Проходчики. Владислав Титов

Роман

Страница 1
Страница 2

ГЛАВА ПЕРВАЯ

С комсомольского собрания возвращались шумной гурьбой. То, чего не посмели или не успели высказать там, за низенькой трибуной, обтянутой красным плюшем, теперь наперебой выплескивали тут, под широким донецким небом, без президиума и протокола, не выбирая выражений. Топали туфлями, пыхтели сигаретами, широкими клешами поднимали пыль во всю ширь дороги. Больше всех горячился Вадим Гайворонский.

— Не пойму я, братцы мои! — рассекая ладонью воздух, восклицал он. — Комсомольский секретарь — это что, пожизненная должность или как?.. Почему опять Кульков? В ПТУ Кульков, на шахту пришли — ему и тут секретарский портфель!

— Ты же сам выбирал, — осек его Виктор Тропинин, спокойный рассудительный парень, дружок Гайворонского. — Руку поднимал? Поднимал. Чего же петушишься? После драки кулаками размахивать каждый горазд! Почему на собрании не поднялся и не сказал открыто и честно: не хочу, мол, Кулькова! Твое отношение к нему — сугубо личное. Ты не прав.

— Почему не прав? Что я, не знаю Кулькова? Диплом ему выдали липовый. Он же половину занятий пропустил. Когда ему было их посещать? То собрания да совещания, то слеты, то еще что-то. В горном деле он ни бэ, ни мэ, ни кукареку.

— Он неплохой организатор, — настаивал Тропинин. — А это так же важно, как то, что из тебя выйдет хороший проходчик. У каждого свое призвание в жизни.

Шахтеры подходили к поселку. Навстречу зачастили спешащие на смену люди. Коротко здоровались, обменивались новостями, на лету пожимали руки, отпускали едкие шутки. С оглушительным треском промчался на мотоцикле Гриша Ефимов (опять снял глушитель) — неизменный барабанщик местного оркестра, безотказный в работе человек и толковый подземный слесарь.

Прошли два неразлучных друга — Кошкарев и Дутов. О чем-то рассудительно беседовали, один медленно: разводил руками, другой так же медленно кивал головой, соглашался.

«Значит, на участке все в порядке, уголек течет, как положено, — подумал Тропинин, — иначе ссорились бы».

День тихо угасал. Солнце будто зависло над ставком и не хотело опускаться за горизонт. Стояла вторая половина августа, пора, когда над Донбассом стихали знойные, песчаные суховеи и устанавливалась благостная погода. Время дождей еще не пришло, но жара иссякла, а холодный северный ветер пока не достиг этих мест. Голубая спокойная тишина висела над желтой, пожухлой степью, дымящимися терриконами, стлалась над поселком, плыла дальше, к горизонту, и сливалась там с белесой дымкой надвигающейся осени.

Высоко в небе, над головами ребят, проплыл клин журавлей. Вадим замедлил шаг и посмотрел вверх. Приотстал и Витька.

— Слышь, Вить, а они ведь из воронежских степей.

— Почем знаешь?

— Родные какие-то… чебрецом запахло…

Несколько минут шли молча. Тропинин в такт шагам широко размахивал руками, будто шел на лыжах, отталкиваясь длинными палками. Рядом с ним шагал Борис Дербенев, товарищ по бригаде, узкий, нескладный, и еле заметно улыбался. Они приближались к поселку. Слева белело здание клуба, справа трехэтажной глыбой высилась десятилетка, а за ними стройными рядами домов разбегались улицы поселка. Опустевшая было дорога вновь заполнилась шахтерами.

— Эй, комсомолисты, кого вождем выбрали?

— Хотели Володю Пузачева, а вот Гайворонский Кулькова предложил. Его и выбрали. — Борис сдерживал смех.

Посмеиваясь, шахтеры прошли мимо.

Смутно было на душе у Вадима. Он сам не мог понять отчего. И это собрание, которое не понравилось ему с самого начала, потому что в президиум не был избран Витька, а иные, менее заслуженные комсомольцы с других участков, и это непонятное для него избрание секретарем Кулькова, и спор с Виктором, в котором он чувствовал себя безоружным, и, наконец, этот тоскливый журавлиный крик.

Как на огромном полотне, объемно и четко появилась мать. Встала даже не зрительно, а заполнила всего, все его существо. Он любил мать, тосковал по ней беспредельно. Особенно было трудно в первые годы учебы в ПТУ. Она снилась ему по ночам, он часто думал о ней на занятиях, в столовой, в общежитии. И мучился Вадим непрестанно оттого, что не послушался этого самого дорогого для него человека и все-таки ушел учиться на шахтера.

«Вадюша, тяжелая это работа, не для тебя она, такого маленького, хрупкого. Случаи там всякие бывают, сынок, — умоляла мать и крепко прижимала его к груди, словно хотела защитить от всех бед, которые свалятся на него в его будущей суровой шахтерской судьбе. — Других профессий мало, что ли?.. На столяров учат, на токарей, на строителей. Чем плохо? Ну что тебе дались эти шахтеры!»

Вадим молчал и вроде бы тем самым соглашался с матерью, но про себя по-прежнему убежденно твердил: буду шахтером! буду!

Видел однажды в кино, как крепкие здоровенные парни в жестких брезентовых робах, в касках, с горящими звездочками на лбу, с черными лицами, выпрыгивали из темной ниши, будто из пасти огромного чудовища, и потом важно шагали по тоннелю, среди хаоса кабелей, вагонеток, причудливых арок, как входили в клеть, подцепленную к толстенным железным канатам, и потом рванулись все вместе вверх к ветру, к земле, к солнцу.

У Вадима захватило дух, а когда шахтеры выехали на-гора, пошли по шахтному двору, большие и чумазые, с непогашенными лампами на лбу, при ослепительном свете солнца, и суетливые пионеры, симпатичные девушки охапками бросали им под ноги букеты, ему до невыносимости захотелось быть среди них, идти рядом по хрустящему цветочному ковру…

Детская мечта выучиться на машиниста тепловоза растаяла, как дым. О ней стало стыдно вспоминать. И уже в восьмом классе вопрос о выборе профессии был решен. Ни уговоры, ни слезы матери не помогли. На следующий год он явился домой в форме пэтэушника.

— Кем же ты будешь, сын? — спросила мать.

— Проходчиком, мама, — гордо ответил Вадим.

— Что же это за работа такая?

— Это люди, которые под землей впереди всех идут, дорогу в камнях пробивают. Понимаешь, мам… — начал увлеченно рассказывать он. — На глубине семьсот метров геологи обнаружили пласт угля. Как до него добраться? За дело берутся проходчики. Прорубают ствол на семьсот метров вглубь, ну это вроде колодца такого, только намного шире и больше…

— Господи, а если на голову что упадет, с такой-то высоты? — охала мать.

— Не упадет, там всякая защита есть, — торопливо успокаивал сын. — Так вот, достигли мы угольного пласта, а дальше что? Дальше опять проходчики прорубают в камнях разные выработки, штреки, ходки-квершлаги — ну, тоннели такие, по которым и уголь в вагонетках возить будут, и люди передвигаться, и машины всякие, и все прочее. Так что проходчики самые что ни на есть главные люди, под землей.

— А если этот тоннель обвалится, ведь тяжесть-то какая, семьсот метров и все каменья, как же такую пропасть удержать? — сокрушалась мать.

— Ну, мам, ну, как ты не понимаешь. Тоннели крепятся. Подпорками такими из дерева, железа, бетона. Никогда он не обвалится. Там все рассчитано, все по науке. Нас вот три года учат этому. Это тебе не кирпичи класть — тяп-ляп — и готово! — гордился Вадим.

— Так кирпичи-то на солнышке, при свежем воздухе, небо над головой, а не каменья. — Мать вздыхала.

— Ничего ты не поняла, мам, — сердился будущий шахтер, — сто лет там люди работают. Это же так интересно!

Разбередил клин журавлей Вадькино сердце. И ковыльную степь под Воронежем вспомнил, и мать свою среди густых хлебов.

«Надо написать маме письмо, — решил он. — Работа, танцы, собрания, минуты свободной нет. А она каждый день почтальона выглядывает».

Витька ушел шагов на десять вперед, и Вадим видел его вихрастый затылок с длинными волосами, которые смешно подскакивали вверх в такт его шагам.

Друзья миновали клуб и медленно шли по широкой, усаженной кустами и деревьями улице. Во дворах шумела детвора, наслаждаясь свободой последних дней каникул.

На остановке толпилась молодежь. Подъехал автобус, и все хлынули в открытые двери. Вадим увидел знакомую девушку.

— Маринка, куда это вы?

— В театр, моряков смотреть! — Она приветливо помахала рукой. — Поехали с нами.

— Не могу. Нам в третью…

— Шахтеры вам уже не пара! — поддел Борис.

— У моряков любовь горячей! — весело стрельнула в парня статная дивчина с иссиня-черными цыганскими глазищами.

Витька хотел было вступить в разговор, даже приготовил фразу: «А у шахтеров она глубже», но встретился с этими глазами и замер, как завороженный. «Боже мой, неужели такие красавицы в нашем поселке живут?» Он остановился, раскрыл рот, но черноглазая с улыбкой скрылась в автобусе.

Парни подходили к общежитию, когда из-за угла навстречу им вышел Петр Васильевич Михеичев, пожилой сутулый шахтер, их бригадир.

— Что в забое? — спросил, здороваясь со всеми за руку.

— Убрали породу, поставили арку крепления, вторая смена докрепит, начнет бурить, — Виктор отвечал спокойно, рассудительно, и, глядя со стороны, можно было подумать, что это не двадцатилетний парнишка, а бывалый шахтер, с солидным подземным стажем.

— Трубы нарастили? — поинтересовался бригадир.

— Нет, — Витька опустил голову.

— Да что же это такое, черт возьми! — возмутился Петр Васильевич и хлопнул ладонями себя по бедрам. — Вы что, задохнуться хотите без воздуха?

— Просто мечтаем об этом! — так же резко сказал Борис. — Посчитаем за счастье дуба врезать в забое без кислорода!

— Так труб же нет, — сглаживая резкость Бориса, тихо сказал Тропинин.

— Как нет? — оторопел Михеичев.

— Очень просто, — набычившись, бросил Борис. — Позаботиться о том, чтобы были, некому.

— Сами знаете, у меня отгулы… — примирительно молвил бригадир. — А Плотникову доложили?

— Начальнику уголь нужен, а мы хоть в три дуги загнись в своем штреке! — Борис опять вспылил. — Десять метров полиэтиленовых выписал, а какой от них толк! Лопаются, как… — Борис сплюнул и отвернулся.

— Ты что… первый раз в забой спустился?! — набросился на него Михеичев. — Не знаешь, как этими трубами пользоваться? Одну в одну пропустить, получится двойная. Дак не лопнет.

— Пошел ты со своей рационализацией знаешь куда!.. — свирепел Борис. — Нам за погонные метры проходки платят. Какого хрена я битый час должен возиться с этими идиотскими трубами?

— А кто за тебя будет это делать? — твердо спросил бригадир.

— Тот, кто изобрел трубы, — подсказал Вадим.

— Какой-то прохвост в роли изобретателя три копейки сэкономил на материале, а в шахте сотни рублей на ветер из-за него летят… — Борис чертыхнулся.

— Изобретателя нам наверняка не удастся отыскать, — Михеичев понял, что спор получается беспредметным, вентиляционные трубы из нового материала действительно очень низкого качества, но других нет и работать надо с теми, какие есть. — Приходится мириться, — заключил он.

— Слишком долго вас приучали мириться со всем, — отрезал Борис. — У вас это уже в крови. А нам такое незачем. Мы не хотим расплачиваться за ошибки других!

— Эк, куда хватил! — Старый шахтер пристально посмотрел на Дербенева: — «Мы… вы…» Это что же, племена такие?

— Племена одни, взгляды разные.

— Ты вот что, Борис Петрович, рассуждения свои оставь при себе. Я институтов не заканчивал, а ты, коль пришел в забой, будь добр, честно работай! В третью смену пододвиньте вентилятор, нарастите трубы, а то и до беды недалеко.

Проходчики помолчали. Над северной окраиной поселка клубились белые облака и за ними, словно вымытое прозрачной синевой, простиралось бездонное небо.

— Правду ведь говорил Кульков, — Тропинин замедлил шаг, ждал, когда друзья поравняются с ним. — Кто, в самом деле, хозяин шахты? Мы, конечно.

— Посмотрел бы я на этого хозяина, когда его турнут в три шеи с шахты за что-нибудь, — Борис похлопал Витьку ладонью по плечу — мол, давай, давай, заливай.

— Ага!. За что-нибудь? — поймал на слове Витька. — За прогул? За пьянство, за нарушение ПБ, да? Но какой ты в этом случае хозяин, если шкодишь своему хозяйству?!

Они зашли в общежитие, протопали по коридору, открыли свою комнату. Все три койки были аккуратно застелены, на столе лежали газеты и одно письмо.

— Кто-то должен сбацать польку-бабочку! — Вадим поднял конверт над головой, повернулся к Борису. — А ну-ка, Боренька, с выходцем, да вприсядку!

Тот, не долго думая, хлопнул в ладоши, присел, потом быстро подпрыгнул и, изловчившись, выхватил из рук Вадима письмо. Прочитал обратный адрес, медленно сел, торопливо распечатал конверт и стал читать. Письмо было от сестры.

Виктор рассеянно копался в своей тумбочке, вытаскивал, перекладывал вещи с места на место, хмурил лоб, будто искал что-то и не мог найти.

— Так вот, Витенька! Какой я, едри те три дрына, хозяин!.. — Вадим, уперев руки в бока, сверху вниз смотрел на друга. — Если мне вместо хороших материалов суют в забой всякое дерьмо в виде полиэтиленовых труб. Как хозяину, они мне не нужны. Если я так буду хозяйствовать, то, сам понимаешь, вылечу в трубу.

— Ты носишь в кармане комсомольский билет, — Витька перестал копаться в тумбочке, — но ты хоть раз зашел в шахтком, рассказал о недостатках, попросил помощи, совета? Молчишь. Мастак побузить на задворках. А дело должен делать кто-то другой, хотя бы тот же Кульков.

— От Васеньки толку, знаешь… Одна пыль столбом. — Вадим безнадежно махнул рукой. — Что шеф скажет, то и будет.

— Ты катишь бочку на Кулькова, говоришь, не такой он. Буквально вчера я был невольным свидетелем его разговора с заместителем директора по снабжению. Заметь — вчера. Когда Кульков был всего лишь секретарем участка, а не шахты. Семен Гаврилович, говорит ему, не хотелось бы с вами ссориться… И рассказал об этих самых полиэтиленовых трубах. Тот отвечает: не я их, мол, изготовляю. А Кульков свое: на семнадцать-бис бесперебойно получают прорезиненные. Позвоните в комбинат, в министерство, вам виднее, но трубами постарайтесь обеспечить, иначе я не смогу больше сдерживать своих комсомольцев. Они рвутся на прием к секретарю райкома партии. Их несомненно примут, выслушают и сделают выводы.

— Ну и что?

— Что «ну и что»?

— Труб наш снабженец не достанет, отделается выговором, и все покатится по старинке. — Вадим сел.

— Тебе всегда все ясно. Поживем — увидим. — Виктор захлопнул тумбочку, занятия для рук там не нашлось.

Он опять подумал о жизни, о том, какая это сложная и радостная штука, и, наверное, никак нельзя без этих малых и больших сложностей, без них она, жизнь, была бы неинтересной, скучной и однообразной. Посмотрел в окно и вдруг представил, как наступит осень и как хорошо будет забраться с Вадимом в заросшую деревьями балку, валяться там по мягкому ковру опавших листьев, молча лежать на спине, смотреть в небо и мечтать. Он, Витька, сорвет несколько веток калины, отнесет в забой, сунет за распил и сам будет дивиться неестественной яркости горящих гроздьев среди серого однообразия породы.

«Чудак!» — скажет Вадим, а потом замолчит и надолго задумается. Может быть, он тоже будет думать о том, как хрупка и нежна эта веточка среди грозной мрачности подземелья и как силен человек, проникший сюда.

Потом они выедут на-гора и опять, уже в который раз, удивятся пронзительной яркости дня, радостной отчетливости цветов, деревьев, неба. И даже тогда, когда по окну застучат нудные осенние дожди и окончательно смоют все краски ушедшего лета, в душе Витьки загорится радостное нетерпение от ожидания предстоящих перемен в природе, а может, и в его жизни.

Тропинин вздохнул. Борис дочитывал письмо, громко сопел и все ниже опускал голову. Невеселые, знать, вести прилетели к нему. Витька походил по комнате, вновь присел у тумбочки, что-то искал.

«Неужели такая девушка может полюбить? — подумал он, перебирая в руках открытки с изображениями актрис. — Далеко всем им до нее, хоть и знаменитые…» Витька хлопнул дверцей, с разбега плюхнулся на кровать.

Над Донбассом стремительно сгущались сумерки.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Доверху груженная породой вагонетка сорвалась с рельсов и забурилась на все четыре колеса. Все бы ничего, дело это не такое уж редкое на путевом хозяйстве штрека, но она, эта вагонетка, застряла как раз на разминовке и отсекла партию порожних вагонов от лавы.

Хоть лопни, загнать порожняк было невозможно. Партия из тридцати пустехоньких вагонов, с электровозом во главе, стояла на подступах к лаве, и в самой лаве все было «на мази», чтобы на полную мощь качнуть уголек, но эта проклятая вагонетка с тяжелой, как свинец, породой затормозила все дело.

В штреке медленно, но уверенно назревал скандал. Виновника аварии определить было невозможно. То ли предыдущая смена слишком ретиво помогала люковому сформировать состав, то ли машинист электровоза резко сдал партию назад, забурил вагонетку, отцепил и умчал к стволу, — разбираться в этом было некогда. Ясным оставалось одно: в вагонетке — порода, значит, принадлежит она проходчикам, грузили ее в забое штрека, им и ставить ее на рельсы. Рабочим лавы порода эта совершенно ни к чему, их дело качать на-гора уголь. Тем более что добычная бригада находилась в самом верху лавы, и для того, чтобы ей спуститься на животах и коленях вниз, поставить вагонетку на колеса и потом тем же путем и способом ползти к своим рабочим местам, потребуется чуть ли не полсмены. И чего ради? Время простоя им никто не оплатит.

Но и у проходчиков в забое дел невпроворот. Да и не для того Михеичев плюнул на свои отгулы и спустился вместе с Борисом, Виктором и Вадимом в шахту, чтобы вместо занятий неотложным делом даром тратить время на какую-то идиотски застрявшую вагонетку. Продвижение штрека без того отстает от намеченного графика, лава вот-вот сядет на плечи, и тогда проблем на участке хватит, как любит выражаться Михеичев, по самые ноздри.

Смена обещала быть напряженной, без минуты передышки. Надо нарастить рельсы, зачистить и обурить забой, добавить эти злосчастные вентиляционные трубы, придвинуть вентилятор ближе к забою. Но, опять же, как перетащить трехсоткилограммовую махину вентилятора, если как раз против него застрял электровоз.

Александр Иванович Семаков, горный мастер участка, нацелясь лучом надзорки в лицо Михеичева, метеором подлетел к забою.

— В чем дело? — вкрадчиво и неопределенно спросил он, остановясь.

— Под шпалы канавки долбим, — невозмутимо ответил бригадир.

— Вижу, что канавки, а когда сюда шли, ничего не заметили? — Мастер пытался говорить спокойно.

— Вы про вагонетку… — Вадим опустил кирку.

— А то про кого же, про нее самую. — Семаков, как бы невзначай, чиркнул лучом света по лицу Вадима и вновь наставил его на Михеичева. — Л-л-лава, между п-п-прочим, уже п-п-пятнадцать минут с-с-стоит! — Он заикался, и, когда нервничал, заикание резко усиливалось. — По в-вашей м-м-милости порожняк нельзя з-з-загнать.

— Почему по нашей?.. — Бригадир знал, что мастер сейчас сорвется на крик, и тогда он сам, Михеичев, ответит ему тем же, потому тоже старался говорить спокойно.

— Породу из лавы качнули?.. — тихо спросил Семаков, еще надеясь, что все обойдется без шума, без нервотрепки, ему удастся убедить проходчиков покинуть забой и поставить на рельсы вагонетку.

— Нет, порода гружена в нашем забое. Ну и что из этого следует? — Михеичев тоже не хотел скандала, работать бы спокойно, но, видно, не избежать.

— Как что? — твердо, с расстановкой, боясь заикнуться, спросил Семаков. — Как что! — громче повторил он, губы его дернулись, и он, мучаясь и еще больше злясь от этого, выкрикнул: — Д-д-дядя з-за вас р-р-разбуривать б-б-будет!

— Разбурит пусть кто забурил, — бригадир деловито переложил кирку из одной руки в другую, собираясь продолжить работу и действием этим как бы говоря, к чему, мол, шум и глупо это заставлять их, людей очень занятых, заниматься посторонним делом.

— В-вагонетка ваша и вы д-должны немедленно поставить ее!

Семаков давно знал Михеичева, так же как Михеичев Семакова. Ни того, ни другого нельзя напугать криком, угрозами, отборным матом, каждый из них владел этим арсеналом в совершенстве. Но ситуация в эту богом проклятую смену складывалась из рук вон отвратительная, и горный мастер по долгу службы обязан был найти из нее выход. И чем скорее, тем лучше. За простой лавы ни руководство шахты, ни бригада шахтеров по головке не погладят.

