Работник четыреста восемьдесят третьего почтового отделения Клавдия Ивановна Прохоренко, а точнее — тётя Клава — почтовичка, дождалась конца рабочего дня и пошла в гастроном.
Гастроном был в том же доме, что и почта, только с другой стороны, а с третьей и четвёртой сторон размещались: химчистка, комбинат бытового обслуживания, столовая и парикмахерская с косметическим кабинетом.
Такие удобства воздвигли рядом с общежитием для студентов-иностранцев, чтобы не бегали туда-сюда по всему городу, а все у них было под рукой: и почта, и парикмахерская.
Тётя Клава вошла в гастроном. Студенты в пёстрых одеждах бродили, как озябшие заморские птицы, и, глядя на дымно-курчавые головы негров, тётя Клава думала: «На что им парикмахерская? Их хоть причёсывай, хоть не причёсывай…»
Мясной отдел был беден в конце дня. Импортные куры в красивых целлофановых пакетах выглядели такими каменно промёрзшими, будто их забили до нашей эры и хранили до сегодняшнего дня в районе вечной мерзлоты.
Тётя Клава обвела прилавок скучным взором и поехала на базар.
Базар всегда волновал её, как когда-то в молодости волновала танцплощадка: возможностью выбора и ожиданием удачи, счастливого случая. И сейчас, входя под своды Черёмушкинского рынка, тётя Клава испытала забытое теснение в груди.
Базар встретил её щедрой осенью, хотя за порогом стояла грязная авитаминозная весна.
Сразу при входе начинались цветы. Они существовали в вёдрах с водой, совершенно обособленные от своих заземлённых хозяев.
Поговаривали, что цветы эти поморожены, что лукавые хозяева смачивают их в специальном растворе, и цветы вянут в ту же секунду, как только их приносишь домой. Может, это и было правдой. Но, глядя на пионы и розы, на их хрупкую живую нежность, трудно было себе представить, что эта красота кончится, иссякнет когда-нибудь.
Мяса на базаре не было. Видимо, колхозники все продали с утра, сдали весы и уехали к себе в деревню. Тётя Клава долго бродила среди прилавков без дела, потом купила кулёк тыквенных семечек и направилась к выходу.
У самых дверей ей повстречалась высокая худая баба в расстёгнутом ватнике. Из-под ватника, вытянув шею, выглядывал цыплёнок. Он был грязный, облезлый, походил на маленького спившегося орла.
— Сколько стоит этот гусь? — спросила тётя Клава и сняла с губ шелуху от тыквенных семечек.
Баба внимательно оглядела тётю Клаву от шапки, украшенной лисьим хвостом, до туфель на микропоре и сказала:
— Сами вы, гражданка, гусь…
* * *
В автобусе все места оказались заняты. Тётя Клава строго оглядела пассажиров, ожидая поймать чей-нибудь виновато бегающий взгляд. Но пассажиры сосредоточенно читали газеты или, глядя в запылённые окна, просматривали в уме свою жизнь.
Тётя Клава встала поустойчивее и тоже стала смотреть перед собой с независимым видом. В её напряжённых глазах отчётливо читалась гордость, настоянная на обиде.
Обида была не в том, что все сидят, а тётя Клава стоит. Это мелочь. Обидно было, что тётя Клава стоит единственная во всем автобусе. Только ей и не хватило места. И так было всегда.
Наверное, Господь Бог задумал тётю Клаву как неудачницу и все пятьдесят лет, которые она жила на свете, не позволял ей отвлекаться от своего первоначального замысла.
Если тётя Клава влюблялась, обязательно не в того, хотя «тот» мог стоять рядом. Если болела — обязательно с осложнениями. Если стояла за чем-нибудь в очереди, то это «что-то» кончалось прямо перед ней. И если бы когда-нибудь реваншисты развязали атомную войну и скинули на город атомную бомбу, то эта бомба попала бы прямо в макушку тёти Клавы.
В автобус вбежали парень и девушка и стали подле тёти Клавы. Этим было все равно, есть места или нет. Парень тут же взгромоздил правую руку на плечо девушки, и его острый локоть нацелился прямо в ухо тёти Клавы. Такая бесцеремонность неприятно волновала. Было напряжённое ожидание, как перед анализом крови, когда тебе должны ткнуть иголкой в палец.
Автобус свернул и чуть накренился, и молодой человек тоже накренился вместе с автобусом, и его локоть плавно лёг на голову тёти Клавы.
