- Глава первая Почему сердятся на Тасю. Виноватая. Странный подарок. Маленькие гости. Ссора
- Глава вторая Птицелов. Пажик с разбитым носом. Земляника. Русалка. Последствия злой шалости. Неожиданная новость. Отъезд. Новенькая. В карцер
- Глава третья Первый день в пансионе. Новая проделка. Глухая Мавра. История одной кошечки. Король воздуха
- Глава четвертая Карлуша переродилась. Суд господина Орлика. Белая рука. Нечистая совесть. Новые знакомые. Друг в тяжелую минуту
- Глава пятая Первый труд. М-me Коко. Неожиданное превращение. Новая пытка. Побег. Заступник Андрюша
- Глава шестая Неожиданная встреча. Среди друзей. Рождественский сюрприз
Святочная повесть
Глава первая
Почему сердятся на Тасю. Виноватая. Странный подарок. Маленькие гости. Ссора
Золотые лучи июльского солнца заливают комнату. Окно в сад раскрыто настежь, и в него тянутся ветки шиповника, покрытые душистыми розовыми цветами.
Черноглазая девочка, с капризно надутыми губами и сердито нахмуренными бровями, пишет, потешно прикусив кончик высунутого языка.
Гувернантка, низко наклонив голову над книгой и сощурив близорукие глаза, громко диктует, отделяя каждое слово: «Послушание и покорность есть самое главное достоинство каждого ребенка».
Оторвавшись на мгновение от книги, она говорит девочке:
– После «ребенка» надо поставить точку. Вы написали, Тася?
Девочка бурчит что-то себе под нос, потом отбрасывает перо и кричит на всю комнату:
– Я посадила кляксу, мадемуазель! Я посадила кляксу!
– Тише! – строго останавливает ее гувернантка, – не кричите же так, я не глухая. Приложите промокательную бумагу и пишите дальше.
– Я не хочу писать! – решительно заявляет девочка и отшвыривает тетрадь в сторону.
– Но вы должны заниматься, Тася, – чуть повышая голос, возражает Марья Васильевна. – Ваша мама желает, чтобы вы писали под диктовку ежедневно.
– Неправда! – горячится девочка. – Мамаша добрая и не захочет мучить бедную Тасю, а это все вы сами выдумали! Да, да, да! Сами, сами, сами!
Потом, придвинув к себе тетрадь и обмакнув перо в чернильницу, она неожиданно согласилась:
– Хорошо! Диктуйте! Я буду писать, раз вы требуете. Диктуйте, только поскорее! – Глаза девочки плутовато блеснули.
– Так-то лучше, – смягчилась Марья Васильевна.
Она подняла к глазам книгу и снова принялась диктовать:
«Послушный ребенок – это радость для окружающих, – его все любят и стараются сделать ему как можно больше приятного…»
В комнате воцарилась тишина. Только мерно раздавался голос Марьи Васильевны да скрип пера, бегающего по бумаге. Тася, склонив голову набок, теперь усердно выводила что-то пером на страницах тетради.
– Закончили вы, наконец, Тася? – обратилась Марья Васильевна к своей воспитаннице.
– Да, мадемуазель! – С самым смиренным видом Тася протянула ей тетрадь.
Гувернантка по привычке приблизила тетрадь к самому лицу и хмыкнула.
На странице тетради был довольно сносно нарисован брыкающийся теленок, под которым Тася старательно вывела: «Самый послушный ребенок в мире»… Внизу сидела огромная клякса, к которой изобретательная Тася приделала рожки, ноги и руки, и получилось нечто похожее на те фигурки, которые называются «американскими жителями» и продаются на Вербной неделе.
Тася была в восторге от своей затеи. Она схватилась за бока и рассмеялась.
Но Марья Васильевна не смеялась. Она высоко подняла руку со злополучным листком, и, помахивая им, как флагом, двинулась к двери.
– Прекрасно! Прекрасно! – повторяла она раздраженно. – Чудесный сюрприз приготовили вы вашей мамаше ко дню ее рождения!
Еще раз взмахнув листком, она вышла из комнаты, сильно хлопнув за собою дверью.
Тася слышала, как вслед щелкнула задвижка, как повернулся ключ в замке, – и девочка поняла, что она снова наказана.
* * *
Солнце по-прежнему ласково сияло, по-прежнему розовый шиповник тянулся в окно, но девочке уже было не так весело, как прежде.
Мамино рождение!.. «Приятный сюрприз»!.. Тася совсем забыла, что сегодня день маминого рождения. Совсем даже и не подумала приготовить подарок милой мамусе. А Леночка и Павлик, наверное, уже приготовили и будут гордиться этим перед нею, Тасей! Нет! Нет! Никогда! Ни за что! Она не оставит без подарка милую маму, которая прощает все проделки своей любимицы.
Как могла она забыть о ней, о милой мамочке!
И девочка, в знак своего негодования на саму себя, изо всех сил ударила по столу крошечным кулачком.
– Кар! Кар! Кар! – неожиданно послышалось за окном.
На ветке старой липы, росшей у дома в простенке между двумя окнами, сидела небольшая черная птица, едва оперившаяся, с желтым клювом и смешными, круглыми глазами.
Это был выпавший из гнезда птенец-вороненок, еще не умевший летать. Он беспомощно взмахивал крыльями, поминутно раскрывал желтоватый клюв и испускал свое: Как! Кар! Кар!
Тася сразу забыла и про день рождения мамы, и про злополучный рисунок, и про гнев Марьи Васильевны.
Она вскочила на стул, оттуда на стол, затем очутилась на окне и скоро исчезла в зелени липы. Карканье прекратилось, потом послышалось снова с удвоенной силой, и желторотый птенчик забился в руках Таси.
Совершенно позабыв о том, что на ней любимое мамино платье из белого батиста с нарядной кружевной оборкой, Тася, с ловкостью белки перепрыгивала с сучка на сучок и уже готовилась слезть с дерева под неистовое карканье обезумевшего от страха вороненка, как неожиданно ветка, на которую она опиралась, ушла из-под ноги девочки и Тася, перекувырнувшись в воздухе, вместе с ошалевшим вороненком шлепнулась в только что политые грядки огурцов и редиски.
* * *
Мама в своем нарядном розовом капоте «с пчелками», то есть рисунками пчелы, разбросанными по нежному розовому фону, сидела за утренним чаем.
Марья Васильевна старательно перетирала чашки, сидя за самоваром, и жаловалась на Тасю. Подле прибора мамы лежал злополучный рисунок, вырванный из учебной тетрадки. Лицо мамы было озабоченно.
Марья Васильевна говорила.
Тася невозможна. Тася непослушна. Тася дерзка. Конечно, она, Марья Васильевна, очень привязана к семье и любит Нину Владимировну, Тасину маму. Но… кажется, она не в состоянии больше воспитывать Тасю. Да и вряд ли кто возьмется за это. Самое лучшее отдать ее в какое-нибудь учебное заведение. В ближайший город, например, где у двоюродного брата Марьи Васильевны есть пансион для благородных девиц. Девочки содержатся замечательно хорошо в этом пансионе: их там учат и воспитывают. Там и Тасю исправят, а домашнее воспитание для нее – погибель.
Окончив эту длинную речь, Марья Васильевна испытующе взглянула на маму.
