Знаете ли вы, что щенок, который идёт по улице с хозяином, и тот же щенок без хозяина — это два совсем разных щенка? Щенок с хозяином храбрее льва. Он лает на коров, на собак, бросается под автомобиль — он уверен, что автомобиль его боится и свернёт с дороги. Он может облаять даже мальчишку с рогаткой, если только стоять поближе к хозяину. А щенок без хозяина…
Вот такой-то щенок в один осенний день и сидел около старого тополя на перекрёстке двух улиц. Он был беленький, чёрные только два глаза, нос и комок грязи на боку.
Переднюю левую лапку он держал на весу: мальчишка на соседней улице запустил камнем из рогатки. Было очень больно и очень страшно. Его добрые тёмные глаза так и ловили взгляды прохожих: ему до смерти был нужен хозяин. Но в такой противный дождливый день маленький голодный щенок никому не был нужен. И прохожие шли и шли мимо, мокрые и сердитые, а щенка около старого тополя всё сильнее била мучительная дрожь от холода и страха.
Вдруг его унылый взгляд оживился: по тротуару, опираясь на костыль, шёл мальчик, тоже маленький и беленький, с тёмными ласковыми глазами. Мальчик, но щенок сразу разобрался: у этого нет рогатки в кармане. Он приподнялся навстречу ему и робко вильнул кудрявым обрубком хвоста. «Послушай, ты не видишь, что очень годишься мне в хозяева?» — говорили его глаза, лапки, хвостик и вопросительно поднятый нос.
Мальчик остановился, опираясь на костыль.
— Ты чей такой пёсик? — ласково спросил он, нагибаясь.
«Твой! Твой! И мне есть хочется!» — ответил щенок глазами и хвостом. Он чуть поколебался и вдруг, подскочив, лизнул мальчика розовым язычком в подбородок.
Мальчик покраснел от удовольствия и опустился на колени.
— Ах ты, малыш! — проговорил он, торопливо шаря в кармане. — Погоди, вот нашёл!
Он вытащил кусочек булки и протянул его щенку.
Нет, может быть, не протянул?
Куда же он подевался?
«Ах, ведь кусочек был такой маленький, просто сам съелся. Дай ещё, пожалуйста!»
Мальчик весело смеялся. Они великолепно понимали друг друга.
— Нет больше, вот досада! Дома найдётся. Пойдёшь со мной домой?
Домой? Ой, как он ждал этого слова, как ждал! Кудрявый обрубок хвоста взвился кверху.
«Домой! Пожалуйста! Только скорее!»
И щенок, торопясь и подплясывая, выбежал на середину тротуара. Голова его гордо поднялась, кудрявые ушки и мохнатые усы встопорщились. Пусть кто-нибудь теперь посмеет сказать, что у него нет хозяина! Ведь он идёт домой!
Мальчик торопился, почти бежал, изо всех сил налегая на костыль.
— Куда ты, как тебя, пёсик? Налево, дружок. Ещё налево! Сюда.
Щенок всё великолепно понимал. Он останавливался на каждом перекрёстке, весь напряжённый, внимательный.
Куда? Налево? Готово. А теперь куда? И, подбегая к мальчику, весело кружился около него и мазал лапками его серое пальтишко.
Мальчик почти забыл о хромой ноге. Он весь горел от радости. Вот так находка! Какой пёсик! И главное, какой понятливый. И главное, какой хорошенький! И главное…
Но тут они подошли к дому. А для щенка это было самое главное.
Однако перед жёлтой дверью со стёклами он вдруг оробел и оглянулся на мальчика. Дом, наверное. Только не тот ведь…
— Боишься? — весело спросил мальчик и, наклонившись, одной рукой подхватил щенка под мышку.
— Эй, кто-нибудь, Шура, Лена, откройте! Что я принёс!
Два детских носа сразу приплюснулись к стеклу.
— Что? Собака! Ой, да какая!
Дверь заметалась на крючке, от радости сразу не сообразишь, как она открывается.
Но наконец сообразили, и тут щенок по-настоящему струсил: визг поднялся радостный, но какой громкий!
Дальше щенка втащили в дом — в его дом! — гладили и, кажется, целовали. Дальше… О, перед ним оказалась та самая чашка с дымящимся супом, о какой он так мечтал возле старого мокрого тополя.
В переднюю набралось столько детворы, сколько она могла вместить. Дальние лезли на плечи ближних, а ближние, сидя на корточках около чашки с супом, в восторге смотрели, как щенок, давясь и захлёбываясь, поспешно с ним расправлялся.
— Назовём-то как? — озабоченно спросил рыжий Сергушок и осторожно потрогал хвостик. — Смотрите, ребята, а хвост точно пуговица и весь в кудряшках.
— Точно пумпон, — важно прибавила тоненькая стриженая Люба и радостно воскликнула: — Так и назовём — Пумпон, значит, Пум!
— Нет, неправильно! Помпон, значит Пом, — вмешалась ещё одна девочка, но её уже не слушали.
— Верно, верно, Пум! — кричали восторженные голоса.
А Пум, покончив с обедом, усиленно вилял кудрявой пуговичкой и доверчиво оглядывал весёлую толпу.
Конечно, тут было много и мальчиков, но жизнь уже научила щенка разбираться в людях: это всё были друзья. А привёл его сюда самый лучший друг. И, подойдя к хромому мальчику, он прижался к нему и доверчиво заглянул в глаза.