— Нельзя ли поосторожнее? — с готовностью, будто только этого и ждала, спросила тётя Клава.
Парень мельком посмотрел на неё, сказал «извините» и отодвинулся. Девушка тоже мельком посмотрела на тётю Клаву, и в её быстром доброжелательном взгляде можно было уловить: «Неужели не скучно быть такой толстой и носить такую шляпу?»
* * *
Тётя Клава пришла домой, вытащила цыплёнка из сумки. Его лапы были перевязаны красной сатиновой тряпочкой.
Она развязала узел, размотала тряпку и поставила цыплёнка на ноги. Он свалился на бок. Тётя Клава снова поставила его, но он снова лёг, безучастно смотрел над собой круглым оранжевым глазом.
Тётя Клава постояла над цыплёнком и пошла звонить подруге Зинаиде. Зинаида тоже была почтовичка, сидела на коммунальных услугах.
У неё в жизни были две противоположные страсти: любовь и ненависть. Любовь к дочери и ненависть к зятю. Когда зять ходил по квартире, Зинаида тихо плакала от безысходной, изнуряющей её ненависти. Это чувство постоянно жило в ней и кричало живыми голосами. Они пытались было разъехаться и даже разменяли свою квартиру на две комнаты в разных районах. Но, потеряв возможность ненавидеть зятя, Зинаида ощутила в душе опустошение, дыру, как след от прошедшей навылет пули. Жить с этой дырой она не могла, и снова переехала к дочери, и продолжала любить и ненавидеть уже на меньшей площади.
— Зин, ты? — спросила тётя Клава, заслышав знакомый голос.
— Сыр без хлеба жрёт! — заорала Зинаида. — Я ему говорю: «Вы чего ж хлеба-то не берете?» А он: «Не хочу поправляться». Это, знаешь, и дурак будет все хорошее без хлеба жрать!
— Да… — формально посочувствовала тётя Клава. — Слушай, я на базаре курёнка купила, а он больной…
— Почём брала?
— Рубль.
— Конечно, больной, — сказала Зинаида.
Видимо, ход её мыслей был таков: цыплёнок — это маленькая курица, которая скоро вырастет и будет стоить много дороже, и человеку нет смысла отдавать за рубль то, что стоит пять… Больной же цыплёнок не стоит ничего, и вполне резонно получить рубль за то, что вообще не имеет цены.
— Они небось дуру по всему базару искали, — добавила Зинаида.
Тётя Клава вспомнила хмурую бабу в ватнике. Она, возможно, простояла с утра целый день, пока дождалась единственную во всем городе дуру, и в тёти Клавину чашу терпения упала ещё одна тугая капля.
— А разве куры болеют? — на всякий случай усомнилась тётя Клава.
— А как же? У них и печень бывает увеличена.
— А лекарства им дают?
— Какие курам лекарства? Под нож и в суп. Ты только не вздумай варить, — предупредила Зинаида. — Черт с ним, с рублём…
— А куда я его дену?
— Выкинь, да и все!
— Так он же живой.
Женщины замолчали, потом Зинаида сказала:
— Вчера вышел из ванной, сел в кресло, начал ногти на ногах стричь. Так ногти, веришь, по всей комнате летят и в ковре застревают. А кто будет выковыривать? Я ему говорю: «Вы бы газетку подстелили…»
— Я пойду, — задумчиво сказала тётя Клава. — Меня ждут…
Цыплёнок лежал, покорный судьбе, полуприкрыв глаза прозрачной плёнкой.
Тётя Клава достала с полки трехлитровую банку с рисом, отсыпала немножко в горсть, приподняла голову цыплёнка и осторожно утопила её в своей ладошке. Ощутила остро-тупой клюв, лёгкую тяжесть головы, услышала чуть проступающее тепло длинной вялой шеи.
Цыплёнок оставался безучастным, даже не приоткрыл глаз.
«Не жрёт», — констатировала тётя Клава, и на её душу опустилась печаль, и ей самой, как цыплёнку, захотелось прилечь и прикрыть глаза.
Тётя Клава посмотрела за окно. Там гуляли старухи с детьми. Погода была промозглая. Старухи стояли спиной к ветру, втянув головы в плечи, неподвижные, как пингвины, а дети носились и вопили, распираемые радостью жизни, и было похоже, что у старух одна погода, а у детей другая. Дети расположены ближе к земле, и там другой климат.
Тётя Клава перевела глаза на скорбный профиль цыплёнка и вспомнила, что куры любят дождевых червей.
