1
Всё началось с того, что молодым воробьям не хотелось летать. До поля, мол, чересчур далеко.
Напрасно убеждали их старые, мудрые воробьи:
«Летите с нами в поле! Люди только вчера скосили рожь и свезли её в амбары. На жнивье полно зерна! Наклонись и клюй сколько душе угодно! Даже искать не надо. Чир, чир, чир!»
«Ну да ещё! Охота была лететь в такую даль! Зачем это нам? Пусть туда галки летают или скворцы. Это их дело слоняться по жнивью! Чир, чир, чир, чир, чир, чир!» — отвечали хором молодые.
«А вы разве не знаете, что по двору ходит человек? А у него под мышкой огненная палка? И как он дунет из этой огненной палки, то и бежать поздно? Чир, чир, чир!»
«Ха, ха, ха! — смеялись молодые воробьи. — Человек с огненной палкой! Чир, чир, чир! Кто это видал человека с огненной палкой? Ха, ха, ха!»
«Моя любимая жёнушка, Просоежка, погибла от такой палки!» — пропищал какой-то старый воробей.
«Ха, ха, ха! Чир, чир, чир, чир! — смеялись молодые воробушки. — Что за небылицы этот старик плетёт! Ха, ха, ха! Огненная палка! Совсем из ума выжил старина. Чир, чир, чир!»
А один молоденький воробушек выскочил на самый кончик ветки тополя, на котором происходило совещание, и закричал:
«Что вы нас пугаете огненной палкой, которой никто не видел! Вот ястребы — другое дело! Я сам видел, как один кружил над полем. Ястреб нас всех до единого перетаскает на вашем хвалёном жнивье!»
«Чир, чир чир!» — грянули в один голос молодые воробушки, и это означало, что они безоговорочно согласны с оратором.
«Поле серое, воробей серый — ястребу трудно его заметить издали!» — уговаривали старые.
А один из них — старый воробей, которого, как говорится, на мякине не проведёшь, — махнул два раза хвостиком, где оставалось только два пёрышка, и те по бокам, и чирикнул:
«Разве в поле кустов нет? А груши на меже? Разве нельзя спрятаться?»
Но попробуй втолкуй им! Старики — своё, а молодые — своё. Препирались так целый час, а то и больше. И такой писк стоял на тополе, такой крик и шум, такой гвалт, что прохожие затыкали уши.
Наконец наговорились до хрипоты. И замолчали. Никто уже не мог даже пискнуть.
Все ждали, что же скажет самый старый воробей. Он всё это время сидел нахохлившись на самом высоком сучке и молчал.
«Пусть каждый поступает как знает, — наконец чирикнул он басом. — Молодой до тех пор не поумнеет, пока не пожалеет о тех глупостях, которые натворил. Чир! Я всё сказал! Закрываю заседание».
И вот на заре старые воробьи полетели на жнивье, а молодые — в ригу.
Солнце клонилось уже к закату, когда старые воробьи вернулись с поля. Смотрят, а на тополе полным-полно молодых. И такой писк стоит, такое чириканье, что старики сразу смекнули — случилось что-то недоброе.
Спрашивают — что и как.
А молодые воробьи кричат:
«Это же разбой! Убийство! Злодейство! Неслыханное преступление! Чир, чир, чир, чир, чир!»
И давай наперебой рассказывать, что, едва они забрались в ригу на ток, где пересыпали зерно из мешков в сусеки, едва принялись как следует за еду, вдруг: пиф! паф! бах! Конец!
«Не меньше дюжины наших там полегло!»
«Разве мы вас не предупреждали? Чир, чир, чир!» — отвечали старики.
Поднялся такой гомон, что казалось, будто целый воз стекла разом разбился вдребезги. И вдруг один молодой воробей — из молодых да ранних — пискнул:
«Цыц!»
А когда стало немного потише, начал:
«Грустные события, имевшие недавно место, вынудили нас принять новое решение. По этому вопросу выступит коллега Ячменёк».
Тут вышел один воробейка и, запинаясь, начал рассказывать, что ещё перед собранием они беседовали с аистом, с тем, у которого гнездо как раз возле риги, на халупе Курасей. Он им сказал, что завтра утром забирает жену и детей и улетает в тёплые края, где всего сколько хочешь.
«Мы его спрашивали, есть ли в этих тёплых странах человек. А он говорит, что всю зиму в глаза людей не увидит».
«И что? И что?» — допытывались старики.
«Мы не хотим больше жить в стране, где живёт кровожадный человек! Долой человека! Долой, долой, долой!» — кричали молодые воробьи.
И так они кипели от злости, так вопили, кричали, галдели, что сова, которая жила на колокольне, проснулась, открыла один глаз, пошевелила ушами и пробурчала сердито:
«И зачем только эти глупые воробьи живут на свете? Неужели для того, чтобы совы спать не могли?»
Старые воробьи ничего не говорили, а только переглядывались. Хотел было один из них — тот, с выщипанным хвостом, — что-то объяснить молодым, но старейший воробей раскрыл клюв, кашлянул, вздохнул и сказал:
«Пусть каждый поступает как знает, чир, чир, чир! Дурак до тех пор не поумнеет, пока сам в своей глупости не убедится!»
