусти! Гад!

И кричал эти слова, пока в своей комнате не ткнулся лицом в жесткую обшивку тахты. Отец швырнул его, сжал в кулаке его тонкие запястья и этим же кулаком уперся ему в поясницу. Словно поставили на Журку заостренный снизу телеграфный столб.

Чтобы выбраться из-под этого столба, Журка задергал ногами и тут же ощутил невыносимо режущий удар. Он отчаянно вскрикнул. Зажмурился, ожидая следующего удара — и в тот же миг понял, что кричать нельзя. И новую боль встретил молча.

Он закусил губу так, что солоно стало во рту. Нельзя кричать. Нельзя, нельзя, нельзя! Конечно, отец сильнее: он может скрутить, скомкать Журку, может исхлестать. А пусть попробует выжать хоть слабенький стон! Ну?! Домашнее воспитание? Не можешь, зверюга!

Журка молчал, это была его последняя гордость. Багровые вспышки боли нахлестывали одна за другой, и он сам поражался, как может молча выносить эту боль. Но знал, что будет молчать, пока помнит себя. И когда стало совсем выше сил, подумал: «Хоть бы потерять сознание…»

В этот миг все кончилось. Отец ушел, грохнув дверью.

Журка лежал с минуту, изнемогая от боли, ожидая, когда она хоть немножко откатит, отпустит его. Потом вскочил…

В перекошенной, кое-как застегнутой на редкие пуговицы форме он подошел к двери и грянул по ней ногой — чтобы вырваться, крикнуть отцу, как он его ненавидит, расколотить ненавистное зеркало и разнести все вокруг!

Дверь была заперта. Журка плюнул на нее красной слюной и снова размахнулся ногой… И вдруг подумал: «К чему это?»

Ну, крикнет, ну, разобьет. А потом? Что делать, как жить? Вместе с отцом? Вдвоем?

Жить вместе после того, что было?

Журка неторопливо и плотно засунул в дверную скобу ножку стула. Пусть попробует войти, если вздумает! Потом он, морщась от боли, влез на подоконник и стал отдирать полосы лейкопластыря, которыми мама уже закупорила окно на зиму. Отодрал, бросил на пол и тут заметил в углу притихшего, видимо, перепуганного Федота.

— Котик ты мой, — сказал Журка. Сполз с подоконника и, беззвучно плача, наклонился над Федотом. Это было здесь единственное родное существо. И оставлять его Журка не имел права.

Он вытряхнул на пол из портфеля учебники, скрутил из полос лейкопластыря шпагат и привязал его к ручке портфеля — как ремень походной сумки. В эту «вьючную суму» он посадил Федота. Кот не сопротивлялся.

— Ты потерпи, миленький, — всхлипнув, сказал Журка и надел портфель через плечо. Потом отворил окно, достал из-за шкафа специальную длинную палку с крючком, подтянул ею с тополя веревку. Взял веревку в зубы и выбрался через подоконник на карниз.

Стояли серовато-синие сумерки. Моросило. Сырой воздух охватил Журку, и он сразу понял, как холодно будет без плотной осенней куртки и без шапки. Но наплевать!

Журка плотно взял веревку повыше узлов, а пояс надевать не стал. Лишняя возня — лишняя боль. Он примерился для прыжка. Прыгать с Федотом на боку будет труднее… Ладно, он все равно прыгнет! Не в этом дело…

А в чем? Почему он замер?

Потому что понял вдруг, как это дико. Он уходит из дома, из своего, родного. И не просто уходит, а как беглец. И не знает нисколечко, какая дальше у него будет жизнь. Еле стоит на такой высоте, в зябких сумерках, на узкой кирпичной кромке…

«Мир такой просторный для всех, — вспомнилось ему, — большой и зеленый, а нам некуда идти…»

В эту сторону пойдешь —
Горе и боль,
В ту сторону пойдешь —
Черная пустота.
И мы бредем, бредем по самой кромке…
«Куда же нам идти?..»

«К Ромке!» — неслышно отдалась под ним пустота. Словно кто-то снизу шепотом подсказал эту рифму. Такую простую и ясную мысль…

«А что? — подумал Журка. — Головой вперед, и все».

Вот тогда забегает отец!.. Что он скажет людям, которые соберутся внизу? И что скажет маме?..

Да, но мама-то не виновата. И у нее уже никогда не будет никого другого вместо Журки. Он же не маленький, знает, что из-за этого она сейчас и в больнице… Да и Федота жалко — тоже грохнется. Хотя его можно оставить на подоконнике… Но… если по правде говорить, такие мысли не всерьез.

А если все-таки всерьез?

Страшно, что ли? Нет, после того, что было, не очень страшно. Но зачем? Если бы знать, что после нашей жизни есть еще другой мир и там ждут тебя те, кого ты любил… Но такого мира нет. И Ромки нет… Ромка есть здесь — в памяти у Журки. Пока Журка живой.

Значит, надо быть живым…

Журка толкнулся и перелетел в развилку тополя.

Спускаться по стволу было трудно. Мешала боль. Мешал портфель с Федотом и суконная одежда, срывались жесткие подошвы ботинок. Это не летом… В метре от земли ботинки сорвались так неожиданно, что Журка полетел на землю. Вернее, в слякоть.

Он упал на четвереньки и крепко заляпал брюки, ладони и лицо. Зато Федот ничуть не пострадал. При свете от нижних окон Журка попробовал счистить грязь. Но как ее счистишь? Он взял портфель с Федотом под мышку и, вздрагивая, переглатывая слезы и боль, вышел на улицу.

Фонари горели неярко, прохожих было мало. Никто не остановился, не спросил, куда идет без пальто и шапки заляпанный грязью мальчишка с таким странным багажом. Видно, у каждого встречного хватало своих дел и беспокойств.

У тех, кто ехал в машинах, тоже хватало. «Москвичи» и «Жигули» с шелестом и плеском проносились по мокрому неровному асфальту. Мелкий дождь искрился и дрожал перед ними в длинных лучах. Журке надо было перейти Парковую, чтобы добраться до улицы Мира, и он остановился на углу — пропустить машины. Светофора на этом перекрестке не было, автомобили шли и шли. Что им какой-то дрожащий на переходе пацаненок!

Наконец поток машин прервался. Журка шагнул на дорогу, но тут из-за поворота выскочил сумасшедший «Запорожец», вякнул гудком и пронесся рядом с Журкой, обдав его грязной жижей.

Рядом была куча щебня для ремонта дороги. В ярости Журка схватил гранитный осколок и замахнулся вслед «Запорожцу»…

И чьи-то пальцы плотно ухватили его за кисть.

Милиция? Пусть!

Это была не милиция. Рядом стоял Капрал. В жидком свете фонаря Журка разглядел его красивое спокойное лицо. Капрал тряхнул Журкину руку, и камень упал в лужу.

— Ты неправильно кидаешь, — доброжелательно сказал Капрал. — Надо бросать во встречные. Тогда камень летит, как пуля — получается сложение скоростей. А, ты физику еще не изучал… Кидай вон в ту.

— Зачем? Не она меня обрызгала, — пробормотал Журка.

— А какая разница? Все они одинаковы, — серьезно сказал Капрал. Хотя я забыл… У тебя же папаша сам шофер! Тогда ты зря…

— А чего мне папаша… — хмуро отозвался Журка и стал смотреть на дорогу.

Капрал оглядел его с головы до ног.

— Домашний конфликт? — спросил он. — Небось, родители сказали: «Или мы, или кот!» И ты гордо покинул отчий кров.

— Если бы… — сказал Журка. — Все гораздо хуже… — Он не собирался ничего рассказывать Капралу и не искал у него сочувствия. Просто вырвалось. Просто Капрал был единственный человек, который его хоть о чем-то спросил.

Капрал задумчиво погладил пальцем голову Федота, который смирно поглядывал из портфеля. Потом он скинул свою куртку с капюшоном и набросил на Журку.

— Не надо, — сказал Журка.

