— Нет угля для сандала?[1] О шайтан, о сын шайтана, он забыл принести уголь! Дай мне палку, Хаким, я три мешка угля выколочу из этой собаки вместо одного!
— Вот хорошая палка. — И достойный сынок главного истопника, такой же коротенький и жирный, как его папаша, с готовностью подал отцу большую суковатую палку.
— Я знаю, отец, где его искать. Уж он, наверно, опять смотрит на тигрёнка в клетке. Вчера я три раза отколотил его за это и крепко оттаскал за уши, ничего не помогает!
Хаким побежал за отцом. Он весело хихикал и подпрыгивал — то-то будет смеху, когда отец начнёт колотить этого бездельника!
Хакиму никогда не приходилось таскать тяжёлых мешков с углём. И сейчас, еле поспевая за отцом, он думал: «За что же на кухне кормят этого Назира? Ведь он вчера ещё получил половину лепёшки и кость, а на ней было даже немного мяса. По крайней мере он грыз её, я сам видел. Ведь не станешь же грызть кость, на которой ничего нет».
В чудесном саду Мустафы-бека[2], на горке, в конце тенистой аллеи, стояла большая клетка с золочёной решёткой. Тёмная зелень карагача защищала её от солнца. Прижавшись лицом к прутьям решётки, стоял маленький мальчик в драном халатике. Он просунул руку между прутьями.
— Золотой мой, — говорил он, — полосатая мордочка, Гульча[3]. У тебя глаза, как камень в кольце у Мустафы-бека, даже лучше. — И он ласково проводил рукой по блестящей спине маленького тигрёнка. А тот жмурился, потягивался и, перевернувшись белым животом кверху, ловил и покусывал маленькие пальцы мальчика.
— Поймай, поймай, — смеялся Назир и хлопал тигрёнка тонким прутиком. — Ты такой быстрый, а не можешь поймать прутик! Такой быстрый, а не… Ай! — И он с криком отпрыгнул от клетки: длинная палка истопника со свистом прошлась по его спине.
— Глаза, как камни в кольце Мустафы-бека? — задыхался от злости Джура. — Я тебе покажу камни! Я тебе покажу полосатую мордочку. Я тебе!.. Где уголь? Почему не принёс угля для сандала?
Назир метнулся было в кусты, но истопник Джура ухватил его за полу халата и снова замахнулся. Мальчик поднял руки, защищая голову от ударов. Хаким взвизгнул от удовольствия и даже подпрыгнул, но затем… Затем все трое замерли и, вытаращив глаза, перестали даже дышать: по дорожке медленно и важно шёл сам Мустафа-бек, великий и грозный министр его величества эмира бухарского.
Семь шагов, медленных и важных успел он сделать, с удивлением рассматривая окаменевшую группу, пока Джура опомнился. Выпустив мальчика, истопник прижал обе руки к животу и порывисто согнулся. Голова его почти коснулась песка аллеи; кланяясь, он точно переломился пополам.
— Да сохранит вас аллах, всемилостивейший повелитель! Да продлит он счастливые дни вашей жизни, да…
Палка вывалилась из ослабевших рук Джуры. Хаким, пятясь, хотел спрятаться за розовым кустом, замышляя, как бы ему удрать куда-нибудь подальше и там отлежаться, пока пройдёт страх. Грозному Мустафе-беку опасно было попадаться на глаза, да ещё по такому случаю: он не терпел, чтобы по его любимым дорожкам ходили без разрешения.
А Назир так и застыл на месте, не догадываясь ни оправить одежду, ни поклониться.
Мустафа-бек медленно поднял руку и провёл ею по длинной волнистой бороде. На пальце его сверкнул жёлтый камень, тёмные брови нахмурились, а это был плохой признак.
— Вы что тут делаете? — спросил он тихим голосом.
Мустафа-бек никогда не кричал, но чем тише говорил министр, тем ужаснее были последствия.