Она взяла с плиты пустую консервную банку, в которую бросала обгоревшие спички, нашла алюминиевую ложку, надела куртку и пошла на улицу.
На улице тётя Клава немножко постояла с бабками, деля их беседу, потом, как бы между прочим, отделилась от общества, завернула за угол дома и, оглядевшись по сторонам, достала из-под куртки ложку и банку.
Тётя Клава для устойчивости поставила ноги на ширину плеч, наклонилась, крякнув, и стала энергично скрести ложкой землю. Земля была жёсткая, спрессованная холодом, корнями не пробудившейся ещё травы.
Через минуту у тёти Клавы перед глазами поплыли геометрические фигуры, она была не приспособлена стоять долго вниз головой.
Тётя Клава распрямилась и сквозь мерцающие фигуры увидела реальную восьмилетнюю Ленку Звонареву.
— Субботник? — спросила Ленка, кивнув на свежевырытую лунку в земле.
— Червей копаю, — оробело отозвалась тётя Клава.
— Рыб кормить?
Тётя Клава промолчала, не хотела приоткрывать Ленке свою душу.
— А мы рыбам готовый корм покупаем, — похвастала Ленка. — В зоомагазине.
До закрытия зоомагазина оставалось меньше часа, поэтому тётя Клава ринулась туда на такси.
Что-то заклинило в системе постоянного невезения, отказал какой-то клапан, и тёте Клаве беспрерывно счастливо везло в этот вечер: и магазин оказался открыт, и корм не кончился перед самым носом, и машина летела над асфальтом, как самолёт, и шофёр сидел не отчуждённый усталостью от малых тёти Клавиных забот, а был мудрый и доброжелательный, как сообщник.
Правда, вся эта экскурсия в оба конца обошлась тёте Клаве во столько же, сколько стоит здоровая взрослая курица. Но тётя Клава не вспомнила об этом. Она летела над асфальтом, заботливо придерживая на коленях два пакета: в одном копошились мелкие розовые гады, а в другом лежал какой-то прах, похожий на сухих расчленённых мух.
* * *
Прошла неделя. Цыплёнок выздоровел и бегал по квартире, царапая паркет своими загнутыми когтями.
Тётя Клава вымыла его в ванной с польским шампунем без слез со смешным детским названием «Миракулюм».
Зинаида предупредила запоздало, что кур купать нельзя, они от этого дохнут.
Тётя Клава не спала всю ночь, то и дело поднимая с подушки голову, вглядываясь в угол, где комочком сгустившейся темноты дремал цыплёнок. Он сидел, уткнув голову в грудку, цепко обкогтив спинку стула. Это был насест.
Утром стало очевидно, что цыплёнок от купанья не сдох, а стал очень красивый. Его перья сверкали белизной, лапы были нежно-жёлтые, а красный гребень пламенел над оранжевым глазом, у которого было какое-то неблагодарное склочное выражение.
У петуха появились свои привычки, продиктованные, видимо, куриным инстинктом, потому что научить этому тётя Клава его никак не могла. В четыре часа утра он кукарекал, возвещая новый день. Кукарекал не браво, а ржавым скрипучим сигналом, но и этого было достаточно, чтобы тётя Клава просыпалась, а потом лежала в бессоннице, глядя, как на полу вытягивается тень от рамы.
Она боялась, как бы петух не побеспокоил соседей за стеной, и стала надевать ему на клюв резиночку от аптечного пузырька и снимала только во время еды.
Форточку тётя Клава не открывала, боялась, что цыплёнок улетит, как журавль, в небо либо выберется на балкон и там его поймает соседская кошка Люся. Люся свободно разгуливала по балкону, а иногда вставала на задние лапы и, уткнувшись мордой в балконную дверь, разглядывала мебель своими прекрасными грешными глазами.
По вечерам тётя Клава с петухом усаживались перед телевизором и смотрели все передачи подряд с таким вниманием, будто им надо было отзыв в газету писать.
Тётя Клава сидела в кресле, а петух лежал у неё на коленях и, вытянув шею, смотрел на экран. Наверное, его гипнотизировали движущиеся серо-белые пятна.
Больше всего они любили смотреть фигурное катание на первенство Европы. Иногда телевизионный оператор переводил свою камеру на зрителей, и тогда были видны болельщики: весёлые старики в значках, тщательно причёсанные старухи, изысканно-патлатые красавицы…
Как всегда, звонила Зинаида, выводила пасти свою тоску.