— Знает его! — послышались восхищённые голоса. — Петька, где ты нашёл такого?
— Сам нашёлся, — с гордостью отвечал хромой мальчик. — Только поглядел на него, а он и пристал. Наш теперь будет.
И он ласково потрепал кудрявую шёрстку.
— А Анна Васильевна что скажет? — озабоченно покачал головой Сергушок. — Если не позволит?
Петя вспыхнул, даже уши покраснели, и сразу побледнел так же сильно.
— Не позволит? — повторил он упавшим голосом. — Не может быть. Она добрая ведь, сам знаешь, мы ей объясним. Пум, иди. Вот сюда!
Пуму не нужно было долго объяснять. Он навострил ушки и, весело взмахнув кудряшками, кинулся из передней в спальню, как ему показали.
Однако, оказывается, без затруднений и тут не проживёшь. Дверь в спальню загораживало первое препятствие: оно было рыжее, лохматое, с яркими зелёными глазами и пушистым хвостом. Сразу было видно: спальня — это дом. Его дом. И никаких щенков в свой дом оно впускать не собирается.
«Мяяаау», — сказало чудовище и встопорщилось ещё больше.
— Васька! — охнула Люба и попятилась. — Он Пумку сейчас…
Но кудрявая пуговичка Пума уже взвилась кверху.
«Ты бы отошёл в сторонку», — сдержанно посоветовал он (по-собачьи это было сказано так: ррруу!).
«Убирайся, пока цел!» (Мяааа!) — взвизгнуло чудовище и стало боком так, чтобы был виден страшный растопорщенный его рыжий хвост.
«Я ещё не дерусь», — тоном выше ответил Пум и маленьким шажком выступил вперёд.
«А я дерусь», — завопил рыжий и с размаху стукнул лапой по Пумкиному чёрному носику.
«Ну так держись!» — рявкнул Пум, и дальше всё закружилось в сумасшедшем танце. Белое налетело на рыжее. Потом рыжее оказалось на столе и столкнуло графин. Потом белое тоже взлетело на стол и смахнуло пару стаканов. Потом оба клубком пролетели по кроватям и стянули на пол подушку. Наконец две молнии, рыжая и белая, пронеслись в столовую, смели со стола чашку и тарелку и лишь тогда разделились.
Рыжее оказалось на буфете. Оно фыркало, плевалось и ужасно кричало:
«Поди сюдааа, поди сюдааа! Я тебе дааам!»
«Дай, пожалуйста! — приглашал белый кудряш и танцевал около буфета. — Ррррыжую шерррсть выдеррру!»
Анну Васильевну не нужно было приглашать. Она сама прибежала на крики, на звон посуды и в ужасе топталась около стола.
— Это что же такое? — спрашивала она. — Откуда оно взялось?
— Это Пум, Анна Васильевна, — умоляющим голосом объяснял Петя, ползая по полу и собирая черепки. Он такой смирненький, такой славненький…
— Вижу, вижу, — отвечала Анна Васильевна, — сразу видно — смирненький. Да откуда вы эту беду притащили?
— Сам прибежал! — хором отвечали дети. — За Петькой. А это всё Васька виноват, он первый, лапой!
— И графин он разбил, — крикнула толстенькая Валя и спешно растолкала ребят. — Я сама видела. И на стол Пум вовсе не сам прыгнул. Он только Ваську за хвост держал и за хвостом на стол втащился. Всё Васька, Васька виноват!
«Мяааууу, — отозвался Васька, нагибаясь со шкафа. — Мяааа, ффф!»
Но Пум на него и не оглянулся. Он подбежал к Анне Васильевне и весело ткнул её носиком в юбку.
— Ну и пёс! — смягчилась она. — Шерсть-то как у барашка. Подбирайте, ребята, черепки, после видно будет…
Но ребята уже и сейчас увидели всё, что требовалось.
— Анна-то Васильевна сразу до чего Пумку полюбила, — тихонько сказала Люба, подметая черепки, и толстенькая Валя с ней согласилась. Анна Васильевна услышала и отвернулась, скрывая улыбку: и как это ребята рассмотреть успели!
— Только помните: если в спальне, да ещё на кровати вашего питомца увижу — сразу выгоню, — строго договорила она, спохватилась, должно быть, что слишком быстро сдалась.
— Обещаем, Анна Васильевна! — дружно закричали все.
— Пум сам даже не полезет, он, знаете, какой умный! — убеждённо добавил Петя и, нагнувшись, ласково потрепал кудрявую спинку.
— Уж и окрестить успели! — усмехнулась повариха тётя Домна. Она тоже прибежала на шум и только качала головой, глядя на кучу черепков. — Ну и пёс! Уж, действительно…
А Васька долго сидел на буфете, время от времени шипел и фыркал, точно сам с собой разговаривал. Слез на пол, когда в столовой уже никого не было, и тихонько прокрался на кухню.
— Поделом тебе, не задирайся, когда тебя не трогают, — встретила его тётка Домна. — Иди уж, там в плошке тебе угощение оставлено. На буфете-то сидя живот, небось, подвело?
Однако Васька до того расстроился, что и есть не захотел: брезгливо ткнулся носом в чашку, подцепил лапкой какой-то кусочек и вдруг с шипением взлетел на печку: в приоткрытую дверь всунулась любопытная мордочка с кудрявыми ушками.