— Мальчишка стоял, на тигрёнка смотрел, — залопотал Джура, не переставая отвешивать поклоны. — День стоит, ночь стоит, день стоит, ночь стоит, день стоит…
Ноги у Джуры подгибались: великий Мустафа-бек гневается, это ясно! А он не может остановиться, он погиб…
— Ночь стоит!.. — с отчаянием выкрикнул он последний раз, опустил голову и замер.
Министр в нетерпении перевёл глаза на сидевшего на корточках Хакима.
— Отец из него три мешка угля выколотить хотел, — пролепетал тот, уже совершенно ошалев от страха, и упал на песок, закрыв голову полой халата.
Джура нагнулся ещё ниже и перестал дышать. В клоповник его пошлёт министр или сразу велит отрубить голову?
Он ждал удара в ладоши — знак, по которому из кустов должны выскочить невидимые сейчас слуги. И вдруг… странный неожиданный звук!
Но это не удар в ладоши, это… и Джура украдкой, склонив голову набок, приоткрыл левый глаз.
Грозный Мустафа-бек… нет, этому нельзя было поверить, Мустафа-бек… смеялся. Он смеялся громко и долго, так, что колыхались полы его зелёного шёлкового халата.
— Три мешка угля из этого маленького оборванца!.. Три мешка угля, — повторял он и вдруг, спохватившись, нахмурился и опять принял величественный вид. — Так мальчишка смотрит на тигрёнка? — важно переспросил он.
— День стоит, ночь стоит… — пролепетал Джура чуть не в обмороке и пошатнулся на обмякших ногах.
И тут Мустафа-бек всё же хлопнул в ладоши.
— Помилуйте, всемилостивейший! — взвыл Джура и повалился на землю лицом в песок.
Но министр уже не смотрел на него.
— Мальчишку вымыть и приставить к тигрёнку, — приказал он появившимся слугам, даже не взглянув на неподвижного Назира. — Пусть кормит его и веселит. А вы… прочь!
Джуре и Хакиму не нужно было повторять этого дважды. Они мигом исчезли, словно растаяли.
А на площадке перед клеткой двое рослых слуг в нарядных красных халатах смотрели на всё ещё неподвижно стоявшего Назира.
— И вот этому нищему ходить за тигрёнком! — сказал один и озлобленно сплюнул. — Кормить его и веселить! Да от такого и тигр запаршивеет, пусть отсохнут у меня руки и ноги!
— Тише, — сказал другой и дёрнул его за рукав. — На слова всемилостивейшего Мустафы-бека плюёшь! Одумайся! И потом, если змеёныш сумел понравиться господину, он сумеет и больно ужалить. Да и чего ты злишься, Исхак? Мало тебе работы со зверями? Радовался бы, что нашёлся помощник! — И, повернувшись к Назиру, он с притворной лаской взял его за руку.
— Иди, мальчуган, — сказал он, — я дам тебе новую рубашку и халат. И помни, что я первый сказал тебе ласковое слово.
Мальчик как во сне провёл рукой по глазам.
— И мне… мне можно будет играть с ним? — с запинкой произнёс он, указывая на метавшегося в клетке тигрёнка.
— Ещё надоест! — засмеялся слуга. — Пойдём же. Меня зовут Ибрагим. Запомнил? Ибрагим.
— Ибрагим… — как эхо повторил мальчик и пошёл за слугой робкими шагами, не в силах понять и пережить всех событий этого удивительного утра.
Исхак ещё раз плюнул им вслед и отвернулся.
— Попомнишь же ты меня! — тихо сказал он. — Дать мне в помощники сына слепой нищей. Ну, подожди, авось Мустафа-бек забудет о тебе, как забыл уж было о тигрёнке, а тогда… — И он с неохотой последовал за уходившими.
На площадке перед клеткой водворилась тишина. Пёстрый удод, распустив хохолок, побежал по дорожке и с криком вспорхнул на дерево; большая зелёная ящерица шмыгнула в кусты; к розе, жужжа, подлетел золотисто-зелёный жук и, сложив крылышки, спрятался в её душистой середине, а на дорожке валялась забытая Джурой крепкая суковатая палка.
