— Чудачка! — шипел Дикий Селезень на Дикую Уточку. — Что ты всё здесь в болоте прячешься? И не заметишь, как охотник к тебе подкрадётся.
— Та-ак, та-ак! — согласилась Дикая Утка. — Опасно… А куда деваться?
— Смотри, — сказал Дикий Селезень, — вон там, у берега озера, плавают четыре утки. Летим к ним, — и там с ними будем в полной безопасности. Уж это как дважды два — четыре.
— Ка-ак? Ка-ак? — спросила Дикая Уточка. Она не знала арифметики.
— Да так, — сказал Дикий Селезень, — очень просто. Четыре утки да мы двое — всего нас будет шесть уток. У каждой утки по два зорких глаза. У шести уток — шесть на два — двенадцать зорких глаз. А у нас с тобой только — дважды два — четыре. Двенадцать разделить на четыре — будет три. В три раза безопаснее нам с теми четырьмя утками на озере, чем одним на болоте. Это уж точно, арифметически.
— Та-ак, та-ак! — согласилась Дикая Уточка. — Только что-то не нравятся мне эти утки. Почему они не кувыркаются в воду вниз головой, почему хвостиков не кажут над водой?
— Чепуха какая! — рассердился Дикий Селезень. — Не обязаны они всё время кувыркаться! А разве ты не видишь, что каждая из них, как и полагается в нашей породе, с носка плоска? Разве у каждой голова, хвост, крылья не точь-в-точь такие, как у нас с гобой, и не такого же цвета? Все признаки налицо, а ты…
— Та-ак, та-ак! — согласилась Дикая Уточка. — Вижу-то вижу, а только что-то боязно мне, только что-то кажется мне, будто это утки… какие-то не такие.
— Ну, знаешь! — возмутился Дикий Селезень. — Не желаешь — как желаешь, — и сиди одна в своём болоте, пока охотник не пришёл. А я полетел.
— Зря, зря, зря! — закричала ему вслед Дикая Уточка.
Но Дикий Селезень уже перелетел на озеро и с плеском подсел к четырём деревянным уткам — чучелам, мертво покачивающимся на волнах. Притаившийся в кустах охотник выстрелил, — и голова Дикого Селезня упала в воду.
— Та-ак, та-ак, та-ак! — грустно закрякала Дикая Уточка: она отлично всё видела из своего болота — и ещё глубже запряталась в кочки.
— Зря ты, Дикий Селезень, погиб, — зря, зря! Умная была голова, а глупышу дана.