2
На рассвете молодые воробьи собрались на лугу. Там готовились к отлёту аисты. Они долго совещались, наконец выбрали себе вожака, построились в два ряда, вожак встал впереди, крикнул:
«Внимание! В путь!»
И стая аистов огромным треугольником поплыла в небе.
За аистами кинулись воробьишки. Машут крылышками, трепыхаются. Но куда им там до аистов! Пока аисты кружили над лугом, ещё ничего. Но вот аисты забрались в самое поднебесье и поплыли в недосягаемой вышине, совершая прощальный круг над деревушкой. Тут воробьи не выдержали. Они уже не слышали, как аисты сверху кричали: «До будущей весны! До новой встречи, милая деревушка!» Они один за другим, как камушки, летели вниз…
И только над самой землёй воробушки кое-как ухитрялись выровняться, чтобы не разбиться вдребезги о засохшую землю.
Посыпались эти молодые воробьи на поле. Как раз на то место, где старые воробьи подбирали зерна. Были они такие усталые и голодные, что, едва придя в себя, набросились на еду.
Старики их спрашивают:
«Уже вернулись из тёплых стран? Чир, чир, чир!»
А молодые — ни гугу, знай клюют зерно.
«А знаете ли вы, — говорит воробей с выщипанным хвостом, — кто трудился, не жалея сил, чтобы вырос в поле хлеб? Чир, чир, чир!»
Молодые воробьи — ни слова. Молчат. Только клювы мелькают — так они торопятся.
Когда немного подкрепились, отвечают:
«Хлеб сам родился!»
«Всю весну и пол-лета ты в гнезде просидел, что ты можешь знать? — говорит бесхвостый воробей. — Поглядел бы ты, сколько человеку пришлось поработать, чтобы созрели эти зёрнышки! А ведь клевать не стесняешься! Чир, чир, чир!»
Молодые воробьи промолчали.
И с тех пор на вечерних собраниях на тополе что-то не было речи об отлёте в тёплые края. Зато много говорили о том, что хлеб уже везут на мельницу и там всегда можно кое-что найти. И о том, не пошарить ли в саду — там есть сливы, а то и груши.
Молодые выслушивали ораторов, не противореча. Даже тогда, когда один из стариков сказал, что с человеком можно ужиться, если не воровать у него на глазах и уметь вовремя спрятаться на заборе или на дереве. Всё было тихо и мирно.
Вдруг ни с того ни с сего — скандал!
Когда старики прилетели на тополь, молодые сообщили им, что завтра летят в лес. Они, мол, решили теперь поселиться в лесу и питаться лесными ягодами или, на худой конец, мошками.
«Зачем? Зачем? Чир, чир, чир!» — недоумевали старые воробьи.
«С человеком можно жить, — чирикнул вертлявый воробейка, который верховодил у молодых, — но сейчас на поля и в огороды вышли какие-то страшные твари. Туловище у них из жердей, на голове старые шляпы, а пальцы из соломы! А мы узнали от вороны, что в лесу таких чудовищ нет. Летим в лес!»
«В лес! В лес! В лес!» — надрывалась вся молодёжь.
И снова поднялся такой тарарам, что старая сова выглянула с колокольни и крикнула:
«Тихо! Цыц! Что такое? Кугу! Ну, попадись мне только кто-нибудь из вас! Век меня не забудет!»
Старейший воробей, когда старики спросили его, что он обо всем этом думает, не отвечал ничего, а прямо полетел на чердак, где у него была уютная квартирка.
С первыми лучами солнца молодые воробьи отправились в лес. Смотрят — а горлицы целыми стаями кружат над верхушками сосен. Спрашивают воробьи:
«Что у вас стряслось?»
«Нет больше нашего любимого корма, — отвечает им одна. — И погода вот-вот испортится. На морозе ворковать не станешь. Мы улетаем! Для горлицы родина там, где всего вдоволь и тепло!»
«Летим в тёплые края! — закричали остальные горлицы. — Хотите с нами?»
«Нет, спасибо! — отвечали воробушки. — Нам это не подходит. Мы остаёмся в лесу».
«Тут ласки! Берегитесь ласок!» — проворковали горлицы, а больше ничего не сказали, потому что им было некогда.
Молодой вожак заметил на можжевельнике ягоды. Он чирикнул об этом своим. Воробьи облепили можжевельник. Клюют ягоды. Аж клювы у них сводит — до того противно! Но едят и похваливают. Как же им признаться, что от этих лесных ягод, от такого деликатеса у них всё нутро наизнанку выворачивает!
И вдруг — писк! Запищал один, второй, третий воробьишка.
«Ой, пустите! Караул! Спасите!»
Воробьи поднялись и наутёк. Полетели в огород. Поглядели — и глазам своим не поверили. На тех самых чудищах, от которых они убежали, сидят старые воробьи и как ни в чём не бывало почёсывают носами крылышки.
Старый воробей — тот самый, с выщипанным хвостом, — спрашивает:
«Ну что, вернулись уже из лесу? Как вам понравились ягоды, чир, чир, чир? Видно, не всем они впрок пошли, чир, чир, чир!»
Молодым и крыть нечем. Больше они в лес уже не летали.