Тигрёнок стоял, прислонившись лбом к решётке, и, прищурив жёлтые глаза, уныло всматривался вдаль.
Ему было скучно. Золочёная клетка в саду Мустафы-бека сделалась его домом недавно. Два шёлковых халата подарил за него министр двум искалеченным охотникам. Мать тигрёнка была самой сильной и смелой тигрицей тростниковых зарослей Аму-Дарьи. Она билась долго и храбро за свободу своего детёныша.
Это случилось десять дней тому назад. Мешок с тигрёнком один из охотников перекинул на спину и бежал что есть духу, придерживая его уцелевшей рукой.
Второй охотник еле поспевал за товарищем и задыхался, хватаясь за грудь: уже умирающая тигрица подмяла его под себя, и только в последнее мгновение охотнику удалось всадить ей в бок кривой нож с посеребрённой рукояткой.
Они добежали до реки, едва успели вскочить в широкую плоскодонную лодку и лежали в ней, задыхаясь, измученные болью и страхом. В то время, как гребцы поспешно отталкивались от берега веслом, на берегу, припав за развесистым кустом джиды, дрожал в бессильной злобе отец тигрёнка — огромный одноглазый тигр. Его-то и боялись, от него-то и бежали охотники. Они знали, что он, вернувшись с дальней охоты, пойдёт по их следам и одолеть его им, искалеченным, будет не под силу.
Тигр хлестал себя длинным хвостом по бокам и царапал землю. Он опоздал всего на несколько минут. Его жалобный и грозный рёв заставлял дрожать и гребцов, вынуждал их быстрее взмахивать вёслами.
— Ваше счастье, — говорили гребцы охотникам. — Быстро вы бежали, быстрее смерти, а она по пятам шла.
Тигрёнок с плачем бился в мешке, и его жалобному писку отвечало страшное рычанье отца.
Одноглазый тигр был хром. За искалеченную ногу он в своё время взял три жизни охотников. О нём слагали легенды. Он бросился было в воду на зов тигрёнка, но больная нога ныла, и он не решился плыть и повернул обратно.
В первую же ночь он ворвался в кишлак[4] и, как смерч, прошёл по нему: разорвал несколько баранов и лошадей.
Дорого обошёлся дехканам[5] каприз Мустафы-бека — приобретение маленького украшения зверинца.
Три дня любовался им грозный министр эмира бухарского, а потом наскучила игрушка. Только один маленький нищий — Назир всем сердцем полюбил красивого зверька и изредка играл с ним.
Тигрёнку было скучно, клетка тесна для него, привыкшего к простору. А теперь ещё ушёл и мальчик. Его маленькие руки так ласково щекотали ушко, а от его голоса становилось почти весело.
Тигрёнок капризно запищал и зацарапал лапками прутья решётки. Но тут же притих и насторожился: в дальнем конце аллеи, из-за поворота показалось что-то маленькое и яркое. Оно неслось со страшной быстротой, уже видно было белую рубашку, красный халат и сияющее счастьем смуглое личико.
— Ключ! Ключ! — крикнул мальчик и, подбежав к клетке, даже стукнулся с разбега об решётку и схватился за неё руками.
— Понимаешь? Ключи дали мне, Гульча! От твоей клетки! Сейчас открою. И какой халат мне дали! И я должен тебя веселить и учить разным фокусам, чтобы самому Мустафе-беку было весело смотреть на тебя! О Гульча, Гульча!
Он выкрикнул это как в лихорадке, а сам дрожащими руками вставлял ключ в отверстие замка.
Тигрёнок даже испугался и, отойдя, прижался к задней стенке клетки. Но Назир уже вскочил в клетку и стал около тигрёнка на колени.
— Я буду кормить тебя, Гульча, — говорил он. — Я сейчас принесу тебе тёплого молока. Я только раньше прибежал сказать тебе это!
Через минуту мальчик и тигрёнок уже весело катались по клетке. Тигрёнок, забыв о своём сиротстве и неволе, ловил длинный прут с тряпочкой на конце, а мальчик щекотал ему брюшко и смеялся.
