Сидоров!
— Я?
— Ты, кто же ещё?
Сидоров медленно поднялся, на его лице остановилось недоумение и недоверчивое выражение.
— Иди к доске, — пригласил Евгений.
— Зачем?
— Отвечать урок.
— Так вы же меня вчера вызывали, поставили «удовлетворительно»…
Сидоров произнёс не «посредственно», а «удовлетворительно». Видимо, к своей тройке он относился с большой преданностью и уважением.
— Ну и что же, что вызывал, — строго сказал Евгений. — Меня и сегодня интересуют твои знания.
— А что здесь, кроме меня, никого больше нет, что ли?
— Поторгуйся ещё…
Сидоров отделился от своей парты и пошёл к доске, сильно сутулясь и кренясь на одну сторону.
Повернулся лицом к классу. Постоял, возведя глаза к потолку.
— Я слушаю, — красивым басом произнёс Евгений.
— «Узник». Пушкин. Нет… Пушкин. «Узник».
— Александр Сергеевич, — подсказал Евгений.
— Я знаю. — Сидоров отверг подсказку. — Александр Сергеич Пушкин. Стихотворение «Узник». Сижу за решёткой в сырой темнице…
— В темнице сырой, — поправил Евгений.
— Я так и говорю…
— Продолжай.
— Сижу за решёткой в темнице сырой. Вскормленный на воле орёл молодой.
— Вскормленный в неволе.
— Я так и говорю.
Евгений промолчал.
— Александр Сергеич Пушкин. Стихотворение «Узник». Сижу за решёткой в темнице сырой. Вскормленный, — Сидоров чуть споткнулся, соображая, где вскормленный, — в неволе орёл молодой. Мой грустный товарищ, махая крылом…
— Кто машет крылом?
— Товарищ.
— Какой товарищ?
— Ну, орёл…
— Правильно, — сказал Евгений. — Дальше.
— Вы все время перебиваете, я так не могу.
— Начни с начала.
— Александр Сергеич Пушкин. Стихотворение «Узник». Сижу за решёткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орёл молодой. Мой грустный товарищ, махая крылом…
Сидоров прочно замолчал.
— Ты выучил?
— Я учил.
— Выучил или нет? — спросил Евгений и в этот момент почувствовал, как его сильно стукнули по спине возле шеи.
Он повёл плечами и оглянулся.
…Не было ни класса, ни Сидорова.
Была комната с нежными сиреневато-розовыми обоями, мягкий, даже на глаз мягкий диван — такие стоят в гостиных у миллионеров. А посреди комнаты стояла Касьянова с сиреневой чёлкой, в сизых джинсах и в тельняшке.
— Ты где? — спросила Касьянова, её глаза цепко читали его лицо.
— На уроке, — сказал Евгений.
— Почему?
— Вчера Сидоров еле-еле двойку на тройку исправил. А сегодня я его опять спросил.
— Двойки, тройки… А я?
— И ты, — сказал Евгений, глядя в её тревожные глаза.
— Ты любишь меня?
— Да.
Евгений не мог представить себе, что Касья новой когда-то не было в его жизни или когда-нибудь не будет. Такое же чувство он испытывал к дочери: было невероятно, что шесть лет назад её не существовало в природе, и невероятно, что когда-нибудь, далеко после его жизни, окончится и её жизнь.
— Если ты любишь меня, тогда зачем мы каждый день расстаёмся?
— Но ведь мы каждый день встречаемся, — вывернулся Евгений, и она увидела, что он вывернулся.
Касьянова очень хорошо знала его лицо и душу и умела по лицу читать все движения его души, и ей невозможно было соврать. Такое постоянное соглядатайство было даже неудобно.
— Что ты хочешь? — спросил Евгений.
— Я хочу твою жизнь. В обмен на свою.
— Я сказал: со временем.
— Ты говоришь «со временем» только для того, чтобы ничего не решать сейчас.
— Не изводи меня. Я устал.
Евгений затрепетал веками и прикрыл глаза для того, чтобы уйти из-под прицела её зрачков.