— Надо. Идем.

— Куда?

— «Куда», — усмехнулся Капрал. — Устрою где-нибудь.

— В гараже вашем, что ли? — сумрачно спросил Журка.

Он сейчас ничего не боялся. И подумал, что хорошо бы назло всему свету навсегда связаться с компанией Капрала. Воруют? Ну и что? Если даже отец… Ну, конечно, про отца любой возразит: «Какое же это воровство! У себя дома!» Но все равно — обман. И еще какой! Как предательство…

— А чем тебе плох гараж? — спросил Капрал. — Сухо, тепло. И люди надежные… Да не бойся, ко мне домой пойдем. Умоешься, переночуешь…

Журка вздохнул. И сказал без всякой злости, без насмешки. Просто так:

— Да. А потом я для вас, как Горька, буду бутылки таскать…

— Глупый ты, — тихо отозвался Капрал. — Думаешь, я на твоей беде буду бизнес делать? Не бойся…

— Я не боюсь… — Журка встряхнулся и снял с плеч куртку. — Спасибо. Я пойду. Не с тобой…

Он подумал, что еще чуть-чуть и, пожалуй, отправился бы с Капралом. Но… нет. Не такой уж одинокий Журка на свете.

— Пойду, — повторил он. Машины как раз перестали носиться по мостовой.

— А есть куда? — озабоченно спросил Капрал.

— Есть.

— Ну, смотри… Давай я провожу. Куртку-то накинь, а то совсем промокнешь.

— А ты?

— Ничего, я привычный.

Журка так продрог, что не хватило духу отказаться. Да, кажется, и не стоило. Капрал пожалел его, и было неловко отталкивать эту неожиданную доброту.

Журка опять накинул куртку и сказал виновато:

— Здесь недалеко. Два квартала…

— Вот и ладно, — отозвался Капрал и потом всю дорогу молчал.

Журка тоже молчал. Чем ближе был Иринкин дом, тем нерешительней Журка себя чувствовал. Он знал, что его встретят по-хорошему, поймут и приютят, но придется рассказать про все, что было. Иринка и ее отец сегодня и так видели его унижение, и вот он опять появится будто оплеванный — жалкий, исхлестанный, грязный…

Журка сбил шаг. Может, все-таки сказать Капралу: «Знаешь что, пошли к тебе»?.. Но тогда получится, что Капралу он доверяет больше, чем Иринке. Будто Капрал его друг, а она так просто… Потом она все равно про все узнает и что тогда скажет? «Эх ты, витязь».

Журка остановился. Едва мелькнуло в голове слово «витязь», он понял, куда идти. Даже удивился, что с самого начала не подумал об этом…

— Все, спасибо тебе, — торопливо сказал он Капралу и снял куртку. — Тут рядом, я добегу.

— Ну, будь… — Капрал кивнул и пошел, не оглядываясь.

Журка сказал неправду. До того дома, где жила Лидия Сергеевна, было еще пять кварталов. Но вести с собой Капрала так далеко Журка постеснялся.

Он побежал. Чтобы не задрожать опять. Чтобы никто не пристал с расспросами. Чтобы все скорее кончилось…

Федот нервно возился в портфеле, надоела ему такая жизнь.

— Сейчас, котик… Сейчас, сейчас… — говорил ему на бегу Журка. Бежать было трудно, боль отдавалась в теле колючими толчками, но Журка ни разу не остановился.

Дверь открыл Валерий Михайлович. Из-за его ноги выглядывал Максимка. Валерий Михайлович удивился, посмотрев на Журку, даже сказал:

— О! Вот это явление… — Хотел о чем-то спросить, но взглянул внимательней и вдруг быстро ушел из прихожей. Громко проговорил в комнате:

— Лидуша! Там к тебе. Твой Журавленок… — И что-то добавил неразборчиво.

Федот в это время выцарапался из портфеля и прыгнул на пол. Максимка тут же ухватил его поперек туловища и просиял.

Вышла Лидия Сергеевна — в халате и тапочках.

— Журка! Боже мой, ты откуда? Раздетый, мокрый!.. Максим, оставь кота, он, наверно, с улицы, грязный…

— Да нет, он чистый, — отозвался Журка и почувствовал, что слова идут с трудом. — Это я… вот… перемазанный…

Она тут же забыла про кота.

— Журка, что случилось?

Он, переглатывая, сказал:

— Можно, я… мы… у вас поживем три дня? Пока мама в больнице…

— Как «поживем»?.. То есть можно, конечно. Только…

Она вдруг замолчала, присела перед Журкой на корточки, взяла его за холодные мокрые пальцы. Тихо спросила:

— Журавушка, что с тобой?

Разве тут удержишься… Он быстро наклонился и уткнулся лицом в ее плечо.

Про машину счастья

Журка думал, что будет очень трудно. Что он станет мучиться и давиться от стыда, когда придется рассказывать свою жуткую историю. Но вышло не так. Слова рванулись вместе со слезами — скомканные, путаные, быстрые. И не так уж много оказалось их нужно, слов-то. Через полминуты Лидия Сергеевна все узнала и поняла.

Она поднялась, вздохнула, вынула из кармана халата платок и стала вытирать Журкино лицо. Молча.

В ее молчании Журке вдруг почудилось осуждение.

Неужели сейчас она проговорит: «Как же так, Журавин? Мне тебя очень жаль, но разве так разговаривают с отцом? И разве можно убегать? Пошли-ка домой…»

Он не пойдет! Лучше опять в холод и дождь. Лучше в гараж к Капралу. Или хоть под забор!

Журка дернул лицом, всхлипнул:

— Вы, конечно, скажете, что я сам виноват…

Но Лидия Сергеевна сказала:

— Ты же весь дрожишь. Куда тебя, горюшко, понесло без шапки, без пальто? Ох ты, Журка, Журка… Не будем мы сейчас разбираться ни в чем. Потом все уляжется и устроится. А пока… Максим, да оставь ты несчастного кота, это не кукла!.. Снимай, Журка, куртку, она вся в грязи… Ох, и рубашка тоже… Смотри-ка, даже волосы заляпаны.

Журка виновато пробормотал:

— Машиной забрызгало… — и опять зябко вздрогнул.

— Вот что, дорогой мой, сейчас полезешь в ванну, — решила Лидия Сергеевна. — Отогреешься, отмоешься, а я в это время займусь твоей одеждой… Надо же, и майка грязью забрызгана! Расстегнутый настежь бежал!

— Пуговицы-то все оторвались… — прошептал Журка.

— Пошли.

Он пошел, застеснявшись, но с радостью. Очень захотелось в теплую-теплую воду. Можно будет смыть не только грязь, но и боль, и весь ужас того, что случилось.

Тугие струи ударили в блестящую ванну. Кафельная комнатка наполнилась паром, на тонком шнуре под потолком закачались, как морские сигнальные флаги, Максимкины рубашонки и колготки. Пар быстро обволок Журку сонливым теплом и покоем. Потом рассеялся, но покой и тепло остались… Вода набралась, Лидия Сергеевна что-то бросила в нее, размешала, и в ванне вспухла перина из густой пены.

— Ныряй, Журка, в это облако. А одежду оставь здесь, на стиральной машине, я потом заскочу и заберу.

Она вышла.

Журка, опасливо поглядывая на незапертую дверь, разделся. Морщась, перебрался через край ванны, охнул от радостного тепла и осторожно погрузился в него по плечи. Было больно касаться дна и стенок ванны, поэтому Журка сел на корточки и обнял себя за колени.

Двигаться не хотелось, от всякого шевеления притихшая боль опять просыпалась, а сидеть так было хорошо, спокойно. Журка закрыл глаза, оказался будто в теплой невесомости и забыл про время.

…Приоткрылась дверь. Журка вздрогнул, машинально сел поглубже, так, что взбитая пена защекотала ему уши. Лидия Сергеевна потянулась за Журкиной одеждой, потом взглянула на него.