— А мой вчера знаешь когда домой явился? — зловеще спросила Зинаида.
— Пока маленький, ничего… — обеспокоенно ответила тётя Клава. — А вырастет, боюсь — затоскует…
— Кто? — не поняла Зинаида.
— Петух.
— Да пошла ты к черту со своим петухом!
— А ты со своим зятем, — ответила тётя Клава и положила трубку.
* * *
Жизнь текла размеренно, уютно-скучно. Случались плохие настроения, которые чередовались с хорошими без видимых причин, а просто для баланса психики организма.
На работе, в четыреста восемьдесят третьем отделении, тётя Клава вдруг отказалась распространять лотерейные билеты.
Заведующий отделением Корягин воспринял новое поведение тёти Клавы как признак усталости. Он вызвал её в кабинет и предложил бесплатную путёвку в санаторий в Ялту.
Хорошо было бы догнать лето, постоять у самого синего моря, поглядеть на белые корабли, на волосатые пальмы. Хорошо было бы отгулять весной, чтобы дать возможность товарищам пойти в отпуск летом.
— Я не могу, — отказалась тётя Клава, глядя в надёжные глаза Корягина.
— Почему?
— У меня дома некормленый… — Тётя Клава хотела сказать «цыплёнок», но не сказала. Корягин мог подумать, что она занялась натуральным хозяйством и из жадности разводит кур.
— Кто некормленый? — обидно удивился Корягин.
— Петя…
— А он что, сам не может разогреть?.. Тётя Клава промолчала.
— Он моложе вас? — догадался Корягин.
Тётя Клава задумалась: у кур другой век, а значит, и другой расчёт возраста.
— Не знаю, — сказала она. — Может, моложе, а может, ровесники.
Тётя Клава вернулась в отдел.
Зинаида сидела на телефоне, игнорируя очередь, скопившуюся у её окошка. Её зятя увезли в больницу с язвой желудка. Врачи утверждают, что язва образуется исключительно на нервной почве. Зинаида подозревала, что эту почву она вспахала собственными руками, и теперь её мучили угрызения совести. Она каждые полчаса звонила домой и спрашивала: «Ну, как наш папочка?»
Мимо окон пёстрым табором прошли студенты-японцы в красивых курточках, похожие на ёлочные игрушки из вечного детства. Прошли светловолосые девушки, похожие на русских. А возможно, и русские.
* * *
Как-то вечером раздался телефонный звонок. Тётя Клава была уверена, что это Зинаида со своим зятем, но звонил друг молодости по имени Эдик. Вообще-то он был Индустрии, но это имя оказалось очень громоздким, непрактичным для каждого дня.
В трубке шуршало и потрескивало, голос доносился откуда-то издалека, и тёте Клаве казалось, что Эдик звонит с того света, его голос пробивается сквозь миры.
— Ты что делаешь? — кричал Эдик так, будто они расстались только вчера, а не тридцать четыре года назад.
— Я? — удивилась тётя Клава. — Телевизор смотрю.
— Приезжай ко мне в гостиницу «Юность», — пригласил Эдик.
Тётя Клава представила себя, как пойдёт по гостинице в своём немодном бостоновом пальто, а дежурная по этажу спросит: «Вы к кому?»
— Лучше приезжайте ко мне, — пригласила тётя Клава.
Первый раз она увидела Эдика перед войной, на физкультурном параде. Эдик бегал с рупором и командовал физкультурниками, а они его слушались. Он был одет в белую рубашку, белые брюки и белую кепку — весь белый, вездесущий, овеянный обаянием власти.
Тётя Клава увидела его, обомлела и уже не могла разомлеть обратно. Она целый год бегала за Эдиком, а он от неё с той же скоростью, и расстояние между ними не сокращалось ни на сантиметр. И даже когда он обнимал её и каждая клеточка пела от близости, тётя Клава все равно слышала эту дистанцию.
А в один прекрасный день Эдик сильно вырвался вперёд и исчез. Тётя Клава осталась без него с таким чувством, будто у неё холодная пуля в животе: ни дыхнуть, ни согнуться, ни разогнуться. Потом пуля как-то рассосалась, можно было жить дальше.
Тётя Клава вздохнула и поставила на огонь картошку. Хотела было переодеться, но посмотрела на себя в зеркало и передумала, только сильно напудрилась пудрой «Лебедь», так что нос стал меловым, а стекла очков пыльными.
В дверь позвонили.