— Послушайте, Александр Иванович! — Бригадир нехотя разогнулся, опустил кирку, слова цедил сквозь зубы, лениво: — Не дети мы с тобой. Порожняк-то нужен не мне, а им, — он кивнул лучом света в сторону лавы. — И вагонетку забурили не мы, а бог весть кто. Ну, с какой стати, ни с того ни с сего, мы должны зря тратить свое время?

— И бесплатно, — вставил Дербенев.

— Ты с-с-соображаешь, что говоришь? — Семаков не обратил внимания на слова Бориса, шагнул к Михеичеву. — Они же п-п-полсмены убьют н-н-на это!

— А если мы проволтузимся полсмены — это не в счет? — выкрикнул бригадир и зло сплюнул. Терпение его лопнуло, он первым решил перейти в атаку. — Видишь ли, лава стоит, угля нет, а если штрек остановится и та же лава догонит его, тогда что? А то, что и ее, голубушку, придется остановить. И не на день, и не на два… Или это никого не беспокоит? С каких пор проходчики стали пасынками на участке?

— Им ломовые лошади нужны! — подлил масла в огонь Борис.

— Ты пока помолчи, — осек его Михеичев. — У нас тоже есть план, и нам надо его выполнять. Это вы не хуже нас знаете.

— И заработать хотим не меньше их, — вновь вставил Борис. — Хлеб с маслом мы тоже любим. А его бесплатно не дают.

— Д-да поймите вы н-наконец!.. — мастер не выдержал и, торопясь и заикаясь, лихо загнул трехэтажным матом. — К-к-кроме личных интересов, есть интересы всего участка! — Ему вдруг полегчало, он перестал заикаться и, четко выговаривая слова, резко отрубал их взмахом ладони. — Струг стоит, конвейер стоит, угля нет. Угля! Из-за чего все мы торчим здесь, в этом подземелье. И не время разбирать, что главное, а что второстепенное. От нас ждут уголь. Уголь!

— За уголь платят им, нам — за погонные метры! — Борис сверлил мастера лучом своей коногонки.

— Не умничай, Дербенев! Кому нужны будут погонные метры, если не будет угля? И… В конце концов, сменой руковожу я. Б-б-бросайте инструменты и м-м-марш к в-в-вагонетке!

— Бабой своей командуй! — выкрикнул Борис. — Видали мы таких командиров!

— Я н-н-не знаю, к-к-каких ты видел, но тебя я отстраню от работы и отправлю на-гора.

— Н-на, выкуси! — Борис неожиданно заикнулся и разозлился от этого еще больше. — Мало того, что принуждает делать бесплатную работу, так еще и угрожает.

— Ты срываешь работу всей смены! — Семаков шагнул к Борису.

— Козлов отпущения ищешь! . . . твою мать! — процедил сквозь зубы Дербенев и поднял зажатый в руке клевак. — Хочешь, чтобы на носилках вынесли?

— А ну, разойдись! — Михеичев растолкал их в стороны, рванул из рук Бориса клевак. — Где нужно, пошустрей управляйся им!

— Если сейчас же вагонетка не будет стоять на рельсах, п-п-пеняйте на себя! — Семаков повернулся и быстрым шагом пошел по штреку.

Шаги его затихли, за ближайшим выступом потерялся луч надзорки, в забое повисла тягостная тишина. Михеичев крутил переключатель на коногонке, устанавливал то ближний, то дальний свет, но делал это не потому, что так надо было, а для того, чтобы хоть чем-то занять руки. Борис сопел, затягивая туже ремень на спецовке, Вадим осторожно шарил лучом по блестящему рельсу и все старался поднять свет на Виктора, посмотреть на выражение его лица, но почему-то боялся это сделать.

Сзади Михеичева, с кровли, крупными блестящими каплями плюхалась о почву вода, и Витька зачем-то начал считать шлепки, но сосчитал до шести и с досадой бросил это занятие.

Не понравился ему этот инцидент с самого начала. Во время разговора бригадира с Семаковым он никак не мог четко определить свое отношение к спору. Когда говорил Михеичев, казалось: он прав, но выдвигал свои аргументы мастер — и справедливость оказывалась на его стороне.

Виктор не хотел вступать в спор, слушать спорящих было неприятно, но и идти поднимать эту пятитонную махину тоже не ахти как хотелось, однако же коль такое случилось, то должен же кто-то поступиться и временем, и заработком, но аварию ликвидировать. Дело тут не в профессиональной гордости или в главенствующем положении, а в том, чтобы уголь бесперебойно шел на-гора. И в этом, самом главном, Виктор был согласен с мастером.

— Сейчас по телефону главному на нас настукает, — изрек Гайворонский.

— Пусть доносит! Пусть хоть самому господу богу жалуется! — Борис потер грязным кулаком нос, отчего все лицо его вмиг изменилось, будто он надел смешно разукрашенную маску.

— Шум будет… — мечтательно, с каким-то восхищением протянул Вадим. — На всю шахту прогремим. Про нас, может, даже в газете напишут.

— Только этого нам не хватало! — резко сказал Михеичев. — Три кола ей в корень! — Он зло отбросил кайло. — Чего зря время терять? Пошли…

Около вагонетки, невесть как забурившейся на разминовке, в двух метрах от погрузочного люка, с распилами в руках копошились Семаков и машинист электровоза. Колеса вагонетки по самые оси врезались в почву, между шпал хлюпала густая, холодная грязь — смесь размокшей породы и угольного штыба.

Мастер с ног до головы был забрызган липкой грязью, мокрый распил вертелся в руках, а он, пыхтя и оскользаясь, старался подсунуть его под ось вагонетки. Машинист черными оскользлыми руками толкал ее в бок с другой стороны, но делал это нехотя, скорее для вида, потому что ни на капельку не верил в успех этой затеи.

Заляпанная черной жижей, наваленная доверху серыми породными глыбами, махина даже не вздрагивала, стояла, будто намертво зацементированная. Да и сам Семаков суетился с распилом скорее от отчаянной безнадежности что-либо сделать такими чрезмерно малыми силами.

Он окончательно выдохся от бесплодных попыток засунуть вагу под ось. Грязь брызгала ему в лицо и вместе с потом текла к подбородку, холодными липкими ручейками ползла за ворот спецовки. Семаков глухо и как-то обреченно матерился и на эту трижды проклятую вагонетку, и на несговорчивых проходчиков, и на то, что надо же всему этому случиться именно в его смену и именно тогда, когда в лаве все в порядке, лишь нажимай кнопки и на всю мощь качай антрацит. Теперь же крупного разноса, притом в крутых выражениях, на которые был не скуп главный, не избежать.

Александр Иванович поскользнулся и упал.

— Т-т-твою м-мать!.. — каким-то бабьим писклявым голосом выругался он вслух и, совсем подавленный и обессилевший, смахивая со спецовки грязь, поднялся.

— Плавать в мультяге учишься? — Михеичев стоял с другой стороны вагонетки и шарил по колесам лучом света, прикидывая, с чего начать.

С толстыми распилами подошли Гайворонский и Тропинин. В глубине штрека мерцал приближающийся огонек Дербенева.

— Самоставы есть? — спросил бригадир.

— К-к-какие тебе с-с-самоставы! Не видишь, по самый пуп села. В-в-вагами н-надо…

— Домкрат бы сюда, — осторожно посоветовал Вадим.

— А еще лучше подъемный кран, — подтрунил бригадир. — Со стрелою. Пак — и готово! А над головой солнышко горит. Куда подсунешь домкрат?

— Так разгрузить ее, ко всем чертям собачьим, едри те три дрына! — Гайворонский аж каску сдвинул набекрень.

— Слушай, Вадим батькович, да ты же гений! — воскликнул Семаков.

— А породу по карманам рассуем или этому гению за пазуху нагрузим, — сквозь зубы процедил подошедший Борис.

— Го, за пазуху, что за пазуху! — обиделся тот. — Подгоним погрузочную машину, навалим ей в ковш, а потом…

— Бегом! Гони машину! — радостно гукнул бригадир, подталкивая Витьку в спину. — Вправду говорят, одна голова хорошо, а две лучше.

Витька вернулся без машины, угрюмый и злой.

— Рационализатор… — ворчал он. — У нее кабель-то не безразмерный. Всего и хватило на двадцать метров.

— Сам бы мог пораньше сообразить. А если пустую вагонетку подкатить поближе и в нее перегрузить? — не унимался Гайворонский.

— Пупок развяжется от таких каменюк! — набросился на него Борис. — Ближе десяти метров не подгонишь вагонетку!

— У кого он слабо завязан, пусть газводичкой торговать отправляется, — поддел Дербенева мастер и решительно скомандовал: — Ну, братцы-кролики, взялись!

Оскользаясь и падая, сдирая с ладоней кожу об острые края породы, чертыхаясь и подшучивая друг над другом, они перегрузили породу из одной вагонетки в другую, поставили забурившуюся на рельсы и уставшие, в мокрых снаружи и изнутри спецовках, вернулись к себе в забой. Хоть и чувствовали проходчики удовлетворение оттого, что авария ликвидирована, добычная бригада может включать струг и качать уголь, как говорится, сколько влезет, на душе у каждого было муторно.

С левой стороны штрека, у самого забоя, белели сваленные в кучу шпалы, сиротливо и будто обидевшись на своих владельцев, лежали у недоделанных канавок клеваки, молчали колонковые сверла, и сам забой казался хмурым и неприветливым.

«Они-то могут наверстать, — грустно подумал Михеичев, краем уха уловив звук включившегося струга и за ним конвейера, а через некоторое время уже отчетливый хрустящий стук падающего в вагонетки угля. — Наш график полетел ко всем чертям!»

Бригадир подумал, что непонятно как-то иной раз случается в их шахтерской жизни. Ни за понюх табака надо поступиться своими интересами и выручать других. А этого упущенного времени им никто не вернет, да и денег не доплатят и головомойку хорошую устроят, коли задания не выполнят, и если бы они отказались разбуривать вагонетку, то никто бы не заставил, закона такого нет, а они вот хоть и поворчали, но собрались и пошли и сделали то, что надо сделать. Да и с самого начала и они, проходчики, и, наверное, Семаков, пусть смутно, но были не то чтобы уверены, а по крайней мере, понимали: дело это надо сделать, и они его сделают, иначе и в глаза друг другу будет стыдно смотреть, и на-гора невесело выезжать.

Мысли шахтера вели дальше, и понемножку спадала тяжесть с души. Что ни говори, а приятно было, что его коллеги, ребята, только-только начинающие рабочую жизнь, пошли за ним без лишних разговоров, значит, поступили тоже по велению совести.

На какой-то миг Михеичеву стало по-отцовски жаль их, но он тут же отогнал это чувство.

«Чушь какая! А если бы мой сын был здесь и поступил иначе? Да я б с него семь шкур спустил! Мы ж шахтеры, а не какие-нибудь там…»

Где и кто «какие-нибудь», Петр Васильевич не стал отыскивать, потому что действительно вспомнил своего сына, а вспоминать его совсем не хотел, хотя и давно смирился с тем, что Валерий не пошел по стопам отца, не получилось желанной шахтерской династии, а двинул (по его же выражению) в финансисты. Торговый институт тоже ничего… Но Горный…

Любовь старого шахтера к своему сыну не уменьшилась от этого, но в последнее время он все чаще стал задумываться над тем, что слишком рано у современных юнцов появляется какой-то сухо-рациональный подход к выбору профессии. Грустно было видеть свое чадо и его друзей, которые в пятнадцать лет уже переболели романтикой и неотвратимо превращались в расчетливых старичков.

«Пап, ну что хорошего в твоем погребе? — Это он о шахте. — Тетя Эмма-парикмахерша зарабатывает больше тебя. И над головой у нее ничего не висит. И на пузе не надо ползать. Грязища, темнота…»

«Валера, ты же мужчина! Неужели не хочется почувствовать себя сильным, нужным?»

Он не любил громких слов, а по-иному объяснить свою любовь, гордость многострадальной, опасной, но безмерно милой его сердцу профессии горняка не мог.

«Это ж, знаешь, вот этими руками в нутре земли… тепло и свет… а на-гора выскочишь, человеком себя чувствуешь…»

«Ах, ах, ах! А Владимир Евстигнеевич, тот, что сосед наш справа, без всяких страстей-мордастей, чистенький, гладенький, складиком небольшим заведует, и во дворе у него «Лада» стоит, а около речки дача. Вот там, я думаю, он очень хорошо себя чувствует. Солнце, воздух и вода, и автомобиль в придачу».

«Тебе бы бабой родиться».

«Папуля, среди баб ряды романтиков очень поредели. Поскорее бы замуж выскочить за преуспевающего в жизни жениха и воспользоваться своей эмансипацией. В смысле, на его шее покататься».

«Святое-то хоть есть что-нибудь за душой?»

«Люблю своих предков, то есть тебя с мамулей, и хочу обеспечить их старость хоть самую малость. Сами этого не сумели сделать. Ты, я думаю, не откажешься, если я подкачу на собственном автомобиле и приглашу тебя в лес, на речку, шашлычком побаловаться, на природу полюбоваться, в город, в театр смотать. Витрины, магазины, ярмарки, базары…»

«Снаружи все это. Маета, блеск, а внутри что?!»

«Внутри магазинов красивые товары для народа, в театрах — спектакли».

«Допустим, дача сгорит, машина разобьется, что останется?»

«Но ведь в твоем погребе каждую минуту может случиться что-нибудь похуже. Жмяк — и в ящик…»

«Я тридцать лет работаю в шахте, и, если завтра случится то, о чем ты говоришь, люди скажут: он честно прожил свою жизнь. И совсем не ради барахла. Не за побрякушками приходит человек на эту землю».

«Я понимаю — сделать ее лучше, жить для других, посадить…»

«Просто каждый день чувствовать себя человеком, а не скотом!»

Они говорили на разных языках…

Михеичев встал со шпалы, привычно поплевал на руки, поднял клевак.

— Ну, ребятки, пора за дело. Витя с Борей, ставьте колонки, мы с Вадиком нарастим рельсы.

Штрек разом ожил, наполнился шумом, стуком; казалось, что он повеселел и забыл обиду. По кровле, почве, по черным распилам и серой породе метались лучи коногонок, скрещивались между собой, будто острые, длинные клинки, резали на крутые ломти поднявшуюся от забоя пыль.

Виктор поставил колонку, заправил бур, подошел к пускателю, мгновение помедлил, потом с удовольствием вдавил тугую, холодную кнопку в корпус. Бур вздрогнул, сердито уркнул и взвыл высоким звенящим звуком. Виктор потянул рычаг на себя, давая ход штанге, та со звоном чиркнула по камню, а потом начала медленно ввинчиваться в забой. Серой пудрой плеснула порода и туманом поползла по штреку. Рядом взревела колонка Бориса, звук слился в сплошной оглушительный вой, пыль вздыбилась стеной, и мечущийся свет коногонок уже походил на матово расползшиеся лучи прожекторов в дымном, разбомбленном небе.

Неистовый азарт охватывал в такие моменты Тропинина. Ему и самому хотелось орать что есть мочи, голыми руками наброситься на забой, ломать и крушить породу. Он торопил бур: скорее, скорее, глубже, еще глубже! Штанга медленно ввинчивалась в вековую твердь, парнем овладевало нетерпение.

«Неужели нельзя придумать что-либо побыстроходнее?!» — зудело внутри.

Порой Витька затягивал песню. И, еле улавливая свой голос, сливающийся с ревом бура, он вдруг переставал различать, кто поет — он, или бур, или кто-то другой, запрятанный в этой таинственной каменной глубине.

Витьке приходили на память рассказы старых шахтеров о том, что в шахте якобы живет злой шахтерский дух — Шубин, который крадет зазевавшихся горняков, затаскивает в глухой забой и губит там. Он не верил в эти сказки, невесть для чего придуманные. Но говорят, что дух — это душа шахтера, погибшего в завале да так и не извлеченного оттуда. Вот он и мстит живым. Что ни говори, но от этих мыслей становилось страшновато. Витька борол себя: не может такого быть!

Но в чудо Тропинин верил. Надеялся, что когда-нибудь, где-нибудь, неизвестно на каком километре его подземных дорог, он встретится с ним. Нет, не испугается — удивится, и многое в жизни станет понятнее. Ведь светило здесь когда-то солнце, если росли леса, из которых явился вот этот уголь.

Сегодня ему петь не хотелось. Не шла почему-то песня.

Бур шел ровно, без срывов, из шпура горячим серым ручейком текла породная пыль. Колонка дрожала и надсадно выла.

«Ни черта не успеем сделать, — уныло думал Виктор. — Михеичева жаль. Целый месяц без выходных вкалывал. Взял отгулы, один день с засолкой огурцов и помидоров душу отвел, бросил все, спустился в шахту — и вот тебе… Где она взялась, треклятая! График сломаем — разворчится аж до самого дома… Хуже зубной боли».

Колонка Бориса начала давать перебои, потом смолкла.

— Что у тебя? — крикнул Виктор.

Борис нервно дергал ручку подачи, но штанга только чуть-чуть вздрагивала. Витька отключил установку, подошел к Дербеневу. Тот, чертыхаясь, пытался провернуть застрявший бур.

— Какой олух придумал затачивать коронки! Была бы она новая, черта два застряла…

— Не скажи, — вяло возразил Тропинин, а в уме прикинул: «Минут на пятнадцать возни хватит, вполне. Одно к одному».

— Если хорошо заточить, не хуже новой визжать будет, — добавил он, убеждаясь, что пятнадцать минут, хочешь не хочешь, потерять придется.

— «Визжать, визжать…» — передразнил Борис — Если бы там, в полированных кабинетах, мужики получше головами думали, то не решили бы победитовую коронку наждаком точить. — Он дал обратный ход штанге, но мотор только обиженно мыкнул, как голодная корова, а бур даже не вздрогнул.

— Крутнем вручную, — предложил Витька. — Это верней, а то, чего доброго, мотор спалим. Ну и везучая у нас сегодня смена…

— Почему стоим, братва? — подал голос Михеичев.

— Бур застрял, — даже не сказал, а как-то обиженно прокудахтал Тропинин.

— Час от часу не легче. — Михеичев торопливо двинулся к ребятам. — Сила есть, ума не надо! А тут и то и другое потребно. Придавил что есть мочи, дак и защемило. Сколько раз повторял: легче нужно переть на забой, надо с умом спешить. Камень, он ведь тонкого обхождения требует.

— Ты мне коронку новую дай, а потом про обхождение толкуй! — взвился Борис. — Камень не баба, для него инструмент острый нужен, а не это трижды переточенное дерьмо! Какой-то охламон не заточил как следует, а тут возись с ним, да еще с диспутами лезут, воспитывают.

— Такой же, наверное, как ты или он, — Михеичев кивнул на Виктора. — Может, дружок ваш, вместе на танцы шастаете, футбол пинаете, в столовке за одним столом борщ стебаете. Вот отыщите его и как шахтер шахтеру скажите: что же ты, мол, охламон иваныч, подводишь нас! Я, мол, за такие штуки знаешь что с тобой сделаю!

Под нажимом ключа бур помаленьку поворачивался вокруг оси, а Тропинин и бригадир, будто заправские пушкари, тянули его из шпура, как шомпол из ствола орудия, и он подавался.

— Или на собрание его, голубчика, вызовите, поставьте лицом к людям и спросите: что же ты вытворяешь, паразит?! Мы работаем, а ты нам палки в колеса… — Голос бригадира удерживался на какой-то грани, отделяющей серьезный тон от шутливого, и Борис не мог уловить ее, эту грань, путался в догадках, то ли Михеичев шутит, то ли высмеивает его или просто издевается над ним.

Бур наконец освободили, и все разошлись по своим местам. Вновь взвыли моторы колонок. Тугим гудом дрожал вентилятор, конец полиэтиленовой трубы бился на свежей струе, будто пытающийся взлететь лебедь. И тут под лавой гулко стукнулись буферами вагонетки, воздух в штреке качнулся, упругой волной ударил в забой и, мелко дрожа, откатился назад.

«Вторую партию потянули на опрокид», — подумал Виктор, и стало ему радостно, что в лаве дела идут хорошо, уголь плывет к стволу состав за составом, значит, участок выполнит план и ребята выедут на-гора веселыми, с шутками-прибаутками, гоготом — молотки!

Виктор посмотрел на часы и подумал, что, наверное, вот сейчас, на поверхности, над восточной окраиной поселка, из-за ставка, всходит солнце. Огромный красивый шар выползает из-за горизонта, багрово блестит в окнах домов, освещает еще не совсем ярким малиновым светом шкивы на копре и тупорылый конус террикона.

В донецкой степи стоит росная тишина и огромные, длинные тени от строений как бы подчеркивают этот покой и умиротворенность, но потом тени отползут, степь расправится, смахнет сонную дрему и зазвенит, и заискрится под слепящими лучами.

Виктор почувствовал себя сильным и немного пожалел, что о состоянии этом нельзя никому рассказать, даже Вадиму. Да и возможно ли поведать об этом скупым человеческим языком, слов не хватит…

И тут он вдруг вспомнил, как однажды в ночную смену в бригаде случилась непоправимая поломка и им ничего не оставалось делать, как выехать на-гора.

Занималось утро. От правого скоса террикона отрывалось, набирая высоту, солнце. Шахтерский поселок спал, и только кое-где дымились трубы. Дым как-то несмело стлался над крышами, будто боялся подняться вверх, опередить солнце. С балкона трехэтажного дома звонко прокричал петух. И миг этот и его неповторимость волновали. Со стороны лесопосадки тянуло легким ветерком. Воздух пахнул созревшей клубникой, молодым донником, тополями. Тропинин стоял, широко расставив ноги, сняв с головы каску, ветер трепал его волосы, щекотно обдувал потную грудь, чумазое улыбающееся лицо. Он неотрывно смотрел на пылающий красной медью диск, будто впервые видел такое диво: совсем не яркое, не режущее глаза солнце у истока нового дня.