— Ступай прочь, озорник, — весело сказала тётка Домна. — Здесь тебе делать нечего.
Но скрипучая дверь отворилась пошире, и в ней появилась весёлая рожица с растрёпанным хохолком на макушке.
— Тётя Домна! — Люба говорила очень серьёзно, но голубые глаза её так и прыгали от смеха. — Пум совсем даже не озорник. Он вам письмо написал, а то вы не знаете, чего ему нужно. Пум, покажи!
Услужливые руки проворно втолкнули щенка в кухню. Он озадаченно попятился, чуть не наступая на бумажку, привязанную к шее.
Вокруг глаз поварихи побежали весёлые морщинки.
— Что же, почитаем, — так же серьёзно ответила она и, нагнувшись, сняла бумажку с мохнатой шейки. — Ишь, лентой привязали, озорники, да ещё и с бантом!
За дверью послышался шёпот и приглушённый смех.
«Милая тётя Домна, мне очень нужно, на чём спать в передней. И чтобы мягкая. Дай мне, пожалуйста. Все очень просят!!! Пум».
Повариха минуту помедлила, лукаво покосилась на дверь, затем, нагнувшись, пошарила под печкой.
— Ну как тут откажешь? Держи, писатель! Очень мягкий, как раз по твоим бокам!
Свёрнутый в трубку старый половик шлёпнулся перед самым носом Пума. Он сразу понял: новая игрушка! С весёлым рычанием он вцепился в половик и, пятясь, вытащил его в коридор. Оттуда послышался громкий весёлый визг, но Пум его уже не боялся.
— Молодец, Люба! — кричал Сергушок. — Колька, Петя, смотрите, это она придумала! Около нашей двери спать будет.
Но проворная Люба подхватила Пума вместе с половиком и, крепко прижимая к груди, кинулась в спальню.
— Девочки, ко мне! — кричала она. — Это что ж такое? Пумку отнимают и с половиком даже!
Пришлось и тут вмешаться Анне Васильевне. И дело решилось не в пользу девочек.
— Кто принёс Пума? — спросила она спокойно.
— Петя, — сказали девочки.
— Значит, Петя главный хозяин Пума, — решила Анна Васильевна. — И спать он будет около комнаты мальчиков.
— Спасибо, спасибо, Анна Васильевна, — весело кричали мальчики. А хромой Петя взглянул на неё сияющими глазами и, повернувшись к Любе, протянул руки.
— Дай же мне его, — попросил он, и задорная девчушка сразу перестала спорить.
— Возьми уж, — сказала она тихо. — И подстилку, тоже.
— Зато купать Пумку будем мы, — закричала вдруг толстушка Валя и, вытащив откуда-то принесённую мочалку, замахала ею над головой, — мыть мы будем, девочки. Правда, Анна Васильевна?
— Правда, правда, — смеялась Анна Васильевна. Вы же, наверное, его лучше отмоете. И сразу, чтоб он на коврике чистый спал.
— И я первая буду мыть! — кричала Валя, продолжая размахивать мочалкой. — Я первая его в окошко увидела.
— А я первая дверь открыла.
— А я первая погладила, — раздались голоса.
Оказалось, и этот вопрос не так просто решить. Опять пришлось вмешаться Анне Васильевне.
— По алфавиту будете мыть, — сказала она серьёзно, и Валя со вздохом отдала мыло и мочалку Нюре Александровой и Маше Арбузовой.
В этом мальчики уже спорить не пробовали. В обшей толпе с остальными девочками они с интересом наблюдали, как действовали сияющие счастливицы Нюра и Маша.
Пум здорово испугался: его намылили от чёрного носика до кудрявой пуговки, мыльная вода щипала глаза, он дрожал и повизгивал.
— Подсинить надо, — сказала тётя Домна при общем смехе и плеснула синьки в последнюю воду для полосканья.
— Ой, какой тоненький! — испугалась Нюра. — Одни косточки. Это он от страха, верно, похудел.
— Глупая ты, это шёрстка мокрая, вот и прилипла. Высохнет, опять пушистый будет, — объяснила Маша и, завернув щенка в тряпку, унесла в комнату девочек. — Сохнуть тоже у нас будет, — заявила она решительно.
Через полчаса Пум вылетел в столовую, сияя кольцами снежных кудряшек. Даже глаза его теперь блестели ярче, от мытья ли, от сытного ли обеда, или от ласки — ребята так и не разобрались.
Мыть его девочки решили каждую субботу.
— Пумка, мыться! — командовали очередные счастливицы.
И Пум уже не боялся. Наоборот, он весело сам прыгал в лоханку. Ещё бы! За мытьём всегда следовала тёплая простынка и большой кусок сахара.
Его отношение ко всем определилось почти с первого дня. Он знал и любил ребятишек детского дома. Слушался (и так же любил) Анну Васильевну и тётю Домну. Но по-настоящему всем сердцем был предан хромому Пете, своему спасителю. Дома они всегда были вместе. Когда Петя уходил в школу, Пума приходилось запирать, чтобы он не выскочил и не заблудился. И тогда щенок был безутешен: он бродил по комнатам, тоненько жалобно скулил и даже не обращал внимания на рыжего Ваську, хоть тот шипел перед самым его носом и даже замахивался лапой.