— Греешься? Ну и хорошо. Только не забудь волосы промыть, в твоих кудрях целые комки глины…

Журка кивнул, беспомощно поглядывая из пенистого сугроба. А Лидия Сергеевна вдруг отложила сверток с одеждой, посмотрела на блестящую от мыльных пузырей Журкину голову и сказала:

— Слушай, малыш, давай-ка я тебя сама вымою. Как Максимку… Или будешь очень стесняться?

Журка в первый миг съежился еще больше. Но тут же с удивлением понял, что стесняться не будет. Для этого просто не было сил. Он все больше растворялся, таял в тепле, в окружающей его доброте и безопасности. И без спора покорился ласковой настойчивости Лидии Сергеевны. Только неловко улыбнулся и пробормотал:

— Да ладно. Если буду стесняться, вы не обращайте внимания, трите меня, вот и все…

Но она не стала его тереть. Сначала, поливая из кувшина, вымыла ему голову. Потом взяла за локти, осторожно подняла, поставила. Мягкой-мягкой губкой начала смывать с него хлопья пены. Журка закрыл глаза, и стало совсем хорошо: будто он дома и около него мама…

Лидия Сергеевна еще раз облила его теплой водой и вдруг не выдержала:

— Ох, как он тебя… Как тебе досталось, бедному.

Журка вздрогнул и съежился. Но ласковое и спокойное тепло тут же снова окутало его и взяло под свою защиту. Журка передохнул и неожиданно для себя сказал.

— А я все равно не пикнул, вот. Только губу прокусил…

— Маленький ты мой… — вздохнула Лидия Сергеевна. — Ну, ладно, Журавлик, все.

Она помогла Журке выбраться из ванны и тут же окутала его большущей прохладной простыней.

— Сейчас принесу тебе костюм Валерия. Спортивный. Большущий, но ничего, до утра поносишь. В нем и спать ложись, как в пижаме…

Через несколько минут Журка вышел из ванной в подвернутых трикотажных штанах и фуфайке до колен. Лидия Сергеевна повела его на кухню ужинать. Следом явился Максим. На руках он опять держал Федота, который, видимо, покорился судьбе. Максим попытался завязать с Журкой беседу, но Лидия Сергеевна турнула ненаглядного сына из кухни. Поставила перед Журкой тарелку с котлетой и картошкой, стакан молока. И вышла вслед за Максимкой.

Журка втянул котлетный запах и только сейчас понял, какой он голодный. Несмотря ни на что. Он забрался коленками на табурет, откусил сразу полкотлеты, но вспомнил про Федота. Спросил в открытую дверь:

— Лидия Сергеевна, можно я Федоту кусочек дам?

— Мы с Максимом его сами покормим, не беспокойся…

Журка допивал молоко, когда в коридоре раздался звонок (в точности такой же, как у Журки дома). Это вернулся откуда-то Валерий Михайлович. До Журки донесся негромкий, но хорошо слышный разговор:

— Ну как? — осторожно и с тревогой спросила Лидия Сергеевна.

— Да вот, принес…

— А он что?

Кажется, Валерий Михайлович сумрачно усмехнулся:

— Что… Сидит, мается. Видать, недавно бегал по улицам, искал…

— Не спорил, не требовал, чтобы назад привели?

— Нет… По-моему, даже обрадовался. Сам учебники собрал. Только молча все. Можно его понять… Может, ты сама с ним поговоришь, Лидуша?

— Может быть… Потом. Сейчас я ему, наверно, в волосы вцепилась бы. Посмотрел бы ты, что он со своим сыном сделал…

Когда Журка нерешительно вышел в коридор, он увидел на вешалке свою куртку и шапку, а в углу — набитый до отказа портфель. Лидия Сергеевна выглянула из комнаты и мягко сказала:

— Валерий сходил к вам домой, учебники принес и одежду. А то ты примчался без всего…

— Спасибо… — пробормотал Журка.

— Папу предупредил, что ты у нас…

— А чего его предупреждать, — безжалостно сказал Журка. — Он и так бы прожил.

— Он искать бы стал… И получилось бы, что мы тебя похитили… — Она улыбнулась, потрепала его по непросохшим волосам. — Все уладится. Пойдем…

Журка знал, что ничего не уладится, но сейчас он был размягший, сонный. И послушно пошел в комнату.

Здесь к нему опять примазался Максимка:

— Ты что будешь сейчас делать?

— Не знаю… — вздохнул Журка.

— Давай пхочитаем пхо Бухатино.

— Давай! — обрадовался Журка и стряхнул сонливость. Потому что не сидеть же просто так целый вечер. А книжку про Буратино он всегда любил.

Они пошли в отгороженный шкафом угол. Там стояла деревянная койка с барьерчиком, она была похожа на корабельную. Смастерил ее Максимкин папа — длинную, «на вырост». Журка лег животом на одеяло, положил перед собой книгу, Максимка устроился сбоку…

Журка дочитал до того, как Буратино попал в кукольный театр и угодил в лапы Карабасу. И в этот момент Лидия Сергеевна сказала:

— Молодые люди, укладываться не пора?

Максим заявил, что не пора. Но Лидия Сергеевна объяснила, что Журка устал и хочет спать.

— А я буду с Жухкой?

— Нет, он будет здесь, а ты с нами.

— И Федот…

— Что Федот?

— С нами.

— Еще новости!

— Я хочу с Федотом.

— В таком случае оба будете спать под кроватью.

— Пхавда?! — возликовал Максим. И очень огорчился, когда узнал, что это шутка. Несколько минут сидел надутый, потом потребовал:

— Пускай папа хаскажет сказку. Мне и Жухке.

— Что ты, мне не надо, — торопливым шепотом сказал Журка.

— Тогда песенку. Пхо кохаблик…

— Ну иди, ложись, — покладисто отозвался Валерий Михайлович. Тогда будет песенка.

— Мы вместе…

— Хорошо, вместе.

Максимка ушел от Журки, а через минуту Журка услышал из своего угла за шкафом:

— Папа, я лег. Давай…

— Давай…

И началась песенка. Густой негромкий голос Валерия Михайловича и картавый, тонкий, как дрожащая проволочка голосок Максимки:

Если вдруг покажется
Пыльною и плоской,
Злой и надоевшей
Вся земля,
Вспомни, что за дальней
Синею полоской
Ветер треплет старые
Марселя…

Мелодия была незнакомая. Слова тоже. Но что-то знакомое в них было. Что-то от дедушкиных книг и картины «Путь в неведомое».

Над морскими картами
Капитаны с трубками
Дым пускали кольцами,
Споря до утра.
А наутро плотники
Топорами стукнули —
Там у моря синего
Рос корабль.

Крутобокий, маленький
Вырастал на стапеле
И спустился на воду
Он в урочный час,
А потом на мачтах мы
Паруса поставили,
И, как сердце, дрогнул
Наш компас…

Под лучами ясными,
Под крутыми тучами,
Положив на планшир
Тонкие клинки,
Мы летим под парусом
С рыбами летучими,
С чайками, с дельфинами
Наперегонки…

Хорошая была песенка. Веселая и такая… по морскому деловитая. Хотя чувствовалась в ней какая-то грусть и непрочность. Может быть, от Максимкиного дрожащего голоска?

…У крыльца, у лавочки
Мир пустой и маленький,
У крыльца, у лавочки
Куры да трава.
А взойди на палубу,
Поднимись до салинга —
И увидишь дальние
Острова…

Они замолчали, отец и сын, и несколько секунд была хорошая тишина. А потом Валерий Михайлович воскликнул:

— Эй! Ты куда? А уговор?

— Я на кхошечную минуточку…

Максимка прибежал к Журке и опять забрался на кровать. Спросил таинственным шепотом:

— Ты у нас всегда будешь? Ты будешь мой бхат?

Это был серьезный вопрос, Максимка смотрел внимательно и требовательно. И Журка сказал тоже серьезно. И тоже шепотом:

— Если хочешь, я могу как брат. Но всегда быть у вас не могу. У меня ведь тоже есть мама.

