Я умерла на рассвете, между четырьмя и пятью утра.
Сначала стало холодно рукам и ногам, будто натягивали мокрые чулки и перчатки. Потом холод пошёл выше и достал сердце. Сердце остановилось, и я будто погрузилась на дно глубокого колодца. Правда, я никогда не лёжала на дне колодца, но и мёртвой я тоже никогда раньше не была.
Моё лицо стянуло маской, и я уже не могла им управлять. Мне было не больно и ничего не жалко. Я лежала себе и лежала, и даже не думала, как я выгляжу.
В восемь часов в коридоре зашлёпали шаги. Это из детской комнаты вышёл мой сын Юраня.
«Босой», — подумала я. Он всегда ходил босиком, как лесной полудикий мальчик, и я всегда ему говорила: «Ноги».
Юраня прошлёпал по коридору и остановился возле комнаты отца. Муж кашлянул и перевернулся.
Дверь скрипнула, — должно быть, Юраня приотворил её и спросил заискивающим шёпотом:
— Ты уже встал?
— Ну, что тебе? — спросил муж оскорблённым голосом. Он не любил, когда его беспокоили в выходной день.
— Мне надо в кино. У меня абонемент. В девять часов начало, — так же шёпотом просвистал Юраня.
Ему казалось, что если он шепчет, то почти не будит отца, и тот может беседовать с ним не просыпаясь.
— Буди маму, — распорядился муж.
Он не любил, когда на него перекладывали чужие обязанности. Свои, кстати, он тоже нёс с отвращением.
Дверь в мою комнату заскрипела.
Юраня помолчал, потом сказал:
— Она спит.
— Ничего. Встанет, — сказал муж.
— Она спит, — повторил Юраня. — И очень бледная.
В двенадцать часов меня забрали в больницу, а на другой день выдали обратно.
На меня надели платье макси. Это платье мне привезли год назад из Парижа, и у меня тогда появилась ещё одна проблема: проблема шикарного платья. Оно было совершенно неприменимо и висело в шкафу, шуршащее и сверкающее, как бесполезное напоминание о том, что человек создан для счастья.
Соседка с шестого этажа сказала:
— Её на том свете и не примут. Молодая совсем.
— Мальчишечку оставила, — вздохнула другая соседка. Она довела своего сына до пенсии, а я даже не довела до третьего класса. Соседка прочертила в уме всю не пройденную мною дорогу и покачала головой.
Юраня приходил и уходил, гордый. Все его ласкали, и ему льстило всеобщее поклонение. Настроение у него было неплохое. Накануне я его предупредила:
— Если меня не будет и все скажут, что я умерла, ты не верь.
— А где ты будешь?
— Я поселюсь на облачке и буду смотреть на тебя сверху.
— Ладно, — согласился Юраня.
Дворничиха Нюра удивлялась с претензией: ещё вчера она меня видела на улице с авоськой и даже слышала, как я разговаривала с соседом. Я спросила:
— Ефим, на кого ты похож?
— А что? — удивился Ефим.
— Да уж больно нарядный. Как барышня.
— А я всегда так одеваюсь, — обиделся Ефим.
— Мужчина должен быть свиреп и неряшлив, — сказала я и побежала в подъезд.
Ещё вчера я была здесь, со всеми, а сегодня — неизвестно где. И если это перемещение произошло со мной, значит, оно существует вообще и может произойти с кем угодно, в частности, с ней, с Нюрой.
Мой муж никогда раньше не верил в мои болезни и сейчас не поверил в мою смерть. Ему в глубине души казалось, что это — мои штучки.
Квартира была полна народу. Я почему-то думала, что придёт меньше людей. Откровенно говоря, я подозревала, что меня и похоронить будет некому. Я привыкла всегда все делать сама и одна, привыкла ни на кого не рассчитывать. И если бы я могла сама себя похоронить, я именно так бы и поступила.
Но, как ни странно, все обошлось и без меня. И место на кладбище выбили, и документы оформили.
Работник загса, женщина в серой кофте, выдала моему мужу справку, а взамен потребовала мой паспорт. Муж протянул ей паспорт, она заглянула в него безо всякого интереса, а потом порвала на две части и бросила в плетёную корзину для бумаг.
Когда муж увидел, как рвут мой паспорт, он понял, что я действительно уволена из жизни и уже ничего нельзя переменить. Теперь он был свободен, но что делать со свободой — ещё не ясно. И нужна ли она ему. Как ни говори, а пользы от меня было гораздо больше, чем неудобств.
Когда муж вернулся из загса домой, вид у него был приторможённый, будто он тоже объелся снотворным.
В обеденный перерыв прибежали мои подруги Аля и Зля. Они обе были красивые, но красоту Али видела я одна, а красоту Эли — все без исключения.
Аля жила одна, без любви и без семьи. Она считала меня благополучной и не понимала — как можно было поменять то состояние на это. Что бы ни было в жизни, но разве лучше лежать такой… так…
Эля была так же благополучна, как я, у неё была та же проблема вечернего платья. И она так же устала от вариантов. Даже не устала, а была разграблена ими и пуста. Но сейчас она понимала, что никогда не уйдёт из жизни по собственному желанию и ей придётся испить всю чашу до дна.
Они глядели в моё лицо-маску и удручённо молчали. Моя смерть была поучительна для обеих.