Исхак стоял около клетки и злобно смотрел на них. Ему была ужасна мысль, что нищий, случайно попавший на кухню мальчишка сделан его помощником. А вдруг Мустафе-беку придёт в голову впоследствии назначить мальчишку надсмотрщиком, и тогда он, Исхак, лишится места! Мысли одна другой чернее теснились в его голове.
А в это время Мустафа-бек отдыхал, откинувшись на мягкие подушки. Одно его слово сегодня осчастливило маленького нищего. Но счастье мальчика не волновало Мустафу-бека. С таким же равнодушием он отнёсся бы и к его несчастью. Главное — каприз его, Мустафы-бека, был исполнен. Чем бы заняться теперь?
Он сердито отодвинул от себя блюдо с дымящимся пловом и хлопнул в ладоши.
— Унесите это, — приказал он. — И позовите певца! Или нет, рассказчика! Или… убирайтесь вон, все!
Опершись на руку, он задумался. Стоило только захотеть, и всё будет. Чего же пожелать?..
А Назир уже принёс в клетку кувшин тёплого молока, и тигрёнок пил, захлёбываясь от жадности.
— Ещё, ещё налей, — угрюмо говорил Исхак, — вот так, да не давай ему разливать. Пять раз в день кормить будешь. Как подрастёт, мясо есть будет, потом авось и тебя слопает, — тихо прибавил он и отвернулся.
Сытый тигрёнок, развалясь на свежей соломе, усердно лизал свою толстую лапу и приглаживал ею пушистые щёки. Лапы его были непомерно велики, точно подушки, и ходил он, приволакивая их за собой, словно они были тяжелы ему.
Наконец и умывание надоело. Тигрёнок перевернулся да так и заснул, раскинув лапки и пушистый хвост. Назир смотрел на него в безмолвном восхищении.
— Теперь сам иди на кухню, обедать будешь, — мрачно сказал ему Исхак. — Ключ-то не потеряй, привяжи к поясу. — И он пошёл по дорожке.
— Исхак-ага[6], — робко позвал его мальчик.
— Ну?
— А мне можно спать с ним в клетке?
Мальчик так и впился глазами в сердитое лицо начальника.
— Можешь, — пожал плечами Исхак. Он всё ещё не знал, в какой степени Мустафа-бек интересовался мальчиком. Может быть, забудет о нём? О, если бы знать!
Кроткий и доверчивый Назир не особенно задумывался над чудесной переменой. Сытость — новое, почти незнакомое ощущение вошло в его жизнь, и целый день беззаботная игра с тигрёнком вместо бесконечных мешков угля и палки сердитого Джуры. Но Назир по-прежнему бледнел при одном имени министра и даже в прогулках с тигрёнком избегал аллей, где тот мог бы его встретить. А министр в это время увлёкся новой забавой — редкостными, выписанными издалёка цветами — и совсем перестал бывать около клетки тигрёнка. Назир был рад этому. Он немедленно перетащил в клетку своё единственное имущество — мешок, набитый соломой, и по-братски разделил его с тигрёнком.
— Иди сюда, джаным[7], — звал он, и ласковый, весёлый зверёныш, набегавшись за день, доверчиво засовывал круглую мордочку ему под мышку.
Часто ночью Назир лежал не шевелясь и широко раскрытыми глазами смотрел в темноту. В кустах что-то шуршало. Иногда тихий писк доносился оттуда — ночные хищники начинали работу. Гульча вскакивала и, прижавшись головой к решётке, слушала, жадно втягивая свежий воздух.
— Вспоминает, — догадывался Назир, и сердце его сжималось от жалости. Он подползал к тигрёнку и тихонько трогал рукой спину.
— Успокойся, джаным, — шептал он, — успокойся!
В темноте глаза тигрёнка светились зеленоватым светом. «Томится», — думал Назир, и ему становилось грустно. Тоска зверя напоминала ему собственную горькую долю.