Но вот в доме началось большое волнение: подходил Октябрьский праздник. В столовой на доске объявлений появилась надпись крупными буквами:
ЧЬЯ КОМНАТА БУДЕТ ЛУЧШЕ УБРАНА?
Ребята старались из всех сил: мальчики натёрли до блеска полы, девочки спешно дошивали новые занавески. Дорожки в саду посыпали ярким, как золото, песком. Сергушок с Колей где-то нашли и привезли полную тачку.
Хромой Петя третий день до позднего вечера сидел за столом и, высунув от усердия язык, разрисовывал огромный лист.
Этот плакат предназначался для комнаты мальчиков, и те надеялись с его помощью выиграть соревнование с девочками. Они все очень волновались: плакат был гвоздём соревнования.
— Старайся, Петюк, — повторяли мальчики, поминутно забегая в столовую. — Там у них Валька разрисовывает. Да куда ей!
Сергушок стоял у Пети за спиной. В увлечении он то и дело поднимал правую руку и водил ею по воздуху, повторяя все движения Петиной кисти. Наконец он не выдержал:
— Петь, ты только слово скажи. Это у тебя что такое будет?
— Завод, — ответил Петя и откинулся, чтобы лучше оценить рисунок. — Это исторический плакат. До революции здесь был пустырь и камни — вот, видишь, как тут, в углу, нарисовано? А теперь — вот он, завод какой! А с этой стороны — электростанция. Видишь, Ильич на неё рукой показывает, чтобы понятно было? Дай мне баночку, вон ту, с краской!
Банка стояла на полу, и Пум в эту минуту по уши засунул в неё голову осведомиться, чем пахнет.
— Ты что делаешь? — закричал Сергушок и толкнул щенка в бок.
Пум испуганно подпрыгнул, банка перевернулась и крепко засела у него на голове. Густая краска потекла, заливая ему глаза, а потом и пол, и чистый коврик у двери, и длинный коридор, по которому помчался обезумевший от страха щенок.
— Держи! Лови! — кричал Сергушок и тоже нёсся изо всех сил по коридору. За ним с криком и смехом бежала куча детворы, и вся эта шумная компания ввалилась в кухню, где тётя Домна усердно месила тесто на завтрашние праздничные пироги.
Последним по коридору с горькими слезами ковылял Петя.
— Краска моя, — плакал он, — последняя баночка! Венок покрасить Ленину. Теперь нас девчонки забьют!
Пума, ослеплённого и до смерти перепутанного, поймали и отмыли, тоже с перепугу, в чистом ведре. Пол оттёрли веником. Всё привели в порядок.
А Петя сидел в столовой, наклонившись над недорисованным плакатом.
— Без краски-то что делать буду? — грустно говорил он. — И надо же было ему сунуться, Пумке. Теперь уж, конечно, девочки…
Но он не договорил и даже откинулся на спинку стула, точно собрался попятиться: Валя, всегдашняя его соперница по рисованию, застенчиво протягивала ему через стол баночку с краской.
— Возьми уж, — сказала она и вздохнула. — У меня ещё есть. Всё равно ведь нечестно выигрывать, если Пумка виноват. Правда?
Петя нерешительно, словно ещё не веря, взял банку, посмотрел на неё, потом на Валю и густо покраснел.
— Эта самая! — проговорил он. — Ну, Валя! Спасибо тебе!
Работа его затянулась до поздней ночи, но Анна Васильевна на этот раз распорядилась ему не мешать. На следующий день за утренним чаем должно было состояться решение: чей плакат лучше.
Утром плакаты повесили в столовой. Валя и Петя, бледные от волнения, стояли в стороне, стараясь не смотреть ни на рисунки, ни друг на друга.
Петин плакат обвивала густая яркая гирлянда зелёных дубовых листьев,
— Петин лучше! Петин лучше! — дружно закричали мальчики.
Но тут Петя вдруг стукнул костылём и выступил вперёд.
— Я хочу сказать, — заговорил он и ещё больше разрумянился. — Я хочу сказать, что у меня листья вышли, правда, нарядные, они плакат очень украсили. Только зелёную краску мне Валя дала. Потому что моей краской Пумка покрасился. Даже коридор весь покрасил. И потому это всё равно что Валины листья. И за листья мой плакат хвалить нельзя. И значит, у нас плакаты одинаковые. Вот так я думаю.
Петя немного задохнулся от волнения. И совсем растерялся, когда все, девочки и мальчики, так дружно захлопали в ладоши, что Пум испуганно прижался к его ногам и чуть-чуть заскулил.
Анна Васильевна растрогалась, даже голос её немного дрожал, когда она дождалась тишины и снова заговорила:
— Так как же, ребятки, рассудим?
— Петя правильно говорит! Петька молодец! И Валька молодец, что краску дала! — наперебой кричали мальчики и девочки. И первый приз за лучший плакат, коробку ярких цветных карандашей, решено было поделить пополам.
— А кому какие карандаши достанутся? — спросил маленький Коля. — Как рóвно поделить?
Поделить оказалось просто: Анна Васильевна весело улыбнулась, засунула руку в ящик буфета и воскликнула:
— Ну и чудеса! Тут, оказывается, две коробки карандашей лежат. Одинаковые.
Петю и Валю посадили за стол рядом, яркие коробочки карандашей перед их тарелками были не так ярки, как их счастливые лица.