Она увидела его раздражение и трусоватость, и к горлу, как тошнота, подступила безысходность. Показалось, что вокруг сердца образовался вакуум, оно стало быстро расширяться, напряглось до предела и вот-вот лопнет с характерным треском, как воздушный шар.
Касьянова повернулась и осторожно, чтобы не лопнуло сердце, вышла из комнаты.
Евгений видел, как нетвёрдо она ступает и какой мальчишеский карман на её джинсах с картинкой и кнопками.
Комната опустела. Евгений моментально соскучился и потащился за ней следом на кухню.
В детстве мать часто брала его с собой в магазин, но внутрь не пускала. Она не хотела, чтобы ребёнок существовал в сутолоке, дышал микробами, и оставляла его на улице возле дверей. Он всегда оставался возле дверей и ждал, но в глубине души был уверен, что мать не вернётся за ним, а уйдёт другим ходом. Он ждал, и у него гудело под ложечкой от ужаса и вселенской тоски. И даже сейчас, через тридцать лет, он помнит это гудящее одиночество. Что-то отдалённо похожее Евгений испытывал, когда подолгу оставался без Касьяновой.
Касьянова стояла над кастрюлей и таращила глаза, удерживая слезы.
Причин для страданий, как казалось Евгению, у неё не было, а страдала она по-настоящему. Он подошёл и погладил её по полосам. Гладил, как собака, округлым движением, и рука была как лапа — округлая и тяжёлая.
— Как мне убить тебя? — спросила Касьянова, доверчиво глядя ему в лицо.
— Отравить.
— Меня посадят в тюрьму, — не согласилась Касьянова.
— Тогда дай мне яд, я сам отравлюсь. Приду домой и отравлюсь.
— Ты струсишь. Или передумаешь. Я тебя знаю. Ты трусливый и нерешительный.
— И не жалко тебе меня? — обиделся Евгений.
— Нет. Не жалко.
— Почему?
— Потому что я надорвалась. Я все чаще ненавижу тебя.
Евгений смотрел на неё, приспустив ресницы. У него было возвышенное и вдохновенное выражение, будто он вышел в степь.
— Не веришь, — увидела Касьянова. — А зря.
Евгений отошёл к окну, стал смотреть на улицу.
Смеркалось. Снегу намело высоко. От автобуса к дому шла узкая протоптанная тропинка с высокими берегами. Идти по ней было неудобно, надо было ставить ногу одна перед другой, как канатоходец.
По тропинке пробирались люди, балансируя обеими руками. Им навстречу светили жёлтые окна, на каждого по окну.
От сиреневого снега, от жёлтых огней в доме напротив исходила нежность.
За спиной страдала Касьянова и хотела его отравить, и это тоже было очень нужно и хорошо.
…Когда Евгений прибежал в школу, уроки уже начались. Было торжественно тихо и гулко, как во храме.
Евгений стащил свою дублёнку отечественного пошива, повесил её в шкаф и в это время увидел директора школы Ларису Петровну. Дети сокращали её имя, как учреждение, звали Ларпет или фамильярно — Ларпетка.
Ларпетка вышла из кабинета, повернула ключ на два оборота и оставила его торчать в двери, а сама направилась в сторону раздевалки.
В тех случаях, когда Евгений опаздывал и встречал кого-то из коллег, он обычно делал два широких шага в сторону, шаг назад, оказывался между дверью и шкафом и ощущал спиной холод стены, крытой масляной краской.
Сегодня он проделал те же «па»: два шага в сторону, шаг назад, и ощутил спиной не холод стены, а тепло чьего-то живота. Скосив глаза, он опознал Сидорова, который тоже опоздал и тоже прятался.
Ларпетка торопливо прошагала мимо, чёткая очередь её шагов прошила коридор. Евгений стоял, привалившись к Сидорову, ощущая на шее его дыхание, потом выглянул из укрытия. В коридоре было пусто и спокойно.
Евгений вышел из-за шкафа, одёрнул пиджак.