— Я не оставлю тебя, Гульча, золотая моя! — шептал он, прижимая её к себе. — И дикое зелёное мерцание в глазах тигрёнка гасло, он послушно, но с тяжёлым вздохом вытягивался на соломенном матрасике.
Часто только к утру, когда звёзды начинали тускнеть и затихали тревожные ночные голоса, оба они засыпали беспокойным, полным сновидений сном. Но наутро всё забывалось.
— Мяяуу! — кричала Гульча и тянула Назира за халатик.
Он вскакивал и протирал заспанные глаза.
— Сейчас, Гульча, сейчас принесу тебе завтрак, потерпи, будь умницей! — И со всех ног бежал на кухню за молочной кашей.
Одно только пугало мальчика. Исхак не бил его, не кричал на него, как Джура, но его мрачные глаза постоянно следили за ним.
— Что я ему сделал? — удивлялся мальчик. — Я и тигрёнка хорошо кормлю и клетку чищу, мясо и воду большим тиграм ношу, а он всё недоволен. Почему?
Между тем Гульча росла и к осени уже стала с крупную собаку. Назир так часто расчёсывал и гладил её шёрстку, что чёрные полосы блестели на ней, как нарисованные. С мальчиком Гульча была кротка и ласкова. Они весело бегали вдвоём? по парку, забираясь в самые далёкие и пустынные уголки.
Гульча не прочь была поиграть и с другими людьми, но те даже при встречах пугались её.
— Убери свою поганую кошку! — сердито кричали они Назиру, и тот крепко хватал её за толстую шею.
Друзья были счастливы. Завидев бабочку, Гульча подпрыгивала, ловила её лапами и с добычей валилась на траву; увидев ящерицу, прижимала её лапой к земле и внимательно рассматривала.
Назир отталкивал тигрёнка и сердился:
— Не смей мучить её, злая кошка! Видишь, какая красивая зверушка. Что она тебе сделала?
— Мя-у, — сердитым рычанием отвечала Гульча и отходила надувшись. Но через минуту она уже забывала обиду, крадучись подползала к Назиру и прыгала ему на спину. Тут они оба катались по земле, и Гульча с весёлым ворчанием трепала мальчика за рукава и за полы его халата. На коже Назира острые когти её разрисовывали целые узоры, но мальчик не сердился.
— Заживёт, — говорил он. — Вот с халатом хуже, опять Ибрагим браниться будет.
Ещё одно огорчение было у Назира: ему очень хотелось научить тигрёнка каким-нибудь фокусам. Но это никак не удавалось. Тигрёнок знать не хотел никаких приказаний. Назир мучился часами, стараясь обучить его по команде вставать, ложиться или прыгать через табуретку.
— Мя-яу-у, — недовольно тянула Гульча и, подпрыгнув, шлёпала на лету учителя лапой по плечу так, что оба кубарем катились по дорожке.
Назир чуть не плакал.
— А вдруг Мустафа-бек спросит, каким я тебя фокусам выучил, ленивая ты кошка? — сердился он и отряхивал разорванный халатик. — Рассердится, прогонит меня, что будешь делать? К Исхаку пойдёшь?
Исхак никогда пальцем не тронул тигрёнка, и однако уши его прижимались к голове, а глаза щурились и зажигались недобрым огнём, едва только высокая мрачная фигура Исхака появлялась на дорожке. Затем Гульча начинала глухо рычать. Она сидела в углу, сузив глаза, и рычание её, точно отдалённый гром, усиливалось, когда Исхак подходил близко.
— Ты что это, нарочно её учишь? — спросил раз Исхак и так зло посмотрел на Назира, что у того душа ушла в пятки.
— Я её учу… — оправдывался тот дрожащим голосом. — Я её учу… через палку прыгать. А она не хочет. А вот это…
— А вот это хочешь? — насмешливо спросил Исхак и, войдя в клетку, протянул руку для удара.
Но Гульча так зашипела, вся собравшись в комок в углу клетки, что Исхак невольно отдёрнул руку.
