Венец. Сигрид Унсет

«Венец» – первая книга трилогии Сигрид Унсет «Кристин, дочь Лавранса»

Страница 1
Страница 2
Страница 3

Часть первая
ЙОРЮНДГОРД

I

При разделе наследства после смерти Ивара Младшего Йеслинга из Сюндбю, в 1306 году, его имение в Силе[1] перешло к дочери Рагнфрид и ее мужу Лаврансу, сыну Бьёргтольфа. До того они жили в имении Скуг в Фоллу[2], недалеко от Осло, но затем переехали в усадьбу Йорюндгорд, лежавшую высоко на сильских холмах[3].

Лавранс происходил из рода, известного в Норвегии под именем Сыновей лагмана[4]. Род этот – выходцы из Швеции, и первым, кто поселился здесь, был некий Лаврентиус – лагман в Эстгёте, тот самый, что выкрал из монастыря Врста сестру ярла[5] из Бьельбу, девицу Бенгту, и бежал с нею в Норвегию. Лаврентиус жил при дворе короля Хокона Старого и заслужил его любовь и уважение; король пожаловал ему усадьбу Скуг. Но, прожив в Норвегии восемь лет, Лаврентиус умер от поветрия, а вдова его, которую народ прозвал Королевной, отправилась домой в Швецию и помирилась со своей родней. Впоследствии она вышла замуж за богатого чужестранца. У нее не было детей от Лаврентиуса, и поэтому усадьба Скуг досталась по наследству брату Лаврентиуса – Кетилю. Сыном Кетиля был Бьёргюльф, отец Лавранса.

Лавранс женился в молодых годах. Ему исполнилось всего двадцать восемь лет, когда он переехал в Силь, и был он на три года моложе своей жены. Подростком он состоял одно время в королевской дружине и получил хорошее воспитание; но после женитьбы удалился на покой и жил в своем поместье, ибо Рагнфрид была несколько странной и угрюмой и худо уживалась с людьми на юге Норвегии. А после того как Рагнфрид постигло несчастье и у нее умерли еще в младенческом возрасте трое сыновей, она стала совсем чуждаться посторонних. И, пожалуй, потому и переехал Лавранс в долину Гюдбрандсдал, чтобы жена была поближе к своим родным и знакомым. Когда они переехали туда, у них остался в живых один ребенок, маленькая девочка по имени Кристин.

Но и поселившись в Йорюндгорде, они продолжали жить замкнуто и держались очень обособленно; казалось, Рагнфрид не чувствовала большой приязни к своей родне и виделась с нею не чаще, чем того требовало приличие. Это происходило еще потому, что Лавранс и Рагнфрид были необычайно набожны и богобоязненны, усердно посещали церковь, охотно давали приют Божьим служителям и людям, разъезжающим по делам церкви, или пилигримам, шедшим на север к Нидаросу[6], и оказывали величайшее почтение своему приходскому священнику; тот жил в усадьбе Румюндгорд и был их ближайшим соседом. А окрестное население находило, что служение Богу и без того обходится достаточно дорого – тут и церковная десятина и пожертвования имуществом и деньгами; поэтому не следует уж так налегать на посты да на молитвы и таскать в дом священников и монахов без особой надобности.

Впрочем, хозяева Йорюндгорда пользовались большим уважением, да и любовью, в особенности Лавранс; он слыл за человека сильного и мужественного, а вместе с тем миролюбивого и справедливого, ровною в поведении и учтивого, необычайно умелого земледельца и великого охотника; с особенным рвением преследовал он волков, медведей и всякое вредное зверье. За короткое время он собрал в своих руках много земли, но был добрым хозяином и щедрым на помощь своим издольщикам.

Рагнфрид же так редко показывалась в народе, что скоро о ней почти совсем перестали говорить. Первое время по ее приезде в родную долину многие удивлялись, глядя на Рагнфрид, так как помнили ее еще с тех пор, когда она жила дома в Сюндбю. Она никогда не была красавицей, но тогда по крайней мере выглядела довольной и веселой; теперь же она изменилась и извелась, и легко можно было подумать, что она старше своего мужа не на три года, а на целых десять лет. Люди считали, что она приняла слишком близко к сердцу смерть детей, потому что, вообще говоря, ей жилось во всех отношениях лучше, чем большинству других женщин, – ее окружали богатство и почет, да и с мужем она, насколько можно было судить, жила хорошо. С другими женщинами Лавранс не водился, постоянно советовался с нею во всех делах и ни разу не сказал ей ни одного недоброго слова ни трезвый, ни пьяный. При этом она была достаточно молода, чтобы иметь еще детей, будь на то воля Божия.

Хозяевам усадьбы бывало нелегко находить молодых работников и работниц для службы в Йорюндгорде – из-за угрюмого нрава хозяйки и из-за того, что в доме чересчур строго соблюдались все посты. Впрочем, людям жилось хорошо в усадьбе, где редко слышалось резкое слово или попреки; кроме того, и Лавранс и Рагнфрид всегда показывали пример другим во всякой работе. Притом же хозяин был по-своему человеком веселым, иногда не прочь был поплясать и даже запевал, когда молодежь веселилась в светлые ночи на церковном пригорке. Но все же на службу в Йорюндгорд больше шли люди пожилые; им там очень нравилось, и они живали в усадьбе подолгу.

Однажды, когда Кристин было семь лет, отцу ее захотелось взять ребенка с собою в горы на их летний выгон – сетер[7].

Было ясное утро близко к середине лета. Кристин была на чердаке, где все они спали летом[8], она видела яркий солнечный свет и слышала, как отец и работники переговаривались внизу во дворе, и от этого ей было так радостно, что она не в силах была устоять на месте, пока мать одевала ее, и скакала и прыгала в ожидании каждой новой вещи, в которую ее наряжали. Она никогда еще не бывала в настоящих горах, переезжала лишь через лесистый хребет по дороге на Вогэ, когда ее брали с собою погостить у родителей матери в Сюндбю[9], да ходила с матерью и домашними в ближайшие леса за ягодами, на которых Рагнфрид настаивала легкое вино. Мать приготовляла еще кислую барду из брусники и клюквы и намазывала ее на хлеб вместо масла во время Великого Поста.

Мать закрутила кверху длинные золотистые волосы Кристин, спрятала их под старую синюю шапочку, завязала ленты, поцеловала дочку в щеку – и Кристин помчалась вниз к отцу.

Лавранс сидел уже в седле; он поднял Кристин на лошадь и посадил ее сзади себя, подстелив ей плащ, сложенный в виде подушки. Кристин села верхом на эту подушку и ухватилась за отцовский кушак. Можно было трогаться в путь, и они пожелали матери счастливо оставаться, но Рагнфрид сбежала с галереи с плащом Кристин в руках, отдала его Лаврансу и попросила мужа хорошенько присматривать за ребенком.

Солнце сняло, но ночью прошел сильный дождь: со всех сторон журчали и плескались ручейки, сбегавшие вниз в долину, и клочья тумана медленно ползли вдоль подножия гор. Но над кряжем в голубое небо поднимались белые облака, предвестники хорошей погоды, и Лавранс и его люди говорили, что день выдастся, вероятно, жаркий. Лавранс взял с собой четырех слуг, и все они были хорошо вооружены, так как в это время в горах можно было повстречать недобрых людей; впрочем, с путниками вряд ли могло что случиться – их было много, да и ехали они недалеко. Кристин любила всех этих слуг; трое из них были уже пожилыми людьми, но четвертый, Арне, сын Гюрда из Финсбреккена, был еще подростком и лучшим другом Кристин; он ехал сразу же за лошадью Лавранса, так как взялся рассказывать Кристин обо всем, что они увидят в пути.

Они проехали между постройками усадьбы Румюндгорд и обменялись приветствиями с отцом Эйриком. Он стоял на дворе и бранился с дочерью, которая вела его хозяйство, из-за мотка свежекрашеной шерсти: дочь вывесила шерсть накануне и забыла снять ее, а теперь дождь совершенно все испортил.

На холме возле усадьбы священника стояла церковь; она была невелика, но красива, содержалась в порядке и недавно была заново осмолена. Лавранс и его люди сняли шапки и склонили головы перед крестом у ворот кладбища; потом отец повернулся в седле и вместе с Кристин помахал Рагнфрид, которую еще можно было разглядеть на лугу перед домом; мать тоже помахала им концом своего белого головного платка.

Кристин почти каждый день играла здесь, на церковном пригорке и на кладбище; но сегодня, когда ей предстояло такое долгое путешествие, все эти знакомые места казались ей совершенно новыми и необыкновенными. Кучка строений в Йорюндгорде, во дворе и за оградой, стала как будто меньше и серее. Река изгибалась и блестела, и долина расширялась, пестрея широкими зелеными холмистыми лугами, болотами по низине да усадьбами с пашнями и полянами, карабкавшимися на поросшие лесом склоны у подножия серых скалистых обрывов гор.

Кристин знала, что далеко внизу, где горы как будто сходились вместе и закрывали кругозор, лежит усадьба Лоптсгорд. Там жили Сигюрд и Ион, два старика с седыми бородами; приходя в Йорюндгорд, они всегда принимались играть и шутить с Кристин. И она любила Иона, потому что он вырезал ей из дерева замечательно красивых зверей и как-то даже подарил колечко. А в последний раз, когда он был у них на Троицу, он принес ей маленького рыцаря, который был так красиво вырезан и раскрашен, что Кристин показалось – такого прекрасного подарка ей еще никогда не дарили. Она брала его с собой в постель каждый вечер, но, просыпаясь утром, всегда находила рыцаря стоящим на ступеньке кровати[10], в которой спала вместе с родителями. Отец говорил, что рыцарь вскакивает с кровати при первом крике петуха, но Кристин отлично знала, что это мать убирает его, как только она заснет, – она слышала однажды, как мать говорила, что очень больно и неприятно лежать на твердой игрушке, если она ночью подвернется под бок. Но Сигюрда из Лоптсгорда Кристин боялась, – она не любила, когда он брал ее к себе на колени, потому что он обыкновенно говорил при этом, что будет спать с ней, когда она вырастет. Он пережил уже двух жен и уверял, что переживет и третью. Тогда Кристин может сделаться четвертой. Но когда Кристин начинала плакать, Лавранс смеялся и говорил, что едва ли Маргит испустит дух так скоро; но если бы даже это, к несчастью, и случилось и Сигюрд пришел свататься, то все равно он получил бы отказ, так что Кристин нечего бояться.

К северу от церкви, на расстоянии полета стрелы или около того, лежал у дороги большой плоский валун, окруженный густой зарослью берез и осин. Там дети любили играть в церковь, и младший внук отца Эйрика, Томас, служил обедню, подражая деду, кропил святой водой и крестил, когда в углублениях камня скоплялась дождевая вода. Но прошлой осенью им досталось за такую игру. Сначала Томас обвенчал Кристин с Арне – Арне был еще настолько юн, что охотно бегал поиграть с детьми, когда выдавалась свободная минута. Потом Арне поймал мирно гулявшего тут же поросенка, и дети понесли его крестить. Томас миропомазал его грязью, окунул в ямку с водой и начал передразнивать деда: читал молитву по-латыни и бранил прихожан за то, что они жертвуют слишком мало на церковь, – дети начали хохотать, так как слышали разговоры взрослых о чрезмерной жадности Эйрика. И чем громче они хохотали, тем больше изощрялся Томас; затем он сказал, что ребенок этот зачат во время Великого Поста и потому надо уплатить за грех пеню в пользу священника и церкви. Тут взрослые мальчишки захохотали как сумасшедшие, а Кристин до того смутилась, что чуть было не заплакала, стоя с поросенком в объятиях. Но, пока они смеялись, произошла большая неприятность: на дороге показался сам Эйрик, возвращавшийся верхом с какой-то требы. Догадавшись, чем именно занимаются ребятишки, он соскочил с лошади и так быстро сунул священный сосуд в руки Бентейна, старшего внука, которого брал с собой, что Бентейн едва не уронил на землю серебряного голубка с телом Господним; священник же бросился в толпу детей и принялся колотить их направо и налево. Кристин выронила поросенка, и тот с визгом помчался по дороге, таща за собою крестильное покрывало, так что поповские лошади взвились от ужаса на дыбы. Священник рванул и девочку, да так сильно, что она упала, и пнул ее ногой, из-за чего у нее еще много дней спустя болело бедро. Когда Лавранс узнал об этом, он нашел, что Эйрик поступил слишком строго с Кристин, – она ведь еще совсем маленькая. Он сказал, что поговорит об этом со священником, но Рагнфрид упросила его оставить это – девочка, мол, получила по заслугам. Не надо было принимать участия в такой кощунственной игре! В конце концов Лавранс не поминал больше об этом, но задал Арне такую порку, какой мальчик еще никогда не получал.

Поэтому, проезжая мимо камня, Арне дернул Кристин за рукав, Он ничего не посмел сказать в присутствии Лавранса, но состроил рожу, улыбнулся и похлопал себя по заду. Кристин же, сгорая от стыда, опустила голову.

Путники ехали под горой Хаммер; долина становилась узкой и темной, и рев реки слышался все сильнее и свирепее. Когда перед ними на мгновение открывалась река, они видели, как Логен мчится меж крутых скалистых берегов, прозрачно-зеленый, как лед, и весь покрытый белой пеной. По обеим сторонам долины подымались горы, поросшие черным лесом; было мрачно, страшно и тесно и веяло холодом. Они переехали по бревнам через ручей и вскоре увидали внизу в долине мостик через речку Росто. Пониже моста в глубокой заводи жил водяной; Арне хотел было рассказать о нем Кристин, но Лавранс строго приказал не болтать о таких вещах в лесу. И когда они подъехали к мосту, Лавранс соскочил с лошади и повел ее под уздцы, придерживая девочку за талию другой рукой.

На том берегу тропа поднималась так круто в гору, что мужчины соскочили с лошадей и пошли пешком; отец пересадил Кристин в седло, и девочка могла держаться за седельную луку – так ей позволили ехать одной верхом на Гюльдсвейне.

По мере того как путники поднимались выше и выше, из-за горных хребтов показывались все новые серые скалы и синие вершины с полосками снега, и теперь уже Кристин могла видеть сквозь ветви деревьев далеко внизу поселок, лежавший к северу от перевала. Арне указывал ей усадьбы, которые можно было разглядеть, и говорил, как они называются.

Высоко в горах подъехали они к маленькому домику, построенному в лесу. Они остановились у изгороди. Лавранс аукнул, и крик его долго отдавался в горах. Появилось двое мужчин, бегом спускавшихся им навстречу между маленькими заплатками возделанной земли. Это были сыновья хозяйки домика, умелые смолокуры; Лавранс хотел нанять их для перегонки смолы у себя. Следом за ними вышла их мать, неся в руках большую чашу молока с погреба, потому что день действительно стал жарким, как и предполагали мужчины.

– Я вижу, ты на этот раз взял дочку с собой, – сказала она, поздоровавшись, – ну, я должна посмотреть на нее! Развяжи-ка завязки и сними с нее шапочку; люди сказывают, что у нее такие чудные волосы!

Лавранс исполнил просьбу женщины, и волосы Кристин рассыпались по плечам до самого седла. Они были густые и золотистые, как зрелая пшеница. Женщина, которую звали Исрид, потрогала их и сказала:

– Да, теперь я вижу, что людская молва не перехваливает, и правду говорят о твоей маленькой девочке – она что твой розовый цвет и выглядит как рыцарская дочь! И у нее добрые глаза – она похожа на тебя, а не на Йеслингов. Дай тебе Бог счастья в этом ребенке, Лавранс, сын Бьёргюльфа! А как ловко ты сидишь на Гюльдсвейне, прямо придворный! – пошутила она, держа в руках чашку, пока Кристин пила.

Девочка покраснела от радости; она знала, что ее отца считают красивейшим мужчиной во всей округе; и действительно, среди своих людей он походил на рыцаря, хотя и был одет по-крестьянски, как ходил обыкновенно дома в будние дни. На нем были довольно широкий и короткий кафтан из зеленого домотканого сукна, – открытый у шеи, так что видна была рубашка, – штаны и сапоги из некрашеной кожи, а на голове – старинная широкополая войлочная шляпа. Из украшений он носил только одну гладкую серебряную пряжку на кушаке и маленькую застежку на вороте рубашки; кроме того, на шее у него виднелась золотая цепочка. Ее Лавранс никогда не снимал; на ней висел золотой крест, украшенный крупными горными хрусталями; его можно было открывать, и внутри лежал маленький кусочек савана и волосы святой Элин из Скёвде, потому что Сыновья лагмана считали своей родоначальницей одну из дочерей этой святой женщины. Отправляясь в лес или на работу, Лавранс обыкновенно спускал крест под рубашку, на голую грудь, чтобы не потерять его.

Но в этом грубом домашнем платье Лавранс выглядел благороднее многих рыцарей и дружинников в праздничной одежде. Он был очень красиво сложен: высок, широк в плечах и узок в бедрах; небольшая голова его красиво сидела на шее, а черты чуть-чуть длинного лица были привлекательны: щеки в меру округлы, подбородок красиво очерчен, рот правильный. У него был светлый цвет кожи, свежий румянец, серые глаза и густые гладкие, шелковистые светлые волосы.

Он все стоял и разговаривал с Исрид о ее делах, спросил также и про Турдис, ее родственницу, которая этим летом управлялась на горном выгоне Лавранса. У той как раз недавно родился ребенок; Исрид ждала только удобного случая, чтобы с надежными попутчиками проехать через лес, – тогда бы она взяла с собой мальчика в долину и окрестила его. Лавранс предложил ей ехать вместе с ними: уже на следующий вечер они отправятся в обратный путь; ей с некрещеным младенцем будет хорошо и спокойно под охраной стольких мужчин. Исрид поблагодарила.

– Правду сказать, я того и ждала. Мы, бедняки, живущие здесь у горных пастбищ, знаем, что ты всегда оказываешь нам дружескую помощь по мере сил своих, когда приезжаешь сюда. – Она побежала домой, чтобы захватить с собой узелок и плащ.

Уж так повелось, что Лаврансу нравилось среди этого мелкого люда, жившего на расчищенных наемных участках высоко в горах, на окраинах долины; с ними он всегда был весел, всегда шутил. С ними он мог говорить о повадках лесных зверей, об оленях, бродящих на бесконечных плоскогорьях, о всякой нечисти, гнездящейся в таких местах. И он всегда помогал им советом и делом, лечил их больной скот, ходил с ними и в кузницу и на постройки; случалось даже, что он иногда и сам прилагал свою огромную силу, когда надо было выворачивать особенно тяжелые камни или упрямые корни. Поэтому-то все эти бедные люди с такой радостью приветствовали Лавранса, сына Бьёргюльфа, и Гюльдсвейна, его большого рыжего жеребца. Это был красивый конь с блестящей шерстью, белыми гривой и хвостом и со светлыми глазами – такой сильный и дикий, что о нем шла слава по долинам; но с Лаврансом жеребец этот был кроток, как овечка, и Лавранс часто говорил, что любит его, как младшего брата.

Первое дело, которое наметил себе Лавранс, было осмотреть сторожевую башню, стоящую на горе Хеймхэуген. Лет сто или более тому назад, в суровые годы войны и смуты, крестьяне некоторых окрестных долин выстроили сторожевые башни на вершинах гор, вроде вышек около гаваней вдоль побережья; но эти вышки на горах не имели отношения к государственной обороне. Крестьянские гильдии[11] сами содержали их в порядке, и «братья» по очереди следили за ними и подновляли их.

Когда они добрались до первого пастушьего хутора, Лавранс оставил всех лошадей, кроме вьючной, пастись на выгоне, и люди стали взбираться вверх по крутой тропинке. Деревья начали заметно редеть. Высокие сосны стояли на болотах сухие, мертвые и белые, как кость; и Кристин видела, как повсюду кругом стали подыматься к небу голые серые скалы. Путники долго взбирались по каменистым россыпям, а иногда отцу приходилось нести Кристин на руках, так как по тропинке сбегал вниз ручей. Свежий и сильный ветер дул в горах, и кругом черничные заросли синели от ягод, но Лавранс сказал, что некогда останавливаться и собирать их. Арне то забегал вперед, то отставал, рвал для Кристин веточки черники и рассказывал девочке, чьи сетеры они видят под собою среди леса, – в те времена весь Хёврингсванген был покрыт лесом.

И вот они добрались до последней обнаженной и округлой вершины и увидели огромное бревенчатое сооружение, вырисовывающееся на фоне неба и сторожевую избушку под защитой скалы.

Когда они поднялись на самый обрыв, ветер налетел и стал хлопать их одеждой; Кристин показалось, что кто-то живой, обитающий на вершине, поспешил им навстречу поздороваться. Ветер дул и свистел, а Кристин с Арне пошли вперед по мшистым каменным плоскостям. Дети уселись на самом краю скалистого выступа, и Кристин смотрела не отрываясь, во все глаза – она никогда и не думала, что мир так велик и широк.

Ниже нес, насколько мог охватить глаз, простирались горы, ощетинившиеся густыми лесами; главная долина казалась небольшим углублением между горными громадами, а боковые – совсем маленькими ямками; их было множество, и все-таки было мало долин и много гор. Повсюду над ковром леса вздымались серьге вершины, опаленные желтым огнем лишайников, а далеко, на краю неба, стояли синие горы с белыми крапинами снега, едва отличимые на глаз от серо-голубых и ярко-белых летних облаков. А совсем рядом, тут же, за лесом, на северо-востоке, теснились синеватые каменные холмы с целыми сугробами свежевыпавшего снега по обрывам. Кристин догадалась, что это и есть «Кабаны», о которых она слышала раньше, потому что они и на самом деле походили на стадо громадных кабанов, которые уходят прочь, повернувшись спинами к долине. Но Арне сказал, что только до их подножия ехать верхом самое малое полдня.

Кристин думала, что стоит только перевалить через цепь родных гор, как сейчас же внизу, но другую сторону, откроется еще одна долина, похожая на их собственную, с усадьбами и постройками; и теперь сердце у нее екнуло, когда она увидела, как громадны расстояния между людскими поселениями. Она видела внизу на дне долины желтые и зеленые пятнышки и крошечные полянки с серыми точками изб посреди горных лесов; Кристин принялась считать их, но, дойдя до трех дюжин, сбилась и бросила. И все-таки человеческое жилье было ничто в этой громадной пустыне!

Кристин знала, что в дремучих лесах хозяйничают волки и медведи, а под всем каменьем живут тролли, горные ведьмы и всякий подземный народен; и ей стало страшно, потому что их-то уж было никому не счесть, и, во всяком случае, их гораздо больше, чем крещеных людей. Она стала громко звать отца, но тот не услышал ее на ветру – Лавранс с работниками катил вверх огромные камни, чтобы подпереть ими бревенчатые сваи вышки.

Но Исрид подошла к детям и показала Кристин, где лежит на западе долина Вогэ. Арне же указал ей на Серую гору, где люди из окрестных поселков ловят в ямы оленей и где в хижинах, сложенных из камня, живут королевские ловцы соколов. Арне сам подумывал заняться этой работой, но еще ему хотелось научиться натаскивать этих птиц и приучать их к охоте – и он взмахнул рукой, как бы подбрасывая сокола в воздух.

Исрид покачала головой:

– Это скверная жизнь, Арне, сын Гюрда, и для твоей матери было бы большим горем, если бы ты стал ловцом соколов, парень! Там никто не может соблюсти себя – поневоле начнет путаться со всякими дурными людьми или с кем еще похуже!

Тут подошел к ним Лавранс, слышавший последние слова Исрид.

– Да, – сказал он, – в этих местах есть не одно тягло, что не платит ни долгов, ни церковной десятины!..

– А ведь ты, Лавранс, вероятно, навидался всякой всячины, – сказала Исрид. – Ведь ты забираешься так далеко в горы!..

– А-а! – Лавранс помедлил немного. – Может, и так; но кажется мне, что о таких вещах не стоит говорить! Я думаю, кто утратил право на мир среди людей в долинах, тому надо дать жить в мире в горах[12]. И я должен сказать, что мне приходилось видеть желтые хлебные поля и отличные луга там, где мало кто подозревает о существовании плодородных долин; видал я и стада рогатого скота и овец, но, право, не знаю, принадлежали ли они людям или кому другому…

– Охо-хо! – вздохнула Исрид. – Люди клянут бирюков и медведей, когда скот пропадает с горных выгонов; но в горах встречаются разбойники и похуже.