Тётя Клава отворила. На пороге стоял человек с портфелем в перекошенном пальто — должно быть, пуговицы были пришиты неправильно. На голове была зелёная велюровая шляпа, поля её шли волнами, как на молодых портретах Максима Горького.
Тётя Клава не узнала Эдика, но поняла, что это он, потому что больше некому. Они довольно долго, молча смотрели друг на друга, потом Эдик прогудел разочарованно:
— У-у-у, какая ты стала!
Тётя Клава смутилась и немножко расстроилась. Ей в глубине души казалось, что она меняется мало. Меньше, чем другие.
Эдик прошёл, снял пальто и шляпу. Он оказался лысым, в модной водолазке из синтетики.
— А ещё говорила, что ты в Москве живёшь, — упрекнул Эдик.
— Очень хороший район, — заступилась тётя Клава. — Здесь даже иностранцы живут, из Африки.
— В Африке и не к тому привыкли. Там у них вообще пустыня Сахара.
Прошли в комнату.
На подоконнике на своих высоких нежно-жёлтых ногах стоял петух и смотрел в окно. На вошедших он не оглянулся — видимо, его что-то сильно заинтересовало.
— А у вас что, готовых кур не продают? — удивился Эдик.
— Продают, — сказала тётя Клава.
Перешли в кухню. Там было теснее, уютнее.
Эдик расстегнул портфель, достал оттуда водку и миноги. Миног было ровно две штуки, одна для Эдика, другая для тёти Клавы.
Тётя Клава поставила на стол все, что случилось у неё в доме: соленья с базара, холодную баранину с чесноком, рыбные котлеты, которые при некотором воображении можно было принять за куриные. Картошку она слила, потом подсушила на огне, бросила туда большой кусок масла, толчёный чеснок и потрясла сверху промолотыми сухарями.
Выпили по рюмке.
— У-у-у! Какая ты стала! — снова сказал Эдик, отфыркиваясь. Может, он решил, что тётя Клава не расслышала первый раз.
Ей захотелось сказать: «На себя посмотри!», — но смолчала, положила ему на тарелку кусок мяса в красновато-золотистом желе.
— А ты хорошо живёшь! — похвалил Эдик.
— А вы как?
— Публицистом стал. Я по издательским делам в Москву приехал.
Эдик поставил портфель на колени, вытащил оттуда брошюру с чёрной бумажной обложкой. На обложке белыми буквами было написано: «Участок добрых воспоминаний».
— А это что за участок? — спросила тётя Клава.
— Кладбище, — сказал Эдик и стал есть.
Тётя Клава из вежливости подержала брошюру в руках.
— Все на ярмарку, — проговорил Эдик. — А. я с ярмарки.
— С какой ярмарки? — не поняла тётя Клава. Ей почему-то представился Черёмушкинский базар.
— Жизнь прошла, — сказал Эдик. — И ничего хорошего не было…
— Все-таки что-то было.
— А помнишь, как ты меня любила? — неожиданно спросил Эдик.
— Нет, — отреклась тётя Клава. — Не помню.
— А я помню. Меня больше никто так не любил.
— А жена у вас есть? — спросила тётя Клава.
Эдик рассказал, что похоронил жену, и заплакал. Тётя Клава посмотрела на его рот, сложенный горькой подковкой, как у ребёнка, и заплакала сама. И в кухню на цыпочках пробралась тихая уютная печаль.
— Хочешь, поженимся? — вдруг предложил Эдик.
— А зачем? — наивно удивилась тётя Клава.
— Стариться будем вместе.
— Но я уже не люблю тебя, — извинилась тётя Клава.
— Так я же не любить зову, а стариться, — объяснил Эдик. — Тоже мне невеста…
В кухню вошёл петух. Видимо, ему надоело стоять на подоконнике.
Петух затрепетал крыльями и взлетел, рассчитывая сесть на спинку стула, на свой привычный насест. Но стул оказался занят гостем. Петух взлетел чуть повыше и сел на плечо Эдика. Эдик дёрнул плечом, петух свалился на тарелки. Эдик брезгливо взял его за крыло двумя пальцами и швырнул в угол кухни.
А дальше все развивалось очень быстро и одновременно очень медленно.
Петух полежал в углу кухни какое-то очень короткое время, секунды три или четыре, потом подхватился и, вытянув шею, очень быстро перебирая ногами, устремился к Эдику и клюнул его в ногу, под колено.
Эдик брыкнул ногой, петух отлетел на прежнее место, и у него снова появилась необходимая дистанция для разбега.