Я дружила с каждой порознь, а они между собой нет У них были друг к другу какие-то нравственные претензии, но сейчас, возле моего гроба, эти претензии казались несущественными.
— Мы все перед ней виноваты, — сказала Аля. — Никто не хотел знать, что с ней происходит. Никто не хотел помочь.
— А как можно было помочь, когда ей никто не был нужен?
Телефон звонил довольно часто. Муж брал трубку и говорил, что я не могу подойти, потому что я умерла.
Там, видимо, наступала глубокая пауза. Люди ошеломлённо молчали и не знали, как себя вести: то ли расспрашивать, то ли не расспрашивать. Тот, кто звонил, — молчал. Муж тоже молчал, потом прощался и клал трубку.
А звонил ли Он? Скорее всего, нет. Ждал, когда я позвоню. В последний раз мы с ними решили: любовь — это ещё не повод, чтобы ломать жизнь своим детям, и стали искать варианты, при которых бы всем было хорошо.
Мы бились, как мухи о стекло, и даже слышали собственный стук, но ничего не могли придумать.
— Давай расстанемся, — предложила я.
— А как жить? — спросил он.
Этого я не знала. И он не знал.
— Ну, давай так, — сказала я.
— Это не жизнь.
— А какой выход.
— Если бы я разбился на самолёте, это был бы самый счастливый конец.
— А как же дети? — спросила я.
— Они будут любить мою память.
…Интересно, звонил ли Он? Или позвонит через два дня, как обычно.
— А она умерла, — скажет муж.
Он замолчит. И муж замолчит. А потом муж попрощается и положит трубку. Вот и все. Без вариантов.
Смерть скучна тем, что не предполагает вариантов.
К вечеру из другого города приехала моя мама.
Она сказала мужу, что не оставит ему ни одной тарелки и ни одной наволочки. Лучше все перебьёт и порвёт, чем ему оставит.
Он обиделся и сказал:
— Перестаньте городить чепуху.
Мама ответила, что это он виноват в моей смерти и лучше бы умер он, а не я.
Муж ответил, что это с её точки зрения. А с точки зрения его матери лучше так, как сейчас.
Часам к десяти все разошлись. Квартира опустела.
Надо мной где-то высоко и далеко тикали часы. Потом послышался гул, будто открутили кран с водой. Я догадалась, что муж смотрит по телевизору футбол.
Мать вошла и спросила:
— Ты что, смотришь футбол?
Он ответил:
— А что мне делать?
И в самом деле…
Хоронили меня через два дня.
Снег почти сошёл, бежали ручьи. Земля была влажная, тяжёлая, и это производило удручающее впечатление на живых.
Рядом было несколько свежих могил, украшенных искусственными венками, а сверху покрытых целлофаном.
Сойдут дожди и грязь, целлофан снимут, и могилы будут иметь нарядный вид.
Земля застучала о мой гроб.
Холмик получился маленький едва, заметный над землёй. Его засыпали живыми цветами, и это было лучше, чем венки, хотя венки практичнее.
А потом я увидела Бога.
Он был молодой и красивый.
Я подошла к Нему в длинном блестящем платье и посмотрела в Его глаза.
— Прости меня, — сказала я.
— Люди просят, чтобы я оставил их на земле подольше, а ты взяла и ушла сама. Зачем?
— Я не видела выхода.
— А это выход?
— Здесь нет вариантов. Я устала от вариантов.
— А потерпеть не могла?
— Я не могла смириться и не могла ничего изменить.
Что-то тревожащее достало меня из прежнего существования, и я заплакала.
Он погладил меня по волосам:
— Не плачь, я жалею тебя. Видишь, я тебя жалею.
— Я тебя звала. Я ждала, что ты нас рассудишь. Почему ты меня не слышал?
— Я тебя слышал. Я тебе отвечал: потерпи, все пройдёт.
— А прошло бы?
— Ну конечно. И все ещё было бы.
— Неужели было бы?
— И ещё лучше, чем прежде.
— Но почему же я тебя не слышала?
— Потому что Любовь в тебе была сильнее, чем Бог. Ты её слышала.
Бог провёл ладонью по моей щеке, стирая слезу. Он был высокий, длинноволосый, похожий на современных молодых людей. Только глаза другие.
Над нами, как блёстки на моем платье, искрилась звёздная пыль.
— Что ты хочешь? — спросил Бог.
— Я хочу увидеть Его.
Бог повёл меня по Млечному Пути. Потом остановился и, взмахнув рукой, выпустил мою душу.
Моя душа долго летела во мраке, потом окунулась в свет.
Покружилась над его домом и влетела в раскрытую форточку. Присела на подоконнике.
Он сидел за столом и играл с дочерью в подкидного дурака.
Я осторожно подошла к нему и заглянула в карты. Он проигрывал. А я не могла ему подсказать.
Он позвонил через два дня. Как обычно.
Я подняла трубку.
Он молчал. Но я его узнала. Я сказала:
— Вот я умру, и ты проиграешь свою жизнь.
— Ты помрёшь, как же… — отозвался он. — Только обещаешь…
Мы снова замолчали. Мы умели вот так молчать подолгу, и нам не было скучно. Мы стояли по разные концы города и слушали дыхание друг друга.