– Ты думаешь, хуже? – задумчиво сказал Лавранс и погладил дочку по головке. – Однажды я встретил в горах, к югу за «Кабанами» трех мальчуганов, и старший из них был не больше моей Кристин; у них были светлые волосы, и одеты они были в меховые куртки. Они оскалили зубы на меня, как волчата, а потом бросились бежать и спрятались. Не удивительно, если бы их отцу, бедняге, захотелось пригнать для них корову-другую…

– Ах, да, ведь и у волков с медведями есть детеныши, – сердито сказала Исрид, – но их-то ты не щадишь, Лавранс, ни их самих, ни детенышей! А они не обучены ни законам, ни христианской вере, как те злодеи, которым ты желаешь всяких благ…

– Ты считаешь, что я желаю им всяких благ только потому, что не желаю им самого что ни на есть худого? – сказал Лавранс с легкой усмешкой. – Но пойдем-ка посмотрим, что нам дала сегодня Рагнфрид в дорогу. – Он взял Кристин за руку и повел ее за собою. И, наклонившись к ней, произнес тихонько:

– Я подумал тогда о твоих трех братиках, Кристин!

Они заглянули в сторожевую избушку, но там было душно и пахло плесенью. Кристин успела только разглядеть земляные лежанки вдоль стен, очаг прямо среди пола да бочки со смолою и пачки лучины и бересты. Лавранс решил, что лучше будет поесть на вольном воздухе, и вот, немного ниже избушки они нашли хорошую зеленую лужайку в березовой роще на склоне.

Разгрузили вьючную лошадь, и все растянулись на траве. В мешке, который Рагнфрид дала на дорогу, оказалось много хорошей еды: свежий хлеб и лепешки, масло, сыр, сало, сушеная оленина, свинина и вареная коровья грудинка, две корчаги с немецким пивом и маленький бочонок пьяного меду. Работа закипела – один резал мясо, другой раздавал его, а Халвдан, старший из мужчин, развел огонь. В лесу у костра куда спокойнее.

Исрид и Арне рвали вереск и карликовую березу и бросали их в костер; огонь, шипя и потрескивая, пожирал свежую зелень с веток, и белые обожженные хлопья взлетали высоко, на самый верх огненной красной гривы; жирный черный дым клубами вздымался к ясному небу. Кристин смотрела, и ей казалось, что огонь рад вырваться на волю и поиграть. Здесь ему было привольно, не то что дома, на очаге, где он должен выбиваться из сил – варить пищу, освещать горницу.

Она сидела, прислонившись к отцу и перебросив руку через его колено; он давал ей все самое лучшее, сколько она хотела, угощал ее пивом вволю и усердно поил медком.

– Она так охмелеет, что не сможет спуститься вниз к сетеру, – сказал Халвдан смеясь.

Но Лавранс только потрепал круглые щечки девочки.

– Ну, нас, мужчин, здесь достаточно, чтобы снести ее на руках! Ей это только полезно; пей и ты, Арне; вы еще растете, и Божьи дары пойдут вам на пользу, а не во вред, они дают здоровую, алую кровь и крепкий сон и не толкают на всякие глупости и сумасбродства.

Мужчины тоже пили вволю, да и Исрид от них не отставала. Скоро голоса и треск и шипение огня слились в ушах Кристин в один неясный и далекий гул – голова ее начала тяжелеть. Она смутно разбирала еще, что кругом все подзадоривают Лавранса, чтобы он рассказал им про те чудеса, что случались с ним на охоте. Но Лавранс не хотел ничего говорить, и ей было так хорошо и спокойно, и так сытно она поела…

Отец сидел с ломтем свежего ячменного хлеба, мял кусочки между пальцами и лепил из них лошадок, потом отщипывал кусочки мяса, сажал их верхом на хлебных коней и заставлял скакать по своей ноге прямо в рот Кристин. Но она до того устала, что не могла уже ни открывать рот, ни жевать, – и вдруг опрокинулась навзничь на землю и заснула.

Очнувшись, Кристин почувствовала, что лежит в темноте, в теплых объятиях отца, – он закрыл ее своим плащом, накинув его и на себя. Кристин села, вытерла пот с лица и сняла шапочку, чтобы свежий ветер просушил ее влажные волосы.

Должно быть, прошло уже много времени, так как солнечный свет стал совсем желтым и тени протянулись длинными полосами на юго-восток. Было тихо, ни ветерка, и мухи с комарами жужжали целыми роями над спящими людьми. Кристин сидела смирно, как мышка, чесала свои искусанные комарами руки и смотрела по сторонам; круглая каменная вершина, поднимавшаяся над ними, белела в лучах солнца от мшистого ковра и желтела от лишайников, а башня из серых, потемневших от непогоды бревен вздымалась к небу, словно скелет какого-то невиданного зверя.

Кристин сделалось как-то не по себе – так было странно, что все спят при ярком дневном свете. Если, бывало, она просыпалась дома по ночам, то это было совсем другое дело. Там Кристин лежала в уютной темноте, между матерью и ковром, закрывавшим бревенчатую стену. Там она знала, что горница закрыта верхней ставней и засовами от ночной теплоты и непогоды и что сонное дыхание и храпение исходит от людей, лежащих спокойно и удобно на перинах под теплыми шкурами. Но все эти скрюченные и скорченные тела, лежавшие на земле вокруг кучки белой и черной золы, могли бы быть мертвыми. Они лежали кто на животе, а кто на спине, с поднятыми кверху коленями, и звуки, которые издавали спящие, пугали ее. Отец тяжело храпел, а когда Халвдан делал вдох, то в носу у него что-то свистело и пищало. Арне лежал на боку, прикрыв лицо рукой, и его блестящие русые волосы разметались по вереску; он лежал так тихо, что Кристин испугалась, не умер ли он. Она перегнулась вперед и стала теребить его, но Арне только перевернулся во сне.

Кристин вдруг пришло в голову, что, может быть, они проспали уже целый день и целую ночь и сейчас наступил новый день, и она так испугалась, что стала тормошить отца, но тот только пробормотал что-то и продолжал спать. Кристин и сама еще чувствовала тяжесть в голове, но не решалась снова лечь. Она подползла к костру и начала мешать в нем палочкой – внутри еще тлел огонек. Она положила на угли вереску и мелких веток, сколько могла собрать вокруг себя, но не посмела выйти из круга спящих, чтобы поискать хворост покрупнее.

Вдруг что-то загремело и загудело совсем близко в лесу – Кристин похолодела от страха, и сердце у нее упало. Но тут она различила что-то большое и рыжее между деревьями: это Гюльдсвейн продирался на поляну сквозь чащу мелкого березняка; потом он остановился и стал смотреть на девочку своими ясными светлыми глазами. Она до того обрадовалась, что вскочила на ноги и подбежала к жеребцу. Там же оказалась и гнедая лошадь, на которой ехал Арне, и еще вьючная лошадь. И Кристин сразу почувствовала себя так хорошо и так спокойно; она подошла к лошадям и похлопала всех трех по крупу, а Гюльдсвейн нагнул к ней голову, чтобы девочка могла дотянуться и погладить его по морде, потрепать его желтовато-белую челку; жеребец понюхал ее руки и потыкался в них своей мягкой мордой.

Лошади, неторопливо пощипывая траву, спустились в березовую рощу, и Кристин пошла вместе с ними; ей казалось, что если только она будет держаться поближе к Гюльдсвейну, то никакая опасность ей не будет страшна: ведь ему приходилось расправляться с медведем. Кусты черники разрослись здесь так густо, а девочку томила жажда и во рту был противный вкус; нива ей больше не хотелось, но сладкие, сочные ягоды были вкусны, как вино. Немного дальше, среди груды камней, она увидела малину. Тогда она ухватилась за гриву Гюльдсвейна и вежливо попросила его пойти с нею туда; жеребец покорно последовал за девочкой. И по мере того как Кристин углублялась в лес, вниз по горному склону, конь тоже шел за нею, когда она звала, а другие лошади следовали за Гюльдсвейном.

Она услышала, что где-то журчит и плещется ручеек; тогда она пошла по направлению звука и действительно нашла ручей. Там она легла над водою на большой плоский камень и смочила свои потные, искусанные комарами лицо и руки. Под камнем был тихий черный омут, потому что как раз напротив возвышалась позади березок и кустов ивняка отвесная скалистая стена. Вот так зеркало! Кристин нагнулась и стала смотреться в воду. Ей хотелось узнать, правду ли сказала Исрид, будто она похожа на отца.

Она улыбалась, кивала и наклонялась все ниже и ниже, пока ее волосы не коснулись светлых волос и круглого детского личика с большими глазами, которое она видела в воде.

Повсюду кругом буйно росло огромное множество прекрасных розовых цветов, которые зовутся валерьяной, – они были куда краснее и красивее здесь, у горного ручья, чем дома у реки. И Кристин стала рвать их и перевязывать стеблями трав, пока не сплела себе удивительно красивый, пышный розовый венок. Девочка надела его на голову и побежала к омуту, чтобы посмотреть, как она теперь выглядит, – она разукрасилась, словно совсем взрослая девушка, которая идет танцевать.

Она склонилась над водой и увидела, как ее темное изображение поднимается со дна и становится все яснее и яснее, по мере того как близится к ней, – и вдруг она заметила в зеркале ручья, что по ту сторону, между березками, стоит какой-то человек и тянется к ней. Кристин быстро поднялась на колени и взглянула туда. Сперва ей показалось, что там ничего нет, кроме скалистой стены и деревьев, обступивших ее подножие. Но тут она заметила чье-то лицо среди листвы – там стояла женщина с бледным лицом и пышными светлыми, как лен, волосами – большие светло-серые глаза и раздувающиеся бледно-розовые ноздри напоминали Гюльдсвейна. Она была одета во что-. то блестящее зеленое, цвета листвы, и ветки закрывали ее вплоть до высокой груди, которая была сплошь украшена пряжками и блестящими цепочками.

Кристин не могла отвести глаз от видения; и вот женщина подняла руку, показала венец из золотых цветов – им она поманила ее к себе.

Кристин услыхала позади себя громкое и испуганное ржание Гюльдсвейна и обернулась – жеребец взвился на дыбы, взвизгнул так, что зазвенело в ушах, круто повернулся и поскакал в гору, так что земля дрожала. Две другие лошади помчались вслед за ним и поскакали прямо вверх по каменной осыпи. Обломки камней с грохотом покатились вниз, затрещали сломанные ветки и корни.

И тогда Кристин закричала диким голосом.

– Отец! – кричала она. – Отец!..

Вскочив на ноги, она побежала за лошадьми, не смея оглянуться через плечо, вскарабкалась вверх по крутому, усеянному камнями склону, наступила на край своего платья и покатилась было вниз, потом снова поднялась, хватаясь за камни окровавленными руками, поползла вверх на израненных и ушибленных в кровь коленях, звала по очереди то отца, то Гюльдсвейна, обливаясь потом, который ручьями струился по всему ее телу, заливая ей глаза, а сердце у нее билось так, словно хотело вдребезги разбиться о грудную клетку; слезы ужаса душили ее.

– Ай, отец! Отец!

И вот она услыхала где-то над собою его голос. Она увидела, что он бежит огромными прыжками вниз по обрыву, добела освещенному солнцем; маленькие березки и осины тихо стояли рядами, только листья их серебристо поблескивали – горная рощица была так тиха и светла, и отец бежал вниз и звал девочку по имени; силы оставили Кристин, и она опустилась на землю, зная, что теперь она спасена.

– Пресвятая Мария! – Лавранс встал около девочки на колени и прижал ее к себе; он был бледен, рот у него был как-то странно искажен, и Кристин испугалась еще больше: она как будто только теперь поняла по его лицу, какой страшной опасности она подвергалась.

– Дитя, дитя мое! – Он взял ее окровавленные ручки, посмотрел на них, увидал венок на ее распущенных волосах и коснулся его. – Что это, как ты попала сюда, Кристин, детка?

– Я пошла с Гюльдсвейном, – рыдала она, прижавшись к нему. – Мне стало так страшно, вы все спали, а потом пришел Гюльдсвейн… А потом кто-то махал мне и манил меня у реки…

– Кто манил тебя – мужчина?

– Нет, женщина; она манила золотым венцом – я думаю, это была горная дева, отец…

– Господи Иисусе Христе, – тихо сказал Лавранс, перекрестив ребенка, и сам перекрестился.

Он помогал девочке подыматься вверх, пока они не вышли на поросший травой склон; тогда он поднял ее на руки и понес. Она висела на его шее, плача навзрыд, и не могла остановиться, сколько он ни шикал.

Вскоре они встретили работников и Исрид. Услыша о том, что произошло, та всплеснула руками.

– Ну конечно, это была горная дева, она хотела заманить такого красивого ребенка и запереть его в гору, уж будьте уверены!..

– Молчи! – резко приказал Лавранс. – Нам не нужно было говорить об этих вещах среди леса – никто не знает, кто сидит тут под камнями и слышит каждое слово!

Он вытащил из-под рубашки золотую цепочку и повесил крест с мощами на шею Кристин, засунув его под платье.

– А вы все держите язык за зубами, – сказал он, – Рагнфрид и знать не должна, какой опасности подвергался ребенок.

Они поймали лошадей, забредших в лес, и пошли быстрым шагом вниз, на выгон у пастушьей хижины, где паслись остальные кони. Потом все сели на лошадей и поехали к сетеру Йорюндгорда – до него было недалеко.

Солнце близилось к закату, когда они прибыли туда; скот уже был загнан за загородку, и Турдис с пастухами доили коров. В избушке путников ожидала каша – пастухи видели их днем наверху, у сторожевой вышки, и поджидали их приезда.

Только теперь Кристин успокоилась и перестала плакать. Она сидела на руках у отца и ела кашу со сметаной с его ложки.

Лаврансу надо было еще сходить на другой день к озеру, лежавшему дальше в горах; там жили некоторые из его пастухов при быках. Кристин должна была сопровождать отца; но теперь он сказал, что ей придется остаться здесь, в избушке.

– А вы, Турдис и Исрид, смотрите, чтобы и двери и заслон[13] были плотно закрыты, пока мы не вернемся, – так-то будет лучше и для Кристин и для маленького нехристя, что лежит в колыбели.

Турдис до того перепугалась, что не решалась дольше оставаться в горах с малюткой; ей все еще нельзя было посещать церковь после родов, но все же она предпочла бы ехать теперь же вниз и остаться в поселке. Лавранс сказал, что это разумно, ей можно будет поехать с ними на следующий вечер; он полагал, что ему удастся послать сюда, в горы, на ее место одну пожилую вдову, служившую в Йорюндгорде.

Турдис подстелила душистой свежей горной травы под овечьи шкуры на скамейке; трава пахла так сильно и приятно, и Кристин стала засыпать, пока отец читал над нею «Отче наш» и «Ave Maria».

– Да, не скоро я снова возьму тебя в горы, – сказал Лавранс и потрепал девочку по щеке.

Кристин сразу проснулась.

– Отец, разве ты не возьмешь меня с собою осенью, когда поедешь на юг? Ведь ты же обещал!..

– Ну, это мы еще посмотрим, – сказал Лавранс; и Кристин тотчас же заснула сладким сном под овечьими шкурами.

II

Обыкновенно Лавранс, сын Бьёргюльфа, каждое лето уезжал на юг, чтобы наведаться в свое поместье в Фоллу. Эти поездки отца были вехами лет жизни Кристин – тоскливые недели его отсутствия и огромная радость, когда он приезжал домой с красивыми подарками, заморскими тканями для ее сундука с приданым, винными ягодами, изюмом и медовыми коврижками из Осло, – и столько занимательных рассказов!

Но в этом году Кристин чувствовала, что поездка отцу предстоит необычная. Отъезд его откладывался со дня на день; старики из Лоптсгорда то и дело наезжали к ним и просиживали подолгу за столом с отцом и матерью Кристин, беседуя о наследовании, о родовом поместье, о праве выкупа для родичей. О том, как трудно управлять поместьем отсюда, и об епископстве и королевском Дворе в Осло, которые отнимают так много рабочих рук от хозяйства по соседним округам. Взрослым некогда было играть с ней, и ее постоянно отсылали в поварню к девушкам.

Дядя Кристин по матери, Тронд, сын Ивара из Сюндбю, приезжал к ним чаще обыкновенного, но он и раньше никогда не любил шутить с девочкой и не ласкал ее.

Понемногу она начала понимать в чем было дело. Переехав и Силь, Лавранс все время старался собрать в своих руках побольше земли в округе. Но теперь рыцарь Андрее, сын Гюдмюнда, обратился к Лаврансу с предложением обменять Формо, родовое имение Андреев, доставшееся ему после матери, на Скуг, местоположение которого было удобнее для рыцаря, так как он состоял в дружине короля и редко бывал здесь, в долине. Лаврансу очень не хотелось расставаться со Скугом, своим родовым поместьем, – оно было подарено одному из предков Лавранса королем. Однако такая мена могла быть выгодна ему во многих отношениях. Но брату Лавранса Осмюнду тоже хотелось выкупить Скуг, – сейчас он жил в Хаделанде, взяв за женою поместье в тех краях, – и было еще неизвестно, откажется ли Осмюнд от своего родового права на Скуг.

И вот однажды Лавранс сказал Рагнфрид, что в этом году ему хочется взять Кристин с собою в Скуг – надо же ей увидеть ту усадьбу, где она родилась и которая была домом ее предков, тем более если она, может статься, скоро уйдет из их владения. Рагнфрид согласилась с желанием мужа, находя его вполне понятным, но, конечно, ей было страшно отпускать маленького ребенка в такую дальнюю дорогу; сама же она не могла ехать с ними.

После того как Кристин увидела горную деву, она первое время так боялась, что все больше сидела дома около матери; ей было даже жутко смотреть на тех людей, которые были вместе с нею в тот день в горах и знали, что там с нею случилось. Она радовалась, что отец запретил людям упоминать о видении.

Но время шло, и Кристин начала думать, что не так уж плохо и поговорить об этом. В глубине души девочка уже рассказывала кому-то про все это, кому – она сама не знала, но самое странное было то, что чем дальше шло время, тем яснее, как ей казалось, было воспоминание и тем ярче и ярче вспоминалась Кристин та красавица… И всего удивительнее было, что всякий раз, как Кристин думала о горной деве, ею овладевало горячее желание ехать в Скуг, и она все больше и больше боялась, что отец не возьмет ее с собою.

Наконец однажды поутру она проснулась на чердаке стабюра и увидела, что старая Гюнхильд и мать сидят на пороге и перебирают отцовские связки беличьих шкурок. Гюнхильд была вдова, ходившая из усадьбы в усадьбу и подбивавшая мехом плащи, шубы и тому подобное. И Кристин поняла из их разговоров, что на этот раз у нее самой будет новая шубка, подбитая беличьим мехом и отделанная куницей. И, догадавшись, что она едет с отцом, девочка подскочила в кровати и стала кричать от радости.

Мать подошла к Кристин и погладила ее по щеке.

– Неужели ты радуешься, доченька, что уедешь так далеко от меня?

Рагнфрид повторила эти же слова в утро отъезда. Они поднялись на рассвете; на дворе было еще темно, и между строениями стоял густой туман, когда Кристин выглянула из двери, чтобы посмотреть на погоду – вокруг фонарей и перед открытыми дверьми ходили как будто волны серого дыма. Кто-то бегал взад и вперед от конюшен к сараям, женщины таскали из поварни дымящиеся котлы с кашей и корыта с вареным мясом и свиной грудинкой – надо было сытно и плотно поесть перед тем, как пускаться в дорогу по утреннему холоду.

В доме затягивали ремнями меха с дорожным скарбом и снова развязывали их и укладывали забытые вещи. Рагнфрид еще раз повторила мужу все свои – поручения, напомнила обо всех родных и знакомых, мимо которых придется ехать, – не забыть бы передать поклон такому-то и спросить, как поживает такой-то.

Кристин бегала взад и вперед, уже который раз прощаясь со всеми в доме, и не могла спокойно усидеть насесте.

– Неужели ты радуешься, Кристин, что уезжаешь от меня так далеко и так надолго? – спросила мать. Кристин стало тяжело и неприятно, и ей хотелось бы, чтобы мать не говорила таких слов. Но она ответила как могла лучше:

– Нет, милая матушка, но я рада, что поеду вместе с отцом!

– Да, пожалуй, что так! – сказала Рагнфрид со вздохом. Потом поцеловала девочку и оправила на ней платье.

И вот наконец все сидят в седлах, весь поезд; Кристин едет на Мурвине, который раньше был верховой лошадью ее отца, – это старый, умный и надежный конь. Рагнфрид подала серебряный кубок мужу, чтобы он еще раз подкрепился на дорогу, потом положила руку на колено дочери и попросила ее не забывать материнских наставлений.

Всадники выехали со двора в сером свете раннего утра. Белый как молоко туман окутывал все кругом. Но через некоторое время он стал легче, и сквозь пелену начало пробиваться солнце. И в белой дымке виднелись росистые луга, поросшие новой зеленой Травкой после покоса, и блеклое жнивье, и желтые деревья, и рябины с проблескивавшими красными ягодами. Горные скалы, синея, уходили ввысь, в клубы тумана; и вот пелена разорвалась и поплыла хлопьями между купами деревьев по лесистым склонам; путники стали спускаться в долину, озаренные яркими солнечными лучами. Кристин ехала впереди всех рядом с отцом.

Они приехали в Хамар темным и дождливым вечером. Кристин сидела в седле впереди отца; она до того устала, что все сливалось у нее перед глазами – озеро, слабо поблескивающее направо от дороги, темные деревья, с которых на путников капала вода, когда они проезжали под ними, и черные, расплывчатые очертания кучек домов на бесцветных мокрых полях вдоль дороги.

Кристин перестала считать дни – ей казалось, что она едет уже бесконечно давно. Они посещали родных и друзей все время, пока ехали вниз по долине; Кристин знакомилась с детьми в больших усадьбах и играла в чужих горницах, на сеновалах и дворах. Много раз ей приходилось надевать свой красный наряд с шелковыми рукавами. В хорошую погоду путники останавливались на отдых на краю дороги; Арне рвал для девочки орехи, а после обеда ее укладывали спать на кожаных мешках с одеждой. В одном имении им дали на ночь подушки с шелковыми наволочками; а однажды они ночевали в странноприимном доме, и Кристин, просыпаясь, каждый раз слышала, что в соседней кровати тихо и жалобно плакала какая-то женщина.

Но сама она каждую ночь спокойно – спала за широкой спиной отца.

Кристин вдруг проснулась – она не знала, где она, но какие-то необычайные звенящие и гудящие звуки, которые она слышала во сне, продолжали звучать и наяву. Она лежала одна в постели, а в комнате, где находилась кровать, горел огонь в очаге.

Девочка позвала отца, и тот поднялся тотчас же со своего места у очага и подошел к ней в сопровождении какой-то толстой женщины.

– Где мы? – спросила Кристин. Лавранс засмеялся и сказал:

– Мы в Хамаре. а это вот – Маргрет, жена Фартейна-башмачника; поздоровайся с ней, будь умницей, – ты ведь спала, когда мы прибыли. А теперь Маргрет поможет тебе одеться!

– Разве уже утро? – сказала Кристин. – А я думала, что ты тоже сейчас ляжешь! Ах, нет, лучше ты одень меня! – попросила она, но Лавранс довольно строю сказал ей, что .лучше бы она поблагодарила Маргрет за то, что она хочет помочь ей.

– И посмотри-ка, что она принесла тебе в подарок! Это была пара красных башмачков с шелковыми завязками. Женщина улыбнулась, видя радостное личико Кристин, и надела на нее сорочку и чулки, не спуская ее с кровати, чтобы ей не пришлось вставать босиком на глиняный пол.

– Что это такое говорит, – спросила Кристин, – как колокол в церкви, но только будто там много-много колоколов?

– Да это и есть наши колокола, – Засмеялась Маргрет. – Разве ты не слышала о большом соборе в нашем городе? Вот туда ты и пойдешь сейчас. Это ударили в большой колокол. А потом еще звонят в монастыре и в церкви Святого креста!

Маргрет намазала толстым слоем масла хлеб девочке, намешала меду в молоко – так будет сытнее, ведь есть как следует уже некогда.

На улице было еще темно, и за ночь подморозило. Холодный, пронизывающий туман колол лицо. Следы людей, скота и лошадиных подков на земле затвердели, словно вылитые из чугуна, так что Кристин в новых тонких башмачках ушибала о них ноги; один раз она провалилась сквозь лед, попав в сточную канаву посреди улицы, и ноги у нее промокли и озябли. Тогда Лавранс посадил ее к себе на спину и понес.

Девочка напрягала зрение в темноте, но не могла хорошенько разглядеть город – она различала только черные коньки домов и очертания деревьев в сером воздухе. Наконец они вышли на лужок, белевший от инея, и на другом конце лужка Кристин разглядела сероватое здание, большое как гора. Вокруг него стояли большие каменные дома, и в некоторых местах в маленьких отдушинах в стенах светились огоньки. Колокола, замолчавшие было на время, начали снова звонить, и теперь звук этот был так силен, что по спине Кристин при каждом ударе словно пробегала струя холодной воды,

Когда они вошли в преддверие храма, то Кристин показалось, что она входит в гору – навстречу им пахнуло холодом и тьмою. Они прошли в дверь, и на них повеяло застарелым, холодным запахом курений и восковых свечей. Кристин очутилась в темном и страшно высоком помещении. В темноте она не могла разглядеть конца-края ни над собой, ни по сторонам, но далеко впереди на алтаре горели свечи. Там стоял священник, и отзвук его голоса странно разносился по всему помещению, как легкое дыхание или шепот. Отец окропил крестообразно самого себя и ребенка святой водой, и они пошли вперед; хотя Лавранс и ступал осторожно, но его шпоры громко звенели по каменному полу. Девочка прошла со своими спутниками мимо великанских столбов; казалось, что между столбами заглядываешь в черные, как уголь, пещеры.

