Разведчики уже не отстреливались. Теперь их могли спасти только лёгкие ноги, лыжи, потёмки да разве ещё солдатское счастье. Этого счастья хватило на четверых. Пятому же с самого начала не повезло, и этот пятый был самый молодой и неопытный — Ваня Потапов. Начались Ванины злоключения с того, что, надевая лыжи, он обронил одну палку. Нужно было плюнуть и бежать, а он побоялся плюнуть, скинул лыжи и полез за палкой вниз. Ушло на это каких-нибудь полминуты, но за эти полминуты Потапов отстал от товарищей, а немцы подошли ближе. И наверно, они видели его теперь, потому что, когда он опять стал на лыжи, пули жужжали над его головой, как пчёлы. Чокаясь о камень, они выбивали искры. И вот он услышал, как одна из них ударилась уже не о камень, а ударила его в плечо. Боли Ваня почти не почувствовал, но его так сильно тряхнуло, что палка — та самая, которую он только что потерял и нашёл, — выскочила из руки и отлетела в сторону. На этот раз он не стал искать её, не оглянулся даже, а поменял руку и с одной палкой побежал дальше.
На его счастье, путь шёл теперь под гору, под ногами был снег. А по снегу, да ещё с горы идти было куда легче.
Потом он увидел товарищей. Они бежали гуськом — уже далеко внизу, там, где кончались скалы и начиналась ровная открытая тундра. Последним шёл кто-то очень высокий, в полтора человеческих роста, и Ваня не сразу сообразил, что это ефрейтор Андронников, у которого на плечах пленный немец.
А за спиной всё ещё цокали выстрелы, и всё ещё слышно было, как свистят пули, хотя в ушах у Вани и без того свистело… Согнув в коленях ноги и прижимая локтями палку и автомат, он вихрем катился вниз, его подкидывало, в лицо ему стегали ветер и колючая снежная пыль, а он ничего не чувствовал, кроме радости от этой бешеной гонки и от сознания, что он жив, и товарищи его живы, и товарищи его уже близко, а немцы далеко.
Но вот он скатился на ровное место и вдруг почувствовал, что ноги его уже не идут и руки не держат палку. В висках у него застучало, в глазах помутилось, и сладкая тошнотворная слабость разлилась по всему телу. Ещё минута — и он свалился бы в снег. Но тут показалось ему, что за спиной его опять слышатся выстрелы и даже голоса людей. На один миг он представил себе, как его хватают, связывают ремнём и тащат, как тащит сейчас Андронников этого немца.
«Нет… к чёрту… уйду», — сказал себе Ваня. И, пересилив себя, поборов слабость, пошёл, задвигал ногами, замахал палкой.
А за это время товарищи его опять ушли далеко. Но всё-таки он видел их, и это радовало его, подхлёстывало, придавало сил. Шёл он медленно, даже не шёл, а брёл черепашьим шагом, а ему казалось, что он бежит, потому что с каждым шагом расстояние между ним и товарищами уменьшалось.
А дело было в том, что товарищи его вовсе не шли, а стояли, ждали его. Пробежав километра три по тундре, они обнаружили исчезновение Потапова, огорчились, расстроились, решили уже, что он погиб. Но тут Костюков, который нёс теперь связанного «языка», увидел Ваню.
Хоть и рады были разведчики, что Ваня живой, а всё-таки первым делом принялись ругать его и смеяться над ним.
— Ты что — в разведке находишься или в деревне гуляешь? — ещё издали крикнул ему Андронников.
Ваня попробовал ухмыльнуться, но даже улыбка у него не получилась. Прихрамывая и по-стариковски опираясь на палку, он с трудом тащил своё тело, ставшее таким тяжёлым и неуклюжим.
— Куда вторую палку девал? — строго спросил ефрейтор.
Ваня хотел сказать «потерялась», но и сам не услышал своего голоса. С пересохших губ слетали какие-то хриплые, невнятные звуки.
— Эй, Потапов! — воскликнул Костюков. — Да ты, никак, раненый?!