— А она где?

— В больнице пока…

— А папа?

Журка отвел глаза.

— Он уехал… В далекую командировку.

Лидия Сергеевна заглянула за шкаф. Решительно ухватила Максимку за бока и унесла. Журка услышал, как он сказал:

— Ну вот, пехебила хазговох…

— Завтра доразговариваешь. Спи.

И она вернулась к Журке. Присела на дощатый бортик.

— Ты уж не сердись на Максима за его липучесть. Он такой привязчивый. Тебя все время вспоминает и самолет, который ты ему сделал, не дает разбирать. И сегодня так обрадовался…

— Он хороший, — улыбнулся Журка. — Мне бы такого братишку… Он пел так здорово. Лидия Сергеевна, а что это за песенка была?

— Ее сочинил наш знакомый. Товарищ Валерия. Он работает оператором на телестудии, а вообще-то он моряк по призванию… Как это называется, когда человек с парусами возится?

— Яхтсмен?

— Вот-вот… Он с ребятами корабль построил. Небольшой, но совсем настоящий, они на нем в походы ходят. Называется «Капитан Грант». Если хочешь, Валерий тебя познакомит… Ты ведь, по-моему, тоже в моряки собираешься?

— Нет, — сказал Журка и помолчал. — Не в моряки…

— А куда? Секрет?

— Да нет… Для вас не секрет, — вздохнул Журка. — Только про это трудно говорить… Я боюсь, что не получится.

— А что, очень трудная профессия?

— Я еще сам не знаю… Может, такой профессии даже нет… Я хочу, чтобы на свете была такая громадная машина, кибернетическая. Не как нынешние, а гораздо сложнее. Надо так придумать, чтобы она все могла предвидеть…

— Что предвидеть, Журка?

Он мялся, не зная, как объяснить. Сказал неловко:

— Ну, случайности всякие. От которых несчастья. Чтобы их никогда не было у людей…

— Совсем?

Журка кивнул и насупился от смущения. Лидия Сергеевна сказала:

— Значит, это будет машина счастья? Такую машину, Журка, многие пытались придумать. Но, говорят, это невозможно, как вечный двигатель. Видимо, совсем без несчастий не проживешь.

Журка досадливо мотнул головой.

— Я, значит, не так объяснил… Конечно, от всех несчастий никакая машина не спасет. Но… вот если человек идет в опасный поход, в горы, он знает, что может сорваться. И все знают. И он срывается. Это плохо, это горе, но… это как-то… ну, не знаю, как сказать. В общем, тут нет такой несправедливости. Человек же заранее знал, что рискует… А если вдруг случайная горка из песка на асфальте — и сразу гибнут три человека… Как молния ударила… Или вот мама два года назад запнулась на улице за проволоку, упала, и теперь… все по больницам.

Воспоминание о маме кольнуло его неожиданно и сильно. Журка прижался щекой к подушке и стал смотреть в стенку. Не хотел он показывать мокрые глаза, сегодня и так хватало слез. Но стало опять тоскливо: мама в больнице, он здесь, все пошло в жизни наперекосяк…

Журка почувствовал, как Лидия Сергеевна тихо наклонилась над ним.

— Не грусти. И мама скоро вернется, и будут у тебя радости… А машину ты задумал хорошую. Но, наверно, это не машина счастья, а, скорее, машина справедливости…

— Может быть, — пробормотал Журка. В словах «машина справедливости» была какая-то неправильность. Это человек может быть справедливым, а машина… Видимо, Лидия Сергеевна сказала так просто, чтобы отвлечь его от грустных мыслей.

…А как от них отвлечешься? Уже в темноте, когда все заснули, Журка лежал и все думал, думал о том, что случилось. Иногда снова хотелось плакать, но он боялся разбудить Максимку и его родителей. У них и так вон сколько хлопот: квартира однокомнатная, а тут жилец свалился на голову.

Журка лежал неподвижно и дышал тихо, как спящий. Только трогал языком ранку на прокушенной нижней губе. Ранка подсохла и почти не болела, но губа, кажется, распухла.

Наконец, он устал от горьких мыслей и неподвижности. Тогда повернулся на бок и стал думать о Ромке. О том, как они берутся за руки и бегут с высокой насыпи к раскидистым кустам, за которыми блестит Каменка.

— Ты мне приснись, — тихонько сказал он Ромке. Но Ромка не приснился. Может быть, обиделся, что Журка забыл в своей комнате его портрет?

Журка уснул наконец — будто утонул в черной глухой воде.

Возвращение

Журка проснулся и сразу все вспомнил. Будто и не спал. В голове были те же мысли, в теле — та же боль. Хотя нет. Мысли были не такие резкие и тревожные, а боль — притупленная, нестрашная. Она походила на ломоту в костях и нытье в мускулах после тяжелой работы.

Из-за шкафа пробивался в закуток солнечный луч и лежал на обоях оранжевой полосой.

На кухне звякала посуда, и Максим упрямым голосом доказывал, что привык пить молоко только из «хозовой кхужки».

Журка понял, что уже поздно и что Лидия Сергеевна, видимо, решила его не будить: пускай спит, сколько хочет, чтобы прийти в себя после вчерашнего.

На стуле висела и лежала Журкина одежда — отчищенная, отглаженная. Слегка постанывая, Журка оделся. Неосторожно загремел стулом. Послышались шаги Лидии Сергеевны, и она спросила:

— Журка, ты уже встал?

Он вышел из-за шкафа. Хотел сказать «доброе утро» и застеснялся. Подумал опять, сколько хлопот доставил Лидии Сергеевне. Опустил глаза.

— Как спал?

— Хорошо… Лидия Сергеевна, я бы сам все вычистил, зачем вы… У вас и так сколько дел… Спасибо.

— Подумаешь, дело. Я своего все равно каждый день чищу.

Журка смущенно улыбнулся.

— Даже пуговицы пришили. Где вы их нашли, школьные?

— В старых запасах. Раньше-то я их вам чуть не каждый день пришивала… Умывайся и пошли завтракать.

— В школу я совсем опоздал… — полувопросительно заметил Журка.

— Ничего, отдохнешь сегодня.

В кухне Журку встретил радостным мычаньем перемазанный кашей Максимка. В углу что-то лакал из блюдца Федот. Валерия Михайловича не было: видимо, ушел на работу.

— А ты разве не ходишь в садик? — спросил Журка у Максима.

— У нас кахантин.

— Меня из-за него скоро выгонят из института, — жалобно сказала Лидия Сергеевна. — Все время то простуда, то карантин, то воду в садике отключили… Я столько лекций напропускала, все с ним дома сижу. А сегодня семинар, я должна была сообщение там делать…

— А вы идите! — обрадованно воскликнул Журка.

Как хорошо, что он хоть чем-нибудь может ответить Лидии Сергеевне за все ее заботы.

— Что ты, — засомневалась она. — Максим тебя заездит.

— Нет, мама! Мы будем «Бухатину» читать!

— Ой, если вы меня правда отпустите…

— Пхавда!

Прежде, чем читать про Буратино, Журка перемыл всю посуду. Максиму он велел помогать, и тот отнесся к делу со всей ответственностью: стоял наготове с полотенцем. Потом они подмели в комнате, вычистили пылесосом коврик в прихожей и только тогда сели с книжкой.

Журка дочитал до встречи Буратино с черепахой Тортиллой, и тут Максим стал все сильнее ерзать и отвлекаться.

— По-моему, ты хочешь в туалет, — сказал Журка.

— Нет. Я хочу стхоить кохабль.

— Какой корабль?

— Из стульев. Чтобы плыть в путешествие.

— Мама придет — она покажет нам корабль и путешествие.

— Не покажет. Я всегда так игхаю…

Они построили из стульев пароход, сделали из швабры мачту, а из пылесоса двигатель. Максим работал деловито и увлеченно. Журке тоже нравилась такая игра. Да и опыт был: когда-то они с Ромкой строили во дворе корабль из бочки и старых ящиков.