Пройдя вперед, к алтарю, отец преклонил колена, и Кристин тоже стала на колени рядом с ним. Она начала понемногу различать предметы в темноте – на алтарях между столбами блестели золото и серебро, а на том, что перед ними, горели ‘л сияли свечи в золоченых подсвечниках; ярко сверкали и священные сосуды и большая великолепная картина за алтарем. И снова Кристин невольно подумала о подземном царстве внутри горы – она представляла себе, что там все должно быть точно таким же, – такое же великолепие, но только, пожалуй, еще больше света. И лицо горной девы встало перед нею, но тут она подняла взор и увидела на стене над картиной самого Христа, большого и строгого, высоко вознесенного на кресте. И ей стало страшно – он выглядел не таким кротким и скорбным, как дома. в их собственной уютной бревенчатой, осмоленной церкви, где он тяжело висел на раскинутых руках, с пробеленными ладонями и ступнями и с поникшей, обрызганной кровью головой в терновом венце. Здесь же он стоял на деревянной приступке, с распростертыми, будто окоченевшими, руками и поднятой кверху головой; волосы его отливали золотом под золотой короной, а лицо было надменно и сурово.

Тогда она попробовала следить за словами священника, который то читал, то пел, но он выговаривал слова очень неясно и торопливо. Дома она привыкла разбирать каждое слово службы, потому что у отца Эйрика был очень ясный выговор; а кроме того, он научил ее, что значат по-норвежски святые слова[14], чтобы ей легче было сосредоточить все свое внимание на Боге, когда она бывала в церкви.

Но здесь она не могла сосредоточиться; каждую минуту она замечала в темноте что-нибудь новое. Высоко вверху в стене были окна, начинавшие уже светлеть от занимавшегося дня. А недалеко от того места, где они с отцом стояли на коленях, возвышалось удивительное сооружение из бревен, напоминавшее виселицу, а за ним лежали светлые каменные глыбы и стояли корыта и разные инструменты, – и вот Кристин услышала шаги людей, расхаживавших там и неслышно возившихся над чем-то. Но тут взор ее снова упал на строгого Господа Христа перед ней на стене, и она попыталась не отвлекаться больше от богослужения. Из-за ледяного холода от каменного пола ее ноги застыли до самых бедер и заныли коленки. Наконец она до того устала, что все начало кружиться перед ее глазами.

И вот отец поднялся с колен; служба окончилась. Священник подошел к ним и поздоровался с отцом. Пока они разговаривали, Кристин уселась на ступеньку, увидев, что мальчик, певший в хоре, сделал то же самое. Мальчик зевнул, и она тоже невольно зевнула. Заметив, что девочка смотрит на него, певчий уперся языком в щеку и скосил выкаченные глаза в ее сторону. Потом вытащил из-под одежды кошель и выложил все его содержимое на камни – там были рыболовные крючки, кусочки свинца, ремешки и пара игральных костей. И все время строил ей рожи. Кристин это весьма удивило.

Но вот священник с отцом взглянули на детей. Священник засмеялся и сказал мальчику, чтобы тот шел к себе в школу;

Лавранс же нахмурился и взял Кристин за руку.

В церкви стало теперь уже светлее, Кристин сонно повисла на руке у отца, пока тот ходил со священником под бревенчатым сооружением и беседовал о строительных работах епископа Ингьялда.

Они медленно прошли через всю церковь и вышли наконец в преддверие храма. Каменная лестница вела оттуда в западную башню. Кристин устало плелась вверх по ступенькам. Священник открыл дверь в красивую исповедальню, но тут отец сказал Кристин, чтобы та посидела на лестнице и подождала его здесь, пока он будет исповедоваться; а потом она тоже может войти и приложиться к ковчежцу святого Томаса.

В это время из исповедальни вышел монах в пепельно-бурой рясе. Он остановился на мгновение, улыбнулся ребенку и вытащил из стенной ниши несколько мешков и дерюжек, которые были запиханы туда. Он разостлал их на площадке лестницы.

– Садись-ка сюда, тогда ты не так озябнешь, – сказал он и начал спускаться по лестнице, ступая босыми ногами.

Кристин спала, когда господин Мартейн, – так звали священника, – вышел из двери и тронул девочку за плечо. Снизу, из церкви, доносилось дивное пение, а в исповедальне горели свечи на алтаре. Священник знаком показал Кристин, чтобы она стала на колени рядом с отцом, и снял с алтаря стоявший там золотой ковчежец. Он шепнул Кристин, что в нем находится кусок окровавленной одежды святого Томаса из Кантерборга[15], и указал ей на изображение святого, чтобы Кристин приложилась к его стопам.

Когда они спустились вниз, из церкви неслись потоки дивных звуков. Господин Мартейн сказал, что это упражняется органист, а мальчики-школяры поют, но им некогда было слушать, так как отец был голоден – он постился до исповеди. Нужно было пройти в странноприимный дом каноников и там поесть.

Утреннее солнце золотило крутые берега на той стороне большого озера Мьёсен, и увядшая листва деревьев казалась золотой пылью среди темно-синего хвойного бора. По озеру шли волны, на их пенистых гребнях плясали барашки. Дул холодный и свежий ветер, и пестрые осенние листья осыпались с деревьев на покрытую инеем покатую землю.

Между усадьбой епископа и домом братьев Святого креста они повстречались с несколькими всадниками. Лавранс посторонился и сделал поклон, прижав руку к груди и чуть ли не подметая шляпой дорогу; Кристин поняла, что господин в меховом плаще, должно быть, сам епископ, и потому почтительно присела почти до самой земли.

Епископ остановил копя и ответил на приветствие; он поманил к себе Лавранса и некоторое время говорил с ним. Вскоре Лавранс вернулся к священнику и дочери и сказал:

– Я приглашен отобедать к епископу. Как вы думаете, отец Мартейн, не сможет ли кто-нибудь из работников братства проводить мою девочку домой к Фартейну-башмачнику и сказать моим людям, чтобы Халвдан приехал сюда за мной с Гюльдсвейном перед вечерней?

Священник ответил, что это можно устроить. Но тут выступил вперед тот босоногий монах, что говорил с Кристин на лестнице в башне, и, поклонившись, сказал:

– У нас в странноприимном доме живет один человек, у которого все равно есть дело к башмачнику, и он может передать твой приказ, Лавранс, сын Бьёргюльфа; а твоя дочка может или пойти с ним вместе, или же остаться в монастыре, пока ты не поедешь домой. Я позабочусь о том, чтобы ее покормили. Лавранс поблагодарил, но сказал:

– Мне совестно, что вам, брат Эдвин, придется принять столько беспокойства из-за ребенка…

– Брат Эдвин тащит к себе всех детей, каких только может поймать, – сказал отец Мартейн смеясь. – По крайней мере у него бывают слушатели, когда он проповедует…

– Конечно, я не осмеливаюсь предлагать в Хамаре таким ученым мужам, как вы, слушать мои проповеди, – сказал монах, добродушно улыбаясь, – я гожусь только на то, чтобы проповедовать детям и крестьянам, но ведь никто не станет завязывать морду волу, который работает на гумне!

Кристин умоляюще взглянула на отца; ей самой больше всего хотелось пойти с братом Эдвином. Тогда Лавранс поблагодарил монаха, а сам вместе со священником отправился вслед за свитой епископа. Кристин же вложила свою руку в руку монаха и пошла с ним вниз к монастырю. Это были деревянные дома со светлой каменной церковью у самого озера.

Брат Эдвин слегка пожал девочке руку, и они, взглянув друг на друга, не могли не засмеяться. Монах был высок, худ и очень сутулился; девочка невольно подумала, что голова у него как у старого журавля, такая она была маленькая, с узкой, блестящей и гладкой макушкой, окаймленной растрепанным белым венком волос, и сидела она на длинной, тонкой и морщинистой шее. Нос у него был большой и заостренный, словно клюв. Но было что-то такое, отчего девочка чувствовала себя весело и радостно, лишь только она взглядывала на длинное, узкое и изрытое глубокими морщинами лицо монаха. Старые водянисто-голубые глаза были красны по краям, а веки коричневаты и тонки, как перепонка; тысячи морщинок разбегались лучами от глаз, увядшие теки были покрыты сетью красноватых вен и изборождены морщинами, которые сбегали вниз, к маленькому рту с тонкими губами, – но казалось, что брат Эдвин стал таким сморщенным только оттого, что улыбался людям. Кристин подумала, что она еще никогда в жизни не встречала такого веселого и ласкового человека, как этот монах; словно он ноет в себе какую-то светлую и тайную радость, и о ней-то девочке и хотелось узнать, когда отец Эдвин начинал говорить.

Они прошли вдоль изгороди к яблоневому саду, где на деревьях еще висели редкие желтые и красные плоды. Два брата-проповедника в черных с белым рясах сгребали в саду увядшие стебли бобов.

Монастырь немногим отличался от любого крестьянского двора, и странноприимный дом, куда монах ввел Кристин, тоже скорее походил на бедную избу крестьянина, но только здесь бы то много мест для спанья. На одной из кроватей лежал старый мужчина, а у очага сидела женщина и пеленала грудного младенца; двое детей побольше, мальчик и девочка, стояли около нее.

Оба они, и мужчина и женщина, стали жаловаться, что им еще не давали обедать.

– Никто и не пошевельнется, чтобы принести нам пищу второй раз, – выходит, мы должны голодать, пока ты, брат Эдвин, рыскаешь по городу!

– Не сердись, Стейнюльв, – сказал монах. – Подойди-ка, Кристин, и поздоровайся; посмотрите, какая нарядная, красивая девочка проведет здесь сегодняшний день и будет есть с нами.

Он рассказал, что Стейнюльв заболел по дороге домой с ярмарки и ему позволили лежать в монастырском доме; при больнице жила одна из его родственниц, но она была такая злая, что он не хотел из-за нее лежать там.

– Но я примечаю, что им скоро надоест держать меня здесь, – сказал крестьянин. – Когда ты уедешь отсюда, брат Эдвин, то тут ни у кого не найдется досуга, чтобы ухаживать за мною, и тогда меня опять отошлют, наверное, в больницу.

– Ну, ты поправишься гораздо раньше, чем я окончу свою работу в церкви, – сказал брат Эдвин. – А потом приедет твой сын и заберет тебя… – Он взял с очага котелок с горячей водой и дал Кристин подержать его, пока сам возился со Стейнюльвом. И старик пришел в несколько лучшее расположение духа, а тут как раз вошел монах и принес постояльцам пищу и питье.

Брат Эдвин прочел молитву перед едой и уселся на край кровати Стейнюльва, чтобы помочь ему есть. А Кристин села около женщины и стала кормить ее мальчика, потому что он был такой маленький, что не мог как следует дотянуться до миски с кашей, а когда окунал ложку в чашку с пивом, то проливал все на себя. Женщина была из Хаделанда и приехала сюда с мужем и детьми, чтобы навестить своего брата, монаха в здешнем монастыре. Но того не было в городе, так как он пошел на сборы по соседним приходам, и она очень сетовала, что им приходится жить здесь и терять даром время.

Брат Эдвин ласково заговорил с женщиной; ей не следовало бы говорить, что она теряет время, живя здесь, в епископском Хамаре. Ведь сколько славных церквей тут, и монахи и каноники служат мессы и поют молитвы день и ночь напролет, – да и сам город такой красивый, красивее Осло, хотя он и несколько меньше; но зато здесь почти у каждого дома сад.

– Ты бы видела, как тут было красиво, когда я приехал сюда весной; весь город был белым от цветов! А потом, когда распустился шиповник…

– Ах, какое мне дело до всего этого теперь! – сказала женщина сердито. – Да к тому же здесь больше святых мест, чем святости, думается мне…

Монах тихонько засмеялся и покачал головой. Потом порылся у себя на кровати и вытащил целую кучу яблок и груш, которые и разделил между детьми. Кристин еще никогда не ела таких вкусных плодов. Сок сбегал у нее из уголков рта каждый раз, когда она откусывала кусочек.

Но тут брату Эдвину надо было идти в церковь, и он сказал, что Кристин может пойти с ним. Они пересекли наискосок монастырский двор и прошли на хоры через боковую дверцу.

В этой церкви тоже еще шло строительство, здесь были возведены высокие леса в том месте, где боковые приделы сходились с кораблем храма. Епископ Ингьялд велел улучшить и украсить хоры, рассказывал брат Эдвин. Епископ очень богат и тратит все свое богатство на украшение церквей в городе; он замечательный пастырь и добрый человек. Братья-проповедники в монастыре святого Улава тоже люди хорошие, чистой жизни, ученые и смиренные; монастырь беден, но они хорошо приняли его, брата Эдвина, – ведь он живет постоянно в монастыре миноритов[16] в Осло, но ему разрешили провести некоторое время здесь, в хамарском диоцезе.

– Но пойдем-ка теперь сюда, – сказал он и, подведя Кристин к подножию лесов, взобрался наверх по приставной лестнице и поправил несколько досок. Потом снова спустился вниз и помог ребенку взобраться.

На серой каменной стене над собой Кристин увидела какие-то удивительные перебегающие световые пятна, красные, словно кровь, желтые, словно пиво, синие, коричневые и зеленые. Она хотела оглянуться, но монах прошептал:

– Не оборачивайся!

Но когда они уже стояли высоко на помосте, брат Эдвин осторожно повернул девочку, и Кристин увидела такое прекрасное зрелище, что у нее захватило дыхание.

Прямо напротив нее, на южной стороне корабля храма, светилась картина, как будто бы она была сделана из одних сверкающих каменьев. Пестрые световые пятна на стене получались от лучей, исходивших от этой картины; Кристин и монах стояли в самой середине сияния; руки у нее были красные, будто она окунула их в вино, лицо у монаха казалось сплошь позолоченным, а от его темной рясы мягко отражались краски картины Кристин вопросительно взглянула на него, но он только кивнул ей и улыбнулся.

Казалось, они перенеслись куда-то далеко-далеко и теперь перед ними было Царствие Небесное. Сквозь сеть черных полос Кристин мало-помалу различила самого Господа Христа в драгоценном красном плаще, деву Марию в синем, как небо, одеянии, святых мужей и дев в сияющих желтых, зеленых и лиловых одеждах. Они стояли под арками и колоннами светящихся домов, а кругом них вились ветки деревьев с удивительной прозрачной листвою…

Монах потянул ее за собою немножко дальше.

– Стой здесь, – прошептал он, – тогда на тебя прямо будет падать свет от Христова плаща!

Снизу, из помещения церкви, к ним подымался слабый аромат курений и запах холодных камней. Внизу было сумрачно, но солнечные лучи врывались наискось через ряд оконных отверстий в южной стене корабля храма. Кристин начала догадываться, что небесная картина, должно быть, что-то вроде оконного стекла, так как она заполняла одно из таких отверстий. Другие отверстия были пусты или же закрыты роговыми пластинами в деревянных рамах. Вот влетела птичка, села на подоконник, попрыгала и снова улетела, а за стеною хоров слышались удары металла по камню. Впрочем, все было тихо, только ветер влетал легкими порывами, – повздыхает немного меж стен церкви и затихнет.

– Да, да, – сказал брат Эдвин и вздохнул. – Таких вещей никто не умеет делать у нас, хотя, правда, в Нидаросе занимаются живописью по стеклу, но это все-таки не то, что здесь… Но в чужих краях, на юге, Кристин, в больших соборах есть расписные окна такой величины, как врата вот в этой церкви…

Кристин подумала о картинах в церкви у них дома. Там были алтари Улава и Томаса из Каптерборга с изображениями святых на вратах и на стене алтаря, но они казались ей такими бесцветными и бледными, когда она вспоминала о них теперь.

Они спустились вниз по приставной лестнице и взошли па хоры. Там стоял престол, голый и ничем не покрытый, а на его каменной плите были расставлены коробочки и чашечки из металла, дерева и глины, около них лежали странные ножички и кусочки железа, перья и кисти. И брат Эдвин сказал, что это все его инструмент; его ремесло – малевать картины и делать резьбу на престолах; и все красивые панели, стоящие у скамей на хорах, – его работа. Они пойдут на украшение врат алтаря в этой самой церкви братьев проповедников.

Он позволил Кристин смотреть, как он смешивает цветные порошки и растирает их в каменных чашечках, и помогать ему переносить разные вещи на одну из скамей у стены. И пока монах переходил от одной картины к другой, проводя кисточкой тонкие красные линии в волосах святых мужей и жен, чтобы каждый мог видеть, как эти волосы вьются локонами, Кристин ходила за ним по пятам, наблюдая и расспрашивая, а брат Эдвин объяснял ей, что он делает.

Па одной из таких картин был изображен Христос на золотом троне, а святой Николай и святой Клемент стояли около него под одной с ним кровлей. А по бокам было изображено житие святого Николая. Сначала он, еще грудным ребенком, сидел на коленях у Матери, отворачиваясь от груди, которую она ему предлагала, так как был святым с самого рождения и ас хотел сосать больше одного раза по пятницам. Рядом была картина, на которой изображалось, как он кладет кошелек с деньгами перед дверью дома, где жили три девы, такие бедные, что не могли найти себе мужей. Кристин увидела также, как он исцеляет ребенка римского рыцаря, увидела и самого рыцаря с поддельным золотым кубком в руке. Тот пообещал церкви золотой кубок, который был в его роде целую тысячу лег, в награду за то, что святой исцелил его ребенка. Но потом захотел обмануть святого Николая и дать ему поддельный золотой кубок вместо настоящего; за это его мальчик упал в море с .настоящим кубком в руке. Но святой Николай провел ребенка невредимым под водою, и тот вышел на берег в ту самую минуту; когда отец его стоял в церкви святого Николая, принося в дар поддельный сосуд. Все это было изображено на доске золотом и прекраснейшими красками.

На другой картине была дева Мария с младенцем Христом на коленях; он держал мать за подбородок одной рукой, а в другой у него было яблоко. Рядом святая Сюннива и святая Кристина стояли, прелестно изогнув стан, и их лица были белые и розовые, а волосы и короны – золотые.

Поддерживая левой рукой правую у запястья, брат Эдвин рисовал листья и розы на коронах.

– Мне кажется, что дракон ужасно маленький, – сказала Кристин, глядя на изображение святой, имя которой она носила. – Не похоже, что он мог проглотить деву.

– Да он этого и не мог сделать, – сказал брат Эдвин. – Он и на самом деле был не больше. Дракон и всякие такие иные слуги дьявола только кажутся нам большими, пока мы таим в себе страх. Не если человек пламенно и от всей души ищет Бога, так что его усердие преисполняет его силой, то тогда могущество дьявола тотчас же терпит такое страшное поражение, что все его орудия становятся мелкими и бессильными – драконы, злые духи съеживаются и делаются не больше гномов, кошек ворон. Ты же видишь, что вся та гора, где была заключена святая Сюннива, так мала, что дева может забрать ее целиком в полу своего плаща.

– Но разве они были не в пещерах, и святая Сюннива и мужи из Селье? – спросила Кристин. – Значит, это не правда?

Монах подмигнул девочке и снова улыбнулся.

– Это и правда и не правда! Так казалось людям, которые обрели их святые тела. И правда еще, что так это казалось и самой Сюнниве и мужам из Селье, потому что они были смиренны и думали, что мир сильнее всех грешных людей, они знали, что они сильнее мира, потому что любят его. Но если бы они знали это, то могли бы взять да и побросать все горы в море, словно камешки! Никто и ничто не может причинить нам вред, дитя мое, кроме того, что мы любим или чего боимся.

– А если человек не боится и не любит Бога? – с ужасом спросила Кристин.

Монах взял девочку за белокурые волосы, ласково отогнул ей назад голову и заглянул в глаза Кристин; ее синие глаза были широко открыты.

– Нет ни одного человека на свете, который не любил бы и не боялся бы Бога, Кристин; если же мы живем и умираем недостойно, то потому лишь, что сердце наше поделено между любовью к Богу и страхом перед дьяволом – и любовью к миру и плоти. И потому, если бы у какого-нибудь человека вовсе не было стремления к богу и Божьей сущности, то он благоденствовал бы в аду; лишь одни мы не понимали бы, что этот человек получил именно то, чего желало его сердце. Ведь огонь не жег бы его, раз он не томился бы по прохладе, и не чувствовал бы он и боли от укусов змиев, раз ему неведомо было бы стремление к покою!

Кристин смотрела на лицо монаха; она не понимала ни слова из его речи. Брат Эдвин продолжал:

– Бог по многолюбию своему, увидев, что сердца наши разрываются на части, сошел к нам и жил среди нас, чтобы самому вкусить во плоти искушения дьявола, когда тот соблазняет нас властью, роскошью и угрозами мира сего, когда тот наноси нам удары, издевается над нами и острыми гвоздями причиняет раны рукам и ногам нашим. Вот так он указал нам путь и дал познать свою любовь к нам…

Он посмотрел на серьезное, внимательное лицо ребенка – вдруг тихонько засмеялся и сказал совсем другим голосом:

– Знаешь ли, кто первый узнал, что Господь соизволил родиться? Это, брат, петух; он увидел звезду и сказал, – в те времена. все звери умели говорить по-латыни, – так вот он и закричал: «Christus natus est!»[17]

Последние слова он прокукарекал так похоже на петуха, чти Кристин чуть не задохнулась от смеха. Так хорошо было посмеяться, потому что все то необычайное, о чем только что говорил брат Эдвин, давило девочку какой-то благоговейной тяжестью.

Монах и сам рассмеялся:

– Да! А когда бык услыхал об этом, то замычал: «Ubi, ubi, ubi?»[18]

А коза заблеяла и сказала: «Betlem, Betlem, Betlem!»[19]

А овце так захотелось увидеть Богородицу и ее сына, что она сейчас же замемекала: «Eamus, eamus!»[20]

А новорожденный теленок, что лежал на соломе, вскочил на ноги. «Volo, volo, volo!»[21] – замычал он.

Этого ты, вероятно, еще не слыхала? Нет? – Я так и думал! Я знаю, что ваш отец Эйрик, там у вас, в горах, священник достойный и ученый, но все же он не знает этого, потому что этому нельзя научиться, пока не побываешь в Париже…

– Значит, вы были и в Париже? – спросила девочка.

– Благослови тебя Бог, маленькая Кристин, я был и в Париже, побывал и в других местах, везде на белом свете; но все же ты должна верить, что я боюсь дьявола, а люблю и сгораю желанием, как всякий иной глупец. Но я изо всех сил крепко держусь за крест – приходится цепляться за него, как котенку за доску, когда он упадет в море.

А ты, Кристин, – тебе не хотелось бы пожертвовать этими прекрасными волосами и служить Царице Небесной, как те невесты, которых я нарисовал здесь?

– У нас дома нет других детей, кроме меня, – отвечала Кристин, – так, я думаю, меня выдадут замуж. У матушки уже готовы и сундуки и ларцы с моим приданым.

– Да, да! – сказал брат Эдвин и погладил девочку по лбу. – Так-то в наше время люди распоряжаются своими детьми! Они отдают Господу Богу дочерей хромых, подслеповатых, уродливых либо убогих или же возвращают обратно лишних детей, когда, по их мнению, Бог даровал их слишком много. И еще при этом удивляются, как это мужи и девы, что живут в монастырях, не все святые!

Брат Эдвин взял девочку с собою в ризницу и показал ей монастырские книги, стоявшие там на полке; в них были чудеснейшие картинки. Но когда вошел один из монахов, то брат Эдвин сказал, что ему надо было лишь поискать в книге голову осла, чтобы срисовать ее. А потом покачал головою, сам себя не одобряя:

– Да, вот теперь ты видишь, Кристин, что значит страх! Но здесь, в монастыре, так боятся за свои книга! Если бы я обладал истинной верой и любовью, то не стоял бы так и не врал брату Осюльву! Но тогда я мог бы взять вот эти старые меховые рукавицы и повесить их вон на тот солнечный луч!

Кристин побывала с монахом в странноприимном доме и пообедала там, все остальное время она провела в церкви, наблюдая, как Эдвин работает, и беседуя с ним. И только когда Лавранс зашел за нею, оба они с монахом вспомнили о том поручении, которое надо было давным-давно передать башмачнику.