Ваня кивнул и ответил, что «кажется, да, маненько есть», и только тут понял, что и взаправду ранен.
Боли он и сейчас никакой не чувствовал, но плечо и грудь у него были скованы, как будто надели на него железную рубаху и рубаха эта примёрзла к телу.
У него спросили, может ли он идти. Ваня сказал, что да, может, вполне, и даже оттолкнулся палкой и сделал шаг вперёд, чтобы показать, как ловко и здорово он сейчас пойдёт.
«И правда, — подумал он, — что же, они меня, как маленького, на руках понесут, если скажу „не могу“? Ничего, доползу как-нибудь».
Раздумывать было некогда, над тундрой опускалась ночь, быстро темнело. Разведчики пошли дальше.
Ваня шёл крайним, стараясь не отставать от остальных и не терять следа, проложенного товарищами. Андронников отдал ему свою палку, и Ване казалось, что теперь, с двумя палками, идти стало совсем хорошо. Но, на беду его, в тундре начало порошить. Лыжню то и дело заметало, и находить её в темноте становилось всё труднее и труднее. И всё-таки Ваня шёл. Он знал, что если остановится, то упадёт, а коли упадёт — не встанет.
Под конец он уже перестал чувствовать под ногами лыжню и не искал её. И товарищей он уже не видел впереди, а только слышал в темноте поскрипывание лыж и по этому лёгкому монотонному «трли, трли, трли» и держал свой путь.
Изредка кто-нибудь из разведчиков, укоротив шаг, оглядывался и окликал его:
— Потапов, идёшь?
Ваня облизывал пересохшие губы, набирал в лёгкие воздуха и кричал:
— Иду!
А минут через пять до него снова доносилось:
— Потапов, идёшь?
— Иду-у-у! — отвечал Ваня и старался кричать громко и весело, хотя и губы у него уже с трудом размыкались.
И вот ещё раз не повезло ему. Развязался у него ремешок на лыже. Он уже давно чувствовал, как расползается этот сыромятный ремешок и как начинает вихлять у него под ногой левая лыжа. Он знал, что рано или поздно ремешок развяжется, и боялся этого, потому что тогда уже поневоле придётся останавливаться и нагибаться…
И вот ремешок развязался.
Левая лыжа выскользнула из-под ноги, и нога провалилась в снег.
Он чуть не упал и держался только потому, что всем телом, как на багор, навалился на лыжную палку.
Руки у него от напряжения дрожали, в голове звенело, а нога всё глубже и глубже уходила в снег.
«Ни за что не вытяну», — подумал он.
— Пота-по-о-о-о-ов! — услышал он в эту минуту откуда-то, как ему показалось, очень издалека. Он поднял голову, набрал в себя свежего морозного воздуха и, не понимая, что делает, крикнул:
— Иду-у-у-у-у!..
А сам выпустил из рук палку, медленно склонился влево и упал лицом в снег. И когда падал, почему-то вспомнил и даже на какую-то долю секунды отчётливо увидел перед собой того чёрно-серого красавца волка, которого встретили они вчера под вечер в тундре.
«Найдёт — не пожалеет, съест», — подумал Ваня. И, подумав это, он уже ни о чём больше думать не мог, ничего не видел и не слышал.
Долго ли он пролежал без сознания, никто не скажет. Очнулся Ваня от холода и оттого, что ему нечем было дышать: в нос набился снег. Он оторвал голову от снега, сфыркнул его, как сфыркивают воду после купания, с трудом перевалился на бок и застонал от нестерпимой, сверлящей боли в плече. От этой боли его опять затошнило и опять поползла в поясницу противная расслабляющая дрожь. Он крепко зажмурил глаза и минут десять лежал не двигаясь, боясь шевельнуться и дожидаясь, пока утихнет боль и пройдёт тошнота.
Он опять ни о чём не думал, даже не помнил и не понимал, где он и что с ним. Только лезли всё время в голову слова из песни, которую ещё маленьким пацаном пел со знакомыми ребятами:
Ты, товарищ мой,
Не попомни зла,
В той степи глухой
Схорони меня…
И казалось всё время, что где-то гармонь играет, и не рядом играет, а как будто далеко, за рекой, в чужой деревне. И всё время про одно и то же: про ямщика, который умирает в степи.