Мама тоже посмотрела на Марью Васильевну, потом сказала:
– Вы простите, дорогая m-ll Marie, но Тася – моя слабость. Она, вы знаете, единственная из моих троих детей, не знала отцовской ласки: муж умер, когда Тасе была всего неделя, вот почему мою сиротку я старалась баловать и за отца, и за себя. Я понимаю, что Тася избалована, но я так люблю свою девочку, что не в силах обращаться с нею строго.
– Вот потому-то я и советую отдать ее туда, – вы слишком балуете Тасю, а в пансионе моего двоюродного брата с нею будут обращаться взыскательно, но справедливо. Это принесет ей только пользу, – убеждала Марья Васильевна.
– Знаю, – покорно согласилась Нина Владимировна, – очень хорошо знаю… Но что поделаешь! Я слабая мать. Простите мне мою слабость, а заодно простите и Тасю. Сегодня день моего рождения, и мне бы хотелось, чтобы девочка была счастливой в этот день.
– Как вам угодно Нина Владимировна! Я говорила это только потому, что от души желаю добра вам с Тасей.
– Вполне верю, моя дорогая, и даю вам слово с сегодняшнего дня следить за девочкой особенно строго. Если поведение Таси окажется не поддающимся исправлению, – что делать! Я отдам ее куда-нибудь…
И Нина Владимировна тяжело вздохнула.
В ту же минуту дверь на террасу широко распахнулась, и двое детей – мальчик и девочка – со всех ног кинулись к матери.
– Мамуся! Душечка наша! Поздравляем тебя! – в один голос кричали они, бросаясь обнимать и целовать Нину Владимировну.
Старшему из детей, Павлику, уже минуло четырнадцать лет. Это был плотный, коренастый мальчик, в кадетской блузке с красными погонами, в форменной фуражке, лихо сдвинутой на затылок. Его открытое лицо было почти черно от загара, и весь он дышал силой и здоровьем.
Сестра его, белокурая девочка, болезненная и хрупкая, казалась много моложе своих одиннадцати лет. Лену постоянно лечили то от того, то от другого. Ради нее-то и проводила Нина Владимировна безвылазно зиму и лето в своем имении Райское. Доктора запретили Леночке жить в городе, и про городские удовольствия дети знали лишь понаслышке.
Райское находилось в самой глуши России, и до ближайшего города было около ста верст. Один Павлик воспитывался в Москве, в корпусе, и приезжал к матери только на каникулы.
Девочек Стогунцевых учила гувернантка, а сельский священник преподавал им Закон Божий. Нина Владимировна, зная в совершенстве французский и немецкий, учила языкам дочерей.
Кроме Нины Владимировны, Марьи Васильевны и детей, в доме находилась вторая нянюшка, выходившая саму хозяйку дома и теперь помогавшая Марье Васильевне присматривать за детьми.
Со смертью мужа, которого она очень любила, Нина Владимировна Стогунцева отдавала все свое время сиротам-детям. Она души в них не чаяла, особенно в Тасе, которую вконец избаловала.
– Вот тебе мой маленький подарок, мамуся, – немного сконфуженно говорил Павлик, вытаскивая из-за спины что-то тщательно обернутое в бумагу.
Нина Владимировна осторожно развернула пакетик и увидела красиво переплетенную записную книжку, работы Павлика.
У Павлика были золотые руки. За что он ни брался, все у него выходило споро и красиво. И трудолюбив он был, как муравей: то огород разводит, то коробочки клеит, то сено убирает на покосе или рыбу удит в пруду.
Нина Владимировна поцеловала своего сынишку, и глаза ее обратились к Леночке, которая, в свою очередь, подала матери искусно вышитый коврик к кровати.
Мама обняла свою старшую дочку, всегда радовавшую ее своим послушанием и добрым, кротким нравом.
– А Тася что же? Или она уже поздравила тебя, мамуся? – спросила Леночка.
Но никто не успел ей ответить, потому что сама Тася появилась на пороге.
Но в каком виде!
Нарядное белое платье с кружевным воланом было грязно до неузнаваемости. Целый кусок оборки волочился за нею в виде шлейфа. Волосы растрепаны. На лбу огромная царапина, а кончик носа измазан землею, как это умышленно делают клоуны в цирке.
– Мамочка! Милая! Дорогая! – кричала она с порога. – Поздравляю тебя! Ты не бойся, мамуся… Это ничего. Я только упала с дерева… С липы, знаешь?.. Мне не больно, право же, не больно, мамочка. А платье замоют… Я няню попрошу… Ну, право же, мне вовсе, ну ни чуточки не больно!
– Прекрасное поведение! – заметила Марья Васильевна в то время как Нина Владимировна с тревогой вглядывалась в чумазое личико проказницы.
– Тася! Тася! Ну, можно ли так! – говорила она. Но Тася твердила одно:
– Мне не больно, я не ушиблась! Да право же, – и покрывала поцелуями лицо, шею и руки матери.
– Ведь вы были наказаны! Как же вы осмелились выйти из комнаты? – строго спросила девочку Марья Васильевна.
– Да я и не думала выходить из комнаты, – бойко отвечала та, – я просто из окна вылезла на липу, а с липы сверзилась прямо в грядки. Не больно совсем.
– Тася! Тася! Что с тобою? Я не узнаю мою девочку! – произнесла укоризненно Нина Владимировна. – Сейчас же попроси прощения у Марьи Васильевны! – добавила она с непривычной строгостью в голосе.
– Мадемуазель, простите! – буркнула Тася, не глядя на гувернантку.
– Ваша мамаша добра, как ангел, а вы так огорчаете ее! – отвечала гувернантка. – А подумали ли вы о вашей маме? Павлик и Леночка приготовили свои сюрпризы, а вы?
– Сюрприз! Ах! – растерялась Тася.
Она стояла с низко опущенной головою. Потом вдруг лицо ее просияло, и Тася радостно бросилась на шею матери.
– Душечка мамуся! Если б ты знала, как я люблю тебя! Я не умею клеить коробочек и переплетать книг, как Павлик, или вышивать коврики, как Леночка, но зато я отдам самое дорогое, самое любимое, что у меня есть. Мне «он» так понравился, что я бы с ним никогда, никогда не рассталась, но тебе я его подарю, потому что я тебя еще больше люблю, душечка мамаша!
Она запустила руку в карман, и перед удивленной Ниной Владимировной, подле ее чайного прибора, очутилось смешное желторотое и длинноклювое существо с едва отросшими пушистыми крыльями.
Нина Владимировна невольно отодвинулась от стола. Марья Васильевна взвизгнула от неожиданности. Леночка кинулась под защиту Павлика, надеясь на его кадетскую храбрость. Словом, произошел переполох. Один Павлик храбро подступил к вороненку и кричал: «Кш! Кш!!!» – махая фуражкой.
А виновник суматохи, вороненок, испугавшись всей этой кутерьмы, совсем растерялся. Он недоумевал с минуту, потом неожиданно встрепенулся и с решительным видом заковылял по скатерти, опрокидывая по пути чашки и стаканы. Мимоходом попал в сахарницу, выскочил из нее, как ошпаренный, наскочил на лоток с хлебом и в конце концов очутился в крынке с молоком, уйдя в нее по самую шею.
Теперь из молока торчала только круглая голова с желтым клювом, из которого вылетало неистовое «Кар! Кар! Кар!»
Глаза несчастного птенчика стали еще круглее от ужаса.