После завтрака они уселись тоже рядышком в уголке и долго осторожно чинили карандаши и пробовали их цвет на бумаге. Пум вертелся около. Ему очень хотелось попробовать хоть один карандашик, даже зубы чесались.
Кроме Пума в детском доме жил ещё старый лохматый цепной пёс. Он был чёрный, громадный и сердитый. Самое удивительное в нём было имя: его звали Сверчок. Кто и когда придумал это неожиданное имя, было неизвестно.
— А я догадался! — закричал раз за обедом Сергушок и, подпрыгнув, опрокинул тарелку супа прямо на пол.
— Догадался, как за столом безобразничают? — хмуро спросила тётя Домна и вытащила из-под стола тряпку.
— Я не про то, — сконфузился Сергушок, — я нечаянно, тётя Домна, не сердись. Я про Сверчка догадался, почему его так зовут.
— Почему? — хором спросили ребята.
— Потому, что он… совсем на сверчка не похож! — выкрикнул Сергушок при общем смехе.
Так и решили, что ничего лучше не придумаешь.
А Сверчок сидел около своей будки сердитый и лохматый и косился на маленького белого щенка.
«Отвяжись!» — зловеще рычал он. А Пум забегал то с одной, то с другой стороны и норовил вцепиться в лохматый хвост.
«Рразорву!» — рычал Сверчок и делал вид, что бросается на Пума. Но тот твёрдо знал собачьи законы: большому псу кусать щенка не полагается. Он проворно падал на спину и весело болтал в воздухе лапками:
«А ну, цапни, если можешь!»
Сверчок постоит над ним и с сердитым рычанием лезет в будку: там уж нахальный Пумка не смел его тревожить.
Но беспокойному щенку этого было мало: он любил ребят, уважал тётю Домну и Анну Васильевну, дразнил Сверчка и Ваську, а настоящего товарища для возни на целый день у него всё-таки не было. Пете бегать с ним по двору было не под силу.
И вдруг… товарищ нашёлся.
— Мыши у нас завелись, Анна Васильевна, — пожаловалась как-то тётя Домна. — Это что ж такое? Сахар таскают, мешки грызут, а в мышеловку — ну вот никак не лезут.
— А Васька на что? — спросила Анна Васильевна.
— А сало на боках растить, другой ему заботы нет, — махнула рукой тётя Домна. — Вчера у него мышь под самым носом пробежала. Так он зажмурился, да и только.
Ребята насторожились.
— Анна Васильевна, — умоляющим голосом заговорила Валя. — Я тут котёнка одного видела. Беспризорный. Чёрный такой, лохматенький.
— Мало у вас зверей, — замахала руками Анна Васильевна. — От одного Пумки хлопот не оберёшься.
Но в голосе её не слышалось достаточной твёрдости, и девочки весело перемигнулись.
Через минуту в передней под вешалкой состоялось совещание.
— Он на соседний двор ходит, — торопливо шептала Валя, — в ящик мусорный. Его только подстеречь и сразу — шапкой.
— Сергушок, ты первый караулить будешь. Я с тётей Домной на базар пойду, а там отпрошусь. Ей самой котёнка хочется. Тебя сменю. Так и подстережём.
— Шапкой не надо, — возражал Сергушок, — ещё промахнёшься. Лучше в ящик еды всякой наложим. Он прыгнет, а мы его — крышкой.
Так и решили: в ящик натащили косточек и объедков, за ящиком спрятался очередной охотник.
— Придёт! — уверяла Валя. — Он голодный — страсть, только не пропустить.
Наконец дождались. Повезло толстенькому неуклюжему Коле. Он даже дышать перестал, когда чёрная пушистая кошечка прыгнула на ящик и сразу — в ящик, в глубину. Шапка не понадобилась: Коля прихлопнул ящик крышкой и со всех ног кинулся домой. На помощь примчался чуть не весь детский дом. Притащили мешок, откинули крышку. Коля неожиданно проворно всунулся в ящик головой.
— Держу! — крикнул он что есть силы. Через минуту вынырнул, прижимая к груди мешок, там что-то шевелилось и тоненько испуганно мяукало.
— Коля, дай мне подержать, — просила Валя. — Ведь это я, я… первая её придумала, право — я!
— Кошек не придумывают, а ловят, — задорно возражал Коля. — Ты думала, а я поймал. И всё!
Бьющийся мешок принесли в спальню девочек и осторожно открыли. Чёрная лохматая головёнка с золотыми глазами выглянула и замерла в ужасе: такая куча ребят уж наверно задумала недоброе…
Но тут бойкая Люба пробилась к мешку, проворно выхватила из него котёнка и поставила на подоконник.
Котёнок был так худ, что это чувствовалось даже сквозь лохматую шубку. А на подоконнике блюдечко. И в нём тёплое молоко. И пахнет… Разве выдержишь!
Через несколько минут пленник, согретый, накормленный и успокоенный, уже мурлыкал на руках сияющей Мани Арбузовой.
Анна Васильевна перенесла новое несчастье с покорностью.
— Пускай уж живёт, может, и вправду мышей ловить будет, — вздохнула она. А тётя Домна убеждённо добавила:
— Кошка-то мышеловка будет. Уж я знаю. По всему видно.
Пум волновался больше всех. Его не пускали в спальню, а теперь не пускают в кухню: тут пахнет тайной. Дело надо разведать.
И хитрый, как лиса, он притаился за шкафом около кухонной двери.