Однако давно накопившееся раздражение должно было найти себе выход, и Исхак уже не мог сдержаться:
— Так ты для этого сюда поставлен? Кошек на людей натравливать? — И от его сердитого толчка Назир кубарем покатился по полу туда, где шипела Гульча.
Мальчик стукнулся об решётку и вскрикнул от боли и испуга.
Гульча вскочила. Шипение её перешло в вой, она присела, метнулась через лежащего Назира, и зубы её впились в руку Исхака.
Исхак бросился к двери, но Гульча крепко держала его.
— Спасите! Спасите! — кричал Исхак. Рукав его окрасился кровью.
Назир быстро вскочил на ноги и бросился к большой глиняной чашке с водой. Схватив чашку, он опрокинул её на голову разъярённой тигрицы.
Фыркая и отплёвываясь, она отскочила в сторону, а Исхак пулей выскочил из клетки и захлопнул дверцу.
— Я тебе этого не забуду, — погрозил он кулаком перепуганному Назиру и исчез в кустах.
Гульча, мокрая и злая, продолжая фыркать и рычать, лизала лапы и тёрла ими голову.
— О Гульча! — вздохнул мальчик и сел на солому рядом с нею. — Доведёшь ты меня до беды.
Но тигрица вместо ответа прислонилась к плечу Назира и лизнула его в ухо шершавым, как тёрка, языком.
Однако она долго не могла успокоиться. Первая борьба и вкус человеческой крови взволновали её. Она долго ходила по клетке, била себя хвостом по бокам так, что далеко были слышны удары. Ночью она не раз вставала и подходила к решётке.
Назир тоже вставал и начинал её ласкать и успокаивать. Худенькому четырнадцатилетнему мальчику и в голову не приходило, что лапы с острыми когтями могли быть опасны и ему. Клыки тигрёнка блестели при лунном свете, но Назир ласково гладил сморщенные губы, и они, закрывая клыки, смыкались. Гульча опускала голову и со вздохом ложилась на матрасик. Она занимала его уже целиком, и Назир ютился около неё на куче соломы.
А взгляд Исхака с тех пор ещё упорнее давил Назира. Разговаривать с мальчиком он перестал совершенно, только приказывал отрывисто, а к клетке тигрёнка совсем не подходил.
Время шло. Уже листья опали в саду, и недалёк был первый снег. Ночи стали такими холодными, что Назир дрожал на соломе и жался к тёплому боку зверя, всё не решаясь уходить в дом и оставлять в одиночестве своего друга.
А Гульча становилась совсем взрослой тигрицей.
Однажды утром, когда деревья впервые покрылись серебристым инеем, Гульча в волнении вдыхала морозный воздух и была особенно возбуждена. Она каталась по полу, ловила Назира за ноги и так просилась из клетки, что он не мог ей отказать и открыл дверцу.
Тигрица мелькнула в кустах, точно молния, и пропала. Обеспокоенный Назир кинулся за ней.
— Гульча! — звал он её. — Джаным, иди сюда! Да куда же ты запропастилась?
Он бежал, всё больше пугаясь, звал, кричал. Выбежав на главную аллею, он остановился, похолодев от ужаса: по аллее, как всегда медленно и важно, приближался к нему в шёлковом белом с зелёными полосами халате Мустафа-бек.
А за кустом блестел полосатый бок и змеился длинный золотистый хвост. Расшалившейся тигрице понравился полосатый халат министра, ей захотелось поиграть с ним.
У Назира пересохло во рту.
— Гульча, — прошептал он и кинулся вперёд, но было уже поздно. Гульча прыгнула, жёлто-полосатое смешалось с зелёно-белым. Раздался испуганный крик, и министр кубарем покатился по песку дорожки.
Гульча была довольна: тррр… — как славно рвётся шёлк халата, гораздо приятнее, чем грубая материя одежды Назира.
Она с шаловливым рычанием рвала и трепала полы одежды, не обращая внимания на то, что её тормошит и пытается оттащить помертвевший от ужаса Назир.
Мальчик громко плакал.
— Гульча, — звал он. — О Гульча, джаным!