– Он захлебнется! Он захлебнется! Спасите его! – кричала Тася и, недолго думая, запустила руки в крынку и извлекла оттуда своего приемыша.
Почувствовав себя на суше, вороненок разом пришел в себя. Он начал с того, что встряхнулся всем своим тельцем со слипшимися крылышками, сквозь которые просвечивала кожа, и снова заковылял по столу.
Это было до того забавно, что Нина Владимировна не могла сдержать улыбки. За ней захохотал во все горло Павлик. За мальчиком засмеялась Леночка. И, наконец, сама Тася так и закатилась громким смехом. Даже Марья Васильевна улыбнулась при виде потешной походки вымокшего птенчика.
Нина Владимировна не могла сердиться на Тасю. Как не странен был подарок ее младшей девочки – это был все-таки подарок и поднесен к тому же от души. Она погладила по голове свою проказницу-дочурку и сказала ей на ушко:
– Ты мне дашь слово, Тасенок, никогда не лазать по деревьям и вообще стараться удерживаться от шалостей и проказ. А вороненка твоего я беру охотно. Он такой смешной и забавный, а главное – он будет напоминать моей девочке о ее падении с липы и этим, может быть, предостережет ее от новых проделок. А теперь, друзья мои, – обратилась мама ко всем детям, – сегодня вас ожидает много приятного. Ваши новые друзья, дети Извольцевы и Раевы, будут у нас в гостях, а вы примите их хорошенько и постарайтесь быть добрыми хозяевами.
– Извольцевы приедут! Ура! – закричал на весь дом Павлик, подбрасывая вверх свою фуражку.
– И Тарочка! – вторила ему Тася.
– Ну уж твоя Тарочка! Забияка! – уколол сестру мальчик.
– А твой Виктор – глупый! – рассердилась та.
– Тася! Тася! – остановила девочку Нина Владимировна.
– Идите переодеваться, слышите! – строго приказала Марья Васильевна Тасе.
Та хотела буркнуть что-то по своему обыкновению, но, встретив взгляд матери, удержалась на этот раз.
– Не забудь пластырь наклеить… Нельзя же с таким лбом гостям показываться! – посоветовал сестре Павлик.
Тася рванулась было к брату. И снова добрый взгляд матери остановил ее.
* * *
Их было шестеро.
Сначала подъехал высокий фаэтон-долгуша с детьми Извольскими и их пожилой гувернанткой-англичанкой мисс Мабель.
Старший из детей был маленький, с завитой барашком прической паж Викторик, от которого нестерпимо пахло духами, так как он перед отъездом вылил на себя целую банку резеды. Викторик говорил по-французски и не снимал с рук белых перчаток. Его сестры, Мери и Нини, были очень похожи на двух фарфоровых куколок в своих пышных белых платьях с роскошными поясами и с туго завитыми по плечам локонами. С ними приехал их дальний родственник, хромой Алеша, круглый сирота, которого воспитывали в доме Извольских с самого раннего детства.
Вслед за чинными, выдержанными детьми Извольцевыми, поглядывавшими на всех с некоторым высокомерием, прикатили дети Раевы – брат и сестра, Тарочка и Митюша; она – пухлая, румяная девочка, шалунья и хохотунья, любимая подруга Таси; он – толстый карапузик, большой забияка. С ними приехала и их молоденькая француженка-гувернантка, не менее веселая и жизнерадостная, чем они.
– Вот потеха-то, – с порога кричала Тарочка, – нас чуть из кабриолета Лука не вывернул. Он ударил Красавчика, а Красавчик понес… и экипаж набок… Вот смеху-то было! M-lleкричит, Митюша бранится, а я хохочу, хохочу, хохочу!
– Ах, как страшно! – в один голос вскричали сестрицы Нини и Мери.
– Я не понимаю, что тут смешного, когда лошадь несет и экипаж на сторону, – пожал пренебрежительно плечами Викторик, взбивая рукою свои туго завитые волосы. – Если б наш кучер осмелился нас вывалить, я бы его проучил.
– Во-первых, он не вывалил, а во-вторых, ты не смеешь драться! – сказала Тарочка.
– Неприлично говорить «ты» старшим. Я старше вас, – Викторик наградил девочку негодующим взглядом.
– Ах, ты, фофан! – неожиданно расхохоталась Тася, и прежде чем маленький паж успел опомниться, она подняла руку и в один миг испортила его великолепную прическу, спутав тщательно завитые волосы.
– Как ты смеешь, невоспитанная девчонка! – сердито крикнул маленький пажик, в то время как его сестры Нини и Мери дружно испустили вопль негодования и испуга.
– Ах, скажите, пожалуйста, какая неженка! Велика важность – ему прическу смяли! – потешалась Тася, бойко поглядывая на остальных детей, как бы ища у них сочувствия.
– Девочка не должна так поступать. Это стыдно, – произнесла по-английски незаметно подошедшая мисс Мабель.
Но Тася не понимала английского языка. Да если бы и понимала, то не обратила бы ни малейшего внимания на замечание гувернантки. Она была вполне счастлива, потому что Тарочка и Митюша – ее закадычные друзья – восхищались ее проделкой, в то время как Павлик и Леночка старались успокоить разобиженного Викторика.
– Дети, обедать! Обедать скорее! – послышался голос Нины Владимировны.
И маленькие гости в сопровождении своих юных хозяев, двинулись в столовую.
Тася первая бросилась к столу, у которого хлопотала чистенькая симпатичная старушка в ослепительно белом чепце.
– Есть хочу! Есть! Есть! Есть! – кричала Тася на всю комнату.
– Да ты бы, Тасюшка, раньше гостей рассадила, – укоризненно покачала головою няня.
– Не твое дело, молчи, нянька! – сердито буркнула та.
– Вы невозможная девочка! – тихо, но внушительно произнесла Марья Васильевна, наклоняясь к уху Таси.
– Вы невозможная девочка! Вы невозможная девочка! Вы невозможная девочка! – запела на разные голоса Тася, ужасно разевая рот и размахивая руками и ногами в такт песни. – Ай! Ай! Ай! – закричала она неожиданно, – мои любимые пирожки с капустой! Дайте мне первой! Первой мне, мне, мне, мне!
Мисс Мабель, строгая, чопорная англичанка, воспитательница детей Извольцевых, с ужасом смотрела на крикливую девчонку, не умевшую вести себя за столом. Нини и Мери молча жались друг к другу. Они даже как будто побаивались этой бойкой не в меру проказницы. А брат их только бросал на Тасю презрительные взгляды и молча пожимал плечами.
– Что ты смотришь так? Выпучил глаза и смотришь, как таракан – накинулась на него Тася. – Что мне весело? Ужасно удивительно, право. Не могу же я сидеть, как глупая кукушка, и любоваться вами. Павлик говорит, что у них в корпусе кто живее и шаловливее – того и любят больше. А вот ты зато и не мальчик-кадет, а верченая кукла на пружинах, вот ты кто!
– Тася! Тася! – укоризненно говорила на ухо сестре Леночка. – Ведь это наши гости.
Как раз в это время Нина Владимировна вошла в столовую, и Тася при виде матери вспомнила, что обещала ей вести себя прилично.
Она разом притихла, но ненадолго. Вскоре она совсем забыла свое обещание, громко кричала, хохотала на весь стол, задевая детей, пролила воду и наконец дошла до того, что, свернув салфетку, изо всех сил швырнула ее в Викторика.