…«Обурить забой мы, пожалуй, успеем, — подумал, вернувшись к действительности, Виктор. — А что толку? — тут же возразил себе. — Пока рельсы не нарастим, все равно палить забой никто не будет. Породу вручную не нагрузишься. Для машины нужны рельсы».

Он переставил штангу, начал бурить последний шпур. Бур находился у самой почвы, и шахтер знал, что бурить будет легче, потому что порода там немного мягче. Отирая со лба грязный пот, к забою подошел Михеичев.

— Поднажмите, ребятки, может, управимся. Авось господь бог поможет.

Он поднял палец вверх, и Витька невольно поднял голову: луч коногонки осветил низкую кровлю с набрякшими, готовыми сорваться волдырями вонючей сероводородной воды, крупную трещину, полоснувшую камень наискосок от забоя к арке, и рядом размытый предыдущим взрывом, нечеткий отпечаток то ли доисторического животного, то ли окаменелого листа.

Михеичев отошел. Штанга действительно шла в породу легче. Но в забое отчего-то стало вдруг темно. Тропинин переключил фонарь на другую спираль и увидел, что она медленно, как догорающая спичка, гаснет. Он поспешно вернул переключатель в прежнее положение, но и первая спираль светилась блеклым красноватым светом.

«Аккумулятор сел».

Виктор шарахнул кулаком по коробке на поясе, но света не прибавилось, наоборот, он с каждой секундой тускнел.

«Беда не ходит в одиночку…» — тоскливо подумал парень и на мгновение размяк, захотелось все бросить, махнуть рукой на долг, на график, сесть возле забоя, закрыть лицо руками и завыть.

Работать у колонки без света — такое же безумие, как пускать дрова в бешено вращающийся зубастый диск циркулярки с накрепко завязанными глазами.

«Болван! — клял себя Тропинин. — Вчера спешили, наверное, не очень плотно включил аккумулятор на подзарядку».

Он отключил колонку, подбежал к бригадиру.

— Петр Васильевич, аккумулятор сел. Коногонка совсем не светит. Ей-богу…

— Как не светит? — оторопело спросил тот.

— Ну, вот… — Тропинин щелкал переключателем и виновато морщил лицо.

— «Сел, сел…» — с досадой и как-то по-детски, со слезой в голосе перекричал его Михеичев. — Работнички, вашу мать! Ну смена выдалась! Вадим, живо к колонке! Да не жми на подачу, как мерин, бур сломаешь. Ну смена… Бери клевак, с моим светом работать будем. Да смотри по ноге не угоди, — прикрикнул на Виктора, потом, будто извиняясь, но все тем же бранным голосом, добавил: — Сапоги жалко, ногу — нисколько. Вот уйдем, а тебя тут оставим. Как до ствола-то доберешься?

— По свежей струе, — как на уроке ответил Витька.

— Ишь, догадливый какой! До обеда на ощупь ползти будешь, миллион шишек набьешь, если вообще дурную голову не сломишь.

— Так аккумулятор же сел. Я виноват, что ли… техника… — соврал Виктор и в темноте почувствовал, что покраснел.

— Проверять зарядку Шишкин будет? Нет, наверное, пока сама жизнь не научит, дак проку от слов мало. Какой же ты шахтер, если у тебя огонька нет! Ты же беспомощней, чем слепой в дремучем лесу. Пропадешь в два счета ни за понюх табака. Да еще как пропадешь!

Гайворонский добуривал последний шпур и, как всегда, лихачил. То освобождал штангу, оттягивая ее на себя, и мотор вскрикивал на высоких оборотах, то давил на нее изо всех сил, тогда двигатель задыхался, стонал, как от боли, то вновь отпускал… С машинами Вадим обращаться не умел, будто хотел испытать их долготерпение, издевался над ними.

«Вот ты железяка крепкая, как сто чертей, а я что хочу с тобой, то и сделаю. Кто сильней? Визжишь? Вот то-то!»

Михеичев подсвечивал Виктору своей коногонкой, работа шла без задержки.

— Сейчас что… Теперь электрика. А вот раньше… Тогда керосинки. Ух, чертовы бестии! Ну и привередливы. Сильная струя подует — тушит. Ненароком стукнешь дном — пламя с фитиля фьють — и будь здоров. Беда одна, да и только. Дак лет пятнадцать назад, на 153-бис работал…

— В проходке? — спросил Виктор, но не для того, чтобы узнать, где работал его нынешний бригадир пятнадцать лет назад, а чтобы извиниться перед старым шахтером за свою непоправимую промашку.

— В проходке, — довольно ответил тот; мол, а где же еще, незачем даже спрашивать, само собой… — Иду, значит, по штреку, забой зачищал, задержался трошки, отстал от бригады. Топаю себе, думы меня обуяли. Не помню какие, но хорошие. Приятные. Когда на-гора идешь, дак всегда приятность на душе устанавливается. Рот раззявил и… тюк керосинкой об стойку… Твою мать… темень в глаза давит, аж моргать больно. Ну, решаю, на общупку по свежей струе пойду. Ветер, значит, чтоб навстречу дул. Иду, падаю, поднимаюсь, локти, лоб, коленки — все поснес до крови.

— Сели бы, подождали, — жалобно посоветовал Витька.

— Кого? — с иронией в голосе протянул Михеичев.

— Кого-нибудь…

— Дак дело-то было под выходной день, а наша смена последняя. Кого ждать? Никто не пройдет. Хоть садись, как ты говоришь, и пропадай задарма.

— Далеко до ствола? — вновь пожалел Виктор.

— В том и вопрос, что километра три с гаком, да не по одной выработке, а с переходом еще на три. По штреку на бремсберг, потом по ходку на квершлаг. Вот я на одном из переходов дак и заплутал.

Бригадир говорил медленно, стараясь подсветить и себе, и напарнику. Они почти заканчивали долбить клеваками углубления, укладывать в канавки шпалы, при одном свете было проще.

— Иду, чувствую, дышать стало трудней. Что за чертовщина! Неужели устал? Дак не в усталости, чую, дело. Что-то не так. И в голове будто кружится. Да как вспомню! Где-то брошенная выработка была, без проветривания уже полгода стоит. В нее залез. Задохнусь к чертовой бабушке. Повернул назад. Дак хочу бежать, а сил нет. Один страх. Ноги заплетаются, воздуха не хватает…

— Не упали? — нетерпеливо спросил Виктор.

— Выкарабкался… Часа четыре шел до ствола. Шишки уже и считать перестал. Рад без памяти, что жив остался. Зато на всю жизнь запомнил: шахтер без света под землей — как без глаз и без рук, а то и без ног — все вместе. Электрика — дело хорошее, но за ней глаз да глаз нужен.

От лавы по штреку плыл неумолчный гул струга, с хрястом бились о днища вагонеток крупные куски угля, в забое тоскливо подвывал вентилятор, повеяло сырым воздухом, стало легче дышать, и Михеичев, вытирая пот с лица, пожалел о том, что при всем их желании задержаться в забое, чтобы помочь товарищам наверстать упущенное, они не смогут.

А в том, что ребята остались бы еще на часок-другой, он не сомневался. Поворчали бы, конечно, особенно Борис, но остались. Дак Борис, что Борис?.. Такой у него характер, и даже не характер, а взгляд на жизнь, что ли. Вот и… Мысль Петра Васильевича вильнула на другое.

«А Семаков молодец! Напористый парень. Руководитель таким и должен быть. А то, что бы… Дак вышло бы хуже».

Борис с Вадимом снимали колонки и громко переговаривались.

— Слушай, Борь, чего ты не женишься? — интересовался Гайворонский.

— Мне без жены баб хватает, — отговаривался тот. — Детей нарожает. А при такой повышенной зарплате, как у нас сегодня, без штанов останешься.

— На свадьбе во как охота погулять!

— Свадьба, ребятки, дело серьезное, — откликнулся Михеичев. — И то надо, и это необходимо, и того пригласи, и без этого не обойтись. Голова кругом пойдет. Туда кинешь, сюда бросишь, а сто человек приглашать необходимо. Больше тысячи средств потянет. Одно разорение. Лучше эти деньги отдать им — нате, как хотите, так и распоряжайтесь. Желаете — вещи-барахло приобретайте, хотите — в путешествие или на курорт отправляйтесь, воля ваша. Дак ведь осудят люди, пожадничал, скажут. И опять же, что мы — хуже других? У тех пир горой, а мы единственного сына и…

— Петр Васильевич, что-то вы так вплотную к этому вопросу? — спросил Витька.

— Дак как же иначе? — Бригадир подсветил ему, ловко тюкнул топором по шпале, чуть подвернул ее, уложил в канавку. — Плотнее некуда. Так и сказал: «Кончаю свою холостую, безалаберную жизнь, добровольно в лапы эмансипации пру».

— Кто, сын? — опять спросил Тропинин.

— Не сосед, ясно…

Михеичев было рассердился на себя — отчего ни с того ни с сего разоткровенничался?.. Нужны им его отцовские заботы-хлопоты с предстоящей свадьбой! Может, вовсе не поймут, высмеют старика. Зубоскалить ишь как поднаторели. Палец не то что в рот, на расстоянии не показывай — руку отхватят.

Но эта минутная отчужденность сразу прошла, и Михеичеву захотелось поделиться с ребятами своими переживаниями, потому что был почти уверен, не станут они подсмеиваться над ним. Вновь вспомнил сына, но за какой-то зыбкой пеленой, и опять на душе стало скверно, предстоящие хлопоты показались чрезмерно трудными, почти непреодолимыми. Теперь вообще уйдет Валерка из дому, окончательно оторвется от родителей.

Во всех своих помыслах Петр Васильевич желал сыну счастья, даже был уверен, что счастлив он будет, но каким-то другим счастьем, не тем, каким счастлив он, его отец. И горько и непонятно было от этого.

Взять Виктора, Вадима, они будут счастливы? Конечно. В этом он почему-то не сомневался. То ли оттого, что были они не сыновьями, а просто товарищами по работе, то ли потому, что видел: крепкие ребята, жадные до работы, и профессию выбрали что надо. Это счастье было понятно. И он чуть-чуть позавидовал их молодости, здоровью, их трудным, но таким интересным шахтерским дорогам.

Недалеко от забоя по-прежнему тяжелыми шлепками билась о почву капель. В месте ударов в камне образовалась неглубокая воронка, и через ее края вода тонким ручейком текла к сточной канавке, мутнела, смешиваясь там с размокшей и измельченной породой, и медленно ползла дальше к стволу, к булькающему хрипу водоотливных насосов.

Под лавой ухнул состав, груженный углем, вслед ему завыл на холостых оборотах мотор струга и разом стих. Работа в лаве закончилась.

Воздух под напором вентилятора шуршал по трубам, обвевал забой и широкой бесшумной рекой тек по штреку, заворачивал в лаву и тянулся через нее к запутанным лабиринтам горных выработок.

Проходчики приумолкли. Стучали топорами, клевками, спешили уложить шпалы, нарастить рельсы, но никто уже не надеялся на то, что они успеют закончить цикл к приходу сменщиков. Чертовски нелегкая работенка выдалась сегодня. Ныли руки, болели спины, и пот, уже не испариной, а ручьями, полз по лицу, смешанный с пылью, лип к телу; Витька, как заведенный, бил и бил кайлом по почве, а порода как никогда казалась твердой и неподатливой.

«Надо успеть, успеть», — твердил он, но клевак с каждым ударом становился все тяжелей и тяжелей. И тогда само по себе приходило: «Нет, не успеем, хоть лопни — не успеем».

Видел Витька, что и Михеич не так шибко тюкает топором по шпалам и все чаще разгибает спину, закладывает руки назад, пытается подпереть, выпрямить ее. Вадим балагурил, но Витька-то знает, чего это ему стоит. Борис, тот может бросить инструмент, сесть и сказать: все, братва, больше не могу, выдохся. Нет, Вадим будет падать, но такого не позволит. Шутить только будет зло. Впрочем, и Борис сегодня на высоте. Умывается потом, но вкалывает на совесть. Но что они могут сделать, если время неумолимо, а силы не беспредельны?

Муторно было на душе у проходчиков. И без того выбившийся из темпа штрек отстанет еще на несколько сантиметров, а то и на метр-полтора, если у следующей смены дела пойдут так же. А хорошо они просто не могут пойти. Придут в забой со взрывником — палить нельзя, и пойдет кутерьма. График проходки окончательно рухнет, как карточный домик. И пойдут бурные собрания, шумные до оголтелости; наряды, косые взгляды рабочих лавы.

«Ну, что, зашились?! Кишка тонка! Истопниками в бойлерную идите!»

И собрания, и наряды еще можно как-то перетерпеть, но эти взгляды коллег шахтеров, их высказанные и невысказанные укоры переносить будет обидно и больно. Зачастит в забой начальство, пойдет суета, толчея, работать придется с нервотрепными перегрузками.

А вот и они, сменщики. Впереди всех, шурша пересохшими брезентовыми штанами, шел Дутов. Глазок коногонки держал в руке и шарил им по боковинам выработки, будто что-то искал. Он всегда делал так, и каждый раз его спецовка издавала звук трущихся друг о друга кирпичей, все в бригаде знали об этом, вначале подсмеивались, потом привыкли — такая уж у человека походка. Ростом Иван был невелик, но суетлив и задирист.

Сзади двигались еще три ярких луча. Свежезаряженные аккумуляторы калили лампочки на всю мощь. Справа шел Кошкарев. Его тоже можно было безошибочно узнать на расстоянии видимости луча коногонки. Он и на поверхности ходил низко опустив голову, но там это, как ни странно, не так бросалось в глаза, как здесь, в шахте. Съехавшая на лоб каска с глазком светильника высвечивала впереди четкий крут, и казалось: Кошкарев, идя по штреку, только тем и занят, что изо всех сил старается догнать убегающий светляк и наступить на него. Над Гаврилой подшучивали.

«Ты как Олег Попов в цирке. Тот ладошками свет в кучу сгребает, а ты ногами затоптать норовишь».

«Что же мне, в кровлю светить прикажете? В цирке светло, тепло и мухи не кусают, а тут без божьей помощи лоб расшибить можно», — полушутя, полусерьезно отговаривался шахтер.

Чуть сзади конечно же мерцала коногонка Чернышева. Ее свет так же спокоен, уравновешен, как и он сам. Светит нацеленно, ровно, не мельтешит зря по сторонам, не обращает внимания на мелочи, сосредоточена на главном.

Четвертым был, вероятно, Гриша Ефимов, недавний пэтэушник с длинной, как у гуся, шеей. В его походке было что-то прыгающее, будто шел он по батуту или, дергаясь на своем оркестрантском стульчике, отмерял шаги в такт ударам по здоровенному белому барабану.

— Так, так… — подойдя, проговорил Дутов и начал деловито вставлять глазок коногонки в каску.

— Здравствуйте, во-первых, — Михеичев будто укорил его и вместе с тем извинился.

— Не за что здравия-то желать, — Дутов, не сумев вставить глазок, снял с головы каску и завертел ее в руках.

— Ты пойди Семакова спроси! — выкрикнул, не сдержавшись, Гайворонский.

— Я твоего Семакова знаешь где видел!.. — зло, но тихим голосом сказал подошедший Кошкарев.

— Сейчас взрывник подойдет, нам что прикажете делать? — Федот Изотович шмыгнул носом.

— Где он, взрывник-то? — спросил Тропинин, вытянув шею, и весь подался в сторону Чернышева, надеясь услышать от этого рассудительного человека какую-то утешительную весть, вроде той, что взрывник надолго задержится или по дороге к ним завернет и отпалит другой объект.

— На складе взрывчатку получает, — каменным голосом бросил Дутов. — И первая путевка у него в наш забой.

— Запальщик кто? — спросил бригадир.

— Павло! — как камнем пульнул в него Кошкарев.

— Хлопцы! — воскликнул Виктор. — Может, его перевстретить и попросить сменить маршрут? Пусть быстренько на другом участке отпалит, а потому нас…

— Другой его участок у черта на куличках, на Восточном крыле. Может, ты ему поможешь таскать шестьдесят килограммов аммонита туда-сюда?! — Дутов вставил наконец глазок, броском напялил каску.

— Да я…

— Ты, я вижу, шибкий очень! — оборвал его Дутов. — С коногонкой вон управиться не можешь. Шахтер… — он презрительно сплюнул. — С любой помощью Павло докостыляет с Восточного крыла до нашего к концу смены. Помощник нашелся! Чтобы носить по шахте взрывчатку, нужно иметь специальное разрешение. Первому попавшемуся охламону не доверят.

— Диспуты, как говорит ученый народ, проведем на-гора, когда со временем попросторнее будет, — Чернышев отложил в сторону самоспасатель. — Наверстать упущенное необходимо.

— Мне эти «наверстания» в печенке сидят! — Кошкарев старался говорить спокойно, но привычка жестикулировать всегда сбивала его на резкий тон.

— Ты, Гаврила, как мальчишка… — урезонил его Михеичев. — Если бы не эта треклятая вагонетка, дак мы бы…

— Хватит языками муку молоть… — примирительным голосом сказал Чернышев. — Этим делу не поможешь.

Сменщики раздевались, примеряли инструменты, готовились к работе. Помолчали.

— Что там, на-гора? — спросил Михеичев.

— Солнышко взошло… — со вздохом ответил Чернышев. — День новый зачался. Хорошим, ведренным будет. На небе ни облачка, и птицы летят стая за стаей, на юг, стало быть, кочуют. Красота… Так что поспешайте.

Проходчики медленно, с трудом переставляя непомерно отяжелевшие ноги, шли по штреку к стволу. Они были похожи на людей, преодолевших мучительно трудную дорогу, в конце которой ожидали встретить что-то радостное, утешительное, но обманулись в своих надеждах, и усталость со всей беспощадностью навалилась на их изнуренные, изошедшие потом тела.

Громко звоня колоколом, промчался мимо состав порожняка. Все четверо инстинктивно прижались к боковым затяжкам, пропустили поезд и, ни словом не обмолвившись, пошли дальше. Встретилась группа добычников. Все белолицые, пахнущие свежим воздухом осени. По докладам третьей смены они наверняка знали: струг идет как часы, успевай отгружать уголь. Работенка предстояла горячая, руки чесались. Шахтеры спешили.

Около ствола толпилась группа горняков, ждали клеть. На усталых черных лицах белели только зубы да белки глаз. Умаялись хлопцы в ночную смену.

По стенкам ствола ручейками бежала вода, густой капелью булькала внизу. В хитросплетении ферм, канатов, полозьев свистел ветер, разбойным напором врывался в околоствольный двор, трепал взмокшие от пота шахтерские спецовки, шуршащими струями растекался по сторонам.

На кровле, у пульта стволового, маятником билась лампочка, заключенная в толстый стеклянный колпак, крест-накрест перепоясанная железным каркасом, и тени людей, стоявших неподалеку, беспорядочно шарахались из стороны в сторону по тесному пространству двора, и казалось, что мечутся они не потому, что качается лампочка, а сшибает их и треплет упругая вентиляционная струя, пытается оторвать, закрутить и утащить невесть куда, в чернеющие провалы горных выработок.

Клеть почему-то задерживалась на верхней приемной площадке, и стволовой, низкорослый сердитый человечек, облаченный в блестящую от воды прорезиненную спецовку с капюшоном, энергично колотил по рычагу телефонного аппарата и до хрипоты в голосе что-то кричал в трубку, вызывая дежурного с поверхности.

Струя рвала на нем капюшон, била по телефонной трубке, и он, кривя лицо, с ожесточением отбрасывал его в сторону, будто капюшон был чужой, опротивевший и ненужный. Наконец ему надоело воевать со своей водозащитной фатой, он повернулся лицом к воздушному потоку, но теперь струя срывала с трубки слова, которые он силился прокричать, и на поверхности его не слышали.

— …людей… дей… дей… да, пойми ты!.. порода… рода… мать твою!.. — кричал стволовой, поворачиваясь к ветру то задом, то передом.

Струя была не холодной, но свежей и влажной. Взмокшие спины ребят остывали. Хотелось есть, курить, поскорее добраться до общежития и плюхнуться в мягкую постель. Вадим стоял рядом с Виктором, ветер бил им в грудь, обвевал лица, и, несмотря на усталость, друзья были наполнены какой-то спокойной, тихой гордостью, что закончилась еще одна подземная смена, прожит короткий, но насыщенный трудом отрезок жизни, и они хоть на малую толику, но уже не те, что были вчера, потому что на незримые миллиметры подвинулись к понятию того, зачем они живут в этом мире.

Грохнув о цапфы, пришла наконец клеть. Диспетчер на поверхности явно самовольничал, нарушал ПБ — правила безопасности и во время подъема людей решил опустить в шахту лес. Вот почему нервничал стволовой и задерживалась клеть. Шахтер, торопясь, открыл дверки, включил толкач, выкатил вагонетку с крепежным лесом и заспешил еще больше.

— Скорее, братцы, скорее садитесь! — частил он, слегка подталкивая каждого в спину. — У меня сорок вагонов породы скопилось. Ее же, проклятую, немедленно качнуть нужно. За грудки трясут — давай порожняк. А где он? Вот стоит, породой забит. Поживее, братцы. — Он замкнул клеть, бегом метнулся к пульту, всей своей маленькой блестящей фигуркой налег на кнопки.