3
Как-то полетели воробьи на мельницу клевать рассыпанное зерно. Что-то их спугнуло. Они взлетели и спрятались у мельника в саду. Рос в этом саду старый ясень. На нём было гнездо скворца. В такой деревянной будочке, прибитой к дереву. На дощечке перед скворечником сидел скворец. Он вертел хвостом и сам вертелся, как полагается скворцу. Заметил воробьёв и начал напевать:
«Чижик-пы… где ты бы… Чижик-пы… где ты бы?..»
Хоть он и старательно подслушивал, что люди поют, но всю песенку выучить не сумел.
«Воображала! Думает, наверно, что похож на человека! Похож, как же!» — чирикнул какой-то дерзкий воробушек.
Но скворец, очевидно, не услышал. Он снова повертел хвостом и говорит:
«Этот сырой климат мне вреден! У меня же голос, понимаете? Боюсь потерять свой дивный голос. И вообще пребывание в этой стране для птицы моего круга и с моим талантом… Я уезжаю! В Италию! Ах, Италия!.. Может быть, весной вернусь. Прошу посторожить мой дом. Чижик-пы… где ты бы… гм! Так и есть — уже охрип. До свидания!» — крикнул он, вспорхнул — и только его и видели.
«Лети куда угодно, паяц расфуфыренный! А мы тут останемся!» — крикнули вслед ему воробьи.
А бесхвостый воробей чирикнул:
«Когда вернёшься, найдёшь в своём доме два-три приличных воробьиных семейства».
И в тот же вечер на совещании бесхвостый воробей спросил молодых:
«Ну как, собираетесь покидать родную землю?»
«Никогда! Тут нам надо жить и умирать!» — дружно отвечала молодёжь.
А один крикнул:
«А с человеком можно поладить?»
«Его даже приручить можно!» — пробормотал бесхвостый воробей и одним глазом покосился на воробьиного патриарха.
Но старейший воробей и на этот раз ничего не сказал и сразу же закрыл собрание, потому что дождь лил не на шутку. А у старика был ревматизм, и в ненастье у него всегда ломило в правом крыле. Только по дороге на чердак он шепнул Бесхвостому:
«Набрались ума, ребятишки! Порядочные воробьи выросли, чир, чир, чир!»
«А когда мы им покажем ручного человека?» — спросил Бесхвостый.
«Когда настанет время, чир! — осадил его старец. — Ох, и замучил меня этот ревматизм!» — простонал он и зарылся с головой в солому, которой полно было на чердаке.
4
На другой день тоже шёл дождь.
И на следующий лило как из ведра. И так — каждый день. Собрания на тополе становились всё печальнее. Все жаловались, плакались, пищали. И ниоткуда ни совета, ни помощи! Ведь воробьиный старейшина носа не показывал — так и сидел на своём чердаке. Только Бесхвостый летал к нему и сообщал обо всем, о чём говорилось на сборищах.
«Если дальше будет так холодно, мокро, пусто и голодно, мы все пропадём, — убеждал он старца. — Не для чего откладывать!»
Патриарх всё выслушивал, кивал головой, жаловался на ревматизм. Но не давал ни советов, ни приказа.
И вдруг однажды утром — солнце! Небо чистое! Туч — ни следа! Старейший воробей вызвал к себе Бесхвостого.
«Сегодня выступаем! — говорит. — Сбор! И сразу же в путь!»
Бесхвостый долго собирал стаю. Уговаривал, подгонял. Наконец полетели. Старейшина — впереди. Летят. Пролетят немножко и садятся на озимь или на кусты. Ведь воробей — летун неважный: махнёт несколько раз крылышками и уже не прочь отдохнуть. На каждом привале — совещание. Все хотят узнать, куда они направляются. А воробьиный старейшина словно и не слышит, что вокруг творится. Молчит. Только почёсывает пёрышки на своём больном крыле и время от времени шепчет Бесхвостому:
«Поторопи ты молодёжь! Нам надо до вечера быть там. А ведь ты знаешь, сколько ещё осталось лететь».
Поднялись, полетели дальше, снова опустились в кусты. Минутку поговорили и снова в путь.
Наступил полдень. Солнце всё жарче. Воробьишки едва уже машут измученными крыльями. А старейший воробей всё подгоняет их и подгоняет, торопит и торопит.
И что ж удивительного, если на последнем привале воробьи взбунтовались. Случилось это в облетевшем саду возле беленького домика, у самой дороги.
«Не тронемся отсюда! Чир, чир, чир!»
Бесхвостый летает от одного воробья к другому, объясняет, уговаривает. Никакого толку! И слушать не хотят. А тот вертопрах, который у молодых верховодил, выскочил, заорал:
«За мной!»
И полетел в огород. Воробьи сели на мак. Бесхвостый подскочил к старейшине:
«Что будет? Что будет?» — ахает.
«Дай им немного подкрепиться, — успокаивает его старец. — Долго они тут не задержатся».
Едва он это произнёс, как вдруг — бах! Выстрел!
«Спасайся кто может!» — закричали воробьишки и наутёк.
«За мной!» — крикнул воробьиный старейшина и повернул перепуганную стаю прямо к городу. А город уже виднелся вдали.
Около кладбища старик ещё раз повернул и совершил круг над огородами, возле казарм. Бесхвостый подлетел к нему и спрашивает:
«На ясень или на липу?»
