Глава тридцать третья
Я соскочил с поезда в Милане, как только он замедлил ход, подъезжая к станции рано утром, еще до рассвета. Я пересек полотно, и прошел между какими-то строениями, и спустился на улицу. Одна закусочная была открыта, и я вошел выпить кофе. Там пахло ранним утром, сметенной пылью, ложечками в стаканах с кофе и мокрыми следами стаканов с вином. У стойки стоял хозяин. За столиком сидели два солдата. Я подошел к стойке и выпил стакан кофе и съел кусок хлеба. Кофе был серый от молока, и я хлебной корочкой снял пенку. Хозяин посмотрел на меня.
– Хотите стакан граппы?
– Нет, спасибо.
– За мой счет, – сказал он и налил небольшой стаканчик и подвинул его ко мне. – Что нового на фронте?
– Не знаю.
– Они пьяны, – сказал он, указывая на солдат за столиком. Этому можно было поверить. Было видно, что они пьяны.
– Рассказывайте, – сказал он. – Что нового на фронте?
– Ничего я не знаю о фронте.
– Я видел, как вы спускались. Вы спрыгнули с поезда.
– Идет отступление.
– Я читаю газеты. А нового что? Конец скоро?
– Не думаю.
Он подлил в стакан граппы из пузатой бутылки.
– Если у вас не все в порядке, – сказал он, – я могу спрятать вас.
– У меня все в порядке.
– Если у вас не все в порядке, поживите здесь.
– Где здесь?
– В моем доме. Многие живут здесь. У кого не все в порядке, те часто живут здесь.
– А таких много?
– Смотря о чем речь. Вы из Южной Америки?
– Нет.
– По-испански говорите?
– Немного.
Он вытер стойку.
– Перейти границу теперь трудно, но все-таки возможно.
– Я не собираюсь переходить.
– Вы можете жить здесь, сколько вам захочется. Вы увидите, что я за человек.
– Сейчас мне надо идти, но я запомню адрес и вернусь.
Он покачал головой.
– Вы не вернетесь, раз вы так говорите. Я думал, у вас правда не все в порядке.
– У меня все в порядке. Но всегда приятно иметь адрес друга.
Я положил на стойку десять лир в уплату за кофе.
– Выпейте со мной граппы, – сказал я.
– Это не обязательно.
– Выпейте.
Он налил два стакана.
– Помните, – сказал он. – Приходите сюда. Не доверяйтесь никому другому. Здесь вам будет хорошо.
– Я в этом уверен.
– Вы уверены?
– Да.
Он внимательно посмотрел на меня.
– Тогда позвольте сказать вам одну вещь. Не разгуливайте в этом мундире.
– Почему?
– На рукавах ясно видны места, откуда спороты звездочки. Сукно другого цвета.
Я промолчал.
– Если у вас нет бумаг, я могу достать вам бумаги.
– Какие бумаги?
– Отпускное свидетельство.
– Мне не нужны бумаги. У меня есть бумаги.
– Хорошо, – сказал он. – Но если вам нужны бумаги, я могу достать вам все, что угодно.
– Сколько стоят такие бумаги?
– Смотря что именно. Цена умеренная.
– Сейчас мне ничего не нужно.
Он пожал плечами.
– У меня все как следует, – сказал я.
Когда я выходил, он сказал:
– Не забывайте, что я ваш друг.
– Не забуду.
– Еще увидимся.
– Непременно, – сказал я.
Выйдя, я обогнул вокзал, где могла быть военная полиция, и нанял экипаж у ограды маленького парка. Я дал кучеру адрес госпиталя. Приехав в госпиталь, я вошел в каморку швейцара. Его жена расцеловала меня. Он пожал мне руку.
– Вы вернулись! Вы невредимы!
– Да.
– Вы завтракали?
– Да.
– Как ваше здоровье, tenente? Как здоровье? – спрашивала жена.
– Прекрасно.
– Может быть, позавтракаете с нами?
– Нет, спасибо. Скажите, мисс Баркли сейчас в госпитале?
– Мисс Баркли?
– Сестра-англичанка.
– Его милая, – сказала жена. Она потрепала меня по плечу и улыбнулась.
– Нет, – сказал швейцар. – Она уехала.
У меня упало сердце.
– Вы уверены? Я говорю о молодой англичанке – высокая, блондинка.
– Я уверен. Она поехала в Стрезу.
– Когда она уехала?
– Два дня тому назад, вместе с другой сестрой-англичанкой.
– Так, – сказал я. – Я хочу попросить вас кое о чем. Никому не говорите, что вы меня видели. Это крайне важно.
– Я не скажу никому, – сказал швейцар.
Я протянул ему бумажку в десять лир. Он оттолкнул ее.
– Я обещал вам, что не скажу никому, – сказал он. – Мне денег не надо.
– Чем мы можем помочь вам, signor tenente? – спросила его жена.
– Только этим, – сказал я.
– Мы будем немы, – сказал швейцар. – Вы мне дайте знать, если что-нибудь понадобится.
– Хорошо, – сказал я. – До свидания. Еще увидимся.
Они стояли в дверях, глядя мне вслед.
Я сел в экипаж и дал кучеру адрес Симмонса, того моего знакомого, который учился петь.
Симмонс жил на другом конце города, близ Порта-Маджента. Он лежал в постели и был еще совсем сонный, когда я пришел к нему.
– Ужасно рано вы встаете, Генри, – сказал он.
– Я приехал ранним поездом.
– Что это за история с отступлением? Вы были на фронте? Хотите сигарету? Вон там, в ящике на столе.
Комната была большая, с кроватью у стены, роялем в противоположном углу, комодом и столом. Я сел на стул возле кровати. Симмонс сидел, подложив подушки под спину, и курил.
– Плохие у меня дела, Сим, – сказал я.
– У меня тоже, – сказал он. – У меня всегда плохие дела. Курить не хотите?
– Нет, – сказал я. – Что нужно для того, чтобы уехать в Швейцарию?
– Вам? Вас итальянцы не выпустят за границу.
– Да. Это я знаю. Ну, а швейцарцы? Как поступят швейцарцы?
– Они вас интернируют.
– Я знаю. Но какая механика этого дела?
– Никакой. Это очень просто. Вы можете ездить куда угодно. Нужно, кажется, только являться на проверку или что-то в этом роде. А что? Вас преследует полиция?
– Пока еще не ясно.
– Если не хотите говорить, не надо. Хотя любопытно было бы послушать. Здесь не бывает никаких происшествий. Я с треском провалился в Пьяченце.
– Да что вы!
– Да, да, очень скверно прошло. И ведь хорошо пел. Я собираюсь попробовать еще раз – здесь, в «Лирико».
– Очень жаль, что мне не удастся послушать.
– Вы страшно любезны. У вас что, серьезные неприятности?
– Не знаю.
– Если не хотите говорить, не надо. А почему вы здесь, а не на этом треклятом фронте?
– Я решил, что с меня довольно.
– Молодец. Я всегда знал, что вы не лишены здравого смысла. Я могу вам чем-нибудь помочь?
– Вы так заняты.
– Ничуть не бывало, дорогой Генри. Ничуть не бывало. Я буду рад чем-нибудь заняться.
– Вы примерно моего роста. Не сходите ли вы купить для меня штатский костюм? У меня есть костюмы, но они все в Риме.
– Да, ведь вы там жили раньше. Что за гнусное место! Как вы могли там жить?
– Я хотел стать архитектором.
– Самое неподходящее для этого место. Не покупайте ничего. Я вам дам все, что нужно. Я вас так разодену, что вы будете неотразимы. Идите вон туда, в гардеробную. Там есть стенной шкаф. Берите все, что вам понравится. И ничего вам не нужно покупать, дорогой мой.
– Я бы все-таки охотнее купил, Сим.
– Дорогой мой, мне гораздо легче отдать вам все, что я имею, чем идти за покупками. У вас есть паспорт? Без паспорта вы далеко не уедете.
– Да. Мой старый паспорт при мне.
– Тогда одевайтесь, дорогой мой, и вперед, в добрую старую Гельвецию.
– Это все не так просто. Мне еще нужно в Стрезу.
– Чего же лучше, дорогой мой! А там в лодочку – и прямым сообщением на другую сторону. Если б не мое пение, я поехал бы с вами. И поеду.
– Вы там можете перейти на тирольский фальцет.
– И перейду, дорогой мой. Хотя ведь я умею петь. В этом-то и странность.
– Головой ручаюсь, что вы умеете петь.
Он откинулся назад и закурил еще сигарету.
– Головой лучше не ручайтесь. Хотя все-таки я умею петь. Это очень забавно, но я умею петь. Я люблю петь. Послушайте. – Он зарычал из «Африканки»; шея его напружилась, жилы вздулись. – Я умею петь, – сказал он. – А там как им угодно.
Я посмотрел в окно.
– Я пойду отпущу экипаж.
– Возвращайтесь скорее, дорогой мой, и сядем завтракать.
Он встал с постели, выпрямился, глубоко вдохнул воздух и начал делать гимнастические упражнения. Я сошел вниз и расплатился с кучером.
Глава тридцать четвертая
В штатском я чувствовал себя как на маскараде. Я очень долго носил военную форму, и мне теперь не хватало ощущения подтянутости в одежде. Брюки словно болтались. Я взял в Милане билет до Стрезы. Я купил себе новую шляпу. Шляпу Сима я не мог надеть, но костюм был очень хороший. От него пахло табаком, и когда я сидел в купе и смотрел в окно, у меня было такое чувство, что моя новая шляпа очень новая, а костюм очень старый. Настроение у меня было тоскливое, как мокрый ломбардский ландшафт за окном. В купе сидели какие-то летчики, которые оценили меня не слишком высоко. Они избегали смотреть на меня и подчеркивали свое презрение к штатскому моего возраста. Я не чувствовал себя оскорбленным. В прежнее время я бы оскорбил их и затеял драку. Они сошли в Галларате, и я был рад, что остался один. У меня была газета, но я не читал ее, потому что не хотел читать о войне. Я решил забыть про войну. Я заключил сепаратный мир. Я чувствовал себя отчаянно одиноким и был рад, когда поезд прибыл в Отрезу.