Дни, проведенные Кристин в Хамаре, вспоминались ей потом гораздо ярче, чем все другие события, пережитые ею за это долгое путешествие. Правда, город Осло был больше Хамара, но после того как она уже видела торговый город, он не показался ей таким уж удивительным. И ей не показалось, что в Скуге так красиво, как в Йорюндгорде, хотя постройки здесь лучше, – но она радовалась, что ей не надо тут жить. Усадьба лежала на косогоре, внизу был Ботнфьорд, серый и печальный, с темным лесом вокруг; и на другом берегу и за домами стоял лес, а на вершины деревьев уже опускалось небо. Тут не было таких высоких и крутых горных склонов, как дома, где они поднимали небо высоко-высоко над людьми, стесняя и ограничивая кругозор, так что мир становился не слишком большим, но не слишком и малым.

На обратном пути было холодно; время близилось к Рождеству, и когда путники поднялись немного вверх по долине, то там лежал уже снег; они заняли сани и ехали на санях большую часть пути.

Что же касается продажи имения, то дело решилось так, что Лавранс передал Скуг своему брату Осмюнду, с правом выкупа для себя и своего потомства.

III

На следующую весну после далекого путешествия Кристин У Рагнфрид родилась дочка. Конечно, обоим родителям больше хотелось, чтобы это был сын, но они скоро утешились и прониклись глубокой любовью к маленькой Ульвхильд. Она была очень красивым ребенком, здоровым, милым, веселым и тихим. Рагнфрид так полюбила свою новую девочку, что продолжала кормить ее грудью и на втором году ее жизни; поэтому, по совету отца Эйрика, она перестала строго соблюдать посты и бдения, пока ребенок брал еще грудь. От этого и еще потому, что она так радовалась, глядя на Ульвхильд, Рагнфрид снова расцвела, и Лаврансу казалось, что жена его никогда еще, с тех самых пор как они поженились, не была такой веселой, красивой и общительной.

Кристин тоже чувствовала, что для них было большим счастьем появление в доме ее маленькой, грудной сестры. В голову ей никогда не приходило, что тишину в доме создавал угрюмый нрав матери; ей казалось, так и должно быть, что мать ее заказывает и читает ей наставления, а отец играет и шутит с ней. Теперь же мать начала обращаться с нею гораздо мягче, и доставляла ей больше свободы, и даже чаще ласкала ее. Потому Кристин не заметила, что у матери стало гораздо меньше времени. чтобы заниматься ею. Кристин тоже полюбила Ульвхильд, как и все другие, и радовалась, когда ей давали подержать сестру на руках или покачать ее в люльке; а потом, когда Ульвхильд начала ползать, ходить и говорить, стало еще забавнее – так как Кристин могла играть с нею.

Так прошли три хороших года для обитателей Йорюндгорд. Удача сопутствовала им и во многом другом. Лавранс строил и вводил улучшения в усадьбе, потому что жилые дома, хлева и конюшни были стары и малы, когда он переехал сюда, Йеслинги сдавали это поместье в аренду в течение нескольких поколений.

И вот случилось так, что на третий год, незадолго до Тройнина дня, Тронд, сын Ивара из Сюндбю, приехал погостить к ним Йорюндгорд вместе со своей женой Гюдрид и тремя маленькими сыновьями. Однажды утром взрослые сидели на галерее стабюра, беседуя между собой, а дети играли внизу во дворе. Лавранс как раз начал возводить новый дом, и вот дети карабкались и лазили по куче привезенных для постройки бревен, Один из йеслингских мальчиков ударил Ульвхильд так. что та заплакала; тогда Тронд спустился вниз, дал сыну пощечину и взяла Ульвхильд на руки. Ребенка красивее и милее ее нельзя было представить, и дядя очень привязался к девочке, хотя вообще он мало любил детей.

В этот миг во двор вошел со скотного двора работник, таща за собою большого черного быка; бык был злой, непослушный, и он вырвался из рук работника. Тронд вскочил на кучу бревен, загнав туда сперва больших детей, а Ульвхильд продолжал держать. на руках и тащил еще за руку своего младшего сына. Тут одно из бревен выскользнуло у него из-под ног, и Тронд уронил Ульвхильд на землю; бревно соскользнуло вслед за нею, покатилось вниз и осталось лежать поперек спины ребенка.

В одно мгновение Лавранс сбежал с галереи; он подскочил к Ульвхильд и хотел поднять бревно, но на нею набросился бык. Он схватился за рога, но бык опрокинул его на землю; Лавранс вцепился быку в ноздри и, приподнявшись с земли, держал его до тех пор, пока Тронд не очнулся от испуга, а из домов не сбежались батраки и не накинули на быка ремни, связав его. Рагнфрид стояла на коленях, стараясь приподнять бревно, – в это время Лавранс поднял его настолько, что мать смогла вытащить ребенка и взять на руки.

Малютка страшно заплакала, когда до нее дотронулись, но мать громко зарыдала:

– Она жива, слава Богу, она жива!

Было великим чудом, что девочку не раздавило совсем, но бревно упало так, что одним своим концом оно уперлось в камень в траве. Когда Лавранс поднялся на ноги, то из углов его рта текла кровь, а платье на нем было на груди совершенно изорвано рогами быка.

Прибежала Турдис, неся меховое одеяло; на него бережно переложили они с Рагнфрид девочку, но Ульвхильд, казалось, испытывала невыносимые муки при малейшем прикосновении. Мать и Турдис перенесли ее в тот дом, где семья жила зимой.

Бледная и неподвижная стояла Кристин да куче бревен; мальчики, плача, жались к ней. Все слуги и работники толпились во дворе, женщины плакали я причитали. Лавранс велел работникам оседлать Гюльдсвейна и еще одну лошадь; но когда Арне привел лошадей, Лавранс свалился на землю, пытаясь сесть в седло. Тогда он приказал Арне скакать за священником, Халвдану – на юг за лекаркой, что жила при слиянии рек.

Кристин увидела, что лицо у отца посерело и что у него так текла кровь, что его голубая одежда сплошь покрылась бурыми пятнами. Внезапно он вскочил на ноги, вырвал топор из рук одного из работников и направился туда, где несколько человек все еще держали быка. Он ударил его обухом между рогов так, что бык упал на колени, а Лавранс продолжал изо всей силы наносить удары, пока кровь и мозги не брызнули во все стороны. Тут у него начался такой припадок кашля, что он повалился навзничь на траву. Тронду и одному из работников пришлось унести его в дом.

Кристин подумала, что отец умер; с громким криком она бежала следом за ними и всем сердцем отчаянно звала отца.

Ульвхильд положили в зимней горнице на кровать родителей, все подушки были сброшены на пол, чтобы ребенок мог лежать выпрямившись. И казалось, что девочка уже распростерта на соломе, как мертвец. Но она громко и непрерывно стонала, а мать, склонившись над ней, утешала ее и гладила, обезумев от горя, так как ничем не могла ей помочь.

Лавранс лежал на другой кровати. Он поднялся и, шатаясь, перешел комнату, чтобы утешить жену. Но она вдруг вскочила на ноги и закричала:

– Не трогай меня, не трогай! Иисусе, Иисусе, тебе бы нужно убить меня на месте!.. Никогда не будет конца несчастьям, что я приношу тебе…

– Разве ты… Дорогая моя жена! Ведь не ты же принесла нам это, – сказал Лавранс и положил руку на ее плечо. Она вздрогнула от его прикосновения, и ее светло-серые глаза заблестели на худом смуглом лице.

– Она, верно, хочет сказать, что я виноват в этом, – резко сказал Тронд, сын Ивара. Сестра с ненавистью взглянула на него и отвечала:

– Тронд знает, что я хочу сказать!

Кристин вбежала и бросилась к родителям, но они оба оттолкнули ее от себя. И Турдис, вошедшая с котелком горячей воды, ласково взяла девочку за плечи и сказала:

– Ступай лучше к нам в горницу, Кристин; тут ты только мешаешь.

Турдис хотела помочь Лаврансу, который сел на ступеньку кровати, но тот сказал, что с ним ничего страшного не случилось.

– Но не можете ли вы хоть немного облегчить страдания Ульвхильд? Помоги нам Боже, она так ужасно стонет, что могла бы разжалобить и горный камень!

– Нет, ее мы не смеем трогать, пока не придет священник или Ингейерд-лекарка, – сказала Турдис.

В этот миг вошел Арне и сообщил, что отца Эйрика нет дома. Рагнфрид молча стояла, ломая руки. Потом сказала:

– Пошлите за фру Осхильд из Хэуга. Я готова на все, лишь бы спасти Ульвхильд.

Никто не обращал внимания на Кристин. Она вскарабкалась на скамейку, стоявшую в головах кровати, подобрала под себя ноги и опустила голову на колени.

Как будто чьи-то жесткие руки сжали ей сердце. Фру Осхильд приведут сюда! Мать ни за что не хотела позволить послать за фру Осхильд ни когда сама лежала при смерти, рожая Ульвхильд, ни когда Кристин была так больна лихорадкой. Фру Осхильд была колдуньей, говорили люди, – епископ в Осло и соборный капитул судили ее. Ее непременно казнили бы или сожгли, если бы она не происходила из такого знатного рода, что была заместо сестры королеве Ингебьёрг[22], но люди говорили, что она отравила своего первого мужа, а своего теперешнего, господина[23]. Бьёрна, приворожила к себе; он был так еще молод, что годился ей в сыновья. У нее были и дети, но они никогда не навещали матери. И такие знатные люди, как Бьёрн и Осхильд, должны были жить однодворцами в горах Довре, потеряв все свое богатство. Никто из родовитых и состоятельных людей в долине не хотел знаться с ними, но тайно люди искали помощи и совета у фру Осхильд, а бедняки даже открыто шли к ней со своими горестями и болезнями; они говорили, что она добрая, но тоже боялись ее.

Кристин подумала, что мать, всегда такая богомольная, должна была бы лучше призвать теперь на помощь Господа и деву Марию. Она и сама попробовала молиться, особенно святому Улаву, потому что знала, что он был добр и помогал многим, страдавшим от болезней, ран или перелома костей. Но ей трудно было сосредоточить свои мысли на молитве.

Родители остались одни в комнате. Лавранс снова лег на кровать, Рагнфрид сидела, склонившись над больным ребенком, время от времени отирала лоб и руки девочки мокрым платком и смачивала ей вином губы.

Так прошло много времени. Турдис не раз заглядывала в горницу н от всего сердца хотела помочь, но Рагнфрид каждый раз высылала ее прочь. Кристин беззвучно плакала и молилась про себя, но вместе с тем все время думала о колдунье и напряженно ждала, когда та войдет в их дом.

Вдруг среди полной тишины раздался голос Рагнфрид:

– Ты спишь, Лавранс?

– Нет, – ответил муж, – я слушаю Ульвхильд. Бог поможет своему невинному агнцу, жена, в этом мы не смеем сомневаться! Не так томительно лежать здесь в ожидании…

– Бог, – сказала Рагнфрид в отчаянии, – ненавидит меня за грехи мои! Моим сыновьям хорошо там, где они сейчас, в этом я не смею сомневаться, а теперь, конечно, настал час и для Ульвхильд, – но меня, меня он отверг, потому что мое сердце – змеиное гнездо, исполненное грехами и скорбью!..

Тут кто-то взялся за дверную задвижку – вошел отец Эйрик, выпрямился во весь свой богатырский рост и произнес звучным, глубоким голосом:

– Да поможет вам Бог в доме сем!

Священник поставил ларец с лекарствами у ступеньки кровати, подошел к очагу и полил себе на руки теплой воды. Потом вынул из-за пазухи нательный крест, окрестил им все четыре угла комнаты, бормоча что-то по-латыни. После этого он открыл отдушину в крыше, устроенную для выхода дыма, так что свет ворвался в горницу, подошел к Ульвхильд и взглянул на нее.

Кристин испугалась, что священник ее найдет и выгонит вон – нелегко было чему-нибудь укрыться от глаз отца Эйрика. По он не смотрел по сторонам. Он вынул из ларца бутыль, налил из нее немного жидкости на комок хорошо расчесанной шерсти и положил его на рот и нос Ульвхильд.

– Ну вот, теперь ее страдания скоро уменьшатся, – сказал священник. Он подошел к Лаврансу и начал возиться с ним, пока тот ему рассказывал, как произошло несчастье. У Лавранса были сломаны два ребра и повреждены легкие; однако священ ник считал, что его положение не очень опасно.

– А Ульвхильд? – печально спросил отец.

– Об этом я скажу тебе, когда осмотрю ее, – ответил священник. – Но тебе придется лечь в стабюре, чтобы тем, кто будет ухаживать за ней, было свободнее и спокойнее в этой горнице.

Он положил руки Лавранса к себе на плечи, подхватил его снизу и вынес из комнаты. Теперь Кристин захотелось пойти вслед за отцом, но она не решалась показаться.

Вернувшись назад, отец Эйрик не стал разговаривать с Рагнфрид, а прежде всего разрезал и снял одежду с Ульвхильд, которая теперь меньше стонала и лежала как будто в забытьи. Он бережно ощупал тело, руки и ноги ребенка.

– Что, или моей девочке так уже плохо, Эйрик, что ты и сам не знаешь, как помочь, раз ни слова не говоришь? – спросила глухим голосом Рагнфрид.

Священник тихо ответил:

– По-видимому, Рагнфрид, у нее сильно повреждена спина. Я думаю, что лучше всего будет предоставить все Богу и святому Улаву; я же сам немногим могу здесь помочь.

Мать сказала с жаром:

– Тогда нам надо молиться! Ты отлично знаешь, что мы с Лаврансом дадим тебе все, что ты только пожелаешь, ничего не пожалеем, лишь бы ты вымолил у Бога, чтобы Ульвхильд осталась в живых!

– Это будет чудом, если она останется в живых и снова будет здорова, – сказал священник.

– А разве ты не проповедуешь о чудесах во всякое время дня и ночи? Что же, или ты не веришь, что с моим ребенком может произойти чудо? – сказала она с прежней страстностью.

– Это правда, – сказал священник, – чудеса, конечно, бывают. но Бог внемлет молитвам не всех людей, мы не знаем его неисповедимых путей. А ты не думаешь, что будет гораздо хуже, если эта красивая девочка выживет, но останется искалеченной или уродом?

Рагнфрид покачала головой и тихо заплакала.

– Я стольких потеряла, священник, – я не могу потерять и ее!

– Я сделаю все, что могу, – отвечал священник, – и буду молиться, сколько хватит сил моих. По ты должна стараться, Рагнфрид, безропотно снести судьбу, ниспосланную тебе Богом.

– Никого из детей своих не любила я так сильно, как эту малютку; если и ее тоже отнимут у меня, то сердце у меня, наверное, разорвется!

– Помоги тебе Боже, Рагнфрид, дочь Ивара, – сказал отец Эйрик и покачал головой. – Ты словно хочешь принудить Бога исполнить твою волю за все твои молитвы и посты! Что же ты удивляешься, что это так мало помогло?

Рагнфрид вызывающе взглянула на священника и молвила:

– Я уже послала за фру Осхильд!

– Да, ты ее знаешь, но я не знаю! – сказал священник.

– Я не могу жить без Ульвхильд, – сказала Рагнфрид по-прежнему. – Если Бог ей не поможет, то я буду искать помощи у фру Осхильд или отдам душу дьяволу, если он захочет пособить мне!

По лицу священника было видно, что он собирался ответить гневно, но сдержался. Он снова наклонился и снова ощупал тельце больной девочки.

– У нее похолодели руки и ноги, – сказал он. – Надо обложить ее корчагами с горячей водой, и потом больше не трогайте ее, пока не приедет фру Осхильд.

Кристин неслышно опрокинулась навзничь на скамейке и притворилась спящей. Сердце колотилось у нее от страха – она немногое поняла из разговора отца Эйрика с матерью, но разговор этот ужасно испугал ее, и она хорошо знала, что он был не для ее ушей.

Мать встала, чтобы идти за водой, но вдруг разразилась рыданиями:

– Молись за нас все-таки, отец Эйрик!

Немного спустя мать вернулась в горницу вместе с Турдис. Священник и женщины стали хлопотать около Ульвхильд, но тут Кристин нашли и выслали вон.

Свет ослепил девочку, когда она вышла во двор. Ей казалось, что большая часть дня уже прошла, пока она сидела в темной зимней горнице, а тут серые дома были освещены, и трава блестела, как шелковая, в лучах яркого полуденного солнца. Позади то темной, то золотистой решетки ветвей ольховой поросли блестела река, наполняя воздух веселым однозвучным шумом, потому что здесь, около Йорюндгорда, она быстро бежала по неглубокому, заваленному большими камнями руслу. Стены утесов уходили ввысь, в темно-голубую дымку, а сверху сбегали ручьи, пробиваясь через тающие снега. На дворе стояла сладостная и могучая весна, и Кристин невольно заплакала от горя, из-за беспомощности, которую она чувствовала повсюду вокруг себя.

На дворе никого не было, но девочка слышала голоса в людской. Свежей землей было посыпано то место, где отец убил быка. Кристин не знала, чем ей заняться, и поэтому забралась на стену строящегося дома – он был уже сложен высотою в два-три венца. Там лежали игрушки ее и Ульвхильд; она собрала их и спрятала в ямку между самым нижним бревном и фундаментом. В последнее время Ульвхильд постоянно требовала себе все игрушки Кристин, и Кристин это иногда злило. Она подумала, что если только сестра поправится, то она отдаст ей все до последней вещицы. И эта мысль немного утешила ее.

Она подумала о монахе в Хамаре – он-то верил, что для всех людей могут совершаться чудеса. Но отец Эйрик был не так уверен в этом, да и родители тоже, а между тем она привыкла больше всего слушать их. И на нее как будто обрушилась страшная тяжесть, когда она впервые поняла, что люди могут думать так различно о многих вещах; не только злые, неугодные Богу люди думают не так, как добрые, но и брат Эдвин – не так, как отец Эйрик, мать – не так, как отец; она внезапно почувствовала, что и они тоже думают различно о многих вещах…

Турдис нашла девочку уже к вечеру, спящей в уголке, и взяла ее к себе – ребенок еще ничего не ел с самого утра. Турдис вместе с Рагнфрид просидели всю ночь около Ульвхильд, а Кристин лежала в кровати Турдис вместе с Ионом, ее мужем, Эйвиндом и Ормом, их маленькими сыновьями. Запах их тел, храп мужчины и ровное дыхание детей заставили Кристин тихо заплакать. Еще так недавно, всего лишь вчера вечером, она ложилась спать, как каждую ночь на протяжении всей своей жизни, вместе с родными отцом и матерью и маленькой Ульвхильд, – и вот как будто разорили и развеяли по ветру гнездо, а сама Кристин осталась без убежища, вышвырнутая из-под крыльев, которые всегда пригревали ее. Она плакала до тех пор, пока не заснула, одинокая и несчастная среди чужих людей…

Встав на следующее утро, она узнала, что дядя со всей своей свитой уехал из Йорюндгорда в гневе; Тронд назвал сестру спятившей и умалишенной бабой, а зятя – тряпкой и дураком, который никогда не умел обуздать жену. Кристин бросило в жар от негодования, но вместе с тем ей стало стыдно – она отлично понимала, что мать совершила грубое неприличие, прогнав из дому своих ближайших родичей. И в первый раз она смутно почувствовала, что с матерью было что-то не совсем ладное, что мать ее не такая, как другие женщины.

Пока она раздумывала над этим, пришла служанка и сказала, чтобы она шла в стабюр к отцу.

Но когда Кристин взошла на чердак, то позабыла взглянуть на отца, потому что как раз против раскрытой двери сидела на самом свету маленькая женщина – и Кристин поняла, что это и есть колдунья, хотя никогда не представляла ее себе такой.

В большом кресле с высокой спинкой, которое было вынесено наверх из горницы, она казалась маленькой, словно ребенок. Перед нею был поставлен и стол, покрытый лучшей материнской полотняной скатертью с бахромой. Свиная грудинка и дичь лежали на серебряном блюде; в большой чаше было поставлено на стол вино, а пила гостья из собственного серебряного кубка Лавранса. Она уже кончила есть и как раз вытирала свои маленькие тонкие руки о лучшее полотенце матери. Сама Рангфрид стояла перед нею и держала медный таз с водою.

Фру Осхильд опустила полотенце на колени, улыбнулась ребенку и сказала звонким, прелестным голосом:

– Ну-ка, подойди ко мне! Красивые у тебя дети, Рагнфрид, – прибавила она, обратившись к матери.

Лицо у нее было все в морщинах, но вместе с тем такое нежное, белое и розовое, как у ребенка, и казалось, что кожа на нем должна быть тоже нежная и гладкая на ощупь. Губы у нее были красные и свежие, как у молодой женщины, а большие желтоватые глаза сияли. Головной убор из тонкого белого полотна обрамлял ее лицо и был скреплен под подбородком золотою застежкой; поверх него было накинуто покрывало из мягкой темно-синей шерсти; оно широко падало на плечи и затем спускалось на темную, хорошо сидевшую одежду. Вся она была стройная, как свеча, и Кристин скорее почувствовала, чем подумала, что никогда не видывала такой красивой и величавой женщины, как эта старая колдунья, с которой не хочет видеться окрестная знать.

Фру Осхильд держала ее руку в своей старой мягкой руке; она заговорила с девочкой дружески и шутливо, но Кристин не могла ответить ни слова. Тогда фру Осхильд сказала с легким смехом:

– Что, она боится меня, а?

– Нет, нет! – почти закричала Кристин.

И фру Осхильд засмеялась еще больше и сказала матери:

– У нее умные глаза, у этой твоей дочки, и хорошие, сильные руки, видно не привыкшие к лени. Теперь тебе нужна будет помощница, чтобы ухаживать за Ульвхильд, когда я уеду. Поэтому позволь Кристин пособлять мне, пока я живу в вашем доме, – она уже достаточно большая, лет уж одиннадцать, верно?

Сказав это, фру Осхильд вышла, и Кристин хотела последовать за ней. Но тут Лавранс позвал ее с постели. Он лежал пластом на спине, и все подушки были подложены ему под высоко поднятые колени: фру Осхильд велела лежать в таком положении, потому что тогда скорее заживет повреждение в груди.

– Ведь вы скоро поправитесь, батюшка, не правда ли? – спросила Кристин. Лавранс взглянул на нее – девочка никогда еще не говорила ему «вы». И он серьезно ответил:

– Со мною дело не так плохо; а вот с сестрицей твоей куда хуже!

– Да, – сказала Кристин и вздохнула.

Она постояла немного у кровати. Отец не сказал больше ни слова, а Кристин тоже не знала, что говорить. И когда Лавранс через некоторое время сказал, чтобы она шла вниз к матери и фру Осхильд, Кристин поспешно выскочила на улицу и побежала через двор к зимнему дому.

IV

Фру Осхильд прожила в Йорюндгорде большую часть лета. Выходило как-то само собой, что люди приходили сюда просить у нее совета. Кристин слышала, что отец Эйрик говорил об этом бранно, к смутно чувствовала, что и родителям ее это не нравится. Но она отгоняла от себя все такие мысли, не раздумывала и над тем, как ей самой относиться к фру Осхильд, постоянно бывала с нею и никогда не уставала слушать ее и смотреть на нее.

Ульвхильд все еще лежала пластом на большой кровати. Ее личико побледнело так, что даже губы казались белыми, а под глазами появились черные круги. Ее прекрасные золотистые волосы издавали резкий запах пота, потому что их давно не мыли, они потемнели, развились, утратили свой блеск и стали походить на старое перепрелое сено. Девочка выглядела усталой, измученной и терпеливой: она слабо и болезненно улыбалась. когда Кристин садилась к ней на кровать, заговаривала с ней и показывала разные чудесные подарки, которые Ульвхильд получала от родителей и от всех их друзей и родичей со всей округи.

Тут были и куклы, и птицы, и звери, маленькая шашечница всякие украшения, бархатные шапочки и пестрые ленты. Кристин складывала все это для нее в шкатулку, и Ульвхильд смотрела на нее своими серьезными глазками и со вздохом утомления выпускала из усталых ручек все эти сокровища.

Но личико Ульвхильд начинало сиять радостью, когда фру Осхильд подходила к ней. Она жадно пяла освежающие и снотворные напитки, которые фру Осхильд приготовляла для нее, никогда не жаловалась, когда та ухаживала за ней, и лежала счастливая, слушая, как фру Осхильд играет на арфе Лавранса и поет – она знала много песен, незнакомых людям у них в долине.

Часто пела она и для Кристин, когда Ульвхильд спала. И тогда рассказывала ей порой о своей молодости, когда она жила на юге Норвегии и бывала при дворе короля Магнуса, и короля Эйрика[24], и их жен.

Однажды, когда они сидели так и фру Осхильд рассказывала, у Кристин сорвалось с языка то, о чем она так часто думала:

– Странно мне, что вы всегда такая веселая, когда вы так привыкли к… – Она прервала свою речь и покраснела.

