Страница 1
Страница 2
1
Боль возникла в правом плече. Затем она поползла к груди и застряла где-то под левым соском. Потом будто чья-то мозолистая рука проникла в грудь, схватила сердце и стала выжимать его, словно виноградную гроздь. Выжимала медленно, старательно: раз-два, два-три, три-четыре… Наконец, когда в выжатом сердце не осталось ни кровинки, та же рука равнодушно отшвырнула его. Сердце остановилось. Нет, сперва оно упало вниз, как падает налетевший на оконное стекло воробушек, забилось, затрепетало, а потом уже затихло. Но остановившееся сердце — это еще не смерть, это широко раскрытые от неимоверного ужаса глаза и мучительное ожидание забьется вновь или нет проклятое сердце?!
— Сердце нельзя проклинать, батоно! Его нужно лелеять, дуть на него осторожненько, как на закипающее молоко… — проговорила фельдшерица.
— Уважаемая, не до художественной литературы мне! Помогите!
— Надя, анальгин!.. Сейчас боль утихнет!
— Да он выпивши, доктор!
— Кардиограмму!
Чьи-то руки обхватили больного.
— Ну как? — спросил врач.
— Очень глубоко… Не знаю, что тут можно сделать…
— Болит?
— Доктор, уймите боль… или уж убейте меня!
— Промедол!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Спустя пять минут:
— Ну как, полегчало?
Больной попытался открыть глаза, чтобы взглянуть на человека, задавшего этот наивный вопрос, но не смог: веки его были словно прижаты тяжелыми холодными свинцовыми пластинками.
— Морфий! — распорядился обескураженный врач и взял телефонную трубку.
— Это я, Антелава. Освободите монитор и подготовьте дефибриллятор. Быстро!
— У-ух, убейте меня! — взмолился больной.
— Азот! — приказал врач.
Больной почувствовал легкое прикосновение к лицу влажного куска марли. Потом тело его осторожно подняли, уложили в лодку и…
…Лодка чуть покачивалась, плывя по спокойной морской глади. Вдруг лодочник схватил огромный ржавый гвоздь, приставил к груди больного и сильным ударом кулака прибил его к скамье.
— Что ты делаешь, изверг! — простонал больной.
— Иначе свалишься в воду! — ответил лодочник.
Затем он такими же ржавыми гвоздями прибил руки и ноги больного, а сам бросился в воду.
— Не уходи, не покидай меня, дорогой, — взмолился больной. — Кто же выдернет гвозди?!
— Выдернут там, на другом берегу! — донесся издали голос лодочника. Больной слышал и другие глухие голоса с берега, но он не мог понять, что это было — прощальные напутствия, предостерегающие крики, слова утешения или вопли оплакивавших его людей.
…Потом голоса смолкли, растаяли, пропали. Остались лишь тупая боль, томительное ожидание, безбрежное море и он сам, пригвожденный к лодке, всеми забытый.
— Боже мой, боже мой, зачем ты покинул меня! — прошептал больной, но тут же понял, что слова эти произнес не он и поэтому бог не услышит их.
А лодка все так же мерно покачивалась на легких волнах голубого моря…
Минула тысяча лет, и вдруг больной ощутил толчок. И тут же острая боль, вызванная этим толчком, пронзила его. Лодка пристала к берегу.
Огромная толпа окружила лодку.
— Боже мой, как его пригвоздило, несчастного! — пожалел кто-то больного, вытаскивая лодку на берег.
— Выньте гвозди, я не в силах больше терпеть! — взмолился больной.
— Где Яшвили? — спросил один из встречавших.
— Я здесь!
— Выдерни!
— Глубоко очень…
— Тогда давайте все вместе! Ну… Раз, два взя-а-а-ли!..
«Господи, неужели не выдернут?» — подумал больной, приподнимая руку.
— Не двигаться! — предупредил его кто-то и тут же обратился к своим: — А ну еще раз, взя-а-а-ли!
Прошла еще тысяча лет. Люди зубами тянули гвозди из тела больного.
— Как? — спросил старший.
— Поднимается! — ответили подчиненные.
— Сколько?
— Шестьдесят!
— Ладно, погодите с давлением, займитесь теперь сердцем!
— Пульс пятьдесят!
— Кажись, выкарабкался! — сказал стоявший у монитора.
— Скатилось! — вздохнул больной.
— Что скатилось? — переспросил удивленный врач.
— Колесо скатилось! — повторил больной.
— Какое колесо? Откуда? — Голос у врача задрожал.
— Отсюда, вот отсюда, батоно! — больной приложил руку к сердцу и улыбнулся.
Врач, облегченно вздохнув, вытер со лба больного холодный пот.
— Спасли как будто! — проговорил он.
— Гм, инфаркт в его годы… Не рановато ли? — спросил кто-то, доставая дрожащими пальцами сигарету из коробки.
Больной еще раз попытался открыть глаза, чтобы взглянуть на задавшего этот наивный вопрос, но не смог: холодные свинцовые пластинки на его веках стали еще тяжелее…
…А потом наступило удивительное исцеляющее опьянение — теплое, легкое, розовое. Боль исчезла. Наступило исцеляющее опьянение, и больной вновь отправился в путь, но на сей раз не по морю, а по нескончаемой крутой лестнице. Удивляло одно: он спускался по лестнице вниз, а казалось, что поднимается все выше и выше…
2
В черной навыпуск блузе, опоясанный бечевкой, за которою торчал фанерный нож, во двор вошел, напевая песенку, хромой Аветик Бабаянц. За ним следовала женщина с шарманкой на спине. За женщиной бежала французская болонка. Сквозь спадавшие на лоб собачки белоснежные пряди шерсти сверкали иссиня-черные глаза-пуговки.
Бродячий театр Бабаянца расположился посредине двора. Хромой с довольной улыбкой оглядел домохозяек, заполнивших балконы четырехэтажного дома, картинно оперся левой рукой на рукоятку ножа, правой послал дамам воздушный поцелуй и объявил репертуар своего театра:
— Уважаемая тбилисская публика и аристократия! Полевой театр публичного артиста Грузии Аветика Бабаянца сегодня покажет вам современный вариант своей новой трагедии «Отелло». Роли исполняют: Отелло — Аветик Бабаянц, Дездемона — Мария Павловна, Яго — болонка Стелла.
Увертюру на шарманке исполняет Мария.
Цена билета — двадцать копеек. Деньги — вперед! Начинай, дура!
Мария завертела ручку шарманки. Под хриплые звуки музыки Бабаянц запел:
Летит муха из Багдада…
Летит муха из Багдада…
Айда-да-да, айда-да-да…
Среди вас кто всех милее
Бросьте деньги поскорее!
Айда-да-да, айда-да-да…
Монетный дождь звонко забарабанил по булыжнику двора. Дети, словно стайка голодных воробьев, бросились подбирать деньги.
— Эй вы, сорванцы, не вздумайте прикарманить их!
— Тут и медяки, дядя Бабаянц!
— Нагрей их и приклей себе к одному месту, а белые давай сюда!
— А которые решкой?
— Давай, давай, в кармане лягут орлом!
— Ого, вон сколько набралось!
— Не больше зарплаты твоего папаши!.. Эй, Мария, сука, вынь деньги из лифчика!
Сбор дани закончился. Бабаянц отпустил пояс, всыпал деньги во внутренний карман брюк, потом извлек из наружного кармана сложенную газету, развернул ее, положил на булыжник и чиркнул спичкой. Когда газета сгорела, он осторожно собрал пепел на ладонь, плюнул и растер его другой ладонью. Затем обеими ладонями провел по лицу и обернулся перед восторженными зрителями венецианским мавром.
— Стелла, выходи! — приказал Отелло.
Собачка подбежала. Отелло нагнулся, приблизил ухо к черному блестящему носу болонки. Собака — Яго трижды пролаяла и стала на задние лапки.
— О! — воскликнул Отелло, обращаясь к зрителям. — Яго говорит, что жена моя Дездемона путается с Кассио!
Изобразив на лице печаль, он снова нагнулся к болонке, и снова собачка трижды пролаяла — на сей раз громче и злее.
Отелло оторопел. С минуту он молчал, оценивая создавшуюся ситуацию. И вдруг громко захохотал:
— Ха-ха-ха! Нет и нет! Ты лжешь, собака!
Стелла подбежала к Марии, зубами выхватила из ее рук цветастый багдадский платок и поднесла мавру. Отелло взглянул на платок и застыл.
— Да, это тот самый платок, что подарил я ей в прошлом году! воскликнул он трагическим голосом и трижды ударился головой об акацию. Вспорхнули перепуганные воробьи. — Мария, выходи! — позвал мавр Дездемону.
Супруга Отелло прислонила шарманку к акации и подошла, низко опустив голову.
— Куда ты дела подаренный мною платок? — спросил Отелло, испытующе глядя на жену.
— Ты чего придираешься? Откуда мне знать, где твой платок? Небось сам потерял или сунул куда-то, а теперь терзаешь меня! — огрызнулась Дездемона.
— О, ничтожество! И ты должна называться женщиной! На кого ты меня променяла? На подонка Кассио? — Взбешенный Отелло схватил Дездемону за шею.
— Полегче, дурак! — Дездемона вырвалась из рук Бабаянца и улеглась на разостланную загодя на земле шаль.
Отелло еще раз громко расхохотался, потом опустился на колени, приложил ухо к груди Дездемоны и, убедившись, что она мертва, в ужасе схватился за голову, затем выхватил фанерный нож, ткнул его, словно термометр, себе под мышку и растянулся рядом с бездыханным телом своей невинной супруги. Болонка — Яго, улучив момент, подбежала к акации и, подняв ножку, окропила прислоненную к дереву шарманку.
Трагедия окончилась.
— Браво, Бабаянц! — гремели балконы.
— Браво, Отелло! — гремели веранды.
— Браво, Мария! — гремел весь дом.
— Браво, Дездемона! — вопили женщины.
— Браво, Стелла! Браво, Яго! — визжали дети…
В столовой горел свет. Трое разговаривали вполголоса, почти шепотом, будто боялись разбудить кого-то четвертого. Настенные часы пробили дважды.
— Поторопитесь, пожалуйста, нам нужно побывать еще кое-где… проговорил мужчина.
— Оля, надеюсь на тебя… Ребенка отвези к маме в Хони*…
_______________
* Хони — старое название города Цулукидзе.
Женщина, дрожащими руками укладывавшая в чемодан белье, с мольбой взглянула на другую, плакавшую в углу женщину.
— Не беспокойся, Анико! — всхлипнула та.
— Завтра же!
— Не нужны, калбатоно*, эти завещания, — вмешался мужчина. — Я ведь сказал — вам зададут несколько вопросов по делу вашего мужа и отпустят домой. И чем скорее соберетесь, тем раньше вернетесь.
_______________
* Калбатоно — форма вежливого обращения к женщине.
— Не бери греха на душу! — взмолилась женщина. — Пожалей несчастного ребенка! — Руки у нее дрожали, чемодан не запирался. Мужчина помог, запер чемодан и подал его женщине.
— Поторопитесь же, калбатоно, утро уже!
— Какая я тебе калбатоно?.. Если осталась в тебе хоть капля человеческой крови, сжалься надо мной… Скажи, что не застал меня дома… Я сегодня же исчезну, сгину, испарюсь… — В голосе женщины зазвучала слабая, еле уловимая нотка надежды.
— Нет, это исключено!
— Тогда повремени еще минуту, попрощаюсь с сыном, — попросила женщина.
— Да уж прощались три раза!
Женщина направилась к спальне, но мужчина опередил ее и спиной прислонился к двери.
— Давайте кончать! Всему свой порядок!
— Одну только минуту!
— Нет!
— Неужели нет у тебя ни жены, ни детей?
— Нет и не будет, я человек вольный! — улыбнулся мужчина.
— Раб ты, а не вольный! Несчастный раб, комедиант и подлец, вот кто ты! — взорвалась женщина.
— Кто из нас раб и подлец, это выяснится там, а теперь шагайте, пока я… — побледнел мужчина.
— Что — пока?..
— С изменниками родины иначе не поступают!
— И ты говоришь о родине?! Бродяга!
— Запомните эти слова!
— Запомню!
Мужчина взял женщину за локоть и повел к выходу.
— Оля! — крикнула женщина.
— Анико! Дорогая моя!
На минуту наступило молчание. И вдруг раздались громкие рыдания двух женщин.
— Ух, будь проклято все на свете! Нашли куда посылать меня! заскрипел зубами мужчина. — Хватит вам! Человек же я, в конце концов! — Он с трудом проглотил подступивший к горлу комок. — Хватит! Пошли!..
Ребенка разбудил громкий стук захлопнувшейся двери. Он быстро привстал в постели и посмотрел на кровать матери. Кровать была пуста.
— Мама! — позвал ребенок.
Ему никто не ответил.
— Мама! — повторил он тихо. Потом подошел к материнской постели и приподнял одеяло. Постель была еще теплая.
Страх поднялся от ступней ног, через колени проник в полость живота, затем сковал легкие и, наконец, застыл в зрачках. Босиком, в длинной, до пят, белой сорочке ребенок подбежал к двери и толкнул ее.
В столовой на низкой тахте, уткнувшись головой в руки, сидела тетя Оля. Плечи у нее дрожали. Ребенок остановился перед ней и тихо спросил:
— Тетя Оля! Где мама?
Женщина не ответила.
— Тетя Оля, где моя мама? — повторил ребенок, коснувшись плеча женщины худенькой холодной рукой.
— Твоя мама, Бачана… — Женщина запнулась.
— Куда ушла моя мама?!
Женщина обняла ребенка, прижала его голову к груди и закрыла ему рот рукой, чтобы не слышать этого жуткого вопроса. Ребенок замолк, но по движению его губ женщина догадывалась, что он повторяет один и тот же вопрос.
Ребенок продрог, холодный пот лил с него ручьями. Губы его посинели и уже не двигались.
— Боже, боже праведный, неужели ты не видишь это? А если видишь, то где же твое могущество?!
Обессилевшая женщина опустилась перед ребенком на колени…
— У мальчика порок сердца и острый невроз…
— Откуда? Почему, доктор? — спросила удивленно тетя Оля.
— Порок благоприобретенный… Не перенес ли он тяжелую травму?
— Н… нет!
— Сколько ему?
— Девять.
— Мда… а… а… странно… Очень странно…
Поезд медленно, словно зеленая гусеница, двинулся с Тбилисского вокзала. Тетя Оля раздела Бачану, надела на него длинную ночную сорочку, уложила на верхнюю полку, подложив под голову большой кожаный чемодан.
— Спи! — сказал она мальчику и уселась внизу, у окна. Бачана повернулся к стенке.
В переполненном общем вагоне было душно.
— А что принято говорить перед сном? — напомнила тетя.
— Спокойной ночи! — улыбнулся мальчик пассажирам и снова повернулся к стенке.
— Гляди, какой вежливый мальчонка! — удивился худой пассажир. — Мои дети только и обзывают друг друга сукиными сынами, да еще в моем присутствии!..
— А он кто? Ваш сын?
— Сын…
— Понятно… Но он совсем не похож на вас. Наверно, в отца?
— Да.
— Понятно… Верно сказано: яблоко от яблони недалеко падает…
— Ну-ка опустите шторы! — раздался повелительный голос проводника.
— Что случилось? — спросила тетя Оля.
— ЗАГЭС! — ответил кто-то.
— Ну и что?
— Боятся диверсии, — объяснил тот же голос.
— Диверсия… Диверсия… — повторил в полусне Бачана. — Утром спрошу у тети, что это такое…
И тут же сон сомкнул ему глаза…
…Ночью пришла мать. Она осторожно убрала из-под головы Бачаны чемодан и подложила мягкую пушистую подушку. Мальчик пошевельнулся. Мать обычно часто поправляла ему подушку, поэтому он даже не открыл глаза, а плотнее укутался одеялом.
— Положи голову на подушку, сыночек… — слышит Бачана шепот и чувствует прикосновение руки к щеке… Но почему рука такая шершавая? У мамы руки куда нежнее… Может, это папа? Да, наверно, папа, и он, конечно, положит под подушку подарок…
Гу-у-у-у… — гудит поезд.
Спит Бачана сладким сном. Спит, и снится ему чудесный сон… В зеркальном зале Дворца пионеров выстроились мальчики и девочки… Белоснежные сорочки… Алые галстуки… Бачана среди них. Сегодня не обычный день: Хосе Диас и Долорес Ибаррури раздают тбилисским пионерам шапки с кисточками — подарки детей республиканской Испании… Долорес Ибаррури, высокая, смуглая красивая женщина, вручает Бачане шапочку от имени баскского мальчика.
— Будь готов! — говорит Ибаррури.
— Всегда готов! — отвечает, салютуя, Бачана.
— Салют! — говорит Долорес Ибаррури, поднимая над головой кулак, потом гладит Бачану по щеке и тепло улыбается…
Поезд вихрем вырвался из Ципского тоннеля, не останавливаясь, миновал, гудя, станцию Марелиси (шарахнулись перепуганные люди, толпившиеся на перроне) и помчался дальше.
— Этак мы за час будем в Самтредиа! — проговорил хриплым голосом пассажир с обвязанной грязным бинтом шеей.
— А в Самтредиа он останавливается? — спросила встревоженная тетя Оля.
— Странный какой-то вагон прицепили к нам в Мцхете, — вступил в разговор худой пассажир, тот, что хвалил Бачану за вежливость. — На лестницах стояли военные. Я как раз спустился за водой, видел собственными глазами…
А поезд все мчался и мчался, проносясь мимо небольших станций и полустанков.
— Через полчаса Самтредиа! Остановка — три минуты! — Проводник шел по вагону, стуча ключом по койкам.
— Слишком уж быстро летит сегодня ваш поезд, — обратился к нему худой пассажир, — может, придется доплачивать?
— Доедешь — спроси об этом начальника станции! — огрызнулся проводник.
— А он встретит меня? — с напускной наивностью спросил худой.
— Если правительство не забыло предупредить его, встретит, конечно!
— Ну, на память нашего правительства я не жалуюсь… По сей день помнит, за кого я голосовал в девятьсот пятом на митинге во дворе Илорской церкви…
— Эй ты! Прикуси-ка язык да благодари бога, что я туг на ухо! прикрикнул на него проводник.
Худой прикусил язык. Поезд сбавил ход.
— Калбатоно, вы, кажется, сходите в Самтредиа? — Молодой пассажир коснулся рукой задремавшей тети Оли.
Тетя вздрогнула и открыла глаза:
— Что?
— Самтредиа, говорю, скоро. Вы сходите?
— Да.
Тетя вскочила, бросилась к Бачане.
— Бачана, проснись, дорогой! Сходим!
Бачана присел на койке.
— Быстрей, дорогой!
Тетя возилась с сумкой.
Мальчик протянул руку к изголовью и обомлел.
— Тетя Оля, где мама?
— Ты о чем, Бачана?! — У тети Оли задрожал голос.
Пассажиры изумленно поглядывали то на мальчика, то на побледневшую женщину.
— Тетя Оля, ночью мама взяла чемодан! Куда она ушла?
Оля поняла, что сейчас повторится история прошлой ночи. Она быстро спустила ребенка на пол, прижала его к груди и прикрыла ему рот рукой.
— Люди, помогите мне!
Поезд остановился.
Дежурный по станции Самтредиа трижды ударил в колокол. Когда стоявший на втором пути поезд медленно тронулся с места и скрылся, дежурный так и застыл на месте: перед ним на пустом перроне стояли два человека — женщина без пальто, с распущенными волосами и перекошенным лицом, и босоногий мальчик в длинной, до пят, белой сорочке. Держа друг друга за руки, они не двигались. Дежурный с минуту остолбенело глядел на них, потом машинально дернул за веревку колокола. В глубокой ночной тишине раздался заунывный колокольный звон.
Дзин-нау… Дзин-нау… Дзин-нау…
— Зосим, — обратился начальник станции к своему помощнику, — будь другом, уйми этого негодяя! Опять пьяным пожаловал на дежурство!
Женщина и ребенок все так же стояли на пустом перроне. А колокол все так же продолжал свою заунывную песню: дзин-нау… дзин-нау… дзин-нау…
3
Трехкоечная палата была пропитана смешанным запахом йодоформа, спирта, камфоры и сыростью свежевымытого пола. Чтобы не задохнуться, Бачана осторожным движением прикрыл нос одеялом, потом так же осторожно пощупал себе пульс. Сердце билось, как в детстве, когда, зажмурившись и прислонясь головой к стенке, Бачана начинал считать:
— Раз, два, три, четыре пять, шесть, семь, во-о-осемь, во-о-о-осемь с полови-и-иной, де-е-вять, де-е-евять с полови-и-и-ной, десять!
Бачана убрал руку с пульса и приложил ее к сердцу. Сердце молчало. Испугавшись, он тотчас же взялся за пульс. Пульс бился. Тогда он медленно высвободил нос из-под одеяла. Запахло остро.
— Окно… — тихо произнес Бачана.
— Чего? — отозвалась соседняя койка.
— Ого! Он жив? — спросила другая койка.
— Тащут сюда покойников! Что здесь — палата или морг? — сказала обиженно первая койка.
— Говорят, писатель, — ответила вторая.
— Писателю место на Мтацминде, а не здесь!
Бачана слышал диалог соседних коек, но главным для него сейчас был воздух — свежий, чистый воздух, и ничего больше.
— Окно! — повторил он.
— Что-то ему здесь не нравится — то ли воздух, то ли окно, — сказала первая койка.
— Воздух, — сказал Бачана.
— Видите ли, уважаемый, нам запрещено вставать и даже двигаться, сообщила ему вторая койка, — так что придется вам до прихода сестры довольствоваться тем же воздухом, которым дышим я и уважаемый Булика.
Бачана понял, что Булика — это имя первой койки. Теперь следовало установить личность второй.
— Сколько времени? — спросил он.
— По-моему, сейчас самое время батюшке осенить себя крестным знамением и воздать хвалу господу! — ответила первая койка.
Бачана покосился на вторую койку и увидел черную с проседью бороду. «Поп, что ли?» — подумал он и повторил вопрос.
— Сколько времени?
— Десять часов, — ответила борода.
— А век вас не интересует? — полюбопытствовал Булика.
Больные шутят или перед смертью, или после выздоровления. Бачана помнил, который теперь век, его сейчас интересовало другое — лицо этого выздоровевшего. Изголовье Булики было у ног Бачаны, и потому он мог видеть лишь блестящую его лысину.
Бачана невольно улыбнулся и, не желая обидеть соседа, спросил:
— Какой же сейчас век?