— Мы поедем на дальний остхов — решительно заявил Максим.

— Давай, — согласился Журка, и вспомнилась вчерашняя песенка:

…У крыльца, у лавочки
Куры да трава.
А взойди на палубу,
Поднимись до салинга —
И увидишь дальние
Острова…

Журка вдруг подумал, что отец никогда не пел ему никаких песен. Мама пела всякие, а отец ни одной ни разу… Но, тряхнув головой, Журка прогнал эти мысли и сказал, что на острове, наверно, водятся дикие звери.

— Тигхы!

Тигром сделали Федота. Но он не захотел, чтобы в него стреляли пробками, обиделся и ушел под диван.

— Пхобкой — это же не больно, — виновато сказал Максим.

— Он отправился в засаду, — утешил Журка.

В это время у дверей позвонили.

— Мама! — обрадовался Максим.

Но пришла не Лидия Сергеевна. Пришли Иринка и Горька.

Увидев их на пороге, Журка и обрадовался и смутился отчаянно. Затоптался, беспомощно оглянулся на Максима, который таращил на гостей любопытные глаза. И тогда Иринка сказала просто и спокойно:

— Мы сперва к тебе домой зашли, а твой папа сказал, что ты здесь. Адрес дал.

— Разве он не на работе? — пробормотал Журка.

— Заехал на обед, — объяснила Иринка и спросила, будто про обычное и не очень важное дело: — Ты из-за книжки, что ли, с ним поругался?

Журка ее понял. Она про многое догадывалась и подсказывала Журке, как себя вести и что говорить.

— Да, — сказал он небрежно. — Такой скандал был… Ну, я ушел. Что мне там с ним… Буду здесь, пока мама не вернется.

— А почему не у нас? — ревниво спросила Иринка.

— Я хотел сначала к вам. А потом подумал, что Игорь Дмитриевич на меня, наверно, обиделся: в таком глупом положении из-за меня оказался…

Журка говорил неправду. Вчера он об этом не думал. Но сейчас сообразил, что так, возможно, и было.

— Дурень ты, — вздохнула Иринка. — Он за тебя так беспокоился… На вот, он велел передать. — Иринка достала из сумки газетный сверток.

По размеру и твердости пакета Журка сразу понял, что это такое. Обрадованно и вопросительно взглянул на Иринку:

— А… как это?

— Очень просто. Взял и выкупил.

— Но ведь… а деньги-то… — забормотал Журка, совершенно не зная, что делать и говорить.

Иринка отчеканила:

— Папа сказал, чтобы ты не пикал об этом. Бери и все. Ясно?

— Ясно, — с облегчением прошептал Журка, потому что понял: не взять нельзя. И «пикать» тоже нельзя.

Он понимал, что теперь, когда станет листать эту книжку, будет вспоминать обо всем плохом и страшном, что случилось из-за нее. Но книжка же не виновата! Все равно он рад, что она вернулась. Он будет вспоминать и о хорошем: о дедушке, об Иринке, об Игоре Дмитриевиче…

А Горька стоял рядом и молча поглядывал из-под медных волос. Все время, пока шел разговор с Иринкой, Журка чувствовал это молчание и этот взгляд. Посмотреть Горьке в лицо он не решался. И среди всех других мыслей билась одна — колючая и тоскливая: «Что же теперь ему сказать, как быть?»

Впрочем, Журка знал, как быть, только это очень трудно. Но надо. Чтобы потом не краснеть перед Горькой, перед Иринкой, перед собой. Надо переступить через мучительный стыд и проговорить: «Горька, прости меня, пожалуйста, я был самый последний идиот. Я сам не знаю, как мог подумать такое…»

— Горька… ты…

Горька перебил торопливо:

— Слушай, я там тебе книжки притащил, а «Всадника»-то я еще не дочитал. Я его по ошибке прихватил в одной пачке. Ты мне потом его дай опять…

И стало понятно, что говорить ничего не надо.

Иринка и Горька принесли Журке домашние задания, но он сказал, что лучше пойдет делать их к Иринке.

— Если, конечно, можно…

— Вот балда-то! Почему же нельзя? — возмутилась Иринка.

— Я, пожалуй, тоже приду, — сказал Горька.

Так они и сделали. Едва пришла Лидия Сергеевна, Журка поспешил к Брандуковым. Горька был уже там. Они засиделись у Иринки до вечера. Пришел Игорь Дмитриевич. Журка один на один, тихо и сбивчиво сказал ему спасибо за книжку. А тот поспешно ответил, что все это пустяки, мелочи жизни, не стоит говорить об этом, и поскорее перевел разговор на Олаудаха Экиано. Оказалось, что приключения Олаудаха он дочитал почти до конца и завтра попробует сделать несколько рисунков…

Журка вернулся к Лидии Сергеевне около восьми часов и почувствовал себя виноватым. Он узнал, что, пока его не было, Максимка маялся, тосковал и мучил родителей вопросами, когда Журка вернется.

Они сели дочитывать «Приключения Буратино».

…Наутро Журка пошел в школу, и там все было как всегда. Не спросили даже, почему прогулял день. После школы он часа два играл с Максимом в морское путешествие, а потом отпросился у него и побежал к Иринке.

А еще через день, когда они с Максимом обедали на кухне, кто-то позвонил у дверей. Лидия Сергеевна вышла и скоро вернулась. Тихо сказала:

— Там твой папа… Хочет поговорить, но не заходит.

У Журки тоскливо засосало под сердцем. Он аккуратно отодвинул тарелку, коротко вздохнул и вышел в прихожую.

Отец стоял у порога. И Журке на секунду показалось, что ничего плохого не было. Потому что папа — вот он, такой же, как всегда. И Журка потянулся к нему, чуть-чуть не шагнул, чтобы прижаться к знакомой старой кожанке, которую помнил с младенчества. И увидел руки отца с нервными шевелящимися пальцами. И вспомнил, как эти руки скручивали, ломали его. И отшатнулся — не от страха, не от обиды, а от болезненного отвращения.

Но все случилось в один миг, незаметно для других. Журка молча встал перед отцом и вопросительно посмотрел на него. Глядя в угол, отец негромко сказал:

— Вернись домой, сегодня маму выписывают.

Мама! Журка обрадовался в душе, он истосковался по маме. И по своей комнате с Ромкиным портретом. И по прежней жизни.

Хотя прежней жизни все равно уже не будет…

Журка потрогал языком подживший рубчик на нижней губе и ровным голосом отозвался:

— Хорошо, я приду.

— Пойдем…

— Я один приду. Собраться надо.

— Тогда возьми ключ. — Отец протянул его, Журкин, ключик на тонком шнурке.

…Максимка опечалился до глубины души, когда узнал, что Журка уходит.

— Я буду у тебя часто бывать, — пообещал Журка. Ему тоже стало грустно. — Часто-часто. Даже надоем.

— Нет, не надоешь!.. А зачем ты Федота забихаешь? Мне без него скучно будет.

Журка растерянно посмотрел на Лидию Сергеевну.

— Может, правда, оставишь? — спросила она. — Пока в садике карантин… Максимке все же веселее. Ты не будешь мучить Федота, Максим? Журка, он не будет…

— Да разве мне жалко? Пускай! — Журка был рад, что хоть чем-то может утешить Максима.

Лидия Сергеевна обняла Журку.

— Я думаю, ты помиришься с папой. Вы должны разобраться во всем сами… Тут, Журавушка, никто вам не поможет: ни друг, ни учитель. Может быть, только мама…

«А чем поможет мама?» — подумал Журка.

Отец, хотя и отдал ключ, не ушел. Ждал Журку на улице. Журка увидел его, остановился на миг, потом пожал плечами и пошел. Сам по себе. Отец нагнал, зашагал рядом.

— Надо поговорить, Юрий.

Журка молчал, глядя перед собой.

— Слышишь?

— Что?

— Поговорить надо.

— Я слышу, — сказал Журка. — Но я не знаю, про что говорить. Если знаешь, говори.