— Ты почему опаздываешь? — строго спросил он у Сидорова.
— Я ехал в троллейбусе, а он столкнулся с автобусом, и мне пришлось идти пешком, — ответил Сидоров, с преданностью глядя на своего учителя.
— На самом деле? — заинтересовался Евгений.
— Ну конечно…
— А кто виноват?
— Автобус виноват… Потому что троллейбус привязан к проводам, а автобус бегает как хочет.
Евгений неодобрительно покачал головой и двинулся по коридору к своему классу.
Сидоров шёл следом, чуть поодаль.
Когда подошли к двери, Евгений приостановился и попросил:
— Давай я войду первым, а ты немножко позже.
— А не спросите?
— Поторгуйся ещё…
Евгений вошёл в класс.
Дети, неровно и разнообразно стуча и громыхая, стали подниматься со своих мест.
— Садитесь! — махнул рукой Евгений, не дожидаясь, когда они встанут и выстроятся.
Ученики стали садиться, так же громыхая, двигая столами и стульями, и казалось — этому не будет конца. Евгений пережидал, стоя у стола, страстно мечтая о каникулах.
— Сочинение на свободную тему! — Он подошёл к доске, взял мел и стал писать поверх потёков.
1. Мой любимый герой.
2. Как бы я хотел прожить свою жизнь.
— А мы уже писали «Мой любимый герой», — нежным голоском сообщила староста Кузнецова.
Евгений решил не настаивать на промахе. Взял сухую пыльную тряпку, стёр написанное. Подумал и написал:
«Что бы я делал, если бы у меня был миллион».
Медленно растворилась дверь, и появился Сидоров.
— Можно? — покорно-вкрадчиво спросил он.
— Садись, — коротко сказал Евгений, не глядя на него и тем самым отказываясь от соучастия.
Сидоров осторожно, на цыпочках стал пробираться на место.
Евгений положил мел и отошёл к окну.
За его спиной дышал, жил пёстрый гул. Евгений различал все оттенки и обертоны этого гула, как хороший механик слышит работу мотора.
Евгений заранее знал: про миллион никто писать не будет, потому что не знают официальной позиции Евгения на этот счёт и не знают на самом деле — что делать с такими деньгами.
Почти все будут писать про то, как они хотят прожить свою жизнь: чтобы путь их был и далёк и долог, и нельзя повернуть назад. И все у них будет как в песнях Пахмутовой: «Я уехала в знойные степи, ты ушёл на разведку в тайгу». А почему бы не вместе в степи, потом вместе в тайге. А иногда очень хорошо бывает повернуть назад. Хорошо и даже принципиально.
За окном стояло серо-зеленое голое дерево. Оно все было усеяно маленькими серыми птичками. Птички смотрели в одну сторону и свистали во все горло, наверное разучивали новую песню.
… — Останови машину! — приказала Касьянова.
— Ладно. Брось свои штучки, — не повиновался Евгений.
Касьянова дёрнула за ручку и распахнула машину на полном ходу. Стало сразу темно, холодно и как-то невероятно. Казалось, будто в машину влетела большая птица и бьёт крылами.
Евгений, нарушив все правила, перестроился в правый ряд, прижал машину к тротуару.
Касьянова наклонилась, стала стягивать с ног тёплые сапоги «аляски», сначала один, потом другой. Сбросила и выскочила из машины на снег в одних чулках.
Было тридцать четыре градуса мороза, и даже дети не ходили в школу.
Евгений оторопел, медленно поехал за ней на машине. Она шла босая. Он что-то кричал ей. На них оборачивались люди.
Он не помнил, почему они тогда поссорились. Шла кампания, которую Евгений называл «перетягивание каната».
…Евгений лёг на землю, на душные душистые иголки, и, подложив ладони под затылок, стал смотреть в небо. Ему хотелось плакать, он чувствовал себя одураченным.
Касьянова сидела на другом конце поляны и смотрела на него, жалея.