— Да-а, батюшка, видать, он едет из очень уж дальних краев, обратился Булика ко второй койке. — Я так далеко не забирался.
— Так у тебя была всего лишь ишемия задней стенки, а у него не стенка, а развалины Баграти!*
_______________
* Б а г р а т и — храм Баграта (X — XI вв.), около города Кутаиси.
— Ну, в таком случае сейчас для вас, уважаемый, первый век нового летосчисления! — уточнил Булика.
Бачана не ответил. Он стал осматривать палату.
Дверь. Койка. Койка. Две тумбочки, на них банки с мацони*, пузырьки с лекарствами, прикрытые салфеткой фрукты. Белые стены. Большое окно. Общий стол с графином для воды и засохшими розами. Под первой койкой — белый ночной горшок, что под второй, Бачане не видно. Сам он оказался No 3. Лысину первого соседа он изучил достаточно. Профиль второго, бородатого, ему показался довольно симпатичным: высокий лоб, прямой нос, густая с проседью борода… Какое сегодня число? Какой месяц?
_______________
* Мацони — род простокваши.
Вопросы один за другим возникали в голове Бачаны, и ни на один из них он не мог найти ответа. Да черт с ними, с вопросами, узнать хотя бы, какой сейчас год!
— Какой год сейчас? — выпалил он вдруг.
— Он или бредит, или дурачит нас! — сказал Булика.
— Нет, просто ему не хватает кислорода, и потому подводит память. Так было и со мной, — ответила борода, — надо постараться открыть окно.
Комната вдруг стала наполняться знакомым розовым туманом, и Бачана вновь оказался на крутой лестнице.
— Как вас звать, уважаемый? — донесся издалека голос Булики.
«Звать меня Бачана, фамилия — Рамишвили!» — хотел ответить Бачана, но промолчал, — Булика был очень, очень далеко.
— Отстань, он засыпает! — ответила борода еле слышно.
«Да нет, я не засыпаю, меня тянет вниз по лестнице! Помогите мне, верните наверх!» — хотел крикнуть Бачана и не смог. Началось розовое опьянение, язык не подчинялся ему. И, чтобы окончательно не лишиться соседства этих людей, Бачана присел на ступеньке.
— Заснул! — сказал Булика.
Бачана не спал. Он слышал все.
Из-под койки Булики выползла крыса, задрала вверх мордочку, принюхалась, пошевелила усиками.
— Пожаловала! — объявил больной No 2.
— Одна или с семейством? — спросил Булика.
— Пока одна.
— Погляди-ка, не умер ли наш писатель? Крысы, знаешь, прут на трупный запах, — сказал Булика и осторожно приподнял голову, чтобы увидеть крысу, но это ему не удалось. Скрип койки спугнул крысу, она стремглав бросилась к норе. Булика только успел увидеть кончик ее хвоста. — Ушла! — сказал он с сожалением.
— Вернется, — обнадежил его больной No 2, достал из тумбочки кусок сахара и бросил на пол. — Сейчас же вернется, с семейством.
— А ты все же взгляни — жив писатель?
Борода повернула голову в сторону койки Бачаны. Тот лежал неподвижно, сложив на груди бледные руки.
— Одеяло шевелится, и веки вздрагивают.
— Одеяло шевелится — значит, он дышит; раз дышит — значит, сердце работает; если вздрагивают веки — значит, он не спит; если не спит значит, слышит нас; слышит — значит, должен отвечать; не отвечает значит, плохи его дела… — заключил Булика. — Уважаемый писатель, вы живы?
«Жив, сижу на лестнице и жду, когда вы поднимете меня наверх», хотелось ответить Бачане. Увы, только хотелось. Угадывать же чужие желания Булика не умел.
— Выкарабкается, вылезет — уверую в бога! — обратился Булика к бороде.
— А вот и вылезла! — обрадовалась борода. — Да еще с семейством!
На сей раз крыса изволила явиться в сопровождении супруга и двух крысят. Она совершила круг почета вокруг ночного горшка, потом бесцеремонно подошла к сахару. Не утруждая себя перетаскиванием пищи в нору, крыса подозвала домочадцев, и все по очереди принялись грызть сахар.
— Чует, сволочь, что мы не в силах встать! Иначе на такое нахальство при людях не осмелился бы даже тигр! — Булика в сердцах покачал головой. Крыса повернула голову, встала на задние лапки и с любопытством уставилась на говорящего.
— И даже речь нашу понимает, мерзавка! — удивился Булика.
Есть в мире неживом язык свой тайный, чудный.
Понять его людскому роду не дано.
Как знать, откроется ли мудрость нам, разумным,
Что в мире том постигнута давно?
— Это что, «Витязь в тигровой шкуре»? — спросил Булика.
— Нет, «Витязь» — вот это:
Звери, слыша Автандила, шли толпою из дубрав,
И внимали, и дивились на его сердечный нрав.
— Гм, да ей получше человека живется. Жрет бесплатный сахар, не ведает ни инфаркта, ни стенокардии, ни тахикардии… И мы же ей стихи читаем!.. Гляди, какая она кругленькая, что твой поросенок!
— Что ж, условия здесь подходящие…
— А что? Если рассмотреть вопрос в социально-историческом аспекте и исключить антисанитарию, то, рассуждая логически и объективно, нужно признать, что крысы появляются в условиях изобилия продуктов питания. Так что я не вижу в этом факте ничего постыдного… И вообще, крыса ведь тоже божье творение… Жаль только, чуму она разносит, это да…
— Ты только не шуми и не обзывай меня безбожником, но скажи, пожалуйста, зачем понадобилось твоему богу сотворять крысу, а? Снабдил бы ее по крайней мере инструкцией! Ну, какое ей назначение на белом свете, а? Музыку играет? Нет! Вино пьет? Нет! Туфли починяет? Нет! Толму готовит? Нет! Что же она делает? Сахар грызет, пол грызет, землю грызет, железо грызет, холеру, чуму, заразу всякую разносит! Вон что оно такое, твое божье творение! Тьфу, мать ее!.. — Булика плюнул и отвернулся к стене.
— Глупый ты человек! Бог сотворил крысу, чтоб убедить подобных тебе невежд в своем всесилии! И вообще, держи язык за зубами, иначе, гляди, как бы бог не переселил твою душу после смерти в ту самую крысу! — пригрозила борода.
— Для этого хватило бы ему и одной крысы, — сбавил тон Булика.
— Брось крысе сахар, у меня вышел весь! — сказал больной No 2.
— А может, «раковую шейку» ей поднести? Не выскочат ли у нее прыщи? спросил с презрением Булика, вновь поворачиваясь к собеседнику.
— Все живое на свете — творение божье, — ответил тот назидательно, и жить нам следует в полной гармонии.
Покончив с сахаром, крысы стали обнюхивать тумбочку Бачаны, но, не найдя там ничего съестного — Бачана не успел еще обзавестись запасами продуктов, — перекочевали к владениям больного No 2. Однако и здесь не оказалось ничего подходящего, и тогда они принялись грызть ножку тумбочки.
— У, чтоб вам провалиться! — взвизгнул вдруг больной No 2 и с такой силой запустил в крыс башмаком, что перепуганный Булика схватился за сердце.
— Не нарушай гармонию, батюшка! — сказал он с иронией и на всякий случай подложил под язык таблетку нитроглицерина.
— В чем дело? — спросила вошедшая на шум фельдшерица.
— Уважаемая Женя, — обратился к ней взволнованно больной No 2. — Или защитите нас от этих презренных тварей, или поставьте мышеловку!
— Что вы имеете в виду?
— Конечно, не «Мышеловку» Важа Пшавела! Спасите нас от крыс. Невозможно терпеть дальше их присутствие!
— Что вы, батоно, тридцать лет я работаю здесь и ни разу не видела ни одной мышки!
— А я и не говорю о мышах. Речь идет о крысах! — объяснил Булика.
— Тем более!
— Заявляю вам, здесь полно крыс! — повторил настойчиво больной No 2.
— Чей это башмак? — ушла от ответа фельдшерица.
— Мой, уважаемая Женя, мой башмак, я хотел убить им крысу!
— А как же насчет «не убий», батюшка?
— Заповедь эта не нуждается в ваших комментариях, уважаемая Женя, а вообще-то говоря, женщина в вашем возрасте должна отличать человека от крысы! — обиделся больной No 2.
— Мой возраст — не ваша забота! — взорвалась Женя. — И я фельдшерица не по крысам! Хотите лекарство — скажите, а насчет мышеловок и стрихнина обращайтесь к завскладом!
— У нас теперь в палате писатель. Он, наверно, скоро придет в себя, увидит все собственными глазами и пропечатает вас в газете! — пригрозил Булика.
Фельдшерица подошла к койке Бачаны, присела на постели и пощупала его безжизненную руку.
— Эх, куда уж ему… — вздохнула она.
— Откройте, пожалуйста, окно, недавно он очнулся и попросил воздуха, — вспомнил больной No 2.
Женя быстро вскочила с койки, подошла к окну и широко распахнула его.
В комнату ворвался свежий, живительный, настоянный на цветах акации воздух. В палате запахло весной.
— Встань, поднимись! — позвал сидевшего на лестнице Бачану чей-то очень знакомый голос, и он последовал этому зову. Лестница вывела его на небольшую поляну, окруженную цветущими акациями, усыпанную кровавыми маками. Среди маков стоял белоснежный, с роскошной гривой жеребенок. Он нетерпеливо бил передней ногой об землю, словно подзывая Бачану к себе.
— Иди сядь на меня! — услышал Бачана. Он сел на жеребенка, обнял его руками за шею и головой приник к шее. Жеребенок понесся. Гулко зацокали неподкованные копыта. Он примчал Бачану к белому храму и заржал так, словно забили тысячи больших и малых колоколов. Распахнулись врата храма, и появилась богоматерь с младенцем на руках. «Господь мой», — подумал Бачана, опускаясь на колени…
…Очнувшись, Бачана увидел фельдшерицу в белом халате, считавшую ему пульс. Он чувствовал, как текла по жилам кровь и как где-то около сердца движение ее замедлялось, натыкаясь на невидимую преграду. Но кровь упорно пробивала себе дорогу, напирала на окружавшие ее стенки. Течение крови становилось все сильнее, быстрее. Теперь она не текла, а билась, струилась, кипела так, что у Бачаны даже разболелись виски. Но это была иная, особая боль. И Бачана понял, что покинувшая его жизнь возвратилась, вошла в комнату, уселась к нему на койку и коснулась его груди. Все это Бачана сперва почувствовал, затем услышал, а потом уже увидел.
— Здравствуй! — улыбнулся он возвратившейся жизни.
— Здравствуйте! — вырвалось у фельдшерицы и обоих соседей. И было в этом «здравствуйте» все — неожиданность, радость, удивление.
— Здравствуйте! — повторил Бачана, улыбнувшись людям.
— Вернулся! — сказал Булика.
— Вернулся! — подтвердил Бачана.
— Где же вы изволили быть? — поинтересовался Булика.
— Наверное, в Вифлееме! — улыбнулся Бачана.
— Он, кажись, и теперь там! — погрустнел Булика.
— Да нет, я действительно вернулся! — успокоил его Бачана. — Сколько дней я тут? — обратился он к фельдшерице.
— Один день и одну ночь, — ответила она, поправляя подушку.
— Спасибо…
— Как вы себя чувствуете?
Бачана задумался. Сердце его билось с перебоями, но не так слабо — он слышал свое сердцебиение. Он пошевелил руками и ногами, но тела своего не ощутил. Им овладело легкое, приятное чувство свободного полета. «Вот это и есть, наверное, невесомость», — подумал Бачана.
— Как вы себя чувствуете?
— Как космонавт! — ответил Бачана с уверенностью опытного межпланетника.
— Сердце беспокоит?
— Болит немного, но это не такая боль, как тогда…
— Знаю, — прервала его фельдшерица, — я сейчас сделаю вам укол гепарина и пантопона. Спите, отдыхайте, не разговаривайте и не двигайтесь… Вечером придет профессор.
— Совсем не двигаться?
— Совсем!
— А если чуть пошевелиться?
Фельдшерица призадумалась, потом тихо, но с убийственной твердостью и уверенностью заявила:
— Умрете!
Бачана с трудом проглотил слюну. Потом он покорно принял два укола (фельдшерица тотчас же приложила к местам уколов теплую грелку) и затих.
— Если что, позовите меня, — обратилась фельдшерица к нему. — А вы, повернулась она к остальным, — примите седуксен — и спать. Кое-что замечают и в других палатах, но не устраивают из-за этого скандала на весь свет!
Она вышла.
— Все профессору расскажу! — крикнул ей вдогонку Булика, но фельдшерица не слышала.
— Это тут у нас, до вашего возвращения в наш мир, вышел небольшой спор по поводу крысы, — разъяснил Бачане больной No 2.
— Какой крысы?
— Она скоро пожалует, тогда и познакомитесь с ней… А теперь позвольте представиться: настоятель Ортачальской церкви святой троицы Иорам Канделаки. А это сапожник из Ваке, Автандил, он же Булика, Гогилашвили…
— Почему же Булика?
— В детстве я вместо «булка» говорил «булика». Вот и прозвали меня Буликой. Вы тоже можете называть меня так, — ответил Булика.
— Очень приятно… А я — Бачана Рамишвили, писатель.
— Это нам известно. А отчего с вами случился инфаркт?
— Ей-богу, не могу сказать! — вздохнул Бачана.
— Может, вы того… Это самое? — Булика выразительно щелкнул себя по горлу. — Говорят, писатели очень любят…
— Нет, что вы! — улыбнулся Бачана.
— Ни-ни? — удивился Булика.
— Как это «ни-ни»? — удивился в свою очередь Бачана.
— То-то!.. А то странно: как же человек пишет, если он не пьет?! А сколько, например?
— Ну… одну, две, три…
— Рюмки?
— Бутылки!
— Вот это я понимаю! Молодец!.. Но теперь вам придется временно переключиться на компот.
— Не временно, а навсегда! — проговорил отец Иорам.
— Не говори! Лучше уж покончить с собой! — вскрикнул Булика.
— Да, на компот… Если б ты пил компот, не пришлось бы валяться здесь! — произнес наставительно отец Иорам.
— А ты? Ведь ты не пил вина, почему же лежишь рядом со мной, а? спросил Булика со злорадной улыбкой.
— Да, похоже, так оно и будет… Компот, — сказал Бачана.
— Вообще-то оно верно… Вот у меня был один знакомый писатель вроде вас, туфли я ему чинил. Так каждый раз, когда я бывал пьян, он каркал вороной:
Булик мой, не пей напитки,
Обретешь, поверь, ты пытки!
А я не верил ему, думал, ненормальный он, как и все поэты… Вот и допрыгался! Мне еще и тридцати нет, а уже инвалид… Да черт с ним, с вином, — вздохнул Булика, — каждую ночь, словно красавицы, папиросы мне снятся!.. В общем, после этого инфаркта — жить не захочешь!..
— После инфаркта человеком овладевает страх, отвратительный страх! Вы боитесь? — спросил отец Иорам Бачану.
— Боюсь, очень даже боюсь! — признался тот.
— Напрасно! — вмешался Булика. — Вы пока еще под наркозом, а со временем все пройдет… А вам ничего не мерещится? Никого не видите?
— Да, вижу кое-кого, — ответил Бачана после недолгого раздумья.
— Бывает… Иногда и говорить будете во сне… Все свои тайны выдадите!.. Глядите, если у вас есть любовница, будьте осторожны, не называйте ее имени при жене!
— Благодарю вас, учту, — улыбнулся Бачана.
— Вообще, — продолжал Булика, — умные люди обзаводятся любовницами, которых зовут так же, как их собственных жен. Вот я, например, когда был в таком же, как вы теперь, положении, ну вроде космонавта, что ли, все вспоминал, оказывается, свою любовницу Свету, называл ее разными ласковыми именами… Моя собственная Света сидела, оказывается, тут, у кровати и рыдала: «Вайме, Булик-джан*, я и не думала, что ты так меня любишь!» А я знай себе болтаю свободно про свою любовницу… Если и отчества у женщин одинаковые, — тогда у мужа не жизнь, а настоящий рай!.. Но однажды я все же опростоволосился! Вот отец Иорам свидетель…
_______________
* Вайме — горе мне. Джан — ласкательная форма обращения.
— Как это? — оживился Бачана.
— Сморозил я в бреду такую, оказывается, глупость: «Света-джан, — это я, значит, любовнице своей, — Света-джан, знаешь ведь, первый плод достается свинье, — под свиньей я подразумевал свою жену, — но ничего, если бог даст, выкарабкаюсь отсюда, женюсь тотчас же на тебе!» Услышав такие речи, моя жена разревелась и стала, оказывается, биться головой о вашу кровать, тогда она пустовала. «Вайме, мой Булика совсем спятил, про нашу свадьбу даже не помнит!» Знала бы она, что именно тогда я был в самом что ни на есть трезвом уме!.. Вот… — Булика вдруг оборвал речь и уставился на Бачану.
Бачана лежал с закрытыми глазами, с выражением блаженства на лице и мерно, спокойно дышал.
— Э, да какой же это странный человек, как он быстро ходит туда и обратно! — обиженно сказал Булика священнику.
— Оставь его в покое, это действие пантопона… Пусть поспит.
А Бачана сквозь розовый туман спускался вниз по знакомой крутой лестнице, но на сей раз ясно чувствовал, что поднимается все выше и выше…
4
— Вот тебе, сынок, направление. Сходи в Чохатаури*, сделай рентгеновский снимок… Не нравятся мне твои блестящие глаза и розовые щеки!
_______________
* Чохатаури — районный центр в Западной Грузии.
Бачана сложил вчетверо листок бумаги и спрятал его в карман.
— А что со мной, дядя Евгений? — спокойно спросил он врача.
— Давно тебя температурит?
— С месяц, наверно.
— Потеешь?
— Днем потеют ладони, а ночью прямо-таки плаваю в поту! — Бачана вытер о брюки потные ладони.
— Кашляешь?
— Иногда, но сильно, как собака, — грустно сострил Бачана.
— Крови не замечал в мокроте?
— Было немного на прошлой неделе, вот столько, — Бачана показал ноготь мизинца.
— Что же ты молчал до сих пор, сынок? — Голос у врача дрогнул.
— Да что же такое со мной? — забеспокоился Бачана.
— Посмотрю снимок, тогда скажу.
— Как эта болезнь называется?
— Инфильтрат… В более сложной форме — бронхоаденит.
— А по-грузински как? — не отставал Бачана.
Врач не ответил. Он сел за стол и стал бесцельно ворошить бумаги.
— А какое против него лекарство? — снова спросил Бачана.
— Пенициллин и сульфидин, — ответил, не поднимая головы, врач.
— Можно их достать?
— Можно! За десять тысяч рублей в Тбилиси! — Врач взглянул в расширившиеся от изумления глаза Бачаны.
— Где же взять такие деньги?
Врач пожал плечами и беспомощно развел руками.
— А еще какие лекарства, дядя Евгений?
— Еще? Сливочное масло, молоко, рыбий жир, икра, яйца, сахар, мед, тепло и Бахмаро!..* Вот лекарство!..
_______________
* Бахмаро — высокогорный курорт в Западной Грузии.
У Бачаны пересохло в горле… Все перечисленное врачом стоило вдвое дороже названных лекарств. Он долго стоял молча, не двигаясь, потом достал из кармана направление, аккуратно расправил его, положил на стол и так же молча направился к двери.
— Куда ты, парень? — окликнул его врач.
— Пойду я, дядя Евгений, сам как-нибудь справлюсь со своей болезнью, — сказал Бачана хмуро.
— Погоди! Зайди в аптеку, купи гематоген, пей по чайной ложке три раза в день. Полезно это… — Врач достал из кармана червонец, протянул Бачане. — На вот, возьми…
Бачана взял деньги и положил рядом с направлением.
— Деньги даст дедушка… А вам большое спасибо, дядя Евгений! Бачана открыл дверь.
— Скажи деду, пусть заглянет ко мне.
— Болеет он, дядя Евгений, трудно ему ходить, — солгал Бачана.
— Тогда передай ему… — Слова застряли в горле у врача.
— Что передать?
— Передай, чтобы… — Голос у врача прервался. — Да ты не бойся, сынок! Еще не поздно! Ты парень крепкий, куда там болезни до тебя!
— Что передать деду, дядя Евгений?
— А вот что! — взорвался вдруг врач. — Пусть он, несчастный, немедленно распродаст все — дом, двор, душу и плоть свою и купит тебе пенициллин! Слышишь меня?! Немедленно!
Врач кинулся к столу, схватил направление и деньги, изорвал их в клочья и подбросил к потолку, потом повернулся с изменившимся лицом к Бачане и крикнул:
— И я после этого называюсь человеком?! Я называюсь врачом?!
Не выдержав взгляда врача, Бачана вышел из комнаты.
— Тетя Аграфена, дай мне две бутылки гематогена. В воскресенье продам в Чохатаури персики и рассчитаюсь с тобой, — попросил Бачана провизора, когда они остались в аптеке одни.
— Для чего тебе, парень, гематоген? Его пьют чахоточные.
Бачану пробрала дрожь, ладони у него вспотели, ноги ослабли. Так прямо и громко никто еще при нем не упоминал названия этой страшной болезни.
— Для дедушки… Евгений ему посоветовал… Помогает, говорит, при слабости…
— Бери, сынок, бери… Да только… Сомневаюсь я насчет твоих персиков…
— А что, дорогое лекарство?
— Девять шестьдесят бутылка…
— Тогда дай одну бутылку. Деньги отдам в воскресенье.
— Что с тобой, сынок? Отчего ты побледнел? — спросила участливо Аграфена.
— Да нет, ничего, я вообще бледный. — Бачана взял бутылку, вышел из аптеки и, чтобы не упасть, присел на прогнившие ступеньки лестницы.
— Здравствуй, дядя Глахуна!
— Здорово! Да только не признал я тебя… — сощурил глаза заведующий фермой.
— Бачана я, внук Ломкацы Рамишвили.
— Ну и вымахал, парень! — удивился Глахуна. — Как поживает дед?
— Да так…
— Мда-а… Потерять таких сыновей… Как еще душа в нем держится… Ты которого?
— Старшего.
— Акакия?
— Да.
— Эх и отец был у тебя! В твои годы один, с голыми руками ходил на медведя!.. Так что нужно Ломкаце? Без дела ты не пришел бы ко мне.
— Дядя Глахуна, возьми меня на ферму пастухом…
— Мал ты еще, сынок, не угнаться тебе за козами да телятами.
— А отец, говоришь, в мои годы на медведя ходил?