Под эту гармонь Ваня и задремал.
И вдруг он опять, и на этот раз по-настоящему, очнулся. Ему показалось, что где-то совсем близко кто-то громко окликнул его по фамилии.
Он открыл глаза, попробовал поднять голову и стиснул зубы, чтобы не застонать от боли.
«Я раненый, отстал от ребят, у меня ремешок лопнул на левой лыже», — вспомнилось ему всё сразу.
В тундре было уже совсем темно и с неба по-прежнему летел мелкий пушистый снег. Приподняв голову, Ваня жадно прислушивался. Никто его уже не звал, но ему казалось, что он слышит, как скрипят на снегу лыжи или полозья.
«Наши… меня ищут», — подумал он и уже открыл рот, хлебнул воздуха и хотел крикнуть «братцы» или «товарищи»… Но тут опять мелькнуло у него в голове: «А вдруг фрицы?» — и опять ему представилось, как подбегают к нему вражеские солдаты, наваливаются на него, бьют, вяжут ремнём руки и волокут его в своё логово.
«Нет, лучше замёрзну пускай», — подумал Ваня. И, подумав так, он вдруг понял, что ведь и в самом деле замёрзнет, что никакой надежды на спасение у него нет и быть не может: до расположения их части километров сорок, а то и больше. Ночь тёмная. Кто же его тут спасёт? Тут его только немцы могут найти. А скорее всего, заметёт его снегом, и ни зверь, ни человек не разыщут костей его.
В эту минуту вспомнилась Ване вся его прошлая жизнь, и мать свою он вспомнил, и знакомых ребят, и родную деревню.
Всё это было и ничего не будет.
«Умру, как тот ямщик в песне», — подумал Ваня, и ему стало так жалко и себя, и маму, и молодость свою, что он заплакал. И плакал долго, пока опять не заснул.
Спал он нехорошо, тревожно, было ему во сне душно и тесно и всё казалось сквозь сон, что рядом кто-то ходит. Он просыпался, сфыркивал с лица снег, прислушивался и, ничего не услышав, кроме посвиста ветра, засыпал снова.
И вот один раз он проснулся, и опять представилось ему, что рядом кто-то живой. На мгновение почудилось, что он не в тундре, а в больнице, что пахнет сулемой. Он открыл глаза и увидел, что уже светло. Но свет этот был не дневной — высоко в небе торопливо бежали кучерявые, лёгкие и прозрачные тучки, и сквозь бегущую пелену эту мягко сочился на землю нежный серебристый свет — не то луна, не то северное сияние. Этот свет показался Ване таким ослепительно ярким, что он не выдержал и зажмурился. И вдруг ему померещилось, что кто-то тронул его и жарко дохнул ему в левую щёку. Он невольно открыл глаза и тотчас, так же невольно, закрыл их. Он успел увидеть только тень на снегу, огромную ушастую тень, но и этого было достаточно, чтобы всё тело его, которое уже давно перестало чувствовать и боль, и страх, и холод весенней полярной ночи, — всё тело его как бы разом оттаяло и дрогнуло от ужаса.
«Волк!» — только и успел подумать Ваня.
И в ту же минуту он опять ощутил у себя на лице обжигающее, пахнущее псиной дыхание, даже почувствовал, как потекли по щеке, а оттуда за ухо и за воротник ручейки талого снега. Он слышал, как горячо, с присвистом обнюхивают его, как сильные пружинистые лапы царапают его плечо и жадно роют, ищут в сугробе его тело.
«Не надо!» — не то сказал, не то подумал Ваня. И застонал уже не от боли и не от страха, а просто от мысли, что вот какой нехорошей, глупой и позорной смертью приходится ему умирать.