Клеть дернулась, канаты задрожали, напряглись, как струны, вверху что-то ухнуло, засвиристело, и в следующее мгновенье шахтеры ощутили привычную тяжесть в теле, как будто в жилы им плеснули свинца и он придавил их к полу, да так, что согнулись колени, отяжелели реки глаз, отвисли щеки, сдавило грудь. Клеть стремительно рванулась вверх, на семисотметровую высоту, неся их к поверхности, к земным тропинкам, застланным осенним листопадом, навстречу восходящему солнцу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Осенью Борис всегда чувствовал себя скверно. Он сам не знал отчего. В нем поселялось какое-то беспокойное чувство, почти физическое ощущение приближающейся беды. Страха за здоровье или саму жизнь не было. Он даже не думал об этом. Но томительное ожидание изменений в жизни, против которых надо бороться, становилось невыносимым.

В шахте Дербеневу было немного лучше. А здесь, на поверхности, пространство казалось непостижимо огромным, загадочным, таящим в себе необъяснимую опасность. Это раздражало и пугало. И отчаянная яркость солнца, и пронзительная синь бесконечно высокого неба казались обманчивыми, и было достаточно какого-то неуловимого движения, чтобы все вдруг изменилось. Поползут черные тучи, заполнят окружающий мир мокрым, липким хаосом и слякотью. И тут непременно что-то изменится в его судьбе. Так было в детстве, потом в юности и обязательно случится в зрелые годы.

И вот это письмо от сестры. Оно было коротким, Борис перечитывал его несколько раз, стараясь понять что-то недосказанное, но подразумеваемое между строк.

«Сбылись твои пророчества, милый Боренька, — писала Ольга. — Одни мы остались с Настенькой. Упорхнул Вася-Василек. Что ж, не мы первые, не мы последние. Жизнь, она такая… Кому босичком по мягкой травке, а кому по грязище в кандалах. И ты от нас далеко».

Тогда, перечитывая письмо, Борис вспомнил не сестру, нет. Он смотрел на исписанную страничку, а в голове вдруг с поразительной четкостью всплыл тот дождливый осенний день, неистовый стук в дверь, обезумевший вскрик Оли и то, как он, в майке и комнатных тапочках, бежал сквозь колкие, холодные струи, разбрызгивая лужи, и там, далеко впереди, басили длинные и заунывные гудки.

Их было двое, и лежали они рядом — в грязных спецовках, с измазанными углем лицами, только без касок, и Борис сразу узнал отца, но ни на капельку не поверил, что он мертв. Ему показалось — более того, он был уверен, что оба шахтера встанут, привычно отряхнутся и, улыбаясь, скажут: ну, хватит, хлопцы, пошутили, а теперь по домам, чего зря толпиться. Но шли секунды, минуты, а они бездыханно лежали, устремив подбородки вверх.

А дождь, не переставая, сек по грязным лицам погибших, ручьями тек по слипшимся волосам, и лица под струями дождя начинали белеть, в голове у Бориса шумело и кто-то настойчивым голосом твердил: так нельзя, так не положено. Ему показалось, что говорит это он сам, но подойти к отцу и прикрыть ему лицо боялся. И все вокруг отупело смотрели на этих двоих, будто замерли, приросли к земле.

Шахтеры отравились в нарезной печке от внезапного выброса газа.

В тот год Борис закончил восемь классов, а Ольга перешла в третий. Не увидел отец аттестата зрелости сына, не порадовался его успехам и, наверное, при жизни не предполагал, что Борис пойдет по его трудному, так трагически закончившемуся шахтерскому пути.

«Эх, Ольга, Ольга, зачем тебе был нужен ребенок, да еще от такого пьяницы, как Василий? — думал Борис, шагая чуть в сторонке от Михеичева. — Ведь советовал, предупреждал. Ну, ничего, только не болей, лисенок. Действительно, не ты первая, не ты последняя…»

Михеичев, шурша болоньей, приблизился к Дербеневу.

— Давно хочу спросить: почему ты из мастеров ушел? Пять лет лямку в институте тянул и… простым проходчиком…

— Вы сами всю жизнь в проходке работаете и ничего, не жалуетесь.

— «Вы, вы»… Я без образования.

— Одни рвутся в начальство, вожжами не удержишь, другие… — Тропинин развел руками. — Несерьезно это.

— Серьезным постоянно быть — скучно, — тихо сказал Борис. — Люди могут узнать, о чем ты думаешь, чем терзаешься.

— Государство тебя учило, рассчитывало, что специалистов будет больше, — заговорил Тропинин, — грамотнее станет управление производством. А что получается на деле? Чтобы вкалывать простым рабочим, институтского образования не требуется.

— Дураком круглым был, вот и поперся в институт, — резко сказал Дербенев.

— Твоя дурость слишком дорого обошлась народу, — будто рассуждая с самим собой, проговорил Петр Васильевич.

Мимо них, играя солнечными бликами, промчалась белая «Волга». За рулем сидел главный инженер. Проходчики посторонились на обочину, а потом вновь развернутым строем зашагали по асфальту.

— За эти пять с лишним лет из тебя в институте все жилы вытянут, — Борис сплюнул, засунул руки в карманы брюк, подтянул их. — Зубришь, недосыпаешь, недоедаешь, а придешь сюда, на производство, оказывается, твои знания никому и не нужны. Надо уметь вышибать план, и ничего больше. Все твои сопроматы, начерталки, трехэтажные формулы, из-за которых ты психом стал, коту под хвост выброси.

— Не надо преувеличивать. Не надо. — Михеичев говорил мягким голосом и выставленной вперед ладонью правой руки будто осаждал кого-то. — Ведь кто-то же конструирует новые машины, прогрессивные системы разработок выдумывает, надежную крепь разрабатывает, графики работ составляет и прочие мудреные аппараты для облегчения шахтеров изобретает. Я, например, без образования, всего этого сделать не могу, хоть убей.

Дербенев посмотрел на Михеичева. Хитрит старик или действительно не понимает, о чем речь?

— Всем этим занимаются на-гора, в чистеньких, светленьких кабинетах с кондиционированным воздухом, а не в шахте. — Полуобернувшись, он внимательно посмотрел на бригадира. — А уголь качать нужно. Уголь… С людьми работать. С живыми, капризными, чересчур грамотными. Как раз этому-то в институтских аудиториях не учат. Не хотят или не могут.

— Машины организовать тоже по-научному необходимо. Чтобы взаимодействие имели. Где, какую, как повыгоднее поставить. Дак и машины эти знать и понимать надобно. А они вон какие сегодня! Одна хитрее другой. Разве можно ее сразу, без образования постичь? А если их на участке уйма? Дак и любой конструктор-изобретатель не сразу с карандашиком за стол уселся. Как он, сможет конструировать, если шахтных условий не знает, если душу тех, кто на этих машинах должен работать, не поймет?

Опять удивился Борис и никак не мог уяснить себе, куда клонит бригадир.

— А Витька-то с Вадимом больше нашего в жизни смыслят, хитрее оказались, — Борис махнул рукой в их сторону.

— Каким образом, поясни? — попросил Михеичев.

— Закончили восемь классов, три года в ПТУ и — будь здоров. Его величество рабочий класс, с дипломом, с квалификацией!

— Нашел чему завидовать, — Тропинин даже приостановился. — У меня, может быть, мечта всей жизни — в Горный институт поступить. Может, я сплю и во сне…

— Не пыжься, лапочка, не тяни из себя жилы, — насмешливо оборвал его Дербенев. — Учти опыт ближнего. Ты сколько сейчас зарабатываешь?

— Ну, двести пятьдесят… в среднем…

— Без «ну» триста. А горный мастер сколько? — Борис склонил голову, прищурился.

— Тебе лучше знать, ты им работал.

— Конечно, лучше. Двести двадцать рублей минус подоходный и бездетный, прибавь к этому комсомольские, профсоюзные взносы, присовокупь плату за общежитие… Чистыми выходит сто семьдесят рэ. А если у человека семья?

— Но у тебя ее нет.

— Вот поэтому, может быть, и нет… пока…

— Не все в жизни деньгами измеряется, — сказал Петр Васильевич. — Далеко не все.

— Есть и другие интересы, — поддержал бригадира Витька.

— Какие? — быстро спросил Борис.

— Ну, например…

— Что, что «например»? — не дав тому продолжить, выкрикнул Дербенев. — Власть? Удовольствия? Богатство? Положение в обществе? Слава? Ради чего ты спускаешься в погреб и вкалываешь, как скаженный?

— За эту разницу в зарплате упираться горбом в забое нужно, а не покрикивать с надзорочкой в руке, — вставил Вадим.

— Тебе потом отвечу. Хотя не маленький, сам должен видеть и соображать. Физически ты ненамного больше горного мастера вкалываешь. Машины за тебя управляются. А мастер за смену разов пять на пузе по лаве прошвырнется и выжимай его, как поролоновую мочалку, и мыло с него капает… Так что… Для чего ты идешь в шахту? — Борис повернулся к Тропинину. — Ради славы? Смотрите, девочки, какой я отчаянный, под землей шастаю, падайте к ногам! Ради Почетной грамоты? Ответь тогда мне на такой вопрос: с завтрашнего дня, за каждую отработанную смену, тебе, в торжественной обстановке, будут вручать грамоты и ни копейки денег. Согласен?

— Чего ты в крайности прешь! — попытался остановить его Вадим.

— Помолчи! — зыркнул Борис, вновь напирая на Витьку. — А что дальше?! На руках тебя будут под оркестр от койки до забоя носить, свежими розами дорогу устилать, но заметь — ни копейки денег. Через пару недель на твоих штанах дырки на заднице образуются, кишки ссохнутся, потому как задарма тебя кормить никто не станет. И так дармоедов развелось хоть пруд пруди. Что дальше? — Дербенев настойчиво требовал ответа, почти убежденный в том, что Тропинин смят и ответов на его вопросы ему не найти.

— Тебе бы, Боря, провокатором у какого-нибудь ренегата служить, едри те три дрына! — Вадим нахохлился, как бойцовский петух. — Чего ты ерунду-то несусветную несешь! Ребенку понятно: без денег прожить пока нельзя. Пока… — нажал он на последнее слово, — каждому и славы хочется, и одеться покрасивее, и пожрать по-вкуснее.

— На все это нужны деньги, деньги, деньги! — Борис будто устал, на лице появилось разочарованное выражение «какие вы все бестолковые!». — И в шахту ты лезешь в первую очередь за червонцами, чтобы потом купить все остальное.

— Хорошо! — ответил Виктор. — Завтра тебе прикатят пульман денег, сторублевыми ассигнациями. Целый вагон. Доверху.

Борис безразлично махнул рукой.

— И что будешь делать? Купишь машину? Хорошо. Сто костюмов? Ладно. Стереофонический магнитофон? Цветной телевизор? Дальше что?

— Самолет реактивный, — подсказал Вадим.

— Они у нас не продаются, — отмахнулся Тропинин. — Все, что можно купить, купишь, дальше что? Славу на эти деньги купишь? А уважение людей? Ощущение, что ты не трын-трава, а что-то можешь в жизни совершить, за деньги приобретешь?

— У вас в ПТУ хороший преподаватель политэкономии был. Видать, толковый мужик попался. Выдрессировал. — Борис ехидно скривил губы.

— По истории СССР тоже ничего!.. — уколол Тропинин. — Вот насладишься всеми земными благами, которые можно купить за деньги, дальше что? Ради чего будешь жить? К чему стремиться?

— Мне пульман денег не требуется. Я и тремястами обойдусь. Но почему я, как мальчик на побегушках, в горных мастерах маяться должен? Физически вкалывать не меньше простого рабочего, а получать половину? За что? За то, что диплом инженера имею?

— Сейчас много говорят о техническом прогрессе. Да и не только говорят, на деле видно, вон сколько новой техники, — вступил в разговор Михеичев. — Кто его двигать будет? Создать машину — это еще не все. Ее научить работать надо.

— Найдутся энтузиасты.

Некоторое время шли молча. От соседней шахты наискосок к балке пылил самосвал, и солнце брызгало от его стекол светло-малиновыми бликами. Навстречу проходчикам зачастили люди. Шли аппаратчики или, как их называли — управленцы: работники бухгалтерии, планового отдела, преимущественно женщины.

Витька увидел ее сразу, ту, черноглазую, что обожгла взглядом у автобусной остановки. Он опустил голову, боясь встретиться с ее глазами, потом быстро поднял и покраснел.

Женщины прошли. Тропинин немного отстал и дважды украдкой оглянулся. На ней была серая юбка и коричневый жакет. Темные волосы, собранные в небольшой жгут, игрушечной короной венчали голову.

Дорога опять опустела. Самосвал скрылся за посадкой, и над оранжевой листвой увядающих деревьев вилось облачко пыли.

— А что вы вообще знаете о работе горного мастера? — нарушил молчание Борис. — Только то, что он план вышибает.

— Да кое-что известно… — ответил бригадир.

— Вот именно «кое-что»…

Борис замолчал. Человек он был замкнутый. Ни своими горестями, ни радостями не привык и не любил делиться. Все нес в себе, считая это единственно правильной линией поведения. Иногда сомневался, начинал оправдывать самого себя перед собой же за эту замкнутость и скрытность перед людьми, как щитом прикрываясь услышанной однажды от кого-то фразой: «Кому нужны чужие радости и горе, в этом мире всяк сам по себе». У каждого своих забот хватает, и лезть в душу, прибавлять огорчений, по крайней мере, жестоко и нетактично. Так думал и верил в это Борис.

Жалости к собственной персоне он не терпел. И вот теперь мысленно клял себя за то, что ввязался в этот никому не нужный спор. Доказать ничего не доказал, да им и не докажешь, просто незачем доказывать.

В дальнем конце поселка, над школой, висели облака и сверкали в лучах солнца ослепительной белизной. Облака располагались слоями друг над другом и до удивления были похожи на крутой разлом пласта фантастически белого антрацита. Слои растягивались, расползались вширь, хрустальный уголь крошился, на нем появлялись голубые трещины. В местах этих изломов и над ними клубилась серебристая пыль, но не оседала вниз, на белый пласт, а легкой дымкой таяла в небе. Облако делалось все тоньше и длиннее и походило уже на гигантский меч.

Справа, из-за терриконов соседней шахты, огромной ватной горой, беспорядочно клубясь, катилась сизая туча. Было непонятно, откуда она взялась и какая сила гонит ее, взлохмаченную, злую, навстречу этой — тихой и чистой. Еще минута — и они обнимутся, схлестнутся, смешаются и закружатся в донецкой выси, то ли в радостном танце, то ли в мучительной схватке.

Тропинин увидел это одним взглядом, и все его существо наполнилось смешанным чувством удивления и восхищения. Открылось вдруг что-то новое, непонятное, будто спал он до этого момента и ничего не видел вокруг себя, не чувствовал, а теперь его разбудили и показали такое, что объяснило ему весь смысл рождения и бытия на этой земле.

«Вот в чем смысл жизни…» — размеренно гудело вверху, в синем бездонном небе, и Витька напряженно вслушивался в этот гул и все пытался угадать, где он, в чем этот смысл.

— Смотри, Вад, — Витька вцепился в его руку и остановился. — Что делается-то…

— Где? — не сразу понял тот.

Клубящаяся гора, кружась, накренилась, будто наткнулась на что-то твердое, тяжко осела одним боком на острие меча, застопорилась, и тогда белоснежное лезвие вонзилось в сизую вату, скрылось наполовину, потом вздрогнуло и, влекомое мутной круговертью, разломилось пополам, осыпая искрящимися брызгами и разбойную тучу, и небо вокруг себя. Искры же погасли в сизой пучине, будто костер, щедро залитый водой. Туча замедлила бег, словно пережевывала своей серой мутью хрустальный пласт и, растворяя в себе его сияющую белизну, медленно поплыла вдаль, за поселок, удовлетворенно клубясь горбатыми глыбами.

Вслед за первым облаком из-за горизонта показалась целая гряда других. Все они были темными, наливались свинцовой тяжестью, плыли навстречу солнцу, и Виктор с сожалением подумал, что, наверное, к полудню они закроют все небо, а к началу их смены пойдет дождь. Потом их будет много — нудных, холодных дождей, но этот явится первым, и, наверное, не таким уж нудным, и наверняка не холодным, и напомнит тот, благостный, еще не летний, но уже и не весенний, напомнит весну во всех ее запахах и цветении, но он, Витька, вряд ли испытает такое ощущение сегодня, потому что в это время будет глубоко под землей, в шахте.

Ему подумалось о том, что, наверное, не обратил бы внимания на эти облака, не будь он шахтером, не зная о чувстве стесненного пространства и висящей над головой каменной толщи планеты.

Проходчики степенно шли по поселку. Из раскрытой форточки на первом этаже вкусно несло запахом жареной картошки. Вадим шумно потянул носом, сладко причмокнул губами.

Сверкая никелированными частями, на большой скорости прокатила «Ява». В голубом шлеме с лихо нарисованными стрелами по бокам, слегка пригнувшись за рулем, сидел Игорь Малахов, которого земляки за звонкий и в общем-то приятный голос прозвали Карузой. Обгоняя шахтеров, с ранцами за плечами, с пузатыми портфелями в руках, стайками и в одиночку спешили школьники.

Воздух наполнился звонкими голосами, мальчишки и девчонки перебивали друг друга, спорили о прическах, газовых зажигалках, о кино и хоккее. «Мне бы в свое время ваши заботы», — с горькой усмешкой подумал Борис.

Вверху, в самой выси, продолжали густеть облака.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В кабинете директора шахты было так накурено, что в дыму мог застрять не только топор, но и увесистая кувалда. Курили все разом с какой-то обреченной жадностью, будто каждая затяжка была последней в их жизни или, по крайней мере, они заключили жестокое пари: кто меньше всех выкурит — тому голову с плеч.

Директор шахты, тощий, изможденный человек с желтым осунувшимся лицом, вытирал платком шею, крутил чубатой головой, будто хотел освободить ее из тесных объятий воротника, и болезненно морщил лицо. Станислав Александрович, главный инженер шахты, седой мужчина средних лет, с аскетическим лицом, на котором блестели маленькие глаза, придававшие взгляду сверлящую пронзительность, беспокойно ерзал в кресле. Казалось, он вот-вот вскочит, грохнет кулаком по столу и задаст такой разгон, какого еще никто не видывал. А повод для этого действительно был.

На западном бремсберге, самой ответственной и напряженной горной выработке, по которой текла добыча всего крыла и поступал весь груз со всеми необходимыми материалами для лав и проходческих забоев, на этой артерии-кормилице произошло ЧП.

Многотонный состав породы, сорвавшись с каната, с сумасшедшей скоростью ринулся вниз, сметая все, что попадалось на пути. Вагоны сошли с рельсов, перевернулись и, влекомые собственной тяжестью, кубарем катились вниз. Ломались стойки, ухала освобожденная от крепи порода, металл и камень свились в невообразимой круговерти, в какой-то дьявольской пляске, остановить которую было выше человеческих сил. Зловещий «орел» делал свое недоброе дело.

В пяти местах были выбиты арки крепления, там образовались непролазные завалы. Рельсовый путь был разворочен будто взрывом.

Мащенко перестал вытирать шею, поднялся с кресла, подошел к окну.

— Так что будем делать? — сказал, медленно обводя взглядом присутствующих. — Сообщать в комбинат или как?

Главный стукнул ладонью по столу, резко встал, сунул руки в карманы, шагнул по кабинету.

— Может, горноспасателей вызвать? — осторожно предложил начальник ВШТ — внутришахтного транспорта — и сам, наверное, не поверил в реальность этой затеи, потому что опустил голову и быстро забарабанил пальцами по столу.

— Ты чем думаешь, Когут! — сверкнул глазами главный. — Что они будут спасать! Твою репутацию? Обвалы без человеческих жертв спасатели не разбирают. Это не их функция. Самим выкручиваться надо.

— И как можно скорее, — добавил Мащенко, подошел к креслу, сел, прикурил от догорающей папиросы другую. — Если завалим план этого месяца, со всех нас и с каждого в отдельности портки снимут и отдерут крапивой. Будь оно трижды проклято!

Никто не понял, что означает это «трижды проклятое оно».

— Если бы только крапивой, — невесело пошутил Станислав Александрович.

— Может, есть смысл перебросить часть рабочих на Восточное крыло, — опять не то спросил, не то предложил Когут.

— Что ты этим выиграешь? Может, посоветуешь, как увеличить производительность струга? — Директор достал платок и вытер вспотевший лоб. — Восточное крыло полностью обеспечено рабочей силой.

— Что это ты все предлагаешь, Когут! — Главный с силой вдавил окурок в пепельницу и остановился рядом с начальником транспорта. — Ты когда канат проверял?

— Мастер докладывал…

— Меня не интересует, когда его осматривал мастер, я спрашиваю, когда ты сам лично осматривал канат?

— У меня нет оснований не доверять горным мастерам, — твердо сказал Когут, поднял голову, пристально посмотрел в глаза главному, но не выдержал его колючего взгляда, отвернулся, как провинившийся школьник, спрятал руки под столом. — И вообще…

— Что «вообще»?! — Главный почти кричал. — Меня ничто не интересует вообще… Мы поставлены перед фактом остановки трех лав, а не вообще!

— На весь комбинат прогремим, тьфу ты, мать честная! — директор горько покачал головой. — Только было наладилось, и вот тебе…

— Канат был в п-п-порядке, — Семаков смутился, покраснел, и получилось так, что он будто бы оправдывался сам и защищал начальника шахтного транспорта.

— Тебя никто не спрашивает, Семаков! — прикрикнул Станислав Александрович и опять повернулся к Когуту. — Ты когда в шахту лазил?

— Вчера две смены торчал… — обиженным голосом сказал тот и поджал губы. «Себя не жалеешь, из шахты почти не вылазишь, и вот тебе, получай благодарность. Дождешься ее от этого Мефистофеля!»

— Ты можешь торчать там сколько тебе заблагорассудится. Это меня не касается. Ты мне обеспечь безаварийную работу транспорта. Без-ава-рий-ную! — повторил главный и постучал согнутым пальцем по столу.