— Так твой отец был здоров как бык, а ты? Дунь на тебя — полетишь вверх тормашками. Сколько тебе лет?
— Пятнадцать!
— А дед? Отпустит он тебя?
— Если будет твое согласие, отпустит!
— Да как же мне согласиться! Дед ведь знает лучше меня, каков труд пастуха в горах!
— Прошу тебя, дядя Глахуна!
— Не могу, сынок!
Губы у Бачаны скривились, глаза наполнились слезами.
— Не отказывай мне, дядя Глахуна!
— Да что это тебе так приспичило?!
— Чахотка у меня, дядя Глахуна! — Бачана проглотил слезу.
— Молчи, дурачок! Разве можно так шутить?! — рассердился Глахуна.
— Дядя Евгений сказал… Будешь, говорит, есть много масла, пить много молока, дышать горным воздухом, сумеешь, говорит, осилить свою болезнь…
— Убей меня бог! — застонал Глахуна Керкадзе, обнимая Бачану.
— А вдруг простудишься в горах под дождем да снегом? А вдруг умрешь? Что мне тогда делать? Как взглянуть в глаза несчастному твоему деду? Мальчик мой дорогой! Тебе не горы да леса, а перины нужны да пуховики!
— Не отказывай мне, дядя Глахуна! — Бачана обнял Глахуну и заплакал.
— Хорошо, хорошо, дорогой! Возьму тебя с собой, птичьим молоком буду поить тебя, не то что козьим! Буду беречь как зеницу ока! За два месяца откормлю тебя так, что будешь одной рукой валить трехлетнего бугая! Молчи, молчи, дорогой мой, не плачь! Что нам болезнь! Чихать нам на болезнь! Да перестань же, сукин ты сын!
Бачана давно уже перестал плакать, но теперь плакал, как маленький, Глахуна Керкадзе, и некому было унять его…
Двадцать три коровы, два бычка, двадцать семь коз, три лошади и один кабан — вот и все поголовье скота, молочного и мясного, которым располагал Кведобанский колхоз летом 1943 года. Ферма стояла на горном пастбище, на склоне Чхакоуры, в окрестностях Бахмаро. Летом колхозники вместе с общественным стадом гоняли на пастбище и собственный скот — больше негелей и телок, ибо поступиться дойной коровой на три-четыре месяца в те голодные военные годы люди, конечно, не могли.
Жалкое богатство ста двадцати дворов охраняли две овчарки и трое мужчин — заведующий фермой Глахуна Керкадзе, Сипито Гудавадзе и Иона Оранвелидзе. Бачана был четвертым, но его никто всерьез не принимал.
Единственный кабан в стаде принадлежал Глахуне. И этому кабану сегодня предстояло разделить горькую судьбу своих охолощенных сородичей. Двухлетний породистый здоровяк, разумеется, ни о чем не догадывался. Он с наслаждением конался в мусоре, и сильное короткое рыло его вспарывало землю, словно лемех тракторного плуга. Пока кабан беззаботно занимался своим делом, Глахуна стоял под навесом и правил бритву на свисавшей с гвоздя уздечке.
— Жалко кабана, дядя Глахуна! Не надо холостить его! — попросил Бачана.
— Нечего ему одному рыскать по лесу этаким женихом! Здесь хоть семь дней скачи, ни одной свиньи не сыщешь! Вот охолостим его, тогда забот у него, кроме как о пище, не будет! Остепенится, мяса нагуляет, вот увидишь! — успокоил Глахуна Бачану.
— Ну, знаешь, наш Сипито тоже один бродит по лесу, однако не холостим же мы его! — вступился за кабана Иона Орагвелидзе.
— Эй ты, дармоед, если б тебя самого вовремя охолостили, не было бы теперь на свете твоего гениального наследника! Семнадцать лет болвану, а грушу от яблока не отличит! — выпалил вышедший из-под навеса Сипито.
— От болвана слышу! Мой мальчик в детстве с дерева упал, что известно каждому! А ты? В жизни своей ни разу даже не поскользнулся, а девять лет сидел в первом классе! Забыл?
— Глахуна, — обратился Сипито к заведующему фермой, — давай приступим к делу, иначе этот сукин сын со свету нас сживет! Знаешь ведь, язык у него вывалян в коровьем навозе!
— Глахуна, скажи по совести, кто из нас прав? — призвал Иона в свидетели Глахуну.
— Обоим вам следует вырвать языки, и я займусь этим, как только покончу с кабаном! — пообещал Глахуна, потом провел по ногтю большого пальца лезвием бритвы и продолжал: — Хватит вам дурака валять, ловите кабана!
— Куда нам тягаться с ним! Видишь, он скоро землю насквозь протрет! заявил Иона.
— Почеши-ка ему живот! — посоветовал Глахуна Бачане.
Бачана вынес из сарайчика горсть желтой кукурузы и направился к кабану.
— Хрю-хрю-хрю!..
Кабан поднял вверх рыло и, увидев кукурузу, помчался к Бачане, смешно шевеля ушами.
— Вот дурак, сам бежит к эшафоту! — пожалел Иона кабана.
Сипито приготовил подогретую воду и золу, Иона принес веревку. Глахуна сложил бритву, засунул ее за пояс, вытащил из подседельного войлока огромное сапожное шило с продетой шелковой нитью и стал закручивать рукава.
— Чеши, чеши! — крикнул он Бачане.
Бачана присел перед кабаном на корточки и стал чесать ему живот. Кабан похрустывал кукурузой и не обращал на Бачану внимания. Покончив с едой, он вдруг замер, закрыл глаза и захрюкал от удовольствия. С минуту он предавался наслаждению стоя, потом припал на передние ноги, завалился на бок и застыл.
— Эх, глупое создание, не ведаешь ты, чего лишаешься ради двух зернышек кукурузы! — проговорил Иона, набрасывая петлю на заднюю ногу кабана. Тот даже не шевельнулся: лежал с закрытыми глазами и похрюкивал. Бачана чесал ему живот обеими руками.
Кабан почуял неладное, когда Иона связал в вторую его ногу. Он рванулся, но было уже поздно. Сипито восседал на кабане верхом. Иона держал его за уши. Бачана стоял тут же и с волнением ожидал дальнейших событий. Пока Глахуна теплой водой мыл кабану место предстоящей операции, тот визжал вполголоса. Но вот Глахуна раскрыл бритву, и… душераздирающий визг животного разнесся по всей округе.
— Завязал бы себе рот, напустишь, чего доброго, в рану заразы, сказал Глахуне Сипито.
— Держи язык за зубами! — огрызнулся Глахуна.
Операция продолжалась. От визга кабана, казалось, расколется небо и обрушатся горы.
— Ну и вопит, черт бы его взял! — сказал Сипито.
— Поглядел бы я на тебя, как бы ты вопил на его месте! — ответил Иона.
— Начал, да? — предупредил его Сипито.
— Ладно. Но будь я Сталиным, я бы после окончания войны вызвал бы Глахуну и велел ему сделать точно такую операцию Гитлеру и всем в его шайке! — сказал Иона.
— Не знаю, как у других, но у Гитлера, по-моему, и оперировать нечего… Жены и детей у него нет, и желания, говорят, никакого… разгласил Сипито тайну имперской канцелярии.
— Вообще-то людоедство — свойство всех оскопленных… Ага-Мохаммед-хана* помните? Который Тбилиси спалил. Так он ведь тоже был того… Надеялся на серные бани… А когда ничего у него не вышло, разозлился и велел сжечь город, — выдал Иона в свою очередь тайну шахского двора.
_______________
* Ага-Мохаммедхан — шах Ирана, разоривший в 1795 г. Тбилиси.
— Ну, дорогой мой, если бы серная вода помогала, то наша Ефросинья была бы самой богатой женщиной на свете, — у нее во дворе целый серный источник! — Глахуна наложил последний шов, обрезал нитку, вытер со лба пот тыльной стороной окровавленной руки и, кряхтя, встал. — Отпустите кабана! — приказал он.
Сипито и Иона освободили связанное животное и посторонились. Кабан сперва не поверил в наступивший конец ада и продолжал визжать. Потом, почувствовав облегчение, он вскочил на ноги, потоптался на месте и вдруг бросился к лесу.
— Эх, звери мы, а не люди! — сказал Бачана. — Что нам стоило напоить его перед операцией водкой?
— Дай-ка помыть руки! — попросил его Глахуна.
— Взял ты грех на душу, Глахуна Керкадзе! — упрекнул Сипито заведующего. — А ну как встретится он в лесу со свиньей, ведь опозорится, несчастный! — И Сипито проводил печальным взглядом бегущего кабана.
— Ладно, посмеялись, и хватит! Подоите скотину, если есть что доить, и гоните ее сюда! — прикрикнул Глахуна на товарищей. — А ты? Чего ты уставился на кабана?! — повернулся он к Бачане. — Иди подои сегодня козу Гено, твоя-то завтра должна отелиться. И смотри у меня! Выпьешь молоко до последней капли! А то, вижу, обманывать стал! Осмелел больно! Гляди! Разобью кувшин о твою глупую башку!
Бачана молча отправился доить козу.
— Дай бог тебе здоровья и жизни на сто лет, Глахуна! — сказал Иона, когда Бачана скрылся с глаз. — Спас ты ребенка! Не узнать его! Морда кровь с молоком.
Глахуна, пропустив мимо ушей слова Ионы, взял ведро и пошел к коровам.
Спустя час скот Кведобанской колхозной фермы с мычанием и блеянием рассыпался по зеленому склону горы Чхакоура.
Вечером на ферму поднялся председатель колхоза Герваси Пацация в сопровождении двух бойцов народного ополчения, вооруженных автоматами.
Было прохладно. Хозяева и гости расселись у костра. Весело трещали сосновые дрова, источая приятный запах ладана. В котле варился козленок. Вокруг костра в ожидании вкусных костей в награду за верную службу с лаем бегали овчарки.
— Что еще нового? — спросил председателя Глахуна, возвращая сложенную вчетверо газету.
— А что тебя еще интересует? — поднял голову Герваси и погладил лежавшую у него на коленях кобуру маузера.
— Про оставленное в селе добро не спрашиваем, — вмешался Иона, — вряд ли что ты к нему прибавил… Как дела на фронте?
— Дела на фронте?.. Плохи дела Германии! — Герваси опять погладил свой маузер.
— Да убери ты его, пальнешь, чего доброго! — проворчал Сипито, отодвигаясь. — Ну как, что с Германией?
— Что! Под Смоленском осрамилась, под Москвой опозорилась, — Герваси стал загибать пальцы, — где еще она оскандалилась? — спросил он себя и, не вспомнив, махнул рукой. — Вообще наложила в штаны Германия, и все тут! С трудом удерживает Румынию, Чехословакию и Италию…
— Когда же конец войне? Что говорит Сталин?
— Говорит, что скоро, но времени не указывал, — развел руками Герваси.
— Указал бы, что ему стоит? — удивился Иона.
— Да вы что? Война с Германией — это вам не кабана холостить! оправдал Герваси Сталина.
— А холостить кабана — тоже нелегкое дело, мой Герваси! — вступился Глахуна за авторитет собственной профессии.
Сипито снял с огня котел, за ногу извлек из бурлящей воды козленка. В воздухе аппетитно запахло вареным мясом, луком и лавровым листом.
— Ну-ка, ребята, тащите его сюда! — распорядился Герваси.
Бойцы батальона подкатили к костру бурдюк. Глахуна раздал глиняные чаши. Все по очереди подходили с чашами к Герваси и, получив свою порцию вина, возвращались на место. Подошел и Бачана. Герваси вопросительно взглянул на Глахуну, тот утвердительно кивнул головой.
Первым отпил Герваси.
— Вот это лоза! Да благословит бог твой корень! — воскликнул он с удовольствием. И это восклицание было принято за первый тост.
— Да благословит! — повторили все и одним духом опорожнили чаши.
Герваси налил по второй. И опять, прежде чем налить Бачане, он взглядом попросил разрешения у Глахуны. Тот разрешил.
— Не много ли? — спросил Герваси.
— Еще три! — сказал Глахуна.
— Дело твое! — согласился председатель.
— Этой чашей, — начал Герваси, — выпьем за здоровье нашей партии и ее Политбюро во главе с великим Сталиным! — он осушил чашу до дна.
— За партию, за Сталина! — повторили все и закусили.
— Второй тост — за наше правительство во главе с великим Сталиным!
Выпили единодушно.
Спустя минуту Герваси произнес третий тост.
— За нашу Красную Армию во главе с великим Сталиным!
Этот тост также поддержали единодушно, но каждый по-своему:
— За здоровье нашей армии!
— За победу Красной Армии!
— Да хранит бог ее солдат!
— Пусть поразит врага каждая пуля наших красноармейцев!
— За мир на земле!
Герваси снова поднял чашу:
— А теперь во главе с великим Сталиным…
— Герваси! — прервал его Иона. — Я почти готов, и пока еще держусь на ногах, выпьем за мальчонку! Сталину хватает тостов и благословений… И с делом своим, слава богу, он справляется и без тебя!..
— Не то говоришь. Иона Орагвелидзе! — обиделся председатель. — Если бы не наша поддержка…
— Наша поддержка, дорогой мой, заключается в том, чтобы вырастить государству здоровых и крепких парней!
— Прав ты, прав! — сдался председатель. — Выпьем за Бачану Рамишвили! Слушай меня, Бачана!.. Запомни этот день и этого человека. — Герваси положил руку на плечо сидевшего рядом с ним Глахуны Керкадзе. — Следы его ног ты должен целовать, мой мальчик! Ты должен заменить ему сына, который погиб там, на фронте… Памятника никто нашему Глахуне не поставит, и ордена ему не дадут… Ты должен стать и орденом и памятником ему!.. Оглянись вокруг, подумай и пойми, мой мальчик: все, что ты видишь на свете, твое! Миллионы людей умирают сейчас с пулей в груди, и никто ничего не уносит с собой. Все остается тебе, твоим сверстникам… Слезами залиты очаги. Рыдают сироты и вдовы. Стонут неухоженные поля. Плачет земля без хозяина… Мы возвращаем себе все, что отняли людоеды… Но хватит ли у нас, стариков, сил на восстановление разоренной страны? Не знаю… Сделать это должен ты и твои товарищи… Вы должны возродить страну! И есть у нас великая просьба к вам: забудьте слова «бывшее село», «бывший город»… Пусть поколение, которое придет после вас, узнает о войне только по вашим рассказам!.. — Герваси простер руки к небу, обвел взглядом посеребренные лунным светом горы. — Любите и берегите красоту Родины… Любите высокой, чистой, светлой любовью! Родина — это храм святой, и перед его алтарем надо молиться на коленях. Не только молиться, но еще и оберегать ее с оружием в руках, чтобы черти не осквернили нашу святыню. И еще одно: будьте всегда первыми среди приносящих жертву на алтарь Отечества!.. Нет у меня больше никакой просьбы и никакого желания! Выпьем! — И Герваси с благоговением поднес к губам чашу.
— Герваси Пацация! — воскликнул восторженно Иона. — Если все, что ты сейчас сказал, не вычитано тобой, а накипело у тебя на сердце, пусть отсохнет моя рука, если я еще раз не выберу тебя председателем!
— Я пришел сюда не баллотироваться, — ответил Герваси, — и эти двое тоже не без дела здесь!
— В чем дело, Герваси? Арестовать, что ли, собрался нас? — рассмеялся Сипито.
— Дело в том, что… Обнаглел вконец этот мерзавец!
— Ты о ком, Герваси? — спросил Глахуна.
— О Манучаре Киквадзе, вот о ком!
— Неужто так трудно изловить негодяя? Три года прошло, как он сбежал из армии, и вы до сих пор не смогли схватить его? — обратился Иона к бойцам.
— Не так-то просто ловить человека в лесах! — попытался оправдаться один из них.
— К тому же он сейчас осторожен, как сатана, — добавил второй, — чуть не каждый день меняет место… Раньше он кое-где находил приют, помогали ему — кто по старому знакомству, кто под страхом… Теперь все отреклись от него. И в Суреби ему путь заказан — там он изнасиловал двух малолетних да еще заразил их какой-то гадостью… Мать одной девочки сошла с ума, несчастная.
— Куда же смотрит отец! — выпалил Сипито.
— На фронте он… — развел руками боец.
— И это ваш ответ?!
— Тот раз в Квемо-Чала он еле ушел от нас, а спустя неделю отрезал язык у ни в чем не повинного Бондо Цкипуришвили, заподозрив его в доносе… Вдова Карцивадзе из Амаглеба отказалась впустить его в дом, так он в ту же ночь спалил его… Да, теперь он опасен, как бешеный волк…
— Он должен умереть — говорю это перед богом! И если вы не в силах сделать это, дайте нам оружие, сделаем мы! — сказал вдруг Глахуна Керкадзе и почему-то взглянул на Бачану. В глазах Глахуны Бачана увидел отблеск огня, от которого мальчика мороз пробрал.
— На днях Киквадзе побывал на Набеглавской ферме, забрал целый мех сыра. Не исключено, что появится и здесь, поэтому, если у вас есть что сдавать государству, завтра же везите в село… — сказал Герваси, вставая.
— Поделом вам! Зачем отобрали у нас ружья? — проговорил Сипито.
— Сейчас не время устраивать прения! Дайте нам головок двадцать сыра да двух козлят, больше мы не довезем! — сказал Герваси, потом повернулся к бойцам. — Собирайтесь, к утру нам надо быть в селе! — И направился к коню.
— Э, да вы все забираете себе, что же достанется Манучару Киквадзе? съязвил Иона.
— Язва ты этакая, — обиделся председатель, — когда я ел колхозное добро? Для детского сада везу, для твоей же внучки! Может, не веришь?
— Да пошутил я, пошутил! — смутился Иона. — А впрочем… Твой предшественник тоже так говорил, а потом те козлята резвились в его собственном дворе. Так-то!
— Гм, может, и мне заделаться разбойником и вырвать твой проклятый язык? Эх ты!.. — Герваси махнул рукой и стал затягивать подпруги.
— Готово все! — подошел Глахуна. — Сегодня пригоним лошадей, завтра свезем в село все остальное.
— Отлично! Ну, будьте осторожны! Пока, до свидания! — Герваси вскочил на коня.
— Герваси! — окликнул его Глахуна.
— Да?
— Оставь нам свой маузер.
— А как же я без оружия?
— Хватит вам двух автоматов. А маузер я привезу в воскресенье.
Герваси заколебался.
— Ну, нечего тут раздумывать, решай!
Герваси нехотя снял с плеча ремень и протянул Глахуне маузер.
— Учти, не дарю! Вернешь!
— Но прежде ты услышишь его! — Глахуна взял из рук Герваси маузер и передал Бачане. — На, положи в хурджин.
Бачана опустил маузер в пустую половину висевшего на столбе навеса хурджина, а Герваси с бойцами повернули коней и пустили их галопом вниз по склону.
Вскоре туман поглотил трех всадников. С минуту слышен был нестройный топот лошадиных копыт, потом все стихло. Вслед за ускакавшими всадниками неслись в долину думы и заботы людей, оставшихся на склоне Чхакоуры.
— Теперь идите пригоните сюда наших лошадей, — обратился Глахуна к споим, — утром видел их, они паслись вон там, в стороне Зоти. — Глахуна показал рукой. — Часа за два сможете обернуться. Мальчика возьмите с собой… И прихватите лучину.
Сипито перекинул через плечо веревку, засунул за пояс топор и зажег лучину. Глахуна направился к навесу.
— Могли бы я подождать, к чему такая спешка? — крикнул вслед ему Сипито. — Пошли бы на рассвете… Куда тащиться в такую темень?
— Делайте, что сказано, и никаких митингов! — ответил Глахуна.
— Пожалел бы ребенка! — попытался Сипито разжалобить Глахуну.
— Ничего с ним не сделается! Пусть привыкает!
Сипито и Иона молча зашагали по идущей в гору тропинке. Бачана волчонком затрусил за ними.
На ферме раздалось жалобное блеяние. У козы Бачаны начались роды…
Вернувшиеся на рассвете пастухи ужаснулись. У потухшего костра валялись обе овчарки с простреленными головами, в хлеве мычали и блеяли недоеные, голодные животные. Глахуны не было видно. Пастухи бросились искать его, но заведующего и след простыл. У Бачаны вдруг опять вспотели ладони. Сипито Гудавадзе хотел было сказать что-то, но лишь промычал, словно немой, нечто нечленораздельное и опустился на землю.
— Дело рук Манучара Киквадзе! — воскликнул Иона Орагвелидзе, вскакивая на неоседланного коня.
— Ты куда? — с трудом выговорил Сипито.
— Надо опередить его! — ответил Иона и пустил коня с места галопом.
Бачана бросился к хурджину, пощупал его. Маузер был на месте. Тогда он подсел к Сипито и положил холодную руку ему на колено.
— Не ходи, парень! — сказал тихо Сипито, вытирая взмокший лоб.
Бачана почувствовал, как у Сипито дрожит колено, и понял, что Сипито боится больше, чем он сам.
— Ты… Ты не бойся, дядя Сипито, — проговорил он.
Сипито улыбнулся вымученной улыбкой и вытянул дрожащую ногу.
— Как же мне не бояться, сынок! — сказал он и вдруг заплакал.
С набитой сыром корзиной на спине Глахуна, шатаясь, шел впереди. За ним шагал Манучар Киквадзе со взведенным ружьем в руках.
— Быстрей, быстрей, Глахуна! Со мной шутки плохи! — подтолкнул Манучар Глахуну.
Глахуна прикусил губу.
Злоба душила заведующего. Как этот подлец сумел подкрасться? Как ему удалось пристрелить овчарок, в которых Глахуна души не чаял? Как он заставил Глахуну пойти с ним, да еще взвалив на спину корзину с сыром?
Кровь смутила Глахуну, собачья кровь! На своем веку повидал он немало крови, но эта — от пули, — видать, особая кровь!.. Стыд и срам тебе, Глахуна! И зачем тебе нужен был маузер? Чтобы прятать его в хурджине? Позор, позор! И почему не бросился к оружию? Но ведь этот душегуб стоял над головой! Да и кто его опередит, бандита?! Стыд и срам тебе, Глахуна!
Злоба и слезы душили Глахуну. «Разорвись, сердце!» — взмолился он. Но не разорвалось сердце… Хуже того — Глахуна ускорил шаг. Позор, позор!..
Впереди была лужа. Полный месяц отражался в луже, и было похоже, что месяц светит с другой стороны, через дыру в земле. Вот сейчас Глахуна ступит в дыру и провалится, исчезнет в ней. Но в луже не было дыры, и Глахуна сел в лужу.