И тут, когда он застонал, он почувствовал, как тёплый шершавый язык лизнул его щёку. И ещё раз лизнул — уже по лбу и по носу. И кто-то очень знакомо тявкнул и жалобно заскулил над Ваниным ухом. Он удивился, приоткрыл один глаз и увидел то, что меньше всего ожидал сейчас увидеть: парусиновую сумку с нашитым на ней большим ярко-красным кумачовым крестом. Кто-то совал эту сумку Ване в лицо. Сумка была расстёгнута, и оттуда так резко несло йодом, карболкой и другими аптечными запахами, что Ваня сморщился, отшатнулся и чихнул. И, словно в ответ, он услышал радостный собачий лай.
«Братцы! Так это ж не волк!» — подумал Ваня. Через силу он приподнял голову и увидел, что возле него на снегу лежит, вытянув лапы, рыжая с белыми подпалинками собака-лайка. Повернув к Ване острую обезьянью мордочку, лайка смотрела на него маленькими внимательными глазками и всё повизгивала и подталкивала Ваню своим левым боком, где была у неё приторочена ремешком походная сумка-аптечка.
«Это ж она лечить меня хочет, перевязочные материалы мне суёт», — догадался Ваня. И опять у него защипало в глазах, когда он понял, что его не забыли, не бросили, вот послали на поиск его санитарную собаку.
А лайка, уже нетерпеливо и даже сердито поскуливая, всё требовала: «Открой же сумку, возьми перевязочный пакет. Ты же знаешь, что я не человек, я не могу сделать тебе сама перевязку…»
«Пёсик… славный, — подумал Ваня. — Спасибо тебе. Но что же мне, милый ты мой, делать? Я ж ни рукой, ни ногой пошевельнуть не могу…»
И собака будто услыхала его мысли. Она вскочила, отряхнулась от снега, сунулась туда-сюда, как бы раздумывая, как ей следует поступить. Потом подбежала к Ване и стала деловито зарывать его, заваливать снегом. И, укрыв его по самый нос толстым снежным одеялом, она ещё раз лизнула его в щёку и побежала. И, уже отбежав шагов на двадцать, оглянулась, махнула хвостиком и деловито тявкнула, и Ване послышалось, что она крикнула ему:
«Не унывай, солдат! Всё в порядочке будет…»
«Ну что ж, — подумал Ваня. — Может, она людей приведёт. Только навряд ли… Не успеет».
И всё-таки мысль о том, что за ним могут прийти, могут найти и подобрать его, радовала и согревала Ваню.
Теперь он боролся с дремотой, со слабостью. Только бы не заснуть, не потерять память, не прозевать минуту, когда за ним придут. Но время шло, а слабость одолевала его. Под снегом он согрелся и, когда согрелся, вдруг опять почувствовал острую боль в левом плече. Боль была такая сильная, что на какое-то время Ваня опять потерял память. После этого он ещё несколько раз впадал в забытьё, просыпаясь, с трудом открывал глаза и видел только синевато-белый морозный пар, идущий от его лица, да звёздочки-снежинки, повисшие на ресницах, крохотные серебряные звёздочки, на которых блестел, отражаясь, радужный лунный свет. Но слух у Вани был чутко насторожен, даже во сне и в забытьи он слушал и ждал. И вот — через час или через минуту — он очнулся, услыхав, как что-то заскрипело по снегу. Он застонал, хотел поднять голову, но уже не мог поднять её даже на полсантиметра.
«Едут… за мной, — понял Ваня. — На санях едут».
Деревенское ухо его сразу же угадало, что это не лыжи, а сани, и не какие-нибудь лёгкие салазочки, а настоящие ездовые сани, подбитые железом. Он лежал и слушал, и вдруг ему показалось, что сани удаляются, что скрипят они уже не так весело и не так громко.
«Уйдут», — похолодел Ваня и хотел крикнуть, хотел позвать людей, но и тут вспомнил о немцах и не крикнул.
А сани уже не скрипели.
«Ушли», — решил Ваня. И не успел подумать об этом, как услыхал над головой у себя знакомый заливистый собачий лай.
Давешняя рыженькая белогрудая лайка бегала возле него и радостно лаяла, будто звала кого-то.