Салфетка попала как раз в тарелку с супом, и разлетевшиеся во все стороны брызги залили и нарядный военный мундирчик маленького Извольцева, и прелестные платьица сидевших по обе его стороны сестриц.
– Ловко! – прошептала, давясь от смеха, Тарочка Раева на ухо Тасе, шалости которой она очень одобряла.
– Молодец, Тася, – вторил сестре толстяк-Митюша.
– Тася! – строго прикрикнула мама с другого конца стола.
– Нет, это уже слишком! – произнесла Марья Васильевна: – Вы останетесь без сладкого сегодня.
На сладкое была подана любимая Тасина земляника.
Все дети с удовольствием принялись за лакомство.
Тася делала вид, что она решительно равнодушна к ягодам и преспокойно в это время катала по скатерти хлебные шарики или под шумок представляла своей соседке Тарочке по очереди всех детей Извольцевых.
И Тарочка, и Тася так и покатывались со смеху.
Глава вторая
Птицелов. Пажик с разбитым носом. Земляника. Русалка. Последствия злой шалости. Неожиданная новость. Отъезд. Новенькая. В карцер
– Давайте играть в кошки-мышки!
– Или в веревочку!
– Нет, в золотые ворота. Я хочу в золотые ворота!
– В кошки-мышки интереснее! Нет, нет, я хочу в золотые ворота! Или же в птицелова. Да, да! В птицелова. И больше ни во что.
– Тася, уступи, пожалуйста! Ведь мы хозяева! – робко заикнулась Леночка, незаметно подталкивая сестру.
– Ах, вот какие глупости! – хорохорилась Тася. – Я самая младшая из детей, а старшие должны уступать маленьким. Хочу играть в птицелова или вовсе не стану играть ни во что!
– Ну и не играй! Вот еще, что выдумала! Без тебя еще веселее будет! – сказал Викторик. – Несносная девчонка! – добавил он тихо.
– Ах, не надо ссориться! Пожалуйста, не надо, – просил хромой Алеша, глядя на детей своими добрыми голубыми глазами.
– Давайте играть в птицелова, если ей так хочется! – предложил в свою очередь Митюша.
– Давайте! Давайте! Это превесело! – подхватила Тарочка.
И игра началась.
Тася, уже раз настояв на своем, теперь продолжала командовать. Она хотела быть хозяином лавки и выпускать птиц. Да, она или будет представлять хозяина птичника, или вовсе не станет играть. А Алеша пусть будет птицеловом.
– Он так смешно перебирает ногами, когда бегает! – и говоря это, она громко расхохоталась, совершенно позабыв о том, что тот же Алеша первый уговорил детей поступить по желанию Таси.
Гувернантки сидели в стороне от детей, стараясь не мешать им в играх, и Тася снова могла командовать и кричать сколько ей хотелось.
Алеша был очень добрый мальчик, и хотя слова Таси обидели его, он постарался не показать этого.
Нини, Мери, Викторик, Тарочка с Митюшей, Лена и Павлик назвались разными именами птиц.
Тася продавала их покупателю – птицелову-Алеше, который называл птиц по очереди, и, если среди названных была такая, какая находилась у хозяина-Таси, Тася получала деньги: ударяла рукой по ладони покупателя, в то время как купленная птица выбегала или, вернее, вылетала из дома и стрелой неслась по дорожке сада вокруг клумбы с цветами. Птицелов, уплатив деньги, несся за нею во всю прыть, и если ему удавалось поймать птицу, то она делалась птицеловом, он же занимал ее место в лавке.
Тася очень ошиблась, предполагая, что хромой Алеша будет уступать детям в ловкости и быстроте бега. Алеша, несмотря на свою хромоту, бегал очень быстро, подпрыгивая козленком и ловко настигая играющих. Первым он поймал Викторика, который ради своего приезда в гости надел такие узкие сапоги, что едва мог в них двигаться.
– Теперь ты птицелов! Виктор птицелов! – кричал торжествуя Алеша, поймав наконец троюродного брата.
Викторик, морщась от боли, стал на место Алеши. Но ему долго не удавалось поймать никого. Только одна Тарочка, которая была очень полна и неуклюжа, уступала ему в скорости бега. Викторик погнался за Тарочкой. Но когда он почти настиг ее, Тася незаметно для других выставила вперед ногу. Викторик, не замечая этого, споткнулся о выставленную ногу Таси и со всего размаха грохнулся на землю.
Тася засмеялась. Остальные дети бросились поднимать Викторика. Пажик плакал, забыв о том, что он взрослый, и вытирал нос белыми перчатками, которые не захотел снять даже во время игры. На белой лайке злополучных перчаток теперь ярко выступили большие красные пятна. Викторик, не выносивший вида крови, заревел еще громче.
Мисс Мабель со всех ног побежала к нему. M-lle Lise и Марья Васильевна последовали за нею. Дети спорили, почему упал Викторик. Словом, суматоха полная.
Мисс Мабель помогла подняться Виктору. Не без труда остановила она кровь, фонтаном бившую из носа, и просила детей объяснить ей, каким образом случилось все это.
Дети молчали и только переглядывались в большом недоумении. Одна только Тася насмешливо улыбалась. Она терпеть не могла Викторика и была очень довольна, что ей удалось насолить ему.
Неожиданно вперед выступил Алеша и сказал, прямо глядя в лицо Таси:
– Я знаю, почему упал Викторик. Вот она, – он указал на Тасю, – подставила ему ножку. Никто не видел этого, я один заметил. Он споткнулся о ногу и упал… Нехорошо, стыдно! – добавил мальчик, обращаясь к Тасе, и добрые глаза его теперь смотрели почти сердито.
Марья Васильевна испытующе взглянула на Тасю. Девочке невольно пришлось опустить глаза под этим взглядом.
– Вы будете наказаны. Ступайте за мною, – сказала гувернантка и, взяв Тасю за руку, повела ее к дому.
* * *
Тася сидела в пустой гостиной и дулась. M-lle Marie привела ее сюда, посадила в кресло и приказала сидеть так до ее возвращения. Из сада до нее долетали голоса детей.
Дети прекратили игру и теперь о чем-то оживленно разговаривали.
– А я тебе говорю, что они не существуют, – громко доказывала Тарочка.
– А няня говорит, что они есть. И что у нас в пруду она их видела! – возражала Леночка.
– Твоя няня – глупая деревенщина и больше ничего! – вмешался в разговор Митюша. – Мне девять лет только, а я отлично знаю, что русалок нет на свете! Папа говорит, что только невежественные люди думают, что они существуют.
– Ах, нет, неправда! – настаивала Леночка, – няня говорит, что даже видела одну из них. Она выплыла там, где растут лилии у нас в пруду, и пела что-то очень печальное. У нее были распущенные волосы и белое платье. Это было очень, очень страшно, няня говорит… Она как увидела ее, тотчас же стала читать молитву.
– Ну, она и пропала? – в один голос спросили дети.
– Пропала.
– Ах, вздор все это! Ну, хотите, я докажу вам, что все это вздор? – предложила Тарочка. – Попросим только Марью Васильевну покатать нас в лодке, когда стемнеет, с мисс Мабель и m-lle Lise. Теперь так хорошо по вечерам! Ночи лунные, светлые. M-lle Lise гребет отлично. Будет превесело, право! И кстати вы узнаете, что никаких русалок не бывает на свете.