День был хороший, синий и солнечный. Грязь подморозило, на лужах блестел стеклянный ледок. Журка щурился от солнечных лучей. Иногда трогал языком рубчик на губе.

— Я вот что… — стараясь держаться деловитого тона, сказал отец. — Давай условимся маме ничего не рассказывать. Не надо ее волновать после больницы.

— Хорошо, я не буду рассказывать, — отозвался Журка. Он и сам понимал, что маму лучше не расстраивать.

— Ну, вот так значит… Что было, то было. Что ж об этом теперь…

— Теперь — ничего, — согласился Журка и проводил глазами воробьев, стайкой сорвавшихся с забора.

— А в школе как?

— Что «как? — ровно переспросил Журка.

— Ну, как дела…

— Какие дела?

— Учеба, отметки…

— С отметками у меня все нормально. За первую четверть троек не будет.

— Ну и молодчина! — бодро отозвался отец. — Если дальше так пойдет, к весне мопед купим.

— Зачем?

— Как зачем? Кататься будешь.

— Да? — сказал Журка и почувствовал, как подкатывает смех. После всего, что было, — мопед. Это надо же придумать! Удержаться Журка не смог, начал смеяться сильнее и сильнее. Это было плохо. Страшно даже. Потому что Журка понял: вслед за смехом сейчас рванутся слезы. С испугом и отчаянием он скрутил себя, заставил замолчать, закусил губу.

— Ты что? — удивленно сказал отец.

— Ничего. На мопеде можно ездить только с четырнадцати лет.

— Да ерунда какая! Все мальчишки ездят.

— Нет. Нельзя нарушать правила, — очень серьезно проговорил Журка.

Потом они долго молчали. Только у самого дома отец хмуро сказал:

— Хотел я выкупить обратно твою книгу, только нету ее уже в магазине.

— Книгу мне вернули.

— Кто?

— Ее купил Игорь Дмитриевич, отец Иринки.

— А… Ну, что ж… Деньги ему отнесешь потом.

— Думаешь, он возьмет? — со спокойным сомнением спросил Журка.

У отца прорвалась досада:

— А почему не возьмет? Презирает, что ли?

— Не знаю. Но он не возьмет, он ее мне подарил.

Дома было все, как прежде. Да и что могло измениться за три дня? Это только казалось, что он, Журка, вернулся из далекой и долгой поездки.

Веселый Ромка смотрел со стены вслед улетевшим птицам и готов был вот-вот взглянуть на Журку.

— Ты не сердись, что я тебя здесь оставил, — прошептал Журка.

Потом он разложил на столе учебники, поставил на полку «Сочинение об описи морских берегов». На прежнее место. Это было нетрудно. А как расставить и разложить по местам все, что скомкалось и перемешалось в жизни?

Отец заглянул в Журкину комнату, сказал насупленно:

— Я поехал за мамой. Значит, мы договорились, что ей ни гугу…

— Договорились, — со вздохом отозвался Журка. — Но только имей в виду, что я тебя все равно ненавижу…

Он заметил, как опять побелело отцовское лицо, и даже испугался на миг. Но только на миг. Он сказал то, что обязан был сказать. Он не хотел ни злить, ни обижать отца: просто объяснил все полностью.

Отец выкрикнул с придыханием:

— Ты что! Опять?

— Что опять? — тихо спросил Журка.

— Думаешь, если я… если с тобой по-хорошему, можно на отца опять плевать?! Сопляк! Или мало получил? Могу еще!

— Давай, — устало сказал Журка. — Ты сильнее в десять раз, справишься… А дальше что?

— А вот узнаешь что!

— Да не боюсь я, — сказал Журка. — До смерти все равно не изобьешь, а боль я перетерплю. А дальше-то что? Думаешь, я тебя снова любить начну?

Отец постоял, нагнул голову и шагнул из комнаты. Журка навзничь лег на тахту. Прислушался к тишине. Потом привычно позвал:

— Кис-кис… — И вспомнил, что Федот остался у Максима.

Стенка

Как будто от мамы что-то можно было скрыть!

Она сразу поняла, что в доме неладно. Сразу спросила у Журки, что случилось. Журка, однако, ответил:

— Ничего. Все нормально. — И поскорее сел за уроки. Он твердо решил ничего-ничего не говорить.

Мама больше не расспрашивала его. Но вечером, когда Журка лег, она взялась за отца. Журка, засыпая, смутно слышал их голоса. Один раз он отчетливо разобрал мамин гневный вскрик:

— Ну что же ты за зверь!

Отец вопреки обыкновению отвечал тихо и, кажется, виновато.

«Так тебе и надо», — мстительно подумал Журка и не стал прислушиваться, заснул.

…Утром его не будили, было воскресенье. Проснулся он поздно, со скукой взглянул на пасмурное окно, лениво сел, спустил ноги. Стал думать: идти с утра к Иринке или сесть за книжку. Но это были поверхностные мысли. А в глубине вертелась беспокойная мысль, что предстоит разговор с мамой. Маме бы лучше не волноваться, но куда денешься?

Мама осторожно вошла. Села рядом. Журка сразу понял, что она знает все. Зябко свел плечи. Мама осторожно потрогала на его затылке завитки волос. Тихонько спросила:

— Ну что? Плохо, да?

Журка сразу понял, о чем речь. Обида опять колыхнулась в нем, и он сказал нарочно спокойным голосом:

— По-всякому. Одно плохо, другое хорошо…

— Я про папу. Как вы с ним…

— А с ним не плохо и не хорошо, — холодно проговорил Журка и стал смотреть в окно. — Сначала было плохо, а теперь… никак.

— То есть будто и нет его?

Журка пожал плечами:

— Почему? Он, конечно, есть. Но мне все равно.

— Журка, ну нельзя же так! Он же твой папа…

— Да… А что же теперь делать? — негромко сказал Журка, потому что и в самом деле не знал, что делать. Он подтянул коленки, уперся в них подбородком и быстро, украдкой, взглянул на маму. Спросил с надеждой:

— А может… я не его сын?

— Что? — Мама наклонилась к Журке, и он увидел, что она не знает: засмеяться или рассердиться. — Ты что городишь, дуралей…

— Ну… ты же говорила сама, что я весь в тебя, а на него ни капельки не похож. Ничего общего…

Мама притянула Журку к себе, посидела молча. Потом серьезно сказала:

— Есть у вас общее…

— Что?

— Ваше самолюбие. У обоих одинаковое. Гордость…

Журка подумал над этими словами. Честно подумал, а не так, чтобы сразу сказать плохое. Но, подумав, беспощадно сказал:

— У него не самолюбие, а злость… И какая там гордость? Книжку унес потихоньку и даже сказать побоялся. А я потом хоть сквозь землю…

— Но он же не знал! Журка!.. Ты пойми, что он совсем по-другому смотрел на это. Думал, что эти книжки для тебя, как игрушки для малыша: сперва поиграешь, а потом надоест и забудешь. А если забыл про старую игрушку, зачем напоминать? Взял и унес… Помнишь, как я твои старые машинки в кладовку прятала? Если ты не видел, то и не вспоминал, а как увидишь — вцепишься: жалко!

— Это совсем другое дело…

— Но папа-то не знал, что другое. Он просто тебя не понимал. А ты его. Ты его тоже очень обидел.

— Ну да! — вскипел Журка. — На свои обиды у него есть гордость! А меня можно, как… бумажную куклу…

— Почему куклу?

Журка сказал неожиданно осипшим голосом:

— А помнишь, когда я маленький был, ты мне разных куколок вырезала из бумаги? А для них одежду бумажную, чтобы наряжать по-всякому… Ну вот, он меня как такого бумажного человечка — будто скомкал…

Мама долго молчала. Журка, чтобы спрятать заблестевшие глаза, стал натягивать через голову рубашку. Из-под рубашки проговорил:

— Я знаю, что сперва был виноват… Потому что так сказал… Но он на меня, как будто я самый страшный враг…

— Он горячий… И он же не думал, что это так закончится! Ему в детстве сколько раз попадало от родителей, и он никуда не бегал. Вот и сейчас не понял: что тут страшного?..