— Кто в предыдущую смену проверял путевое хозяйство бремсберга? Где начальник ВТБ?[1] — Мащенко заметил сидящего за столом Игнатова, кивнул головой в его сторону. — До тебя мы еще доберемся.

Директор недолюбливал начальника участка безопасности. Слишком часто им приходилось встречаться, и встречи эти, как правило, происходили в конфликтных ситуациях. Такова уж была должность у Игнатова — самая что ни на есть каверзная и скандальная на шахте.

ПБ — свод правил техники безопасности — суровый закон жизни и работы под землей. Малейшее отклонение от этих правил, а тем более нарушение их грозит очень серьезными последствиями. Надзор за пунктуальным соблюдением правил безопасности каждым рабочим, как и руководителем любого звена, возлагался на участок ВТБ во главе с начальником, горным инженером Сергеем Сергеевичем Игнатовым. Был он молод, энергичен, вспыльчив, но трудолюбив и честен по высшей мерке этих человеческих качеств.

Игнатов ерзнул на стуле, погладил вспотевшую лысину.

«Пожалуй, на всю катушку врубят. Пощады не будет».

Фактически его участок не был виновен в случившемся. Но… кто же ее определит, эту грань ответственности? Сейчас все пойдет по пословице: лес рубят — щепки летят.

«Надо немедленно спускаться в шахту, ликвидировать последствия аварии, а не искать виновных. Что от этого изменится? Я виноват, или Когут, или главный механик, роли большой сейчас не играет. Завалы расчищать нужно, а виновника в спокойной обстановке отыскать».

Сергей Сергеевич достал платок, тщательно вытер лысину. У сидевшего рядом начальника участка Плотникова по полным щекам обильно тек пот. Он не вытирал его и, почти беспрестанно жмуря глаза и выпячивая губы, сосал сигарету. Сигарета, как нарочно, была вонючей, с густым едким дымом.

«Чего, дурень, психуешь? Ты-то наверняка не виноват», — подумал Игнатов и отмахнулся от облака дыма.

Секретарь шахтного комитета комсомола сидел напротив Сергея Сергеевича и, очевидно подражая главному, пытался тоже сверлить окружающих взглядом. У него это плохо получалось, как в неотрепетированном школьном спектакле, но он не догадывался об этом и старался вовсю. Кулькова первый раз пригласили на важное совещание, и он был горд этим. Встречаясь взглядом с главным инженером или с директором, Кульков сразу как-то сникал, острый его носик еще больше заострялся, будто сам, против воли хозяина, тянулся к начальству, и все лицо выражало сплошную готовность к услуге. К немедленной. Таким он казался внешне и, по-видимому, внешность точно отражала его внутреннее содержание.

Игнатов покосился на него и почувствовал какую-то неловкость, будто в порядочном обществе сидел перед ним неприлично одетый человек или того хуже — совсем голый.

«Тебе-то тут чего нужно, сынок? — повел по его лицу взглядом Игнатов и тут же забыл о нем, мозг работал в другом направлении, и Сергей Сергеевич опять с грустью подумал о несуществующей для него и его коллег «графе особых заслуг», а то сколько бы добрых дел, сколько несвершившихся аварий, предупрежденных жертв было бы записано там на их счет. — До меня он еще доберется. А чего добираться? Не любит директор меня. Может, придется подыскать другую работу, на соседней шахте?»

Последняя встреча начальника ВТБ с директором состоялась на прошлой неделе. В Первой западной лаве, на участке Плотникова непозволительно далеко отстала подрывка вентиляционного штрека. У бригад пошел большой уголь, и о штреке на время забыли. Руки, как говорится, не стали доходить. Ситуация складывалась не то чтобы катастрофическая, но чреватая большими неприятностями.

Дело в том, что выход людей из лавы был серьезно затруднен, и, пока там шло все своим чередом, пока не случилось ЧП, шахтеры спокойно выползали на штрек. Так могло длиться сколько угодно. Но, не дай бог, случится беда и людям придется покидать свои рабочие места в аварийном порядке, когда секунда промедления может стоить жизни, в такую узкую и непомерно длинную щель бригаде трудно протиснуться — не то что за секунды, за час не управишься.

Это грубое нарушение правил было обнаружено мастером ВТБ. Дежурившего Семакова тут же предупредили.

Вечером Игнатов позвонил Плотникову.

«Иван Емельянович, тебе докладывали…»

«Послушай, дорогуша, Сергей Сергеевич, подожди пару деньков, уголь пошел, почти два месячных плана выдадим».

«В штреке грубое нарушение…»

«Ничего не случится, уверяю тебя. Отверстие там есть, чего еще?»

«Она настолько мала, что до беды недалеко. Неужели ребят не жалко».

«Да не жалей ты их, не жалей! Работают, как черти, удержу нет. Соскучились по настоящей работе».

«А если что случится?»

«Я же говорю, ничего не случится, кроме того, что антрацит рекой течет. Не останавливать же этот поток из-за пустяка».

«В том-то и дело, что это не пустяк».

«Вы там, на ВТБ, все склонны преувеличивать…»

«Иван Емельянович, распорядитесь подогнать подрывку. Не надо нам ссориться. Есть правила, и мы обязаны их выполнять. Речь идет о безопасности людей, работающих в лаве. Отставание штрека надо немедленно ликвидировать».

«Да нет у меня людей для этого! — Плотников помолчал и добавил: — А то что — доложишь Мефистофелю?»

«Обязан».

Утром Игнатов спустился в шахту и нашел положение на вентиляционном штреке Первой западной лавы угрожающим. Штрек отставал от лавы более чем на десять метров, что превышало допустимые нормы. В тесной, узкой щели свистел ветер и, насыщенный угольной пылью, как песчаный вьюн, сек лицо. Сергей Сергеевич с трудом протиснулся в щель, залез в лаву, с горькой усмешкой отметил про себя:

«Плотников, с его комплекцией, пожалуй, не пролезет. Застрянет, закупорит лаву, и все останутся без воздуха. Зарапортовался, козел!»

Внизу на всю мощь скрежетал конвейер, с грохотом врезался в пласт струг. Потные, черные, как черти, шахтеры с глазками коногонок на лбу, работали с каким-то лихим остервенением. Многие были без курток, блестели голыми спинами, будто загнанные черные кони. Игнатов спешил, но залюбовался этим экстазом, на миг замер, сидя на коленях.

«Может, не надо отрывать шахтеров от работы? — одолели сомнения. — Я же лишу их радости». На это наплыло другое: «А если что случится? Все могут остаться здесь…»

Он громко позвал к себе бригадира.

«Немедленно остановите лаву и выведите бригаду вниз, на откаточный штрек!»

«Вы что, Сергеевич, рехнулись?»

«У вас нет верхнего выхода из лавы».

«Только и всего-то… Чуешь, ветерок веет?»

«Разбираться будем на-гора, а сейчас выполняйте приказание!»

«Да вы знаете, что с вами Иван Емельянович сделает за такие выверты! Он же вас при помощи директора в порошок сотрет!»

«Я этого козла!..»

«Это кто же «козел»?»

Игнатов подполз к стругу, цвякнул кнопкой отключения.

«Все вниз. Кто посмеет включить струг, пойдет под суд!»

Вместе с бригадой он спустился вниз на штрек, нехотя пошел к телефону, попросил соединить его с директором. Ничего хорошего для себя Игнатов не ожидал. Это был как раз тот случай, когда ВТБ становилось костью поперек горла у руководителей добычными участками, а заодно и у руководства шахты.

«Я остановил Первую западную лаву».

«Кто это я?»

«Игнатов».

Очевидно, ему уже доложили о случившемся.

«В шахту поехал Плотников, решайте на месте».

«Решать нечего. Работы в лаве я запретил».

«Немедленно поднимайтесь на-гора, пишите объяснительную записку. Я жду у себя в кабинете».

Мащенко был один. Видно, решил поговорить с глазу на глаз. Игнатов вошел, молча положил на стол объяснительную, не дожидаясь приглашения, сел.

«Палку в колеса решил вставить?» — спросил директор и отодвинул записку.

«Нет. Предупредить ЧП. Достаточно…»

Арсентий Георгиевич не дал ему договорить.

«Чего там достаточно, чего нет, мне лучше знать!» — он посмотрел на бумагу, но по всему было видно, она его мало интересовала.

Начальник ВТБ не искал его взгляда. И так все ясно.

«Ты остановил по-ударному работающую лаву, формально ты прав, поступил по букве подземного закона, но мог бы не делать этого, если бы болел за план добычи. А то, видите ли, против своей совести пойти не могут. За уголь шею намылят мне в первую очередь, а вы со своей чистой совестью останетесь в сторонке».

Сергей Сергеевич достал сигарету, чиркнул спичкой. Директор вскочил, хлопнул по столу.

«Где ты был вчера, позавчера, когда штрек отставал на два, три метра, а не на двенадцать, как сегодня?!»

«Я предупреждал Плотникова, думал, что…»

«Видите ли, вы думали! Чем ты думал?» — переходя на «ты», спросил Мащенко.

«Плотников был предупрежден, когда штрек отставал на четыре-пять метров», — Игнатов встал, посмотрел директору в лицо — «мне нечего бояться». Тот не отвел взгляда — «каков наглец!».

«Почему ты не остановил лаву, когда отставание превысило норму на пятьдесят сантиметров, на десять миллиметров?»

«Все зафиксировано в путевках мастеров, в которых расписывается начальник участка. Плотников не принимал мер».

«Я спрашиваю, почему ты не остановил лаву, когда отставание штрека превысило норму?»

Игнатов не ожидал такого поворота дела. Будучи человеком порядочным, он той же меркой мерил других и полагал, что начальник участка сам поймет сложность ситуации и примет меры. Просто должен был, обязан был по долгу службы принять их.

«Ты мог это сделать?»

«Мог».

«Почему не сделал?»

Конечно же начальник ВТБ мог остановить лаву, когда подрывка штрека отставала на пятьдесят сантиметров. Но кто же прибегает к столь жесткой мере но такому небольшому нарушению? Не принято так… Смешно получается. Да и сам Мащенко скажет: «Придираешься к мелочам, палки суешь…»

«А потому, что ликвидировать отставание в пятьдесят сантиметров можно в считанные часы, а двенадцать метров — за сутки не управишься. Ты знал это. Знал, что участок недодает тысячи тонн угля и ударил Плотникова под дых».

«Он сам себя ударил».

«Дурачок, значит! Он уголь качает. Уголь!»

«А я слежу за техникой безопасности! — Сергей Сергеевич разозлился. — Меня люди интересуют, а не тонны!»

«Резонно! Так кто тебе мешает следить за техникой безопасности? Почему вовремя не уследил?!»

Игнатов сел, раздавил окурок в пепельнице. Директор поправил пышный, седеющий чуб, тоже сел.

«Спускайся в шахту и там на месте с Плотниковым разрешите проблему. Ошибки надо сообща исправлять». — Голос его примирительно подобрел.

«Как начальник ВТБ, я не разрешу никаких работ в лаве до тех пор, пока…»

«Ну что ж… — поджав губы, зловеще сказал Мащенко. — Горная инспекция тебя поддержит. Иди, ты мне больше не нужен».

Неприязнь Мащенко к Игнатову после этого случая усилилась. Он не преследовал его по службе, но чувства свои скрывать не считал нужным. Не любил директор строптивых. Во всем хотел, а зачастую требовал беспрекословного выполнения его распоряжений.

«Ему бы полком командовать, а он в горняки поперся!»

Характер у шахтеров не мед, иной раз нужно и голос повысить, и крепкое словцо употребить, но все-таки шахта не армия, рабочий процесс там подразумевает коллективное и добровольное начало.

И вот новая стычка. Игнатов поерзал на стуле, опустил голову. Главный инженер и Кульков сверлили его взглядами. Воротник у рубашки Плотникова до того взмок, что его хотелось выжать, и весь он был похож на человека, только что вынырнувшего из воды. Лицо блестело, пот каплями выступал на носу, тек по подбородку и собирался в воротнике.

Дым почти закрыл люстру и валил в форточку, наружу, как из трубы. Курить таким манером было заведено самим хозяином этого кабинета. На некурящих здесь смотрели подозрительно.

«И надо же этому чертову канату оборваться в самый неподходящий момент, — подумал Игнатов, готовый к тому, что сейчас начнутся поиски «козла отпущения», и скорее всего им станет он или Когут. — Уйду я с этой богом проклятой должности. Вот и Плотников, Когут живут как люди, в кино ходят, а Когут ухитряется по месяцу в шахту не опускаться. Главный что-то пронюхал, ишь, как ярится. «Когда в шахте был?» Санечка туда ходит, когда авария случится или большое начальство нагрянет. Плотников добряк и трудяга, совесть имеет. Вон как взмок, козел».

В кабинет вошла секретарша, с независимым видом прошла к столу директора, положила перед ним какие-то бумаги и молча вышла. На дым она привыкла не обращать внимания, к тому же сама рьяно курила. Двух пачек сигарет на день не хватало.

Мащенко на минуту умолк, отложил бумаги в сторону и повторил вопрос:

— Так кто проверял путевое хозяйство бремсберга?

— Мой мастер, — робко отозвался Когут.

— Кто именно? — попросил уточнить главный.

Память на лица и фамилии у него была феноменальная. Он знал на шахте почти всех шахтеров в лицо и по фамилиям, а ИТР и подавно.

— Малахов, — ответил Когут.

— Певец, что ли?..

— Он самый.

— Что он отметил в путевке? — В допрос опять включился Мащенко.

— Было все в норме. На трехсотом метре небольшое вздутие почвы. Оно там с прошлого года, — Когут развел над столом руками — такая мелочь! — Нарушений не было. Малахов врать не станет. Опытный мастер.

— На каком метре оборвался канат?! — главный не спросил, выкрикнул.

— Метров на тридцать ниже этой отметки, — тихо сказал Игнатов и еще ниже опустил голову.

Ему надоело ждать, когда до него доберутся, решил сам вступить в этот не то допрос, не то спор, не то черт его знает что.

— Ты был на месте аварии? — спокойным голосом спросил главный, и все повернули головы в сторону Игнатова.

— Да.

— Когда?

— Через час после «орла».

— Доложи, что произошло. — Главный опять встал, сунул руки в карманы.

Сергей Сергеевич вытер лысину, медленно встал, отодвигая в сторону стул, в нерешительности потоптался.

— Мы ждем, — поторопил Мащенко.

— Вздутие почвы на трехсотом метре значительно больше, чем это показалось мастеру с ВШТ.

— Нас не интересуют теоретические выкладки! — прикрикнул директор.

— Так вот… — Игнатов успокоился, начал говорить уверенно.

Кульков вытянул нос в сторону начальника ВТБ, прищурил глаза. Плотников, наконец, достал платок и вытер лицо. Семаков пошарил пальцем в пачке от сигарет, смял ее в кулаке, положил в пепельницу и попросил курево у Плотникова.

— В том месте, где вздулась почва, одна сторона рельсового пути оказалась сантиметров на пять выше другой. — Он покашлял в кулак и продолжал: — Направляющий ролик, что лежит между рельсами и по которому катится канат, оказался перекошенным.

— Ну и что из этого?.. — как спросонья буркнул Когут.

— Помолчи, — кивнул главный.

— Перекошенный ролик искатал канат до прорези. — Игнатов повернулся к Когуту и объяснял ему: — На канате, вероятно, перетерлось несколько витков…

— Без гипотез. Игнатов! Нам нужны факты. Объективные данные. — Директор откинулся в кресле, пустил облако дыма.

— Эту гипотезу нетрудно доказать. Канат оборвался не в том месте, где были порваны несколько витков. Эти витки застряли в ролике, собрались в прорези спутанным клубом и, когда этот моток стал большим, затормозили скольжение каната, он намертво застрял и оборвался. — Игнатов умолк и сел.

Несколько секунд в кабинете держалась тишина. Плотников достал платок и тщательно вытер шею. Кульков метался взглядом по лицам главного, директора, Игнатова, и по его растерянным глазам было видно, что он так и не понял, кто тут прав, кто виноват… Впрочем, разобраться в этой ситуации было трудно не только Кулькову.

Вновь вошла секретарша, на этот раз с тарелкой в руках, на которой дымился стакан кофе. И опять, с таким же независимым видом, будто в кабинете никого не было, проплыла к столу, поставила тарелку перед директором и с каменным выражением лица вышла, осторожно прикрыв дверь.

Директор отставил стакан в сторону, а в тарелку высыпал содержимое переполненной пепельницы.

Когут порывался что-то сказать или спросить, но только ерзал под столом ногами и не решался. Начальнику транспорта было отчего волноваться. Маленький, полненький, он походил на колобок. Когда Саня шел мелкими быстрыми шажками, то казалось, что он не идет, а катится по чуть-чуть неровной дорожке. Шахту он не любил, боялся ее, и было непонятно, что заставило этого человека, больше предрасположенного к работе ресторанной или торговой, пойти в Горный институт. Бегать бы ему в белом передничке, с бантиком поперек горла по хмельным залам, ан нет — Санечка поперся под землю.

В шахту он опускался крайне редко. Но когда появлялся там, то катился из одной выработки в другую и шум создавал вокруг себя неимоверный.

— Резонно! — вслух, но будто сам себе сказал Мащенко.

— Все просто, как все гениальное! — ни на кого не глядя, тихо сказал главный. — А почему опрокинулись вагонетки?! — выкрикнул он. — Какого хрена они кубарем катились по бремсбергу?! — Станислав Александрович смотрел на Игнатова.

— Этого я не знаю, — ответил тот.

— Кто знает? Когут, может, ты знаешь? Почему по твоим выработкам вагонетки кандибобером летят?

— Динамический рывок… — пролепетал Саня и перестал сучить ногами.

— У тебя голова на плечах или кочан капусты? «Динамический рывок»… — передразнил главный. — Хрен бубновый, а не рывок! Рельсы в бремсберге кривые, вот они и спопиндопились! По прямым рельсам они бы скатились на плиты и уже там грохнулись бы. И… бремсберг цел был бы!

На столе зазвонил телефон. Директор поднял трубку с черного аппарата, поднес к уху. По этому телефону звонили из шахты. Мащенко что-то невнятно бормотал, потом оживился, закивал головой.

— Да, да. Все здесь. У меня. Да, да. Сколько, говоришь? Не меньше? Вагонов много? Прикажи разгрузить. Да, да, прямо на штрек. Все до единой! От разминовки далеко? Да, да. И главный механик. Это он от фитилей спрятался. Не уйдет. Нет, нет. В полной мере! — Он оторвал от уха трубку, бросил на рычаги. — Звонил Клоков, — сказал, обращаясь ко всем. — Он в шахте.

— Какая нелегкая понесла его в такую рань?! — Главный сморщил лицо, как от зубной боли.

— Егор Петрович до всего сам желает дойти. Работы, говорит, более чем на двое суток. Вот так, мил-дружки. Влипли, как кур во щи! Надо сообщать в комбинат. Такую аварию с остановкой трех лав на двое суток не утаишь. Теперь подтягивай покрепче портки и успевай встречать комиссии. Черт бы все побрал! Кто же из вас просмотрел этот паршивый ролик? Кто, ты, Игнатов?

Сергей Сергеевич опустил голову: от бессонной ночи набрякли веки, табак корявой щеткой скреб горло, он чувствовал, как по лысине ползет муха, но прогнать ее то ли не хотел, то ли стеснялся. Наверное, это было смешно, и на душе у него стало совсем скверно.

«Начались поиски «козла отпущения». Как же без него? Не будет «козла» — самим придется отдуваться перед высоким начальством. А то… вот он, виновник. Недоработал, недосмотрел… Конечно и мы, но… Накажем по всей строгости и впредь не допустим».

— Мои мастера за прошедшие сутки никаких нарушений техники безопасности на Западном бремсберге не обнаружили, — твердо сказал Игнатов, но головы не поднял.

— Но оно было! — напирал директор.

— Оно могло появиться после осмотра выработки мастером ВТБ. При резком вздутии почвы…

— Ты не разводи теорий! У тебя там, на ВТБ, одни профессора собрались! — резко оборвал его Мащенко.

— При резком вздутии почвы… — твердо повторил Игнатов, глядя в глаза директору, и, сам не зная зачем, рубанул ладонью воздух.

Он вспылил, но вовремя почувствовал это и сдержался. Не надо грубостей. Необходимо спокойно и обстоятельно объяснить.

— …и резком перекосе направляющего ролика, при постоянной большой нагрузке на него он мог износиться за считанные минуты. А то, что канат в нем застрял и оборвался… это компетенция главного механика, это его хозяйство. У него спросите. — Он сел.

— Что же, по-вашему, почва — резиновый пузырь?! — с непонятной обидой в голосе сказал Когут, будто эта почва была живым существом, близким ему, а ее оскорбили.

— Главный механик свое получит, — директор подтянул к себе лист бумаги, что-то записал. — Когда было обнаружено вздутие почвы на трехсотом метре?

— Не помню уж… — нерешительно начал Когут. — С полгода назад.

— Какие были приняты меры? — Мащенко продолжал писать и задавал вопросы, не отрываясь от листа бумаги.

— А какие меры? Никаких мер принимать не нужно было, потому что вздутие совсем незначительное и рельсового хозяйства никак не нарушало, — Когут говорил заискивающим голоском, и оттого слова его, еще больше чем обычно, казались гладенькими и скользко-кругленькими. — Перекрепление выработок забота не моя. Это хозяйство ОКРа[2].

Станислав Александрович вышагивал по кабинету за спинами сидящих у стола. Он был крайне раздражен. И только присутствие Мащенко, которого уважал и стеснялся, не позволяло ему сорваться на брань. Тогда ему стало бы легче.