— У меня тромбофлебит! Он проклюнет мне вену! — воскликнул Эдик и, продолжая сидеть, затанцевал ногами, чтобы уменьшить вероятность попадания.
Тётя Клава метнулась в прихожую, сорвала с вешалки своё пальто, чтобы накинуть на петуха или на Эдика, в зависимости от расстановки сил.
Когда тётя Клава вернулась на кухню, то застала следующее зрелище: петух взлетел до уровня лица, а Эдик болтал перед собой руками, будто учился плавать по-собачьи. Они дрались, как два врага, и белые перья, элегантно планируя, летали по кухне.
Тётя Клава ринулась в эпицентр борьбы и выскочила обратно, прижимая к себе петуха. Он гортанно клокотал в недрах пальто и порывался обратно в бой.
Эдик без сил осел на стул.
— Невоспитанная тварь, — простонал он.
— Вы сами первый начали, — заступилась тётя Клава.
Эдик обиделся, встал и вышел в прихожую.
Он натянул пальто, затолкал пуговицы в большие расхлябанные петли, накрыл голову шляпой и ушёл.
— Жених! — с пренебрежением сказала тётя Клава в закрытую дверь. — Писатель!
Она выпустила петуха на пол, потом подошла к окну и раскрыла форточку, чтобы проветрить дом.
За окном было черно. Ветер давил на стекла. Был такой ветродуй, как в шторм в открытом море. Говорили, что в Юго-Западном районе встречаются два ветра — южный и западный, и роза ветров проходит как раз над их кварталом.
Тётя Клава представила себе, как Эдик идёт, придерживая шляпу, рассекая лбом ветер. Вспомнила его серьёзные намерения по отношению к ней, и ей стало его немножко жалко.
На краешке стола лежали забытые им очки в простой тёмной оправе. Тётя Клава схватила их и побежала из дому.
Догнала Эдика на остановке, когда он уже влезал в автобус, сунула ему в карман очки.
— Когда мы с тобой встретимся? — крикнул Эдик. — Где?
Тётя Клава внимательно посмотрела на шляпу, которая венчала его голову взамен прежней белей кепки.
— На участке добрых воспоминаний! — крикнула тётя Клава и побежала обратно, подгоняемая попутным ветром, получая от бега забытое удовольствие.
* * *
Когда тётя Клава вернулась домой, петух её не встретил.
Форточка покачивалась и скрипела. На подоконнике, белое на белом, лежало лёгкое пёрышко.
Тётя Клава почувствовала, как все замерло, остановилось в ней, все органы как бы прекратили свою привычную работу.
Она отомкнула шпингалеты, рванула на себя балконную дверь. Посыпалась труха, обнажилась серая пыльная вата.
Тётя Клава вышла на балкон, посмотрела сначала вверх, потом вниз. Петуха не было нигде.
Был виден пустырь под куполом неба и четыре дома, четыре одинаковые высокие башни. Последний дом выстроили за зиму, пока балкон был закрыт.
Тётя Клава перебралась на соседний балкон и постучала в окно.
Долго ничего не было видно, потом шторы разомкнулись, как кулисы, и за стеклом возникли соседи тёти Клавы, студенты-молодожёны. Они стояли голова к голове, как перед фотообъективом, и смотрели на выступающую из мрака фигуру тёти Клавы со вздыбленными от ветра волосами.
— Что случилось? — спросил молодой человек и отворил балкон. Одной рукой он придерживал балконную дверь, а другой прикрывал ноги тюлевой занавеской, и это одеяние делало его похожим на индуса.
— У вас кошка дома? — спросила тётя Клава.
— Она спит, — сказала девушка. — А что случилось?
— У меня цыплёнок пропал, — сказала тётя Клава.
Сквозь беспечность и эгоизм молодости они каким-то образом расслышали, что у тёти Клавы все остановилось внутри.
— Украли! — посочувствовала девушка.
— Нет. Сам ушёл. Вырос и улетел.
— А где вы его взяли? — спросил «индус».
— На базаре купила.
— Так вы пойдите на базар и купите себе другого цыплёнка, — предложила девушка.
— Но ведь это будет уже другой цыплёнок.
— Ну и что? Он заменит вам прежнего.
— Никого никем нельзя заменить, — сказала тётя Клава. — Даже одного петуха другим…
Дул тугой сильный ветер. Над головой тёти Клавы медленно и мощно кружила роза ветров.
Четыре дома, как пилигримы, шли один за другим по краю пустыря.