«На липу, понятно, что на липу! И подгоняй задних, чтобы никто не отстал по дороге».
5
Наконец-то! Старейший воробей уселся на самой верхушке липы. Остальные воробушки — измученные, запыхавшиеся — расселись на ветках. А Бесхвостый всё носился. Летал вокруг дерева, успокаивал, мирил тех, которые ссорились из-за места. Каждый хотел сидеть как можно ближе к старцу, чтобы лучше слышать, что он скажет. Бесхвостый урезонивал, уговаривал, а тех, на кого слова не действовали, щёлкал по лбу. Наконец порядок был установлен.
«Готово?» — чирикнул воробьиный старейшина.
«Вроде да! — отвечал Бесхвостый. — Можно начинать!»
Воробьиный патриарх как следует откашлялся, вытер клюв о ветку, пересел туда, где меньше дуло, и чирикнул:
«Тихо!»
Гомон внезапно оборвался. Старец ещё раз прокашлялся, уселся поудобнее и начал:
«Воробьиный народ!»
«Слушайте, слушайте! Слушайте! Чир, чир, чир!» — зазвенело в ветках.
«Воробьиный народ! — повторил старец и откашлялся. Снова вытер нос об ветку и продолжал: — Вы научились уже многому!»
«Научились! Научились!» — заголосили воробьишки, и снова поднялся такой гвалт, что старейшина не мог произнести ни слова.
Только когда Бесхвостый крикнул: «Цыц! Пусть кто-нибудь только пискнет без спроса — я ему покажу!» — стало немного тише и старец смог продолжать.
«Вы уже узнали себя и поняли, что воробей никогда не покидает родной земли, не бежит в тёплые края, как делают другие птицы!»
«Позор им! Позор им! Долой!» — закричали воробьи.
И так зашумели, что Бесхвостому пришлось клюнуть нескольких самых ярых крикунов, потому что иначе он никогда бы не успокоил собрание. Когда стало немного потише, маленькая воробьиха, промокшая до последней пушинки, ни с того ни с сего закричала:
«Ах, как же холодно в нашей любимой отчизне!»
Но сосед дал ей тычка. И снова стало тихо.
Старец продолжал:
«Вы узнали и человека».
«Узнали! Узнали! Узнали! Чир, чир, чир!»
«И поняли, что с ним можно ужиться!» — сказал старейшина.
Тут только и разразился настоящий скандал! Выскочил вперёд Ячменёк. И крикнул прямо в лицо старику:
«А кто стрелял в нас, когда мы мак обирали?»
Разразилась небывалая буря жалоб, крика, писка. Бесхвостый довольно долго метался по липе, прыгая с ветки на ветку. Не так-то легко было утихомирить собрание. Особенно возмущались все, понятно, человеческой несправедливостью. А тут ещё, как назло, маленькая воробьиха пискнула с места тоненьким, как ниточка, голоском:
«Все требуют справедливости от других, а от себя никто!»
Едва её не заклевали!
Старейшина воспользовался тем, что в конце концов все обезголосили, прокашлялся, чирикнул и продолжал:
«Знайте же, что есть люди ручные и дикие! Чир! Дикий человек готов наброситься на воробьёв из-за любого пустяка. Дикий не любит, когда воробьи таскают у него то, что, как ему кажется, принадлежит ему, человеку. Чир, чир, чир! А вот ручной, совершенно ручной…»
«Ха-ха-ха! — засмеялся выскочка — вожак желторотых. — Ты нас, видно, за малых детей принимаешь! Будет сказки рассказывать! Хотели бы мы увидеть своими глазами такого „совершенно ручного человека“!»
Старец ни звуком не ответил на эти издевательские выпады.
Он переждал минутку, перескочил на другую ветку, вытер нос, взмахнул крылышками и снова заговорил:
«Поскольку там, где мы жили до сих пор, то есть в деревне, воробью хорошо только летом, а зимой — не дай боже…»
«Ой, да, да, да!» — пропищал какой-то изголодавшийся воробейка.
«…Я решил, — продолжал старец, — поселить вас на зиму в городе. Здесь и есть город».
«А что такое город?» — вылез с вопросом молоденький воробушек.
Бесхвостый было кинулся на него. Однако старейшина махнул ему крылом и спокойно объяснил:
«Город — это место, где живёт много людей, где есть тёплые чердаки, где на улицах можно найти зерно даже в самый жестокий мороз».
«Даже в мороз? — поразились воробьи. — Чир, чир, чир!»
«Даже в морозы!» — подтвердил старейший воробей.
«А где? Где?» — допытывались молодые.
Старик не захотел ответить вслух. Он подмигнул Бесхвостому. Бесхвостый наклонился к одному маленькому воробушку, сидевшему рядом с ним на ветке, и что-то шепнул ему на ухо. Тот что-то сказал своему соседу. И каждый удивлённо открывал глаза, кивал головой и шептал на ухо следующему только что услышанную новость.
Через минуту по всей липе, от верхушки до самой нижней ветки, звучал изумлённый шёпот:
«Лошади! Лошади! Лошади! Чир, чир, чир!»
А маленькая воробьиха, которая всё время выскакивала с неуместными заявлениями, не утерпела и на этот раз.
«Мы таких вещей никогда не ели!» — возмущённо крикнула она.