Случай представился скоро. Тётя Домна с грудой тарелок в руках выскочила из кухни и пронеслась по коридору, наскоро стукнув по двери каблуком, воображая, что та сама за ней закроется. Но Пум уже оказался в кухне.
Так и есть: перед плитой, на половичке сидит враг Васькиной породы.
Усы Пума воинственно встопорщились. Шаг вперёд, ещё. Минута — и дело кончилось бы потасовкой, но маленький пушистый чёрный комочек с белой мордочкой не шелохнулся. Может быть, он и раньше дружил с собачонкой, похожей на Пума, может быть, устал от тепла, еды и ласки, но он не шевелился и спокойно смотрел на Пума круглыми золотыми глазами.
Пум осторожно приблизился. Ничего! Ещё шаг. Две белые мордочки почти коснулись друг друга… внезапно розовый язычок щенка тихонько дотронулся до розового носика котёнка. Тот вздрогнул, но не отскочил.
Через минуту тётя Домна, смеясь, заглянула в столовую:
— Идите-ка, только не испугайте. Ну и чудеса!
Ребята чуть дыша прокрались к двери в кухню и остановились поражённые: Пум и котёнок, прижавшись друг к другу, сидели на коврике и смотрели на огонь.
С этого вечера началась их крепкая дружба. Ловил ли котёнок мышей, осталось неизвестным, но тётя Домна на них почему-то жаловаться перестала. Зато Пум и Чернушка носились по дому целый день как угорелые. Они валялись и кусали друг друга, трепали вдвоём верёвочки и тряпки и спали, нежно обняв друг друга лапками.
Ребят огорчало одно: около чашки с едой дружба разлаживалась.
«Ррав», — рычал Пум, придерживая кость лапкой, и котёнок отходил в сторону, грустно поглядывая на бессовестного приятеля. Но когда Пум, насытившийся и пристыженный, подходил к нему, котёнок всё прощал, и возня возобновлялась.
— Видно, правду говорят: собака — пёс! — укоряла щенка тётя Домна. — Еды тебе, что ли, мало, жадина?
«Пффф! Жадина, жадина, — подтверждал рыжий Васька на своём языке. — И не кошачье дело с такой дрянью дружить!»
Но Чернушка была другого мнения. Она притаивалась за углом и весело кидалась на мохнатую шею Пума.
Вскоре на смену зиме подошла весёлая весна, и приятели стали играть на улице. Особенно радовался их дружбе хромой Петя. Много ходить ему было трудно, игры с беготнёй — не по силам. А теперь, сидя на крылечке, он подолгу наблюдал возню котёнка с собакой и забывал о своём увечье.
Но однажды чуть не случилась беда.
Тётя Домна присутствовала только при самой развязке.
— Слышу я, — рассказывала она Анне Васильевне, — Петюнька не своим голосом кричит. Я и бегу. А он стоит, костылём машет, а другой рукой Пумку держит за шиворот. А собачища чужая знай скачет, Пумку достать хочет, а Петюнька не даёт.
От Пети не скоро удалось добиться связного рассказа.
— Он Чернушку хотел… — всхлипывал мальчик, — Чернушку хотел разорвать. А Пумка ка-ак кинется и его прямо за морду хвать. Чернушка — к дереву. А собака опять за ней, а Пумка опять её за морду. Чернушка на дерево вскочила. И собака тогда Пумку, Пумку моего…
И он со слезами прижал к себе щенка. Пумка весь дрожал и то повизгивал, то рычал — переживал происшествие. Анна Васильевна, сама растроганная и взволнованная, осмотрела его. Из прокушенного плеча немножко сочилась кровь, но других повреждений не было.
— Не плачь, — успокоила она Петю, — цел твой Пумка. А за Чернушку мы ему большую кость дадим.
Пумка, герой и победитель, получил за этот день больше ласк, чем за все предыдущие.
За обедом Анна Васильевна, против всяких правил, позвала Пума в столовую и сама дала ему большую кость с мясом. Герой торжественно улёгся с нею посреди комнаты, окружённый восторженным вниманием ребят.
— Грызёт-то как ловко! — восхищался Сергушок, точно Пум и это сейчас делал особенно, по-геройски.
Чернушка, распустив пушистый чёрный хвост, ласково подошла к нему.
Шерсть на спине героя угрожающе встопорщилась. «Рррммм!» — сказал он и крепко вцепился в кость. «Мурр, мурр», — благодушествовала Чернушка и протянула мордочку к самой кости.
«Рррр-ав!» — разразился Пум и, бросив кость, угрожающе повернулся к Чернушке.
В один миг она взлетела на самый верх буфета, к рыжему Ваське, перепуганная не так Пумкиным рыком, как общим громким смехом.
— Ой, не могу! — покатывался Сергушок. — Ой, уморил! Сам от собаки спас и сам же из-за кости… Один рыжий Васька был очень доволен. «Фшш, я ж говорил, — торжествовал он. — Я ж говорил: собака — собака и есть».
Петя огорчился опять чуть не до слёз. — Гадкий ты пёс, — укорил он Пумку, — опозорил меня при всех. Ну, подожди же!
На следующий день он явился в кухню с большой чашкой в руках.
— Тётя Домна, — сказал он, — дай мне, пожалуйста, чего-нибудь повкуснее. Не могу терпеть, что Пумка — жадюга. Я его выучу. Только никому не скажи, ладно?