Наконец Мустафа-бек, позабыв о своём достоинстве и важности, закричал так громко, что Гульча, напуганная, отскочила, и Назир успел схватить её за шею.
Не в силах больше говорить и двигаться, мальчик увидел, как перед ним мелькнула чёрная борода Мустафы-бека и изодранные, перепачканные полы его халата.
Министр трусливо бежал, а сзади, еле поспевая за ним, неслись целой толпой слуги. Во время «побоища» они молча сидели в кустах и наблюдали за происходящим, теперь же громко кричали о необходимости страшной расплаты с тигрицей и «сыном шайтана».
А «сын шайтана», крепко обняв голову тигрицы, обливал её горькими слезами.
— О Гульча! — причитал он. — Джаным, что теперь с нами будет!
Крики и возня смутили тигрицу. Она без сопротивления позволила отвести себя в клетку и смирно легла там в уголке, положив голову на колени Назира.
Мальчик дрожал и всматривался в глубину аллеи.
По дорожке пробежала и вспорхнула какая-то птица. С деревьев падали жёлтые листья.
Назира давило предчувствие беды.
Вот в конце аллеи блеснуло что-то яркое. Острые глаза мальчика различали красный халат Исхака. Он шёл медленно и крадучись. Вот блеснула расшитая бисером тюбетейка, вот ещё что-то длинное… И Назир похолодел от ужаса: ружьё!
Пальцы мальчика так и впились в шею тигрицы. Она недовольно замотала головой, стараясь освободиться.
Исхак уже стоял перед клеткой, и мрачное лицо его сияло злорадством.
— Эй, ты! — скомандовал он. — Прочь из клетки! Живо, сын шайтана, а то пришибу тебя вместе с твоим полосатым зверем. Тебе увидишь, что будет, а ей голову долой! Так приказал всемилостивейший Мустафа-бек.
Исхак взвёл курок.
— Не дам! — крикнул Назир и кинулся к тигрице, закрывая её своим телом.
— Ну, так обоих вас пришибу, — ответил Исхак и, шагнув ближе, поднял ружьё.
Гульча сердито зарычала и просунула лапу сквозь прутья клетки, стараясь достать Исхака. Может быть, вид ружья напомнил ей давнюю битву на Аму-Дарье и грязный мешок — первую клетку её детства.
— Понимает! — усмехнулся Исхак и прицелился. — Уйди, говорят тебе! — предостерегающе крикнул он мальчику ещё раз.
Назир кинулся к дверце:
— Беги, Гульча, беги! — И он широко распахнул дверцу.
Раздался выстрел и жалобное рычание. На полосатой спине тигрицы показалась кровь. Оглушённая выстрелом, она метнулась из клетки и исчезла в кустах. А Назир с громким плачем упал на пол. Исхак, стиснув от ярости зубы, кинулся к нему.
— Подожди! — процедил он. — Всё расскажу Мустафе-беку! Сгниёшь в клоповнике.
Он грубо схватил мальчика за рукав и приподнял с пола.
Клоповник? Назир хорошо знал, что это значит. И, перегнувшись, он вцепился зубами в руку Исхака. Тот вскрикнул и разжал пальцы.
Мальчик кинулся бежать.
Исхак постоял несколько минут в раздумье, потом повернулся и медленно зашагал по направлению к дворцу.
Мальчик бежал куда глаза глядят. Жалость к потерянному другу смешивалась с ужасом перед тем, что ждало его, если ему не удастся убежать.
— Утоплюсь, а не дамся, — твердил он задыхаясь.
А в это время Исхак, согнувшись и прижав руки к груди, докладывал министру:
— Всё сделано, всемилостивейший! Тигрицу уже закопали, как вы изволили приказать. И шкуры не снимали. А мальчишка бит плетьми и сидит в клоповнике.
Пятясь и кланяясь при каждом шаге, Исхак выбрался из комнаты. «Министр завтра забудет о мальчишке, и проверки не будет, а в случае чего скажу, что проклятый нищий умер от побоев,» — думал он.