— Вставай, лодырь! — прикрикнул на него Манучар.
Глахуна встал и посмотрел на Манучара.
— Ну что, Глахуна Керкадзе, сдали силенки? — осклабился Манучар. То-то! А что понадобилось вашему председателю-попрошайке и этим вонючим героям бойцам? Меня схватить задумали, да? Так ведь я был там! Да, был там и держал всех троих на мушке, как скворцов! А почему они в лес не сунулись? А? Не посмели? То-то! Знали, герои, что их же автоматами заткнул бы я им рты! — Манучар засмеялся хриплым, надрывным смехом.
— Смеешься ты, Манучар Киквадзе, да только все равно тебе крышка! заговорил Глахуна.
— Об этом поговорим после войны! А теперь бери корзину и шагай! Валяться в грязи успеешь потом, большевики пошлют тебя по бесплатной путевке в Цхалтубо! За заслуги перед Советской властью!.. Шагай!..
— После войны, подлая твоя душа, если тебя до того не прикончат, я сам тебя повешу на самой высокой чинаре в Чохатаури. Повешу, изрежу на куски твой гнилой труп и посыплю солью! Тьфу! — И Глахуна плюнул Манучару в лицо.
Киквадзе остолбенел. Потом вдруг размахнулся и сильнейшим ударом свалил Глахуну с ног.
Глахуна упал в лужу. Встав, он рукой вытер с лица кровь и глухо сказал:
— Убьешь — убей, сволочь, но никуда я с тобой не пойду! — И снова сел.
— Врешь, Глахуна! Пока не донесешь сыр до места, о смерти и не проси!
— С кем ты воюешь, недоносок ты этакий? Объясни-ка мне!
— С вами, уважаемый Глахуна, с большевиками! Двадцать два года топчете землю моего отца… Хватит! Теперь настало наше время!
— Чье это ваше?
— Мое и Германии!
— А где Германия?
— Придет, Глахуна, придет! И тогда на той самой чинаре, на которой ты обещал повесить меня, мы повесим всех вас! И впереди будет шагать ваш секретарь райкома с красным флагом в руке!.. А теперь вставай!
— Живой я не тронусь с места, мертвого неси куда захочешь! Хватит мне позора, что до сих пор шел с тобой!
Киквадзе понял, что ему предстояло обагрить свои руки кровью еще одной жертвы.
— Ну так отвернись и помолись богу, если можешь… Как-никак бог сотворил нас из одной глины…
Глахуна стал на колени и воздел руки к небу.
— Боже великий! Сегодня я обещал тебе своими руками прикончить эту гадину… Обернулось так, что придется мне умереть от его руки… Не допусти этого, боже! Жизнь моя принадлежит тебе, бери же ее! Если ты есть и слышишь мой голос, убей меня!.. А если я и этот скот сотворены из одной глины, не к чему мне жить!
Трижды грянуло эхо в Чхакоурском лесу. Глахуна лежал лицом в той же луже, где недавно увидел он луну, сиявшую с другой стороны земли. И с удивительной ясностью почувствовал Глахуна, как раскрыла земля грудь, как она приняла его в свои объятия, как снова закрылось отверстие, как нежно провела земля своей огромной ладонью по его векам и как стало затягиваться небо черным покрывалом…
Близился рассвет, когда Сипито Гудавадзе, Иона Орагвелидзе, Герваси Пацация и два бойца ополчения привезли труп Глахуны на ферму. Без единого слова, без единой слезы ждали пятеро мужчин восхода солнца.
И лишь с наступлением утра заметил Иона, что Бачана исчез с фермы.
— Этого еще не хватало! — воскликнул в отчаянии Сипито, ударив себя обеими руками по колену. — Бачана! — крикнул он.
— Бачана! — повторил Иона.
— Бачана-а-а-а!.. Бачана-а-а-а!.. — разнесся вокруг тревожный крик.
Эхо бросилось с одного склона к другому, метнулось к ущелью, обошло скалы и овраги, забралось в лес и, не найдя мальчика, возвратилось на ферму, к убитым горем и отчаянием мужчинам.
С первыми лучами солнца из леса на тропинку вышел мальчик с перекинутым через плечо хурджином. Присел у родника, скинул дырявые чувяки, повертел в руке, отбросил их и опустил опухшие ноги в студеную родниковую воду. Потом мальчик умылся, лег на росистую траву, подложил под голову хурджин и глубоко вздохнул. Высоко в синеве неба плавно кружил ястреб.
«Эх, мне бы крылья! — подумал мальчик. — Небось оттуда все видно как на ладони…»
Мальчик смежил глаза и долго лежал, не двигаясь, не думая ни о чем.
Вдруг с откоса на тропинку с шумом посыпались камни. Мальчик быстро привстал, огляделся. На краю насыпи стоял небритый, сухопарый, с выпирающей нижней челюстью мужчина с ружьем в руке. У мальчика екнуло сердце.
— Ты кто? — спросил мужчина.
Мальчик молчал.
— Ты что, немой?
— Из Чхакоура я! — с трудом выговорил мальчик.
— Куда путь держишь?
— В Зоти.
— К кому?
— К родственникам.
Мужчина задумался. Потом спросил, вперив в мальчика испытующий взор:
— Напротив вас Квенобанская ферма. Ты проходил там?
— Нет, ферма от нас далеко. Я шел через лес, мимо фермы, так ближе… — Мальчик облизнул пересохшие губы и спросил: — А вы кто будете, дядя?
— Лесник я, иду на ферму, дело у меня к пастухам… А что у тебя в хурджине?
Мальчик опешил — он не знал, что лежит в хурджине. Он протянул руку, запустил ее в первую половину хурджина, извлек закупоренную кочерыжкой бутылку и поставил ее на траву.
— Что это? — спросил мужчина.
— Водка.
— Ты что, пьешь водку, молокосос?
— Помаленьку! — улыбнулся мальчик. Потом он достал из хурджина завернутую в листья папоротника головку сыра, половину кукурузной лепешки и, наконец, отварную козлятину.
— Ого, вот и закусим! — сказал мужчина и стал спускаться по откосу.
— Пожалуйте! — пригласил его мальчик и сел на хурджин.
— Значит, на ферме ты не был? — Мужчина подсел к мальчику, положив ружье на колени. Мальчик отрицательно мотнул головой и, чтобы скрыть охватившую его дрожь, положил руки под себя. Мужчина молча приступил к еде. Утолив голод, он обратился к мальчику.
— А ты чего ждешь! Не буду же я есть один?
Мужчина взял в руку бутылку, взболтнул.
— Видать, бешеная! — проговорил он.
— Точно, бешеная! — ответил мальчик.
Мужчина провел ладонью по горлышку бутылки, опрокинул ее в рот и закашлялся.
— Черт! Огонь, а не водка! — воскликнул он и уткнулся лицом в свой левый локоть.
«Господи, дай мне сейчас силы, а потом хоть убей меня!» — подумал мальчик и протянул руку к хурджину. Потом он быстро встал.
Отдышавшись, мужчина взглянул на мальчика и застыл. Мальчик держал в руке маузер и целился в него.
— Встань, Манучар Киквадзе! — сказал мальчик, не сводя глаз с лица мужчины.
Киквадзе захотел встать, но не смог.
— Встань, подонок! — повторил мальчик.
— Кто ты, парень, и что тебе от меня нужно? — пришел в себя Манучар.
— Глахуна Керкадзе!
Манучар оторопел.
— Глахуна Керкадзе я, и ты умрешь от моей руки!
Тяжелый маузер прыгнул в руке мальчика, и он взялся за оружие обеими руками.
Манучар упал на колени и затряс вспотевшей вдруг головой, словно вышедший из реки купальщик.
— Не дури, парень! В твои годы нельзя убивать человека… — Голос у Манучара дрогнул. — Не стреляй!.. Как же ты будешь жить на свете, ходить по земле с клеймом убийцы?
— А ты? Как ты живешь и дышишь на белом свете?!
— Разве я живу и дышу?!
— Ты умрешь, Манучар!
— Скажи хоть, как звать тебя и почему ты хочешь стать моим убийцей? взмолился Манучар и до крови закусил губу.
— Я сказал: Глахуна Керкадзе!
Манучар еще шевелил губами, но мальчик не слышал его. В ушах у него стоял шум, сердце готово было выпрыгнуть из груди, в висках словно отдавались удары огромных железных кувалд. Мальчик подумал, что вместе со слухом он теряет и зрение, потому что лицо поползшего к нему Манучара то двоилось, то троилось, а потом и вовсе растаяло. Тогда мальчик спустил курок.
Он не слышал звука выстрела, не считал количества выпущенных пуль. Он чувствовал лишь, как дрожит маузер в его впившихся в посеребренную рукоятку оружия пальцах, как дергаются запястья. Потом, когда маузер перестал дергаться, мальчик вдруг ослаб, руки его разжались, и маузер с глухим стуком упал возле изуродованной головы Манучара Киквадзе.
Мальчик отвернулся от трупа, опустился на землю, зарылся головой в колени и завыл, как заблудившийся в лесу волчонок.
В полночь Ломкаца Рамишвили проснулся от яростного стука в дверь. Он встал с постели, зажег коптилку, подошел к двери и громко спросил:
— Кто там?!
— Это я, Бачана! — ответил стоявший за дверью человек.
— Ты не Бачана! — Ломкаца не узнал голоса внука. Сердце его тревожно забилось.
— Я это, дедушка, я, открой дверь!
Ломкаца отодвинул засов, распахнул дверь. Перед ним с поникшей головой стоял ободранный, с окровавленными ногами Бачана.
— Входи!
Бачана не шевельнулся. Тогда Ломкаца взял его за плечо и ввел в комнату. Коптилку он поставил на стол, сам опустился на стул.
— Что случилось? — спросил старик дрогнувшим голосом.
— Человека убил! — ответил Бачана, и подбородок у него задрожал. У Ломкацы перекосилось лицо, он схватился за сердце. Наступило долгое молчание. Наконец Ломкаца пришел в себя и, с трудом выговаривая слова, спросил:
— Зачем я пять лет читал тебе Евангелие?
Бачана не ответил. Он стоял понурившись и вытирал о штанины потные ладони.
— Кого ты убил? — нарушил молчание Ломкаца и весь напрягся в ожидании ответа.
— Я убил убийцу Глахуны Керкадзе, дед!
У Ломкацы от удивления расширились зрачки. Он хотел встать, по колени подвели старика.
— Ты убил… Манучара Киквадзе? — переспросил он шепотом.
— Манучара!
Ломкаца, кряхтя, насилу поднялся, подошел к двери, плотно прикрыл ее, потом вернулся к внуку и прижал его голову к груди.
— Знает кто об этом? — прошептал он.
Внук покачал головой.
— Два божества было у меня, — тихо произнес он, — ты и Глахуна. Один погиб от руки Манучара… — Бачана дотронулся горячей рукой до мозолистой руки деда. Рука была холодной как лед. — Подумай, мой мальчик, как следует… Не бери на себя пролитую другим кровь… Тяжелое это дело… сказал в задумчивости Ломкаца и вдруг почувствовал, как в его старые жилы из раскаленной руки внука стала вливаться кипучая кровь, как она горячей волной проникла сперва в грудь, потом в виски. Ломкаца долго, долго всматривался в глаза внука, и понял старик, что нет больше больного пятнадцатилетнего Бачаны. Ломкаца не вынес жгучего взгляда внука и отвел глаза. Он угадал немой вопрос, затаившийся в огненных очах этого преобразившегося человека, и понял, что от того, как он сейчас ответит на этот вопрос, будет зависеть вся будущая жизнь его внука. — Правильно, сынок! Я поступил бы так же! — сказал он и крепко обнял внука. Бачана вдруг расслабился, обмяк, выскользнул из объятий деда и сел на пол. — Боже всесильный, зачем твоя месть явилась в образе этого ребенка! — простонал Ломкаца, опускаясь рядом с внуком.
Когда на рассвете ошалевший от волнений Сипито Гудавадзе ворвался в дом Ломкацы, дед и внук по-прежнему сидели на полу и плакали: Бачана громко, навзрыд, Ломкаца — безмолвно…
5
Профессор Антелава вошел в палату в сопровождении лечащего врача и фельдшерицы. Бачана лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к биению своего сердца. Он был доволен: сердце билось сильно, теперь оно неустанно гнало кровь по всему организму. Бачана чувствовал, как с каждым днем набирается сил его измотанное сердце, яснеет разум. Он услышал, что пришел профессор, но, охваченный сладостным ощущением возвращения к жизни, притворился спящим.
— Здравствуйте! — поздоровался профессор.
— Уважаемому профессору наше почтение! — привстал Булика.
— Здравия желаю! — ответил отец Иорам.
— Ну, как наши дела? — задал профессор общий вопрос, внимательно просматривая истории болезни. — Скоро переведем вас в реабилитационное отделение! — удовлетворенно произнес он.
— Меня больше устраивает амнистия! Чувствую себя хорошо, третий день хожу в туалет на своих на двоих, так что, если вы не возражаете, хоть сегодня мог бы отправиться домой! — заявил Булика и, как бы демонстрируя свое выздоровление, выставил из-под одеяла голые ноги.
— Я ведь предупреждал! — обратился профессор к врачу.
— Не могу же я привязать его к кровати! — развел тот руками.
— Именно привязать! Вам нельзя вставать, понимаете? Вас не устраивает судно? — пошутил профессор и легким толчком уложил Булику на постель.
— Что вы, профессор! Просто неудобно беспокоить уважаемое общество… — осклабился Булика.
— Ничего! — успокоил его профессор.
— Кроме того, совесть меня мучит: из-за меня половина Ваке, наверно, ходит босиком!
— А вам очень хочется, чтобы босиком ходило все Ваке?
— Мм… Извините, уважаемый профессор, я умолкаю! — Булика понял смысл сказанного и прилег с такой осторожностью, словно действительно население Ваке только и ждало, что его выздоровления.
— Сегодня звонил католикос, справлялся о вас. Что ему передать, отец Иорам? — обратился профессор к настоятелю Ортачальской церкви святой троицы.
Глаза священника, тронутого вниманием католикоса, наполнились слезами.
— Не принимает всевышний грешную мою душу благодаря его молитве, так и передайте владыке, — ответил он.
— А мы, значит, тут ни при чем? — притворно обиделся профессор.
— Вам, врачам, доверены врата ада, католикос же стережет райские ворота, — оправдался Иорам и перекрестился.
— Нет, батюшка, дорога на тот свет ведет к одним общим воротам — к тем, у которых поставлены мы, врачи. Рай и ад — лишь подразделения того света, и куда бог определит человека, это уж его дело. Нам велено не открывать людям ворота того света раньше времени. Так-то!
Иорам неловко кашлянул и промолчал.
— Все спит? — спросил профессор, нащупывая пульс Бачаны.
— Спит все двадцать четыре часа! — ответил врач.
— Тем лучше! — Профессор снял висевшую у изголовья Бачаны историю болезни. — РОЭ замедляется, холестерина меньше, это хорошо! — отметил он удовлетворенно. — О, экстрасистолы продолжаются? Какие принимаете меры?
— Эральдин. Наиболее эффективно…
— Боли?
— Слабые.
— Периодичность?
— Примерно раз в полчаса, когда не спит.
— Продолжайте пантопон!
Профессор осторожно откинул одеяло, долго пристально разглядывал грудь Бачаны, потом облегченно вздохнул:
— Какое счастье, что удалось избежать аневризмы!
Бачана открыл глаза.
— Здравствуйте, уважаемый профессор!
— Вы не спите? — удивился профессор.
— Я вообще не сплю.
— Как так?
— Так. Наяву вижу сны.
— Какие же это сны?
— То приятные, то неприятные.
— Постарайтесь перед сном думать о приятных вещах, тогда и сны будут приятные.
— Как вы полагаете, профессор, я спасся? — спросил Бачана.
— Именно об этом я хотел спросить вас!
Бачана растерялся.
— Мне кажется… Как будто… По-моему, мне лучше…
— Тогда все отлично! — Профессор приложил к сердцу Бачаны фонендоскоп.
— Ну как? — спросил Бачана дрогнувшим голосом.
— Слышу хорошо. Вчера было хуже.
Профессор собрался уходить.
— Если я выживу, закажу два ваших золотых бюста! — улыбнулся Бачана.
— Почему два?
— Один преподнесу вам, другой поставлю на своем письменном столе и буду на него молиться.
— Гогилашвили практичнее вас, он обещал только один!
— И две бриллиантовые серьги для вашей супруги. А кроме того, бесплатный ремонт обуви на всю жизнь! — добавил Булика.
— Дай бог вам здоровья! А теперь я пойду, предупрежу жену — пусть прокалывает себе уши… А что обещаете вы, отец Иорам?
— Свечу величиной с вас и вечные мои благословения!
— Знаете, после инфаркта у людей развивается забывчивость, так что… — рассмеялся профессор. — Ну а в остальном жалобы есть?
— Да вот, хотели сказать по поводу крыс… Но ваш приход так нас обрадовал, что мы и забыли про них… — Булика покосился на фельдшерицу.
— Какие крысы? — поразился профессор.
— Это ему от хронического алкоголизма мерещится, уважаемый профессор! — пролепетала фельдшерица.
— Ладно, у меня белая горячка, а ему? Ему тоже мерещится? Оскорбленный Булика указал рукой на Иорама.
— Вообще-то они безвредные… — произнес батюшка примирительно. — Ну, выйдут, погуляют, сахарком побалуются…
— Вызвать завхоза! — распорядился профессор.
— Он пошел за мышиным сахаром, — ответил врач.
— Что это еще за чертовщина — мышиный сахар?! В республиканской больнице развелось столько мышей, что у них свой собственный рацион?! рассвирепел профессор.
— Это яд, профессор! — объяснил врач.
— Мышьяк! — уточнила фельдшерица.
— Безобразие! — воскликнул профессор и, не попрощавшись, покинул палату.
— Может, не следовало говорить? — забеспокоился Булика.
— Говори не говори — факт налицо. Подождал бы немного, убедился бы собственными глазами, — ответил Иорам. — На! — И он бросил кусок сахара выползшей из-под кровати Булики крысе.
Спустя час в палату вошли главный врач больницы, заведующий хозяйственной частью, дезинфектор, два санитара, лечащий врач и фельдшерица Женя.
— Где крыса? — строго спросил дезинфектор.
— Здесь! — ответил Булика, выворачивая пальцем правое веко.
— Провокацией занимаетесь, да?
— А этот сахар я, что ли, жрал?! — Булика показал на валявшийся на полу обгрызенный кусок сахара.
Санитары бросились под кровать, потом обошли палату, забили мышьяком все щели.
— Мышьяк немного устарел, но это ничего. Подождем до завтра, если не подействует, приведем кошку, — успокоил больных дезинфектор, потом обернулся к санитарам. — Посыпьте и в моем кабинете, все ножки у шкафа обгрызли проклятые!.. На что еще жалуетесь? — обратился он снова к больным.
— Почему Америка не выводит свои войска из Южной Кореи?! — заявил Булика.
— Интриган! Анонимщик несчастный! — проговорил дезинфектор и вышел, в сердцах хлопнув дверью.
— Интриган и анонимщик — твой отец, а ты сам — крыса! — крикнул вдогонку ему Булика.
Вскоре в палату вернулась Женя со шприцем в руке. Она подошла к кровати Бачаны, откинула одеяло и проговорила про себя:
— Следовало бы впрыскивать кое-кому пантопон в язык, чтоб он не болтал лишнего!
— Если это сказано про меня, то для пантопона у меня найдется другое место! — откликнулся Булика.
Женя не удостоила его ответом. Она сделала укол Бачане, помассировала место укола и молча вышла.
Спустя минуту она вернулась.
— Вас спрашивает какой-то мужчина, — сказала она Бачане.
— Кто такой?
— Говорит, близкий родственник.
— Если вы не возражаете, пусть войдет.
Женя вышла и вернулась в сопровождении невысокого веснушчатого блондина с короткими руками.
— Только пять минут! — предупредила Женя.
— Одно мгновение! — ответил вошедший и, не ожидая приглашения, сел на стоявший у кровати Бачаны стул.
— Здравствуйте, уважаемый Бачана! — Он слегка хлопнул Бачану по колену.
— Здравствуйте! — ответил удивленный Бачана.
— Не узнаете?
Бачана напряг память, но блондина не узнал.
— А теперь? — блондин повернулся в профиль. Бачана неловко улыбнулся.
— Вспомните: Сухуми, Чернявка, Венецианский мост, тринадцатая школа, ваши тети — Маро, Нина, Тамара, двоюродные сестры — Нелли, Зулейка, Додо, двоюродный брат Кока… — стал загибать пальцы блондин.
— Напомните, пожалуйста, о себе, своих родственников я помню хорошо, — подсказал Бачана.
— Я Нугзар, Нугзар Дарахвелидзе! Помните, тетя Нина крестила мою сестру, назвала ее Луизой…
— Хоть убейте… — смутился Бачана.
— С тех пор так ее и зовут Луизой.
— Очень приятно!
— Так вот, я брат Луизы, Нугзар Дарахвелидзе! — внес блондин окончательную ясность в дело.
— Что же вам нужно? — спросил Бачана.
— Как вы себя чувствуете, уважаемый Бачана? Народ беспокоится…
— Да так…
— Выглядите отлично, дай бог вам здоровья! Цвет лица прекрасный. Похудели малость, это да… Недавно по телевизору видели ваше выступление… Ну, знаете, весь наш актив хохотал!.. Язык же у вас!.. Ха-ха!.. Особенно когда вы говорили про антиподов!.. Да, тогда вы показались полнее… Но и теперь, — тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, — вид у вас отличный, на радость друзьям, назло врагам! — Блондин снова похлопал Бачану по колену.
— А как вы, сестра ваша Луиза? — вежливо поинтересовался Бачана.
— Ох, не говорите! Плохо, уважаемый Бачана, хуже некуда! Дарахвелидзе вытер пот со лба.
— Что такое? — забеспокоился Бачана.
— Да вот… Неудобно как-то перед посторонними…
— Вставать им нельзя, мне и подавно… Так что, если у вас есть что сказать, говорите в их присутствии…
— Ради бога! Мы мигом! — Булика натянул одеяло на голову и отвернулся к стене. То же самое сделал отец Иорам.
Дарахвелидзе с минуту колебался, наконец решился:
— Да ничего особенного, уважаемый Бачана, одна лишь ваша красивая подпись…
— Знаете, мне недавно сделали пантопон, говорите сразу, а то я засну.