На вокзале я ожидал увидеть комиссионеров из отелей, но ни одного не было. Сезон уже давно окончился, и поезд никто не встречал. Я вышел из вагона со своим чемоданом, – это был чемодан Сима, очень легкий, потому что в нем не было ничего, кроме двух сорочек, – и постоял на перроне под дождем, пока поезд не тронулся. Я спросил у одного из вокзальных служащих, не знает ли он, какие отели еще открыты. «Гранд-отель» был открыт, и «Дез’иль-Борроме», и несколько маленьких отелей, которые не закрывались круглый год. Я пошел под дождем к «Дез’иль-Борроме», с чемоданом в руке. Я увидел проезжавший по улице экипаж и сделал знак кучеру. Лучше было приехать в экипаже. Мы подкатили к подъезду большого отеля, и портье вышел навстречу с зонтиком и был очень вежлив.
Я выбрал хороший номер. Он был большой и светлый, с видом на озеро. Над озером низко нависли тучи, но я знал, что при солнечном свете оно очень красиво. Я оказал, что ожидаю свою жену. В номере стояла большая двуспальная кровать, letto matrimoniale [супружеское ложе (итал.)], с атласным одеялом. Это был очень шикарный отель. Я прошел по длинному коридору и потом по широкой лестнице спустился в бар. Бармен был мой старый знакомый, и я сидел на высоком табурете и ел соленый миндаль и хрустящий картофель. Мартини был холодный и чистый на вкус.
– Что вы здесь делаете, in borghese? [в штатском (итал.)] – спросил бармен, смешивая мне второй мартини.
– Я в отпуску. Получил отпуск для поправления здоровья.
– Здесь сейчас пусто. Не знаю, почему не закрывают отель.
– Как ваша рыбная ловля?
– Я поймал несколько великолепных форелей. В это время года часто попадаются великолепные форели.
– Вы получили табак, который я вам послал?
– Да. А вы не получили моей открытки?
Я засмеялся. Мне не удалось достать ему этот табак. Речь шла об американском трубочном табаке, но мои родные перестали посылать его, или его где-нибудь задерживали. Во всяком случае, я его больше не получал.
– Я вам достану где-нибудь, – сказал я. – Скажите, вы не встречали в городе двух молодых англичанок? Они приехали позавчера.
– У нас в отеле таких нет.
– Они сестры из военного госпиталя.
– Двух сестер милосердия я видел. Погодите минуту, я узнаю, где они остановились.
– Одна из них – моя жена. Я приехал сюда, чтобы встретиться с ней.
– А другая – моя жена.
– Я не шучу.
– Простите за глупую шутку, – сказал он. – Я не понял.
Он вышел и довольно долго не возвращался. Я ел маслины, соленый миндаль и хрустящий картофель и в зеркале позади стойки видел себя в штатском. Наконец бармен вернулся.
– Они в маленьком отеле возле вокзала, – сказал он.
– А что, сандвичи у вас есть?
– Я сейчас позвоню. Тут, видите ли, ничего нет, потому что нет народу.
– У вас совсем пусто?
– Ну, кое-кто есть, конечно.
Принесли сандвичи, и я съел три штуки и выпил еще мартини. Никогда я не пил ничего холоднее и чище. Вкус мартини вернул мне самочувствие цивилизованного человека. Я слишком долго питался красным вином, хлебом, сыром, скверным кофе и граппой. Я сидел на высоком табурете в приятном окружении красного дерева, бронзы и зеркал и ни о чем не думал. Бармен задал мне какой-то вопрос.
– Не надо говорить о войне, – сказал я.
Война была где-то очень далеко. Может быть, никакой войны и не было. Здесь не было войны. Я вдруг понял, что для меня она кончилась. Но у меня не было чувства, что она действительно кончилась. У меня было такое чувство, как у школьника, который сбежал с уроков и думает о том, что сейчас происходит в школе.
Кэтрин и Эллен Фергюсон обедали, когда я пришел к ним в отель. Еще из коридора я увидел их за столом. Кэтрин сидела почти спиной ко мне, и я видел узел ее волос и часть щеки и ее чудесную шею и плечи. Фергюсон что-то рассказывала. Она замолчала, когда я вошел.
– Господи! – сказала она.
– Здравствуйте! – сказал я.
– Как, это вы? – сказала Кэтрин. Ее лицо просветлело. Казалось, она слишком счастлива, чтобы поверить. Я поцеловал ее. Кэтрин покраснела, и я сел за их стол.
– Вот так история! – сказала Фергюсон. – Что вы тут делаете? Вы обедали?
– Нет.
Вошла девушка, подававшая к столу, и я сказал ей принести для меня прибор. Кэтрин все время смотрела на меня счастливыми глазами.
– По какому это вы случаю в муфти? – спросила Фергюсон. [Муфти – домашнее платье, которое носят должностные лица вне службы (ост.-инд.)]
– Я попал в Кабинет.
– Вы попали в какую-нибудь скверную историю.
– Развеселитесь, Ферджи. Развеселитесь немножко.
– Не очень-то весело глядеть на вас. Я знаю, в какую историю вы впутали эту девушку. Вы для меня вовсе не веселое зрелище.
Кэтрин улыбнулась мне и тронула меня ногой под столом.
– Никто меня ни в какую историю не впутывал, Ферджи. Я сама впуталась.
– Я его терпеть не могу, – сказала Фергюсон. – Он только погубил вас своими коварными итальянскими штучками. Американцы еще хуже итальянцев.
– Зато шотландцы – нравственный народ, – сказала Кэтрин.
– Я вовсе не об этом говорю. Я говорю об его итальянском коварстве.
– Разве я коварный, Ферджи?
– Да. Вы хуже чем коварный. Вы настоящая змея. Змея в итальянском мундире и плаще.
– Я уже снял итальянский мундир.
– Это только лишнее доказательство вашего коварства. Все лето вы играли в любовь и сделали девушке ребенка, а теперь, вероятно, намерены улизнуть.
Я улыбнулся Кэтрин, и она улыбнулась мне.
– Мы оба намерены улизнуть, – сказала она.
– Вы друг друга стоите, – сказала Ферджи. – Мне стыдно за вас, Кэтрин Баркли. У вас нет ни стыда, ни чести, и вы так же коварны, как он.
– Не надо, Ферджи, – сказала Кэтрин и потрепала ее по руке. – Не ругайте меня. Вы же знаете, что мы любим друг друга.
– Уберите руку, – сказала Фергюсон. Ее лицо было красно. – Если б вы не потеряли стыд, было бы другое дело. Но вы беременны бог знает на каком месяце и думаете, что это все шутки, и вся расплываетесь в улыбках оттого, что ваш соблазнитель вернулся. У вас нет ни стыда, ни совести.
Она заплакала. Кэтрин подошла и обняла ее одной рукой. Когда она встала, утешая Фергюсон, я не заметил никакой перемены в ее фигуре.
– Мне все равно, – всхлипывала Фергюсон. – Только это все ужасно.
– Ну, ну, Ферджи, – утешала ее Кэтрин. – Я буду стыдиться. Не плачьте, Ферджи. Не плачьте, добрая моя Ферджи.
– Я не плачу, – всхлипывала Фергюсон. – Я не плачу. Только вот как вспомню, что с вами случилось. – Она посмотрела на меня. – Я вас ненавижу, – сказала она. – Она не может помешать мне ненавидеть вас. Вы гнусный коварный американский итальянец. – Ее нос и глаза покраснели от слез.
Кэтрин улыбнулась мне.
– Не смейте улыбаться ему, когда вы меня обнимаете.
– Вы неблагоразумны, Ферджи.
– Я сама знаю, – всхлипывала Ферджи. – Не обращайте на меня внимания. Я так взволнована. Я неблагоразумна. Я сама знаю. Я хочу, чтобы вы оба были счастливы.
– Мы и так счастливы, – сказала Кэтрин. – Вы моя хорошая Ферджи.
Фергюсон снова заплакала.
– Я не хочу, чтобы вы были счастливы так, как сейчас. Почему вы не женитесь? Да он не женат ли, чего доброго?
– Нет, – сказал я. Кэтрин смеялась.
– Ничего нет смешного, – сказала Фергюсон. Так очень часто бывает.
– Мы поженимся, Ферджи, – сказала Кэтрин, чтоб доставить вам удовольствие.
– Не для моего удовольствия. Вы сами должны были подумать об этом.
– Мы были очень заняты.
– Да. Я знаю. Заняты тем, что делали ребят.
Я думал, что она опять начнет плакать, но она вместо того вдруг разобиделась.
– Теперь вы, конечно, уйдете с ним?
– Да, – сказала Кэтрин. – Если он захочет.
– А как же я?
– Вы боитесь остаться здесь одна?
– Да, боюсь.
– Тогда я останусь с вами.
– Нет, уходите с ним. Уходите с ним сейчас же. Не желаю я вас больше видеть.
– Вот только пообедаем.
– Нет, уходите сейчас же.
– Ферджи, будьте благоразумны.
– Сейчас же убирайтесь отсюда, вам говорят.
Уходите оба.
– Ну, пойдем, – сказал я. Мне надоела Ферджи.
– Конечно, вы рады уйти. Даже обедать я теперь должна в одиночестве. Я так давно мечтала попасть на итальянские озера, и вот что вышло. О! О! – она всхлипнула, потом посмотрела на Кэтрин и поперхнулась.