Снова получила тычка. И опять стало тихо.
«Итак, возлюбленный мой народ, — сказал воробьиный патриарх, — решил я, что эту зиму проживём мы в городе, где воробью, как я уже говорил, живётся гораздо легче. Но этого мало. Для зимовки выбрал я такой дом, в котором проживает… в котором проживает… — повторил он и после паузы ещё раз с ударением произнёс, — в котором проживает…»
У воробьёв от нетерпения замерло сердце в груди, а маленькая воробьиха опять не удержалась:
«Мы уже слышали, что проживает! Но кто?»
«Совершенно ручной человек», — сказал Патриарх и торжественно оглядел всё собрание.
Воробьи были так ошеломлены этой новостью, что едва-едва, тихонечко чирикали:
«Ручной? Ручной человек? Чир, чир, чир!»
Они и верили и не верили. Переглядывались между собой, посматривали то на Патриарха, то на Бесхвостого.
«Тсс!» — прошипел Бесхвостый и показал клювом на ворота.
Все посмотрели в ту сторону.
«Вот как раз идёт „совершенно ручной человек“!» — чирикнул Патриарх.
После этого сообщения наступила такая тишина, словно на ветках не было ни единого воробья.
Неудивительно поэтому, что я, входя в сад, даже и не заметил, что происходит на липе. И Тупи, и Чапа, славные мои псы, проходя мимо липы, не подняли и головы. У кошки Имки, которая вышла мне навстречу, хватало собственных забот — в частности, ей нужно было внимательно следить за Пипушем, вороном, — нашим «ангелом-хранителем», и ей было не до воробьёв. Одна только Муся, галка, у которой всегда были счёты со всеми городскими воробьями, поглядела одним, потом другим глазком на липу и сердито каркнула:
«Уже и к нам их принесло, выродков!»
Воробьи следили за мной, широко открыв клювы. Они забыли их закрыть даже тогда, когда я — а со мной и собаки, кошка, галка и ворон — вошёл в дом.
А когда они опомнились, Патриарха на липе уже не было. Он полетел в скворечник на ясень. То было его постоянное зимнее местопребывание. От скворцов там всегда оставались перья и пух. Словом, кое-какая меблировка. Вдобавок скворечник был хорошо защищён от ветра.
Старому ревматику жилось там, как у Христа за пазухой.
На липе остался Бесхвостый. Воробьи обступили его и принялись расспрашивать. Но Бесхвостый не любил долгих разговоров, а потому сказал им только:
«Старейшина его приручил. Ещё в том году. Он даже корм сам приносит! И боится нас как огня!»
«Боится? — недоверчиво переспрашивают воробьи. — Чир, чир, чир!»
«Да, боится, — заверил их Бесхвостый. — Пусть попробует опоздать с едой, мы ему покажем!»
Воробьи молчали. От изумления у них, как говорится, в зобу дыхание спёрло. Только маленькая выскочка и тут чирикнула:
«Нас он боится, а кошки не боится? Кто хочет, пусть верит, чир, чир, чир!»
За это её опять кто-то клюнул, и она притихла.
Бесхвостый сказал:
«И кошки боится! Я сам видел, как он её кормил. И галки боится — тоже её кормит. Понятно? И ворона боится — того, который за ним ходит».
«Значит, он трус! — дружно чирикнули воробьи. — Трус! Трус! Чир, чир, чир!»
И с этой минуты репутация моя у воробьиного народа сложилась — или, вернее, погибла — окончательно.
Воробьи переговаривались между собой всё тише и тише.
Смеркалось. Наступала темнота.
6
Утром, едва рассвело, Патриарх вышел из скворечника и занялся утренней гимнастикой — стал отряхиваться на дощечке у входа в свою квартиру. Сразу же появился Бесхвостый. Сел рядом и спросил:
«Начинать?»
Патриарх поглядел на него косо.
«Ты где слышал, чтобы в такое время кто-нибудь в этом доме завтракал? Чир, чир, чир!» — удивился он и неодобрительно покачал головой.
«Да ведь мы очень голодны», — пытался извиниться Бесхвостый.
Но старейшина оборвал разговор:
«Не лезь, когда не спрашивают!»
Бесхвостый со стыдом убрался на липу. А там уже всё ожило. Воробьи чирикали наперебой про «ручного человека». Никто ничего не знал, тем не менее спорили яростно. Маленькая воробьиха выскочила на самую верхнюю ветку, где её никто не мог достать, и закричала во весь голос:
«А я не верю! А я не верю!» — и вызывающе вертела хвостиком.
Но так как все были заняты спором, никто не обращал на неё внимания, и она могла утверждать всё, что ей было угодно.
Старейший воробей сидел на своей завалинке и прислушивался. Двор понемногу просыпался. С аппетитом зевали собаки. Закудахтали куры. Селезень Кашперек крякнул своей супруге Меланке что-то такое, отчего громко загоготала гусыня Малгося. Каркнул хриплым басом Пипуш-ворон, наш «ангел-хранитель», и немедленно Муся-галка застучала клювом по мискам и корытам.
Хлопнула дверь кухни. Ещё раз. Патриарх подождал минутку, покачал головой, подумал и шепнул про себя:
«Если за это время тут ничего не изменилось, то, видимо, скоро завтрак. Надо начинать. Бесхвостый, Бесхвостый! — чирикнул он. — Пора!»