Дарахвелидзе еще раз взглянул на укрывшихся с головой соседей и начал:
— Ну, вам, конечно, известно… положение в республике несколько того… напряженное… Тут, понимаете, оперу спалили, там универмаг подожгли… Тот, говорят, застрелился, этот вены себе перерезал… Нервная, одним словом, обстановка в связи с этим… С вопросом подбора кадров… Да и мяса на базаре… не очень-то… того…
— А как с сыром? — улыбнулся Бачана.
— Вы шутите, уважаемый Бачана, я понимаю, это, конечно, ваша профессия… А мясо и сыр, сами понимаете, нам дает корова.
— Вы вывели новую породу коровы? — спросил серьезно Бачана.
Дарахвелидзе пристально взглянул на него, ожидая подвоха, но Бачана и глазом не моргнул. Блондин успокоился.
— Нет, я пришел по другому поводу, — продолжал он.
— Может, у вас имеется проект огнестойкого здания оперы?
Дарахвелидзе вспотел. Он подозрительно посмотрел в сторону лежавших без движения Булики и Иорама, помялся, потом решительно извлек из кармана два конверта.
— Я прошу вас, уважаемый Бачана, походатайствовать перед руководством или написать письмо секретарю нашего райкома…
— При чем тут я? — искренне удивился Бачана.
— Как же! Вы гуманный писатель, депутат, член Центрального Комитета! К кому же мне обращаться, как не к вам? — так же искренне удивился Дарахвелидзе.
— А где вы работаете?
— В Абхазии, по линии заготовки табака.
— О чем же мне писать руководству?
— Всем известно: вы и наш секретарь — неразлучные друзья, в школе учились вместе…
— Кто вас направил ко мне?
— Тот, кто желает добра нашему секретарю… Один конверт ваш, другой передайте по вашему усмотрению… — Дарахвелидзе ловко подсунул оба конверта под подушку.
— А что, вас сняли с работы?
— Снять меня не так-то просто, уважаемый Бачана… Но небольшая поддержка никогда не мешает… И даже тому, кто сейчас хочет столкнуть меня!..
Пантопон начал действовать, у Бачаны отяжелели веки, говорить ему не хотелось, тем более расспрашивать свалившегося с неба родственничка.
— Объясните толком: что происходит? — спросил он блондина, закрывая глаза. Тот, понял, что надо спешить, и заторопился:
— А то, что он прислал ревизию!..
В дверь просунулась голова Жени.
— Между прочим, прошло уже двадцать минут!
— Ничего, ничего, дорогая Женя, пусть побудет еще, он рассказывает интересные вещи! — попросил Бачана.
— Да… — продолжал Дарахвелидзе. — Ревизию прислал!.. Двадцать лет я работаю по заготовкам, и никто никогда не осмеливался присылать ко мне ревизию!.. Сперва я думал, что он шутит!..
— А что ревизия? — вставил вопрос Бачана.
— Что! Стали, сволочи, поштучно подсчитывать, сколько папирос и сигарет выкурено в Абхазии и Грузии… Потом заявили, что в нынешнем году к тремстам тоннам табака мы якобы добавили сто тонн сушеной травы!.. И кто это говорит?! Люди, не высовывающие носа из кабинетов! Да знают ли они, где растет табак? Табак растет в поле, и что удивительного, если к нему пристанет немного травы? И потом, разве трава отрава? Вы видели убитого травой человека? В чем здесь вредительство? Корова всю жизнь жрет траву, и что же, умирает от этого? Чем же прикажете кормить ее, табаком? Вредительство как раз в том, что пичкают и морят никотином людей вроде вас!.. Это еще ничего! Потом они заявили, что мы, видите ли, ту траву загоняем по цене табака и на этом зарабатываем миллионы!.. Гм, тонна травы стоит десять рублей, не больше, какие же тут миллионы?! И еще договорились до того, что мы, оказывается, смачиваем табак, отчего он якобы увеличивается в весе почти вдвое!.. Умники!..
— Сколько же всего миллионов?
— Реализации или приписок?
— Всего вместе.
— Много.
— А все же?
— Да вы не поверите… — стал выкручиваться Дарахвелидзе.
— Что еще сказала ревизия?
— Мало ли что!.. Пожаловали, видите ли, ко мне домой… Почему, говорят, у вас двухэтажный дом!.. Суются прямо в комнаты! А что такое два этажа? Норма высоты этажа — два с половиной метра, в моем первом этаже всего два сорок восемь…
— Какое имеют значение два сантиметра? — рассмеялся Бачана.
— Что вы, уважаемый Бачана! Пуля — всего два сантиметра, а бьет наповал буйвола! И та пуля, что свалила в прошлом году одного человека, не буду называть фамилии, тоже была не больше двух сантиметров… Об этом не нужно говорить вашему другу, это я просто так, к слову… Потом насчитали восемь комнат на верхнем этаже! Тьфу, плевал я на такого грузина, который залу считает за комнату! Хорошо еще, не приплюсовали к ним лоджию и бильярдную! И на том спасибо!.. Уважаемый Бачана, я чист как кристалл! Пусть ваш друг секретарь оставит меня в покое… Ваше слово для него закон!.. Очернить меня — значит оскорбить и вас…
— Почему же меня? — открыл глаза Бачана.
— А как же! Если вдруг скажут про вас, про моего близкого родственника, что-либо нехорошее, разве я не почувствую себя оскорбленным?! — вскрикнул Дарахвелидзе.
Бачана стал перебирать в памяти всех своих близких и, не обнаружив среди них никого, похожего на Дарахвелидзе, успокоился.
— Сукин сын! — вспылил вдруг блондин. — Из-за червонца людей арестовывает, а мое место хочет продать за миллион!
— За сколько? — переспросил Бачана.
— За полмиллиона! — сбавил Дарахвелидзе.
— А вы действительно так здорово зарабатываете?
— Какое там! Что вы!.. Какие наши капиталы…
Бачана нащупал конверты под своей подушкой. Дарахвелидзе отвел глаза.
— Вот выздоровею, тогда и поговорим! — сказал Бачана.
— Как же, ждите! — вырвалось у Дарахвелидзе, но он тут же поправился: — То есть вы встанете не так скоро, а мой вопрос послезавтра выносят на бюро… И может статься, там же и возьмут меня… Два слова, написанных вашей рукой… Два слова!..
Бачана достал из-под подушки оба конверта и положил их себе на грудь.
— Сколько здесь?
Дарахвелидзе просиял.
— Полтора лимона! На сберкнижках! Без доли!
Бачана задумался. Дарахвелидзе нетерпеливо ерзал на стуле.
— Уважаемый Нугзар, — заговорил после продолжительного молчания Бачана, — здесь, под моей кроватью, стоит судно. Окажите любезность, подайте его… Невтерпеж, уж извините… — Дарахвелидзе заколебался. — Да вы не бойтесь, оно чистое…
Дарахвелидзе покорно нагнулся, взял судно и протянул его Бачане. Тот ослабевшей правой рукой взял посудину за горло.
— Отодвиньтесь, пожалуйста, немного! — попросил он Дарахвелидзе. Тот вместе со стулом отодвинулся на шаг. Бачана на глаз прикинул расстояние между собой и гостем, потом напряг все свои силы и с размаху опустил судно на голову Дарахвелидзе.
Судно со звоном рассыпалось на куски. Дарахвелидзе медленно сполз со стула и навзничь опрокинулся на пол…
— Судно было пустое? — спросил Булика.
— Пустое! — ответил Бачана.
— Жаль! — сказал с сожалением отец Иорам и громко позвал: — Женя!.. Же-е-ня!..
6
Семь дней и семь ночей пробирался Бачана по выжженной солнцем пустыне. Первые два дня он шел пешком, потом тащился на коленях, последние же два дня полз на животе. И когда, обессиленный, измученный, с потрескавшимися губами, упал, зарылся лицом в желтый раскаленный песок и почувствовал приближение смерти, он перевернулся на спину, взглянул на солнце потухшими глазами, и впервые в жизни у него вырвался упрек светилу:
— Зачем ты обрекло меня на погибель, солнце?!
И вдруг образ человека возник на диске солнца. И тень его упала на Бачану.
— Кто ты? — спросил Бачана.
Худощавый босоногий голубоглазый юноша глядел на него, и Бачана не мог понять — стояло солнце за ним или сияющий нимб озарял голову юноши.
— Я — владыка и бог твой! — ответил юноша.
— Чем ты докажешь это?
— Мое явление перед тобой не есть ли это доказательство?
— Нет! Ты есть галлюцинация жаждущего в пустыне!
Бачана долго ждал исчезновения странного образа. А юноша стоял перед ним — спокойный, улыбающийся, милосердный и удивительно родной. Тогда Бачана подполз к нему и несмело дотронулся рукой до бледно-розовой затянувшейся раны на босой его ноге.
— Отбрось сомнения, — улыбнулся юноша.
— Я сомневаюсь, ибо неверующий я. Я не верю в то, что видят глаза мои. Я чувствую, что все это совершается где-то вдали от меня. Подойди ко мне и объясни мне, был ли ты на земле. И если был, зачем ты покинул людей? — спросил Бачана.
— Люди сами отреклись от меня, но я не покидал человека… — тихо ответил юноша.
— Докажи мне это!
— Мое присутствие здесь есть доказательство тому!
Бачана еще раз провел рукой по босой ноге юноши.
— Что есть ты, господи?
— Я есть вера, надежда, сила, добро, талант любви и свобода!
— Как же Иуда предал тебя за тридцать сребреников?
— Иуда не предавал господа своего, он сам продался фарисеям за тридцать сребреников. Такова была его цена, и он был куплен за эту цену. Деньги, лежавшие сегодня под твоим ложем, не были твоей ценой, и потому ты не продался сегодня. И, не продавшись сегодня, завтра ты будешь оценен дороже.
— А если не продамся ни завтра, ни послезавтра?
— Тогда ты возвысишься, и исполнится то, ради чего я был распят на кресте…
— Знал ли ты, что Иуда предаст тебя?
— Знал сатана. Бог не совращает человека. Бог испытывает его. Иуду совратил сатана, купив его за тридцать сребреников. Я же испытал Иуду, дав ему в руки веревку.
— И ты не проклял Иуду?
— Нет!
— Почему?
— Иуда избавил от греха одиннадцать человек.
— Так почему ты не снимешь с Иуды пятно вечного позора?
— Потому что Иуда — существо от сатаны, а не от бога.
— Значит, сатана победил тебя?
— Было бы так, если б Иуда не покончил с собой.
— Идя на Голгофу, верил ли ты, что люди ведут тебя на распятие?
— Нет!
— На что же ты надеялся?
— На народ.
— Не народ ли променял тебя на вора?
— Народ.
— Значит, и здесь сатана победил тебя?
— Нет, ибо это не было совращением, а было испытанием.
— И народ не выдержал этого испытания?
— Нет.
— Почему?
— Народ ждал от меня сотворения чуда, а потому он променял меня на вора, от которого он не ждал ничего… Это было второе, преждевременное испытание мною детей Адамовых, и это была вторая ошибка моя.
— В чем же первая ошибка твоя?
— В том, что я дал человеку приют в раю. Не волею другого, а потом, кровью и верою своей должен прийти в рай человек!
— Когда же ты поверил в неизбежность распятия своего?
— Когда узрел я стоявших предо мною мать свою и ученика своего любимого. И рек я матери своей: «Женщина, вот сын твой!» И рек я ученику своему: «Человек, вот мать твоя!» И остался он с матерью моей вместо меня, а мать моя стала ему духом святым…
— Какова воля твоя?
— Встань.
Бачана встал.
— Признайся, что не терзают тебя муки жажды!
— Не терзают меня муки жажды! — повторил Бачана, и исчезла мучившая его жажда.
— Признай, что не палят тебя лучи солнца!
— Не палят меня лучи солнца! — повторил Бачана, и исчезла изнуряющая его жара.
— Признай, что веруешь в жизнь и бога своего!
— Верую в жизнь… — повторил Бачана и не произнес слов «бога своего», ибо все происходящее ему все еще казалось галлюцинацией.
И сказал тогда юноша:
— Выскажи свою мечту сокровенную!
— «Зачем я в жизнь явился человеком? Зачем дождем я не разлился весь?» — произнес Бачана стихи Важа Пшавела, и вдруг…
Бачана разлился дождем, и проросла сквозь выжженную землю пустыни трава — свежая, зеленая, молочная…
Бачана разлился дождем, и поднялись сквозь выжженную землю пустыни цветы — красивые, веселые, благоухающие…
Бачана разлился дождем, и забил сквозь выжженную землю пустыни родник — прохладный, прозрачный, живительный.
Бачана разлился дождем, и ожила выжженная земля пустыни, и превратилась пустыня в цветущий оазис.
Бачана разлился дождем, и вдруг сам обернулся мощным дубом в оазисе огромным, ветвистым, опоясавшим своими корнями весь земной шар, упершимся головой в небо… И прилетели со всех стран несметные стаи певчих птиц, расселись на ветвях того дуба, устроили гнезда, размножились, и великий гимн жизни разнесся по всему свету…
Опустился тогда Бачана на колени, низко поклонился юноше и сказал:
— Я видел тебя и уверовал.
И рек ему Христос:
— Ты уверовал, ибо лицезрел меня. Блаженны те, кто веруют, не лицезрев меня…
7
Бачана проснулся. Булика сидел на постели, поджав под себя ноги, и, прислонившись спиной к подушке, слушал отца Иорама, который монотонно, словно псалтырь, читал газету.
— Добрый день, друзья! — приветствовал Бачана соседей.
— Ва-а-а, привет вошедшему в наш дом! — обрадовался Булика.
— Как вы себя чувствуете, уважаемый Бачана? — вежливо осведомился отец Иорам, откладывая газету.
— Как молодой Адам в раю до появления Евы!
— И не скучно вам одному?
— Наоборот, весь рай мне кажется своим!
— Да вы, оказывается, молодец, уважаемый Бачана! — сказал восторженно Булика. — Такого нокаута я еще не видел: сосчитал до трехсот, а он все не открывал глаз!
— Кто он? — спросил Бачана.
— Вот это мне нравится! Чуть было не послал человека на тот свет без исповеди и еще спрашивает кто! — воскликнул Иорам.
— Но вы же были здесь, батюшка! — пошутил Бачана, но почувствовал он себя неловко. Он почти забыл о происшедшем инциденте — сказывалось действие пантопона, — и потому напоминание о случившемся вызвало в нем неприятное чувство досады. — Откровенно говоря, я даже не помню хорошо, что тут произошло, — сказал он, вытирая со лба пот.
— Не волнуйтесь, уважаемый Бачана, и мы не помним ничего: я спал, отец Иорам молился. Не так ли, батюшка? — обратился Булика к Иораму.
— Воистину так! — подтвердил тот.
— Так что в свидетели мы не подойдем! — добавил Булика.
— Ну а все же, что случилось? — искренне поинтересовался Бачана.
— Значит, было так: когда вы разбили судно о его голову и он упал, вбежала Женя. Впрыснула ему камфару, смазала голову йодом. Потом он вдруг вскочил и начал ругаться.
— То есть?..
— То есть кричал, что, видно, денег вам показалось мало, иначе зачем вы сразу же не отказались от них?
— А еще?
— Еще вспоминал какого-то Бацалашвили, которого вы назначили директором ресторана и которому это обошлось в копеечку…
— Чего? — не понял Бачана.
— Что чего? Вы устроили человека директором ресторана, а он заплатил вам за это полмиллиона рублей…
Бачана расхохотался.
— А что? Он так и кричал.
— Да нет, я не о том… Я ведь действительно помог своему сотруднику в назначении родственника — того самого Бацалашвили.
— А-а-а…
— Значит, уважаемый Бачана, кто-то и впрямь взял взятку? — вставил вопрос отец Иорам.
— Так получается! — согласился Бачана.
— Есть и у меня один такой подлец товарищ! — вспомнил Булика. Устроил он в торговый техникум моего племянника, сироту. И потребовал с меня три тысячи рублей: полторы, говорит, директору, тысячу — тому, триста — другому, а двести, говорит, мне за труды… Что мне оставалось делать? Своего-то племяша я знаю как облупленного… Недавно спрашиваю остолопа: сколько, говорю, останется, если от пятидесяти пяти отнять пять? Отвечает: пять!
— Ну, правильно! — рассмеялся Бачана.
— Так вот, это «правильно» обошлось мне в три тысячи рублей! Взял, подлец, деньги, и был таков!..
— Обманул? — поинтересовался Иорам.
— Нет… Устроить-то устроил, но деньги… Плакали мои деньги!
— Так в чем же ты его обвиняешь?
— Как в чем? В декабре вызывает меня директор того самого техникума и спрашивает: «Гражданин Гогилошвили, вы отдали три тысячи рублей гражданину Гваладзе?» Ну, я, конечно, признался, «Отдал», — говорю. — «Ты смотри, каков мерзавец!» — заорал директор и хлопнул рукой по столу.
— Это он про тебя? — огорчился Иорам.
— Зачем про меня! Про того подлеца Гваладзе!
— Оклеветал, значит, человека! — возмутился Иорам.
— Да ты что, батюшка, не понимаешь, что ли? Ведь деньги-то ему Гваладзе не отдал! Вот он и взял меня в оборот. «Ты, говорит, за кого меня принимаешь? Торговый техникум — это, говорит, тебе не тот техникум…», как он называется, ну, тот самый… рядом с пекарней, в Ваке… Там студенты днем и ночью в трубы смотрят…
— Топографический! — подсказал Бачана.
— Да, «торговый техникум — это, говорит, тебе не топографический! Сейчас декабрь. В январе, говорит, принесешь мне три тысячи рублей, иначе, говорит, не быть твоему кретину племяннику больше студентом!..»
— Кто это говорит? — удивился Иорам.
— Как кто? Директор говорит, кто же еще!
— Дальше?
— Что дальше?! Посовещались я и моя Света, она и говорит мне: «Лучше, говорит, добавить еще столько же, может, удастся устроить его министром торговли…»
— Значит, директор тоже оказался бандитом? — Бачана беспокойно заворочался в постели.
— Оказался, дорогой!.. А вам, может, судно требуется? Пока принесут новое, можете воспользоваться моим… — предложил Булика.
— Нет, спасибо… Я вот подумал, может, стоило взять эти деньги?
— Не знаю… Вообще-то деньги довольно грязная вещь… — произнес Булика задумчиво.
— Тридцать сребреников погубили человечество! — воскликнул отец Иорам. — Тридцать сребреников!
— Я, уважаемый Бачана, распознаю людей, как эти… Как они называются? Физ… Физо… — начал Булика.
— Физиономисты.
— Вот, вот! Только они — по лицу, а я — по обуви… По обуви человека безошибочно определю, что он за птица… Вот этот болван, который пришел к вам… Как взглянул я на его туфли, сразу же понял, что он подлец и сволочь…
— Как? — спросил Бачана.
— Во-первых, туфли на нем были лаковые…
— А я, наоборот, подумал, что он профессор, — прервал Булику отец Иорам.
— Войдя, он вытер туфли о брюки… — искоса взглянул на него Булика. — Профессор никогда так не поступит… Во-вторых, подошвы туфель были стерты спереди, а каблуки совершенно новые. Значит, эти туфли у него парадные, и надевает он их только во время визитов к начальству. Перед начальством, ясное дело, ходит на носках, оттого и подошвы стерты только спереди… Подлец он или нет? Подлец, конечно… В-третьих, как только он уселся, тотчас же выпростал пятки из туфель. Почему? Туфли жмут, вот почему! А зачем человеку тесная обувь? Для того, чтобы лицо его выглядело страдальчески. Вот, дескать, смотрите, какой я несчастный, измученный человек!.. Кто же он, как не подлец?! В-четвертых, каблуки у него были на три-четыре сантиметра выше обычных. Почему? Потому, что хочет казаться выше, чем он есть на самом деле! Подлец? Конечно! Что еще? Да, самое главное в том, — но это уже обуви не касается, — самое главное в том, что, когда человеку на голову опрокидывают больничное судно и этот человек не перегрызает горло своему обидчику, — значит, он не человек, а самый отъявленный подлец и подонок! — закончил Булика характеристику Дарахвелидзе.
— Как же, по-твоему, выглядит обувь хорошего человека? — спросил усомнившийся в приемлемости рассуждений Булики отец Иорам.
— Обувь порядочного человека стерта равномерно: слева и справа, по краям… И носит ее он номером больше размера ноги. Почему? Да потому, чтобы ходить свободно, легко, не натирать себе мозолей… Понятно? И еще одно: если задник на обуви человека смят и продавлен — значит, такой человек или носит чужую обувь, или же он просто нечистоплотный неряха и разгильдяй…
— А как с детьми? — поинтересовался Бачана.
— Дети дело другое. Дети много двигаются, кость у них неокрепшая… По обуви определить характер ребенка трудно…
— А ты сам? Как ты стираешь обувь? — задал отец Иорам Булике неожиданный вопрос.
Булика растерялся:
— Я-а?
— Да, ты!
Булика перегнулся, вытащил из-под кровати изрядно измятую туфлю с продавленным задником и удивленно повертел ее в руке.
— Гм, оказывается, я сам порядочный подлец! — пробурчал он недовольно и зашвырнул туфлю под кровать.
Бачана и отец Иорам громко прыснули. Рассмеялся и Булика.
— Уважаемый Иорам, — Бачана вдруг переменил тему беседы. Приходилось ли вам видеть во сне Христа?
У отца Иорама отвалилась нижняя челюсть и полезли на лоб глаза. Наконец он сказал заикаясь:
— Уважаемый Бачана… Такого не бывает — видеть во сне господа нашего… Есть явление божье… Но меня бог не удостоил пока такого счастья…
— И голоса его не слышали?
— Это ведь тоже божье явление!..
— Чему же вы служите?
— Именно тому, чтобы приблизиться к нему, услышать его голос, лицезреть его!
— В гаком случае нам придется поменяться профессиями.
— В чем дело? — насторожился отец Иорам.
— Час тому назад я видел его.
— Кого?!
— Господа нашего — Христа.
У отца Иорама задрожал голос:
— Сын мой, помни заповедь: «Не солги!»
— Человек говорит — видел. Твое дело — поверить или не поверить ему! — вмешался Булика и подмигнул Иораму — дескать, не мешай, пусть рассказывает.
Бачана молчал.
— А дальше? — спросил с нетерпением Булика.
— Он воскресил меня, превратил в дождь, который оживил мертвую пустыню. Потом я обратился в могучий дуб, расцвел, зазеленел в оазисе, и птицы запели великую песнь красоты жизни…
— Бог мой! Владыка небесный! — вырвалось у отца Иорама.