– Мы останемся до конца обеда, – сказала Кэтрин. – И я не оставлю вас одну, если вы хотите, чтоб я была с вами. Я не оставлю вас одну, Ферджи.
– Нет. Нет. Я хочу, чтоб вы ушли. Я хочу, чтоб вы ушли. – Она вытерла глаза. – Я ужасно неблагоразумна. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания.
Девушку, которая подавала к столу, очень взволновали все эти слезы. Теперь, принеся следующее блюдо, она явно испытала облегчение, видя, что все уладилось.
* * *
Ночь в отеле, в нашей комнате, где за дверью длинный пустой коридор и наши башмаки у двери, и толстый ковер на полу комнаты, и дождь за окном, а в комнате светло, и радостно, и уютно, а потом темнота, и радость тонких простынь и удобной постели, и чувство, что ты вернулся, домой, что ты не один, и ночью, когда проснешься, другой по-прежнему здесь и не исчез никуда, – все остальное больше не существовало. Утомившись, мы засыпали, и когда просыпались, то просыпались оба, и одиночества не возникало. Порой мужчине хочется побыть одному и женщине тоже хочется побыть одной, и каждому обидно чувствовать это в другом, если они любят друг друга. Но у нас этого никогда не случалось. Мы умели чувствовать, что мы одни, когда были вместе, одни среди всех остальных. Так со мной было в первый раз. Я знал многих женщин, но всегда оставался одиноким, бывая с ними, а это – худшее одиночество. Но тут мы никогда не ощущали одиночества и никогда не ощущали страха, когда были вместе. Я знаю, что ночью не то же, что днем, что все по-другому, что днем нельзя объяснить ночное, потому что оно тогда не существует, и если человек уже почувствовал себя одиноким, то ночью одиночество особенно страшно. Но с Кэтрин ночь почти ничем не отличалась от дня, разве что ночью было еще лучше. Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки.
* * *
Я помню пробуждение утром. Кэтрин еще спала, и солнечный свет проникал в окно. Дождя уже не было, и я встал с постели и подошел к окну. Внизу тянулись сады, голые теперь, но прекрасные в своей правильности, дорожки, усыпанные гравием, деревья, каменный парапет у озера и озеро в солнечном свете, а за ним горы. Я стоял и смотрел в окно, и когда я обернулся, то увидел, что Кэтрин проснулась и глядит на меня.
– Ты уже встал, милый? – сказала она. – Какой чудесный день!
– Как ты себя чувствуешь?
– Чудесно. Как хорошо было ночью.
– Хочешь есть?
Она хотела есть. Я тоже хотел, и мы поели в кровати, при ноябрьском солнце, светившем в окно, поставив поднос с тарелками к себе на колени.
– А ты не хочешь прочесть газету? Ты всегда читал газету в госпитале.
– Нет, – сказал я. – Теперь я не хочу.
– Так скверно было, что ты не хочешь даже читать об этом?
– Я не хочу читать об этом.
– Как жаль, что я не была с тобой, я бы тоже все это знала.
– Я расскажу тебе, если когда-нибудь это уляжется у меня в голове.
– А тебя не арестуют, если встретят не в военной форме?
– Меня, вероятно, расстреляют.
– Тогда мы не должны здесь оставаться. Мы уедем за границу.
– Я уже об этом подумывал.
– Мы уедем. Милый, ты не должен рисковать зря. Скажи мне, как ты попал из Местре в Милан?
– Я приехал поездом. Я тогда еще был в военной форме.
– А это не было опасно?
– Не очень. У меня был старый литер. В Местре я исправил на лези число.
– Милый, тебя тут каждую минуту могут арестовать. Я не хочу. Как можно делать такие глупости. Что будет с нами, если тебя заберут?
– Не будем думать об этом. Я устал думать об этою.
– Что ты сделаешь, если придут тебя арестовать?
– Буду стрелять.
– Вот видишь, какой ты глупый. Я тебя не выпущу из отеля, пока мы не уедем отсюда.
– Куда нам ехать?
– Пожалуйста, не будь таким, милый. Поедем туда, куда ты захочешь. Но только придумай такое место, чтоб можно было ехать сейчас же.
– В том конце озера – Швейцария, можно поехать туда.
– Вот и чудесно.
Снова собрались тучи, и озеро потемнело.
– Если б не нужно было всегда жить преступником, – сказал я.
– Милый, не будь таким. Давно ли ты живешь преступником? И мы не будем жить преступниками. У нас будет чудесная жизнь.
– Я чувствую себя преступником. Я дезертировал из армии.
– Милый, ну пожалуйста, будь благоразумен. Ты вовсе не дезертировал из армии. Это ведь только итальянская армия.
Я засмеялся.
– Ты умница. Полежим еще немного. Когда я в постели, все замечательно.
* * *
Немного погодя Кэтрин сказала:
– Ты уже не чувствуешь себя преступником, правда?
– Нет, – сказал я. – Когда я с тобой, – нет.
– Ты очень глупый мальчишка, – сказала она. – Но я не дам тебе распускаться. Подумай, милый, как хорошо, что меня не тошнит по утрам.
– Великолепно.
– Ты даже не ценишь, какая у тебя чудесная жена. Но мне все равно. Я тебя увезу куда-нибудь, где тебя не могут арестовать, и мы будем чудесно жить.
– Едем сейчас же.
– Непременно, милый. Когда хочешь и куда хочешь.
– Давай не будем ни о чем думать.
– Давай.
Глава тридцать пятая
Кэтрин пошла берегом к маленькому отелю проведать Фергюсон, а я сидел в баре и читал газеты. В баре были удобные кожаные кресла, и я сидел в одном из них и читал, пока не пришел бармен. Армия не остановилась на Тальяменто. Она отступила дальше, к Пьяве. Я помнил Пьяве. Железная дорога пересекала ее близ Сан-Дона, по пути к фронту. Река в этом месте была глубокая и медленная и совсем узкая. Ниже по течению были болотные топи и каналы. Было несколько красивых вилл. Однажды до войны, направляясь в Кортина-д’Ампеццо, я несколько часов ехал горной дорогой над Пьяве. Сверху она была похожа на богатый форелью ручей с узкими отмелями и заводями под тенью екал. У Кадоре дорога сворачивала в сторону. Я думал о том, что армии нелегко будет спуститься оттуда. Вошел бармен.
– Граф Греффи спрашивал о вас, – сказал он.
– Кто?
– Граф Греффи. Помните, тот старик, который был здесь, когда вы приезжали прошлый раз.
– Он здесь?
– Да, он здесь с племянницей. Я сказал ему, что вы приехали. Он хочет сыграть с вами на бильярде.
– Где он?
– Пошел погулять.
– Как он?
– Все молодеет. Вчера перед обедом он выпил три коктейля с шампанским.
– Как его успехи на бильярде?
– Хороши. Он меня бьет. Когда я ему сказал, что вы здесь, он очень обрадовался. Ему не с кем играть.
Графу Греффи было девяносто четыре года. Он был современником Меттерниха, этот старик с седой головой и седыми усами и превосходными манерами. Он побывал и на австрийской и на итальянской дипломатической службе, и день его рождения был событием в светской жизни Милана. Он собирался дожить до ста лет и играл на бильярде с уверенной свободой, неожиданной в этом сухоньком девяносточетырехлетнем теле. Я встретился с ним, приехав как-то в Стрезу после конца сезона, и мы пили шампанское во время игры на бильярде. Я нашел, что это великолепный обычай, и он дал мне пятнадцать очков форы и обыграл меня.
– Почему вы не сказали мне, что он здесь?
– Я забыл.
– Кто здесь есть еще?
– Других вы не знаете. Во всем отеле только шесть человек.
– Чем вы сейчас заняты?
– Ничем.
– Поедем ловить рыбу.
– На часок, пожалуй, можно.
– Поедем. Берите дорожку.
Бармен надел пальто, и мы отправились. Мы спустились к берегу и взяли лодку, и я греб, а бармен сидел на корме и держал дорожку, какой ловят озерную форель, со спиннером и тяжелым грузилом на конце. Мы ехали вдоль берега, бармен держал лесу в руках и время от времени дергал ее. С озера Отреза выглядела очень пустынной. Видны были длинные ряды голых деревьев, большие отели и заколоченные виллы. Я повернул к Изола-Велла и повел лодку вдоль самого берега, где сразу глубоко и видно, как стена скал отвесно уходит в прозрачную воду, а потом отъехал и свернул к рыбачьему острову. Солнце зашло за тучи, и вода была темная и гладкая и очень холодная. У нас ни разу не клюнуло, хотя несколько раз мы видели на воде круги от подплывающей рыбы.
Я выгреб к рыбачьему острову, где стояли вытащенные на берег лодки и люди чинили сети.
– Пойдем выпьем чего-нибудь?
– Пойдем.
Я подогнал лодку к каменному причалу, и бармен втянул лесу, свернул ее на дне лодки и зацепил спиннер за край борта. Я вылез и привязал лодку. Мы вошли в маленькое кафе, сели за деревянный столик и заказали вермуту.
– Устали грести?
– Нет.
– Обратно грести буду я, – сказал он.
– Я люблю грести.
– Может быть, если вы возьмете удочку, счастье переменится.
– Хорошо.
– Скажите, как дела на войне?
– Отвратительно.
– Я не должен идти. Я слишком стар, как граф Греффи.
– Может быть, вам еще придется пойти.
– В будущем году мой разряд призывают. Но я не пойду.
– Что же вы будете делать?
– Уеду за границу. Я не хочу идти на войну. Я уже был на войне раз, в Абиссинии. Хватит. Зачем вы пошли?
– Не знаю. По глупости.
– Еще вермуту?
– Давайте.