— В ликбез, стало быть, определить хочешь? — смеялась Домна и щедрой рукой налила в чашку жирного супа.
— Нá тебе, и с хрящиком. Ничего только у тебя не выйдет. Сказано ведь, собака — пёс!
Но Петя, взяв на руки Чернушку, уже присел в углу за печкой.
— Вот увидишь, — отвечал он. — Пум, поди сюда!
Прошло десять долгих дней. Работа по «ликбезу» в чуланчике за кухней осталась тайной для всех, кроме тётки Домны. И наконец настал вечер торжества.
— Анна Васильевна, — сказал за ужином Петя. — Можно мне Пума при всех покормить? Один только раз. Я что-то покажу. Можно? Спасибо! Пум, Чернушка, ко мне!
И рыжий Васька с обидой и злостью увидел с верхушки буфета, как два маленьких носа — розовый и чёрный — дружелюбно уткнулись в чашку с вкусной едой.
Дети были в восторге.
— Ну и Пумка! — кричали они. — Ну просто как человечек, всё понимает!
А Васька смотрел-смотрел с буфета, отвернулся и зевнул от обиды:
«Ещё кошка называется. С собакой из одной чашки есть. С голоду умру — не стану. Мяауу… Фф-пшш!»
Петя утром вышел во двор и устроился с книгой на скамейке под старой липой. Это было его любимое место: здесь можно и почитать, и полюбоваться, как Пум с Чернушкой в догонялки играют. Но сегодня у них что-то игра не ладилась. Чернушка вышла на крыльцо и разлеглась на самом солнышке. Пум перед ней и прыгал, и на передние лапки припадал — делал вид, что хочет на неё наброситься, а она вовсе на него смотреть не хочет, далее отворачивается.
Наконец Пум вспылил, тявкнул сердито и дёрнул капризницу за кончик хвоста: вот же тебе!
И тут… Петя даже приподнялся на скамейке — Чернушка с шипением вскочила и хлоп лапкой по Пумкиному чёрному носу. Пум себя не помнил от обиды. Он рычал и лаял уже по-настоящему и, может быть, теперь щипнул бы Чернушкин хвост и посильнее, но она снова зашипела и прыг к двери. Только её и видели.
Пум долго не мог успокоиться, подбежал к Пете и с визгом ему жаловался, потом бросился к двери и зарычал в щёлку — погоди, мол, сочтёмся!
Но Чернушка не отозвалась и во двор больше не вышла.
Пум до того расстроился, что даже за воробьями гоняться не захотел, хоть они у самого его носа драку затеяли. Лёг около Пети, положил морду на лапы, ну просто как взрослый серьёзный пёс. Лежит и вздыхает.
Скоро зазвонил звонок к воскресному обеду. Все собрались очень быстро. Кому неизвестно, каковы воскресные пироги тёти Домны! Но кроме пирогов оказалась ещё и новость. Валя, как всегда, к обеду чуть опоздала, прибежала, когда все уж за столом сидели, да как крикнет:
— У Чернушки котятки! У Чернушки котятки!
— Где? Где? — закричали все разом, стулья задвигались, все собрались выскочить из-за стола, но тут Анна Васильевна вмешалась:
— Нет никаких котят. Что ты выдумала, Валя? Садись скорее на место, садитесь все!
— Нет, правда, — торопилась Валя, — то есть да, нет котяток. Только будут. Тётя Домна в корзинку подушку положила, а Чернушка сразу поняла, что ей. Она такая умная, сама в корзинку прыгнула. У тёти Домны в комнате.
Ребятам даже пирогов расхотелось, до того было интересно посмотреть на Чернушку в корзинке, но Анна Васильевна почти рассердилась (совсем сердиться она не умела),
— Не будете смирно сидеть, никому на Чернушку в корзинке смотреть не позволю, — пригрозила она.
Пироги ели нехотя: у всех на уме были котята. Всем было интересно, одному Пуму очень грустно. Ему ведь непонятно, почему весёлая Чернушка сразу с ним раздружилась.
Прошло несколько дней. Пум уже не приставал к бывшей подружке с играми. Подойдёт к ней тихонечко, посмотрит, и большие его тёмные глаза полны недоумения, обиды.
Он пробовал приносить Чернушке свои лучшие тряпочки, складывал их на крыльце перед самым её носом, подбрасывал и ловил их, но Чернушка отворачивалась с таким презрением, как будто никогда такой ерундой не интересовалась. Пум тихонько отходил, ложился и вздыхал.
А вскоре стало ещё непонятнее. Он бежал по коридору и вдруг остановился, точно наткнулся на что-то: из комнаты тёти Домны послышался тихий писк.
Мыши? Нет, мыши не так пищат. Минута — и Пум оказался в комнате. Ещё минута — и его мордочка просунулась под кровать, откуда пищало. Ещё минута — и он с визгом отлетел на середину комнаты: из-под кровати слышалось сердитое ворчание, а на носу его красовалась длинная царапина.
— Так тебе и надо, — сказала, войдя, тётя Домна. — Ещё беды натворишь!
Нет, Пум никакой беды творить не собирался. Он жалобно повизгивал и, высунув язык, старался лизнуть царапину. Он не мог, просто не мог уйти из комнаты! То, что пищало под кроватью, его неудержимо притягивало. Однако туда он уже не смел заглянуть. Наклонив мордочку, поставив ушки, он только слушал с таким интересом, что тётя Домна умилилась:
— Ну и пёс непонятный. Ты что? В няньки просишься?