– Ты хочешь сказать, что я теперь рассталась со всем этим? – Она тихо рассмеялась и потом сказала:

– Было у меня счастливое времечко, Кристин, и не так я глупа, чтобы жаловаться: хоть мне теперь и приходится довольствоваться снятым молоком и простоквашей, но я до дна выпила свое вино и пиво. Хорошие дни могут тянуться долго, если человек ведет себя благоразумно и осмотрительно и мудро обращайся с тем, что у него есть; это знают все разумные люди, и вот поэтому-то, думается мне, разумные люди и должны довольствоваться хорошими днями, потому что лучшие дни – те дорого обходятся. Люди зовут глупцом того, кто проматывает отцовское наследство, чтобы веселее провести свою молодость. Об этом каждый может судить, как ему угодно! Но я назову настоящим глупцом и дураком того, кто задним умом крепок, и дважды глуп и дурак из дураков тот, кто надеется увидеть около себя прежних сображников, когда наследство промотано…

– Что-нибудь случилось с Ульвхильд? – ласково спросила она Рагнфрид, которая сделала резкое движение, сидя у кровати ребенка.

– Нет, она спит спокойно, – сказала та и подошла к Осхильд и Кристин, сидевшим у очага. Взявшись рукой за шест от дымовой отдушины, она взглянула в лицо фру Осхильд.

– Этого Кристин не понять, – сказала она.

– Конечно, – ответила фру Осхильд. – Но ведь она и молитвы свои учила до того, как стала понимать их! В тот час, когда человеку нужны молитвы или добрые советы, у него обыкновенно не бывает охоты ни учить, ни понимать их.

Рагнфрид задумчиво нахмурила свои черные брови. В такие минуты ее светлые глаза, глубоко сидевшие в глазницах, делались похожими на озера, что лежат под горным склоном, поросшим частым темным лесом, – так всегда казалось Кристин, когда она была маленькой, а может, она слышала, как кто-нибудь говорил это. Фру Осхильд смотрела на Рагнфрид с легкой улыбкой. Рагнфрид села на край очага и, взяв ветку, сунула ее в раскаленные уголья.

– Но тот, кто растратил наследство на дрянной товар, а потом увидел такое сокровище, что за его обладание охотно отдал бы жизнь, – разве, по вашему мнению, он не должен раскаиваться в своем безумии?

– Боишься разбить – не бери в руки, Рагнфрид, – сказала фру Осхильд. – И кто готов отдать свою жизнь, пусть решается, а там посмотрим, что он добудет…

Рагнфрид выдернула горящую ветку из огня, задула пламя и прикрыла рукой раскаленный конец, так что между пальцами появилось кроваво-красное сияние.

– О, все это слова, слова и только слова, фру Осхильд!

– Да и не много на свете такого, что стоило бы покупать столь дорогой ценой, Рагнфрид, – сказала та. – Ценою собственной жизни…

– Нет, есть, – страстно сказала мать. – Мой муж, – прошептала она чуть слышно.

– Рагнфрид, – тихо сказала фру Осхильд, – так рассуждала не одна девушка, когда стремилась привязать к себе мужчину и отдавала ему за это свое девство. Но разве ты не читала о мужах и девах, которые отдавали Богу все, что имели, и шли в монастыри или нагими уходили в пустыню, а после раскаивались в этом? Конечно, их называют безумными в божественных книгах… И, пожалуй, грешно было бы думать, что Бог обманул их в этой сделке.

Рагнфрид некоторое время сидела молча и неподвижно. Тогда фру Осхильд сказала:

– Пойдем теперь со мною, Кристин, сейчас самое время собирать росу для утреннего умывания Ульвхильд.

Двор лежал черным и белым в лунном сиянии. Рагнфрид проводила их через скотный загон до ворот у капустного поля.

Кристин видела, как она стоит там, облокотись, такая тонкая и черная, и смотрит, как девочка стряхивает росу с больших, холодных, словно лед, капустных листьев и из складок росника в серебряный кубок отца.

Фру Осхильд молча шла рядом с Кристин. Она пошла для того только, чтобы стеречь ее, потому что нехорошо выпускать ребенка одного из дома в такую ночь. Но роса получала больше целебной силы, если ее собирала невинная девушка.

Когда они вернулись обратно к калитке, матери там уже не было. Кристин дрожала от холода, передавая запотевший серебряный кубок в руки фру Осхильд. Озябнув в мокрых башмаках, девочка побежала к стабюру, где спала теперь вместе с отцом. Она уже занесла было ногу на первую ступеньку, но тут из тени под галереей выступила Рагнфрид. Она несла в руках чашку с питьем, от которого шел пар.

– Я согрела тебе немного пива, дочка, – сказала мать. Кристин радостно поблагодарила и поднесла чашку к губам. Тут Рагнфрид спросила ее:

– Кристин, ведь в молитвах и в том другом, чему учит тебя фру Осхильд, нет ничего греховного или безбожного?

– Нет, этого никак нельзя подумать, – отвечала девочка. – Во всех них есть имена Иисуса, девы Марии и святых…

– Чему же она научила тебя? – снова спросила мать.

– Да… про всякие травы… И еще заговаривать кровь, и бородавки, и больные глаза… И чтобы моль не заводилась в одежде и мыши в подклети. И какие травы надо рвать при солнечном свете, а какие имеют силу во время дождя… Но молитвы мне никому не велено читать, а то они потеряют свою силу, – быстро добавила она.

Мать взяла пустую чашку и поставила на лестницу. И вдруг схватила дочь руками, крепко прижала ее к себе и стала целовать… Кристин почувствовала, что щеки матери мокры и горячи.

– Сохрани и защити тебя Бог и Пресвятая дева от всякого зла! Кроме тебя, у нас теперь с отцом никого не осталось, кого не коснулась бы наша злая судьба! Дорогая, дорогая моя, не забывай никогда, что ты единственная радость твоего отца…

Рагнфрид вернулась в зимнюю горницу, разделась и тихонько забралась в постель рядом с Ульвхильд. Она положила свою руку под голову ребенка и прижалась лицом к лицу малютки, так что чувствовала теплоту тела Ульвхильд и резкий запах пота, исходивший от влажных детских волос.

Ульвхильд спала спокойным, глубоким сном, как всегда после вечернего напитка фру Осхильд. Сено из травы зубровки, подложенное под простыню, одуряюще пахло. И все-таки Рагнфрид долго лежала без сна, не спуская глаз с маленького светлого пятна на потолке, – это луна светила на роговую пластинку, вставленную в отдушину.

В стороне, в другой кровати, лежала фру Осхильд, но Рагнфрид никогда не знала, спит она или бодрствует. Никогда Осхильд ни одним словом не упоминала об их прежнем знакомстве в былые годы, – и это страшило Рагнфрид. И ей казалось, что никогда еще она не была такой горемычной и никогда еще ее сердце не сжималось так от страха, как сейчас, – хотя она и знала теперь, что Лавранс будет опять совсем здоров и Ульвхильд останется в живых.

Казалось, фру Осхильд забавляло беседовать с Кристин, и они с каждым днем все больше и больше сближались. Однажды, отправившись на сбор трав, они сидели вместе высоко на склоне горы, на зеленой лужайке под каменистым обрывом. Сверху виден был двор на Форме, и они различали красную куртку Арне, сына Гюрда; он приехал верхом вместе с ними и теперь стерег лошадей, пока фру Осхильд с девочкой собирали травы в горной роще.

Пока они сидели там, Кристин рассказывала фру Осхильд о своей встрече с горной девой. Она не думала об этом н течение многих лет, но тут все снова ей вспомнилось. И во время рассказа ей вдруг почудилось, что между фру Осхильд и горной женщиной есть какое-то сходство, хотя она отлично знала, что они не похожи друг на друга.

Когда она кончила рассказывать, фру Осхильд некоторое время сидела молча, глядя вниз на долину; наконец она сказала:

– Умно было с твоей стороны, что ты убежала, раз ты была еще ребенком в то время. Но разве ты никогда не слыхала о людях, взявших золото, которое протягивал им горный дух, а потом обращавших самого тролля в камень?

– Я слыхала такие сказки, – отвечала Кристин, – но никогда не решилась бы это сделать. И, по-моему, это некрасиво.

– Это хорошо, если человек не решается делать то, что кажется ему некрасивым, – сказала фру Осхильд, усмехнувшись. – Но зато не так уж хорошо, если человеку что-нибудь кажется некрасивым потому только, что он не решается это сделать, Ты очень выросла за это лето, – вдруг заметила она. – А ты знаешь сама, что будешь красивой?

– Да, – сказала Кристин, – говорят, что я похожа на отца.

Фру Осхильд тихо засмеялась:

– Да, во всяком случае, для тебя было бы лучше, если бы ты походила на Лавранса и душой и телом. Все-таки будет жалко, если тебя выдадут замуж здесь, в долине. Не следует презирать ни крестьянских привычек, ни хуторских обычаев, но все эти знатные люди[25] здесь в горах считают себя такими важными, что равных им прямо нет во всей норвежской земле! Они, верно, удивляются, как это я могу жить и благоденствовать, когда они закрыли передо мной свои двери. Но они ленивы, высокомерны и не хотят учиться новым обычаям, а сваливают вину на старую вражду с королевской властью во дни Сверре. Это ложь, – твой прадед помирился с королем Сверре и принимал от него подарки, но если твой дядя захотел бы вступить в свиту нашего короля и служить ему, то ему пришлось бы обтесаться и снаружи и внутри, а делать это вашему Тронду неохота. Но тебе, Кристин, надо бы выйти замуж за человека, воспитанного по-рыцарски, куртуазного…

Кристин сидела, глядя вниз на красную спину Арне во дворе усадьбы Формо. Она сама не сознавала этого, но когда фру Осхильд говорила о том мире, в котором она прежде вращалась, то Кристин всегда представляла себе рыцарей и графов в образе Арне. Прежде, когда она была еще маленькой, она представляла себе их в образе отца.

– Сын моей сестры, Эрленд, сын Никулауса из Хюсабю, вот кто мог бы быть подходящим женихом для тебя – он вырос очень красивым, этот мальчишка. Сестра моя Магнхильд навестила меня в прошлом году, проезжая через долину, и брала с собой сына. Да его ты не получишь в мужья, хотя я бы охотно покрыла вас покрывалом в брачной постели, – у него волосы так же черны, как твои светлы, и красивые глаза. Но, если я не ошибаюсь в зяте, то он, наверное, уже присмотрел для Эрленда невесту получше тебя.

– А чем я не хорошая невеста? – с удивлением спросила Кристин. Она никогда не обижалась на то, что говорила фру Осхильд, но все же почувствовала себя несколько униженной и подавленной тем, что та ставит себя как будто выше ее родных.

– Да, ты хорошая невеста, – сказала та. – Но все-таки трудно тебе ожидать, что ты породнишься с моим родом. Твой предок был иностранцем и стоял вне закона, а Йеслинги сидели и плесневели по своим усадьбам так долго, что скоро никто и не вспомнит о них за пределами этой долины. А нам же с сестрою достались племянники королевы Маргрет[26], дочери Скюле[27].

Кристин не посмела возразить, что не ее предок, а брат его прибыл в Норвегию, будучи объявленным вне закона. Она сидела, глядя через долину на темные уступы гор, и вспоминала о том дне много лет назад, когда, стоя на пустынном плоскогорье, увидала, как много гор между ее родной долиной и миром. Тут фру Осхильд сказала, что пора возвращаться домой, и велела Кристин позвать Арне. Кристин приставила руки ко рту и стала аукать и махать шейным платком, пока они не увидели, что красное пятно внизу, во дворе, зашевелилось и замахало им в ответ.

Спустя некоторое время фру Осхильд уехала домой, но осенью и в первую половину зимы часто приезжала на несколько дней в Йорюндгорд к Ульвхильд. Девочку начали уже поднимать с постели и пробовали приучать ее держаться на ногах, но они подламывались, когда она пыталась встать. Она постоянно жаловалась, была бледна, уставала, и ее очень мучил корсет, который фру Осхильд сделала для нее из конской кожи и тонких ивовых прутьев; поэтому она предпочитала тихо лежать на коленях у матери. Рагнфрид постоянно держала на руках больную дочку, так что теперь всем домом управляла Турдис. По приказанию матери Кристин всюду следовала за Турдис, помогая ей и учась у нее.

Кристин скучала по фру Осхильд и ждала с нетерпением каждого ее нового приезда. Иногда фру Осхильд много разговаривала с нею; иной же раз девочка напрасно ждала от нее хотя бы одного слова сверх привета при приезде и отъезде – Осхильд проводила время в беседах только со взрослыми. Так по крайнем мере всегда бывало, когда вместе с нею приезжал и ее муж, потому что теперь случалось, что и Бьёрн, сын Гюннара, сопровождал ее в Йорюндгорд. Лавранс ездил как-то осенью в Хэуг – свезти фру Осхильд плату за лечение: лучший серебряный кувшин с блюдом к нему. Лавранс остался ночевать в Хэуге и после очень расхваливал это имение: оно красивое, хорошо ведется и совсем уж не такое маленькое, как говорят люди, рассказывал он. А в жилых помещениях все в достатке, и обычаи в доме благопристойные, как у знатных людей на юге Норвегии. Какого мнения был Лавранс о Бьёрне, он не говорил, но всегда принимал его прекрасно, когда тот сопровождал жену в Йорюндгорд. Но к фру Осхильд Лавранс относился необычайно хорошо и говорил, что, по его мнению, большая часть всяких россказней о ней – враки. Он говорил также, что лет двадцать тому назад ей вряд ли нужно было прибегать к колдовству, чтобы привязать к себе мужчину, – теперь ей было уже под шестьдесят, но она все еще выглядела молодою и была очаровательна и прекрасна.

Кристин чувствовала, что матери все это очень не нравится. Правда, Рагнфрид никогда не говорила про фру Осхильд, но однажды она сравнила Бьёрна с желтой, придавленной к земле травою, которую находишь растущей под большими камнями, – и Кристин нашла, что это очень похоже. Бьёрн выглядел удивительно полинявшим – несколько жирным, бледным и неповоротливым и слегка плешивым, хотя он был всего лишь немногим старше Лавранса. Но все же лицо его сохранило следы былой красоты. Кристин ни разу не перемолвилась с ним словом; он вообще мало говорил и обычно, как войдет в горницу, так и сидит на том самом месте, куда ему пришлось впервые усесться, до тех пор, когда надо отправляться спать. Он безмерно много пил, хотя это мало действовало на него, почти ничего не ел и время от времени смотрел пристально и задумчиво на кого-нибудь из присутствующих своими удивительными выцветшими глазами.

Родичи из Сюндбю ни разу не показывались с тех самых пор, как случилось несчастье; Лавранс же раза два ездил в Вогэ. Но отец Эйрик по-прежнему бывал в Йорюндгорде; там он часто встречался с фру Осхильд, и они ладили. Все считали, что это очень хорошо со стороны священника, который и сам был весьма искусным врачом. Это, вероятно, и была одна из причин, почему владельцы больших поместий не обращались за советами к фру Осхильд, во всяком случае не делали этого открыто, – они считали священника достаточно искусным; но к тому же им трудно было решить, как держать себя с теми двумя, так или иначе как бы изгнанными из их собственного круга. Но отец Эйрик говорил, что хлеба они друг у друга не отбивают, а что касается колдовства фру Осхильд, то ведь не он ее духовный отец; возможно, что фру Осхильд знает несколько больше того, что полезно для спасения души, но нельзя забывать, что невежественные люди охотно говорят о колдовстве, когда женщина умнее своих соседей. Фру Осхильд, со своей стороны, очень хвалила священника и прилежно посещала церковь, если ей случалось гостить в Йорюндгорде в праздничные дни.

Рождество в этом году было грустное, – Ульвхильд все еще не могла стоять на ногах. И затем не было ни слуху ни духу о родне из Сюндбю. Кристин знала, что об этом уже говорят в округе и что отец принимает это близко к сердцу. Но матери было все равно, и это, по мнению Кристин, было очень гадко.

Но вот однажды вечером, уже к концу праздников, приехал в больших санях Сигюрд, домашний священник Тронда Йеслинга, и целью его приезда было пригласить их всех в гости в Сюндбю.

В окрестных приходах недолюбливали отца Сигюрда, потому что, собственно говоря, это он управлял всеми владениями Тронда, – во всяком случае, вина всегда падала на него, когда Тронд поступал сурово или несправедливо, а по правде сказать, Тронд изрядно притеснял своих крестьян. Священник необычайно хорошо писал и считал, знал толк в законах и был искусным лекарем, хотя, может быть. не таким уж искусным, каким сам себя считал. Но, глядя на его поведение, никто не поверил бы, что такой он умный человек; часто он говорил глупости. Рагнфрид и Лаврансу он никогда не нравился, но все в Сюндбю, понятно, ценили ею очень высоко и вместе с ним были очень обижены, что его не позвали к Ульвхильд.

И вот по несчастной случайности вышло так, что когда отец Сигюрд приехал в Йорюндгорд, то там уже были фру Осхильд с мужем, а кроме того, отец Эирик, Гюрд и Инга с Финсбреккена, родители Арне, старый Ион из Лоптсгорда и один из братьев-проповедников из Хамара, брат Осгэут.

Пока Рагнфрид распоряжалась, чтобы столы были вновь накрыты и подано было угощение для гостей, а Лавранс читал привезенные священником письма, тот захотел осмотреть Ульвхильд. Она была уже уложена в постель и спала, но отец Сигюрд разбудил ее, начал щупать ей спину, руки и ноги и расспрашивать сначала довольно ласково, а потом нетерпеливо, потому что она испугалась его; Сигюрд был росту маленького, почти карлик, но с большим огненно-красным лицом. Когда он захотел поднять Ульвхильд с кровати и поставить на пол, чтобы попробовать, держат ли ее ноги, она принялась кричать. Тут фру Осхильд встала, подошла к кровати и покрыла Ульвхильд меховым одеялом, сказав, что девочка теперь такая сонная, что не могла бы стоять на полу, даже если бы у нее были здоровые ноги.

Священник было возвысил голос – его ведь тоже считают хорошим врачом. Но фру Осхильд взяла его за руку, повела на почетное место[28], усадила и начала рассказывать обо всем, что она делала с Ульвхильд, причем спрашивала его мнение о каждой мелочи. Тогда он несколько смягчился и стал есть и пить разные вкусные вещи, приготовленные Рагнфрид.

Но по мере того как пиво и вино действовали на его голову, отец Сигюрд опять приходил в дурное настроение, искал ссоры и раздражался: он отлично знал, что никто из находившихся здесь его не любил. Сперва он обратился к Гюрду, который был управителем в имениях хамарского епископа в Bora и Силе, а у епископа с Трондом, сыном Ивара, бывало много тяжб. Гюрд отвечал скупо, но Инга, жена его, была вспыльчива, а тут еще вмешался в разговор брат Осгэут и молвил:

– Тебе не следовало бы забывать, отче Сигюрд, что наш достопочтенный пастырь отец Ингъялд также и твой владыка, а мы в Хамаре достаточно понаслышались о тебе. В Сюндбю ты катаешься как сыр в масле и мало думаешь о том, что тебя поставили в священники не для того, чтобы ты был соглядатаем Тронда и помогал ему во всех его беззакониях, на погибель его души и умаление прав церкви. Разве ты никогда не слыхал, что бывает с непослушными и вероломными священниками, которые подают советы против своих духовных отцов и начальников? Иль ты не знаешь, как ангелы привели однажды святого Томаса из Кантерборга к дверям ада и дали ему заглянуть туда? Он очень удивился, что не видит там ни одного из своих священников, которые шли против него, как ты идешь против своего епископа. Он только что хотел восхвалить милосердие Господне, потому что этот святой человек искренне желал спасения всем грешникам, но тут ангел попросил черта приподнять немного хвост, и тут наружу с громким треском и отвратительной серной вонью вылетели все те священники и ученые мужи, которые предали достояние церкви. И тогда он увидел, куда они попали!

– Врешь, монах, – сказал священник. – Я тоже слыхал эту сагу, но только не священники, а нищенствующие монахи вылетели из зада дьявола, как из осиного гнезда!

Старый Ион захохотал громче всех работников и закричал:

– Мне думается, там были обе породы!

– Тогда, значит, у черта здорово широкий хвост, – сказал Бьёрн, сын Гюннара; а фру Осхильд улыбнулась и заметила:

– А разве ты не слыхал, что все злое таскает за собой длинный хвост?

– Молчи, фру Осхильд! – закричал отец Сигюрд. – Не тебе бы уж говорить о длинном хвосте, который злое таскает за собою. Ты восседаешь тут, словно хозяйка здесь ты, а не Рагнфрид. Но все-таки странно, что ты не сумела вылечить ей ребенка – или у тебя не осталось больше той живой воды, которой ты когда-то торговала? Той, что может срастить разрезанную на куски овцу, когда ее уже варят в котле, и превратить женщину в девушку на брачном ложе? Я отлично знаю о свадьбе в этом самом приходе, когда ты приготовила омовение для совращенной невесты…

Отец Эйрик вскочил, схватил священника за плечи и ноги и перебросил его через стол, так что попадали кувшины и кружки; еда и напитки полились по скатерти и по полу, а отец Сигюрд в разорванной одежде растянулся на полу во весь рост. Эйрик обежал вокруг стола и хотел еще раз ударить Сигюрда, покрывая своим громовым голосом поднявшийся шум и гам:

– Заткни свою грязную глотку, ты, бесовский поп!

Лавранс попробовал разнять их, а Рагнфрид стояла у стола бледная как смерть, ломая руки. Тут подоспела фру Осхильд, помогла отцу Сигюрду встать на ноги и вытерла кровь с его лица. Она влила ему в рот кубок меду и сказала так:

– Не годится быть таким суровым, отец Эйрик, что уж и пошутить при тебе нельзя, тем более, когда все подвыпили! Садитесь-ка теперь по местам, и я расскажу вам об этой свадьбе. Случилось это все не в нашей долине, и не я была той счастливицей, которая умеет приготовлять такую воду; если бы я умела варить ее, то мы не сидели бы теперь в своей крошечной горной усадьбе. Я была бы тогда богатой и владела бы поместьями где-нибудь в больших приходах, вблизи от города, монастырей, епископа и соборного капитула. – Так говорила она, улыбаясь трем духовным особам. – Но кто-то действительно знал в старые дни такое искусство, потому что это произошло во времена короля Инге[29], если я не ошибаюсь, а женихом был Петер, сын Лодина из Браттеланда; но которая из трех его жен была невестой, нельзя сказать, потому что еще до сих пор живы потомки всех трех. Ну, так вот, у этой невесты были причины жаждать обладания живой водой, и она ее раздобыла и приготовила себе омовение в подвале. Но только она собралась искупаться, как в подвал вошла ее будущая свекровь. Она очень устала за дорогу и была вся в грязи, так как приехала верхом на свадьбу, и вот она раздевается и лезет в чан. Была она уже старой женщиной и прижила от Лодина девятерых детей. Но в эту ночь и Лодин и Петер испытали то, чего они вовсе не ожидали!

Собравшиеся громко захохотали, а Гюрд с Ионом стали кричать, что фру Осхильд должна рассказать еще несколько таких побасенок. Но фру Осхильд отказалась:

– Здесь сидят два священника с братом Осгэутом, да молодые парни и служанки; прекратим лучше эти разговоры, пока они не стали неприличными и грубыми, и вспомним, что стоят праздники.

Мужчины шумели и кричали, но женщины поддерживали фру Осхильд. Никто не заметил, что Рагнфрид вышла из горницы. Но немного спустя Кристин, сидевшая дальше всех на женской скамье[30] среди служанок, собралась идти спать. Она спала в доме у Турдис, потому что в главном доме было очень много гостей.

На дворе был трескучий мороз, и северное сияние переливалось и мерцало над крутыми горными лбами. Снег скрипел под ногами Кристин, когда она, стуча зубами от холода, бежала через двор, скрестив на груди руки.

И вдруг она заметила, что в тени старого сарая кто-то быстро ходит взад и вперед, вскидывает вверх руки, ломает пальцы и громко причитает. Узнав мать, Кристин с ужасом подбежала к ней и спросила, не больна ли она.

– Нет, нет, – раздраженно ответила мать. – Мне просто надо было выйти на воздух. Иди ложись, дитя мое!

Кристин повернулась, чтобы идти, но тут мать тихонько окликнула ее:

– Вернись в большую горницу и ложись вместе с отцом и Ульвхильд – обними ее крепко, чтобы он нечаянно не придавил ее: он спит так тяжело, когда пьян. А я подымусь в старый стабюр и переночую в нем.

– Господи Иисусе, матушка, – сказала Кристин, – вы замерзнете насмерть, если будете спать там, да еще одна! И что скажет отец, если вы не ляжете спать в своей постели?

– Он ничего не заметит, – отвечала мать, – он уже почти спал, когда я уходила, а завтра утром он поздно проснется. Иди и делай так, как я сказала.

– Там вам будет так холодно, – дрожа пробормотала Кристин, но мать, на этот раз немного ласковее, приказала ей идти, а сама заперлась в стабюре.