– А как же Тася? – робко заикнулась Леночка.
– Ну так что же Тася? – отвечала негодующе Тарочка. – Твоя Тася оказалась очень дурной девчонкой! И я ничуть не жалею, что она наказана. Я до сих пор считала ее доброй девочкой, только большой шалуньей и охотно дружила с нею, а теперь вижу, что она нехорошая, дурная. Подставить исподтишка ножку – это уже не шалость, а злость, она просто злючка, твоя Тася.
«А, так вот ты как! Хорошо же. Ты мне не друг после этого! – обиженно подумала Тася, которая слышала от слова до слова весь разговор в саду. – Хорошо же, Тарочка. Я тебе покажу! Ты еще пожалеешь, что так поступила со мною!»
И Тася тут же стала размышлять, как бы посильнее насолить своему недавнему другу.
Голоса детей умолкли в саду. Очевидно, они ушли играть в другое место. И Тася, еще более надутая, нежели раньше, снова осталась одна. Ей было и досадно, и скучно. Особенно докучала ей одна мысль: Тарочка ее разлюбила и не хочет знать больше. И ненависть к Тарочке грызла теперь озлобленное сердечко Таси.
Она долго думала, как бы побольнее досадить Тарочке. Вдруг прекрасная мысль пришла в голову девочки.
Тарочка утверждает, что русалок нет, и все ее слушают и верят ей; так она, Тася, во что бы то ни стало докажет им всем, что Тарочка ничего не знает, что она далеко не так умна, как это кажется, что Тарочка лгунья и что русалки есть…
Тася отлично знала, что все это вздор и что самые маленькие дети не верят в существование русалок. Правда, простой народ думает, что они существуют – и русалки, и лешие, и всякая «нечистая сила», как называет их няня, которая верит в них… Но все это очень смешно!
«Ну и пускай смешно! Пускай глупо», – решила Тася.
Дело не в том, смешно или нет, а в том, чтобы хорошенько напугать Тарочку и остальных за то, что они совсем забыли о наказанной Тасе и прекрасно себя чувствуют без нее.
Очевидно, эта мысль очень понравилась девочке. Она даже запрыгала по комнате и захлопала в ладоши, совершенно позабыв о том, что мама прилегла отдохнуть после обеда.
В довершение счастья на глаза торжествующей Таси попалась тарелка с земляникой, оставленная на ужин, – той самой земляникой, которую не дали за обедом Тасе.
– Ага! Вот они где ее оставили, голубушку! – обрадовалась девочка. – Не думает ли эта злючка Марья Васильевна, что может безнаказанно распоряжаться мной. Думала наказать меня за обедом, лишив сладкого, а, выходит, накажу всех я, потому что, уж конечно, поем теперь досыта земляники, а им не оставлю ни одной ягодки. Да!
Девочка быстро придвинула к себе тарелку, и скоро от ягод не осталось и следа. Тася наскоро вытерла рот и отодвинула пустую тарелку в сторону, тщательно прикрыв ее салфеткой. Неожиданно за ее спиной раздался укоризненный голос:
– Ай! Ай! Ай! Как нехорошо брать без спросу!
Девочка испуганно оглянулась. Перед ней стоял Алеша.
– Зачем ты явился сюда? – грубо крикнула ему Тася.
– Я пришел звать вас кататься на лодке. Мы все поедем, когда сядет солнце. Ваша гувернантка позволила это, – сказал мальчик. – А вы зачем съели землянику? Ведь вам это было запрещено.
– Не смей соваться не в свое дело! – резко оборвала его Тася.
– Вы напрасно сердитесь на меня, – спокойно произнес Алеша. – Дядя говорит, что тот, кто берет чужое…
– Да замолчишь ли ты, дрянной мальчишка! – выйдя из себя, закричала Тася и кинулась на Алешу с поднятыми кулачками.
Алеша отскочил от нее, споткнулся о стул и с криком полетел на пол.
– Что такое? Что случилось? – спрашивала прибежавшая на шум Марья Васильевна.
Она увидела и лежащего на полу Алешу, стоявшую над ним со сжатыми кулаками Тасю и пустую тарелку от земляники.
Она помогла подняться мальчику, потом спросила Тасю, указывая на тарелку:
– Разумеется, землянику съели вы?
Тася упрямо молчала.
– Признавайтесь, землянику съели вы! – повторила гувернантка.
Новое молчание.
– Ну, берегитесь, Тася! Мамаша узнает обо всем…
Она двинулась было к двери, но тут прозвучал нерешительный голосок:
– Извините, m-lle, землянику съел я!
Алеша, смущенно смотрел на Марью Васильевну.
– Вы, Алеша? Не может быть!
Тасе было странно и в то же время приятно это внезапное самообвинение Алеши.
«Вот глупый мальчишка! Берет на себя чужую вину! Тем лучше! Пускай! По крайней мере, это избавит меня от нового наказания», – беспечно решила девочка.
Но m-lle Marie, очевидно, не поверила Алеше.
– Землянику, положим, скушали вы, за что я вас прощаю, потому что вы гость, хотя это и очень дурно, – произнесла она с усмешкой, – а кто же заставил вас закричать так громко и упасть на пол? Вот что меня интересует. Не думаете ли вы уверить меня, что сами ударили себя или что-нибудь в этом роде? Тут, разумеется, не обошлось без вмешательства Таси! Она толкнула вас и за это не будет кататься с нами в лодке и до ночи просидит здесь одна… А вы ступайте к детям!
И, взяв Алешу за руку, Марья Васильевна вывела его из комнаты.
Тася снова осталась одна в гостиной. С минуту она стояла в раздумье, потом, крадучись на цыпочках, прошмыгнула в детскую и плотно закрыла за собою дверь, быстро опустила шторы на окнах и принялась за дело.
* * *
Солнце село, и на смену ему на небо выплыла полная круглая луна. В августе ночи наступают рано, и в девятом часу вечера в усадьбе было уже темно. Только серебристые лучи месяца обливали своим бледным светом и зеленую рощу, и далекие нивы, и зеркальную поверхность пруда.
Большая, красивая лодка медленно скользила по воде. Кругом шелестела осока, и какая-то ночная птичка пронзительно кричала в прибрежных кустах. В лодке царило веселое оживление. Дети болтали и смеялись, не умолкая. Марья Васильевна, Павлик и Тарочка сидели на веслах. Митюша и Алеша занимались тем, что ловили баграми белые цветы водяных лилий, в изобилии покрывавших весь пруд. Сорвав лилии, они со смехом бросали их на дно лодки, обдавая брызгами всех сидевших в ней. Только франтик Виктор да его две сестрицы были недовольны катанием. Первый никак не мог забыть своего разбитого носа, на котором красовалась теперь огромная нашлепка пластыря, кроме того, его щегольские лакированные ботинки не выносили сырости и могли испортиться, и это несказанно удручало мальчика. А Нини и Мери просто боялись темноты и пугливо жались друг к другу.
– Ну, где же твои русалки? – со смехом спрашивала Тарочка Лену, которая, за неимением места, стояла на дне лодки, опираясь рукой на плечи брата, сидящего на веслах.