На обратном пути греб бармен. Мы проехали озером за Стрезу и потом назад, все время в виду берега. Держа тугую лесу и чувствуя слабое биение вращающегося спиннера, я глядел на темную ноябрьскую воду озера и пустынный берег. Бармен греб длинными взмахами, и когда лодку выносило вперед, леса дрожала. Один раз у меня клюнуло: леса вдруг натянулась и дернулась назад, я стал тащить и почувствовал живую тяжесть форели, и потом леса задрожала снова. Форель сорвалась.
– Тяжелая была?
– Да, довольно тяжелая.
– Раз я тут ездил один и держал лесу в зубах, так одна дернула, чуть всю челюсть у меня не вырвала.
– Лучше всего привязывать к ноге, – сказал я. – Тогда и лесу чувствуешь, и зубы останутся целы.
Я опустил руку в воду. Она была очень холодная. Мы были теперь почти напротив отеля.
– Мне пора, – сказал бармен, – я должен поспеть к одиннадцати часам. L’heure du cocktail. [Час коктейлей (франц.)]
– Хорошо.
Я втащил лесу и навернул ее на палочку с зарубками на обоих концах. Бармен поставил лодку в маленькую нишу каменной стены и прикрепил ее цепью с замком.
– Когда захотите покататься, – сказал он, – я дам вам ключ.
– Спасибо.
Мы поднялись к отелю и вошли в бар. Мне не хотелось больше пить так рано, и я поднялся в нашу комнату. Горничная только что кончила убирать, и Кэтрин еще не вернулась. Я лег на постель и старался не думать.
Когда Кэтрин вернулась, все опять стало хорошо. Фергюсон внизу, сказала она. Она будет завтракать с нами.
– Я знала, что ты ничего не будешь иметь против, – сказала Кэтрин.
– Ничего, – сказал я.
– Что с тобой, милый?
– Не знаю.
– Я знаю. Тебе нечего делать. У тебя есть только я, а я ушла.
– Ты права.
– Прости меня, милый. Я знаю, это, наверно, ужасное чувство, когда вдруг совсем ничего не остается.
– У меня всегда жизнь была такой наполненной, – сказал я. – Теперь, если только тебя нет со мной, все пусто.
– Но я ведь буду с тобой. Я уходила только на два часа. Ты не можешь придумать, себе какое-нибудь занятие?
– Я ездил с барменом ловить рыбу.
– Хорошо было?
– Да.
– Не думай обо мне, когда меня нет.
– Так я всегда старался на фронте. Но там мне было что делать.
– Отелло в отставке, – поддразнила она.
– Отелло был негр, – сказал я. – А кроме того, я не ревнив. Я просто так люблю тебя, что для меня больше ничего не существует.
– А теперь будь паинькой и будь любезен с Фергюсон.
– Я всегда любезен с Фергюсон, пока она не начинает меня клясть.
– Будь любезен с ней. Подумай, ведь у нас есть так много, а у нее ничего нет.
– Не думаю, чтобы ей хотелось того, что есть у нас.
– Ничего ты не знаешь, милый, а еще умница.
– Я буду любезен с ней.
– Я в этом не сомневаюсь. Ты у меня хороший.
– Но она потом не останется?
– Нет. Я ее сплавлю.
– И мы вернемся сюда?
– Конечно. А как же иначе?
Мы спустились вниз, позавтракать с Фергюсон. На нее сильное впечатление произвел отель и великолепие ресторана. Мы хорошо позавтракали и выпили две бутылки капри. В ресторан вошел граф Греффи и поклонился нам. С ним была его племянница, которая немного напоминала мою бабушку. Я рассказал о нем Кэтрин и Фергюсон, и на Фергюсон мой рассказ произвел сильное впечатление. Отель был очень большой, и пышный, и пустой, но еда была вкусная, вино очень приятное, и в конце концов от вина всем стало очень хорошо. Кэтрин чувствовала себя как нельзя лучше. Она была счастлива. Фергюсон совсем развеселилась. Мне самому было очень хорошо. После завтрака Фергюсон вернулась в свой отель. Она хочет немного полежать после завтрака, сказала она.
К концу дня кто-то постучался к нам в дверь.
– Кто там?
– Граф Греффи спрашивает, не сыграете ли вы с ним на бильярде.
Я посмотрел на часы; я их снял, и они лежали под подушкой.
– Это нужно, милый? – шепнула Кэтрин.
– Пожалуй, придется пойти. – Часы показывали четверть пятого. Я сказал громко: – Передайте графу Греффи, что я буду в бильярдной в пять часов.
Без четверти пять я поцеловал на прощанье Кэтрин и пошел в ванную одеваться. Когда я завязывал галстук и смотрелся в зеркало, мне странно было видеть себя в штатском. Я подумал, что нужно будет купить еще сорочек и носков.
– Ты надолго уходишь? – спросила Кэтрин. Она была очень красива в постели. – Дай мне, пожалуйста, щетку.
Я смотрел, как она расчесывала волосы, наклонив голову так, чтобы вся масса волос свесилась на одну сторону. За окном уже было темно, и свет лампы над изголовьем постели ложился на ее волосы, и шею, и плечи. Я подошел и поцеловал ее, отведя ее руку со щеткой, и ее голова откинулась на подушку. Я поцеловал ее шею и плечи. У меня кружилась голова, так сильно я ее любил.
– Я не хочу уходить.
– И я не хочу, чтоб ты уходил.
– Ну, так я не пойду.
– Нет. Иди. Это ведь ненадолго, а потом ты вернешься.
– Мы пообедаем здесь, наверху.
– Иди и скорее возвращайся.
Я застал графа Греффи в бильярдной. Он упражнялся в различных ударах и казался очень хрупким в свете лампы, спускавшейся над бильярдом. На ломберном столике немного поодаль, в тени, стояло серебряное ведерко со льдом, откуда торчали горлышки и пробки двух бутылок шампанского. Граф Греффи выпрямился, когда я вошел в бильярдную, и пошел мне навстречу. Он протянул мне руку.
– Я очень рад видеть вас здесь. Вы так добры, что согласились прийти поиграть со мной.
– С вашей стороны очень любезно было меня пригласить.
– Как ваше здоровье? Я слыхал, вы были ранены на Изонцо. Надеюсь, вы теперь вполне оправились.
– Я совершенно здоров. Как ваше здоровье?
– О, я всегда здоров. Но я старею. Начинаю замечать признаки старости.
– Этому трудно поверить.
– Да. Вот вам пример. Мне теперь легче говорить по-итальянски, чем на другом языке. Я заставляю себя, но когда я устаю, мне все-таки легче говорить по-итальянски. Так что, по-видимому, я старею.
– Будем говорить по-итальянски. Я тоже немного устал.
– О, но ведь если вы устали, вам должно быть легче говорить по-английски.
– По-американски.
– Да. По-американски. Пожалуйста, говорите по-американски. Это такой очаровательный язык.
– Я почти не встречаюсь теперь с американцами.
– Вы, вероятно, очень скучаете без их общества. Всегда скучно без соотечественников, а в особенности без соотечественниц. Я это знаю по опыту. Что ж, сыграем, или вы слишком устали?
– Я не устал. Я сказал это так, в шутку. Какую вы мне дадите фору?
– Вы много играли это время?
– Совсем не играл.
– Вы играете очень хорошо. Десять очков?
– Вы мне льстите.
– Пятнадцать?
– Это было бы прекрасно, но вы меня все равно обыграете.
– Будем играть на деньги? Вы всегда предпочитали играть на деньги.
– Давайте.
– Отлично. Я даю вам восемнадцать очков, и мы играем по франку очко.
Он очень красиво разыграл партию, и, несмотря на фору, я только на четыре очка обогнал его к середине игры. Граф Греффи нажал кнопку звонка, вызывая бармена.
– Будьте добры откупорить одну бутылку, – сказал он. Затем мне: – По стакану для настроения.
Вино было холодное, как лед, и очень сухое и хорошее.
– Будем говорить по-итальянски. Вы не возражаете? Это теперь моя слабость.
Мы продолжали играть, потягивая вино между ударами, беседуя по-итальянски, но вообще разговаривали мало, сосредоточась на игре. Граф Греффи выбил сотое очко, а я, несмотря на фору, имел только девяносто четыре. Он улыбнулся и потрепал меня по плечу.
– Теперь мы разопьем вторую бутылку, и вы расскажете мне о войне. – Он ждал, когда я сяду.
– О чем-нибудь другом, – сказал я.
– Вы не хотите говорить об этом? Хорошо. Что вы читали за последнее время?
– Ничего, – сказал я. – Боюсь, что я очень отупел.
– Нет. Но читать вам нужно.
– Что написано за время войны?
– Есть «Le feu» [«Огонь» (франц.)] одного француза, Барбюса. Есть «Мистер Бритлинг видит все насквозь».
– Это неправда.
– Что неправда?
– Он не видит все насквозь. Эти книги были у нас в госпитале.
– Значит, вы кое-что читали?
– Да, но хорошего ничего.
– Мне кажется, что в «Мистере Бритлинге» очень хорошо показана душа английской буржуазии.
– Я не знаю, что такое душа.
– Бедняжка. Никто не знает, что такое душа. Вы – croyant? [верующий (франц.)]
– Только ночью.
Граф Греффи улыбнулся и повертел стакан в пальцах.
– Я предполагал, что с возрастом стану набожнее, но почему-то этого не случилось, – сказал он. – Очень сожалею.
– Вы хотели бы жить после смерти? – сказал я и сейчас же спохватился, что глупо было упоминать о смерти. Но его не смутило это слово.
– Смотря как жить. Эта жизнь очень приятна. Я хотел бы жить вечно. – Он улыбнулся. – Мне это почти удалось.