— Я был готов произнести те же слова, когда увидел все собственными глазами, — улыбнулся Бачана.
— Увидел и усомнился? Фома неверующий! — привстал в постели отец Иорам.
— Во сне-то я повалился ему в ноги… Но потом, когда, проснувшись, увидел вас и Булику, признаться, усомнился…
— Неужели вы не чувствуете, что возвысились?! — отец Иорам даже побледнел от волнения.
— Знаете, батюшка, ваша религия чересчур уж мистична, оторвана от жизни, нереальна… Вот если б от моего сна осталось что-то реальное, осязаемое…
— Грешник! Он воскресил вас, чего же вам более реального?!
— Не вижу цели моего воскресения. Неужто я вернулся к жизни лишь для того, чтобы завтра все повторялось сначала? Для того, чтобы завтра вновь умереть? Ведь смерть неизбежна?
— Но время! — крикнул отец Иорам.
— Какое время? — не понял Бачана.
— Время, продолжительность жизни! Ведь господь продлил ваше время.
— Не все ли равно, когда я умру — сегодня, завтра?
— Все равно для вас, но не для других!
— Для кого же?
— Для тех, чья жизнь зависит от вашей!
— Не имеет значения… Много людей умерло в ранней молодости, но жизнь на земле продолжается…
— Да что вы такое говорите! Как это не имеет значения! — возмутился отец Иорам. — А если б Руставели скончался в люльке?!
— Родился бы другой.
— Когда?
— Когда-нибудь.
— Вот именно! Когда-нибудь! Но сколько прошло бы до этого времени?! Вы представляете себе, каким было бы общество от времен Руставели до наших дней, если б не его гений?!
— Что ж, было же время без Руставели, и ничего, жили люди…
— Жили без бога в душе! — Отец Иорам отпил из кувшинчика молока, промочил пересохшее горло. — Время — бог! Поймите это! Вы, коммунисты, не веруете в бога, потому и не знаете цену времени! Вы транжирите время! Поклонитесь времени, уважайте время! И если вы решили создать новую веру и новую религию, начните с времени! Иначе ничего у вас не получится, ибо, повторяю, бог — это время!..
— А говорили, бог — это слово!
— Слово, дело и время есть неделимая, единая троица! — произнес отец Иорам с благоговением.
— Если это так, то мы — за, батюшка! Мы ценим и время, и дело, и слово. И, между прочим, ничуть не меньше, чем ценит их церковь.
— Ну, знаете, столько отложенных дел да столько любителей откладывать их, как у вас, в жизни не бывало! — рассмеялся отец Иорам.
— Э нет, батюшка, позвольте не согласиться с вами! — отпарировал Бачана. — Откладывать дела — это по вашей линии! Сам господь бог обещал человеку райскую жизнь когда? После смерти! Забыли?
— Рай на том свете нужно завоевать всей своей праведной жизнью. Как же иначе?
— Конечно, завоеванное трудом и потом человека вы называете божьей милостью… Несправедливо это, батюшка! Слишком уж большой жертвы требует от людей ваша религия!
— Грешите, грешите вы, уважаемый Бачана! — обиделся отец Иорам. Основной закон нашей религии — отдавать, а не брать, служить, а не властвовать!
— Красивые слова, батюшка, и только… Вспомните: мрак, религиозный фанатизм, догматизм, крестовые походы, инквизиция… И все это именем бога, во славу божью…
— Я не доказываю, что религия наша достигла совершенства… заколебался отец Иорам.
— Браво, батюшка! — расхохотался Бачана. — Впервые слышу подобные слова от служителя культа! И как у вас называется подобное суждение? Правым уклоном? Или левым?
— В христианской религии не существует ни уклонов, ни центра. Есть только зенит! — произнес наставительно отец Иорам и возвел глаза к потолку.
— Где же он, этот зенит? — спросил Бачана и невольно тоже посмотрел вверх.
— Зенит — это свет. И когда человек вступит в царство света, он преодолеет всякие ограничения и обретет свободу. Но это наступит с совершенствованием души человека, и потому смерть его есть приближение к богу… — Отец Иорам молитвенно сложил руки на груди.
— А когда самого тебя приволокли сюда посиневшего, еле живого, помнишь, кого ты тогда молил о помощи? Врачей, а не бога! — вмешался Булика.
— Страх перед смертью есть страх приближения к богу, — проговорил отец Иорам, не глядя на Булику.
— Хитришь, батюшка! Может, и инфаркт у тебя от этого страха? — Булика подмигнул Бачане.
Священник кинул на Булику испепеляющий взгляд:
— Твоя религия, несчастный, начинается в желудке и кончается в сортире. От такого грешника, как ты, откажется даже ад!
— Конечно, если я приду туда с твоей рекомендацией! А впрочем, я уступлю тебе все — и ад и рай. Мне хочется увидеть коммунизм… Это ваш рай, не так ли, уважаемый Бачана? Я, правда, беспартийный, но надеюсь на вашу протекцию…
— Пожалуйста, Булика! — пригласил Бачана сапожника в коммунизм. — Мы люди добрые, примем не только тебя, но и отца Иорама.
— Ступайте сами в эту имитацию рая, — отказался тот от приглашения, а я дождусь божьей воли… Ваш зенит слишком земной… Интересно, что вы будете делать после того, как придете к этому самому коммунизму?
— Придем, а там видно будет.
— А вдруг ничего не увидите? — спросил не без ехидства отец Иорам.
— Уважаемый Иорам, сколько лет вашей религии? — ответил вопросом на вопрос Бачана.
— Две тысячи! — Голос батюшки прозвучал гордо.
Бачана искренне рассмеялся:
— А нашей пока нет и ста… А последователей у нее столько — вашей религии и не снилось. И вы, двухтысячелетние, тягаетесь с нами, со столетними юношами? Постыдились бы! Имейте терпение, и когда нам станет две тысячи лет, вот тогда и взгляните на нас с высоты вашего зенита. Вот тогда и будем судить, кто из нас вознесся выше.
— Трудно спорить с людьми, которые ни во что на свете не верят! Отец Иорам отвернулся к стене.
— Что дает народу ваша религия? — не отставал Бачана.
— Духовную пищу! — ответил отец Иорам, не поворачиваясь. — А ваша?
— Наша и духовную и материальную! Но прежде — материальную. Человеку, идущему к зениту, нужны хлеб, соль, масло, картофель, помидоры и мясо. Не так ли?
— А где это мясо? — Отец Иорам быстро повернулся лицом к Бачане.
— Это уже не спор, батюшка!.. Нет сегодня, будет завтра!
— А наша религия, кстати, не запрещает людям ни есть, ни производить мясо. Неудобно как-то говорить, но… Раньше мяса было больше, чем сейчас…
— Раньше на земле жило полмиллиарда человек, а сейчас — без малого четыре миллиарда!
— Мда-а… Рано мы отказались от людоедства, — подал голос молчавший до сих пор Булика, — было бы сейчас и людей меньше, и мяса вдоволь!
— Вот в такого циника превратила человека ваша религия! — Отец Иорам рукой показал на Булику. Тот собрался было ответить, даже рот приоткрыл, но слово застряло у него в горле: из-под его койки выползла крыса со всем своим семейством и уселась посередине палаты.
— Вот тебе и мышьяк! — нарушил молчание Булика.
При виде крысы Бачаной вместо отвращения овладело любопытство. Крыса обошла по очереди все три шкафчика, словно выискивая что-то, потом, не найдя ничего, оглядела каждого из больных. Но когда Булика бросил ей кусок сахара, она даже не взглянула на него.
— Не пойму, в чем дело, — сказал отец Иорам, — то ли она плотно позавтракала, то ли решила объявить голодовку.
— Надо позвать Женю. Пусть приведет этого кретина дезинфектора, чтобы он убедился, какие тут разгуливают поросята! — предложил Булика.
Крыса вновь обошла шкафчики, потом вернулась к своим и, смешно шевеля передними лапами и усами, что-то сообщила им. Супруг и два крысенка внимательно выслушали ее, затем мать повела детенышей под кровать Булики, видно, отправила их через щель домой и вернулась к супругу. Между ними завязалась горячая беседа.
— Семейная сцена. Присутствие детей нежелательно, — констатировал Булика.
Вдруг испуганная крыса стремительно отпрянула в сторону, сорвалась с места и бешено закружилась по палате. Потом вернулась к самцу и, тяжело дыша, остановилась словно вкопанная перед ним. Теперь в дикую пляску по палате пустился самец. Спустя минуту он подбежал к самке и застыл, уставившись на нее. И так обе крысы, не двигаясь, долго стояли друг перед дружкой.
Страшное предчувствие овладело Бачаной, и сердце его забилось тревожно… Из-под кровати появились два крысенка. Они подлежали к родителям, но родители будто не заметили их. Тогда крысята ткнулись в них мордочками. Крысы не двигались. Крысята стали лапками теребить то одну, то другую. И вдруг все они вновь сорвались с места и забегали, закружились по комнате, натыкаясь на шкафчики, стены, друг на друга, падая и вскакивая.
— Да что это с ними творится такое? Взбесились, что ли? перекрестился отец Иорам. — Булика, кликни ради бога Женю!
Но побледневший Булика сидел на койке и оторопело глядел на дикий танец крыс.
— Это мышьяк… Они наелись мышьяку и теперь ищут воду. Но вода лишь ускорит их конец, — сказал Бачана.
— А молоко? — спросил дрогнувшим голосом отец Иорам.
— Поставьте, батюшка! — попросил Бачана.
Отец Иорам дрожащими руками налил молоко в блюдце и поставил его на пол. Но было уже поздно. Обезумевшие крысы даже не заметили блюдца.
— Странно крысята держатся крепче, — сказал Бачана, и тут же, словно опровергая его слова, одна малышка опрокинулась на спину, задрав лапки. Спустя мгновение упал второй крысенок.
— Не могу смотреть на них! — простонал Булика я, подложив под язык таблетку нитроглицерина, закрыл лицо руками.
— Господи, помилуй! — вырвалось у отца Иорама.
Почуяв недоброе, крысы очнулись, шатаясь, подошли к трупам своих детенышей и опустились перед ними на колени.
— Женя! — заорал Бачана и невольно привстал в постели. Крысы подняли головы, и Бачана увидел в их черных глазах-бусинках столько боли, изумления и отчаяния, что сердце у него заныло и похолодело.
— Женя! — крикнул он снова и откинулся на подушку.
— Уважаемый Бачана! Бачана! Сын мой! — Отец Иорам завертелся в кровати. — Булика! Посмотри, что с ним!
Но Булика лежал, зарывшись головой в подушку, и ничего не слышал.
— Эй, кто там! Помогите! — завопил отец Иорам и постарался встать, но страшная боль, пронзившая сердце, свалила старика…
В палате наступила гробовая тишина. На полу валялись бездыханные крысы, а у кроватей еле дышавших людей притаилась смерть и алчными глазами вглядывалась в их души.
Никто не слышал, как с треском распахнулась дверь, как в палату ворвались перепуганные фельдшерица Женя и врач.
— Ну что, успокоились теперь? — сказала Женя, увидев дохлых крыс. И тут же раздался тревожный крик врача:
— Пантопон! Быстро! Всем троим!
8
Ласа Басилия нашел Тамару на станции Озургети. Девушка слала на лавке, положив голову на небольшую сумку. Почувствовав на себе пристальный взгляд, она проснулась. У девушки были огромные синие голодные глаза, белое как полотно лицо, красивые, припухлые красные губы и соломенные волосы, спадавшие на упругую грудь. Девушка вскочила. Ласа обвел взглядом ее стройную, породистую фигуру и обомлел…
…С тех пор в столовой Ласы Басилия появилась новая официантка, а число посетителей возросло втрое. Здесь стало собираться все мужское население села. Сидели, балагурили, выпивали несметное количество прокисшей «изабеллы». Женам и родителям с трудом удавалось оторвать от стульев одуревших мужиков.
— Тамара, ангел, еще десять бутылок!
— Тамара, кто тебя одарил такой красотой, будь ты неладна!
— К черту сдачу, один твой взгляд стоит миллион!
— Тамара, улыбнись разок, а потом хоть режь меня ножом Ласайи!*
_______________
* Ласайя — шуточно-уменьшительное от Ласа.
— Ласайя, целуй ноги девочке, иначе прогорел бы ты со своей вонючей столовой!
— Повезло тебе, Ласайя! Теперь можешь сбывать хоть собачатину.
— Поцелуй меня, Тамара, и брось потом в Супсу!
— Гляди, что за бедра!
— И как только ее никто до сих пор не похитил?!
— Сию минуту!
— Не знаю, парень!
— Миллион — это много! Зачем мне столько денег?
— Твоя жена красивее меня, парень!
— Поцелую, когда протрезвеешь!
— Я люблю другого, милый мой!
— Руки! Убери руки! Ласа, уйми этого пьянчужку.
— Ласа, пора, закрывай столовую!
И так каждый день…
Бачана вошел в столовую, уселся за столик в углу.
На дворе пар поднимался над раскаленной землей, в столовой свежевымытый пол источал приятную прохладу. Ласайя был на кухне, колдовал у кипящего котла. Тамара стояла у стойки спиной к Бачане, перетирала стаканы.
В этот ранний час в столовой было пусто. Посетители обычно собирались после полудня. Бачана знал об этом, потому и пришел сюда в столь неурочное время. Подождав немного, Бачана несмело кашлянул. Тамара быстро обернулась. У Бачаны екнуло сердце. Он опустил голову и закашлялся теперь уже от охватившего его волнения. Тамара взяла со стойки тарелку, нож, вилку и подошла к Бачане. Бачана видел лишь ее пальцы — длинные, красивые, чуть покрасневшие и вспухшие от горячей воды. Девушка поставила на стол тарелку, удивленно разглядывая посетителя. Она видела его впервые.
— Что прикажете? — спросила она.
Бачана поднял голову.
— Хлеба! — тихо произнес он, с трудом проглотив слюну.
— Только?
— И сыру.
— А мяса?
— Нет.
— Вино?
— Нельзя. Завтра у меня экзамен.
— Какой?
— Физика.
— В каком ты классе?
— Заканчиваю.
— А-а-а… Харчо не хочешь?
— На харчо не хватит денег! — Бачана покраснел.
Тамара ушла. Вскоре она вернулась с подносом в руках. Она поставила перед Бачаной хлеб, сыр, тарелку с харчо и стакан вина.
— Один стакан можно! — улыбнулась она и присела перед Бачаной. — Как тебя звать?
— Бачана.
— Фамилия?
— Рамишвили.
— А меня зовут Тамарой.
— Знаю! — Бачана поднял стакан.
— Почему я не видела тебя до сих пор?
Бачана смутился. Он отпил глоток вина, словно хотел вернуть на место подступившее к горлу сердце.
— В моем возрасте в столовую не ходят.
— Почему же пришел сегодня?
— Проголодался очень, потому и пришел. — Бачана отпил еще глоток.
— Кислое? — Тамара смешно сморщила нос.
— Будь здорова! — Бачана осушил стакан. — Посчитай, пожалуйста!
— Сдашь физику, тогда и посчитаю!
— Тамара! — раздалось из кухни.
— Иду, Ласа! — крикнула Тамара. — Я мигом! — сказала она Бачане и убежала.
Вернувшись, Тамара опешила: Бачаны в столовой не было. На столе все лежало нетронутым.
— Здравствуй! — поздоровалась Тамара, присаживаясь к столу.
— Здравствуй! — ответил Бачана.
— Сдал?
— Сдал.
— Ну как?
— Тройка, — Бачана нехотя улыбнулся, — и то из-за уважения к моему деду Ломкаце. — Он достал из кармана пятирублевую бумажку и положил ее на стол. — Это за вчерашний обед.
Тамара даже не взглянула на деньги.
— Сколько еще осталось экзаменов?
— Тамара! Что ты там возишься с молокососом! Иди сюда! — крикнул Дуту Центерадзе. Он в компании четырех собутыльников сидел за столом в дальнем углу и был уже навеселе.
Тамара не обратила на него внимания.
— Сколько еще экзаменов?
— Один.
— Когда?
— Послезавтра.
— Приходи послезавтра.
— Я и завтра приду.
— Приходи. Что сейчас подать?
— Тамара-а! Дитя расстается с грудью матери, а ты не можешь расстаться с этим сопляком? — крикнул снова Дуту.
Тамара подошла к нему.
— Что желаете?
— Что же мне пожелать лучше твоей красоты! Побудь здесь, с нами!
— Некогда мне! Если что нужно, скажите.
— Принеси еще десять бутылок и садись рядом со мной! Хочу выпить за твое здоровье! — Дуту схватил Тамару за руку. Она вырвалась и пошла к стойке.
— Ласа, дай десять бутылок вина.
Ласа стал доставать бутылки. К стойке направился Дуту. Глаза у него блестели, чувствовалось, что он изрядно выпил.
Дуту Центерадзе был милиционером. Приземистый, широкоплечий, длиннорукий, с наганом в расстегнутой кобуре, он держался самоуверенно и вызывающе. Подойдя к стойке, он обнял Тамару.
— Отстань, Дутуйя, от девушки и ступай к своему столу! — нахмурился Ласа.
— Девушка не возражает, а ты чего в бутылку лезешь? — огрызнулся Дуту и, схватив, словно игрушки, шесть бутылок вина, вернулся на место. — А подавать вино, между прочим, твоя обязанность! — крикнул он Ласе. — Увижу, что кто-нибудь лезет к этой девушке, пусть потом пеняет на себя! Гроб его я сам поставлю во дворе церкви архангела Гавриила! Так и знайте! — объявил во всеуслышание Дуту.
Тамара принесла остальные четыре бутылки. Дугу аасилу усадил ее рядом с собой.
— Садись, девушка, хочу выпить за твое здоровье! — Дуту встал со стаканом в руке и обратился к Ласе: — Ласайя Басилия! И не стыдно тебе заставлять эту красавицу мыть тарелки? Отдай Тамару мне, и я посажу ее на золотой трон, будет жить как царица Тамар!
— Это на какой же золотой трон? На одном ведь уже восседает твоя жена Талико?.. Подумал бы о деле, ветрогон! Ни кола, ни дерева во дворе! Курам твоим негде усесться на ночь!.. Нашелся рыцарь!
В столовой поднялся хохот.
— Ласайя, укороти язык, как бы я ненароком не наступил на него! предупредил Дуту, положив руку на револьвер.
Бачана встал и направился к двери.
— Постой ты, эй, парень! — позвал его Дуту. — Ты чего тут околачиваешься? Оглянись, есть тут твои сверстники?
— Я зашел поесть, — спокойно ответил Бачана.
— Знаю я, зачем ты пожаловал! На вот, возьми, выпей и марш домой! Дуту протянул Бачане стакан вина и ножку вареной курицы. Бачана подошел к столу, взял из рук Дуту стакан и мясо и положил их на стол.
— Я не пью.
— Ну так уходи!
— Не твое это дело — уходить мне или нет! — Щеки у Бачаны зарделись. Дуту протянул было руку, чтобы схватить его за ухо, но Бачана быстро отстранился, и рука Дуту повисла в воздухе. — Ты пьян, Центерадзе! бросил Бачана в лицо милиционеру и пошел к выходу.
— Чей это щенок? — спросил опешивший Дуту.
— Это внук Ломкацы Рамишвили! — ответил сидевший рядом с ним Ушанги Каландадзе. Дуту закусил губу. — Манучара Киквадзе, за ликвидацию которого твой начальник получил орден, кажись, убил он… Так что оставь его в покое… — шепнул ему на ухо Каландадзе.
— Неправда, — процедил Дуту сквозь зубы. — Я сам участвовал в той операции! — Лицо Центерадзе побагровело. — Змееныш он и сын троцкиста!
— Да в чем мальчик провинился перед тобой? Ну пришел в столовую, даже не ел ничего, идет своей дорогой… Нельзя же так, Дуту… Сходить с ума из-за бабы… — сказал недовольно Афанасий Лория.
— Кто баба, сукин ты сын?! Не баба, а богиня! Стань перед ней на колени и молись! — Дуту хлопнул Афанасия своей медвежьей лапой по плечу.
Афанасий покачнулся. В столовой наступила напряженная тишина.
— Дутуйя, по облигации ты выиграл Тамару, что ли? Отпусти девушку, дай и нам полюбоваться ею! — постарался разрядить обстановку Мамука Яшвили.
— Сегодня прощаю тебе болтовню, а с завтрашнего дня чтоб ноги твоей не было в этой столовой! — пригрозил ему Центерадзе.
— Шел бы в армию, коли ты такой герой! — ответил со смехом Мамука. Может, отвадишь от нас Гитлера!
— А кто наведет здесь порядок? Кто присмотрит за дезертирами вроде тебя?
— Это я дезертир?! Килограммовый осколок до сих пор у меня в груди торчит! — Мамука распахнул сорочку. — И ты меня называешь дезертиром?! Это ты собрался наводить здесь порядок?! Первый бездельник и дезертир?! Мамука схватил со стола бутылку и пошел на Центерадзе. Тот вытащил наган.
Бачана покинул столовую.
Прошло всего три месяца со дня появления Тамары в столовой, и по селу поползли сплетни. Словно весенние ласточки, они облетели каждый двор и дом. Всюду — на чайных плантациях, в полях, виноградниках, садах, огородах, на базаре, в конторе, бане, парикмахерской, библиотеке — только и было шушуканья и пересудов, что о молодой официантке.
— Слышь, а третьего дня Мамука Яшвили и Дутуйя Центерадзе из-за этой чертовой девчонки чуть было не зарезали, оказывается, в столовой друг друга…
— Говорят, Дутуйя-бездельник избил жену и отправил ее в Мелекедури, к папаше…
— Нашел же ведьму Ласайя, будь он неладен! Говорят, брюхата она от него… Вишь, раздобрела как…
— Не от него, а от того же Дутуйи-милиционера…
— Она, оказывается, и Мамуке Яшвили строила глазки, да жена его Дареджан задала ей трепку!..
— Что Гитлер — что эта девка! Переполошила все село!..
— Неужто свет клином сошелся на этой потаскушке?..
— Видать, сошелся! Говорят, Торнике Кинцурашвили с ножом полез на Ардалиона Гваладзе…
— А куда смотрит Дутуйя-милиционер?
— Дутуйя сам ходит в первых ее любовниках!
— Что Дутуйя, она и тому парню вскружила голову!
— Какому еще парню?