Она и не знала, что говорит сущую правду. Но выгонять Пума не стала.
Пум сидел не шевелясь. Наконец, из-под кровати выглянула Чернушкина голова. В ту же минуту Пум оказался в дальнем углу комнаты и даже отвернулся.
«И ни капельки мне не интересно, что у тебя там делается».
Чернушка, встрёпанная, сильно похудевшая, минуту пристально на него смотрела.
«Смотри у меня!» — прошипела она угрожающе и выбежала в дверь.
Пум тотчас же оказался под кроватью. Он дрожал от волнения. Три маленьких чёрных комочка слабо попискивали в корзинке. Чуть дыша, он нагнулся и осторожно, кончиком языка, лизнул одного котёнка. Он собрался полизать и другого, но тут Чернушка вихрем влетела в комнату. Каждая шерстинка у неё на спине стояла дыбом.
Миг, визг — и Пум стремглав выкатился в коридор и оттуда на двор. Кто бы думал, что маленькая кроткая Чернушка умеет так царапаться!
— Ну, дела! — повторяла тётя Домна и, всплескивая руками, хлопала себя по бокам. — Кабы сама не видела — в жизни не поверила. Он — под кровать, а я наклонилась, одеяло подняла: ну, как слопать ладится котят? Такое бывает. А он — ну, только мать родная так котят лизать может!
Пума еле дозвались со двора, до того перепугался. Он и не понял, за что тётя Домна накормила его вкуснющими хрящиками, а ребята до смерти надоели ласками.
Он вежливо отвечал им, но, передохнув от испуга, опять оказался около кровати и долго прислушивался к удивительному писку там, в корзинке.
А дальше пошло ещё удивительнее: Чернушка постепенно привыкла к присутствию Пума. Царапины на его мордочке зажили, новых она не добавляла. И наконец настала радостная минута: розовый язычок Пума опять осторожно дотронулся до маленького чёрного комочка. А Чернушка спокойно продолжала лежать в корзинке точно так и полагалось.
— Приняла в няньки! — возвестила за вечерним чаем тётя Домна. — Сама видела: умывать дозволила. Без выходных работать будет и без зарплаты. За одно удовольствие.
Всем ребятам сразу вваливаться в комнату тётя Домна не разрешила.
— По пятёрке входите, — сказала она, — да чтобы без шуму. А то мамаша расстроится, опять бедную няньку со двора сгонит.
Но мамаша, видно, окончательно уверовала в Пума: часто выбегала во двор и спокойно оставляла его около корзинки.
— Не нянька, а одно удивление! — говорила тётя Домна. — Иной раз только ошибётся, от хвоста к голове детушек нализывает. Ну да мамаша на то не обижается. Чудней, право слово, ничего не придумаешь.
Но тётка Домна ошиблась. Пум придумал. Да такое, что вся улица удивилась.
С утра он куда-то убежал. К обеду дети начали беспокоиться. Петя так и сидел у ворот на лавочке, не отрываясь смотрел на дорогу.
— Бежит, бежит! — закричал он наконец и замахал руками. Пум подбежал к воротам, но не так быстро, как всегда.
— Что-то тащит, — сказал Сергушок, — во рту тащит, глядите!
А Пум уже взбежал на крыльцо и исчез за дверью. Дети бросились за ним в комнату тёти Домны. Чернушка спокойно лежала в корзинке. Пум медленно подошёл к корзинке и…
— Плюнул что-то! — закричала Валя. — Тётя Домна, — заговорила она тихо, почти шёпотом, — это что же такое?
Пум стоял, открыв рот, тяжело дыша. Чернушка приподнялась, и круглые её золотые глаза сделались, кажется, ещё круглее: в корзине около её трёх котят барахтался такой же чёрный комочек — четвёртый котёнок.
Пум не шевелился. Уши кошки начали прижиматься к голове, глаза сузились, готовилось недоброе. Но… в эту минуту четвёртый пробрался между её собственными детьми и, с жадностью схватив сосок, довольно зачмокал. Он был очень голоден, и это его спасло. Минуту Чернушка оставалась неподвижна, затем уши её расправились, глаза раскрылись, и она спокойно опустилась на подушку.
А Пум, маленький, весёлый Пум, постоял около корзинки, вышел на крыльцо, растянулся на согретой солнцем ступеньке и закрыл глаза. Было видно: щенок очень устал.
Дети плотным кольцом окружили его. Они говорили шёпотом, боялись потревожить Пума. Петя тихонько потянул Валю за руку.
— Как ты думаешь, откуда он взял котёнка?
— Я думаю… я думаю, кто-то его выкинул на улицу, чтобы он умер от голода. Плохой тот человек. Правда?
— Я тоже так думаю, — отвечал Петя. — И ещё я думаю: как он не пожалел котёнка? А Пумка пожалел. Пумка наш — всё равно, что хороший человек.
Пум вздохнул и, не открывая глаз, повернулся на другой бок. Ребята ещё посидели, встали и тихонько, на цыпочках, вошли в комнату тёти Домны. Чернушка на них не обратила внимания. Она ласково вылизывала чёрную голову и тощие бока изголодавшегося приёмыша.