Мы сидели в глубоких кожаных креслах, разделенные столиком с бокалами и шампанским в серебряном ведерке.
– Если вы доживете до моего возраста, многое вам будет казаться странным.
– Вы не похожи на старика.
– Тело стареет. Иногда мне кажется, что у меня палец может отломиться, как кончик мелка. А дух не стареет, и мудрости не прибавляется.
– Вы мудры.
– Нет, это великое заблуждение – о мудрости стариков. Старики не мудры. Они только осторожны.
– Быть может, это и есть мудрость.
– Это очень непривлекательная мудрость. Что вы цените выше всего?
– Любимую женщину.
– Вот и я так же. Это не мудрость. Жизнь вы цените?
– Да.
– Я тоже. Потому что это все, что у меня есть. И еще дни рождения, – засмеялся он. – Видимо, вы более мудры, чем я. Вы не празднуете день своего рождения.
Мы оба потягивали вино.
– Что вы в самом деле думаете о войне? – спросил я.
– Я думаю, что она нелепа.
– Кто выиграет ее?
– Итальянцы.
– Почему?
– Они более молодая нация.
– Разве молодые нации всегда выигрывают войну?
– Они способны на это в известном периоде.
– А потом что?
– Они становятся старыми нациями.
– А вы еще говорите, что не мудры.
– Дорогой мой мальчик, это не мудрость. Это цинизм.
– Мне это кажется величайшей мудростью.
– Это не совсем так. Я мог бы вам привести примеры в подтверждение противоположного. Но это неплохо сказано. Мы выпили все шампанское?
– Почти.
– Может быть, выпьем еще? Потом я пойду переодеться.
– Пожалуй, не стоит больше.
– Вам в самом деле не хочется?
– Да.
Он встал.
– Желаю вам много удачи, и много счастья, и много, много здоровья.
– Благодарю вас. А я желаю вам жить вечно.
– Благодарю вас. Я так и делаю. А если вы когда-нибудь станете набожным, помолитесь за меня, когда я умру. Я уже нескольких друзей просил об этом. Я надеялся сам стать набожным, но этого не случилось.
Мне казалось, что он улыбнулся с грустью, но я не был уверен. Он был очень стар, и на его лице было очень много морщин, и в улыбке участвовало столько черточек, что оттенки терялись в них.
– Я, может быть, стану очень набожным, – сказал я. – Во всяком случае, я буду молиться за вас.
– Я всегда ожидал, что стану набожным. В моей семье все умирали очень набожными. Но почему-то этого не случилось.
– Еще слишком рано.
– Может быть, уже слишком поздно. Может быть, я пережил свое религиозное чувство.
– У меня оно появляется только ночью.
– Но ведь вы еще и любите. Не забывайте, что это тоже религиозное чувство.
– Вы думаете?
– Конечно. – Он сделал шаг к бильярду. – Вы очень добры, что сыграли со мной.
– Это было большим удовольствием для меня.
– Пойдемте наверх вместе.
Глава тридцать шестая
Ночью была гроза, и, проснувшись, я услышал, как дождь хлещет по оконным стеклам. В открытое окно заливала вода. Кто-то стучался в дверь. Я подошел к двери очень тихо, чтобы не разбудить Кэтрин, и отворил. Это был бармен. Он был в пальто и держал в руках мокрую шляпу.
– Мне нужно поговорить с вами, tenente.
– В чем дело?
– Дело очень серьезное.
Я огляделся. В комнате было темно. Я увидел лужу на полу под окном. – Войдите, – сказал я. Я за руку провел его в ванную комнату, запер дверь и зажег свет. Я присел на край ванны.
– В чем дело, Эмилио? У вас какая-нибудь беда?
– Нет. Не у меня, а у вас, tenente.
– Вот как?
– Утром придут вас арестовать.
– Вот как?
– Я пришел сказать вам. Я был в городе и в кафе услышал разговор.
– Понимаю.
Он стоял передо мной, в мокром пальто, с мокрой шляпой в руках, и молчал.
– За что меня хотят арестовать?
– Что-то связанное с войной.
– Вы знаете – что?
– Нет. Но я знаю, что вас прежде видели здесь офицером, а теперь вы приехали в штатском. После этого отступления они каждого готовы арестовать.
Я минуту раздумывал.
– В котором часу они собирались прийти?
– Утром. Точного часа не знаю.
– Что вы советуете делать?
Он положил шляпу в раковину умывальника. Она была очень мокрая, и вода все время стекала на пол.
– Если за вами ничего нет, то вам нечего опасаться. Но попасть под арест всегда неприятно – особенно теперь.
– Я не хочу попасть под арест.
– Тогда уезжайте в Швейцарию.
– Как?
– На моей лодке.
– На озере буря, – сказал я.
– Буря миновала. Волны еще есть, но вы справитесь.
– Когда нам ехать?
– Сейчас. Они могут прийти рано утром.
– А наши вещи?
– Уложите их. Пусть ваша леди одевается. Я позабочусь о вещах.
– Где вы будете?
– Я подожду здесь. Не нужно, чтоб меня видели в коридоре.
Я отворил дверь, прикрыл ее за собой и вошел в спальню. Кэтрин не спала.
– Что там такое, милый?
– Ничего, Кэт, – сказал я. – Хочешь сейчас одеться и ехать на лодке в Швейцарию?
– А ты хочешь?
– Нет, – сказал я. – Я хочу лечь опять в постель.
– Что случилось?
– Бармен говорит, что утром меня придут арестовать.
– А бармен в своем уме?
– Да.
– Тогда, пожалуйста, милый, одевайся поскорее, и сейчас же едем. – Она села на край постели. Она была еще сонная. – Это бармен там, в ванной?
– Да.
– Так я не буду умываться. Пожалуйста, милый, отвернись, и я в одну минуту оденусь.
Я увидел ее белую спину, когда она снимала ночную сорочку, и потом я отвернулся, потому что она так просила. Она уже начала полнеть от беременности и не хотела, чтоб я ее видел. Я оделся, слушая шум дождя за окном. Мне почти нечего было укладывать.
– У меня еще много места в чемодане, Кэт, если тебе нужно.
– Я уже почти все уложила, – сказала она. – Милый, я ужасно глупая, но скажи мне, зачем бармен сидит в ванной?
– Тес, он ждет, чтоб снести наши вещи вниз.
– Какой славный!
– Он мой старый друг, – сказал я. – Один раз я чуть не прислал ему трубочного табаку.
Я посмотрел в открытое окно, за которым темнела ночь. Озера не было видно, только мрак и дождь, но ветер улегся.
– Я готова, милый, – сказала Кэтрин.
– Хорошо. – Я подошел к двери ванной. – Вот чемоданы, Эмилио, – сказал я. Бармен взял оба чемодана.
– Вы очень добры, что хотите помочь нам, – сказала Кэтрин.
– Пустяки, леди, – сказал бармен. – Я очень рад помочь вам, только не хотел бы нажить себе этим неприятности. Слушайте, – сказал он мне, – я спущусь с вещами по черной лестнице и пройду прямо к лодке. Вы идите спокойно, как будто собрались на прогулку.
– Чудесная ночь для прогулки, – сказала Кэтрин.
– Ночь скверная, что и говорить.
– Как хорошо, что у меня есть зонтик, – сказала Кэтрин.
Мы прошли по коридору и по широкой, устланной толстым ковром лестнице. Внизу, у дверей, сидел за своей конторкой портье.
Он очень удивился, увидя нас.
– Вы хотите выйти, сэр? – спросил он.
– Да, – сказал я. – Мы хотим посмотреть озеро в бурю.
– У вас нет зонта, сэр?
– Нет, – сказал я. – У меня непромокаемое пальто.
Он с сомнением оглядел меня.
– Я вам дам зонт, сэр, – сказал он. Он вышел и возвратился с большим зонтом. – Немножко великоват, сэр, – сказал он. Я дал ему десять лир. – О, вы слишком добры, сэр. Очень вам благодарен, – сказал он.
Он раскрыл перед нами двери, и мы вышли под дождь. Он улыбнулся Кэтрин, и она улыбнулась ему. – Не оставайтесь долго снаружи в бурю, – сказал он. – Вы промокнете, сэр и леди. – Он был всего лишь младший портье, и его английский язык еще грешил буквализмами.
– Мы скоро вернемся, – сказал я.
Мы пошли под огромным зонтом по дорожке, и дальше мокрым темным садом к шоссе, и через шоссе к обсаженной кустарником береговой аллее. Ветер дул теперь с берега. Это был сырой, холодный ноябрьский ветер, и я знал, что в горах идет снег. Мы прошли по набережной вдоль прикованных в нишах лодок к тому месту, где стояла лодка бармена. Вода была темнее камня. Бармен вышел из-за деревьев.
– Чемоданы в лодке, – сказал он.
– Я хочу заплатить вам за лодку, – сказал я.
– Сколько у вас есть денег?
– Не очень много.
– Вы мне потом пришлете деньги. Так будет лучше.
– Сколько?
– Сколько захотите.
– Скажите мне, сколько?
– Если вы доберетесь благополучно, пришлите мне пятьсот франков. Это вас не стеснит, если вы доберетесь.
– Хорошо.
– Вот здесь сандвичи. – Он протянул мне сверток. – Все, что нашлось в баре. А здесь бутылка коньяку и бутылка вина.
Я положил все в свой чемодан.
– Позвольте мне заплатить за это.
– Хорошо, дайте мне пятьдесят лир.
Я дал ему.
– Коньяк хороший, – сказал он. – Можете смело давать его вашей леди. Пусть она садится в лодку.
Он придержал лодку, которая то поднималась, то опускалась у каменной стены, и я помог Кэтрин спуститься. Она села на корме и завернулась в плащ.
– Вы знаете, куда ехать?