Там было так же холодно, как и на дворе, и темно, что в могиле. Рагнфрид ощупью добралась до кровати, сорвала с себя головной платок, развязала башмаки и забралась в постель под шкуры. Они были холодны как лед; Рагнфрид будто погружалась в снежный сугроб. Она накрылась с головой, подобрала под себя ноги, засунула за пазуху руки и так лежала, плача – то совсем тихо, и слезы бежали ручьями по ее щекам, а то громко рыдая и скрежеща зубами. Наконец она все-таки согрела – свою постель настолько, что начала понемногу забываться, и так заснула в слезах.

V

В год, когда Кристин весною исполнилось пятнадцать лет, Лавранс, сын Бьёргюльфа, и рыцарь Андрее, сын Гюдмюнда из Дюфрина, назначили друг другу свидание во время тинга[31] в Холледисе. Там они договорились, что второй сын Андреев, Симон, обручится с Кристин, дочерью Лавранса, и получит во владение Формо, родовое имение матери Андреса. Мужчины закрепили сделку рукобитием, однако договорной записи не совершили, потому что Андресу – сперва надо было уладить все с другими своими детьми относительно раздела между ними наследства. Поэтому и обручения не справляли; но рыцарь Андрее вместе с Симоном поехали в Йорюндгорд посмотреть невесту, и Лавранс задал там большой пир.

К этому времени Лавранс уже отстроил новый дом в два жилья, с печами кирпичной кладки как в главной горнице, так и наверху2, и обставил его богато и красиво резной деревянной утварью и добротными домашними вещами. Он перестроил также старый стабюр и поправил многие постройки, так что зажил теперь, как подобает мужу, носящему оружие. У него сейчас было большое состояние, потому что ему везло во всех его предприятиях и хозяин он был умный и рачительный; в особенности славились великолепные лошади его завода и разводимый, им замечательный скот всевозможных пород. А теперь, когда он так сумел устроить, что отдавал дочь в замужество в Формо за человека от Дюфрннского рода, люди считали, что он довел до благополучного конца свое намерение стать первым человеком в округе. И сам Лавранс и Рагнфрид были тоже очень довольны, как довольны были и рыцарь Андрее с Симоном.

Кристин была несколько разочарована, увидев Симона, сына Андреса, потому что столько слышала о его красоте и учтивости, что ждала невесть чего от своего жениха.

Правда, Симон был недурен собой, но немного тучен для своих двадцати лет; у него была короткая шея, а лицо круглое и блестящее, как полный месяц. Волосы у него были очень красивые, темно-русые и кудрявые, а глаза серые, ясные, но сидели они слишком глубоко и словно заплывали, потому что веки были очень уж пухлые; нос был слишком маленький, рот тоже небольшой с надутыми губами, но не безобразный. И, несмотря на полноту, Симон был легок, подвижен, гибок во всех своих движениях и ловок в разных состязаниях На язык он был остер и быстр на ответы; Лавранс находил, что в беседах со старшими он обнаруживал здравый смысл и познания.

Рагнфрид скоро полюбила его, а Ульвхильд с первого же раза почувствовала к нему горячую любовь, – правда, он был особенно мил и ласков с маленькой больной девочкой. А когда Кристин несколько привыкла к его круглому лицу и способу выражаться, то и ей жених стал очень нравиться, и она радовалась, что отец все так для нее устроил.

В числе приглашенных была и фру Осхильд. С тех пор как владельцы Йорюндгорда открыли для нее свои двери, другие знатные люди в ближайших приходах начали опять вспоминать о ее высоком происхождении и меньше думать о ее сомнительной славе, так что теперь фру Осхильд постоянно общалась с людьми. Увидев Симона, она сказала:

– Это подходящий для тебя брак, Кристин; этот Симон далеко пойдет в жизни – ты избавишься от многих забот и хлопот, и он будет тебе добрым мужем. Но, по-моему, он чересчур тучен и слишком уж весел. Если бы в Норвегии и теперь все было так, как прежде, в былые дни, или как это бывает в других странах, где люди относятся к грешникам не строже самого Господа Бога, то я посоветовала бы тебе завести худощавого и грустного дружка, с которым ты могла бы сидеть и вести разговоры. Тогда я сказала бы, что лучше тебе нечего и желать, как только выйти за Симона!

Кристин покраснела, хотя и не вполне поняла смысл слов фру Осхильд. Но по мере того как время шло, а сундуки ее наполнялись и она постоянно слышала разговоры о своей свадьбе и о том, что она принесет с собой в дом мужа, она стала с нетерпением ждать, чтобы уж все скорее закончилось обручением и Симон приехал к ним на север; в конце концов она стала много думать о женихе и радовалась, что снова его увидит.

Кристин стала уже совсем взрослой и очень похорошела. Она больше походила на отца и была высокой, с тонким станом и стройными узкими руками и ногами, но вместе с тем была она статной и словно налитой. Лицо у нее было несколько коротко и округло, лоб низок, широк и бел, как молоко, глаза большие, серые, добрые, под красиво очерченными бровями, рот несколько велик, но губы свежие, алые и пухлые, а подбородок правильный и круглый, как яблочко. У нее были чудесные густые и длинные волосы, но они не вились и были темноватого опенка, не то русые, не то золотистые. Лавранс ничего так не любил, как слушать, когда отец Эйрик расхваливал Кристин и хвастался ею – девушка выросла на глазах у священника, он учил ее читать и писать и был очень к ней привязан. Но Лаврансу не особенно нравилось, когда священник иной раз сравнивал его дочь с непорочной молодой кобылицей с шелковистыми боками.

И все-таки все говорили, что если бы с Ульвхильд не случилось несчастья, то она была бы во много раз красивее сестры. У нее было такое прекрасное и милое лицо, бело-розовое, как роза и лилии, а белокурые и мягкие как шелк волосы падали пушистыми и волнистыми локонами на ее тонкую шейку и узкие плечи. Глазами она походила на род Йеслингов: они глубоко сидели под прямыми черными бровями и были прозрачны, как вода, и серо-голубые; но взгляд их был мягок, а не колюч. как у Йеслингов. Кроме того, у девочки был такой приятный и ясный голосок, что радостно было слушать, когда она говорила или пела; у нее были большие способности к книжной науке, к струнной игре и к шахматам, но работать она не очень любила, потому что у нее тотчас уставала спина.

Мало было надежды на то, чтобы этот красивый ребенок когда-либо выздоровел вполне. Здоровье Ульвхильд несколько поправилось после того, как родители побывали с ней в Нидаросе, у святого Улава. Лавранс и Рагнфрид ходили туда пешком, не беря с собою ни слуг, ни служанок, и всю дорогу сами несли ребенка на носилках. После этого путешествия Ульвхильд стало лучше, так что она стала ходить, опираясь на костыль. Но было трудно надеяться, что она выздоровеет настолько, чтобы можно было выдать ее замуж; поэтому в свое время придется отдать ее в монастырь со всем причитающимся ей имуществом.

Никто никогда не заговаривал об этом, и сама Ульвхильд не сознавала, что она была не похожа на других детей. Она очень любила украшения и нарядные платья, и у родителей не хватало духа в чем-либо ей отказать; напротив, Рагнфрид шила и вышивала для нее и наряжала ее, как королевскую дочь. Однажды, когда прохожие коробейники остановились ночевать в Лэугарбру, Ульвхильд увидела там их товары, они, между прочим, продавали янтарно-желтую шелковую материю, и девочке непременно захотелось такого шелку на сорочку. Лавранс, вообще говоря, никогда ничего не покупал у торговцев, продававших незаконно по сельским приходам товары, которыми разрешалось торговать лишь по городам, по тут он сразу купил всю штуку. Кристин тоже получила от отца шелку для своей свадебной сорочки и вышивала ее этим летом. До сих пор у нее никогда не было никаких других рубах, кроме шерстяных и одной полотняной для праздничного наряда. Но Ульвхильд получила шелковую праздничную сорочку и еще воскресную полотняную сорочку с шелковым верхом до пояса.

Лавранс, сын Бьёргюльфа, владел теперь также и небольшой усадьбой Лэугарбру, которой управляли Турдис с Ионом. У них жила самая младшая дочка Лавранса и Рагнфрид – Рамборг, которую Турдис выкормила грудью. Рагнфрид почти не глядела на этого ребенка в первое время после его рождения, говоря, что она приносит своим детям несчастье. Впрочем, она очень любила свою маленькую девочку и постоянно посылала подарки ей и Турдис; позднее она стала часто ходить в Лэугарбру посмотреть на Рамборг, но предпочитала приходить по вечерам, когда девочка уже спала, и только сидела около нее. Лавранс же и две старшие дочки часто бывали в Лэугарбру и играли с малюткой; она была сильным и здоровым ребенком, но не так красива, как сестры.

Это лето было последним, проведенным Арне, сыном Гюрда, в Йорюндгорд. Епископ обещал Гюрду помочь юноше пробить себе дорогу в жизни, и Арне должен был к осени переехать в Хамар.

Хотя Кристин знала, что она люба Арне, но в душе ее было еще так много детского, что она не задумывалась над этим; она держалась с ним, как обычно бывало с тех самых пор, когда они были детьми: постоянно искала его общества и всегда шла с ним об руку, когда плясала дома или на церковном пригорке. И то, что матери это не нравилось, казалось ей скорее забавным. Но она никогда не говорила с Арне о Симоне или о своем замужестве, потому что заметила, что он становится угрюмым, когда при нем заговорят об этом.

Арне был на все руки мастер и решил сделать для Кристин на память о себе рабочий стан. Он уже покрыл резьбой и ящик в сиденье и раму стана, а теперь работал в кузнице, выковывая железные скобы и замок к ящику. Однажды, прекрасным летним вечером, Кристин пошла к нему, захватив с собой отцовскую куртку, которую надо было починить. Она села на каменный порог и принялась шить, болтая с юношей, работавшим в кузнице. Ульвхильд, пришедшая с сестрой, ковыляла поблизости на своем костыле и ела малину с кустов, росших по обочинам поля между грудами камней.

Через некоторое время Арне вышел из двери кузницы, чтобы немного остыть. Он хотел присесть рядом с Кристин, но та слегка отодвинулась и попросила его быть осторожнее, чтобы не запачкать ей сажей шитья, которое лежало у нее на коленях.

– Так вот как теперь у нас стало, – промолвил Арне. – Ты уже не смеешь позволить мне сесть с собой рядом, потому что боишься, как бы крестьянский парень не испачкал тебя?

Кристин с удивлением взглянула на него и ответила:

– Ты же знаешь, что я хотела сказать! Сними свой кожаный передник, смой сажу с рук и садись тут, отдохни немного рядом со мной… – И она подвинулась, чтобы дать ему место.

Но Арне улегся на траве перед нею; тогда она опять заговорила:

– Не сердись же, Арне мой! Неужели ты можешь думать, что я не благодарна тебе за тот красивый подарок, который ты для меня делаешь, или могу забыть когда-либо, что ты всегда был моим лучшим другом здесь, у нас дома?

– А разве я был твоим лучшим другом? – спросил он.

– Ты сам отлично знаешь, – сказала Кристин. – И я никогда не забуду тебя. Но ты, которому предстоит ехать в широкий свет, ты, может быть, достигнешь богатства и славы много раньше, чем думаешь, и тогда, конечно, забудешь меня гораздо скорее, чем я тебя…

– Ты никогда меня не забудешь? – сказал Арне, улыбаясь. – А я забуду тебя раньше, чем ты меня? Какой ты еще ребенок, Кристин!

– Ты и сам еще не вырос! – отвечала она.

– Я одного возраста с Симоном Дарре, – снова заговорил он. – И мы тоже носим шлем и щит, не хуже владельцев Дюфрина, но только моим родителям не улыбнулось счастье.

Он вытер руки пучком травы, тронул Кристин за щиколотку и прижался щекою к ее ноге, выглядывавшей из-под подола платья. Кристин хотела убрать ногу, но Арне сказал:

– Твоя мать ушла в Лэугарбру, а Лавранс уехал со двора – из усадьбы час никто не увидит. Один-единственный раз ты можешь позволить мне поговорить о том, что лежит у меня на сердце.

Кристин отвечала:

– Ведь мы с тобой оба всегда знали, что если бы мы полюбили друг друга, это ни к чему не привело бы,

– Можно положить голову к тебе на колени? – спросил Арне и, не дождавшись ответа, склонился головой на колени к Кристин, обняв одной рукой ее стан. Другой рукой он перебирал ее косы.

– Каково-то тебе понравится, – произнес он немного спустя, – когда Симон будет лежать у тебя на коленях и играть твоими волосами?

Кристин не отвечала. Казалось, на нее внезапно навалилась какая-то тяжесть… Речи Арне, голова Арне на ее коленях…

Словно открылась какая-то дверь в неизвестное, много темных путей в еще большую темноту. – невеселая, со стесненным сердцем, она медлила и не хотела заглянуть туда.

– Женатые люди не занимаются такими вещами, – неожиданно произнесла она быстро и как бы с облегчением. Она попробовала представить себе толстое, круглое лицо Симона с такими вот глазами, какими сейчас смотрел на нее вверх Арне, услышала его голос – и не могла удержаться от смеха.

– Симону и в голову не пришло бы улечься на землю, чтобы поиграть с моими башмаками!

– Зачем ему? Он гложет играть с тобой в своей постели! – сказал Арне. При звуках этою голоса Кристин сразу почувствовала себя слабой и бессильной. Она попробовала скинуть его голову со своих колен, но Арне крепко прижался головой к ее ногам и тихо сказал:

– А я играл бы с твоими башмаками, и с твоими волосами, с твоими пальцами, Кристин, и весь день ходил бы повсюду за тобой, хотя бы ты и была моей женой и спала в моих объятиях каждую ночь!

Он наполовину приподнялся и, обняв ее за плечи, заглянул ей в глаза.

– Нехорошо так говорить со мною, – тихо и смущенно сказала Кристин.

– Да, правда, – ответил Арне. Он поднялся на ноги и стоял теперь перед нею. – Но скажи мне лишь одно – неужели тебе не больше хотелось бы, чтобы это был я?..

– Ах, конечно, мне хотелось бы больше… – Она помедлила немного. – Мне бы больше хотелось не иметь мужа… пока…

Арне не двинулся с места и сказал:

– Так тебе больше всего хотелось бы, чтобы тебя отдали в монастырь, как это задумано с Ульвхильд? Чтобы остаться девой на веки вечные?

Кристин уронила крепко сжатые руки на колени. Странный, сладкий трепет охватил ее; и, вдруг вздрогнув, она словно сразу поняла, как жалко маленькую сестричку, и глаза ее наполнились слезами горя при мысли об Ульвхильд.

– Кристин, – тихо промолвил Арне.

В эту минуту Ульвхильд громко вскрикнула. Костыль застрял у ней между камней, и она упала. Арне с Кристин подбежали к ней, и Арне, подняв ее, передал на руки сестре. Ульвхильд разбила себе губу, из раны сильно шла кровь.

Кристин села вместе с девочкой в дверях кузницы, а Арне принес воды в деревянной чашке, и они принялись вместе обмывать ей лицо. Ульвхильд содрала себе, кроме того, кожу с коленок. Кристин ласково склонилась над маленькими тонкими ножками.

Жалобные рыдания Ульвхильд скоро затихли, и она только тихо и горько плакала, как плачут дети, привыкшие переносить боль. Кристин прижимала ее голову к своей груди и тихонько укачивала девочку.

И тут в церкви святого Улава зазвонил колокол к вечерне.

Арне заговорил с Кристин, но та сидела, склонившись над сестрою, и словно ничего не слыхала и не замечала; тогда он испугался и спросил, не думает ли она, что Ульвхильд опасно расшиблась; Кристин покачала головой, не глядя на Арне.

Немного спустя она встала и пошла к дому, неся Ульвхильд на руках. Арне шел следом, молчаливый и смущенный; Кристин так глубоко задумалась, что лицо у нее стало совсем каменным. Пока она шла, колокол все звонил над холмистыми лугами и долиной; он еще звонил, когда Кристин вошла в горницу.

Она положила Ульвхильд на постель, в которой сестры спали вместе с тех пор, как Кристин стала уже слишком большой, чтобы спать с родителями. Потом она сняла с себя башмаки и легла рядом с девочкой; так она лежала, прислушиваясь к звону колокола, и еще долго после того, как он затих, а девочка заснула.

Ей пришло в голову, когда колокол начал звонить, а она сидела, охватив руками окровавленное личико Ульвхильд, что, может быть, это ей знамение. Если бы она решилась пойти в монастырь вместо сестры, если бы она решилась посвятить себя Богу и деве Марии, то, может быть, тогда Бог вернул бы ребенку здоровье и силы.

Она вспомнила слова брата Эдвина, что в нынешнее время родители посвящают Богу только убогих да немощных детей или таких, которым трудно устроить хорошее замужество. Кристин знала, что ее отец и мать были людьми благочестивыми, и вместе с тем всегда только и слышала о том, что ее выдадут замуж, а когда родители поняли, что Ульвхильд на всю жизнь останется больной, то сейчас же решили, что она пойдет в монастырь…

Но ей самой не хотелось этого, она изо всех сил гнала от себя мысль, что Бог совершит чудо над Ульвхильд, если она, Кристин, станет монахиней. Она цеплялась за слова отца Эйрика, что теперь мало бывает чудес. И все-таки сегодня она чувствовала – правду говорил брат Эдвин: если бы у человека было достаточно веры, то он мог бы творить чудеса. Но она не хотела верить, она не любила так сильно Бога, Богородицу и всех святых, не хотела даже любить их так – она любила мир, она стремилась в мир и тосковала по нему…

Кристин прижалась губами к мягким, шоковым волосам Ульвхильд. Девочка крепко спала; старшая сестра поднялась было, полная беспокойства, но потом снова легла. Сердце ее истекало кровью от горя и стыда, но она твердо знала, что не хочет верить в чудеса, потому что не хочет отказаться от своего наследия – от здоровья, красоты и любви.

Тогда она попробовала утешить себя мыслью, что родители все равно ей никогда этого не позволили бы. Да и не поверили бы, что это принесет какую-нибудь пользу. Ведь она уже помолвлена, и они не захотят потерять Симона, которого так полюбили. Ей показалось, что родители изменяют ей в чем-то, раз они уж так гордятся этим зятем; и внезапно с отвращением вспомнила круглое красное лицо Симона, его маленькие смеющиеся глазки, его упругую поступь, – он прыгает как мячик, вдруг пришло ей на мысль, – его шутливую речь, которая заставляла ее чувствовать себя невежей и дурой. Совсем уж не такое большое счастье получить его в мужья и переехать всего только вниз, в Формо… И все-таки лучше уж выйти за него, чем идти в монастырь!.. Но широкий мир, лежащий за горами, королевский Двор, и графы, и рыцари, о которых рассказывала фру Осхильд, и красавец с печальным взором, который повсюду следовал бы за нею, никогда не уставая… Она вспомнила Арне в тот летний день, когда он лежал на боку и спал, а его русые блестящие волосы рассыпались по вереску – тогда она любила его так сильно, как родного брата… Нехорошо было так говорить с нею, раз он знает, что им все равно никогда не принадлежать друг другу…

Мать послала сказать из Лэугарбру, что она останется там ночевать. Кристин встала, чтобы раздеться и лечь спать. Она начала расшнуровывать платье, но вдруг снова надела башмаки, завернулась в плащ и вышла во двор.

Ночное небо, светлое и зеленоватое, простиралось над гребнями гор. Скоро должен был взойти месяц, и в том месте, где он скрывался за горою, медленно ползли маленькие тучки, и нижний край их блестел, как серебро; небо все светлело и светлело, как металл, на который ложится роса.

Кристин побежала между изгородями по дороге вверх к церкви. Церковь спала, черная и замкнутая, но Кристин подошла к кресту, стоявшему неподалеку б память того, что святой Улав отдыхал когда-то на этом месте, когда бежал от недругов.

Кристин опустилась на колени на камень и положила сложенные руки на подножие креста.

– Святой крест, крепчайшая мачта, прекраснейшее древо, мост для болящих, ведущий к прекрасным брегам выздоровления…

Казалось, что от слов молитвы ее смутная тоска расплывается, расходится, как круги по воде. Отдельные мысли, смущавшие ее, сглаживались, душа ее понемногу успокаивалась, смягчаясь, и тихая бездумная грусть занимала место горестей.

Она стояла на коленях, чутко воспринимая все ночные звуки. Ветер вздыхал так странно, река шумела в роще за церковью, а ручеек журчал совсем рядом, пересекая дорогу, – и всюду, вблизи и вдали, различала она во мраке и взором и слухом струйки текущей и капающей воды. Внизу в поселке река поблескивала белым. Месяц выглянул в просвет среди гор, влажные от росы листья и камни заблестели, и лунный свет неясно и тускло отразился от просмоленной бревенчатой колоколенки у ограды кладбища. Потом месяц снова скрылся там, где выше вздымался к небу горный хребет. Теперь небо еще больше покрылось сияющими тучками.

С дороги донеслись до нее звуки медленной конской поступи и мужских голосов, тихо и спокойно разговаривавших между собой. Кристин никого не боялась здесь, так близко от дома, где ей был знаком каждый; она почувствовала себя уверенней.

Отцовские собаки налетели на нее, повернули и помчались стрелой обратно в чащу, снова вернулись и кинулись к Кристин опять. Отец громко поздоровался с нею, показавшись на дороге среди берез. Он вел Гюльдсвейна под уздцы; на седле болталась целая связка птиц, а на левой руке Лавранс нес сокола с колпачком на голове. Отец шел в сопровождении высокого сутуловатого монаха в рясе, и Кристин, еще не успев рассмотреть его лица, уже знала, что это брат Эдвин. Она пошла им навстречу, не дивясь этому, словно во сне, и, когда Лавранс спросил ее, узнает ли она их гостя, она только улыбнулась.

Лавранс встретился с ним наверху, у Ростского моста, и ему удалось уговорить его пойти с ним домой и переночевать в усадьбе. Но брат Эдвин настаивал, чтоб ему позволили лечь в хлеву.

– Потому что я совсем завшивел, – сказал он, – меня нельзя класть в хорошую постель.

И как Лавранс ни просил, ни уговаривал, монах стоял на своем; сперва он даже хотел, чтобы его и накормили во дворе. Наконец его все-таки привели с собою в горницу; Кристин затопила печку в углу и поставила на стол свечи, пока девушка вносила еду и питье.

Монах уселся на скамью у самой двери и ничего не хотел на ужин, кроме холодной каши да воды. И не согласился, когда Лавранс предложил приготовить ему баню и плеть постирать одежду.

Брат Эдвин возился, почесывался, и все его худое старое лицо смеялось.

– Нет, нет, – говорил он, – насекомые кусают мою гордую плоть куда лучше, чем бичи и выговоры настоятеля! Все это лето я прожил под скалой в горах – мне разрешили уйти в пустыню, чтобы поститься и молиться; и вот я сидел там, воображая. что стал теперь совсем святым отшельником. А бедняки из Сетпадала приносили мне пищу и думали – вот уж перед ними действительно благочестивый и целомудренный монах. «Брат Эдвин, – говорили они, – если бы было побольше таких монахов, как ты, то мы бы куда скорее исправились, а то мы постоянно видим священников, епископов и монахов, которые грызутся и дерутся друг с другом, как поросята у корыта» Я, правда, внушал им, что не по-христиански говорить такие слова, но мне нравилось слышать это, н я молился да пел вовсю, так что в горах прямо звенело. И теперь для меня очень полезно чувствовать, как вши грызутся и дерутся на моей собственной шкуре, и слышать, как добрые хозяйки, соблюдающие чистоту и порядок в своих горницах, кричат, что эта грязная монастырская свинья отлично может ночевать и на сеновале в летнее время. Сейчас я иду на север, в Нидарос, к празднику святого Улава, и мне полезно видеть, как люди не очень-то спешат близко подходить ко мне…

Ульвхильд проснулась; Лавранс подошел к ней и поднял с кровати, завернув в свой плащ.

– Вот, дорогой отец, тот ребенок, о котором я рассказывал. Возложите на нее руки и помолитесь Богу о ней, как вы молились за того мальчика в Мельдале, который, как мы слышали, стал снова ходить…

Монах ласково взял Ульвхильд за подбородок и посмотрел ей в лицо. Потом поднял ее ручку и поцеловал.

– Лучше молитесь вы оба, и ты и жена твоя, Лавранс, сын Бьёргюльфа, чтобы вам не впасть в искушение и не пытаться перебороть волю Божию ради этого ребенка. Сам Господь наш Иисус Христос поставил эти маленькие ножки на стезю, по которой вернее всего можно будет дойти до обители мира, – я вижу по твоим глазам, блаженная Ульвхильд, что у тебя есть молельщики и представители в лучшем мире.

– Но я слышал, что мальчик в Мельдале выздоровел, – тихо сказал Лавранс.

– Он был единственный сын у бедной вдовы, и не было никого, кроме прихода, кто стал бы кормить и одевать его, когда матери не станет. И все-таки эта женщина молилась только о том, чтобы Бог даровал ей безбоязненное сердце, дал ей сил верить, что он устроит все так, как будет лучше для мальчика.