– Русалок нет, сама видишь, и няня твоя рассказывала тебе сказку, а ты и поверила ей, трусиха! – вторил сестре карапуз Митюша. – Сама, небось, видишь!
– Вижу! – покорно согласилась Леночка.
– И в наказанье за трусость ты должна нам спеть что-нибудь, – решительно заявила Тарочка. – Спой, Леночка, – ласково добавила она.
– Спой! Спой, Леночка! – подхватили остальные дети.
У одиннадцатилетней Леночки был чудесный голосок. Она знала много красивых песен, которым ее с любовью обучила Нина Владимировна, сама имевшая очень хороший голос.
– Спойте нам какой-нибудь романс! Я ужасно люблю слушать романсы! – неожиданно сказал Викторик, тоном взрослого человека.
Дети громко расхохотались. Викторик обиделся и надулся.
– Что тут смешного, – протянул он, очевидно, подражая кому-то, – у каждого порядочного человека должен быть хороший вкус. Я люблю слушать романсы, и это доказывает только, что у меня хороший вкус. Меня очень удивляет, что вы этого не понимаете, – закончил он обиженно.
– Постойте, я вам сейчас спою что-то! – решительно заявила Леночка.
Нежный, звучный голос полился мелодичной волной над водами сонного пруда. Месяц снова выглянул из-за облака и залил потоком лучей стоявшую посреди лодки Леночку, делая ее похожей на какое-то фантастическое существо.
Леночка пела ту песенку, которой недавно ее научила мать. Дети разом притихли, очарованные и красивым мотивом, и прелестным голосом певицы.
Тихо дремлет ночь немая,
Месяц свет лучистый льет,
А русалка молодая
Косы чешет и поет:
«Мы живем на дне, глубоко
Под студеною волной,
И выходим из потока
Поздно, поздно в час ночной!
Там, где лилии сверкают
Изумрудом их стеблей,
Там русалки выплывают
В пляске радостной своей.
Тихо, тихо плещут воды,
Всюду сон, покой и тишь…
Мы заводим хороводы
Там, где шепчется камыш…
Там, где…»
Песня вдруг разом оборвалась, и отчаянный вопль пронесся над прудом. Леночка подняла руку и указывала на что-то.
Все повернули головы в ту сторону.
У берега, в том месте, где плакучая ива купала в пруду свои ветви, раздвинулись кусты осоки, и появилась небольшая белая фигура с распущенными волосами, очень похожая на русалку, как изображают их на картинках.
– Русалка! – закричали дети.
И вдруг раздался новый крик. Леночка, до сих пор стоявшая посреди лодки, зашаталась и без чувств упала за борт, прямо в черную, холодную воду.
Вмиг «русалка» сорвала с себя покрывавшую ее белую одежду, и все увидели девочку в коротеньком платье, кричавшую во весь голос:
– Леночка утонула! Леночка утонула! Спасите Леночку, – это Тася с плачем металась по берегу.
* * *
Тася видела, как зашаталась Леночка, как упала в воду. Этого Тася никак не ожидала. Леночка за всю свою коротенькую жизнь никогда ни с кем не ссорилась и всячески старалась выгораживать Тасю перед старшими. Она, Тася, хотела только напугать Тарочку, Викторика и этих неженок-сестриц, но отнюдь не бедную Леночку. Но все вышло не так, пострадала Леночка. Бедная, милая Леночка. И Тася металась по берегу:
– Спасите Леночку! Спасите! Спасите!
Марья Васильевна успела вовремя выхватить багор из рук Алеши и зацепить им платье упавшей девочки. Скоро на поверхности воды появилось сначала платье, потом и белокурая головка Леночки.
Мисс Мабель быстро перекинулась за борт и вытащила из воды девочку.
Теперь следовало скорее плыть к берегу. Дети налегли на весла. Бесчувственную Леночку завернули в большую пелерину мисс Мабель, и лодка быстро заскользила по направлению к пристани. Лишь только она причалила к берегу, Тася первая бросилась к мосткам.
– Что с Леночкой, ради Бога, что с нею? – сквозь слезы спрашивала она.
Но дети старались не смотреть на нее, отворачивались от Таси. Они справедливо считали ее виновницей несчастья.
Только Марья Васильевна сказала:
– Полюбуйтесь, что вы наделали. Вы убили вашу сестру.
Тася вскрикнула и закрыла лицо руками, когда же она открыла его снова, то ни Леночки, ни детей, ни гувернанток уже не было на пристани.
Тася с опущенной головой и сильно бьющимся сердцем пошла к дому. Она видела, как выбежала на террасу мама, как она спрыгнула с крыльца и подбежала к Марье Васильевне. Она взяла из ее рук девочку и понесла ее в дом. В один миг появились простыни. Мама свернула одну из них наподобие валика, положила на него животом вниз Леночку и при помощи гувернанток стала качать ее.
– Это чтобы воду изнутри выгнать у нее, голубушки, – пояснила появившаяся на шум няня.
Старушка вся дрожала от страха за свою питомицу, и крупные слезы текли по ее морщинистым щекам.
Тася видела из своего угла, как сосредоточены были лица у взрослых, как испуганы у детей, сбившихся в кучку, точно стадо испуганных барашков.
Вдруг послышался слабый звук, и тотчас же целая струя воды хлынула из носа и горла Леночки. Мертвенно-бледные щечки ее зажглись чуть заметным румянцем, и Леночка открыла глаза.
– Жива! Слава Тебе, Господи! – вскрикнула радостно Нина Владимировна. – Теперь доктора, доктора скорее!
– Дитя вне опасности! – подтвердила мисс Мабель и помогла Марье Васильевне и хозяйке дома перенести Леночку в спальню.
Тася пошла за ними и незаметно приютилась в ногах сестры.
Когда мисс Мабель вышла снова к детям, она велела им собираться как можно скорее домой, потому что Леночке был необходим полный покой. Дети Извольцевы бесшумно оделись и сели в экипаж, Раевы последовали их примеру. Уехал и Павлик, посланный вместе с конюхом Андроном верхами за ближайшим врачом.
Леночка по-прежнему неподвижно лежала на маминой постели, похожая на какой-то хрупкий нежный цветок.
Марья Васильевна вышла на кухню приготовлять горячее питье для больной, и мама теперь осталась одна у постели девочки.
Тася только и ждала, казалось, этой минуты. Она быстро подошла к матери и, с трудом сдерживая слезы, сказала:
– Мамочка, прости… Прости, мамочка! Я не хотела. Ей-богу, не хотела… Я думала напугать Тарочку. Я пошутила только, и вдруг Лена – бух! Ах, Господи! Никогда не буду! Если б я знала. Я дурная, гадкая… Я Виктору нос разбила… Я Алешу побить хотела… Я землянику съела… Все я, я, я!.. Только Леночку я не хотела! Право! Я русалкой нарядилась не для нее… А вышло, что она из-за меня чуть не утонула…
Тася захлебывалась слезами. Сначала она говорила тихо, потом все громче и громче.
Леночка испуганно заметалась в постели.
– Русалка! Русалка! – в ужасе повторяла она.
Мама бросилась к ней, обвила руками ее белокурую головку и стала нашептывать ей на ушко:
– Успокойся, мое золото, успокойся, моя радость. С тобой твоя мама! Ленушечка моя!