– Все время к северу.
– А как ехать?
– На Луино.
– На Луино, Коннеро, Каннобио, Транцано. В Швейцарии вы будете только когда доедете до Бриссаго. Вам нужно миновать Монте-Тамара.
– Который теперь час? – спросила Кэтрин.
– Еще только одиннадцать, – сказал я.
– Если вы будете грести не переставая, к семи часам утра вы должны быть на месте.
– Это так далеко?
– Тридцать пять километров.
– Как бы не сбиться. В такой дождь нужен компас.
– Нет. Держите на Изола-Белла. Потом, когда обогнете Изола-Мадре, идите по ветру. Ветер приведет вас в Палланцу. Вы увидите огни. Потом идите вдоль берега.
– Ветер может перемениться.
– Нет, – сказал он. – Этот ветер будет дуть три дня. Он дует прямо с Маттароне. Вон там жестянка, чтоб вычерпывать воду.
– Позвольте мне хоть что-нибудь заплатить вам за лодку сейчас.
– Нет, я хочу рискнуть. Если вы доберетесь, то заплатите мне все сполна.
– Пусть так.
– Думаю, что вы не утонете.
– Вот и хорошо.
– Держите прямо по ветру.
– Ладно. – Я прыгнул в лодку.
– Вы оставили деньги за номер?
– Да. В конверте на столе.
– Отлично. Всего хорошего.
– Всего хорошего. Большое вам спасибо.
– Не за что будет, если вы утонете.
– Что он говорит? – спросила Кэтрин.
– Он желает нам всего хорошего.
– Всего хорошего, – сказала Кэтрин. – Большое, большое вам спасибо.
– Вы готовы?
– Да.
Он наклонился и оттолкнул нас. Я погрузил весла в воду, потом помахал ему рукой. В ответ он сделал предостерегающий знак. Я увидел огни отеля и стал грести, стараясь держать прямо, пока они не скрылись из виду. Кругом бушевало настоящее море, но мы шли по ветру.
Глава тридцать седьмая
Я греб в темноте, держась так, чтоб ветер все время дул мне в лицо. Дождь перестал и только изредка порывами налетал снова. Я видел Кэтрин на корме, но не видел воду, когда погружал в нее лопасти весел. Весла были длинные и не имели ремешков, удерживающих весло в уключине. Я погружал весла в воду, проводил их вперед, вынимал, заносил, снова погружал, стараясь грести как можно легче. Я не разворачивал их плашмя при заносе, потому что ветер был попутный. Я знал, что натру себе волдыри, и хотел, чтоб это случилось как можно позднее. Лодка была легкая и хорошо слушалась весел. Я вел ее вперед по темной воде. Ничего не было видно, но я надеялся, что мы скоро доберемся до Палланцы.
Мы так и не увидели Палланцы. Ветер дул с юга, и в темноте мы проехали мыс, за которым лежит Палланца, и не увидели ее огней. Когда наконец показались какие-то огни, гораздо дальше и почти на самом берегу, это была уже Интра. Но долгое время мы вообще не видели никаких огней, не видели и берега и только упорно подвигались в темноте вперед, скользя на волнах. Иногда волна поднимала лодку, и в темноте я махал веслами по воздуху. Озеро было еще неспокойное, но я продолжал грести, пока нас вдруг чуть не прибило к скалистому выступу берега, торчавшему над водой; волны ударялись о него, высоко взлетали и падали вниз. Я сильно налег на правое весло, в то же время табаня левым, и мы отошли от берега; скала скрылась из виду, и мы снова плыли по озеру.
– Мы уже на другой стороне, – сказал я Кэтрин.
– А ведь мы должны были увидеть Палланцу?
– Она осталась за мысом.
– Ну, как ты, милый?
– Ничего!
– Я могу тебя немного сменить.
– Зачем? Не нужно.
– Бедная Фергюсон! – сказала Кэтрин. – Придет утром в отель, а нас уже нет.
– Это меня меньше беспокоит, – сказал я. – А вот как бы нам добраться до швейцарского побережья, пока темно, чтобы нас не увидела таможенная стража.
– А далеко еще?
– Километров тридцать.
* * *
Я греб всю ночь. Мои ладони были до того стерты, что я с трудом сжимал в руках весла. Несколько раз мы едва не разбились о берег. Я держался довольно близко к берегу, боясь сбиться с пути и потерять время. Иногда мы подходили так близко, что видели дорогу, идущую вдоль берега, и ряды деревьев вдоль дороги, и горы позади. Дождь перестал, и когда ветер разогнал тучи, вышла луна, и, оглянувшись, я увидел длинный темный мыс Кастаньола, и озеро с белыми барашками, и далекие снежные вершины под луной. Потом небо опять заволокло тучами, и озеро и горные вершины исчезли, но было уже гораздо светлее, чем раньше, и виден был берег. Он был виден даже слишком ясно, и я отвел лодку подальше, чтобы ее не могла заметить с Палланцанской дороги таможенная стража, если она там была. Когда опять показалась луна, мы увидели белые виллы на берегу, по склонам гор, и белую дорогу в просветах между деревьями. Я греб не переставая.
Озеро стало шире, и на другом берегу у подножья горы мы увидели огни; это должно было быть Луино. Я увидел клинообразную расщелину между горами на другом берегу и решил, что, вероятно, это и есть Луино. Если так, то мы шли хорошим темпом. Я втащил весла в лодку и лег на спину. Я очень, очень устал грести. Руки, плечи, спина у меня болели, и ладони были стерты.
– А что, если раскрыть зонтик? – сказала Кэтрин. – Ветер будет дуть в него и гнать лодку.
– Ты сумеешь править?
– Наверно.
– Возьми это весло под мышку, прижми его вплотную к борту и так правь, а я буду держать зонтик.
Я перешел на корму и показал ей, как держать весло. Я сел лицом к носу лодки, взял большой зонт, который дал мне портье, и раскрыл его. Он, хлопнул, раскрываясь. Я держал его с двух сторон за края, сидя верхом на ручке, которую зацепил за скамью. Ветер дул прямо в него, и, вцепившись изо всех сил в края, я почувствовал, как лодку понесло вперед. Зонт вырывался у меня из рук. Лодка шла очень быстро.
– Мы прямо летим, – сказала Кэтрин. Я не видел ничего, кроме спиц зонта. Зонт тянул и вырывался, и я чувствовал, как мы вместе с ним несемся вперед. Я уперся ногами и еще крепче вцепился в края, потом ВДРУГ что-то затрещало; одна спица щелкнула меня по лбу, я хотел схватить верхушку, которая прогибалась на ветру, но тут все с треском вывернулось наизнанку, и там, где только что был полный, надутый ветром парус, я сидел теперь верхом на ручке вывернутого изодранного зонта. Я отцепил ручку от скамейки, положил зонт на дно и пошел к Кэтрин за веслом. Она хохотала. Она взяла меня за руку и продолжала хохотать.
– Чего ты? – я взял у нее весло.
– Ты такой смешной был с этой штукой.
– Не удивительно.
– Не сердись, милый. Это было ужасно смешно. Ты казался футов двадцати в ширину и так горячо сжимал края зонтика… – она задохнулась от смеха.
– Сейчас возьмусь за весла.
– Отдохни и выпей коньяку. Такая замечательная ночь, и мы столько уже проехали.
– Нужно поставить лодку поперек волны.
– Я достану бутылку. А потом ты немного отдохни.
Я поднял весла, и мы закачались на волнах. Кэтрин открыла чемодан. Она передала мне бутылку с коньяком. Я вытащил пробку перочинным ножом и отпил порядочный глоток. Коньяк был крепкий, и тепло разлилось по всему моему телу, и я согрелся и повеселел.
– Хороший коньяк, – сказал я. Луна опять зашла за тучу, но берег был виден. Впереди была стрелка, далеко выдававшаяся в озеро.
– Тебе не холодно, Кэт?
– Мне очень хорошо. Только ноги немножко затекли.
– Вычерпай воду со дна, тогда сможешь протянуть их.
Я снова стал грести, прислушиваясь к скрипу уключин и скрежету черпака о дно лодки под кормовой скамьей.
– Дай мне, пожалуйста, черпак, – сказал я. – Мне хочется пить.
– Он очень грязный.
– Ничего. Я его ополосну.
Я услышал, как Кэтрин ополаскивает черпак за бортом лодки. Потом она протянула его мне до краев полным воды. Меня мучила жажда после коньяка, а вода была холодная, как лед, такая холодная, что зубы заломило. Я посмотрел на берег. Мы приближались к стрелке. В бухте впереди видны были огни.
– Спасибо, – сказал я и передал ей черпак.
– Сделайте одолжение, – сказала Кэтрин. – Не угодно ли еще?
– Ты бы съела что-нибудь.
– Нет. Я пока еще не голодна. Надо приберечь еду на то время, когда я проголодаюсь.
– Ладно.
То, что издали казалось стрелкой, был длинный скалистый мыс. Я отъехал на середину озера, чтобы обогнуть его. Озеро здесь было гораздо уже. Луна опять вышла, и если guardia di Finanza [таможенная стража (итал.)] наблюдала с берега, она могла видеть, как наша лодка чернеет на воде.
– Как ты там, Кэт?
– Очень хорошо. Где мы?
– Я думаю, нам осталось не больше восьми миль.
– Бедненький ты мой! Ведь это сколько еще грести. Ты еще жив?
– Вполне. Я ничего. Только вот ладони натер.