— Внуку Ломкацы Рамишвили, Бачане… Только за это следовало посадить ее — за попытку растления малолетнего… Третьего дня видел я его у столовой — глаза у парня, как у сумасшедшего…
Тамара квартировала у Зосима Хинтибидзе. Она занимала крохотную крайнюю комнатку с окном на проселочную дорогу.
Село спало. Бачана тихо постучал пальцем в окно. Спустя минуту в окне показалось испуганное лицо Тамары. При виде Бачаны в глазах девушки мелькнул укор. Закусив губу, она всплеснула руками, потом осторожно приоткрыла окно и шепотом спросила смутившегося Бачану:
— И ты, парень?
— Впусти на минутку? — взмолился Бачана.
— Тебя еще не хватало на мою голову, да? — У Тамары задрожал голос.
— Впусти! — повторил Бачана.
— Не вмешивайся в эти грязные дела, Бачана! Иди домой! Что вам от меня нужно? Зачем вы позорите меня? В чем я виновата перед вами? Хватит… Оставьте меня в покое… — Тамара заплакала.
Бачана перелез в комнату через окно, обошел Тамару и подсел к столу. Девушка зажгла коптилку и тоже уселась напротив Бачаны.
— Что тебе нужно? — спросила она жалобно.
Бачана молчал.
— Зачем ты пришел?
— Это правда, о чем говорят на селе? — спросил Бачана, дрожащей рукой снимая нагар с коптилки.
— А о чем говорят? — вздохнула Тамара.
— О разном… О нехороших вещах…
— И ты веришь?
Бачана пожал плечами.
— Я пришел за тем, чтобы…
— Чтобы?..
— Я пришел за тем, чтобы…
— Не договаривай!.. Одного тебя я считаю чистым во всем селе! Не говори ничего!
Бачана проглотил слезу и вдруг выпалил:
— Одевайся!
— Что?!
— Оденься и пойдем со мной!
— Куда?..
— Не знаю…
— Куда же я пойду?
— Ты должна уйти из села!
— Уйти опозоренной?
— Должна уйти! Все они видят в тебе только женщину, а я…
— А ты?..
— Говорю тебе, одевайся! Собери одежду, что еще там у тебя, и пошли! — голос Бачаны прозвучал так звонко и убедительно, что он сам не узнал его.
Тамара вскочила, быстро вытащила из-под кровати чемодан и стала без разбора запихивать туда свои пожитки. А Бачана вышел на балкон и забарабанил в дверь Зосима.
— Кто там? — раздался сонный голос Зосима.
— Это я, Бачана, внук Ломкацы Рамишвили.
— Ошибся дверью, парень!
— Нет, дядя Зосим, не ошибся. Выйдите, пожалуйста, ты и тетя Маро!
— Если ты пьян, ступай домой! — рассердился Зосим.
— Да нет, не пьян я! Выйдите на минутку! — попросил Бачана.
Дверь открылась. Появился Зосим в одном нижнем белье. За его спиной стояла перепуганная Маро.
— Я увожу Тамару, дядя Зосим, и хочу, чтобы ты и тетя Маро знали об этом…
— Бери на здоровье… Из-за этого ты меня разбудил? Она ничего мне не должна, за комнату уплачено вперед, так что…
— Дядя Зосим, видел ли ты выходящими из ее комнаты Мамуку Яшвили, или Дутуйю Центерадзе, или Ласайю Басилия, или Торнике Кинцурашвили?
— Да что ты пристал ко мне, парень? Караульщик я при ней, что ли?
— Нет, дядя Зосим, ты человек правильный! Скажи мне правду!
Зосим замялся, почесал у себя в затылке.
— Не стану врать, сынок… Выходящим не видел никого!.. Трижды приперся Дутуйя Центерадзе, вдрызг пьяный, ломился к ней в дверь, да она не впустила его… Два раза пожаловал Торнике Кинцурашвили, тоже под мухой, и ушел ни с чем… Ты первый, кого я вижу ночью у нее в комнате… — Зосим заглянул в глаза стоявшей с чемоданом в руке Тамаре.
— За что же ее осрамили? — спросил Бачана.
— От нас, детка, никто про нее не слышал ни одного худого слова! выступила вперед Маро. — Наоборот, мы всегда говорили обратное, да кто поверил?
— Идем! — Бачана взял из руки Тамары чемодан.
— Да куда ты ее ночью тащишь, детка? Подождали бы до утра, собрала бы вас в дорогу, как полагается… — засуетилась Маро.
— Больше того, что вы сказали, ничего ей не нужно!.. — ответил Бачана. — До свиданья, спасибо вам! — добавил он.
— Знает ли твой дед о том, что ты делаешь сейчас? — спросил Зосим Бачану, когда тот был уже во дворе.
— Знает! — ответил коротко Бачана и взял Тамару за руку. — Идем!
Шли молча. Выйдя на шоссе, Бачана поставил чемодан, присел на обочине дороги и свернул цигарку. Тамара уселась рядом. Передохнув, они двинулись дальше. Следующий привал устроили перед началом Насакиральского подъема.
— Скажи что-нибудь! — попросила Тамара.
Бачана извлек из-за пазухи сверток и молча положил его на колени Тамары.
— Что это? — спросила девушка.
— Мой аванс за трудодни… Шестьсот рублей… На первых порах хватит тебе… Купи муки… — Голос у Бачаны прерывался.
Тамара развернула сверток, взглянула на деньги, затем снова аккуратно завернула их, засунула сверток Бачане за пазуху, уткнулась головой в колени и горько разрыдалась. Бачана не стал утешать и успокаивать ее. Он ждал, когда девушка выплачется. Не дождавшись, Бачана заговорил:
— Плакать полезно… Когда у меня болит что-нибудь или я расстроен и сердце каменеет в груди, я ухожу в лес, ложусь под деревом и плачу… Плачу, как маленький, громко… Плачу целый день, пока не иссякнут слезы и не оттает сердце… Потом мне становится лучше… Поплачь!.. Облегчи сердце. Иначе человек умрет… Ты не обижайся… Люди тут ни при чем… Виновата твоя красота, изумительная твоя красота. А наши мужики… Что ж, они перегрызлись от зависти друг к другу… Три месяца я не смыкал глаз, все думал о тебе… И кто тебя создал, такую красавицу с такими ласковыми глазами?.. Каждому кажется, что ты улыбаешься только ему, ласкаешь взглядом только его… И мне так казалось. Я знаю, глупость это!.. Знаю, но… я очень тебя люблю, очень… И я не смогу без тебя… Я умру… Тамара перестала плакать. Она изумленно внимала словам Бачаны. А он продолжал: — Мне скоро семнадцать… Это не много, но и не мало… Я знаю, ты смотришь на меня, как на ребенка… Ты не удивляйся… Я так сильно тебя люблю, так сильно… Что мне делать?.. А деньги ты возьми… Я их не украл… Их дал мне дед… Для тебя… Дед мой — мудрый человек… это он меня прислал к тебе, он велел увести тебя отсюда. Если б ты могла меня полюбить… Но ты слишком красива, и я не знаю, что станет с тобой… Мал я еще, чтобы уберечь тебя, заботиться о тебе… А я так тебя люблю, так сильно… Я три месяца не сплю, все ночи напролет думаю о тебе…
Подступившие слезы душили Бачану. Он зарылся головой в колени Тамары и завыл, как заблудившийся в лесу волчонок, точно так, как тогда, в лесу Чхакоура.
Тамара прижала к груди голову Бачаны, и он почувствовал, как стало оттаивать его обледеневшее сердце, как оно согрелось, раскалилось, запылало огнем. Он обнял Тамару, стал покрывать горячими поцелуями ее грудь, шею, щеки. Он ощущал соленую влажность ее глаз, слышал ее взволнованный шепот:
— Ты мое солнце, радость моя… Брат мой и отец… Боль моя и печаль… Сын мой и сиротство мое… Жизнь ты моя и погибель моя… Мой мальчик, моя любовь… Откуда ты взялся, откуда ты появился в моей жизни?..
Потом их губы, найдя друг друга, смолкли, и заговорили их сердца.
В груди их гудели серебряные колокола, гудели так слаженно, так величественно, что им захотелось молиться — молиться и ничего больше…
— Боже великий! Соедини наши души и тела, преврати нас в одну-единую, огромную, неиссякаемую жизнь!.. Боже справедливый, дай мне ее кровь и отдай ей кровь мою! Спаси нас от греха и прими от нас наши жизни!..
— Бачана, солнце мое, зачем, откуда ты пришел в мою жизнь… Счастье мое, горе мое… Не надо, радость моя, не надо… Девушка я…
— Боже всесильный! Дай мне силу и волю!.. Сохрани мне ясность разума!.. Спаси меня, боже!..
Взявшись за руки, шли они по шоссе. Лес пробуждался. Птицы готовились спеть гимн солнцу и утру. В окрестных селах залаяли собаки. Где-то за рекой вставший с первыми петухами мужик крыл матом пробравшуюся в огород скотину. Небо стало светлеть. Над верхушками гор зарозовели облака. На Насакирали наступило утро.
Бачана остановился, опустил чемодан у ног Тамары.
— Иди теперь! — тихо произнес он.
Тамара долго смотрела на него. Потом спокойно спросила:
— Как нам жить дальше?
Бачана промолчал.
— Что ты скажешь соседям?
Бачана пожал плечами.
— Иди… — с трудом вымолвил он.
— Не забывай меня…
Бачана покачал головой…
— Нет на свете человека, которого бы я любила сильнее тебя!
— Не выходи замуж… Я скоро подрасту… — Бачана всхлипнул.
Тамара опустилась перед ним на колени и прильнула губами к его рукам.
— Куда же тебе расти больше? — Она обняла колени Бачаны.
Бачана осторожно высвободился из объятий девушки, отступил на несколько шагов, повернулся и… ушел.
Пройдя с полверсты, он оглянулся. Тамара все так же сидела на дороге и смотрела на него.
И вдруг Бачана вздрогнул от изумления. Он с поразительной ясностью увидел полные слез голубые глаза Тамары. Одни глаза.
В полдень Бачана вошел в столовую. В переполненной комнате было накурено, шумно. Ласа стоял за прилавком, ловкими, привычными движениями нарезал огурцы и помидоры. Увидев вошедшего Бачану, он застыл с ножом в руке. В столовой наступило молчание. Радостные, удивленные, испуганные лица взирали на Бачану, и все они выражали один общий вопрос. С минуту никто не решался нарушить молчание. Первым очнулся Ласа.
— Да вот же он! — крикнул он и вздохнул с таким облегчением, словно с него сняли сто пудов тяжести. Столовая ожила. Все заговорили разом. И в этом шуме вдруг раздался насмешливый голос Дуту Центерадзе:
— Привет, зятек-бесштанник!
Не обратив внимания на милиционера, Бачана подошел к столу, за которым сидел Торнике Кинцурашвили, и остановился перед ним.
— Куда ты девал девчонку? Может, отвел к деду? — Торнике был навеселе.
— Торнике Кинцурашвили! Скажи народу, была ли эта женщина нечестной? — громко спросил Бачана.
— Об этом ты спроси у Ласайи. Ему она служила и тюфяком и подушкой! расхохотался Торнике.
— Дядя Ласа, этот человек говорит правду? — обратился Бачана к Ласе.
— Не видать мне завтрашнего рассвета и пусть этот нож пронзит мое сердце, если я когда-нибудь словом, делом или даже мысленно оскорбил девушку! — Ласа наполовину воткнул нож в стойку.
Бачана вновь повернулся к Торнике:
— Если ты мужчина, встань, Торнике Кинцурашвили, и скажи, сколько раз ты бывал у нее? Говори, не стесняйся, все равно она не услышит тебя!
— А ты кто такой, сопляк?! Стану я тебе давать отчет! — взорвался Торнике.
— Ну так признавайся, сколько раз она тебя выгнала из дому?
— Никто меня не выгонял! Протрезвился — сам ушел… Вот сидит Зосим, спроси у него! — сбавил тон Кинцурашвили.
— Мамука Яшвили, тебе я верю как никому! Скажи, почему твоя жена Дареджан поскандалила с Тамарой? — обратился Бачана к Мамуке, который все это время сидел за столом, молча кусая губы.
— Так, по глупости… Жена Дутуйи Центерадзе довела ее своими сплетнями до бешенства… — проговорил, не поднимая головы, Мамука.
— Ты мою жену не трожь, мерзавец! — крикнул Центерадзе.
Мамука встал, но Бачана опередил его:
— А теперь признавайтесь, кто же из вас хоть раз переспал с ней? Начни ты, Дуту!
Центерадзе встал. Он встал с намерением выгнать взашей этого наглеца, вздумавшего наводить здесь правопорядок, но Бачана воспринял движение милиционера как ответ на свой вопрос и, схватив торчавший в стойке нож, надвинулся на Центерадзе:
— Врешь ты, подлец, врешь! Трижды ты врывался к ней и трижды был изгнан с позором!.. Наглец и зазнайка ты, Дутуйя Центерадзе, и возвел на честную девушку напраслину лишь потому, что хотел похвастаться перед людьми!.. Прав я, дядя Зосим, или не прав?
— Прав, сынок, вот те крест! — ответил побледневший Зосим.
— А ты почем знаешь, болван?! — налетел на него Центерадзе. — Ты, что ли, сапоги с меня стаскивал?!
— Прав мальчик, люди, клянусь вам богом! — повторил Зосим.
— Подлый ты человек, Дутуйя Центерадзе! — бросил Бачана в лицо милиционеру, вложив в свои слова никогда прежде не испытанную силу.
— Убью, сопляк! Смотри, какие он здесь митинги устраивает! Обливает людей грязью! Кто я — представитель законной власти или мальчик на побегушках? — Схватившись за револьвер, Центерадзе угрожающе пошел на Бачану.
— Обезьяна ты, Дутуйя Центерадзе, вот кто! И плевал я на твой наган! — Бачана сам двинулся навстречу Центерадзе. Выбежавший из-за стойки Ласа встал между ними.
— Тогда я вам скажу, люди! — крикнул Бачана. — Я был вчера ночью у Тамары! Девушкой она пришла к нам и ушла от нас девушкой! Это истина, клянусь вам матерью!..
И вдруг в столовой раздался резкий звук удара, и неожиданно для всех Дуту Центерадзе навзничь опрокинулся на пол. Мамука Яшвили, потирая вспухшую от удара ладонь, подошел к Бачане и той же рукой погладил его по щеке.
— Хороший ты парень, сынок! Ступай себе домой, дальше им займусь я…
Бачана не спеша направился к двери…
9
На двадцать второй день профессор разрешил Бачане переворачиваться в постели. Теперь он мог лежать на боку, подперев голову рукой, и созерцать обоих соседей во всем их блеске. Затем ему назначили лечебную физкультуру, которая заключалась в том, что в течение двух недель он должен был сжимать и разжимать кулаки. Когда Бачаие позволили садиться — случилось это на двадцатый день после первой «амнистии», — в палату вошла девушка столь изумительной красоты, что Булика вдруг выронил из рук банку с мацони. Когда же этот ангел с иссиня-черными волосами и зелеными глазами присел на кровать Бачаны, отец Иорам перекрестился и воскликнул:
— И теперь вы не поверите в бога, уважаемый Бачана?!
— Поверю, батюшка, если только это не сон! — ответил Бачана, пораженный красотой и смелостью девушки.
— Пусть будет сон, лишь бы она подсела ко мне! — проговорил Булика и тут только заметил, что ложка все еще у него во рту.
— Подойду и к вам! — откликнулась девушка.
— Жду вас, жду, уважаемая! — пригласил Булика.
— Здравствуйте, товарищи! Меня зовут Кетеван, фамилия Андроникашвили. Я являюсь главным инструктором лечебной физкультуры в вашей больнице! — представилась девушка.
— Да? О чем же думают наши врачи? Зачем они мучают нас разными там пантопонами, персантинами и интенсаинами?! Одно только появление в палате такой, как вы, женщины равнозначно если не десяти, то, по крайней мере, пяти уколам! — крикнул Булика.
Девушка довольно улыбнулась.
— Уважаемый Бачана! Видите, она улыбается! Дотроньтесь-ка до нее! Если она не исчезнет, значит, все это наяву! — попросил Булика.
— С вашего позволения! — Бачана коснулся рукой красивых пальцев девушки. — Радуйся, Булика, она — живое существо! — ответил он Булике, однако руки не убрал. Тогда девушка осторожно высвободила пальцы из-под ладони Бачаны и нащупала его пульс. — О, мой пульс сейчас вам не скажет ничего путного!.. Дайте ему успокоиться… — Бачана приложил к сердцу руку девушки. — Слышите, как оно бьется?!
Главный инструктор убрала руку с груди Бачаны и прильнула к нему розовым, маленьким и красивым, как раковина, ушком.
У Бачаны сперло дыхание.
— Доктор, вы что, решили убить меня? — прошептал он, бросив умоляющий взгляд на Иорама. Тот беспомощно развел руками и закрыл глаза, — ничем, дескать, не могу помочь…
Спустя минуту девушка выпрямилась и спросила серьезно:
— Боли в области сердца чувствуете?
— Боли уже прошли, и пульс до вашего прихода был нормальным, а теперь все началось сначала, — вздохнул Бачана.
— О господи! Неужели всем больным здесь раздали один и тот же текст? — поморщилась девушка.
— А что, и другие так говорят? — спросил разочарованный Бачана.
— Вот именно! А вам, как писателю, положено быть более оригинальным! — ответила девушка со злорадством.
— Куда уж больше оригинальности! — жалобно простонал Бачана. Видите, я покойник, а еще разговариваю с вами…
Девушка громко рассмеялась:
— Да, это действительно оригинально!.. Ну а теперь приступим к делу! — И она осторожно приподняла Бачану. — Про хатха-йогу слышали?
Бачана опешил.
— Читал что-то в молодости… Это… индийское философско-религиозное учение, кажется?.. Достижение совершенства души и тела путем особых физических упражнений… Так, что ли?
— Правильно! — согласилась главный инструктор. — Пока мы займемся простейшими приемами хатха-йоги, а о совершенстве души позаботитесь вы сами, когда выйдете отсюда…
— Слушаюсь! — покорно склонил голову Бачана.
— Знаете, что такое «лотос»? Слышали, по крайней мере, о нем? Ну, сидящего Будду, надеюсь, видели? Вот эта поза называется «лотос»…
— Понятно…
— Ну-ка попробуем!.. — Девушка засучила рукава халата и сдернула с Бачаны одеяло. Смущенный Бачана стал неловко прикрывать руками полуголое тело. Не обращая на него внимания, девушка продолжала: — Значит, так: берем ступню и подводим ее к левому бедру… — Бачана послушно выполнил указание врача и вдруг понял, как он похудел за время болезни: такого движения он раньше не мог бы проделать даже под угрозой смерти. Он обрадовался, почувствовал незнакомую до сих пор легкость и свободу.
— Отлично! — похвалила девушка. — Теперь берем левую ступню и, продев ее под правую ногу, подводим к правому… чему?
— Бедру-у-у… — закончил Бачана тоном прилежного приготовишки и постарался проделать продиктованное движение. Но не тут-то было! Левая ступня застряла где-то на полпути, он почувствовал резкую боль в печени и весь покрылся испариной.
— Не напрягайтесь, — предупредила девушка. — Если не получается, примите исходное положение!
Бачана быстро вытянул обе ноги и с облегчением вздохнул.
— Что, больно?
— Больно!
— Ничего, привыкнете, — успокоила его девушка, — теперь ложитесь и расслабьте тело!
Бачана откинулся на подушку. Инструктор пощупала его мышцы и недовольно покачала головой.
— Расслабьтесь, расслабьтесь! Снимите напряжение! Примите положение покойника!
— Что вы, дорогая! Человека с таким трудом воскресили, а вы хотите вернуть его в положение покойника?! — воскликнул Булика.
— Индия и хагха-йога, конечно, хороши, дочь моя, но нет ли других, христианских упражнений? — вмешался отец Иорам.
— Христианские упражнения — молитвы, а лечить людей одними молитвами невозможно! — обиделась инструктор.
— А чем это не физкультура? Глядите! — И Булика несколько раз размашисто перекрестился обеими руками. — Утренняя зарядка!
— Проклял бы я тебя, антихрист, да ты сам, без моих проклятий следуешь по пути в ад! — проговорил в сердцах отец Иорам и отвернулся к стене.
Девушка подошла к койке Булики.
— Прошу!.. — Булика подвинулся, освобождая место на постели.
— Ничего, постою… — девушка пощупала пульс Булики. — У вас пульс лучше… Попробуем упражнение?
— Знаете, доктор, я уже попробовал, пока вы возвращали уважаемого Бачану в положение покойника… И не получилось… Так что сидеть в позе лотоса я не смогу. А если вы не приложите ваше прекрасное ушко к моему сердцу, я убью вашего мужа и сяду в тюрьму. Это будет полегче лотоса!
— Впервые встречаюсь с такой палатой! Не больные, а балагуры какие-то!.. Завтра пришлю фельдшерицу, пусть она с вами занимается!
— Только вы не покидайте нас, а я, не то что в позу лотоса, сяду хоть на раскаленную сковороду! — пообещал Булика, но главный инструктор, хлопнув дверью, покинула палату.
— А говорили, живое существо… — вздохнул Булика.
— Все было сном… — добавил Бачана.
— В глазах этой женщины я увидел сатану! — Молчавший до сих пор отец Иорам вдруг повернулся лицом к Бачане и Булике. — Истинно вам говорю: сатана смеялся в ее глазах! — И вновь отвернулся к стене.
Спустя пять минут после визита главного инструктора лечебной физкультуры, в палату вошла фельдшерица Женя с подносом в руке. На подносе обернутые белоснежной ватой лежали три блестящих шприца.
— Кардиологический привет! — Женя поставила поднос на стол.
— Привет кардиограмме сердца Грузии! — ответил Булика.
— С добрыми вестями, Женечка? Глаза у тебя так и искрятся! — сказал Бачана.
— Сенсация! — Женя хлопнула рукой по торчавшей из кармана халата газете.
— Ну-ка, ну-ка, утоли жажду несчастных путников в пустыне! — Отец Иорам простер к ней руки.
— Сперва укол, потом сенсации! — заявила Женя категорическим гоном. А ну приготовиться!
Все трое разом перевернулись спиной вверх и откинули одеяла. Женя начала с Бачаны…
— «Ты не вейся надо мною, черный ворон, я не твой», — продекламировал Бачана, потирая место укола.
— Дорогая Женя, это обязательно — вгонять шприц до упора? — спросил отец Иорам, смахивая слезу углом подушки.
— Извините, не рассчитала, — смутилась Женя.