Бесхвостый подал сигнал. Кто не слышал гомона, который поднялся на липе, не может и представить себе, на что способны воробьи! Но Бесхвостому всё было мало. Он кричал на своих, подзадоривал их:
«Эх вы, слюнтяи! Это называется крик? Разве так орут? Вы думаете, он обратит внимание на такой жалкий писк?»
Потом он созвал ватагу старых, самых отважных крикунов и перелетел с ними на окно. Забарабанили в оконные стекла, в подоконник, в карниз.
«Ты что спишь?! — кричал Бесхвостый, заглядывая в комнату через стекло. — Не видишь, что на дворе уже белый день и мы давно ждём завтрака?»
Шум услышала Катерина. Она вышла в сад. Патриарх увидел её и сразу повернулся к ней хвостом. Не любил он Катерину! Не мог ей простить, что перед самым его носом она заперла слуховое окно чердака, когда он подбирался к сушившимся там семенам.
— Ага, явился, старый жулик! — не особенно учтиво приветствовала его Катерина.
Она поглядела на липу, увидела возмущённых воробьёв и пошла ко мне:
— Наши прошлогодние нахлебники уже тут как тут! Это они в окно лупят! Ужас, сколько этой прелести расплодилось за год! На липе просто черно.
Я подошёл к окну. Бесхвостый увидел меня и как закричит:
«Наконец встал, лежебока! Хотим есть! Есть! Есть!»
И весь воробьиный хор повторил:
«Есть! Есть! Есть!»
Что было делать? Я открыл окно. Воробьи на всякий случай упорхнули на липу.
«Что? Что? Что?» — волновались молодые.
«Как — что! — прикрикнул на них Бесхвостый. — Сейчас насыплет нам корму. Пусть бы попробовал не насыпать!»
«А я не верю! Не верю! Не верю!» — голосила маленькая воробьиха с самой верхушки дерева.
Я насыпал на подоконник крошек, немного каши, набросал кусочков булки. И закрыл окно. Бесхвостый торжествующе чирикнул:
«Ну что? Не говорил я вам? Видите — он совсем ручной! Он всё сделает, только надо с ним построже! Да не толкайтесь вы! Становитесь в очередь! В очередь!» — кричал он на воробьёв, которые тучей налетели на корм.
«А я всё равно не верю! Не верю! Не ве…» — крикнула маленькая воробьиха с верхушки липы и не закончила, заметив, что я появился во дворе.
«Спасайся кто может!» — завопили молодые и мгновенно очутились на дереве. На окошке остался только Бесхвостый и ещё несколько старых воробьёв.
«Трусы! — крикнул Бесхвостый молодым. — А вы знаете, зачем пришёл человек?»
Молчание. Ни один воробей даже пискнуть не смел.
«Человек принёс пшённой каши нашему старейшине! — сказал Бесхвостый. — Внимание! Смотрите! Сейчас увидите своими глазами».
«А я не верю!» — вполголоса чирикнула упрямая маленькая воробьиха и замолчала. И как зачарованная следила за тем, что происходит.
Я подошёл к скворечнику и говорю старому воробью:
— Ну как дела, старик? Не забыл меня?
А он — ничего. Делает вид, что не слышит. Только смотрит на меня исподлобья. Протягиваю к нему ладонь, а на ладони — пшённая каша. Мне известно, что старик обожает пшённую кашу. Держу руку над головой и не шевелюсь. Воробей не спускает с меня глаз и тоже не шевелится.
Начинаю тихонько насвистывать. Была у нас такая воробьиная песенка, хорошо нам обоим знакомая ещё с прошлого года.
Воробушек наклонил головку, прислушался. Пересел на другую сторону и снова прислушался.
«Так! — чирикнул он мне. — Да! Знаю эту песенку! Ты всё тот же!»
Я старался убедить его, что он может мне доверять. Смотрел ему в глаза так же, как и год тому назад, насвистывал ту же самую мелодию и предлагал ему такую же золотистую, как и прежде, кашу.
Воробьи на липе наблюдали за нашей встречей с разинутыми от изумления клювиками.
«Свистит, как дрозд! Человек свистит, как дрозд! — шепнул один, и все подхватили: — Как дрозд! Как дрозд!»
И вдруг замолчали. Поглядывали то на меня, то на Патриарха. Старик прошёлся по прутику и отскочил. Прошёлся ещё раз и опять отскочил. Дошёл до самого конца, взмахнул крылышками и…
«Сел человеку на голову!» — шепнул с ужасом Ячменёк — вожак молодых воробьёв.
«Не хочу на это смотреть! Ой-ой! Худо мне!» — чирикнула в отчаянии молодая воробьиха и тяжело, камнем, слетела вниз, в густой куст шиповника.
А Патриарх перепорхнул с головы на мою вытянутую руку. Заглянул мне в глаза своими умными глазками:
«Каша отличная!» — весело чирикнул он и стал подбирать с моей ладони золотистые зёрнышки.
— Дядя, погладь его, — шепнула Крися, стоявшая за моей спиной.
«Ты знаешь, что я не люблю, когда меня гладят, и вообще остерегаюсь резких движений, правда?» — чирикнул мне воробей.