— Если ты ревнуешь, если ты мне не веришь, подойди ко мне и загляни мне в глаза.
Евгений молчал. В носу свербило. Глаза и губы набухли отчаяньем.
— Ты посмотришь в мои глаза, и тебе все сразу станет ясно.
— Очень надо… — пробормотал Евгений.
— Если не хочешь, я сама к тебе подойду.
Над ним, вместо белого неба, нависло её лицо, и он услышал её дыхание, лёгкое, как у ребёнка, и увидел её глаза. Увидел вдруг, что они не карие, как он предполагал, а светлые: по зеленому полю кофейные лучики. Её зрачки постояли над его правым глазом, потом чуть переместились, постояли над левым. Она не могла смотреть сразу в оба глаза, и он тоже, естественно, не мог, и их зрачки метались друг над другом. И эти несколько секунд были Правдой. Высшим смыслом существования.
Он подставлял своё лицо под её дыхание, как под тёплый дождь, и не мог надышаться. Смотрел и не мог насмотреться. И небо вдруг потянуло его к себе. Евгений раскинул руки по траве, ощущая земное притяжение и зов неба.
Зазвенел звонок.
Евгений вздрогнул, обернулся к классу.
На его столе, в уголке, аккуратной стопочкой лежали собранные тетради с сочинениями. Дети сидели, смирно успокоив руки, глядели на своего учителя.
— Запишите план на завтра.
Евгений подошёл к столу, раскрыл учебник, стал диктовать:
— «Первое. Какое стремление выражено поэтом в стихотворении. Второе. Как подчёркнуто это стремление изображением томящегося в неволе орла…»
— А мы это уже записывали! — радостно крикнул Сидоров.
— Что за манера кричать с места? — упрекнул Евгений. — Если хочешь что-нибудь сказать, надо поднять руку.
Сидоров поднял руку.
— Урок окончен, — сказал Евгений. — На дом: закрепление пройденного материала. Все вопросы в следующий раз…
Анюта бегала во дворе среди подруг. Евгений увидел её ещё издали. Она была выше всех на голову, в свои пять лет выглядела школьницей.
На ней была пуховая шапка, вдоль лица развешаны волосы. Ей всегда мешали волосы, и она гримасничала, отгоняла их мимикой. Это вошло у неё в привычку, и даже когда волосы были тщательно убраны, её личико нервно ходило.
Анюта увидела знакомую машину и кинулась к ней с гиком и криком, как индеец на военной тропе.
Евгений вышел из машины. Анюта повисла на его плечах и подогнула ноги. У неё были круглые глаза, круглый детский нос, круглый рот и даже зубы у неё были круглые. Весёлый божок, сошедший на землю.
— Что ты мне принёс? — деловито осведомился божок.
Анюта привыкла взимать с отца дань, хотя любила его бескорыстно.
Евгений достал с заднего сиденья коробку, протянул. Она живо разрезала верёвочку и извлекла из коробки немецкую куклу в клетчатом платье и пластмассовых ботиночках.
— А у меня уже есть точно такая же, мне папа Дима подарил…
Анюта посмотрела на отца круглыми глазами, что-то постигла своей маленькой женской душой.
— Ну ничего, — успокоила она. — Будут двойняшки, как Юлька с Ленкой. Так даже лучше, вдвоём расти веселее, и не будут такими эгоистами.
Евгений отвёл с её лица волосы, услышал под пальцами нежную беззащитность её щеки.
— Как живёшь?
— Нормально, — сказала Анюта. — А ты?
— И я нормально.
Она уже приспособилась за два года, что у неё не один отец, как у всех, а два. И привыкла не задавать вопросов.
Анюта рассматривала куклу.
— А как ты думаешь, ей можно мыть голову?
Евгений честно задумался. В эти короткие свидания ему хотелось быть максимально полезным своей дочери.
— Я думаю, можно, — решил он.
Анюта оглянулась на детей. Ей не терпелось показать им новую куклу и было неловко отбежать от отца.
— Хочешь, покатаемся? — предложил Евгений.