— Христианская душа, почему же именно со мной у тебя происходят просчеты? Мало разве в палате безбожников и нехристей?!
— Терпением своим… — успокоила фельдшерица батюшку и подошла к Булике.
— Покажи сперва иглу! — захныкал Булика.
— На, смотри!
— Люди добрые! — завопил Булика. — Если это игла, что же тогда называется шилом?!
— Да ладно, устала я каждый день торговаться с тобой! Ложись! прикрикнула Женя.
— Конечно, тебе в чужом пиру — похмелье!.. Ложись-ка сама! Погляжу, как ты запоешь! Иди, иди ложись!
— Смотри не поперхнись!
— Назло тебе даже не пикну! — объявил Булика и закусил подушку. Женя воткнула шприц, словно копье.
— Все? — спросил Булика, когда Женя стала растирать место укола.
— Все!..
— Кретин же я! Пошел бы на медицинский! Чем я хуже других? простонал Булика. Женя направилась к двери.
— А сенсация?! — крикнул отец Иорам.
Женя бросила газету на койку батюшки. Тот схватил газету и стал искать очки. Не вытерпев, Бачана бросил ему свои:
— Мои тоже плюс три. Читайте, батюшка!
— Вот спасибо! — Иорам начал с последней страницы. — Гм, наше «Динамо» проиграло «Арарату»!
— И это вся сенсация? — махнул рукой Булика. — Я так и знал, что наши проиграют!
— Счет? — спросил Бачана.
— Два — ноль! — ответил отец Иорам, снимая очки.
— С ума меня сведет «Арарат»! — Булика хлопнул себя рукой по лбу. Весь год он только и готовится, чтоб обыграть нас! Проиграть другим — ему наплевать!
— И наши играют с «Араратом» всегда с мандражом! — вырвалось у отца Иорама.
— Браво, батюшка! Где ты этому слову научился? — удивился Булика.
— «Однако все мы люди, миром рождены мы…» — привел отец Иорам в свидетели Николоза Бараташвили*.
_______________
* Николоз Бараташвили (1817 — 1845) выдающийся грузинский поэт-романтик.
— Будь моя воля, я бы составил одну нашу команду исключительно из тбилисских армян… Это знаете, какие молодцы! Они бы показали «Арарату», почем фунт лиха… — размечтался Булика.
— Батюшка, посмотрите другие страницы, а то какая это сенсация футбол? — попросил Бачана. Иорам развернул газету, добрался до первой страницы и замер.
— Не верю! — воскликнул он и бросил Бачане газету вместе с очками.
— Чему вы не верите? — переспросил Бачана, надевая очки. — Не может быть! — тут же вырвалось у него.
— Что не может быть? Война?! — спросил испуганно Булика.
— Небиеридзе сняли! — сказал Бачана, уткнувшись в газету.
— Небиеридзе? Это тот, который… — У Булики от удивления глаза полезли на лоб.
— Тот самый…
— Ва-а-а… — Булика в недоумении покачал головой. — Вот теперь его люди заскользят, как балет на льду…
— Признаться, не мог даже подумать… — произнес задумчиво Бачана, кончив читать, и отложил газету.
— Подумать только… Еще вчера он… И вдруг… Непонятно! Не могу поверить! — сказал отец Иорам.
— Сняли или освободили? — спросил Булика.
— Гогилашвили, а какая разница — сняли, освободили? Главное — был человек, и не стало человека! — пожал плечами Иорам.
— Как это какая разница! — повернулся к нему Булика. — Что значит освободить? Это значит — человеку живется трудно, его притесняют… Вот кто-то и выручает его, освобождает… Возьмите, к примеру, Африку… Народ там терпит бедствия, значит, надо его освобождать!.. А что значит снять? Это когда человек крепко сидит в кресле и вдруг его снимают, как болт, или выдергивают, как гвоздь, из этого самого кресла… Понятно?
— Здесь написано — освобожден… — сказал Бачана.
— Значит, трудно ему приходилось, вот и освободили человека.
— И дело его передано в прокуратуру… — добавил Бачана.
— Это почему же? — удивился Булика.
— За непринятие мер против взяточничества и коррупции, за протекционизм, равнодушие к жалобам трудящихся.
— Погоди, погоди, и во всем этом виновен один только Небиеридзе?
— Пока что так…
— Молодец Небиеридзе! Поработал, оказывается, здорово! А куда все остальные смотрели, об этом не написано?
— А ты сам куда смотрел? — прервал Булику отец Иорам.
— Меня спрашиваешь? — изумился Булика.
— Вот именно тебя! Ты рабочий класс. Где ты был, о чем ты думал, когда человек вытворял подобные дела?
— Ты политический невежда, батюшка! Во-первых, я не рабочий класс, а мелкий кустарь, а во-вторых, я был занят тем, что чинил ваши башмаки, изношенные в приемной Небиеридзе…
— Ну это меня не касается, — умыл руки Иорам. — Небиеридзе ваш католикос, у меня, слава богу, свой владыка!
— А как ты детей начальников разных крестишь, деньгу на этом зашибаешь, это ничего?
— Глупый ты человек, Гогилашвили! Да ведь это дело богоугодное! Кабы удалось мне окрестить всех коммунистов, я на том свете восседал бы рядом с самим архангелом!
— Ладно, допустим, мирские дела вас не касаются… А вы, уважаемый Бачана? Где были, куда смотрели вы? — Булика перенес атаку на писателя.
— Кто это мы? — прикинулся тот простачком.
— Вы, вы, писатели!
— Мы?.. Мы… Где мы были?.. — У Бачаны словно память отшибло. «Неужели мы так и сидели сложа руки?» — спросил он себя и, не вспомнив ничего утешительного, произнес с сожалением: — Мы, дорогой Булика, сидели рядом с тобой, ремонтировали ту самую изношенную обувь…
— Вот и правильно! — обрадовался Булика. — А теперь скажи, что с ним будет?
— Накажут, наверно…
— За что?
— Сказал ведь, за что…
— Значит, получается, что он ничего не понимал, ничего не знал и все же руководил делом?
— Получается, так…
— Получается или так? — не отставал Булика.
— Так!
— А теперь послушайте меня. Коли все это было именно так, в таком случае его еще следовало наградить, поблагодарить, обеспечить хорошей пенсией, расцеловать в обе щеки и отпустить с миром, крепко пожав на прощанье руку!
— За какие заслуги? — искренне удивился Бачана.
— Как это за какие?! — Булика присел в кровати. — Вот, скажем, вы писатель, редактор, уважаемый Бачана Рамишвили. Вы толком даже не знаете, где север, а где юг, в жизни своей не видели ни моря, ни парохода… Вдруг вас вызывают и говорят: «Товарищ Рамишвили, вот вам пароход со своим экипажем, пассажирами, со всем добром и прочее. Назначаем вас капитаном! Принимайте пароход и доставьте его из Одессы в Архангельск…» И вот вы отправляетесь в путь… Плывете день, другой, третий… Пароход качает, людей швыряет с борта на борт, кое-кого уже рвет как из ведра… Наконец, так или иначе, вы на полуразвалившемся пароходе добираетесь до Архангельска… Теперь я спрашиваю вас: за то, что вы, полный невежда в морском деле, не потопили пароход, а все же привели его по назначению, разве за это вы не заслужили награду? Заслужили! — ответил Булика на собственный вопрос.
Бачана прыснул.
— Спроси-ка его, батюшка, чего он смеется? — обратился Булика к Иораму.
— Прав ты, прав, Булика! Но ведь твой невежда, когда его назначали капитаном, должен был отказаться, сказать, что он ни бельмеса в этом деле не смыслит.
— А может, и говорил, да не послушали? Давай, мол, берись, а мы поможем… Вот он и взялся. И потом, знаете, не так-то легко отказаться, когда тебе предлагают пост капитана. Тем более что предшественник его тоже не очень-то смахивал на Нельсона… А что, у вас, писателей, разве не бывает так? — задал Булика вопрос Бачане.
— К несчастью, бывает, и нередко, — согласился тот.
— Что же получается?
— Получается, что каждый должен заниматься своим делом. Недаром ведь говорил благословенный Руставели:
Что кому дано судьбою — то ему и утешенье:
Пусть работает работник, воин рубится в сраженье,
произнес с благоговением отец Иорам.
— Уважаемый Иорам, постригитесь и причаститесь к нашей вере — из вас бы вышел хороший коммунист! — шутя посоветовал Бачана.
— К какой вере? К коммунизму? — ужаснулся священник. — К земным утехам, отрицанию бога?! Нет уж, избавьте!..
— Да-а… Вы, оказывается, и представления-то о коммунизме не имеете, батюшка! Коммунизм — это именно то, о чем вы только что соизволили сказать словами Руставели! Коммунизм — это вершина благоденствия человечества, это пора, когда перед каждым из людей откроется возможность заняться тем, на что он более всего способен, что более всего соответствует его физическим и умственным возможностям и способностям, что доставит ему истинное моральное, духовное, если хотите, удовлетворение!.. Мы, коммунисты, читали ваше Евангелие. Прочтите и вы хоть раз наше евангелие, это не повредит вам, клянусь вашим богом!.. Что касается забот о материальных благах, о желудке, как вы изволили выразиться… Что ж… Вы правы! Мы заботимся и впредь будем заботиться об этом! Человек прежде всего должен быть обеспечен материально! Это необходимо для того, чтобы помыслы, духовные силы, таланты и стремления его были направлены не на поиски хлеба насущного, а на достижение целей более возвышенных, более важных и благородных! Мы утверждаем свободный труд и мир на земле, а не соперничество, зависть людскую и кровопролитие! А для этого нужно, чтобы человек был сыт, батюшка!.. Таково наше учение, наша религия! Таков наш бог — бог земной, реальный, а не витающий в небесах! — закончил Бачана и, чтобы скрыть охватившее его волнение, отвернулся к стене.
Присмиревший отец Иорам не решился продолжить спор.
— Что ж, да услышит вас бог, уважаемый Бачана! — произнес он тихо и тоже отвернулся к стене. Потом, не вытерпев, добавил: — Кстати, из вас тоже получился бы неплохой священник!
Вечером Булику навестила нагруженная провизией супруга Света. Она приветливо поздоровалась со всеми, раздала каждому свою долю съестного, потом, отогнув одеяло, скромно присела в ногах Булики.
— Как ты себя чувствуешь, азиз?* — спросила она сиявшего от радости и гордости мужа.
_______________
* Азиз — ласкательное обращение.
— Как лев! — ответил Булика и, в подтверждение сказанного, оторвал ножку у вареной курицы, впился в нее зубами и в мгновенье ока протянул жене обглоданную кость.
— Поперхнешься, черт! — испугалась она.
— Будь спокойна! — Булика оторвал у курицы вторую ножку и продолжал с набитым ртом: — Ну, какая у меня жена, уважаемый Бачана?
— Замечательная!
— Видели ли вы среди армянок такую красавицу?
— Не приходилось…
— Потому что она — единственная!
— Разумеется!.. Ведь ты у нас тоже красавец… — улыбнулся иронически отец Иорам.
— А увидели бы вы мою любовницу!.. Вот она действительно красавица! Булика подмигнул жене.
— Болтун несчастный… — поморщилась она.
— Где же дети? Почему они не навестили отца?! — с деланной строгостью спросил Булика.
— Где же им быть, Автандил-джан? Сегодня ведь суббота, Нестан — на английском, Тариэл — на фортепиано.
Булика напыжился.
— Девочка у меня растет, уважаемый Бачана, — министр иностранных дел! По-армянски говорит? Говорит! — Булика стал загибать пальцы. По-грузински говорит? Естественно! Английский изучает? Изучает! В школе французскому учат? Учат! А еще курдскому помаленьку учит ее дочка нашего дворника Физулы — Гванлеца… Теперь скажите, кто из наших министров владеет пятью языками? Ответьте, батюшка!
— Хорошая у тебя девочка, дай бог ей здоровья!
— А мальчик? Паганини!
— Паганини на скрипке играл, азиз, а наш мальчик на пианино, поправила Света, смущенная невежеством мужа.
— Не учи! Я сам знаю, кто на чем играл! Паганини — мой идеал! Понятно? Вот возьму и переведу мальчика на скрипку! Не все ли равно, за что платить? Что ты на это скажешь?
— Воля твоя, азиз, поступай как хочешь, только не нервничай ради бога!.. Профессор сказал, что за неделю поставит тебя на ноги, а на следующей разрешит идти домой. «Только, — говорит, — надо, чтобы он слушался нас…»
— А я не слушаюсь, что ли? Пью все лекарства, делаю все уколы… Вот смотри, во что они превратили мою… — Булика быстро отдернул одеяло.
— Закройся, бесстыдник! — всполошилась Света. — И дома он такой невежа, вы уж извините ради бога…
— Да что тут извиняться, все мы в таком положении! — успокоил ее Бачана.
— Кроме того, дорогая моя жена, профессор того не знает, а я давно уже хожу. Вот! — Булика опустил на пол голые ноги, встал и несколько раз гоголем прошелся по комнате. — Ну, что еще мне сделать? — Он огляделся Ну-ка, Света, встань!
Удивленная женщина встала. Булика обнял ее за талию.
— Не смей! Не смей! Отпусти ее сейчас же! — крикнул отец Иорам, но было уже поздно: Булика подхватил жену, поднял ее и смачно поцеловал в шею. Света вскрикнула от неожиданности, лицо ее покрылось румянцем смущения. Булика еще несколько раз подбросил жену в воздух, потом опустил на место.
— Видели? — воскликнул он весело. — Света, принеси мне одежду, я завтра же уйду отсюда! Хватит мне валяться в постели!
Булика присел на койку. Он тяжело дышал, но весь сиял от радости.
— Что ты выкинул, глупец! — произнес в сердцах отец Иорам. Булика взялся за пульс. С минуту он сосредоточенно молчал, потом удовлетворенно улыбнулся:
— Все! Конец моему инфаркту! Да здравствует жизнь! — И обнял жену.
— Да будет тебе! Людей бы постеснялся! — Света вырвалась из объятий мужа и стала поправлять волосы.
Иорам и Бачана деликатно отвернулись.
— А ты кажешься тяжелее обычного! К чему бы это, а? Смотри у меня! Булика нахмурился и пригрозил Свете рукой, но тут же подмигнул ей.
— Боже мой! Отсохни мои уши и его язык! — всплеснула руками смущенная вконец женщина. Булика громко расхохотался и крикнул:
— Повернитесь, господа, комедия окончена!
10
Солнце возлежало на огромном серебристом ложе. Голова светила, обвитая семицветной радугой, покоилась на покрытом вечным снегом склоне горы Казбек. Руки его бессильно свисали вниз.
Солнце тяжело дышало.
Солнце прощалось с жизнью.
Коленопреклоненные Бачана, отец Иорам и Булика, воздев руки к умиравшему светилу, молили его:
— Не покидай нас, Солнце! Не умирай, Солнце великое!
Их слезы пенистыми реками стекали по склону Кавкасиони, с громовым шумом мчались вниз — туда, где, окутанная молочным туманом, лежала земля.
А Солнце возлежало на огромном серебристом ложе и молча внимало мольбам рыдавших у его изголовья людей. Утром Солнце поднялось над Кавкасиони, подтянулось и собралось было взвиться в небесную лазурь, как вдруг почувствовало острую боль в груди. Оно опустилось на одно, затем на другое колено, прислонилось к склону Казбека, да так и застыло.
Все человечество с ужасом взирало на агонизирующее светило. Люди заполнили улицы и мосты, поля и дороги, балконы и крыши. Ветви деревьев гнулись под тяжестью взобравшихся туда детей.
— Не покидай нас, Солнце! — стонало человечество.
Но голоса людей не достигали умиравшего светила. Оно видело лишь их протянутые к нему руки и расширенные от ужаса глаза.
— Чем они взволнованы? — прошептало Солнце.
— Они умоляют тебя не покидать их! — ответил сквозь рыдания Бачана.
— Поздно… — проговорило Солнце. Один глаз его погас.
— Не губи нас, дарующее жизнь! — пал ниц отец Иорам.
— Что тебя беспокоит, что у тебя болит? Скажи нам. Светило! всхлипнул Булика.
— Боль земли беспокоит меня, — сказало Солнце, — боль земли!
— Но ведь они в твоей власти — боль и жизнь земли! — воскликнул отец Иорам.
— Земля — мое сердце, она и только она живет и дышит во мне. Все остальные мои клетки, все другие части мои давно уже погасли, умерли… Неужто вы, люди, поклоняющиеся мне, не ведаете этого?
— Кто же ты само, Светило? — спросил изумленный Бачана.
— Я пылающий дух почивших в любви людей… Жизнь моя питается душами людей, умерших в любви… И теперь настал час угасания моей жизни, ибо иссяк на земле источник любви, ибо от ненависти умирает людей больше, чем от любви… Верните жизнь любви, и я воскресну из мертвых… Я молю вас, люди, даруйте мне жизнь, взращенную на любви людей!.. Возвратите мне утерянную любовь, и я вернусь к вам, люди!.. — Солнце задышало чаще, заметалось.
— О Светило! Не покидай нас, сжалься над нами! Мы будем любить друг друга и смерть свою отныне обращаем в любовь!.. Мы пойдем — Автандил, отец Иорам и я, твоим именем попросим людей земли вернуть тебе любовь! Я верю, человечество внемлет твоему зову, предаст забвению ненависть, вновь возродит на земле любовь!.. Дай только нам семена любви и благослови нас! — взмолился Бачана.
И тогда Солнце коснулось головы Бачаны своей горячей рукой, и Бачана почувствовал, как в его тело вместе с солнечным теплом стало проникать чувство всеобъемлющей любви и сострадания. Солнце вздрогнуло, потянулось в последний раз и… погасло.
Вдруг Булика припал к груди не остывшего еще светила и зарыдал:
— Возьми меня с собой, Солнце! Я не могу жить без тебя!.. Прими меня в свое лоно, как любовь!.. Умоляю тебя, Солнце!..
Бачана и отец Иорам с ужасом увидели, как Булика растаял на груди скончавшегося светила, как он растекся лучами и слился вместе с Солнцем с лучезарным сиянием радуги.
…Двадцать веков до рождества Христова и еще двадцать после его пришествия Бачана и отец Иорам носили по свету погасшее Солнце. С кипучими слезами на глазах молили они человечество о любви и милосердии, чтобы вернуть осиротевшему небу Солнце и окутанной мраком земле свет. Приумолкшее человечество с непокрытой головой провожало в последний путь к кладбищу светил собственную жизнь — Солнце, ибо не нашлось для Солнца достойного места на земле… И когда наконец Бачана и отец Иорам достигли цели и уложили Солнце в изготовленной из белоснежных облаков усыпальнице, на темном небосклоне возникло два черных диска — один огромный, другой крохотный, чуть различимый в тени первого. Лишенное своего светила человечество изумленно взирало на них. В первом диске Бачана узнал скончавшееся Солнце, в другом — растаявшего на его груди от любви Булику. И, узнав их, Бачана горько зарыдал.
— Люди, полюбите друг друга! — крикнул он во весь голос и упал ничком на обледеневшую землю…
…Бачана не помнил, как долго пролежал так. Когда же он почувствовал еле уловимое, но знакомое до боли прикосновение тепла, он перевернулся на спину и взглянул на небо затуманенными от слез глазами. Он увидел тот же огромный диск, ставший теперь медно-красным. Диск постепенно накалялся и светлел. Краснел и крохотный диск. И когда большой диск достиг предела яркости, вновь превратился в Солнце и по-прежнему засиял на небосводе, другой — маленький — сорвался с неба и, как метеор, понесся вниз, на землю.
На земле настал день. Над Кавкасиони сияло Солнце — чуть бледнее, чуть слабее обычного, но по-прежнему радостно и весело. Солнце дышало. Солнце жило.
— Слава тебе, светило любви! Слава тебе, жизнь! — вознес Бачана хвалу Солнцу… Он плакал и смеялся.
— Бачана!.. Уважаемый Бачана!.. Проснитесь! — тряс Бачану перепуганный отец Иорам.
Бачана очнулся. С минуту он лежал с вытаращенными глазами, не соображая, где он и что с ним происходит. Потом, придя в себя, присел в кровати. Сердце у него учащенно билось. Солнце уже взошло, но в палате было еще сумрачно.
— Что с вами, уважаемый Бачана? Всю ночь метались как угорелый, то плакали, то смеялись… Или приснилось что-то неприятное?
Бачана вытер глаза и бессмысленно улыбнулся. Иорам вернулся к своей койке, лег.
— Видел сон, уважаемый Иорам, да такой, что мне позавидовал бы сам Коперник…
— Что же вы такое видели?
— Кончину Солнца!
— Что?! — Иораму показалось, что он ослышался.
— Снилось, что наше Солнце скончалось… И знаете, кто его оплакивал?
— Кто?
— Вы, я и Булика… И никто больше…
Целый час отец Иорам слушал Бачану, не перебивая его. Лишь когда Бачана повторял слова, произнесенные Солнцем, Иорам истово крестился. Потом он подложил руки под голову и задумчиво уставился в потолок.
— Вещий сон вам приснился, уважаемый Бачана! — произнес священник после долгого молчания.
— Во второй раз! — согласился Бачана.
Наступило молчание. Вдруг отец Иорам вскочил с постели и на цыпочках подошел к койке Булики. Тот лежал с открытыми глазами, спокойный и бледный.
— Автандил! — произнес тихо отец Иорам.
Бачана удивился — с тех пор как Булика попросил не называть его Автандилом, они ни разу к нему не обращались с этим именем. Зачем же это понадобилось батюшке сейчас?
— Автандил! — повторил Иорам громче.
— Не будите его, пусть поспит… Ему я расскажу отдельно, — сказал Бачана.
— Автандил! — Иорам встряхнул Булику.
— Крепко же он спит! — сказал Бачана.
— Да, крепко… Засните и вы! Отвернитесь к стене и засните!
— Куда уж теперь!
— Говорю вам, отвернитесь сейчас же и засните! — приказал священник, потом дрожащей рукой осторожно провел сверху вниз по холодному лицу Булики.
— В чем дело, отец Иорам? — спросил Бачана изменившимся голосом, и от страшного подозрения у него запылали виски.
— Сбылся ваш сон… Солнце скончалось!..
Отец Иорам открыл дверь палаты…
Бачана укрылся с головой одеялом, уткнулся лицом в подушку и, стараясь заглушить клокотавший в горле вопль, впился в нее зубами.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Удивительно, как похож покойник с раскрытыми глазами на покинутую квартиру, в которой хозяин забыл затворить окна… — сказал отец Иорам, когда тело Булики унесли из палаты…