— Знаю, знаю, старина, — успокоил я его. — Можешь быть уверен, что я не шелохнусь… А ты, Крисенька, имей в виду: если хочешь с кем-нибудь подружиться, уважай его обычаи, иначе ты не сумеешь жить с животными в настоящей дружбе, — сказал я Крисе.
Патриарх, подбирая кашу, вкратце рассказывал мне, что произошло в воробьином мире за то время, что мы не виделись.
«Будем тут у тебя зимовать», — сказал он напоследок. И перелетел на приступку скворечника.
«Ну что? Видели?» — крикнул Бесхвостый остальным.
«Чудо! Диво!» — дружным хором отвечали воробьи.
«Совсем ручной человек, правда? — похвастался он. — Только помните — строже с ним! Никаких церемоний! Понимаете?»
«Понимаем!» — отвечали воробьи.
А маленькая самочка тихонько пискнула с куста шиповника:
«Не хочу на это смотреть! Не хочу ничего понимать! Добром это не кончится!»
Но никто её не слушал. Все воробьи, во главе с Бесхвостым, бросились на оконный карниз. В мгновение ока подобрали всё дочиста.
И тогда-то начался первый урок!
Трудно мне повторить, даже примерно, как нехорошо, нетактично со мной поступали. Ни одного доброго слова! Сплошь крик и брань!
Напрасно маленькая самочка предупреждала, что так вести себя не следует и всё это плохо кончится. Бесхвостый поколотил её, и она притихла. А сам Бесхвостый, не помня себя, кричал:
«Проучите его! Нечего с ним цацкаться! Никаких телячьих нежностей! Так его! Строже!»
Но и у меня есть самолюбие! Я не дал крикунам ни половинки зёрнышка. Только после обеда они получили что им полагалось. И уже не на карнизе, а в воробьиной столовой, то есть на фрамуге, оставшейся в замурованном окне.
7
И с этого памятного утра началась наша совместная жизнь.
Жаловаться я не могу. Сложилась она вполне сносно. Если и бывали у меня неприятности, то только тогда, когда я запаздывал с едой. Беда мне, если воробьиный завтрак или обед опаздывал хотя бы на минуту или даже на несколько секунд. Доставалось тогда мне на орехи! Что поделаешь! Порядок, конечно, должен быть. И приходилось мне сокрушённо бить себя в грудь и говорить: «Сам виноват, милый мой!»
Итак, как я уже сказал, отношения наши сложились в общем удовлетворительно. Хуже, однако, пошло дело у воробьёв, когда они решили «приручить» весь двор. Правда, старшие — почтенные псы Чапа и Тупи — не интересовались воробьиными делами, зато собачья мелюзга весьма не любила, когда воробьи заглядывали в её миски. Молодые собаки приручить себя не дали. Не удалось приручить и Мусю-галку. Не примирился с ними и Пипуш-ворон, наш «ангел-хранитель», птица мудрая и терпеливая, но неумолимо проводившая в жизнь свои планы. Пипуш объявил воробьям войну не на жизнь, а на смерть.
Здесь не место рассказывать о ней. Это было бы несправедливо по отношению к Пипушу, который заслуживает отдельной повести. Поэтому обойду молчанием историю этой войны и скажу только, что к весне мы, люди, стали до того ручными, что воробьям ничего не оставалось желать. Одна только Катерина ещё кое-как держалась, отстаивая свою независимость от воробьёв. Она сопротивлялась им как могла. Но мы с Крисей? Пичужки делали с нами всё, что хотели. Бесхвостый научил их, что всё наше добро на самом деле принадлежит не нам, а воробьям. Когда мы на веранде обедали или завтракали, нам приходилось очень спешить и следить за каждым куском, оставленным на столе, потому что воробьи тащили всё что угодно прямо из-под рук.
Бесхвостый распоряжался на террасе, как будто нас вообще не существовало. Стоило ему услышать звон посуды, он кричал:
«Внимание! Чир, чир, чир! Сейчас подадут кушанье! Внимание! Помните, что, хотя мы не можем запретить людям есть при нас, объедаться им не полагается!»
И в ту же самую минуту туча воробьёв рассаживалась на окнах террасы. Они ждали. Стоило только появиться чему-нибудь съедобному на столе — они тут как тут! И хватали всё, что могли проглотить! Они даже обижались, когда кто-нибудь из нас осмеливался, скажем, протянуть руку к булке, которую они считали своей.
Как-то у меня вышел острый конфликт с одной воробьихой из-за кусочка печенья. Она выхватила его у меня из-под рук. Но кусок был слишком тяжёл для того, чтобы она с ним могла упорхнуть. Она тащила его по столу. Дотащила до края. Печенье упало на пол. Я вижу, как она барахтается со своей добычей на полу, и наклоняюсь, чтобы ей помочь. А воробьиха бросилась на меня с разинутым клювом!
«Чего пристаёшь? — сердито чирикнула она. — Твоё, что ли, печенье? Не трогай! Я тебя не просила помогать! Добрый какой нашёлся!»
Что тут было делать? Приходилось покориться превосходящей силе, раз уж было решено доказать воробьям, что может существовать «совершенно ручной человек», правда?
8
Я не хотел бы, впрочем, чтобы вы были о воробьях плохого мнения.