— Лучше поиграем.
— Считай, — сказал Евгений.
— Шла собака по роялю, наступила на мозоль, — начала Анюта, распределяя считалку не по словам, а по слогам, и её ручка в варежке сновала, как челнок. — И от боли закричала: до, ре, ми, фа, соль…
На слове «соль» она притормозила руку на полпути и вернула её к себе, ткнула в свою шубку. Ей не хотелось искать, а хотелось прятаться.
Евгений сделал вид, что не заметил её мелкого жульничества, и закрыл лицо руками. Сосчитал в уме до тридцати и громко предупредил:
— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Раз, два. три, четыре, пять, шесть, семь, я иду искать совсем.
Евгений отвёл руки от лица. Анюта стояла возле него и, сощурившись, будто от ветра, смотрела в глубину двора.
Евгений проследил направление её взгляда и увидел папу Диму с собакой на поводке. Он был в спортивном костюме — весь вытянутый, изящный, как артист пантомимы. Рука, держащая поводок, была капризно отведена, и собака была длинноногая и тоже очень изящная. Евгений посмотрел, и его затошнило от такого количества изящества.
Собака дёрнула поводок и запаяла в их сторону.
— Чилимушка, — нежно проговорила Анюта.
— Иди к ним, если хочешь, — сказал Евгений, скрывая ревность.
— Ты когда придёшь? — спросила Анюта.
— Я тебе позвоню, — сказал Евгений.
— И я тебе позвоню.
Анюта побежала к собаке, выкидывая ноги в стороны. Евгений видел, как собака подпрыгнула и облизала Анюте все лицо.
Он сел в машину, попятил её немного, потом развернул и поехал знакомыми переулками.
Как изменился их район…
Когда они впервые поехали с женой смотреть свой будущий дом и вышли из метро — увидели лошадь, запряжённую в телегу, а в телеге мужика в тулупе. А за этой жанровой картинкой стелился туман над деревней Беляево с Шариками и Жучками за косыми заборами. И на этом фоне одиноко, как указующий перст, тянулся в небо блочный дом.
С тех пор прошло семь лет. И сейчас, когда выходишь из метро, попадаешь в белый город, и народу здесь живёт не меньше, чем в каком-нибудь маленьком государстве. И тогда понимаешь, что семь лет — это очень много в жизни одного человека.
А что сделал он за семь лет? Он разрушил все, что выстроил до этого, и теперь должен начинать жизнь с нуля.
Возле «Дома мебели» стояла Касьянова и встречала знакомое рыльце бежавшего «жигуленка».
Увидев Евгения в раме ветрового стекла, она замахала ему рукой, как во время первомайской демонстрации, и устремилась навстречу. Глаза её на улице были яркие, как аквамарины, а дублёнка солнечная и пёстрая, расшитая шёлком, как у гуцулов.
Она отворила дверцу и рухнула рядом на сиденье, и в машине сразу стало светлее и запахло дорогими духами.
— Ну, как живёшь? — спросил Евгений, ревнуя её по обыкновению ко всему и вся. Ему было оскорбительно, что Касьянова стояла посреди дороги на пересечении чужих взглядов.
— Плохо! — счастливо улыбаясь, ответила Касьянова. И это значило, что сегодня опять начнутся выяснения отношений: они снова поссорятся, снова помирятся, — будет полная программа страстей.
Пошёл снег. Мокрые снежинки разбивались о ветровое стекло, расплющивались и сползали вниз неровными струйками. Щётки задвигались размеренно, ритмично, как дыхание.
Евгений смотрел перед собой и видел, как собака Чилим взгромоздила лапы на плечи Анюты и облизала ей все лицо. Анюта подставила куклу, чтобы Чилим поздоровался и с ней, но собака только обнюхала чуждый ей запах.
Касьянова спросила о чем-то. Евгений не ответил.
Он вспомнил, как купал Анюту в ванной. Взбивал шампунь в её волосах, а потом промывал под душем.