А я только то и сделал, что повторял с нею эту молитву.

– Нелегко будет ее матери и мне успокоиться на этом, – глухо ответил Лавранс. – Особенно потому, что девочка такая красивая и такая хорошая.

– Видел ли ты ребенка, который родился в Листаде, на юге долины? – спросил монах. – Или тебе хотелось бы, чтобы твоя дочка была такою?

Лавранс вздрогнул и прижал девочку к себе.

– Разве тебе не кажется, – снова заговорил брат Эдвин, – что все мы в глазах Бога – дети, над которыми он горюет, ибо мы искалечены грехом? И все же нам кажется, что на свете нам жить не так уж плохо!

Он подошел к изображению девы Марии на стене, и все опустились на колени, пока он читал вечернюю молитву. Им казалось, что брат Эдвин принес утешение.

Но когда он вышел, чтобы найти себе место для ночлега, Астрид, старшая из служанок, тщательно подмела пол всюду, где стоял и сидел монах, и сейчас же бросила сор в огонь.

На следующее утро Кристин поднялась рано, положила молочной каши и пшеничных лепешек на красивое деревянное блюдо с выжженными украшениями, – ей было известно, что монах никогда не прикасался к мясному, – и сама отнесла ему поесть. В доме почти никто еще не вставал.

Брат Эдвин стоял на мостках у хлева, уже совсем собравшись в путь, с котомкой на плечах и палкой в руках; он с улыбкой поблагодарил Кристин за беспокойство, уселся на траве и принялся за еду; Кристин же села у его ног.

Прибежала во всю прыть ее маленькая белая собачка; громко звенели колокольчики у нее на ошейнике. Кристин взяла ее на руки, а брат Эдвин стал щелкать перед носом собачки пальцами, бросал ей в пасть кусочки хлеба и очень расхваливал.

– Она из той породы, которую ввезла в Норвегию королева Эуфемия[32], – сказал он. – У вас теперь в Йорюндгорде так все богато, и в большом и в малом…

Кристин покраснела от удовольствия. Она и сама знала, что у нее породистая собака, и гордилась ею; во всей округе ни у кого не было домашних собачек. Но она не знала, что ее собака той же породы, что у королевы.

– Симон, сын Андреса, прислал мне ее, – сказала она, прижимая к себе собачку, а та лизнула ее в лицо. – Ее зовут Кортелин.

Она думала было поговорить с монахом о своей тревоге и попросить у него совета. Но теперь ей не хотелось уже снова возвращаться к своим вчерашним вечерним мыслям. Ведь брат Эдвин был уверен, что Бог устроит все к лучшему для Ульвхильд. И как мило, что Симон послал ей такой подарок еще даже до того, как было объявлено их обручение! Об Арне ей не хотелось думать – она считала, что он вел себя не правильно по отношению к ней.

Брат Эдвину взял посох и попросил Кристин передать от него привет всем в доме – ему не дождаться, когда все встанут, потому что лучше всего идти но утреннему холодку. Кристин проводила монаха до церкви и даже прошла с ним немного по лесу.

Прощаясь с девушкой, монах пожелал ей мира Господня и благословил ее.

– Скажите мне слово, дорогой отец, как сказали Ульвхильд, – попросила его Кристин, держа руку монаха в своих.

Монах провел по мокрой траве босой ногой, скрюченной от подагры.

– Мне хотелось бы внушить тебе, дочь моя, чтобы ты обратила внимание на то, как Бог заботится о достоянии людском здесь, в долине. Тут выпадает мало дождя, но зато он дал вам ручьи, бегущие с гор, а роса освежает поля и луга каждую ночь. Возблагодари Бога за те его добрые дары, которые он дал тебе, и не ропщи, если тебе покажется, что у тебя не хватает чего иного, что, как тебе мнится, очень бы тебе подошло сверх того. У тебя прекрасные золотистые волосы – не огорчайся, что они не вьются! Разве ты не слыхала про старуху, которая сидела и плакалась, что у нее к празднику всего только один маленький кусочек свинины на семерых голодных детей? Как раз в это время мимо проезжал святой Улав; он простер руку над блюдом и попросил Бога насытить бедных воронят. Но когда старуха увидела, что на столе лежит целая заколотая свинья, то начала плакать о том, что у нее не хватает котелков да чашек…

Кристин побежала домой с Кортелином, увивавшимся у ее ног, с лаем хватавшим ее зубами за складки платья и звеневшим всеми своими серебряными колокольчиками.

Арне проводил дома, в Финсбреккене, последние дни перед отъездом в Хамар; мать и сестры справляли ему одежду.

За день перед тем, как ехать на юг, он пришел в Йорюндгорд проститься. И ему удалось шепнуть Кристин, – не выйдет та она к нему навстречу завтра вечером на дорогу к югу от Лэугарбру .

– Мне бы хотелось побыть с тобой наедине последний раз, что мы встретимся, – сказал он. – Или тебе кажется, что я прошу слишком много, – ведь мы же росли вместе, как родные браг сестра? – прибавил он, видя, что Кристин медлит с ответом.

Тогда она пообещала прийти, если только ей удастся ускользнуть из дома незаметно.

На следующее утро шел снег, а днем начался дождь, и все дороги и поля превратились в сплошную лужу, серые клочья тумана медленно ползли по горным склонам, спускались временами вниз и свивались в белые клубы у подножия горы, но потом погода снова портилась.

Отец Эйрик зашел помочь Лаврансу составить кое-какие бумаги. Оба они прошли в старую горницу с очагом, так как в такую погоду там было уютнее, чем в большой комнате, где печь заполняла дымом все помещение. Мать была в Лэугарбру, поправлявшейся после горячки, которую она схватила ранней осенью.

Поэтому Кристин нетрудно было незаметно ускользнуть, но она не решилась взять лошадь и пошла пешком. Дорога была месивом из грязи, снега и увядших листьев; земля грустно дышала сырым, затхлым и мертвым дыханием, а налетавший время от времени ветер обдавал лицо Кристин водяной пылью. Она плотно натянула капюшон на голову, обеими руками придерживая на себе плащ, и быстро шла вперед. Ей было не того страшно – рев реки раздавался так глухо в сыром, тяжелом воздухе, а черные разорванные тучи неслись по горным хребтам. Время от времени она останавливалась и прислушивалась не идет ли Арне.

Вскоре она услышала шлепанье копыт по размякшей дороге. Кристин остановилась, так как место здесь было пустынное, и она решила, что тут можно без помехи попрощаться. И почти сейчас же увидела позади себя всадника; Арне соскочил с лошади и шел, ведя ее под уздцы, навстречу Кристин.

– Как хорошо ты сделала, – сказал он, – что пришла, несмотря на такую ужасную погоду!

– Погода еще хуже для тебя – ты ведь должен ехать в такую даль; но почему ты выехал из дому так поздно? – спросила она.

– Ион попросил меня переночевать в Лоптсгорде. – ответил Арне. – Я думал, тебе легче будет прийти сюда вечером.

Некоторое время они молча стояли. Кристин показалось, что она ни разу до этих пор не замечала, как красив Арне. На голове у него был гладкий стальной шлем, надетый на коричневый шерстяной подшлемник, плотно обрамлявший его лицо и спускавшийся на плечи; худощавое лицо казалось под ним таким ясным и пригожим. Кожаный панцирь на Арне был стар, покрыт ржавыми пятнами и исцарапан кольчугой, которую надевали поверх него, – Арне получил его от отца, – но этот панцирь прекрасно сидел на стройном, гибком и крепком теле юноши; сбоку у него висел меч, в руке было копье, остальное оружие висело на седле. Он был совсем взрослым мужчиной и выглядел молодцом.

Она положила руку ему на плечо и молвила:

– Помнишь, Арне, как ты однажды спросил, не думается ли мне, что ты не хуже Симона, сына Андреев? И вот что я скажу тебе теперь, перед тем как нам расстаться: ты, по-моему, настолько же выше его по красоте и обхождению, насколько он считается выше тебя но родовитости и богатству, по мнению людей, которые больше всего обращают внимание на такие вещи!

– Зачем ты говоришь мне это? – спросил Арне затаив дыхание.

– Потому что брат Эдвин внушил мне, что мы должны благодарить Бога за его дары и не быть похожими на ту женщину, которая плакала, когда святой Улав приумножил ее пищу, что у нее не хватает посуды, – и поэтому ты не должен сердиться, что Бог не дал тебе столько же богатства, сколько телесной красоты…

– Так вот что ты хотела сказать! – произнес Арне. И так как она промолчала, то он молвил:

– А мне показалось, ты хотела сказать, что охотнее пошла бы замуж за меня, чем за другого…

– Конечно, я охотнее пошла бы за тебя, – тихо сказала она, – ведь тебя я лучше знаю…

Арне обнял Кристин так крепко, что поднял ее от земли. Он много раз поцеловал ее в лицо, но потом снова опустил ее на землю.

– Боже мой, Кристин, какой ты еще ребенок!

Она стояла, опустив голову, не снимая рук с его плеч. Он схватил ее за руки чуть выше кисти и крепко сжал.

– Я вижу, моя ненаглядная, что ты не понимаешь, как сильно болит мое сердце оттого, что я теряю тебя! Кристин, ведь мы росли вместе, как два яблока на одной ветке, я полюбил тебя раньше, чем мог понять, что когда-нибудь явится другой и отнимет тебя у меня! Клянусь Богом, принявшим смерть за всех нас, – я не знаю, смогу ли я когда-нибудь быть счастливым и веселым после нынешнего дня.

Кристин горько плакала и подняла к Арне лицо, чтобы он мог поцеловать ее.

– Не говори так, Арне мой, – просила она, гладя его по плечу.

– Кристин, – сказал Арне тихим голосом и снова обнял ее. – Не думается ли тебе, что ты могла бы попросить отца, – Лавранс такой добрый человек, он не станет принуждать тебя против твоей воли, – попросить его подождать несколько лет; кто знает, как повернется для меня счастье, мы оба еще так молоды…

– Мне придется поступить так, как хотят мои родители, – плакала она.

Тут и Арне не мог удержаться от слез.

– Нет, ты не понимаешь, Кристин, как ты мне дорога! – Он спрятал лицо у нее на плече. – Если бы ты понимала и сама любила меня, то пошла бы к Лаврансу и стала просить и умолять его…

– Я не могу этого сделать, – всхлипывала девушка, – я никогда не смогу так сильно полюбить мужчину, чтобы пойти ради него против родителей. – Она нащупывала лицо Арне под его подшлемником и тяжелым стальным шлемом. – Не плачь же так, Арне, самый дорогой мой друг!

– Тогда уж возьми вот это! – сказал он спустя немного и дал ей маленькую застежку. – И думай иногда обо мне, потому что я никогда не забуду тебя и своего горя…

Было уже почти темно, когда Кристин и Арне сказали друг другу последнее прости. Она стояла и смотрела ему вслед, когда он наконец поехал. Желтоватый свет пробивался в прорыве между тучами, отражаясь в отпечатках ног ее и Арне там, где они ходили или стояли в дорожной грязи. Все кругом так холодно и печально, думала Кристин. Она вытащила из-под верхней одежды шейный платок, вытерла им заплаканное лицо, затем повернулась и пошла домой.

Она промокла и озябла и шла быстрым шагом. Через некоторое время она услыхала, что кто-то идет за нею по дороге. Ей стало немного страшно: могло случиться, что даже и в такой вечер, как нынче, кто-нибудь из чужих людей бродит на большой дороге, а девушке предстояла пустынная часть пути. По одну сторону дороги отвесно поднимался черный каменистый откос, а с другой стороны шел крутой обрыв, поросший сосновым лесом до самой свинцово-бледной реки на дне долины.. Поэтому Кристин обрадовалась, когда шедший за нею окликнул ее по имени; она остановилась и стала ждать.

Путник оказался высоким и худощавым мужчиной в темной накидке со светлыми рукавами. Когда он приблизился, то Кристин увидала, что он был одет как священник и нес на спине пустой мешок. Тут она узнала Бентейна-поповича, как все его звали, внука отца-Эйрика. Она сразу заметила, что он был очень пьян.

– Да, да, один уходит, а другой приходит, – сказал он со смехом, когда они поздоровались. – Я только что встретился с Арне из Бреккена, а ты, как вижу, идешь и плачешь! Ну, теперь ты можешь и улыбнуться, раз я вернулся домой, – ведь мы с тобой тоже были друзьями с самого детства, не так ли?

– Для поселка плохая замена получить тебя вместо него, – резко сказала Кристин. Она никогда не любила Бентейна. – И я боюсь, что многие согласятся с моим мнением. Твой дедушка был так рад, что тебе повезло в Осло.

– О да! – сказал Бентейн, грубо захохотав. – Так ты полагаешь, что мне повезло? Мне было там так хорошо, как свинье в пшеничном поле, Кристин; и конец был точь-в-точь такой же – меня погнали вон палками с криком и гиком! Да, да! Да, да! Мой дедушка немного видит радости от своего потомства. Однако как ты быстро идешь!

– Мне холодно, – коротко сказала Кристин.

– А мне, по-твоему, не холодно? – отвечал священник. – На мне из платья только и есть, что ты видишь, мне пришлось продать свой плащ, чтобы купить пива и поесть в Хамаре Малом. А ты, наверное, все еще пышешь жаром после прощания с Арне; я думаю, тебе придется пустить меня к себе под мех. – И он схватил край ее плаща, перебросил его через плечо и обнял стан Кристин своей мокрой рукой.

Кристин была настолько ошеломлена его дерзостью, что прошло целое мгновение, прежде чем она сообразила как следует; она хотела вырваться, но он крепко держался за ее плащ, а плащ был скреплен крепкой серебряной застежкой. Бентейн снова обнял ее. хотел поцеловать и приблизился ртом к ее подбородку. Она пыталась ударить его, но он обнимал ее, обхватив ей плечи.

– Ты что, с ума сошел? – прошипела она, отбиваясь от него. – Ты смеешь так прикасаться ко мне, как будто я какая-нибудь… Завтра ты в этом горько раскаешься, негодяй…

– А-а, завтра ты будешь умнее, – сказал Бентейн, подставляя ей ножку, так что Кристин едва не упала навзничь в дорожную грязь, и зажимая ей рот рукой.

И все же ей не приходило в голову кричать. Только сейчас поняла она, что он посмел захотеть от нее, но ярость охватила ее с такой дикой силой, что она почти не ощущала страха; она рычала, как зверь в драке, и боролась с мужчиной, а тот придавливал ее к земле так, что холодная как лед вода от талого снега пропитывала ее платье, проникая до пылающей огнем кожи.

– Назавтра у тебя хватит ума помолчать, – говорил Бентейн, – а если этого нельзя будет скрыть, то можешь свалить на Арне – скорее поверят!..

Один из его пальцев попал ей в рот, и она укусила его изо всех сил: Бентейн закричал и разжал руки. Кристин с быстротой молнии высвободила одну руку, схватила его за лицо и изо всей мочи нажала ему глаз большим пальцем. Бентейн взревел и поднялся на колени. Она выскользнула, как кошка, толкнула священника так, что тот упал на спину, и кинулась бежать по дороге, разбрызгивая грязь при каждом прыжке.

Ока бежала и бежала, не оглядываясь назад. Она слышала, что Бентейн бежит за нею и мчалась так, что сердце стучало у нее как бешеное. Кристин бежала с тихими стопами, глядя прямо перед собой, – неужели ей никогда не добраться до Лэугарбру? Наконец она добежала до той части дороги, где та шла через распаханные поля; она уже видела кучку построек внизу на склоне холма – и вдруг почувствовала, что не посмеет бежать туда, где была ее мать, в том виде, в каком была сейчас, – вся с головы до ног в грязи и глине, в опавших листьях, в изорванном платье…

Она заметила, что Бентейн нагоняет ее; тогда она нагнулась и подняла два больших камня. Когда он подбежал ближе, она запустила в него камнями; один из них попал в Бентейна и опрокинул его. Тогда она снова побежала и остановилась только на мосту.

Она стояла, вся дрожа, держась за перила моста; в глазах у нее потемнело, и ей показалось, что она сейчас упадет без памяти; но тут вдруг вспомнила о Бентейне – а что, если он придет сюда и найдет ее? И она пошла дальше, содрогаясь от стыда и горечи, хотя ноги едва несли ее; и только теперь она почувствовала, как горит и болит ее исцарапанное ногтями лицо и как. она ушибла себе спину и руки. Прорвались горячие, как огонь, слезы.

Ей хотелось, чтобы Бентейн был убит тем камнем, что она бросила, ей хотелось вернуться и прикончить его; она схватилась было за нож, но заметила, что, вероятно, потеряла его.

И тут она опять подумала, что не смеет показаться домой; тогда ей пришло в голову пойти в Румюндгорд. Она решила пожаловаться отцу Эйрику.

Но священник еще не возвращался из Йорюндгорда. В кухне она встретила Гюнхильд, мать Бентейна: женщина была одна, и Кристин рассказала, как ее сын обошелся с нею. Но не упомянула о том, что ходила встречать Арие. Гюнхильд подумала, что она была в Лэугарбру, и когда Кристин это поняла, то не стала разуверять ее.

Гюнхильд говорила мало, но очень плакала, замывая одежду Кристин и зашивая пока что самые большие прорехи. А молодая девушка была так взволнована, что не замечала, какие взгляды кидала на нее втихомолку Гюнхильд.

Но когда Кристин уходила, Гюнхильд захватила свой плащ и вышла за девушкой во двор, а потом пошла по направлению к конюшне. Кристин спросила ее, куда она собирается ехать.

– Полагаю, мне можно будет съездить и проведать сына, – ответила женщина. – Не убила ли ты его камнем или что с ним сталось…

Кристин решила, что ей нечего на это отвечать, и только сказала, что Гюнхильд должна позаботиться о том, чтобы Бентейн как можно скорее убирался из долины и не попадался ей на глаза.

– Иначе я расскажу обо всем этом Лаврансу, а ты понимаешь, что будет тогда.

Бентейн действительно через какую-нибудь неделю уехал на юг; отец Эйрик дал ему письмо к хамарскому епископу, прося того найти внуку какое-нибудь занятие или поддержать его.

VI

В один из дней Рождества в Йорюндгорд совершенно неожиданно приехал верхом Симон, сын Андреса. Он просил извинить его за приезд незваным и без родных, но отец его уехал в Швецию по поручению короля. Сам же он провел некоторое время дома, в Дюфрине, где остались только его младшие сестры и мать, лежавшая больной, но потом ему стало скучно и очень захотелось заглянуть в Йорюндгорд.

Рагнфрид и Лавранс очень благодарили его за то, что он пустился в такую дальнюю дорогу в самую суровую зимнюю пору, Чем чаще они виделись с Симоном, тем больше он им нравился. Он знал обо всем, что было говорено между Лаврансом и Андресом, и теперь было решено, что обручение его с Кристин будет отпраздновано до наступления поста, если Андрес сможет вернуться домой к этому времени, а то – сразу после Пасхи.

Кристин держала себя тихо и робко со своим женихом; она не знала, о чем ей говорить с ним. Однажды вечером, когда все сидели и пили, Симон попросил ее выйти с ним подышать свежим воздухом. И когда они стояли на галерее перед дверью верхней горницы, он обнял Кристин за талию и поцеловал. Она не была рада этому, но и не противилась, так как знала, что обручения не избежать. Теперь она думала о своем замужестве только как о чем-то, что должно быть, а не как о том, чего ей самой хотелось бы. Впрочем, ей все же нравился Симон, особенно, когда он разговаривал с другими, но не трогал ее и не говорил с ней.

Всю эту осень она чувствовала себя такой несчастной. Напрасно она твердила себе, что ведь Бентейну не удалось ничего ей сделать; она все равно чувствовала себя как бы опозоренной.

Ничто не могло быть, как раньше, с тех пор, как мужчина осмелился покуситься на нее. По целым ночам она лежала без сна, сгорая от стыда, и не могла не думать об этом. Она помнила, как прижималось к ней тело Бентейна, когда она дралась с ним, помнила его горячее, пахнувшее пивом дыхание – она не могла не думать о том, что могло произойти, – и с дрожью всей плоти вспоминала, как Бентейн сказал: если это нельзя будет скрыть, то виновником будет считаться Арне. В ее воображении одна за другою проносились картины того, что произошло бы, если бы с ней действительно стряслось такое несчастье, а люди узнали бы о ее свидании с Арне, и если бы ее отец и мать подумали что-нибудь подобное об Арне, а сам Арне… Она видела его таким, каким он был в последний вечер, и чувствовала себя поверженной ниц перед ним, потому только, что могла увлечь его за собою в пучину горести и позора. И ее преследовали такие безобразные сны! Она слыхала в церкви и читала в священной истории такие слова, как-«плотское желание» и «томление плоти», но они не имели для нее никакого значения. Теперь же ей стало ясно, что у нее самой и у всех людей есть грешное тело из плоти и крови, которое опутывает душу и въедается в нее жесткими оковами.

Потом она начинала рисовать себе, как она убивает Бентейна или ослепляет его. Единственной ее отрадой было упиваться мечтами о мести этому отвратительному, темному человеку, который всегда стоял на ее пути, о чем бы она ни думала. Но этого не надолго хватало; по ночам она лежала рядом с Ульвхильд, горько плача обо всем том, что навлекло на нее насилие. Бентейну все-таки удалось лишить невинности ее душу.

В первый будний день после Рождества все женщины в Йорюндгорде хлопотали в поварне. Рагнфрид и Кристин тоже пробыли там большую часть дня. Поздно вечером, когда некоторые из женщин были заняты уборкой после печения хлеба, а другие готовили ужин, в дверь опрометью вбежала скотница, крича и всплескивая руками.

– Господи, Господи, слыхано ли такое несчастье – Арне, сына Гюрда, везут мертвого домой на санях! Господи, смилуйся над Гюрдом и Ингой, какое ужасное для них горе!..

В кухню вошел человек, живший в маленькой избушке немного ниже по дороге, и с ним Халвдан. Они-то оба и видели, как везли мертвое тело.

Женщины столпились вокруг них. Позади круга стояла Кристин, вся белая и обмершая. Халвдан, ближний слуга Лавранса, знавший Арне с самого детства, рассказывал, рыдая.

Это Бентейн-попович убил Арне. Вечером под Новый год слуги епископа сидели и пили в мужской трапезной, и туда же пришел Бентейн; он работал писцом в церкви Тела Господня. Слуги сперва не хотели впускать его, но он напомнил Арне, что они земляки; тогда Арне посадил его рядом с собою, и они стали пить. Но потом между ними началась драка, и Арне так яростно напал на Бентейна, что тот схватил со стола нож и всадил его в горло Арне, а потом несколько раз ударил его в грудь. Арне умер почти сейчас же.

Епископ принял это несчастье очень близко к сердцу; он лично позаботился о том, чтобы тело обрядили, и велел, чтобы весь долгий путь домой труп везли собственные епископские слуги. А Бентейна приказал заковать в цепи, отлучил его от церкви, и если его еще не повесили, то скоро повесят.

Халвдану пришлось рассказывать об этом много раз, по мере того как стекались все новые слушатели. Лавранс и Симон тоже пришли в поварню, заметив волнение и суматоху в доме. Лавранс очень взволновался; он велел оседлать лошадь, так как хотел сейчас же ехать в Бреккен. Когда он уже собирался уходить, взгляд его упал на бледное лицо Кристин.

– Может быть, ты хочешь поехать со мной? – спросил он.

Кристин помедлила немного; дрожь пробежала у нее по телу, но потом она кивнула головой – она была не в силах произнести ни слова.

– Не будет ли ей слишком холодно? – заметила Рагнфрид. – Ведь завтра будет заупокойная служба, и тогда мы все пойдем туда…

Лавранс взглянул на жену; он заметил и выражение лица Симона, затем подошел к Кристин и обнял ее за плечи.

– Не забудь, что они молочные брат и сестра; может быть, ей хочется помочь Инге обрядить тело!

И хотя сердце Кристин сжималось от отчаяния и страха, ее согрела благодарность к отцу за его слова.

Рагнфрид сказала тогда, чтобы они поели каши перед тем как ехать, раз Кристин отправится с отцом. Она пожелала также послать с ними подарки Инге – новую полотняную простыню, восковых свечей и только что испеченный хлеб, – и поручила передать ей, что придет сама и поможет в хлопотах по погребению.