Бесхвостый их убедил, что со мной надо обращаться строго, без всяких поблажек, церемоний и цацканья.
Они поверили ему и действовали соответственно. Бывали они порой, быть может, не слишком приятными соседями. Но не все. Были между ними и такие, которые приходили ко мне не только для того, чтобы я их накормил. Прилетали и поговорить со мной. Часто навещал меня Ячменёк. Он садился на открытую форточку, заглядывал в комнату и щебетал:
«Ты тут? Что у тебя слышно? Чир, чир, чир!»
Он рассказывал мне всякую всячину. Понять мне его было трудновато, потому что чирикал он быстро, поспешно, словно икал. Рассказывал всё так живо, с таким жаром, что ни минуты не мог посидеть на месте. Всё время перескакивал то туда, то сюда, крутился, вертелся, нервно дёргал хвостиком.
И маленькая воробьиха — та самая, которая всегда не вовремя выскакивала с вопросами, — частенько навещала меня. Она не задерживалась на окошке, а прямо влетала в комнату. Не видал я существа более любопытного, чем эта малышка. Всё её интересовало. Тысячу раз осматривала она каждую вещь и тысячу раз спрашивала:
«Что это? Что? Чир, чир, чир!»
Однажды зимой — а зима в тот год была очень суровая — воробьиха залетела в кухню. Она увидела над раковиной открытый кран, из которого тонкой струйкой сочилась вода. Самочка села на край раковины. Некоторое время прислушивалась к шуму текущей воды. И вдруг запела:
«Весна! Весна! Весна!»
Потом выпорхнула во двор. Убедилась, что там ещё нигде нет весны. Весна только на кухне, над раковиной. И вернулась, чтобы снова спеть свою весеннюю песенку. С тех пор она прилетала каждый день и уже не интересовалась вещами в комнатах, а прямиком летела в кухню, к раковине. Если кран был закрыт, кричала:
«Сделайте весну! Почему нет весны?»
Мы открывали кран, и маленькая воробьиха пела свою весеннюю песенку.
Я уверен, что на воробьиных собраниях, когда другие жаловались, что так ещё далеко до настоящей весны, воробьиха выскакивала с собственным мнением на этот счёт. И ей наверняка попадало от Бесхвостого, потому что Бесхвостый не переносил, чтобы ему противоречили.
9
Пришла наконец весна, настоящая, долгожданная. Игрались свадьбы. В один прекрасный день липа опустела. В саду остался только Патриарх. Был он бездомен — скворцы выгнали его из скворечника — и одинок. Бесхвостый что-то там устроил, сплёл какую-то интригу, словом, старейшина остался один-одинёшенек. Внезапно лишиться власти, доверия, оказаться отщепенцем, никому не нужным, лишним — это очень неприятно, правда? Мне было от души жаль старика. С того времени, когда он, изгнанный из скворечника, поселился на веранде, под самым потолком — на проводе от электрического звонка, я делал всё что мог, чтобы смягчить ему горечь одиночества и старости. Ибо воробушек старел, слабел с каждым днем. Он, правда, приходил ко мне. Но, сидя на столе, тяжело опирался на хвост. Ел пшённую кашу, но клевал её как-то нехотя, без аппетита. Смотрел на меня и время от времени ронял:
«Чир! Болят у меня крылья, знаешь?»
Или:
«Мир уже не тот, что прежде! Да!»
А иногда:
«Чир! Солнце теперь уже не греет так, как во времена моей юности, правда?»
А порой чирикал грустно-грустно, словно вздыхал:
«О, как одинока старость!»
С каждым днем старый воробей становился всё неподвижнее, равнодушнее, скучнее. Почти не сходил со своего места под потолком.
Входя на веранду, я кричал ему:
— Как дела, старина? — и насвистывал нашу воробьиную мелодию.
Он тогда отвечал мне сверху:
«Чир! Я тут! Спасибо, что не забыл меня! Но я к тебе не полечу. Устал я слишком!»
И вот как-то в разгаре лета, перед самым вечером, на веранду залетела упрямая воробьиха, Ячменёк и ещё несколько воробьёв. Они что-то кричали старику, что-то рассказывали ему, доказывали. Патриарх слетел к ним. И на окне веранды состоялось совещание.
«Видно, Бесхвостый оскандалился и воробьи хотят от него избавиться», — подумал я, видя, что старик неожиданно оживился и начал куда-то собираться. Он тщательно умылся в миске для питья, отряхнулся, причесался. Он казался помолодевшим, когда прощался со мной и напоследок ел пшено у меня из рук. Воробушек торопился, разбрасывал зерна, — он, который всегда так старательно выбирал каждое зёрнышко!
«Будь здоров! Спасибо тебе за всё!» — чирикнул он и поглядел мне в глаза так сердечно, как это умел только он.
Хотел было взлететь. И вдруг наклонился вперёд, потом сильно покачнулся назад. Поглядел на меня и упал навзничь.
Все маленькие птички умирают лапками вверх.
Мы похоронили Патриарха под розой, белой махровой розой, которая росла возле южной стены нашего дома. Там было кладбище животных, которые жили с нами и были близки нашему сердцу.
Если вам понравилось, пожалуйста, поделитесь ссылкой с друзьями.