Анюта захлёбывалась, задыхалась и очень пугалась, но не плакала, а требовала, чтобы ей вытирали глаза сухим полотенцем.
Потом Евгений вытаскивал её из ванны, сажал себе на колено и закутывал в махровую простыню. Анюта взирала с высоты на ванну, на островки серой пены и говорила всегда одно и то же: «Была вода чистая, стала грязная.
Была Анюта грязная, стала чистая».
Он выносил её из духоты ванной, и всякий раз ему казалось, что в квартире резко холодно и ребёнок непременно простудится.
Потом усаживались на диван. Жена приносила маленькие ножницы, расчёску, чистую пижаму. Присаживалась рядом, чтобы присутствовать при нехитром ритуале, и её голубые глаза плавились от счастья.
Почему они все это разорили, разрушили?
Может быть, Евгений не умел себе в чем-то отказать, а жена не умела что-то перетерпеть? Может, они вдвоём не умели терпеть?
Посреди дороги валялась тёмная тряпка. Середина её была припаяна к асфальту, а края нервно трепетали.
— Кошка! — Касьянова закрыла лицо руками.
— Это тряпка, — сказал Евгений.
Касьянова поверила и вернула руки на колени, но долгое время сидела молча, как бы в объятиях чужой трагедии.
— Где ты сейчас был? — тихо спросила Касьянова.
— Дома, — не сразу ответил Евгений.
— А что ты там делал?
— Купал Анюту.
— А со мной ты когда-нибудь бываешь?
— Я был с тобой на работе.
— А почему ты не можешь быть там, где ты есть? Домадома, на работе — на работе. А со мной, — значит, со мной?
Евгений глядел на дорогу. Ленинский проспект лежал широко и роскошно. Щётки сметали разбившиеся снежинки, как время — бесполезные мысли.
— Что ты хочешь? — переспросил Евгений.
— Я хочу знать, почему ты не бываешь там, где бываешь?
— Я не умею жить в моменте, — не сразу ответил Евгений.
— Значит, ты никогда не бываешь счастлив.
— Почти никогда.
— Жаль, — сказала Касьянова.
— Меня?
— И себя тоже. Себя больше.
Ленинский проспект окончился. Надо было сворачивать на Садовое кольцо.
— Останови машину, — попросила Касьянова.
Евгений опасливо покосился на её сапоги. Касьянова поймала его взгляд.
— Не беспокойся, — сказала она. — Я уйду от тебя в обуви.
Касьянова вышла из машины и, перед тем как бросить дверцу, сказала:
— Я больше не хочу тебя убить.
— Почему? — обиделся Евгений.
— Потому что ты сам себя убьёшь.
Она осторожно прикрыла, притиснула дверцу и пошла, забросив сумку за плечо. Она ступала как-то очень независимо и беспечно, будто дразня своей обособленностью от его жизни.
Евгений смотрел ей вслед и вместе с горечью испытывал облегчение.
Он не был готов сегодня к нервным перегрузкам. Ему не хотелось ни ссориться, ни мириться, а хотелось покоя и той порции одиночества, которая необходима каждому взрослому человеку.
Евгений резко включил зажигание. «Жигуленок» фыркнул и рванул вперёд, лавируя среди других машин.
Выехал на Садовое кольцо — шумное, угарное, как открытый цех. Потом машину принял тихий переулок с названием, оставшимся от старой Москвы.
Касьянова осталась далеко, на пересечении чужих взглядов.
Отошло время их первых ссор, когда каждый раз казалось, что это окончательно, и он коченел от ужаса, а один раз даже потерял сознание за рулём, и милиционер отвёз его домой.
Последнее время он привык, приспособился к этим ссорам. Все равно он знал: пройдёт день, самое большее два, и они помирятся, и никуда им друг от друга не деться, потому что у них одна душа на двоих.
Он ещё не знал, что сегодня она ушла от него навсегда, и он останется один, как ребёнок, брошенный возле магазина. И пройдёт не один год, прежде чем он снова почувствует облегчение, такое же, как сегодня.