«Привела», — подумал Ваня. И, собрав остатки сил, он приподнял голову и крикнул:
— Товарищи! Братцы! Тута я!..
Никто не ответил ему. Он подождал и ещё раз крикнул:
— Ребята! Товарищи! Я здесь!
Но и на этот раз никто не откликнулся, никто не шёл на его зов. А рыжая собака тем временем бегала вокруг, суетилась, будто примеривалась к чему-то. Потом в глазах у Вани замелькали снежные хлопья. Тело его опять царапали проворные собачьи лапы. Лайка откапывала его, сдирала с него снежное одеяло. А когда откопала, снова исчезла куда-то, и не успел Ваня испугаться и подумать, что опять он останется один, как снова заскрипели полозья. Четыре огромные собаки, лопарские овчарки, как их называют на Севере, впряжённые двумя парами, тащили за собой низенькие санитарные санки. Впереди овчарок бежала и указывала им дорогу рыжая лайка. Превозмогая боль, Ваня поднял повыше голову. Он искал глазами: где же люди? Но людей не было.
Он плохо запомнил, что с ним было дальше. Подкатили к нему санитарные сани-носилки. На санях лежал большой овчинный тулуп. Рыжая лайка, которая была у собак за командира и за кучера, бегала и звонко, по-начальнически тявкала, отдавая какие-то приказания. Санки то отъезжали, то приближались, пока не подошли вплотную к раненому. Тогда рыжая распахнула тулуп, вскочила на сани и, вцепившись зубами в капюшон Ваниного маскхалата, стала втягивать раненого на санки. Потом, когда Ванина голова оказалась на тулупе, рыжая подбежала с другой стороны, нырнула под Ванину спину и стала вкатывать его на тулуп, пока и ноги его не очутились на санях. Тогда она ловко и заботливо, как добрая медсестра, прикрыла его тулупом, что-то протявкала, и те собаки, что были за лошадок, натянули постромки и тронули. От толчка тулуп распахнулся — и Ванина рука упала в снег. Рыжая на ходу подбежала, подхватила руку, вскинула её на Ванину грудь, поправила тулуп. Санки помчались, полозья заскрипели, голова у Потапова закружилась, он опять провалился куда-то, потерял память…
А когда очнулся, было светло и тепло. Где-то высоко мигала электрическая лампа в белом колпаке. И всё вокруг тоже было белое — и потолок, и стены, и подушка под Ваниной головой. А рядом на стуле сидел человек в белом халате и в белой докторской шапочке. Он держал Ваню за руку и шевелил губами.
— Ну вот, — сказал он, увидев, что Ваня открыл глаза. — Наконец-то! Очухался, дядя?
Ваня облизал губы, хотел сказать, но не сказал, а прошептал едва слышно:
— Живой?
— Живой, Иван Потапов, живой. Не сомневайся. И даже руку, имей в виду, не будем резать. В самый раз тебя спасли. А пролежи ты ещё полчаса на морозе, и был бы ты у нас однорукий инвалид. А теперь — полный ажур.
Ваня хотел спросить, кто его спас, но почему-то не спросил, постеснялся. Он сразу вспомнил всё, что с ним было в тундре, но теперь ему казалось, что всё это было не на самом деле, а во сне или в бреду.
В тот же день под вечер зашёл его навестить ефрейтор Андронников. И от Андронникова Ваня узнал, что спасла его собака Майка Младшая, специально натренированная на розыск и вынос с поля боя раненых бойцов. Это она принесла Ване санитарную сумку, она же привела упряжку лопарских овчарок и вывезла Ваню в расположение наших войск.
— Мы же тебя, тёпа этакий, три с половиной часа искали, — рассказывал Андронников. — Главная беда — след запорошило. Тут хоть с фонарём ищи — не найдёшь. Если б не Майка — каюк тебе.
— А вы кричали? — спросил Ваня.
— Кричали.
— Я слышал.
— Что ты слышал?
— Слышал, как вы кричали.
— Так чего ж ты, мочалка этакая, молчал, если слышал?
— Боялся, что это не вы, а фрицы ходят.
Ефрейтор подумал, похмурился и сказал:
— Правильно действовал.