— «Страшного»… — усмехнулся Журка. — Он решил, что я его испугался, да? Я не поэтому ушел.

— Я ему объяснила… Но не у всех ведь так, Журка. Вот Горьку отец взгреет, а назавтра они вместе на рыбалку едут. А разве Горька хуже тебя? Или у него меньше гордости?

Журка подумал и пожал плечами.

— Разве я думаю, что он хуже? Просто… он такой, а я такой.

— Какой же? — осторожно спросила мама.

— Я?

— Да нет, Горька. — Мама чуть улыбнулась. — Тебя-то я знаю.

— А он… Ты говоришь, с отцом на рыбалку. Ну и что? А как двойку получит, заранее анальгин глотает, чтобы дома не так больно было… Ему главное, чтоб не очень больно, а кто лупит — ему все равно. Хоть отец, хоть враги…

— Ну какие у вас с Горькой враги?

— Мало ли какие… Меня летом одна компания в плен поймала, хотели отлупить. Ну, это понятно было бы. Хоть плохо, но не обидно… А тут все наоборот: отец… вон как меня, а Капрал… это их атаман… он меня на улице встретил и куртку свою дал. Даже домой к себе звал…

— И все на свете перепуталось. Да? — сказала мама. — Ну, что же… А знаешь, милый, во всей этой истории есть какая-то польза.

— Да?! — вскинулся Журка. И вдруг вспомнил, как плевал на дверь красной слюной. И отодвинулся от мамы.

— Да, — вздохнула мама. — По крайней мере ты знаешь теперь, какая бывает боль.

Журка вздрогнул, но сказал пренебрежительно:

— Да что боль… Губу закусил, вот и все.

— Я не про такую боль. Я про то, как плохо, если родной человек обижает, а враг жалеет. Когда сердце болит… Такое тоже случается в жизни, это надо знать. А ты до сих пор жил, как счастливый принц.

— Почему это?

— Был на свете писатель Оскар Уайльд, и написал он сказку о счастливом принце, который жил в своем прекрасном дворце, за высокой стеной, и не ведал о людском горе…

— Сказку я читал, — перебил Журка. — Вон сказки Уайльда на полке. Дедушкины…

— Ох, а я и не знала…

— А при чем здесь этот принц?

Мама задумчиво сказала:

— Да потому, что жил ты, мой Журавлик, до сих пор спокойно и счастливо. Бегал, играл, в школу ходил, и никаких несчастий у тебя не было. Так, пустяки всякие… Ты даже (тьфу-тьфу) не болел никогда слишком сильно, только ангиной… С людьми бывает столько всяких бед, а ты до этого случая никакого горя не испытывал…

— Испытывал, — прошептал Журка. — Ромка…

— Да… Ромка. Верно… Только ты все равно не видел, как это страшно. По-моему, тебе до сих пор кажется, что Ромка просто далеко-далеко уехал.

— Нет, — возразил Журка и опустил голову. Потому что в глубине души почувствовал, что мама в чем-то права. И он сказал:

— Кажется иногда… Ну и что? Разве это плохо?

— Нет, не плохо. Я просто говорю, что это сделало твое горе не таким сильным. И к тому же оно у тебя было единственным в жизни.

— А дедушка…

— А что дедушка? Ты его не очень-то и знал. Всплакнул немного, вот и все…

— Это сначала… А потом не так… — тихо сказал Журка. — Когда письмо прочитал…

— Какое письмо?

Журка встал, снял с полки «Трех мушкетеров», вынул длинный конверт. Не глядя, протянул маме. Потом стал медленно застегивать рубашку и слышал, как мама шелестит бумагой. Наконец она сказала:

— Вот какой у тебя дедушка… А что же ты мне раньше не показал письмо?

Журка, чувствуя какую-то виноватость, шевельнул плечом:

— Не знаю… Не получалось.

— Да… Ты взрослеешь, — со вздохом сказала мама. И вдруг предложила: — Давай покажем это папе.

— Еще чего! — взвился Журка.

— Зря ты не хочешь. Он бы сразу многое понял. Он тоже мучится…

— Ничего бы он не понял. И ничего он не мучится, — жестоко сказал Журка.

— Не говори так. Он же тебя очень любит…

— Да?

— Не надо смеяться… Время пройдет, и все уляжется. И вы помиритесь.

— «Помиритесь», — отозвался Журка. — Как во дворе. Поспорили, когда играли, потом помирились…

— А как же иначе? Как жить дальше? А я что буду делать? Я вас обоих люблю, — жалобно, как девочка, сказала мама.

Эта жалобность смутила Журку. Но что он мог с собой сделать? Он отвернулся, запрыгал, натягивая брюки, и проговорил:

— Ты, мама, не волнуйся. Вражды не будет. Все будет… спокойно.

В самом деле, все было спокойно. Будто ничего не случилось. Журка говорил отцу «доброе утро» и «спокойной ночи». Вежливо отвечал, если тот о чем-нибудь спрашивал. Но смотрел при этом ему в лоб или в подбородок — мимо глаз. И никогда теперь Журке не пришло бы в голову сказать: «Папа, можно я поеду с тобой покататься?» Или с разбега прыгнуть ему на плечи (отец и раньше ворчал на него за такие трюки, но Журка только хохотал).

Сейчас будто встала между ними прозрачная, но абсолютно неразбиваемая стенка. Отец эту стенку, разумеется, чувствовал. Видно, она крепко мешала ему. Он пытался показать, что все в порядке, делался иногда слишком веселым и разговорчивым, но это его оживление как бы расплющивалось о броневое стекло. Тогда он мрачнел, начинал ворчать на пустяки, но и эта жалкая сердитость разбивалась у прозрачного щита. Журка во всех случаях оставался спокоен и вежлив. Отец, скрипнув зубами, уходил из дома или просто замолкал.

Мама все понимала, Журка видел, как ей плохо от такой жизни. Но сделать ничего не мог. И от этого была у него на сердце не сильная, но постоянная тяжесть. Однако человек привыкает ко всему, привык и Журка к этой тяжести. Привык, что вечера дома стали тише и молчаливее. Только к маминым печальным глазам привыкнуть было трудно.

Мама больше не говорила с Журкой об отце. То ли понимала, что бесполезно, то ли ждала чего-то. А время шло. И жизнь, хотя и не такая хорошая, как раньше, тоже шла. Были школьные заботы, была Иринка, был Горька, который уже совсем не помнил про обиду… Давно уже переселился домой Федот, потолстевший и окончательно обленившийся в доме у Лидии Сергеевны. Прошел наконец сбор, на котором Журка рассказал об Олаудахе Экиано, а Иринка показала на экране рисунки Игоря Дмитриевича. Хороший получился сбор, его потом повторили еще для пятого «Б». Наступили Октябрьские праздники и каникулы — и тоже прошли. В середине ноября выпал большой снег.

Когда на смену долгой, надоевшей осени приходит сверкающая зима, кажется, что в жизни открылась новая страница. Показалось так и Журке. Но ненадолго. Потому что с отцом у них все было по-прежнему. Стенка…

Однажды под вечер отец привез новый кухонный шкафчик. Красивый, с голубыми пластмассовыми дверцами. Мама обрадовалась. Отец электродрелью просверлил в кирпичной стене отверстия, забил деревянные пробки, вогнал в них шурупы. Потом стал навешивать шкаф и позвал на помощь Журку. Журка молча стал поддерживать шкаф плечом. Отец с натугой сказал:

— Что-то не нравится мне правый шуруп. Не до конца вошел, а дальше не лезет, отвертка паршивая. Юрий, принеси из ящика ту, что с деревянной ручкой. Поживей…

— Хорошо, — ровным голосом ответил Журка. — Только, пожалуйста, придержи мой край, а то шкаф может сорваться.