За эти бранные выходки в присутствии рабочих, а то и женщин, его критиковали и в официальных кругах, и на собраниях ИТР, а партийный секретарь, Егор Петрович, объявил ему настоящую войну; он прислушивался, обещал прекратить, на некоторое время затихал, а потом срывался.

— Что вы киваете друг на друга! — он остановился позади Когута. — Меня интересует, почему вагонетки сошли с рельсов? Бремсберг прям, как стрела. Хоть и на большой скорости, но они должны были скатиться на колесах.

— Игнатов докладывал… перекос там… от вздутия… — Когут дергался на стуле, хотел встать, но не решался, повернул виноватое лицо к главному.

— Ты первым обнаружил вздутие. Почему не принял немедленных мер? Почему, я спрашиваю?!

Начальник транспорта втянул голову в плечи, будто ждал удара. Он чувствовал, нужны какие-то веские доказательства, что ВШТ тут ни при чем, но от испуга в голове не было ни единого аргумента в защиту самого себя.

— А машинист не мог превысить скорость спуска? — спросил Когут, посмотрел на главного и тут же сник, поняв по его виду, что ляпнул очередную глупость.

— Наиболее вероятно то, о чем говорил Игнатов, — высказался молчавший до сих пор Плотников.

За окном пошел дождь. Крупные капли барабанной дробью ударили по подоконнику, извилистыми струями потекли по стеклу. Ветер шваркнул в окно горсть рыжего листопада, большой кленовый лист прилип к стеклу, забился на ветру огромной коричневой бабочкой.

Через равные промежутки времени вверху и справа тяжело ухало — это скип высыпал очередную порцию угля в бункер, подняв ее на-гора. От многотонного удара вздрагивало здание и на столе директора ознобно звенел большой граненый стакан, ударяясь о край такого же большого и тоже граненого графина. Мащенко осторожно отодвигал стакан в сторону, но того словно магнитом тянуло к графину. Он приближался, тихо замирал и, когда снова ударял скип, радостно вздрагивал и, тонко попискивая, заводил свою стеклянную мелодию.

Отодвигал стакан директор просто так, машинально, чтобы занять чем-то руки. Этот звон никогда не надоедал ему, он любил его. Более того, наверное, не мыслил ни этого кабинета, ни своей деятельности в нем без постоянного перезвона стекла о стекло. Когда звон стихал, а это случалось не так уж часто, но случалось, в груди директора поселялась тоска, падало настроение. Значит, где-то там, под землей, случилось ЧП, оборвалась производственная цепочка, прекратился поток антрацита, скип бездействует…

В такие моменты Мащенко становился хмурым и раздражительным. Первое время секретарша не могла понять причину столь быстрого и резкого изменения настроения шефа. Потом связь его поведения с работой скипового подъема была обнаружена, но пожилая женщина никак не могла понять, откуда так быстро директор узнает об остановке скипа. Телефонных звонков из шахты будто бы не было, устных докладов тоже не поступало, а он безошибочно и почти мгновенно знал: подача угля на-гора приостановилась. Не могла она также понять, почему Мащенко постоянно требует графин с водой и граненый стакан, хотя еще не было случая, чтобы он ими воспользовался. Директор любил кофе.

За окном дождь густел, вода по стеклу текла уже не извилистыми струйками, а бежала сплошной тонкой пеленой, и сквозь нее, как в тумане, поплыли голые, темные деревья, огромный рыжий террикон, от которого вместе с дымом валил густой белый пар.

Директор встал, подошел к окну. Ныло еще в войну простреленное плечо, тупой болью давило в затылок.

«Ах ты черт! Неужели на пенсию пора? Доктору и на глаза не попадайся, сразу уложит в постель. «Куда вы, голуба, с таким давлением?..» Плотников вон насмехается: «У вас давление как у трансформатора напряжение — двести двадцать на сто двадцать семь»». Это точно. Не меньше. Горчичников сейчас на затылок и икры — сразу бы полегчало. Может, пора на «заслуженный», дорогу молодым пока не поздно уступить?»

Он вспомнил, как позавчера от нестерпимой боли в голове свалился прямо здесь, в кабинете, на диван, рванул воротник, успел позвать секретаршу и потерял сознание. Он даже не испугался, так скоро и неожиданно все случилось. Испугался потом, когда, очнувшись, увидел рядом с собой людей в белых халатах.

Глазами проводил секретаршу за дверь, стеснительно спустил брюки, сжал веки, в ожидании знакомой режущей боли от укола магнезии.

«Сейчас скажет, чтобы приложил грелку».

И действительно, молоденькая белокурая медсестричка робким голоском посоветовала употребить грелочку, потому как укол этот плохо рассасывается и потом долго болит.

«Всю жизнь только тем и занимался в этом кабинете, что грелочки к заднице прикладывал», — невесело подумал Мащенко, от предложения поехать домой или в больницу отказался, немного полежал, зазвонил прямой телефон, он медленно поднялся и приступил к своим директорским обязанностям.

«Как бы опять не сплоховать, — подумал директор, стоя у окна. — Может, и вправду пора на пенсию? Стар стал. Нервы не те. Нагрузки теперь не по силам. Споткнусь вот так однажды и… привет. Наместник найдется. Свято место пусто не бывает. Вот хотя бы Игнатов. Противный, как сто чертей, но хорошего главного инженера ему в подмогу и… Нет, со Станиславом не сработается. Оба как норовистые кони. Плотников? Милый человек, но мягок для директорского поста, да и опыта маловато. Эк меня занесло! Так и в гроб лечь недолго. — Он вздохнул, правой рукой потер грудь около сердца, боль в затылке не отпускала. — Проклятая погода! А что я буду делать на этом самом заслуженном отдыхе? Ну, там, щуки-караси, отосплюсь, к морю съезжу, детей-внуков, проведаю…»

Ни рыба, ни море не привлекали Мащенко, потому что не знал он как следует всех этих удовольствий, а в глубине души был уверен — загнется в первый же год, как останется без дела. Затоскует и помрет.

Никто не помнит, когда пришел он на шахту директором. Казалось, что так было всегда, с незапамятных времен. Когда даже и этой шахты не существовало, он уже нес свою хлопотную службу. Пожилые шахтеры, те, кто давно на пенсии, тоже пожимали плечами.

«Мащенко? Да он всегда был. Спокон веков. Помню, сразу после войны, в гимнастерочке с орденами и медалями бегал по праздникам. Но тогда он был уже директором. Да, вовсю директорствовал. Спроси у Спиридона, он шахту эту рыл. Может, он помнит. Нет, кажется, и Мащенко рыл ее тоже».

Отличался директор необыкновенной щедростью души по отношению к шахтерам и ко всему рабочему люду. Знал все их беды и заботы. И у кого сын родился (встретит, пожмет руку, поздравит), и у кого сарай завалился (подойдет, расспросит, видит — нужда, пообещает материалами помочь и непременно выполнит обещание), и в семье если мир и согласие нарушены (зайдет, выслушает, пристыдит), а нерадивых на работе лодырей, тех, кто к горному делу относится нечестно, к такому столбу перед всем народом выставит — на всю жизнь запомнят. Шли к нему шахтеры и с бедами, и с радостями, потому как видели в нем свою и первую, и самую последнюю инстанцию власти и справедливости.

Устал сегодня Мащенко, устал. Не железный ведь. Не слушается его чудом не облезший, густой седой чуб, рассыпается по сторонам на прямой пробор, и кажется ему, что волосы налились чугунной тяжестью и давят череп.

«Хорошие, работящие люди сидят в кабинете. Грамотные руководители производством. Но вот прозевал же кто-то из них этого проклятого «орла», не предотвратил большой беды. Кто? Когут? Игнатов? А может, не Игнатов? Может, валю на него вину, потому что лично не симпатичен? Так не имею права. Он честный мужик. Когут? Скользкий парень. Виляет. Наказать придется обоих. Нельзя не наказывать».

Директор поправил чуб, помассировал затылок, сел. Сколько их, этих аварий, и больших и малых, пережил он! Случались они и по вине его подчиненных, и без их вины, по причине коварной сложности нелегкого шахтерского труда в постоянно меняющихся грозных условиях. Хоронил друзей, не спал ночей, избегал глаз шахтерских вдов.

Не меньше было радостей. И первая врубмашина, под аплодисменты опускаемая в шахту, а потом, через несколько лет, под такие же, не менее горячие, вывозимая за ненужностью на поверхность; и с цветами провожаемый в забой первый комбайн; и вот пришло время и их выбрасывать на-гора, а в лавы затягивать струги и целые горнодобывающие комплексы. Были рекорды, с цветами, с громом оркестра, с восторженными речами, с принятием еще более высоких обязательств…

Арсентий Георгиевич вспомнил вчерашний обморок, свел брови, потому что думать о случившемся не хотел, и было неприятно вспоминать о том, что уже сегодня на шахту понаедет великое множество инспекторов и проверяющих самых разных рангов — разбирающихся в горном деле и таких, которые ничего в нем не смыслят, и каждому из них необходимо объяснять причину случившегося, а сделать это без нервотрепки невозможно, и слегка пожалел, что не послушался доктора и не лег в больницу. Но в следующее мгновение мысль показалась подленькой, нелепой, он посмотрел на главного.

«Ему, что ли, за все отдуваться? Нет уж, терпи, казак, — атаманом будешь! — Он мысленно усмехнулся. — Атаманом… Если бы все, что я перетерпел, записать в эту атаманскую ведомость, то меня бы давно надо назначить генералиссимусом всех атаманов».

Директор опять покосился на главного инженера, увидел его изможденный вид, молча пожалел. «Прилепят же люди: «Мефистофель…»

— Мы так до третьих петухов виновника не отыщем, — сказал Мащенко. — Предлагайте меры по скорейшей ликвидации аварии. — Он взял карандаш, что-то записал. Нажал кнопку — в приемной послышался звонок, в кабинет тут же вошла секретарша.

— Я слушаю.

— Немедленно распорядись опустить в шахту канат, рельсы, шпалы, арочную крепь, лес для рам и костров. Все! Леса побольше.

Секретарша вышла.

— Семаков, иди и проследи, чтобы не было задержки. В случае чего — звони прямо мне или ему, — он кивнул на главного.

Директор, как до поры до времени сжатая пружина, теперь решившись, начал действовать.

— Я думаю, — поднялся Плотников, — прежде всего нужно создать штаб по ликвидации аварии. Для координации действий.

— Резонно, — поддержал его Мащенко. — Станислав Александрович возглавит его. Ты, — он указал пальцем на Ивана Емельяновича, — будешь помощником. Я с Игнатовым спущусь в шахту. Когут останется на связи или тут, или в шахте — где удобней. Все.

— Может, я в шахту, а вы здесь?.. — предложил главный.

— Разницы нет. Руководи здесь. Этот участок шахты я лучше знаю. Все согласны?

— Все.

— Теперь предлагайте.

— К первому завалу надо подойти сверху, — предложил Плотников. — Породу качать на откаточный штрек Первого запада и там ее ссыпать.

— А крепь, рельсы как доставлять? — спросил главный.

— По людскому ходку, — ответил тот.

— Очень долго… — будто рассуждая с самим собой, тихо возразил Мащенко.

— А что сделаешь, — развел руками Плотников.

— Я предлагаю, — поднялся Игнатов, — попробовать перекинуть канат через завалы и начать снизу. И с породой легче управляться, и все необходимые материалы будут под рукой.

— А если лебедка через завалы не потянет? — усомнился директор.

— Поставить направляющие, — сказал, словно чего-то попросил для себя, Игнатов.

— Новый канат каким образом думаешь подтянуть к лебедке? — уставился на него главный.

— Размотать оборванный до предела, стянуть его вниз, счалить с новым и намотать на барабан.

— Резонно, — опять сказал Мащенко.

— А кто будет стягивать вниз этот канат в условиях обрушающегося пространства?

В кабинете стихло. Стучал по стеклу и подоконнику дождь, за окном мутным облаком курился промокший террикон, ухал скип и тихо звенел стакан.

— Иного выхода нет, — Игнатов вздохнул и сел.

— Надо обратиться к комсомольцам, — предложил Кульков.

— Резонно… — с расстановкой сказал директор, помолчал, опустил голову. — Отвечать кто будет?

— За что? — не понял Кульков.

— За то, если не вернутся из завала, — Арсентий Георгиевич не поднимал головы.

— Так… добровольно… — оправдался комсорг.

— Иного выхода нет, — повторил Игнатов. — Обрушение уже улеглось. Все, что могло упасть, упало. Если хотите, я сам…

— Что сам? — громко спросил главный.

— Канат стяну вниз.

— За тебя кто будет отвечать? — как-то безрадостно спросил Мащенко и поднял голову. — Кто?

— Я сам.

— Отчаянный какой! А если тебе не придется отвечать? Если тебе станет не до дискуссий? Там останешься. Тогда кто? Ты о тех, кто вот тут сидит, подумал? А надо думать.

— Но ведь не обязательно лезть в незакрепленное пространство. — Игнатов вновь встал.

— Резонно! — директор бросил карандаш на стол, тот с легким стуком откатился в сторону. — Резонно.

— В этом есть смысл! — Главный вскочил. — По всем завалам снизу вверх пробить временную крепь и тогда можно перетянуть канат без риска для жизни. Да у тебя башка на плечах, а не хрен бубновый! — похвалил под конец.

— Ну! — отрывисто мыкнул Сергей Сергеевич.

— Товарищи! — засуетился Кульков. — Послушайте меня, товарищи! Я думаю, сейчас очень подходящий момент, чтобы дать проявить себя комсомольцам.

— Каким образом? — хмуро спросил главный.

— Надо немедленно создать комсомольско-молодежную бригаду для ликвидации аварии! Это всколыхнет всю шахту. Ребята почувствуют ответственность, доверие… — Кульков распалялся все больше.

— Обожди, Василий, — тихим голосом остановил его директор, оборачиваясь к Плотникову. — Иван Емельянович, сколько наскребешь квалифицированных проходчиков? Чтобы одни асы…

— В бригаде Михеичева почти все асы, и старые, и молодые. Думаю, не подкачают.

— Следует подключить ОКР, — предложил главный.

Кульков сидел будто на раскаленной сковородке, и внутри его все закипало. Он сгибал спину, разгибал, ерзал по стулу, чесал затылок, кашлял, бледнел, краснел, пытался поднять руку вверх, как школьник, сгорающий от нетерпения получить пятерку раньше всех, но на него не обращали внимания.

Василий хлопнул кулаком в раскрытую ладошку. Ах, черт! Какой момент! И тут же успокоился. Клокочущая в нем жажда деятельности потухла, вступило в силу другое правило, которому он следовал беспрекословно: если с ним не соглашались старшие, он не настаивал. Более того, немедленно переходил на их сторону и активно поддерживал.

— Работенки всем хватит, — вздохнул директор. — Скорее бы расхлебать все это. Может, не сообщать в комбинат, а? — спросил он, тая надежду, но, очевидно, понял, что она очень слаба, и добавил: — Потом хуже будет. Три лавы — не фунт изюма. Ай-я-яй, влипли-то как… Живком в могилу ложись.

Арсентий Георгиевич подумал о том, что в его пятьдесят девять лет, может, уже хватит ползать в шахте. Может, лучше гипертонию подлечить. Вдруг чего не додумаешь по старости, а люди стерпят, простят, пожалеют за заслуги прошлых лет… Пару уколов еще надо бы принять. До чего же болючие, окаянные! Будто побитое стекло под шкуру выдавливают. Сегодня надо горчичники на икры и банки на спину… Дарья это мастерски исполнит. Хлеще любого доктора.

Нервное напряжение, охватившее поначалу заседавших, постепенно спадало. Ровнее дымились сигареты, спокойнее звучали голоса. Растерянность от внезапно пришедшей беды улеглась, надо было действовать, исправлять ее последствия, и все настраивались на напряженную, без сна и покоя, работу.

Так было почти всегда в этом кабинете. Умышленно ли это делалось или так получалось случайно, судить трудно. Но руководство шахты и подчиненные походили на азартных боксеров, которые перед ответственным боем искусственно взбадривают самих себя, доходят до белого каления, чтобы в предстоящей схватке выложить все, на что способен. Разница состояла лишь в том, что все они, сидящие в этом кабинете, должны были объединить весь свой опыт, что накопили за долгую и недолгую службу суровым подземным лабиринтам, всю свою энергию, талант и умение.

— Мне кажется, нет необходимости затягивать на лебедку новый канат, — грузно качнулся Плотников.

— Чем же собираешься материалы вверх тягать? Паровозом? — Когут глупо хихикнул и, поняв это, засмущался.

— Счалить старый. Зачем новый канат тереть по завалам? Ведь можно дать гарантию, — Иван Емельянович оживился, — что после ликвидации аварии канат придется заменить.

— Плотников прав! — Игнатов шмыгнул носом и провел ладонью по лысине, приглаживая воображаемый чуб.

— Скажи, Игнатов, сколько метров каната надо выбросить, как негодного? — спросил главный.

— Метров тридцать.

— Это уже лучше. На барабане есть запас. — Всем показалось, что Станислав Александрович чуточку повеселел.

— Но счалка может не выдержать. — Директор глубоко затянулся папиросой. — Тогда второй «орел», а на бремсберге будут работать люди. Много людей.

— Без постоянного контроля это дело нельзя оставлять. — Плотников выпустил клуб вонючего дыма и помахал на него ладонью. — Нужно назначить человека, который бы постоянно следил за состоянием каната.

Директор резким движением нажал кнопку, вошла секретарша.

— Срочно разыщите главного механика, пусть доставит в шахту лучших счальщиков.

Кивнул головой, та молча вышла.

— Механик как-то хвастался: не счальщики у него, а артисты высшей категории. Счалку, говорит, днем с огнем не отыщешь. Что твой новый. — Мащенко усмехнулся, вспомнив, что в своей далекой молодости был отличным счальщиком.

Зазвонил красный телефон. Директор привстал, жилистой рукой цепко хватанул трубку.

— Слушаю.

Звонили с Восточного крыла. Начальник участка докладывал, что пошел большой уголь, не хватает порожняка.

— Сколько нужно? — спросил Арсентий Георгиевич.

— Сколько дадите, все загрузим!

— Так уж и все! — довольно хохотнул директор.

— Помогите порожняком, три плана дадим.

— Поможем, дорогой, поможем. Отдам все, что есть. Сам прибегу, в карманах носить буду, каской выгребать! — Мащенко шутил и широко улыбался.

— Когут, беги к стволу, распорядись от моего имени приостановить подъем и спуск людей. — Главный инженер, не дождавшись окончания разговора директора, принимал решение. — В срочном порядке пусть качают на-гора вагонетки с породой. Их там собралось черт знает сколько. Собери весь резерв, все до единой вагонетки, и немедленно отправь их на Восток. Понял? Действуй!

Когут шариком выкатился из кабинета.

— Давай, милок, давай… — ласковым голосом бубнил в трубку Мащенко. — Дашь три плана, гусь с меня причитаться будет! Слово даю, слово. Будет, будет, Когут побежал. — Он положил трубку, устало отер лицо. — Ну, слава богу, может Восток выручит с планом.

— Выручит, — уверенно сказал Игнатов. — Там жирный пласт пошел, без земника, без присухи. Жаль, что сто вагонов порожняка на Западе без дела стоят.

— Нашел о чем плакать! — бросил главный. — Три лавы без дела стоят, а он — «сто вагонов»… Восток мы порожняком обеспечим — кровь из носа, а снабдить надо.

— На шахтном дворе… у погрузки… вагонеток двадцать, с прилипшим штыбом… — Кульков запинался, никак не мог четко высказать свою мысль.

Станислав Александрович вытянул шею в его сторону, сощурился и терпеливо ждал…

— Может… организовать субботник и отбойными молотками очистить их?

— Дело говоришь, — сразу поддержал его главный. — Только зачем ждать субботы? Немедленно нужно действовать.

— Вот я и говорю… прямо сейчас… Выделите нам компрессор, отбойные молотки, а мы всем бюро… кто свободен… — Василий от волнения не находил нужного тона.

— Собирай бюро, молотки и компрессор будут! — решительным голосом сказал главный. — Я обещаю. Двадцать вагонов — не хрен бубновый!

Кульков поспешно, но тщательно расчесал чуб, сунул расческу в карман и быстрыми шагами вышел из кабинета.

Некоторое время держалась тишина. Дождь то усиливался, то ослабевал, прерывистыми наплывами выл главный вентилятор, тяжко ухал кузнечный пресс в механических мастерских. Мимо окна прострекотал бульдозер и вслед за ним, по мутным лужам, разбрасывая ноги в стороны, прикрыв голову газетой, пробежала женщина. От террикона густо несло вонючей смесью пара с едким сернистым дымом.

«Будто резиновым жгутом мозг передавила, проклятая! — мысленно ругнул свою гипертонию директор, вдавливая папиросу в пепельницу, «и ее, эту заразу, бросить бы!», а рука машинально потянулась за другой папироской, он ее достал, привычно покатал в пальцах, но в последний момент зло бросил на стол, поднялся и подошел к окну.

Плотников сопел, то и дело переворачивал платок, тер им шею. Игнатов медленно затягивался сигаретой, отрывисто кашлял в кулак. Мащенко обвел их взглядом, остановился на Станиславе Александровиче, и у него как-то горько и вместе с тем приятно защемило в груди. Он посмотрел в окно на дождь, на террикон, на голые и мокрые деревья, вздохнул.

«Рановато мне на «заслуженный». Как я без них?.. Без всего этого — я покойник. Это точно».