От Андронникова же Ваня узнал, что его, как и остальных разведчиков, командование за поимку «языка» представило к награде. Ваню это, конечно, порадовало, но думать об этом долго он сейчас не мог. Помолчав, он спросил, можно ли ему будет навестить собаку Майку.
— А что ж… Почему? Валяй. На выписку пойдёшь — и заходи. Они тут же, кажись, при медсанбате находятся, эти собачки. Что — спасибо ей сказать хочешь? — усмехнулся Андронников.
— Да, хочу, — сказал Ваня и покраснел, как маленький.
В госпитале ему пришлось пролежать ещё двенадцать дней. Всё это время он думал о Майке. И думал о том, как он с нею встретится.
От каждого завтрака и ужина Ваня откладывал и прятал в коробку из-под табака кусочки сахара, печенья и шоколад. С этой картонкой, перевязанной обрывком бинта, он и отправился, сразу же после выписки, навещать Майку Младшую.
Он не застал её. Ему сказали, что собака ушла с проводником на учебную тренировку. Ваня решил подождать. Сняв шапку и расстегнув полушубок, он сидел на ступеньке крыльца, грелся на весеннем солнце, слушал, как урчит в водосточной трубе вода и как возятся, притворно сердито рычат за невысоким дощатым заборчиком молодые служебные собаки.
Наконец хлопнула калитка, и Ваня увидел Майку.
Натягивая поводок, рыжая собачка устремилась в угол двора, где лежало перевёрнутое, изгрызенное собачьими зубами деревянное корытце. Вёл Майку, почти бежал за ней, проводник, густобровый человек в кожаной куртке.
— Майка, фу! — закричал он на собаку и, повернувшись к Ване, строго спросил: — Вы к кому?
— Я — к ней, — сказал, поднимаясь, Ваня.
— Фамилия?
— Потапов.
— А, — равнодушно сказал проводник.
Увидев, что корытце пустое, Майка оставила его, подбежала к Ване, обнюхала его валенки, помахала пушистым хвостом… И сразу же забыла о Ване, кинулась на грудь своему сердитому начальнику, заюлила, запрыгала, заскулила о чём-то.
— Ладно, ладно, — проворчал проводник, отстёгивая карабин и освобождая собаку от поводка. Она ещё раз подбежала к Ване, ещё раз понюхала его валенок и помчалась, делая большие круги, по двору.
— Не узнала, — сказал со вздохом Ваня.
— Как это не узнала? — мрачно усмехнулся проводник. — Очень даже узнала.
Ваня стоял посреди двора и не знал, как ему быть. Совсем не таким представлялось ему это свидание.
— Конфетками угостить её можно? — спросил он проводника.
— Что ж… попробуй.
Ваня вывалил из своей коробочки на снег сахар, печенье и шоколад и позвал собаку:
— Майка… Маечка… возьми… на!
Майка подбежала, быстро обнюхала сладости и села рядом, высоко задрав свою обезьянью мордочку.
— Не ест?! — удивился Ваня.
Проводник посмотрел на него презрительно.
— Ты слово такое «воспитание» знаешь?
— Слыхал, — ответил Ваня.
Проводник отвернулся и, не глядя на собаку, совсем тихо, почти не открывая рта, сказал:
— Майка, можно.
Собака вскочила, цокнула зубами и кинулась к Ваниному гостинцу.
Через минуту твёрдый как камень кусковой сахар грозно хрустел в её молодых зубах. А когда Майка расправилась с Ваниным подарком, она посмотрела ему в глаза и вежливо помахала хвостом. Потом взбежала на крыльцо, удобно там улеглась, уткнулась мордочкой в лапы и прикрыла глаза.
Ваня вздохнул и конфузливо посмотрел на проводника.
— Да нет, не узнала, — сказал он печально.
— Обиделся, да? — сказал проводник.
Он посмотрел на Ваню и в первый раз по-хорошему улыбнулся.
— Эх, солдат, солдат, — сказал он. — Вас, дорогой ты мой, тысячи, а она — одна!..