И как только девочка стихла, Нина Владимировна сухо взглянула на Тасю и произнесла таким строгим, холодным тоном, каким еще никогда не говорила с ней:
– Уйди. Я не хочу тебя видеть до тех пор, пока ты не исправишься. Твоя злая выходка чуть не стоила жизни сестре. Ступай. Я не хочу тебя видеть, недобрая, нехорошая девочка! Марья Васильевна была права – тебя надо отдать в строгие руки, пока ты окончательно не испортилась дома.
Тася взглянула на маму, как бы спрашивая, не шутит ли она? Но нет. Такой она никогда ее не видела.
Что же это? Или она разлюбила Тасю?
Девочка, однако, не смела ослушаться и тихо поплелась из маминой спальни.
* * *
Доктор только что уехал. Из своего любимого уголка – небольшой беседки из дикого винограда, находившейся в дальнем конце цветника, – Тася видела, как ему подали тройку и мама проводила его до крыльца.
Вот уже три недели Лена серьезно больна. После ее злополучного падения в пруд у нее сделалась нервная горячка, и она была на волоске от смерти. Тася все это время проводила одна. Все были заняты больною. Только по утрам Марья Васильевна давала уроки девочке и, окончив их, спешила в спальню – помогать Нине Владимировне ухаживать за больной.
Сегодня третий день, как Лене стало лучше. Она уже разумно отвечает на вопросы и вчера выпила целую чашку бульона. Няня сказала об этом Тасе и не удержалась, чтобы не прибавить:
– Вот что ты наделала, сударыня, и не стыдно тебе!
Тася высунула язык няньке в знак того, что ей не стыдно, и, подпрыгивая, побежала в сад.
Теперь, когда опасность миновала и врач сказал, что Леночка через неделю-другую поправится, Тася сразу успокоилась и даже как бы почувствовала себя обиженной.
«Лена выздоровеет, – говорила мысленно девочка, – все прошло – и страхи, и волнения. Почему же все недовольны мною, не разговаривают со мною и почти не смотрят на меня? Ну, пусть эта гадкая Маришка, – так называла Тася Марью Васильевну, – пусть эта выжившая из ума нянька и задира Павлик. Ну а мама? Неужели же мама все еще сердится на Тасю? Или разлюбила Тасю? За что? Или Тасю никто никогда не любил, – продолжала размышлять девочка, – и если бы утонула Тася, никто бы не ухаживал за ней, никто бы не сидел у ее постельки? И Тася умерла бы одна в своей комнате, позабытая всеми… Бедная Тася! Бедная Тася!»
Тася упала на мягкий дерн, устилавший пол беседки, и залилась горькими слезами. Она считала себя несчастной жертвой, обиженной всеми, совершенно забыв о том, как постоянно мучила и обижала других.
Наплакавшись вволю, она подняла голову и вдруг увидела высокого, худощавого господина в модном пальто и шляпе, опиравшегося на трость с дорогим набалдашником.
– Здравствуйте, милая барышня! – произнес незнакомец с любезной улыбкой.
– Зачем вы здесь, и что вам надо? – грубо спросила девочка.
– О, мне надо весьма немного! – так же любезно и ничуть не обижаясь, произнес высокий господин. – Я пришел познакомиться с одной маленькой барышней, Тасей Стогунцевой. Надеюсь, я не ошибся: Тася – это вы?
– Надеюсь, вы не ошиблись: Тася – это я! – передразнила его девочка.
Ее уже начинало забавлять новое знакомство. Тася быстро окинула бойким взглядом фигуру незнакомца и спросила, едва удерживаясь от смеха:
– Отчего вы такой худой? Можно подумать, что вы привыкли обедать только по воскресеньям.
Высокий господин рассмеялся. Он хохотал так громко и притом так сгибал свое сухое, длинное, как жердь, тело, что Тася начинала опасаться, как бы он не переломился пополам.
Наконец незнакомец отсмеялся и снова заговорил:
– Итак, вас зовут Тасей, а меня – Орликом. Господин Орлик – содержатель пансиона для благородных девиц. Моя кузина Marie писала мне по приказанию вашей мамаши, чтобы я приехал за вами и увез в мой пансион.
– Как? Что такое? – Тася была изумлена. – Меня в пансион? Меня? Но вы ошиблись! Уверяю вас, вы не туда попали, – произнесла Тася дрожащим голосом, – уверяю вас!
– О, нет, милая барышня! Я не ошибся! Я уже успел побывать в доме, повидать вашу мамашу и кузину Marie, и они указали мне, где я могу найти вас, чтобы познакомиться с вами.
– Так вот оно что! – Тася вдруг залилась слезами.
В отчаянии она кинулась наземь и, заколотив ногами и руками, стала отчаянно кричать на весь сад:
– Не хочу в пансион! Не хочу! Не хочу! Не хочу! Гадкий пансион! Гадкий! Гадкий! Гадкий! Я умру там, непременно умру от тоски и горя. Мамаша, милая мамаша, не отдавайте в пансион Тасю! Гадкий, мерзкий пансион! Я его ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
Господин Орлик с терпением слушал все эти стоны и крики и спокойно смотрел на бившуюся в припадке капризного отчаяния маленькую девочку. Видя, что никто не спешит из дома на ее вопли, Тася стала успокаиваться мало-помалу и вскоре окончательно притихла. Изредка всхлипывая и вздыхая, она уставилась на господина Орлика злыми, враждебными глазами.
– Ну вот и отлично. Покричали – и довольно. Пользы от криков мало! – спокойно произнес директор пансиона. – А теперь, как подобает умной барышне, собирайтесь-ка в путь-дорогу, так как нам сегодня же надо выехать.
– Я не поеду! – упрямо заявила Тася.
– Ну, этого быть не может, – так же спокойно возразил директор, – не было еще случая, чтобы господин Орлик исполнял то, что желают маленькие барышни – всегда маленькие барышни делают то, чего пожелает господин Орлик.
И глаза его при этом смотрели с такой решительностью на Тасю, что она не могла сомневаться в истине его слов.
– Да неужели же мама хочет, чтобы я уехала? – с тоскою воскликнула девочка.
– Ваша мамаша желает одного: чтобы вы исправились и стали милой, послушной барышней, а дома ваше исправление немыслимо. Вы не желаете никому повиноваться, как мне писала моя кузина Marie.
– Ваша Marie – лгунья! Я ее ненавижу, – сказала запальчиво Тася, – а если так, если они хотят от меня избавиться, то я не хочу оставаться с ними больше. Увезите меня, господин Орлик, увезите!
И она решительно зашагала к дому. На террасе ее встретила мама.
– Ты уже знаешь про свой отъезд, – сказала она, строго глядя на Тасю. – После обеда вы едете. Няня собирает твои вещи. Если желаешь проститься с Леночкой, можешь пойти к ней. Она теперь не спит.
– Я не хочу ни с кем прощаться, – ответила Тася.
– Тем хуже для тебя, – сказала мама и попросила нянюшку поторопиться с обедом.
Обед прошел скучно. Один только господин Орлик оживлял его своими рассказами о пансионе, удивляя всех присутствующих необычайно большим аппетитом.
Тася не прикасалась ни к чему. Она сидела надутая и недовольная всеми.
«Не хотят меня – и не надо. И уеду, и уеду, и уеду!» – мысленно твердила девочка.
К концу обеда к крыльцу подали лошадей. Господин Орлик поблагодарил хозяйку и сказал, что пора ехать.