Арсентий Георгиевич подумал о том, что пойдут сейчас эти люди, снимут свои чистенькие пиджаки, белоснежные рубашки, натянут брезентовые робы, опустятся в шахту и будут работать не щадя ни сил, ни здоровья, ни времени, порой пренебрегая опасностью, и сделают все, что нужно сделать, не требуя ни похвал, ни наград, ни других привилегий, но станут счастливы тем, что потечет на-гора уголь широкой рекой, а где-то глубоко в груди, таясь от посторонних, горячим родничком, забьется радость от честно исполненного долга, оттого, что совесть перед самим собой чиста: сделал все, что мог.

Директор вдруг пожалел о том, что слишком резко разносил их, но, подумав, прогнал жалость: «Не барышни кисейные. Поймут. А коли поймут, не обидятся. Какие обиды? Общее дело делаем».

Мащенко представил себе, как с каждой минутой набирает темп включенная им машина по ликвидации аварии, как решительно закипает бой с каменной стихией, увидел людей, опускающихся в шахту, канаты, рельсы, шпалы, как горняки осторожно подбираются с клеваками в руках к опасно притихшим завалам, шарят лучами коногонок по кровле, будто ощупывают взбунтовавшийся камень, и сам весь сжался от нетерпения поскорее включиться в эту схватку, и боль, что давила в затылок, отступила, показалось, что мышцы налились прежней упругостью, глаз напрягся остротой, чаще забилось сердце… «Годков бы двадцать сбросить с плеч».

Арсентий Георгиевич постоял у окна, потужил о быстротечности лет, утешил себя тем, что не все еще у него осталось позади, вот и сейчас людям нужен его опыт, умение организовать шахтеров, заставить делать то, что срочно необходимо.

— Теперь за дело. Все свободны. — Он отпустил подчиненных, грузно опустился в кресло, потер виски, поднял трубку зеленого телефона. — Оля, соедини меня с трестом. Да. С управляющим.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В верхний и самый обширный завал на бремсберге Михеичев взял с собой Дутова, Кошкарева и Тропинина. Гайворонский было возмутился, начал кричать, что его не берут в шахту, считают ребенком, но вовремя сообразил, что таким методом Петра Васильевича не проймешь, и скоренько изменил тактику. Убавил пыл, начал просить бригадира взять его на разбор завала. Но и эта тактика не имела успеха. Михеичев был тверд и непреклонен.

В шахту собирались неторопливо, основательно. Кошкарев сопел, приглаживал прохудившуюся на локтях и коленях спецовку, будто надевал ее впервые и была она с чужого плеча. Иван Дутов застегнул робу на все пуговицы, как военный китель, и сразу стал похож на маленького, рассерженного командирчика, и странно было видеть его таким подтянутым и собранным.

Они прошли к стволу, стали в очередь. Из шахты выезжала добычная бригада Восточного крыла. На черных, как смоль, лицах ребят светились только белки глаз. Зубы и те были черными. Шахтеры выглядели уставшими, но шутили, смеялись. Шел большой уголь, и усталость была в радость.

— Сколько качнули? — придирчиво спросил Иван.

Такой же малорослый, но раза в два толще шахтер, в распахнутой куртке, из-под которой виднелась волосатая, в угольной пыли грудь, торжественно поднял вверх два черных, негнущихся пальца. Дутов вскинул сжатый кулак, мол, два плана — это здорово! Толстый хохотнул, показывая красный мясистый язык, и тонким, бабьим голоском похвастался:

— Мы такие, мы все могем!

— Смогешь, — пробурчал себе под нос Кошкарев. — Если пласт не пойдет, то смогешь…

— Так он когда и пойдет, его умело взять надо! — возразил горняк с длинными обвислыми усами, насквозь пропитанными углем.

— Его штурмом надыть! — толстый захихикал.

— Мальчики, мальчики, не задерживайтесь! Жетоны не забывайте опускать! — частила Маринка, стволовая на поверхности, рыжая с густо накрашенными ресницами девушка. — Чего ржете, как на бал-маскараде? У меня порожняка двадцать вагонов и три козы леса, все надо быстренько опустить. Не дай бог, Мефистофель нагрянет, без парашюта в ствол спустит.

— А ты его, лапочку, за шею обыми и вместе — тютю. Шахтеры тебе бронзовый памятник соорудят! — сказал Дутов.

Маринка собралась что-то ответить, но увидела Виктора, глазами поискала около него Вадима и тихо спросила:

— Вить, а Вадик где?

— В другую смену… — Витька почему-то засмущался.

Проходчики вместе с другими шахтерами вошли в клеть, стояли тесно прижавшись друг к другу. Они висели над семисотметровой пропастью, а вверху, в тугих канатах, гудел ветер, свистел в железном козырьке, и, наверное, там, у рычагов подъемной машины, в таком же напряжении застыл машинист; вот сейчас Маринка подойдет к щиту, нажмет кнопку — у него на табло вспыхнет надпись: «СПУСК. ЛЮДИ» — и он отпустит, как поводья резвого коня, тормоза барабанов и оставит их всех во власти земного притяжения.

На дереве, у копра, каркнула ворона, косой луч солнца полоснул по шкивам, и клеть, даже не вздрогнув, камнем ринулась вниз. Из-под ног ушел пол, в груди стало легко, все тело сделалось невесомым, будто не летели они со стремительной скоростью в глубь земли, а плавно парили в темной, глубокой трубе. Витька часто-часто глотал воздух, словно хотел запастись им, свежим и чистым, еще не смешанным с газами шахты, на всю смену. Так было всегда — вчера, позавчера и несколько лет назад, при первом спуске в шахту, — и каждый день было по-разному, и каждый раз он с непонятным упоением и детским восторгом глотал этот воздух падающей клети и не мог наглотаться.

У нижней приемной площадки вплоть до опрокида цепочкой растянулась вторая половина добычной бригады Восточного крыла, ожидающая своей очереди выезда на-гора. Здесь шахтеры казались еще черней и нетерпеливей, чем на поверхности.

— Что там на-горе? — спросил парень неопределенных лет.

— Дождик собирается на-горе, — нехотя ответил Михеичев.

— Вань, ты чего к куме моей в воскресенье с трешкой приставал? — хриплым простуженным голосом спросил горняк в спецовке с оторванным бортом.

— «Чего, чего…» — передразнил Дутов. — Того самого… — Он коротко хохотнул.

— Это она ко мне приставала.

— Да ты же на коленях два рубля у нее выпрашивал! Умолял! Унижался. На бутылку водки не хватало.

Шахтеры стонали от хохота. Дутова знали все. Человек он был общительный и веселый. Не говоря уже о таком качестве, как петушиная задиристость, что тоже приносило немалую популярность.

Проходчики миновали опрокид, вышли на квершлаг.

— Зря ты, Ваня, шутишь так. Нехорошо получается. Женщина — она мать. Начало всех начал, — сказал Михеичев.

— Так я же… И чего особенного я сказал? — ответил Дутов, но слова его прозвучали, не убедительно, с оттенком извинения. — Уж и пошутить нельзя, — добавил он через несколько шагов, как бы раскаиваясь.

— Почему нельзя? Можно. Шути, да знай край. — Петр Васильевич будто бы извинил его, строго не осудил, но и не согласился.

Помолчали. Шли, шарили лучами коногонок по монолитным бокам квершлага. Тугая струя воздуха, еще не растекшаяся по боковым ответвлениям, давила в спину. Идти было легко.

Взбираясь по людскому ходку вверх, Дутов спросил у Виктора:

— У Вадика с Маринкой любовь, что ли?

— С чего вы взяли? — попытался возразить тот.

— Ты что же, считаешь нас глухими и слепыми? — Иван расстегнул верхние пуговицы — умаялся от крутого подъема по скользким настилам.

— Ну и что вы видите?

Витька догадался, на что намекает Дутов, но, честно говоря, не знал, как ответить на его вопрос. Сказать, что у них любовь — нельзя. Сказать, что нет ее, — значит тоже соврать. Им самим трудно разобраться в своих взаимоотношениях, а куда уж там посторонним, пусть даже этот посторонний самый наипервейший друг. Не хотел Витька врать, а Иван наседал.

— Ох, и молодежь пошла! — накалял он. — Такая ушлая, такая умная, думают, что умнее их нет и не будет. Радио, телевидение, избыток информации…

— Никто так не думает, дядь Вань.

— Любовь, брат, дело серьезное, — философски заметил Дутов. — Тут ни себя, ни других не проведешь, не перехитришь.

Он вздохнул, расстегнул на куртке последние пуговицы и враз стал похож на самого себя, на прежнего Ивана, суетливого, грудь нараспашку, каким его привыкли видеть в шахте.

— Видел бы ты, как Марина посмотрела на тебя. Нет, не на тебя в точности, а в пустоту рядом с тобой, туда, где должен был быть Вадим. И глазоньки загорелись, и лицо посветлело — сейчас увидит его, самого красивого, самого сильного, самого, самого… Оп, его нет. И вся съежилась, растерялась… «Что видим…» — передразнил Витьку. — Все видим, все слышим, потому как сами через такое прошли.

Иван опять вздохнул, осторожным движением запахнул робу, о чем-то задумался. Может, вспомнил свою первую любовь и нежные взгляды той, которая была для него «самой, самой», по которой тосковал и ждал встреч. А может, загрустил бесшабашный весельчак оттого, что никто так не смотрит и, наверное, уже не посмотрит на него, все осталось в прошлом, позади, и подкатила к сердцу грусть.

— Понятное дело, — серьезно сказал Витька.

— Погодь, — остановил его Дутов. — У тебя у самого-то девушка есть?

— Нет.

— Никто не нравится?

— Нравится. — Витька отвечал не задумываясь.

— За чем остановка?

Теперь он замолчал. Не знал, что ответить Дутову. Действительно — за чем остановка? Да помани она его, та, черноглазая, одним пальчиком, и он побежит за ней на край света.

— Скромный ты очень, Витюша. Сейчас так жить нельзя.

— Таким родился.

К ним обернулся Михеичев, сверкнул лучом коногонки.

— Не дай бог, Иван, тебе этим самым, педагогом, работать. Одну шпану бы плодил. Чего ты парня с панталыку сбиваешь?

Теперь они шли вниз, по скользкой необхоженной почве, навстречу вентиляционной струе, к завалу. Идти было труднее, и шахтеры прижимались к аркам крепления, спускались гуськом друг за другом, придерживаясь руками. Шедший впереди Петр Васильевич остановился. Его луч света выхватил из темноты почти перерезанный пополам направляющий валик, что лежал между рельсов, и конец оборванного каната в нем.

— Почему он застопорился? — тихим голосом, будто речь шла о какой-то тайне, спросил Витька.

— Тут одним взглядом не определишь, одним словом не объяснишь, — Михеичев чесал затылок. — Ясно одно: причина тут…

Внизу, из глубокой ямы, мелькнул огонек: наверное, Плотников осматривал место завала. Через минуту они подошли к нему, стали рядом. Витька впервые в жизни видел такой хаос, такую невообразимую смесь камня, металла и дерева. Он стоял в каком-то оцепенении и недоумевал. Разве в человеческих силах навести здесь хоть какое-то подобие прежнего порядка? Да на это недели, месяцы потребуются.

Огромная гора породы, вывалившаяся сверху и теперь достающая почти до самой кровли, пологим скатом тянулась вниз, а из ее боков и сверху торчали искореженные металлические арки, обломанные рельсы, в щепу раздробленные шпалы, и вверху всего этого, как завершение каменно-металлического безумия, высилась серая породная глыба, в свежих кривых изломах.

Витька бросил луч света вверх — туда, откуда рухнула вся эта махина, и в груди у него похолодело. Потолок провала едва поднялся под луч коногонки. Обвал уходил круто вверх под острым углом к наклонной выработке, с его боков свисали темные, тупорылые груды, весом в несколько тонн каждая, и достаточно было неосторожного удара клеваком, а может, даже громкого крика, чтобы все это пришло в движение, рухнуло вниз, неотвратимо и беспощадно. И не отскочишь назад, не спрячешься в укрытие, не убежишь — просто не успеешь.

— Ну и ну… — сказал Плотников и покачал головой.

Михеичев взял в руки небольшой камень, запустил его в купол обвала. Все невольно отступили назад. Камень высоко вверху чиркнул о глыбу, и все, затаив дыхание, ждали: сейчас от удара посыплется порода, та, что еле-еле висела и которая лучше бы уж поскорее упала, но в бремсберге стояла тишина; обвала не последовало.

— Все высыпалось, что могло, — пробурчал Кошкарев.

— Сколько еще! — зло отозвался Плотников.

— Еще чуть-чуть — и солнышко засветит, — пошутил, но совсем безрадостно, Дутов.

— До солнышка дела не дойдет, семьсот метров — не фунт изюма, — возразил Михеичев.

Снизу, за завалом, сверкнул луч света. Все повернулись и умолкли.

— Что за чертовщина?! — строго спросил Иван Емельянович. — Кого это в завал понесло?! — Он поднял сжатый кулак, погрозил. — Куда прешь?! Назад! Ты что, спятил?!

— Дак он же снизу, через все завалы пролез, — просипел Михеичев.

Плотников обернулся к Петру Васильевичу, раскрыл рот, но сказать ничего не сказал.

Шахтер полз на животе через верхушку завала, цепляясь руками за торчащие рельсы, скрюченные металлические стойки, зыркал по сторонам лучом света, будто пробирался по минному полю, а вокруг него рвались снаряды.

— Там не страшно, там пройдет, — тихо сказал Дутов и расстегнул куртку.

— А под куполом как?.. — Витька втянул голову в плечи и показал рукой вверх.

— Уволю! Под суд отдам! — срывающимся голосом шипел Плотников: — Лихач! Сумасшедший! Под суд!.. — Иван Емельянович неотрывно следил за каждым движением приближающегося к ним шахтера.

Он уже полз по ближнему склону, и через несколько метров над его головой должен зависнуть черный, огромный конус незакрепленного пространства.

— Бегом шпарь! — крикнул Тропинин.

— Парень ушлый, сам сообразит, — успокоил Кошкарев.

— Хулиган! Стопроцентный хулиган! — твердил начальник участка.

Шахтер на мгновение застыл у края обвала, потом мощным прыжком рванулся вперед и через несколько секунд очутился рядом с проходчиками.

— К-к-канат н-н-ннельзя п-п-пр-р-р…

— Я тебя, сукина сына, под суд!.. Я тебя… — Плотников сорвался на длинный, многоэтажный мат, злой, отрывистый, как лай.

Семаков снял каску, полой куртки тщательно вытер пот с лица и, ожидая, когда кончится запал у начальника участка, медленными движениями отряхивал с робы пыль. Плотников постепенно затихал.

— Через з-завалы канат п-п-протянуть невозможно, — сказал Семаков. — Наделал «орел» делов…

— Завалов много? — спросил Плотников.

— Пять.

— Большие?

— Всякие. Арки повыбиты.

— Такие, как этот, есть?

— Нет. Этот самый большой. С него и надо начинать.

— В нижних завалах работать можно? — уже почти миролюбиво спросил Плотников.

— Нет. Куски породы по бремсбергу катятся. Чуть тронь — и…

— «Чуть»… — передразнил Иван Емельянович. — А если б это «чуть» килограммов в сто на тебя скатилось?!

— Если бы да кабы… Теперь я знаю фронт работ. С чего начинать и чем кончать.

— Лихачи, понимаешь!.. — Плотников повысил голос, хотел продолжить разнос, но не получилось, духу уже не хватило. — Отвечать кто будет за такие лихачества? Вы останетесь в стороне, шею намылят мне.

Иван Емельянович почесал затылок, будто ему действительно густо намылили шею, и деловито добавил:

— Подкрепите хорошенько кровлю и приступайте к делу. Об одном прощу, хлопцы, поосторожней. — Он повернулся и мелкими энергичными шагами полез вверх, к лебедке.

Проходчики задвигались, расстегивали пояса, снимали самоспасатели, фляги, вешали их на арки, крепления. Тропинин впервые попал на ликвидацию аварии. И в этой размеренной подготовке к необычной работе было для него что-то таинственное и немного торжественное. Ему хотелось запомнить каждую мелочь и потом подробно обо всем рассказать Вадиму.

«Конечно, можно было взять и его, но Михеичев отчего-то заупрямился, — думал Виктор. — Может, прав бригадир? Очень уж неуравновешен Вадька. А здесь, с этой прорвой, шутки плохи. Язык свой пусть попридержит. А то не столько дел, сколько болтовни. За это и поплатился».

Он вспомнил прыжок Семакова через завал и ощутил гордость оттого, что видел это, был рядом. На миг ему показалось, что отчаянный бросок сделал не горный мастер, а он, и по этому поводу вовсе не было крупного разноса со стороны начальника участка, наоборот, его крепко тискали в объятиях, а сам Плотников прослезился и чмокнул смельчака в щеку. В тот же миг такой поворот ему не понравился, он даже поморщился, но о Семакове с уважением подумал: «Молодец мастер! Отчаянный парень!»

В бремсберге было темно и тихо, и эта непривычная, вынужденная тишина давила в уши, делала темноту непроглядной, а тесноту сдавленного со всех сторон камнем пространства пугающей. Их было пятеро в этом каменном мешке, где недавно прогрохотал обвал, от которого все стало зыбким, ненадежным, и исподволь в душу закрадывалось щемящее чувство одиночества, оторванности от всего мира, незащищенности. И уже полуреальностью казалось то, что возможен иной мир, в котором есть свобода движений, есть пространство с воздухом и светом и нет повисшей над головой неумолимой каменной стихии. А она уже доказала свое превосходство над человеком, в мгновение ока сокрушила все его заграды и заслоны, созданные по последнему слову техники его самодовольным гением. Не есть ли эта удушливая тишина обман, ловушка, передышка перед новым буйством? Хватит ли ее для того, чтобы опередить камень, не дать разыграться вновь?

— Значит так, р-ребята, — Семаков откашлялся, поправил глазок коногонки. — Вот под этой аркой… — он показал на крайнюю к завалу неповрежденную металлическую крепь, — положите усиленный верхняк и пробейте под ним ремонтины.

— Одного ряда маловато, — усомнился Дутов, — надо бы два-три.

— Думаешь? — заинтересованно спросил мастер.

— Перестраховка не помешает, — поддержал Дутова Кошкарев.

— Так-то оно так, но и времени уйдет больше.

— Пробьем два ряда ремонтин, — твердо сказал Михеичев, и с ним молча согласились.

Витька работал как скаженный. Куда-то ушел страх, притупилось чувство опасности и только перла изнутри неутомимая энергия, будто во всем его теле сидела туго сжатая пружина, он дал ей волю, и она разжималась. Мир его мыслей сузился, сосредоточился на работе, он уже не докапывался, как обычно, до сути вещей, она, эта суть, заслонилась чем-то большим, тем, что они должны вот сейчас, немедленно, не теряя ни секунды времени, сделать. А то, что было позади, даже миг спустя, уже не имело значения, загородилось тем, что может случиться в следующее мгновение, если им не удастся его опередить.

Рядом шумно дышал Михеичев, в пересекающихся лучах светильников остро поблескивало лезвие его топора. Дутов работал без куртки, в заношенной до дыр, неопределенного цвета сорочке, и когда он замахивался зажатым в руке топором, то на правом боку его, в прорванной дыре, обнажалось белое, потное тело с рядами выступающих ребер.

«Когда-то рубаха была новой, форсил небось в ней на-гора», — мельком подумал Витька.

Но мысли об изношенной рубашке не задержались, маячил незащищенный клочок человеческого тела, показавшийся ему таким жалким в этом грубом каменном окружении.

Толстый, массивный верхняк, под который наметили забить ряд ремонтин, плохо прилегал к кровле, упирался концами в бока выработки, а делать углубления в потрескавшемся монолите было опасно. Шахтеры спешили. Тесали, подпиливали упрямое бревно, примеряли, вновь тюкали топорами, подрубали массивные ремонтины, подгоняли под верхняк. Важно сделать этот первый оборонительный рубеж, потом станет спокойнее, а главное — безопаснее работать.

Время будто взбунтовалось и неудержимо мчалось в какую-то непонятную опасную даль. Порой из обвала падали камни, и тогда секунды замирали и, казалось, пятились назад, к жуткому рубежу.

Дутов не вытирал пот и злобно бранился то ли на непослушную ремонтину, то ли на самого себя, а скорее на эти скачущие над самой головой пугливые секунды, над которыми невозможно было держать контроль, сладить с ними. Кошкарев молчал, и только Михеичев строгим голосом отдавал распоряжения, просил сделать то, поднести это.

Метрах в трех от крепильщиков опять упал кусок породы, ударился о конец рельса, сверкнул искрами и обдал шахтеров мелкими, колючими осколками. Они успели забить три стояка, когда вверху оглушительным выстрелом треснула крепь. Михеичев резко отпрянул назад и присел.

— Ремонтину по центру! Живо! — гаркнул он, рванулся к стойке, схватил ее за конец, поволок к завалу.

К нему на помощь бросились Дутов и Витька. С режущим слух хрустом верхняк медленно оседал, давил на ремонтины, и те, дрожа от напряжения, погружались концами в почву. По каскам шахтеров дробью стукнули куски породы.

— Ваня, бей справа, наискосок! — Бригадир подводил стойку под центр верхняка. — Виктор, тяни другую! Живо, Витя, живо!

По плечу Дутова секанул острый камень, разорвал сорочку, из раны капнула кровь. Иван только поморщился и еще отчаянней застучал обухом топора но концу стойки, вбивая ее под спасительный верхняк.

— Другую, живо другую! — хрипел Михеичев. — Что вы как сонные! Бей под правый конец! Живо, под правый!

Хруст ломающегося дерева переходил в тонкое завывание, будто скулило в смертной муке какое-то живое существо.