За ужином мало ели, но мною говорили. Напоминали друг другу об испытаниях, ниспосланных Богом Гюрду с Ингой. Усадьбу их разрушали то обвалы, то наводнения, многие из старших детей умерли, так что все сестры и братья Арне были еще детьми. За последнее время счастье как будто улыбнулось им, с тех пор как епископ назначил Гюрда своим управителем в Фипсбреккене, и все оставшиеся в живых дети были красивы и подавали надежды. Но мать любила Арне много больше, чем всех остальных…

Все жалели также и отца Эйрика. Священник пользовался уважением и любовью, и население прихода гордилось им; он был ученым и искусным священником и за все годы своего служения церкви ни разу не пренебрег ни единым праздником или мессой или службой, которую обязан был отпеть. В молодости он был военным и служил под начальством графа Алфа ил Турнберга, .но имел несчастье убить какого-то очень родовитого человека и потому должен был искать прибежища у епископа в Осло; когда тот заметил его способности к книжной науке, он стал готовить его в священники. И не будь у отца Эйрика до сих пор врагов из-за этого давнего убийства, он, конечно, не сидел бы здесь при маленькой церквушке. Правда, он был очень жаден к деньгам, и для своей мощны и для церковной, но зато теперь в церкви есть столько сосудов, и одеяний, и книг; а эти его дети – он никогда не видел от своего потомства ничего, кроме горя и забот. В сельских приходах считали несправедливым, что священники должны жить как монахи, раз им все равно нужна женская прислуга в усадьбах. И как им быть без женщины для присмотра за хозяйством? Ведь сколько им приходится совершать далеких и трудных разъездов по приходу, и притом во всякую погоду. Люди, кроме того, хороню помнили то время, когда священники в Норвегии были женатыми людьми. Поэтому никто не считал особенным грехом, что отец Эйрик прижил троих детей с женщиной, присматривавшей за его хозяйством, когда он был еще молод. Но в этот вечер люди все-таки говорили, что, пожалуй. Бог хочет наказать отца Эйрика за нецеломудренную жизнь – так много горя видел он от своих детей и внуков! И кто-то заметил, что все же есть смысл в том, что священникам не разрешают заводить себе жен и детей, потому что теперь, наверное, возникнет неприязнь и вражда между священником и семьей из Финсбреккена, а раньше они были добрыми друзьями.

Симон, сын Андреса, отлично знал о поведении Бентейна в Осло и рассказал об этим. Бентейн поступил писцом к священнику церкви святой Марии и, говорят, показал себя способным парнем. Он нравился также многим женщинам – глаза у него таковские, да и за словом в карман он не полезет. Иные считали его красивым мужчиной – все больше замужние женщины, которые думали, что им не повезло в мужьях, да и молодые девушки – из таких, что любят, если мужчины вольно обращаются с ними. Симон засмеялся – вы, конечно, понимаете? Ну, так вот, Бентейн был настолько хитер, что не заходил слишком далеко с такого рода женщинами; с ними он довольствовался одними разговорами и поэтому заслужил славу целомудренного человека. Но дело в том, что король Хокон, господин благочестивый и нравственный; хотел приучить и своих людей к добродетельному и приличному поведению – во всяком случае, молодежь; с остальными, конечно, ему труднее справиться. И вот теперь так заведено, что придворный священник всегда осведомлен обо всех тайных проказах молодых людей – будь то кутеж, игра, или пьянство, или что другое в этом роде; бедокурам приходилось исповедоваться священнику в своих грехах, и нести потом наказание, и выслушивать строгие выговоры – да, двое-трое самых отчаянных парней были даже выгнаны вон. Но тут вышло наконец наружу, что среди них был этот лис – Бентейн-секретарь: он посещал тайным образом все пивные и еще более скверные дома; выслушивал исповедь девок и давал им отпущение…

Кристин сидела рядом с матерью; она пробовала есть, чтобы никто не заметил ее состояния, но руки у нее так дрожали, что она расплескивала толоконную кашу каждый раз, как набирала ее в ложку, а язык во рту казался таким толстым и сухим, что она не могла проглотить ни одного кусочка хлеба. Но когда Симон начал говорить о Бентейне, ей пришлось перестать притворяться, будто она ест, и схватиться обеими руками за скамейку, на которой она сидела, – такой ужас и отвращение овладели ею, что она почувствовала головокружение и тошноту. И вот он-то хотел… Бентейн и Арне, Бентейн и Арне… Больная от нетерпения, ждала она, когда кончится ужин. Ока страстно хотела увидеть Арне, прекрасное лицо Арне, упасть на колени около его тела, предаться горю и забыть обо всем на свете.

Помогая Кристин одеваться, мать поцеловала ее в щеку. Кристин уже так отвыкла от материнской ласки, что ей стало от нее легче; на мгновение она положила голову на плечо Рагнфрид, но не могла плакать.

VII

Выйдя во двор, она увидела, что еще несколько человек собирались ехать с ними – Халвдан, Ион из Лэугарбру, Симон и его слуга. И мысль, что двое чужих тоже поедут с ними, причинила ей невероятную боль.

В этот вечер стоял жестокий мороз, так что снег громко скрипел под ногами; частые звезды искрились, как иней, на черном небе. Проехав немного, они услыхали дикие крики, вой и бешеный топот копыт, несшиеся с лугов к югу от них, – несколько дальше по дороге их нагнала буйная ватага всадников и прорвалась вперед мимо них, оглушая звоном металла; запах дымящихся, заиндевелых лошадиных тел ударил в лицо, хотя им и пришлось съехать в сторону, в глубокий снег. Халвдан окрикнул дикую толпу – это была молодежь со дворов южной части прихода; они все еще праздновали Рождество и выехали испытать лошадей. Некоторые из них, чересчур пьяные, чтобы понять что-либо, промчались с шумом и гамом мимо, барабаня по своим щитам. Но двое-трое расслышали те вести, что Халвдан прокричал им вслед; они отстали от других, затихли и присоединились к спутникам Лавранса, шепотом разговаривая со всадниками, ехавшими позади всех.

Наконец они увидели перед собой усадьбу Финсбреккен, лежавшую на холме по ту сторону речки Силь. Между постройками светилось что-то – посреди двора в снежные сугробы были воткнуты смоляные факелы, и отблеск пламени играл красным светом на белом склоне, а темные дома казались измазанными запекшейся кровью. Одна из маленьких сестер Арне стояла на дворе, прыгая с ноги на ногу и скрестив руки под плащом. Кристин поцеловала заплаканного, иззябшего ребенка. На сердце у нее лежал тяжелый камень, и ей казалось, что ноги налиты свинцом, когда она поднималась по лестнице на чердак стабюра, где было положено тело.

Звуки пения и блеск множества зажженных свечей встретили их в дверях. Посреди горницы, покрытый простыней, стоял гроб, в котором Арне привезли домой; доски были положены на козлы, и гроб поставлен на них. В головах стоял молодой священник с книгою в руках и пел; кругом были коленопреклоненные люди, прятавшие лица в складках толстых плащей.

Лавранс зажег свою свечу об одну из горевших у гроба, прилепил ее на доску помоста и опустился на колени. Кристин хотела сделать то же самое, но никак не могла поставить свечу; тогда Симон взял свечу и помог ей. Пока священник читал, все стояли на коленях и шепотом повторяли за ним слова молитв, так что пар клубом шел у всех изо рта – на чердаке был ледяной холод.

Когда священник закрыл книгу и все поднялись с колен, – в горнице, где лежал покойник, собралось уже довольно много народу, – Лавранс подошел к Инге. Она уставилась на Кристин и казалось, не слышала того, что говорил ей Лавранс; в руках у нее были переданные им подарки, но она держала их, как будто не сознавая, что держит.

– Так и ты тоже пришла, Кристин? – сказала она странным, сдавленным голосом. – Может быть, тебе очень хочется взглянуть на моего сына, каким он вернулся ко мне?

Она отставила в сторону две-три свечи, схватила Кристин за локоть дрожащей рукой, а другою сорвала покров с лица покойника.

Оно было желтовато-серым, как глина, а губы свинцового цвета; они немного разошлись, так что видны были ровные, мелкие, белые, как кипень, зубы, и как будто насмешливо улыбались. Из-под длинных ресниц чуть виднелись остекленелые глаза, а на щеках у висков выступали черные синяки – не то следы от ушиба, не то трупные пятна.

– Может, хочешь поцеловать его? – спросила Инга тем же голосом, и Кристин послушно нагнулась и прижалась губами к щеке мертвеца. Щека была влажной, словно от росы, и Кристин показалось, что она чувствует слабый запах тления; и впрямь, он начал оттаивать от жара стольких свечей.

Кристин продолжала лежать на коленях, опираясь руками о доску гроба, и не в силах была подняться. Инга еще дальше отвернула покров, так что стала видна большая ножевая рана под ключицей. Потом она повернулась к собравшимся и сказала дрожащим голосом:

– Люди лгут, вижу я, когда говорят, будто – раны у мертвеца открываются, если его коснется тот, кто был причиной его смерти. Он теперь холоднее, мой мальчик, и не так красив, как в тот последний раз, когда ты выходила к нему навстречу на дорогу. Я вижу, тебе теперь не нравится целовать его, но я слышала, что тогда ты не брезговала его поцелуями!..

– Инга, – сказал Лавранс, подходя к ней, – ты с ума сошла – или ты бредишь!..

– Да, вы все стали такими важными у себя в Йорюндгорде… Ты слишком богатый человек, Лавранс, сын Бьёрпольфа, чтобы сын мой посмел подумать о честном сватовстве к твоей дочери… Да и она-то сама, Кристин, наверное сочла, что он не достаточно хорош для этого. Но он был достаточно хорош, чтобы ей бегать за ним ночью по большим дорогам и играть с ним в кустах в тот вечер, когда он уезжал… Спроси у нее, увидим тогда, посмеет ли она отпереться здесь, когда Арне лежит мертвый – и тому виной она и ее распущенность…

Лавранс не стал спрашивать; он повернулся к Гюрду:

– Уйми свою жену – она сама себя не помнит!

Но Кристин подняла свое бледное лицо и с отчаянием окинула всех взором:

– Я вышла навстречу к Арне в последний вечер, потому что он просил меня о том. Но не было между нами ничего непозволительного. – И вдруг, словно собравшись с духом и сразу поняв все, она громко закричала:

– Я не знаю, что ты хочешь сказать, Инга, неужели ты клевещешь на Арне, когда он лежит тут перед нами? Он никогда не искушал меня и не соблазнял!..

Но Инга громко рассмеялась:

– Не Арне, нет! Но Бентейн-попович – он не позволил тебе так играть с собою! Спроси-ка у Гюнхильд, Лавранс, которая смывала грязь со спины твоей дочери, спроси у любого из тех, кто сидел под Новый год в людской у епископа, когда Бентейн насмехался над Арне, что тот дал ей уйти и остался с носом, одураченный ею! А потом она позволила Бентейну идти с собой под одним плащом и хотела поиграть с ним в ту же игру, .

Лавранс схватил ее за плечо и зажал ей рот рукою.

– Выведи ее вон, Гюрд! Стыдно тебе говорить так у тела этого доброго и хорошего юноши, но если бы даже все твои дети лежали тут мертвыми, все равно я не стал бы слушать, как ты клевещешь на мое дитя; а ты, Гюрд, ответишь мне за слова этой сумасшедшей женщины.

Гюрд взял жену за руки и хотел было увести ее, но сказал Лаврансу:

– Однако Арне и Бентейн действительно говорили о Кристин в тот вечер, когда мой сын лишился жизни. Ты, понятно, не слыхал об этом, но по приходу еще осенью ходили разговоры.

Симон ударил мечом по стоявшему около него сундуку.

– Нет, добрые люди, вы должны найти другой предмет для разговоров в этом скорбном покое, а не болтать о моей нареченной невесте!.. Священник, разве вы не можете унять этих людей, чтобы здесь соблюдался должный порядок?..

Священник. – Кристин разглядела теперь, что это был младший сын из Ульвсволда, приехавший домой на Рождество, – раскрыл книгу и снова встал у помоста. Но Лавранс закричал, что он заставит всех, кто говорил о его дочери, кто бы они ни были, пожалеть о своих словах, а Инга завопила:

– Возьми, возьми мою жизнь, Лавранс, как она отняла у меня всю мою радость и утешение, и сыграй ей свадьбу с этим сыном рыцаря, но все-таки люди знают, что она стала женою Бентейна на большой дороге!.. На! – И она швырнула Кристин через гроб простыню, которую Лавранс подарил ей, – не надо мне полотна от Рагнфрид, чтобы обряжать Арне в могилу! Сделай себе из него бабью повязку или спрячь пока, чтобы пеленать своего пащенка, и ступай к Гюнхильд да помоги ей горевать о повешенном сыне!..

Лавранс, Гюрд и священник схватили Ингу. Симон пытался поднять Кристин, которая лежала, упав головой на помост. Но она резко оттолкнула его руку, выпрямилась, стоя на коленях, и громко вскрикнула:

– Помоги мне, Господь мой спаситель, это не правда! – И, протянув руку, стала держать ее над пламенем ближайшей свечи у гроба.

Пламя как будто приникло и отклонилось в сторону, – Кристин почувствовала, что взоры всех устремлены на нее, – ей показалось, что это тянется очень долго. И вдруг сразу ощутила жгучую боль в ладони и с пронзительным криком упала на пол.

Она подумала, что теряет сознание, но поняла, что Симон и священник поднимают ее. Инга выкрикивала что-то; Кристин увидела испуганное лицо отца и слышала, как священник кричал. что никто не должен считаться с таким испытанием, так нельзя призывать Бога в свидетели! И тут Симон понес ее из. горницы вниз по лестнице. Его слуга побежал к конюшне, и скоро все еще полубесчувственная Кристин сидела на седле впереди Симона, закутанная в его плащ, а Симон скакал вниз к поселку во всю прыть.

Лавранс нагнал их почти у самого Йорюндгорда. Остальные всадники с грохотом скакали за ними далеко позади.

– Не рассказывай ничего матери, – сказал Симон, опуская Кристин с лошади у входных дверей. – Сегодня вечером мы слышали слишком много безумных речей: неудивительно, что и ты сама потеряла в конце концов рассудок!

Рагнфрид лежала, но не спала еще, когда они вошли, и стала расспрашивать, что и как было в скорбной горнице. Симон взялся отвечать за всех. Да, было много свечей и много народу. Да, был и священник – Турмуд из Ульвсволда, а насчет отца Эйрика они слышали, что тот уехал нынче же вечером в Хамар, так что асе недоразумения с похоронами обошли.

– Нам нужно заказать заупокойную обедню по Арне, – сказала Рагнфрид. – Боже, поддержи Ингу, какие жестокие испытания ниспосланы этой доброй, достойной женщине!

Лавранс подпевал в тон Симону; немного погодя Симон заметил, что всем им надо бы отправиться на покой, «потому что Кристин и устала и опечалена».

VIII

Через некоторое время, когда Рагнфрид заснула, Лавранс накинул на себя кое-что из одежды, подошел к дочерней постели и сел на край. Он нашел в темноте руку Кристин и сказал очень ласково:

– Ну, расскажи мне теперь, дитя мое, что правда и что ложь во всем том, что болтает Инга.

Кристин, всхлипывая, рассказала ему обо всем, что случилось в тот вечер, когда Арне уезжал в Хамар. Лавранс не расспрашивал ее. Кристин подползла к отцу по кровати, обвила его шею руками и тихо, жалобно сказала:

– Я виновата в смерти Арне! Инга сказала правду…

– Арне сам попросил тебя выйти к нему навстречу, – сказал Лавранс, натягивая одеяло на обнаженные плечи дочери. – Необдуманно было с моей стороны позволять вам так часто бывать вместе, но я думал, что парень благоразумнее… Не буду обвинять вас, я понимаю, как тебе тяжело сейчас переносить все это! Но никогда я не думал, что какая-нибудь из моих дочерей заслужит дурную славу в нашем приходе… И нелегко будет твоей матери, когда до нее дойдут эти вести… Но что ты пошла к Гюнхильд, а не ко мне, это было до того неразумно, что я просто не могу понять, как ты могла поступить так глупо!

– Я не в силах больше оставаться здесь, – плакала Кристин, – никому я не посмею взглянуть в глаза… И сколько зла я причинила всем. в Румюндгорде и в Финсбреккене…

– Да, – сказал Лавранс, – и Гюрду и отцу Эйрику придется позаботиться о том, чтобы эти сплетни о тебе были похоронены вместе с Арне. Впрочем, Симон, сын Андреса, может лучше всех взять тебя в этом деле под свою защиту, – сказал он и погладил дочь в темноте. – Не правда ли, Симон держал себя сегодня красиво и умно?

– Отец! – Кристин прижалась к нему и взмолилась горячо и жалобно:

– Отошли меня в монастырь, отец! Нет, выслушай меня, я давно уже думала об этом. Может быть, Ульвхильд поправится, если я пойду в монастырь вместо нее. Помнишь те башмачки, что я вышивала ей бисером осенью? Я больно исколола себе пальцы, изрезалась до крови острой золотой ниткой, но продолжала шить – мне казалось таким дурным, что я не так сильно люблю свою сестру, чтобы стать монахиней и тем помочь ей! Арне однажды спросил меня об этом… Если бы я тогда ответила – да, то ничего этого не случилось бы!..

Лавранс покачал головой.

– Ложись-ка! – сказал он. – Ты сама не знаешь, что говоришь, бедное дитя мое! Попробуй-ка лучше, поможешь ли ты заснуть…

Но Кристин лежала без сна, чувствуя боль в обожженной руке, и отчаяние и горькие думы о своей судьбе раздирали ей сердце. Худшей беды не могло с ней случиться, даже если бы она была самой грешной из женщин; все теперь, конечно, поверят… Нет, она не может, она не в силах оставаться здесь! Одна ужасная картина сменялась другой в ее мозгу… А когда еще и мать узнает обо всем этом!.. И теперь кровь лежит между ними и их духовным отцом, вражда разгорится между добрыми друзьями, окружавшими ее в течение всей ее жизни. Но самый невыносимый, щемящий душу ужас охватил ее, когда она подумала о Симоне и о том, как он взял ее и увез и как он говорил за нее дома и распоряжался, словно она была его собственностью! Отец и мать уже не имели значения, как будто она уже принадлежала ему больше, чем им…

Потом ей вспомнилось лицо Арне в гробу – холодное и суровое. Она вспомнила, что, идя в последний раз из церкви, она видела открытую могилу, которая ждала своего мертвеца. Разбитые комья земли лежали на снегу, твердые, холодные и серые, как чугун, – вот куда привела она Арне…

И вдруг она припомнила один летний вечер, много лет тому назад. Она стояла на галерее в Финсбреккене у той самой горницы, где ее повергли в прах нынче вечером. Арне играл в мяч с несколькими мальчиками внизу, во дворе, и мячик залетел к ней. И когда Арне пришел за ним наверх, она спрятала мяч за спиною и не хотела отдавать; тогда Арне стал отнимать его силой – они стали драться на галерее, потом на чердаке между сундуками, а кожаные мешки со всякой одеждой, висевшие под потолком, хлопали их по головам, когда они натыкались на них, гоняясь друг за другом, и они оба хохотали и дурачились…

И тут наконец ей стало ясно, что он умер, и ушел навсегда, и она уже больше никогда не увидит его красивого и мужественного лица, не ощутит прикосновения его горячих рук. А она была так ребячлива и бессердечна, что никогда и не думала о том, каково ему будет потерять ее!.. Она проливала горькие слезы, и ей казалось, что она сама заслужила свое несчастье. Но тут она снова начинала думать обо всем, что еще ожидало ее впереди, и плакала уже оттого, что постигшее ее наказание казалось ей все-таки слишком жестоким…

Обо всем, что произошло накануне вечером в Бреккене, в той горнице, где лежало тело Арне, рассказал Рагнфрид Симон. Он передал ей не больше того, .что необходимо было сказать. Но Кристин до того была измучена горем и бессонной ночью, что почувствовала совершенно необоснованную досаду, и горечь против Симона за то, что он мог говорить так обо всем, как будто это вовсе уж не было столь ужасно. Кроме того, ее очень раздражало поведение родителей, которые позволяли Симону держать себя так, словно он был хозяином в доме.

– Но ты ведь не веришь всему этому, Симон? – боязливо спросила Рагнфрид.

– Нет, – отвечал Симон. – Я не думаю, чтобы кто-нибудь другой верил, – все ведь знают и вас, и ее, и этого Бентейна; но здесь, в этом отдаленном приходе, так мало есть о чем говорить, потому и не удивительно, что люди ухватятся за такой лакомый кусок. Но теперь вам следует научить их, чти доброе имя Кристин – слишком дорогое угощение для здешних деревенских дураков. Плохо то, что Кристин так перепугалась его грубости, что сразу не пришла к вам или к самому отцу Эйрику – я думаю, что этот развратный поп Бентейн с радостью засвидетельствовал бы, что он всего только хотел невинно пошутить, если бы ты, Лавранс, взялся за него!

Родители подтвердили, что тут Симон, конечно, прав. Но Кристин закричала, топнув ногой;

– Да ведь он сбил меня с ног!.. Я и сама не знаю, что он делал со мною, – я была вне себя, и больше ничего не помню и не знаю… Может быть, так оно и есть, как говорит Инга, – с тех пор я ни одного дня не была здоровой и веселой…

Рагнфрид вскрикнула и всплеснула руками; Лавранс вскочил; Симон тоже изменился в лице; – он зорко и пристально взглянул на Кристин, подошел к ней и взял ее за подбородок. Потом засмеялся:

– Благослови тебя. Бог, Кристин, уж ты бы помнила, если бы он что-нибудь сделал с тобой! Ничего нет удивительного в том, что она была больна и грустна после того несчастного вечера, когда ее так безобразно напугали; она ведь никогда ни от кого не видела ничего, кроме доброты и благожелательности, – сказал он, обращаясь к родителям Кристин. – Ведь всякий, кроме злобного человека, готового всегда верить скорее в дурное, чем в хорошее, видит ясно, что она девушка, а не женщина!

Кристин взглянула в маленькие упрямые глаза своего жениха. Она подняла было руки – ей хотелось обнять его. Но он снова заговорил:

– Не думай, Кристин, что ты никогда этого не забудешь. У меня совсем нет намерения теперь же поселиться с тобой в Формо, чтобы ты никогда не уезжала из долины. «Ни у кого не бывает одинакового цвета волос и расположения духа в дождь и в вёдро», любил говорить старый король Сверре, когда упрекали его приверженцев биркебейнеров в гордыне во время удачи…

Лавранс и Рагнфрид улыбнулись – им забавно было слышать, что молодой человек говорит с видом старого, мудрого епископа. А Симон продолжал:

– Не подобает мне учить тебя, моего будущего тестя: но, может быть, позволительно мне будет сказать, что меня с сестрами и братьями держали куда строже, нам не позволяли так свободно бегать с дворовыми людьми, как, я вижу, Кристин привыкла с детства. Моя мать часто говорила: «Кто играет с детьми скотников, тот в конце концов часто находит вшей у себя в волосах», – в этом есть доля правды!

Лавранс и Рагнфрид на это промолчали. Но Кристин отвернулась, и ее мимолетное желание обнять Симона Дарре совершенно оставило ее.

Около полудня Лавранс и Симон взяли лыжи и пошли в горы взглянуть, не попалась ли дичь в ловушки. Стояла хорошая погода, солнце ярко светило, и было не так холодно. Обоим мужчинам приятно было уйти на время от уныния и плача, царивших дома, поэтому они зашли далеко, до самой вершины горы, выше лугов.

Они лежали на солнце под скалою, пили и ели. Лавранс заговорил об Арне – он очень любил этого юношу. Симон соглашался с ним, хвалил покойного и говорил, что не удивительно, если Кристин горюет о своем молочном брате. Тогда Лавранс заметил, что, может быть, теперь не следовало бы торопить ее, но дать время несколько успокоиться, прежде чем праздновать обручение. Она говорит, что ей очень хотелось бы поехать на время в монастырь.

Симон быстро сел и издал продолжительный свист.

– Тебе это не нравится? – спросил Лавранс.

– Нет, нет, отчего же? – поспешно ответил тот. – Это кажется мне наилучшим выходом, дорогой тесть! Пошлите ее на один годок к монахиням в Осло – пусть она узнает, как люди сплетничают друг про друга в большом свете. Я немного знаком с некоторыми из тамошних девиц, – сказал он и засмеялся. – Те уж не станут падать навзничь и умирать с горя, если двое сумасшедших парней разорвут друг друга на части из-за них! Не то чтобы мне хотелось такую жену, но мне думается, что Кристин не худо будет встретиться с новыми людьми.

Лавранс уложил в мешок остатки еды и сказал, не глядя на юношу:

– Мне кажется, ты любишь Кристин…

Симон тихонько засмеялся, тоже не глядя на Лавранса.

– Ты знаешь сам, я ценю ее и тебя также, – быстро и смущенно сказал он, встал и взялся за лыжи. – Я никого еще не встречал, на ком мне больше хотелось бы жениться…

Незадолго до Пасхи, когда в долине и на озере Мьёсен еще держалась санная дорога, Кристин во второй раз в своей жизни поехала на юг. Симон прибыл к ним, чтобы проводить ее до монастыря, так что на этот раз она ехала в сопровождении отца и жениха, в санях, укутанная в меха; а сзади следовали слуги и сани с ее вещевым сундуком и подарками, съестными припасами и мехами для аббатисы и сестер в женском монастыре Ноннесетер.