Вечерело. Высокие тростники на берегу Аму-Дарьи раздались и с тихим шелестом пропустили длинное полосато-жёлтое гибкое тело.
Гульча скользила вдоль берега. Останавливаясь, она втягивала воздух дрожащими ноздрями. Походка её сделалась ещё более скользящей и неслышной. Жёлтые глаза горели, чёрные зрачки расширились и округлились…
Вся она была и похожа и не похожа на прежнего ручного зверя. Она слышала выстрел, она лизала свою кровь из раны в боку, а сейчас дикие запахи свободы завершили её превращение. Вчера ещё она была ручная красивая игрушка, сегодня — дикий, свободный и опасный зверь.
А в противоположном направлении по пыльной дороге бежал измученный горем и страхом мальчик. За несколько минут он потерял всё, что имел в жизни: покой, безопасность и единственную привязанность.
— О Гульча! Гульча! — всхлипывал он.
Прошло несколько лет.
Революция смела эмира бухарского, бесследно исчез из своих владений и Мустафа-бек.
Вечерело. По тропинке в тростниках вдоль Аму-Дарьи пробирался всадник в гимнастёрке и шлеме с красной звездой. Всадник был молод. В руках он держал винтовку наперевес и внимательно вглядывался в дорогу.
Вдруг лошадь сделала отчаянный скачок в сторону, полосатое тело метнулось из тростников и обрушилось на голову лошади.
Толчок выбил всадника из седла, и он, перевернувшись в воздухе, сильно ударился о землю.
Страшное рычание смешалось с последним криком лошади. Мгновение — и полосатая голова зверя приблизилась к юноше. Он сделал отчаянное усилие: нельзя ни привстать, ни пошевелиться. А страшная голова всё ближе и ближе… Блеснули громадные глаза.
Юноша замер и зажмурился, уж лучше не смотреть!
Тигр нагнулся, задышал юноше в шею.
Не выдержав, юноша громко крикнул и открыл глаза. Шершавый язык дотронулся до его щеки. С тихим мурлыканьем тигр лизал ему лицо и руки.
— Гульча, — запинаясь, прошептал юноша и положил дрожащую руку на шею тигрицы. А та, мурлыча, пыталась просунуть голову ему под мышку, как когда-то…
Но вдруг тигрица насторожилась. Оскалив зубы, она зарычала и стала бить себя по бёдрам хвостом.
Теряя сознание, Назир успел заметить, что из зарослей к ним пробирался почти ползком громадный тигр.
Гульча ударила лапой по земле. Минуту звери стояли друг против друга в позе вызова.
Но вот Гульча сделала прыжок вперёд. Тигр был побеждён. Он опустил голову и направился в сторону, где лежала лошадь. А тигрица легла около Назира и положила громадную голову ему на плечо.
Уже светало, когда угрожающее ворчание тигрицы привело Назира в чувства.
Чуть сдерживая рвущихся вспять коней, на узкой тропинке остановилась группа красноармейцев.
Тигр молнией скользнул в кусты, тигрица приподнялась, губы её сморщились, блеснули клыки.
— Это она его… Назира! — крикнул один из красноармейцев и поднял винтовку.
— Не стреляй! — закричал Назир и рванулся было с места, но тут же упал и застонал от боли.
— Уходи, уходи, Гульча, — толкнул он тигрицу в бок дрожащей рукой.
О том, что было дальше, красноармейцы не переставали повторять много раз.
— Он её толкает, — рассказывал вечером взводный своему начальнику. — Сам валится, а её толкает и кричит: «Не стреляйте, не стреляйте!» А она обернулась да в лицо его языком, в лицо — языком, а потом хвостом махнула — и в кусты, будто ничего и не было, а он уткнулся лицом в землю и плачет, плачет. Где уж тут стрелять! Сами понимаете…
Примечания
1 Сандал — жаровня с угольями.
2 Бек — господин.
3 Гульча — цветочек.
4 Кишлак — селение.
5 Дехкане — крестьяне.
6 Ага — почтительное обращение к старшему.
7 Джаным — дорогой.