— Задавит… — ровным голосом сказал Кошкарев, и в этом звуке не было ни страха, ни удивления, словно речь шла не о них, вступивших в единоборство с подземной стихией, а о ком-то другом, из иного мира, безразличного для него и окончательно обреченного.

Витьке вдруг стало страшно. До этого мгновения он просто не думал об опасности. Некогда было думать. Опасность была где-то там, за ними, в неопределенном месте, и чем скорее он, они все вместе будут работать, тем дальше отстанет, рассеется эта опасность. А она оказалась рядом, прямо над головой, в этих скрежещущих, воющих звуках, в этом тихом, жутковатом слове «задавит».

— Цыц, сволочь! — Михеичев полоснул по Кошкареву лучом света, будто вмазал пощечину. — Бей ремонтину!

И от грубого слова, такого непривычного в устах бригадира, и от темного следа крови на рваной дутовской рубашке, и от того далекого, что было неизвестно где и так мгновенно очутилось над самой каской, с Виктором сделалось что-то непонятное. Он обмяк, мгновенно выступивший пот застлал глаза, к горлу, муторно клубясь, подступала тошнота. Неудержимо захотелось бросить все и убежать отсюда, убежать немедленно, куда глаза глядят, хоть в самый завал, лишь бы не видеть и не слышать всего этого.

Кошкарев заторопился, стойка вертелась в его руках, он никак не мог подвести ее под верхняк.

«Задавит, — думал Витька, — надо бежать! Чего они медлят? Все равно задавит!»

Мысли неслись вихрем, и будто бы не его, а совсем чужие. Но это чужое разрывалось надвое.

Гаврила споткнулся, упал, каска соскочила с головы, он ловко цапнул ее обеими руками, бросил на голову, вскочил, зло зыркнул на Витьку:

— Чего стоишь, паршивец, помоги!

Виктор вздрогнул, как от испуга, бросил топор, метнулся к стойке; торопясь, начал помогать.

— Я сейчас, я сейчас! — частил он, унимая противную дрожь в теле.

Они утихомирили взыгравший камень. Вбитые за считанные минуты дополнительные ремонтины не дали разыграться завалу. Первый надежный заслон был поставлен. И очень вовремя.

Изнуренные, обессиленные шахтеры сидели прямо на каменной почве бремсберга, недалеко от места недавнего сражения и молчали. В ремонтинах шуршала струя свежего воздуха, черный провал выработки уже не казался таким страшным и загадочным.

— Здорово мы ее подхватили! — сказал Дутов.

— Вовремя, — согласился Михеичев.

— Покурить бы… — не то сказал, не то попросил Кошкарев.

— А ты ныл — «задавит, задавит», — перекривился бригадир.

— Да я не ныл, я посомневался.

— Сомневаться будешь знаешь где?.. — хохотнул Иван. — И то не очень долго.

Витька не слышал разговора товарищей. Как навязчивый мотив, в ушах стояли невесть когда прочитанные строки незапомнившетося автора.

«Когда на бой идут — поют, а перед этим можно плакать».

«А перед этим можно плакать», — рефреном звучали слова, и Тропинин никак не мог понять: почему можно плакать только перед боем? Почему не во время боя? Почему не после?

— Ты чего притих, Витек, устал? — спросил Петр Васильевич.

— Немного, — тихо ответил тот.

— Работал что надо… — сказал Кошкарев, непонятно для чего — то ли похвалил, то ли отозвался просто так, для порядки.

— Он у нас молодец, — Михеичев наставил луч, внимательно вгляделся в лицо Виктора.

— Что у вас с плечом? — обратился Витька к Дутову.

— Да так, слава богу, царапина. Куртку не надо было снимать.

— На то ПБ писаны умными людьми, — пожурил бригадир.

— Давайте посмотрю, нас в ПТУ учили…

— Оказывать первую помощь, что ли?..

— Ну да…

— Раз в ПТУ, тогда действуй, профессор! — Дутов усмехнулся.

Виктора тошнило, и он боялся, что не сдержится и выплеснет рвоту прямо здесь, на виду у всех. Он искал дела, чтобы отвлечься от этого противного состояния.

— Поворачивайтесь, — сказал он, — у меня лейкопластырь есть.

— Пластырь!.. — ахнул Иван и снял с себя потную, вконец изодранную сорочку. — Крови-то всего как у воробья, а тут гляди — ручеек выбился.

Рана действительно оказалась простой царапиной, и Витька быстренько заклеил ее лейкопластырем.

— Живи сто лет!

— Ты отчего такой бледный, Виктор? — Петр Васильевич подошел к нему, пощупал лоб.

— Меня тошнит…

— Дак не мучайся…

Витьку рвало долго, будто выворачивало наизнанку. Михеичев держал парня за лоб, другой рукой пристукивал по спине.

— Освободись, Витя, освободись. Потом полегчает. Может на-гора выедешь?

Тропинин отрицательно покачал головой.

— Я уже все, мне легче…

— Его в столовке по злобе чем-то накормили. Есть там одна вертлявая, кажись, Иринкой зовут. И сама-то себе ничего, голова — как медный таз после чистки, и глазищи во-о, а они за ней табунами. Это она его из-за ревности накормила. — Кошкарев был уверен в своем предположении.

— Не, — со знанием дела отверг Дутов. — От крови стошнило. Это бывает. Я знаю.

К Ивану молча подошел Михеичев, крепко взял за подбородок, тихо сказал:

— Помолчи, балаболка. Может, сегодня, рядом с тобой, настоящий шахтер родился. Вот так! А еще фронтовиком себя называешь.

После передышки второй ряд ремонтин рос на глазах. Верхняк прилег к кровле как по шаблону, с тугим скрипом вбивались под него крепежные стойки. Шахтеры работали споро, даже с каким-то озорным лихачеством. Утихомирив буйство каменного потолка, теперь они будто мстили ему за жестокий нрав, закрепляли свою победу над ним. От острых ударов топоров взвивалась щепа, белым паркетом устилала почву.

— Братцы, а ремонтины-то сосной пахнут! — удивился Дутов, приник к стойке, обнюхал ее. — Честное слово, сосной…

— Зря ты, Ваня, грибками не занимаешься. Посмотрел бы, какие красавцы под соснами растут. Загляденье! — Петр Васильевич потянул носом воздух, словно хотел почувствовать все разом — и пьянящий дух хвои, и аромат жареных маслят.

— Я маслята за столом люблю собирать, — Иван блеснул голым животом, теперь он работал обнаженным по пояс, и, довольный собой, рассмеялся. — Да еще под добрую рюмку водки.

Виктор боялся поднять голову, боялся в луче света встретиться с кем-либо взглядом. Ему было стыдно. До слез, до острой боли в груди. Суть вещей его не интересовала в этот час. Что произошло с ним сегодня, что случилось? Неужели он трус?

«Трус, трус, трус…» Слово теряло смысл, но ненадолго, перерастая потом в огромную давящую тяжесть. «Я же не убежал», — тоненько, тоскливо пищало внутри, и на этот писк наскакивала злая, огромная собака.

«Трус, трус, трус!»

Хотелось забыть обо всем и только работать, без передышки, усталостью мышц глушить мысль.

— Петр Васильевич, рыбой можно отравиться? Как ее… этой… мойвой? — спросил Витька и покраснел.

Кровля держалась смирно — не «капала», не трещала, утихомирили ее шахтерские руки; и проходчики, уверенные в своей силе, уже не зыркали тревожно огнями коногонок по крепи, пренебрежительно отвернулись от нее. Жизнь в подземном мешке вошла в нормальную колею и время приняло свое обычное направление.

Тропинин вспомнил, что после слов «Когда на бой идут — поют, а перед этим можно плакать» шло: «Ведь самый трудный час в бою — час ожидания атаки». Он было обрадовался чему-то, скорее всего тому, что там упоминался, вернее, предполагался страх, значит, это чувство не отрицается как таковое и на него каждый человек имеет право, но все же для себя оправдания не нашел.

На миг вспомнил о Вадиме, но без прежнего сожаления, что его нет рядом, и без былой гордости какого-то превосходства, скорее с тихим удовлетворением. Достал фляжку с водой, напился.

Дутов и бригадир устанавливали ремонтину под левый конец верхняка. Она отчего-то не шла, упиралась. Обнаружили крючковатый, толстый сук. Стойка была последней в этом ряду, а потому ее упрямство раздражало.

Иван пытался срубить сук топором, но сделать это было не с руки. Он злился, острие лезвия не вонзалось в дерево, а стучало по нему, как по металлу.

— Дай пилу.

— Сук пилой не возьмешь. Пусти-ка…

Кошкарев поплевал на руки, примерился и точно ударил. Сверкнули искры, и сук обвис.

— Паршивец, — только и сказал Гаврила.

Шахтеры дружно обтесывали шилья, размечали места, куда ловчее и надежнее их забить. Длинные деревянные лаги должны были перекрыть завал, распереть его стены и тем самым обезопасить работу под его куполом. Работа спорилась.

В ушах у Виктора звучала непонятная музыка. Она рождалась внутри его, пыталась найти выход наружу, а он и желал, и не хотел этого. Дать ей волю было страшно, держать в себе — трудно. Звуки то вырастали до звенящей высоты, то замирали, и Виктор пугался, что не сможет удержать их, и вместе с тем боялся, что они утихнут, замрут и опустошат душу, не оставив в ней ни чувств, ни желаний. Мелодия тонко плакала, и тогда ему хотелось бросить все, сесть на холодные камни и забыть о том, что было, не ждать того, что будет. Но в глубине этой отрешенности рождалась новая волна, им вновь овладевала жажда деятельности. Пусть затрещит, завизжит, по-волчьи завоет кровля, он не дрогнет, он обрадуется этому, он встанет на ее пути исполином и сомнет, раздавит, взнуздает ее буйство, жестоко отомстит ей.

Стоял хряс топоров, и сверху, из камеры лебедки, доносился тупой металлический стук. Там сваливали в кучу рельсы. Нелегко было братцам шахтерам волочить их на плечах по круто поднимающемуся, скользкому ходку.

С фонарем «надзорка» в руке к проходчикам приближался невысокого роста коренастый человек — Егор Петрович Клоков, секретарь партийной организации шахты. Поздоровался, сел на распилы.

— Вон как с железяками обошлась порода, — Дутов кивнул на завал. — Будто и вовсе не арки, а медные проволочки какие…

— Шилья выдержат, если «капнет»? — поинтересовался Клоков.

— Должны, — заверил Михеичев.

— Надо бы пару рам под шилья вдарить. — Секретарь был дока в вопросах крепления выработок, и совет его был молча принят.

— Что в мире слышно, Петрович? — спросил бригадир, любивший потолковать с умными людьми о мировых проблемах.

— Неспокойно сегодня на планете. Неймется нашим противникам.

— Чего они задираются, чего им надобно? — орудуя топором, раздраженно бросил Дутов.

— Почва из-под ног уходит. Завтрашнего дня боятся, да и в сегодняшнем не уверены, — сказал с сожалением Клоков.

Разговор о войне тревожил души, как непогода бередит старые раны.

— Неужели начнут? Как думаешь, Петрович?

И ждали ответа, будто он, такой же смертный, как все, откроет им какую-то тайну, развеет сомнения или, того более, самолично и авторитетно запретит ее, проклятую.

Шилья шли туго, словно были живыми и боялись лезть в обрушенное пространство. Дутов при подходе секретаря накинул было куртку, но теперь разгорячился и опять сбросил ее, обнажив грязное, худое тело.

По крайнему шилу наискосок полоснуло куском породы, оно задрожало, как натянутая струна, но с места не сдвинулось.

— Как твои молодожены поживают? — сменил тему разговора Клоков, обращаясь к Михеичеву. — Свадьба-то, слышно, веселая была.

— Живут… — неохотно отозвался тот.

— С квартирой что?

— Частную сняли.

— В городе с жильем еще трудности, — Егор Петрович помолчал. — Здесь, на шахте, мы бы вмиг обеспечили.

— О чем говорить… — бригадир вздохнул, поправил глазок коногонки. — В собственных хоромах жить некому.

— Ладят?

— Кто ж их знает. Они там, мы тут. Галина ездила в воскресенье. Вернулась, плачет. Что там, спрашиваю. Живут, говорит. — Он помолчал. Квартира как курятник… — Михеичев раздумал говорить о том горьком и непонятном, что происходит между Валерием и Оксаной, о чем, плача, рассказывала ему жена. Свернул в сторону, заговорил о мелочах.

— Ноне дети, оно что? — вмешался в разговор Кошкарев. — Только оперятся в родном гнезде и… пырск на сторону. Вместе с родителями жить? Да вы что!

— Они деятельности хотят, независимости. Свободы! — вступился за молодежь Клоков.

— Не скажи, секретарь, — Дутов чиркнул лучом света по его лицу. — Иных от папы с мамой силой не оторвешь. Нам с вами хорошо, и баста!

— Таких единицы, — парировал Егор Петрович. — Люди живут в достатке. Детям ни в чем не отказывают. Балуют. Мелочно опекают. Вот это как раз и надоедает им. Самостоятельно жить хотят. Без ежедневного контроля и понукания. Сами собой распоряжаться жаждут. Правильно я говорю, Виктор?

— Я из ПТУ не чаял как выскочить. Делай то, учи это, туда не ходи, там будь обязательно, — Тропинину польстило внимание партийного секретаря, и он с удовольствием говорил о себе. — А тут я сам себе хозяин.

— Д-да… — поддакнул своим мыслям Клоков. — Давно хочу тебя спросить. Ты, кажется, учился вместе с Кульковым?

— Все три года.

— Вы избрали его комсомольским секретарем. Что он за парень?

— Кульков и в ПТУ был секретарем.

— Знаю.

— Ничего парень.

— Что значит «ничего»?

— Деловой, компанейский… выступает всегда правильно…

— Это всё?

— Да нет… — Тропинин замялся.

На крайнее слева шило свалился кусок породы, оно хряснуло и с жалобным писком начало прогибаться.

— Подстрахуй! — коротко бросил Дутов и со стойкой в руках кинулся в завал.

Михеичев лихорадочно бил лагу поверх ломающегося шила. С правой стороны, там, где было забито четыре шила, дробно застучали камни. Иван торопливо загонял спасительную стойку. На почве беспорядочно валялись куски породы, и шахтер никак не мог найти для крепи надежной точки опоры. К нему метнулся Кошкарев, отбросил в сторону угловатый камень, и Дутов одним ударом всадил под оседающее шило подпорку.

Теперь трещала правая сторона. Два средних шила скрежетали концами по породе, и звук этот противно резал слух. Дерево словно молило о пощаде, звало на помощь.

— Витя, распил!..

Михеичев тянул в завал стойку. Виктор с лету разгадал замысел бригадира, схватил толстый массивный брус, поволок его к Михеичеву. Концы шильев уже визжали, из-под них по рукам, по лицу больно секло осколками породы. Подбежали Дутов и Кошкарев, вскочил Клоков, но на них зло рявкнул бригадир — мол, не мешайте дело делать, вдвоем управимся — и прогнал в безопасное место. По щеке Виктора секанула порода, он резко хлопнул ладонью по тому месту, будто его ужалила оса. На щеке была кровь.

Они подвели стойку под распил, и Михеичев сильными, точными ударами загонял ее. Стойка оказалась длинноватой, шла туго.

— Ямку! — бросил Петр Васильевич.

С клеваком подскочил Дутов, рубанул почву под нижним концом стойки. Та осела и со звоном вошла под распил.

— Живо шилья! Побольше! Одно к одному. Живо!

Зазвонил телефон. Трубку взял Клоков. Главный инженер интересовался ходом аварийных работ, разыскивал Плотникова. Попросил пригласить к аппарату бригадира.

— Некогда ему! — отрезал Клоков.

Главный не любил строптивых, настаивал на своем, употребляя крепкие словечки. А этого секретарь не терпел.

— Вот что, дорогуша, спускайся в шахту и разберись на месте! Не мешай работать. Все. — Клоков с силой вдавил трубку в защелки.

Прошел, сел, помолчал.

— Так что ты о Кулькове хотел сказать?

— Энергичный парень, — не отрываясь от дела, ответил Виктор. — Но если сказать правду, говорит очень много. По любому поводу и без повода.

— Это не так уж плохо. Комсомольские, партийные работники должны уметь говорить с людьми. Убеждать, разъяснять…

— Все понятно… — Виктор забивал шило рядом с левыми, треснувшими, мешала вбитая бригадиром подстраховочная лага. — Если слова подкрепляются делом.

— Интересно…

— А у Василия иногда что получается? Как расшумится с трибуны — ну, думаешь, все перевернет. Проходит день, другой, Кульков остыл, и то, к чему призывал, его уже мало интересует. — Шило скользнуло поверх лаги и пошло вглубь. — Он уже о другом кричит.

— Может, у него толковых помощников нет? — Клоков внимательно слушал шахтера.

— Вряд ли… Бюро у нас боевое, ребята что надо! Но он… Инициатива-то всегда исходит от него. Хорошая ли, плохая. Потом первым же и остывает. Взрывной он какой-то. И вмиг гаснет.

— Укажите ему…

— Указывали.

— Не прислушивается?

— Горячо берется исправлять свои ошибки и… — Виктор умолк — мол, все ясно, как в басенке про белого бычка.

— Д-да…

Было непонятно, поверил ли ему партийный секретарь.

— Я сказал откровенно…

— Спасибо, Виктор, Молодец. Ты о вступлении в партию не думал?

— Кто? — не понял тот вопрос.

— Ты, конечно. О тебе речь.

— Страшновато как-то…

— Шахтер ты грамотный, человек честный, работаешь хорошо, комсомолец активный, что еще?. По всем статьям подходишь, чтобы стать членом нашей Коммунистической партии. Петр Васильевич, дашь рекомендацию своему коллеге?

— Не задумываясь.

— Подумать не помешает. Решайся, Виктор. Посоветуйтесь в бригаде. — Клоков встал и ушел из бремсберга так же неожиданно, как и пришел.

Ну и сменка сегодня выдалась Витьке! Один сюрприз за другим. Успевай переваривать. Самому и не справиться. Он вспомнил Вадима, и странное, острое чувство недостачи его в сегодняшнем дне охватило Виктора. Будь он рядом — наверное, все было бы как-то иначе. Может быть, хуже, может, лучше, но обязательно иначе.

Шурша робами, к ним быстрыми шагами приближалась группа шахтеров… Огней стало больше, в бремсберге посветлело.

— Никак смена?.. — удивился Иван.

— Она самая! — откровенно обрадовался Гаврила.

Первым подошел Чернышев. Степенно поздоровался с каждым за руку, заглянул в лицо.

— Вижу, времени даром не теряли.

— Так… пару раз в домино врезали, — Дутов отбросил свою рваную рубашку в забут, морщась, натягивал спецовку на голое тело. — В шашки Гаврила предлагал сгонять, да фишки бугор попрятал.

— А я думал, ты на солнышке пузо грел! — гоготнул Борис. — За приличную деньгу можно и повкалывать на всю катушку. — Дербенев даже поплевал на руки, показывая свою готовность работать. — Слышал, оплата-то аккордно-премиальная! Чем скорее сделаем, тем больше грошей!

— Дуй, Боречка, шахтерочки тебя не забудут! Чаем с трюфелями угостят. — Иван не на шутку развеселился.

Федот Изотович толковал с Михеичевым о делах, осматривали ремонтины, шилья, делились впечатлениями, советовались, как вести борьбу с вышедшей из повиновения кровлей. План дальнейших работ Петр Васильевич представлял себе отчетливо, старался довести его до сменщиков: усилить кровлю еще несколькими шильями, подхватить их снизу двумя-тремя рамами и начать возводить костры.

— Сверх шильев, по лагам, пробить бы еще рядок ремонтин? — посоветовал Матвей Митин, пожилой шахтер с широким шрамом на лбу.

— При надобности, — согласился бригадир.

Звено Михеичева одевалось, собиралось на-гора; прибывшие горняки готовились к работе.

— Вадьку видел? — спросил Виктор у Бориса.

— Морду ему набить хотел, да связываться неохота. — Он снял самоспасатель.

— За что? — Тропинин шагнул к Борису.

— Заявление понес. О переходе на другой участок.

— Какой переход? Какой участок? — Виктор ничего не мог понять.

— В нашей бригаде его за настоящего шахтера не считают.

— Кто не считает? — громко спросил Виктор и осекся. Ему стало все ясно.

Сорвался было бежать, его остановил Михеичев.

— Что ты сможешь изменить? Только масла в огонь подольешь. Сейчас я выеду на часок пообедать и постараюсь уладить, — он постучал Витьку по плечу. — Успокойся, Витек, все образуется.

Они шли по квершлагу к стволу, уставшие, физически измотавшиеся, еле перебирая ногами. Каждый молча воскрешал в памяти события минувшей смены, представлял на своем месте тех, кто остался там, в обрушенном бремсберге, не в силах еще мысленно отойти от всего того, что было. Дутов пытался шутить, но шутки получались не смешные, на них не реагировали.

Шахтеры сели в клеть, выехали на-гора. На поверхности лил дождь, косой, ядреный, даже слишком крупный для этой поздней поры, и Виктор снял каску, подставил разгоряченное лицо густым, прохладным струям. Дутов «стрельнул» у прохожих шахтеров сигарету и, не отрываясь, сосал ее, захлебываясь дымом.

«А здесь все по-прежнему…» — с немым недоумением подумал Тропинин, смахивая с лица дождевую воду.

И когда подходили к бытовому корпусу, тихо спросил:

— Дядь Петь… — Виктор сам не знал, почему он обратился к Петру Васильевичу именно так. — На войне бывало… ну, чтобы кто-то испугался и побежал назад?

— Бывало, Витек, все бывало…