Он принес отвертку и аккуратно, рукояткой вперед, протянул ее отцу. А сам смотрел на латунные ручки шкафа… Отвертка вдруг со стуком полетела в угол.

— К черту! — сказал отец. Сорвавшийся шкаф косо повис на одном шурупе. Журка отшатнулся — не от страха, а от неожиданности.

— Идите вы все! — с той же злостью сказал отец. Шагнул к окну, смял занавески, вцепился в косяки, уткнулся лбом в стекло. Тут же появилась в кухне мама.

— Что случилось?

Отец молчал, его пальцы на косяках побелели. Мама повернулась к Журке:

— Юрик, что произошло?

— Я не знаю, — сказал Журка, хотя знал. Понял. И мстительные струнки ощутимо зазвенели в нем. Очень-очень спокойно он проговорил:

— Кажется, папа чем-то недоволен. Папа, я сделал что-то не так?

Отец размашисто повернулся. Журка снова отчетливо увидел на белых скулах пороховые точки.

— Вы… — коротко дыша, сказал отец. — Думаете, я не вижу? Я же для вас… Кто? Я все для дома, башкой бьюсь, вкалываю, как лошадь, а вы…

— Саша, перестань, — быстро сказала мама.

— Что перестань? — с неприятным визгом спросил он. — Вы же со мной как с чужим! Живу, как в холодильнике, хоть домой не приходи! Уйду я к лешему, ну вас…

Журка поднял отвертку и тихо положил на стол. Сказал:

— Раз я пока не нужен, я пойду учить уроки.

Пришел в свою комнату, сел к секретеру и стал перелистывать учебник ботаники. Просто так…

Из кухни долетали обрывки разговора. Вернее, обрывки маминых фраз. А то, что кричал отец, Журка слышал полностью:

— Теперь мне что, на пузе перед ним ползать?! Как побитому псу?!

Мама, кажется, сказала, что побитый-то не он, не отец, а наоборот.

— Надо же, беда какая! Всю жизнь будет помнить? С другими еще не так бывает…

— С другими — это с другими, — сказала мама.

— Ну, конечно! А вы особые! Тонкая кость, нежное воспитание! А я бык, дубина неотесанная! Знай свою баранку…

Журка хмуро усмехнулся. Отец и раньше, если злился, любил говорить, что где, мол, ему, необразованному шоферюге, до мамы с ее художественными вкусами. Мама иногда смеялась, а иногда отвечала, что сам виноват: не надо было бросать учебу в техникуме. Кажется, и сейчас так сказала.

— Ну и что техникум?! — крикнул отец. — Ну и кончил бы! Это все без разницы! Технарь — он все равно технарь! Это вы — интеллигенция…

Мама что-то ответила. Потом Журка услышал ее шаги: она шла в Журкину комнату. Он замер над учебником.

Мама вошла, постояла за Журкиной спиной и тихо спросила:

— Неужели тебе его ни капельки не жаль?

Журка чуть шевельнулся. Жаль?.. Если бы отец вдруг подошел, сказал бы: «Юрка, ну что же ты? Мне тоже не сладко, я сам не понимаю, как это случилось. Юрка, давай будем, как раньше…» — тогда, может быть, по броневому стеклу прошла бы трещинка. Только отец этого не сделает… А такого, как сейчас, было не жаль.

Мама устало села на тахту. Журка насупленно спросил:

— А что ему от меня надо? Я его слушаюсь, не грублю…

— Ты над ним издеваешься.

— Я?! — Журка резко повернулся вместе со стулом. — А не наоборот?

— Но то, что случилось, это один раз! Нельзя же из-за этого калечить всю жизнь…

— Я ничего не калечу, — тихо, но упрямо произнес Журка. — Но обниматься с ним я не могу… Мама, можно, я к Иринке схожу? Я обещал…

Он пошел к двери. Но мама сказала вслед:

— Подожди.

Журка остановился у порога. Заметил на крашеном косяке ржавое пятнышко и начал тереть его помусоленным пальцем.

— Журка-Журка, что же дальше-то будет? — спросила мама.

«Я не знаю», — подумал Журка, но ответить не решился. Мама сказала с прорвавшейся досадой:

— Сил моих нет с вами… Ну, что ты молчишь? Повернись! Что ты там скребешь?

Журка не повернулся. Он ответил:

— Я не скребу, я оттираю. Пятнышко. Это с того дня осталось… когда я тут кровью плевал…

Вернувшись от Иринки, Журка увидел, что дома будто все в порядке. Шкаф висел, как надо, мама и отец разговаривали спокойно, даже весело. Это обрадовало Журку, потому что его грызла тревога за маму. И такое чувство, будто он обидел ее. Не хотел, а обидел.

Чтобы прогнать эту виноватость, Журка заговорил с мамой о каких-то пустяках, и она ответила ему с улыбкой. Тогда Журка успокоился…

Прошло два дня, и отец сообщил, что уезжает в командировку. Его попросили участвовать в каком-то дальнем перегоне.

— Проветрюсь, — небрежно сказал он. — Да и подзаработаю, кстати…

Мама вздохнула и посмотрела на Журку. Журка отвел глаза…

Без отца жизнь пошла ровно и почти беззаботно. Появились в жизни новые радости. Склоны Маковой горы укрыл плотный снег, и Журка с Иринкой, Горькой и другими ребятами почти каждый день катался там то на санках, то на лыжах. До сумерек. Потом Журка с Горькой провожали Иринку, заходили к ней, и Вера Вячеславовна поила их чаем, пока обледенелые куртки оттаивали в коридоре. Вечером Журка и Горька, приткнувшись у Журкиного секретера, готовили уроки. Мама говорила, что уроки делать надо днем, иначе это кончится сплошными тройками, а то и двойками за полугодие. Журка обстоятельно доказывал, что «ничего не кончится», а Горька виновато вздыхал и сдувал у него задачки…

Отец вернулся в начале декабря. Веселый, шумный. Обнял маму, взглянул на Журку. Вот тут бы ему сказать: «Юрик, шоференок ты мой… Давай забудем все плохое…» Но он с тем же веселым лицом облапил Журку, колюче поцеловал в щеку. И Журка, ощутив на себе хватку крепких рук, закостенел под этим поцелуем. Но отец ничего не заметил. Или сделал вид, что не заметил? Взглядом соскучившегося хозяина отец оглядел комнату, с хрустом шевельнул плечами, бодро сказал:

— Ну вот, люди, теперь можно покупать цветной телевизор. Как вы на это смотрите?

Мама умоляюще взглянула на Журку. И ему стало очень жаль ее. Чтобы не огорчать ее, Журка сказал:

— А чего ж… Цветной — это здорово.

Он увидел, как обрадовалась мама. Чтобы закрепить эту радость, Журка сделал усилие — посмотрел отцу в глаза и спросил:

— А какую марку ты выберешь?

— Ха! Какую марку! — чересчур возбужденно откликнулся отец. — Это уж какая будет в продаже! Конечно, надо получше…

Тогда Журка бросил взгляд на счастливую маму и сказал как можно беззаботнее:

— Хорошо бы купить к Новому году. В каникулы всегда такие передачи… Особенно мультики…

Он постарался, чтобы мама не увидела его виноватых глаз. И она от радости, кажется, не заметила Журкиной лжи. А ложь была. Потому что цветной телевизор — это, конечно, хорошо, но счастья он не прибавит. И лучше бы отец не стискивал Журку и не тыкался ему в щеку сухим ртом и колючим подбородком…

Журка выскользнул в свою комнату и передернул плечами. Подошел к окну. За двойными стеклами падал на развилку тополя теплый ласковый снег. Он падал сейчас на весь город. Укрывал мягкими шапками старую церковь на вершине Маковой горы, сыпался на склоны.

Там, на склонах, среди разноцветных ребячьих курток и шапок, наверное, мелькал уже вязаный оранжевый колпачок Иринки… Журка вышел в коридор и стал вытаскивать из-за полки с обувью санки…