Мы ехали все время к северу. Горная цепь на правом берегу прервалась, отлогий спуск вел к низкому берегу, где, по моим расчетам, должно было находиться Каннобио. Я держался на большом расстоянии от берега, потому что в этих местах опасность встретить guardia была особенно велика. На другом берегу впереди была высокая куполообразная гора. Я устал. Грести оставалось немного, но когда уже выбьешься из сил, то и такое расстояние велико. Я знал, что нужно миновать эту гору и сделать еще по меньшей мере пять миль по озеру, прежде чем мы попадем наконец в швейцарские воды. Луна уже заходила, но перед тем, как она зашла, небо опять заволокло тучами, и стало очень темно. Я держался подальше от берега и время от времени отдыхал, подняв весла так, чтобы ветер ударял в лопасти.
– Дай я погребу немножко, – сказала Кэтрин.
– Тебе, пожалуй, нельзя.
– Глупости. Это мне даже полезно. Не будут так затекать ноги.
– Тебе, наверно, нельзя, Кэт.
– Глупости. Умеренные занятия греблей весьма полезны для молодых дам в период беременности.
– Ну, ладно, садись и греби умеренно. Я перейду на твое место, а потом ты иди на мое. Держись за борта, когда будешь переходить.
Я сидел на корме в пальто, подняв воротник, и смотрел, как Кэтрин гребет. Она гребла хорошо, но весла были слишком длинные и неудобные для нее. Я открыл чемодан и съел два сандвича и выпил коньяку. От этого все стало гораздо лучше, и я выпил еще.
– Скажи мне, когда устанешь, – сказал я. Потом, спустя немного: – Смотри не ткни себя веслом в живот.
– Если б это случилось, – сказала Кэтрин между взмахами, – жизнь стала бы много проще.
Я выпил еще коньяку.
– Ну как?
– Хорошо.
– Скажи мне, когда надоест.
– Хорошо.
Я выпил еще коньяку, потом взялся за борта и пошел к середине лодки.
– Не надо. Мне так очень хорошо.
– Нет, иди на корму. Я отлично отдохнул. Некоторое время после коньяка я греб уверенно и легко. Потом у меня начали зарываться весла, и вскоре я опять перешел на короткие взмахи, чувствуя тонкий смутный привкус желчи во рту, оттого что я слишком сильно греб после коньяка.
– Дай мне, пожалуйста, глоток воды, – сказал я.
– Хоть целое ведро.
Перед рассветом начало моросить. Ветер улетел, а может быть, нас теперь защищали горы, обступившие изгиб озера. Когда я понял, что приближается рассвет, я уселся поудобнее и налег на весла. Я не знал, где мы, и хотел скорей попасть в швейцарскую часть озера. Когда стало светать, мы были совсем близко от берега. Видны были деревья и каменистый спуск к воде.
– Что это? – сказала Кэтрин. Я поднял весла и прислушался. На озере стучал лодочный мотор. Мы подъехали к самому берегу и остановились. Стук приблизился; потом невдалеке от нашей кормы мы увидели под дождем моторную лодку. На корме сидели четыре guardia di Finanza в надвинутых шляпах альпийских стрелков, с поднятыми воротниками и с карабинами за спиной; все четверо казались сонными в этот ранний час. Мне видны были желтые знаки у них на воротниках и что-то желтое на шляпах. Стуча мотором, лодка проехала дальше и скрылась из виду под дождем.
Я отъехал к середине озера. Очевидно, граница была совсем близко, и я вовсе не хотел, чтоб нас окликнул с дороги часовой. Я выровнялся там, откуда берег был только виден, и еще три четверти часа греб под дождем. Один раз мы опять услышали моторную лодку, и я переждал, пока стук затих у другого берега.
– Кажется, мы уже в Швейцарии, Кэт, – сказал я.
– Правда?
– Точно нельзя сказать, пока мы не увидим швейцарскую армию.
– Или швейцарский флот.
– Ты не шути швейцарским флотом. Та моторная лодка, которую мы только что слышали, и была, наверно, швейцарский флот.
– Ну, если мы в Швейцарии, так, по крайней мере, позавтракаем на славу. В Швейцарии такие чудесные булочки, и масло, и варенье.
* * *
Было уже совсем светло, и шел мелкий дождь. Ветер все еще дул с юга, и видны были белые гребни барашков, уходившие от нас по озеру. Я уже не сомневался, что мы в Швейцарии. За деревьями в стороне от берега виднелись домики, а немного дальше на берегу было селение с каменными домами, несколькими виллами на холмах и церковью. Я смотрел, нет ли стражи на дороге, которая тянулась вдоль берега, но никого не было видно. Потом дорога подошла совсем близко к озеру, и я увидел солдата, выходившего из кафе у дороги. На нем была серо-зеленая форма и каска, похожая на немецкую. У него было здоровое, краснощекое лицо и маленькие усики щеточкой. Он посмотрел на нас.
– Помаши ему рукой, – сказал я Кэтрин. Она помахала, и солдат нерешительно улыбнулся и тоже помахал в ответ. Я стал грести медленнее. Мы проезжали мимо самого селения.
– Вероятно, мы уже давно в Швейцарии, – сказал я.
– Нужно знать наверняка, милый. Недостает еще, чтобы нас на границе вернули обратно.
– Граница далеко позади. Это, вероятно, таможенный пункт. Я почти убежден, что это Бриссаго.
– А нет ли здесь итальянцев? На таможенных пунктах всегда много народу из соседней страны.
– Не в военное время. Не думаю, чтоб сейчас итальянцам разрешали переходить границу.
Городок был очень хорошенький. У пристани стояло много рыбачьих лодок, и на рогатках развешаны были сети. Шел мелкий ноябрьский дождь, но здесь даже в дождь было весело и чисто.
– Тогда давай причалим и пойдем завтракать.
– Давай.
Я приналег на левое весло и подошел к берегу, потом, у самой пристани, выровнялся и причалил боком. Я втащил весла, ухватился за железное кольцо, поставил ногу на мокрый камень и вступил в Швейцарию. Я привязал лодку и протянул руку Кэтрин.
– Выходи, Кэт. Замечательное чувство.
– А чемоданы?
– Оставим в лодке.
Кэтрин вышла, и мы вместе вступили в Швейцарию.
– Какая прекрасная страна, – сказала она.
– Правда, замечательная?
– Пойдем скорей завтракать.
– Нет, правда замечательная страна? По ней как-то приятно ступать.
– У меня так затекли ноги, что я ничего не чувствую. Но, наверно, приятно. Милый, ты понимаешь, что мы уже здесь, что мы выбрались из этой проклятой Италии.
– Да. Честное слово, да. Я еще никогда так хорошо ничего не понимал.
– Посмотри на эти дома. А какая чудная площадь! Вон там можно и позавтракать.
– А какой чудный дождь! В Италии никогда не бывает такого дождя. Это веселый дождь.
– И мы с тобой уже здесь, милый. Нет, ты понимаешь, что мы с тобой уже здесь?
Мы вошли в кафе и сели за чистенький деревянный столик. Мы были как пьяные. Вышла чудесная чистенькая женщина в переднике и спросила, что нам подать.
– Булочки, и варенье, и кофе, – сказала Кэтрин.
– Извините, булочек теперь нет – время военное.
– Тогда хлеба.
– Может быть, сделать гренки?
– Сделайте.
– И еще яичницу.
– Из скольких яиц угодно господину?
– Из трех.
– Лучше из четырех, милый.
– Из четырех яиц.
Женщина ушла. Я поцеловал Кэтрин и очень крепко сжал ей руку. Мы смотрели друг на друга и по сторонам.
– Милый, ну скажи, разве не чудесно?
– Замечательно, – сказал я.
– Это ничего, что нет булочек, – сказала Кэтрин. – Я думала о них всю ночь. Но это ничего. Это совсем даже ничего.
– Вероятно, нас очень скоро арестуют.
– Не думай об этом, милый. Мы раньше позавтракаем. Быть арестованными после завтрака не так уж страшно. И потом, что они могут нам сделать? Я британская подданная, а ты американский, и у нас все в полном порядке.
– У тебя есть паспорт?
– Конечно. Ах, не будем говорить об этом. Давай радоваться.
– Я и так радуюсь изо всех сил, – сказал я. Толстая серая кошка, распушив хвост султаном, прошла по комнате к нашему столу и, изогнувшись вокруг моей ноги, стала об нее тереться с довольным урчанием. Я наклонился и погладил кошку. Кэтрин радостно улыбнулась мне. – А вот и кофе, – сказала она.
* * *
Нас арестовали после завтрака. Мы погуляли немного по городку и потом спустились к пристани за своими чемоданами. У лодки стоял на страже солдат.
– Это ваша лодка?
– Да.
– Откуда вы приехали?
– С той стороны озера.
– Вам придется пойти со мной.
– А чемоданы?
– Можете взять.
Я взял чемоданы, и Кэтрин пошла рядом со мной, а солдат позади нас, к старому дому, где была таможня. В таможне очень худой и воинственный с виду лейтенант стал нас допрашивать.
– Ваша национальность?
– Американец и англичанка.
– Предъявите ваши паспорта.
Я дал свой, и Кэтрин достала свой из сумочки. Он долго рассматривал их.
– Почему вы приехали в Швейцарию так, на лодке?
– Я спортсмен, – сказал я. – Гребля – мой любимый спорт. Я гребу всегда, как только представится случай.
– Зачем вы приехали сюда?
– Заниматься зимним спортом. Мы туристы, и нас интересует зимний спорт.
– Здесь не место для зимнего спорта.
– Мы знаем. Мы хотим ехать дальше, туда, где можно заниматься зимним спортом.
– Что вы делали в Италии?
– Я изучал архитектуру. Моя кузина изучала искусство.
– Почему вы уехали оттуда?
– Мы хотим заниматься зимним спортом. В военное время трудно изучать архитектуру.
– Посидите, пожалуйста, здесь, – сказал лейтенант. Он взял наши паспорта и вышел во внутреннюю дверь.
– Милый, ты неподражаем, – сказала Кэтрин, – на том и стой. Ты хочешь заниматься зимним спортом.
– Ты что-нибудь понимаешь в искусстве?
– Рубенс, – сказала Кэтрин.
– Много мяса, – сказал я.
– Тициан, – сказала Кэтрин.
– Тициановские волосы, – сказал я. – Ну, а Мантенья?
– Ты трудных не спрашивай, – сказала Кэтрин. – Но я все-таки знаю: очень страшный.
– Очень, – сказал я. – Масса дырок от гвоздей.
– Видишь, какая чудная у тебя будет жена, – сказала Кэтрин. – Я смогу беседовать об искусстве с твоими заказчиками.
– Вот он идет, – сказал я.
Худой лейтенант появился из глубины таможенного здания с нашими паспортами в руке.
– Мне придется отправить вас в Локарно, – сказал он. – Вы можете нанять экипаж, с вами вместе сядет солдат.
– Что ж, пожалуйста, – сказал я. – А как быть с лодкой?
– Лодка конфискована. Что у вас в этих чемоданах?
Он осмотрел содержимое обоих чемоданов и вынул бутылку с коньяком.
– Может быть, составите мне компанию? – спросил я.
– Нет, благодарю вас. – Он выпрямился. – Сколько у вас денег?
– Две с половиной тысячи лир.
– А у вашей кузины?
У Кэтрин было тысяча двести с лишним. Лейтенант остался доволен. Его обращение с нами стало менее высокомерным.
– Если вас интересует зимний спорт, – сказал он, – самое лучшее для этого место – Венген. У моего отца в Венгене очень хороший отель. Открыт круглый год.
– Очень приятно, – сказал я. – Нельзя ли получить у вас адрес?
– Я вам напишу на карточке. – Он очень вежливо подал мне карточку. – Солдат вас проводит до Локарно. Ваши паспорта будут у него. Очень сожалею, но это необходимо. Я не сомневаюсь, что в Локарно вы получите визу или разрешение от полиции.
Он передал оба паспорта солдату, и, взяв чемоданы, мы направились к селению, чтобы там нанять экипаж.
– Эй! – окликнул лейтенант солдата. Он сказал ему что-то на диалекте. Солдат перекинул винтовку через плечо и подхватил наши чемоданы.
– Прекрасная страна, – сказал я Кэтрин.
– Практичная, во всяком случае.
– Очень вам благодарен, – сказал я лейтенанту. Он помахал нам рукой.
– К вашим услугам, – сказал он. Мы пошли за своим стражем наверх.
Мы поехали в Локарно в экипаже, с солдатом на переднем сиденье возле кучера. В Локарно все сошло неплохо. Нас допросили, но очень вежливо, потому что у нас были паспорта и деньги. Едва ли они поверили хоть одному моему слову, и я думал о том, как все это глупо, но это было все равно как в суде. Никаких разумных доводов не требовалось, требовалась только формальная отговорка, за которую можно было бы держаться без всяких объяснений. Мы имели паспорта и хотели тратить деньги. Поэтому нам дали временные визы. Эти визы в любой момент могли аннулировать. Мы должны были являться в полицию всюду, куда ни приедем.
Можем ли мы ехать, куда хотим? Да. А куда мы хотим ехать?
– Куда ты хочешь ехать, Кэт?
– В Монтре.
– Очень хороший город, – сказал чиновник. – Я думаю, что вам понравится этот город.
– Локарно тоже очень хороший город, – сказал другой чиновник. – Я уверен, что вам очень понравится Локарно. Это очень красивый город.
– Нам нравится там, где можно заниматься зимним спортом.
– В Монтре не занимаются зимним спортом.
– Прошу прощения, – сказал первый чиновник. – Я сам из Монтре. На Монтре-Оберланд-Бернской железной дороге, безусловно, есть условия для зимнего спорта. С вашей стороны нечестно было бы отрицать это.
– Я и не отрицаю. Я просто говорю, что в Монтре не занимаются зимним спортом.
– Я оспариваю это, – сказал первый чиновник. – Я оспариваю это утверждение.
– Я настаиваю на этом утверждении.
– Я оспариваю это утверждение. Я сам катался на luge [небольшие швейцарские санки (франц.)] по улицам Монтре. Я совершал это неоднократно. Luge, безусловно, один из видов зимнего спорта.
Второй чиновник обернулся ко мне.
– Вы имели в виду luge, говоря о зимнем спорте, сэр? Уверяю вас, в Локарно вам будет чрезвычайно удобно. Вы найдете здесь здоровый климат, вы найдете здесь красивые окрестности. Вам здесь очень понравится.
– Господин сам выразил желание ехать в Монтре.
– А что такое luge? – спросил я.
– Вы видите, он даже никогда не слыхал о luge.
Это очень понравилось второму чиновнику. Он торжествовал.
– Luge, – сказал первый чиновник, – это то же, что тобогган.
– Должен возразить, – покачал головой второй чиновник. – Здесь я опять должен возразить. Тобогган очень отличается от luge. Тобогган делается в Канаде из плоских планок. Luge – это обыкновенные салазки на полозьях. Точность прежде всего.
– А нельзя ли нам кататься на тобоггане? – спросил я.
– Конечно, можно и на тобоггане, – сказал первый чиновник. – Вполне можно кататься на тобоггане. В Монтре продаются отличные канадские тобогганы.
Братья Окс торгуют тобогганами. Они сами импортируют тобогганы.
Второй чиновник отвернулся.
– Для катания на тобоггане, – сказал он, – требуется специальная piste. [дорожка (франц.)] Нельзя кататься на тобоггане по улицам Монтре. Где вы остановились?
– Мы еще сами не знаем, – сказал я. – Мы только что приехали из Бриссаго. Экипаж ждет на улице.
– Вы не пожалеете о том, что едете в Монтре, – сказал первый чиновник. – Вы найдете там прекрасный мягкий климат. Вам не нужно будет далеко ходить, если вы захотите заниматься зимним спортом.
– Если вас действительно интересует зимний спорт, – сказал второй чиновник, – поезжайте в Энгадин или Мюррен. Я вынужден протестовать против данного вам совета ехать в Монтре для зимнего спорта.
– В Лез-Аван над Монтре превосходные условия для любого зимнего спорта. – Патриот Монтре яростно взглянул на своего коллегу.
– Господа, – сказал я. – К сожалению, мы должны ехать. Моя кузина очень устала. Мы рискнем отправиться в Монтре.
– Приветствую ваше решение. – Первый чиновник пожал мне руку.
– Полагаю, что вы будете сожалеть об отъезде из Локарно, – сказал второй чиновник. – Во всяком случае, в Монтре вам придется явиться в полицию.
– Никаких недоразумений с полицией у вас не будет, – уверил меня первый чиновник. – Со стороны населения вы встретите исключительное радушие и дружелюбие.
– Большое спасибо вам обоим, – сказал я. – Ваши советы для нас очень ценны.
– До свидания, – сказала Кэтрин.
– Большое спасибо вам обоим.
Они проводили нас поклонами до дверей, патриот Локарно с некоторой холодностью. Мы спустились по лестнице и сели в экипаж.
– О, господи, милый! – сказала Кэтрин. – Неужели нельзя было выбраться оттуда раньше?
Я дал кучеру адрес отеля, рекомендованного нам одним из чиновников. Кучер подобрал вожжи.
– Ты забыл про армию, – сказала Кэтрин. Солдат стоял у экипажа. Я дал ему десять лир.
– У меня еще нет швейцарских денег, – сказал я. Он поблагодарил, взял под козырек и ушел. Экипаж тронулся, и мы поехали в отель.
– Что это тебе вздумалось сказать про Монтре? – спросил я Кэтрин. – Ты действительно хочешь туда ехать?
– Это было первое, что мне пришло в голову, – сказала она. – Там неплохо. Мы можем поселиться где-нибудь наверху, в горах.
– Тебе хочется спать?
– Я уже засыпаю.
– Мы хорошо выспимся. Бедная ты моя Кэт! Досталось тебе этой ночью.
– Мне было очень весело, – сказала Кэтрин. – Особенно когда ты сидел с зонтиком.
– Ты понимаешь, что мы в Швейцарии?
– Нет, мне все кажется: вот я проснусь, и это все неправда.
– И мне тоже.
– Но ведь это правда, милый? Это ведь не на Миланский вокзал я еду провожать тебя?
– Надеюсь, что нет.
– Не говори так. Я боюсь. Вдруг это в самом деле так.
– Я точно пьяный и ничего не соображаю, – сказал я.
– Покажи свои руки.
Я протянул ей обе руки. Они были стерты до живого мяса.
– Только в боку раны нет, – сказал я.
– Не богохульствуй.
Я очень устал, и у меня кружилась голова. Все мое оживление пропало. Экипаж катился по улице.
– Бедные руки! – сказала Кэтрин.
– Не тронь их, – сказал я. – Что за черт, я не пойму, где мы. Куда мы едем, кучер?
Кучер остановил лошадь.
– В отель «Метрополь». Разве вы не туда хотели?
– Да, да, – сказал я. – Все в порядке, Кэт.
– Все в порядке, милый. Не волнуйся. Мы хорошо выспимся, и завтра ты уже не будешь точно пьяный.
– Я совсем пьяный, – сказал я. – Весь этот день похож на оперетту. Может быть, я голоден.
– Ты просто устал, милый. Это все пройдет.
Экипаж остановился у отеля. Мальчик вышел взять наши чемоданы.
– Уже проходит, – сказал я. Мы были на мостовой и шли к отелю.
– Я знала, что пройдет. Ты просто устал. Тебе нужно выспаться.
– Во всяком случае, мы в Швейцарии.
– Да, мы действительно в Швейцарии.
Вслед за мальчиком с чемоданами мы вошли в отель.