Няня принесла шляпу и пальто Тасе.
– Христос с тобой, деточка! Поживешь среди чужих-то, так и свое дороже покажется, – сказала она, крестя свою питомицу дрожащей старческой рукою. – Мамашу, смотри, радуй ученьем да поведеньем хорошим, да и меня, старуху, заодно!
Тася равнодушно подставила щеку няне и, кивнув мимоходом Марии Васильевне и Павлику, подошла к матери.
– Прощай, – произнесла мама, и Тасе показалось на миг, что она слышит прежние мягкие и ласковые нотки в голосе матери, – прощай, моя девочка, – сказала Нина Владимировна, – старайся вести себя хорошо и прилежно учиться. Надеюсь, последний твой поступок послужит тебе хорошим уроком, и ты научишься, вдали от нас, быть послушным и милым ребенком, научишься ценить нас всех. Помни, я буду знать твой каждый шаг и лишь только увижу, что ты стала чуточку лучше, возьму тебя снова домой. Не думай, что я разлюбила тебя, Тася, нет! Я знаю, что тебя может исправить только строгое воспитание, и с болью в сердце поступаю так…
Голос мамы дрогнул. Она сняла с груди маленький эмалевый крестик и, перекрестив им Тасю, надела его на шею девочки. Потом крепко обняла ее и поцеловала.
Но Тасю не смягчила ласка матери. Она по-прежнему считала себя правой и незаслуженно обиженной всеми. На прощальные слова m-lle Marie она умышленно не обратила внимания и поспешила сбежать с крыльца и усесться в коляску.
– Тася! Милая Тася! – послышался позади нее слабый голосок.
Девочка живо обернулась и увидела больную Леночку на руках няни, поддерживаемую Павликом. Лицо больной было бледно, худенькие ручки висели, как плети.
– Ничего не поделаешь, матушка-барыня, – оправдывалась няня на замечание Нины Владимировны. – «Хочу, – говорит, – видеть Тасю! Неси меня к ней!»
Что-то дрогнуло в озлобленном сердечке маленькой проказницы. Она быстро выскочила из экипажа и подбежала к сестре.
– Леночка! Прости, милая!
– Тася, голубушка, милая! Я не сержусь на тебя! Право, не сержусь, родная, – она протягивала к сестре свои руки, и большие кроткие глаза ее сияли любовью.
Тася теперь не чувствовала ни озлобления, ни гнева. Вид измученной Леночки, которую она не видела после печального происшествия, лучше всяких слов показал ей, как она виновата. Но Тася была слишком избалована и горда, чтобы обнаружить перед другими свое раскаяние. Она молча поцеловала руку матери, обняла наскоро брата и села в коляску.
Господин Орлик сел подле девочки. Лошади тронули, и Тася Стогунцева выехала со двора родного дома.
* * *
На больших столовых часах пробило полвторого, завтрак кончился, и девочки, воспитанницы пансиона господина Орлика, поднялись как по команде из-за стола.
Их было двенадцать, возрастом от восьми до четырнадцати лет. Старшая из девочек, Маргарита Вронская, прочла послеобеденную молитву, и высокая, худая дама в черном, довольно поношенном платье – m-lle Орлик, сестра и помощница господина Орлика, – объявила:
– Даю вам полчаса отдыха. Скоро придет немецкий учитель, а пока можете поиграть в зале, – и она вышла из столовой.
– Ну уж и скука! – произнесла высокая, тоненькая девочка, красивая блондинка с длинными, туго заплетенными косами. – Знала бы я, как живут в этом противном пансионе, ни за что не поступила бы сюда.
– Да, да, и я тоже!
– И потом, что за обед нам дают! Бобы, бобы и бобы. Каша, каша и каша! Или кисель… что может быть противнее киселя? Графиня Стэлла права. Здесь жить решительно невозможно! – возмущалась толстенькая розовая девочка лет десяти.
– И почему так рано нам велели съехаться?
– Еще только десятое августа, а у нас уже начались классы, – возмущалась черненькая толстушка.
– Девочки, кто взял мой мячик? Отдайте мне мой мячик! – кричала девочка, которой на вид было лет шесть и которую все без исключения любили в пансионе и баловали напропалую.
– Кто взял мячик малютки? – закричала некрасивая, но бойкая девочка, Фимочка Ярош, или Ярышка, как ее называли в пансионе.
– Хоть бы что-нибудь случилось, что ли! Хоть бы пожар или крыша свалилась! – тянула белокурая красавица недовольно. – Все-таки происшествие в нашей скучной жизни.
– Графине Стэлле скучно, потому что ей нечего делать! – выскочила вперед смуглая черноволосая девочка, похожая на цыганку, с большим горбом за плечами. – Графиня Стэлла – лентяйка!
– Молчи! Как смеешь ты говорить дерзости мне! – произнесла красавица с белокурыми косами.
– Ах, ваша светлость, простите великодушно! Я хотела только сказать, что ваша светлость не находит подходящего для своего графского достоинства дела! – кривлялась горбунья.
– Молчать! – прикрикнула та, которую звали графиней Стэллой, хотя она была вовсе не графиней, а просто Степанидой Ивановой, а прозвали ее так в насмешку – за ее чванство и гордый нрав.
Неизвестно чем бы кончилась эта ссора, если бы в комнату не вошла надзирательница, которую звали Настасьей Аполлоновной, а пансионерки прозвали совою – за ее выпученные круглые глаза.
– Дети, не шумите! Директор приехал! – сообщила она испуганно.
– Сова – хищная птица! – раздался бойкий, веселый выкрик.
– Она не спит по ночам, – вторил другой голос.
– И ест всякую падаль, – подвизгивал чей-то тоненький голосок.
– Вроде пансионерского жаркого! – выкрикнул кто-то.
И все пансионерки разразились громким смехом.
– Что такое? Что такое? – недоумевала надзирательница, не подозревавшая, что все эти слова относились к ней.
– Настасья Аполлоновна, – подскочила к ней Ярышка, глядя прямо в глаза своей наставнице, – а вы любите сов? – и тотчас же добавила залпом: – А я их терпеть не могу: глупая и безобразная птица.
– И я! – вторила ей горбунья.
– И я! И я! – кричали со всех сторон девочки.
– Тише! – стараясь заглушить голоса детей, крикнула Настасья Аполлоновна, – сию минуту тише! Или я пожалуюсь господину Орлику.
Это была нешуточная угроза. Орлика боялись даже самые бесстрашные из пансионерок. Всегда изысканно вежливый, он никогда не бранил девочек, но зато был неумолимо строг и наказывал вверенных ему воспитанниц за малейший проступок.
Девочки после этой угрозы сразу присмирели – и вовремя, потому что в эту минуту в зал вошел знакомый уже читателю высокий, худой господин, ведя за руку маленькую девочку, в которой нетрудно было узнать проказницу Тасю.
Пансионерки сделали низкий реверанс директору и во все глаза смотрели на новенькую.
– Барышни! – произнес господин Орлик, – я привел вам новую воспитанницу, m-lleТатьяну Стогунцеву. Прошу любить и жаловать. Маргарита Вронская, вы, как самая старшая из девочек, возьмите новенькую под свое покровительство. Надеюсь, вы поможете приучить ее к нашим требованиям и порядкам. А теперь я пойду отдохну с дороги, а вы познакомьтесь с вашей новой подругой, барышни, и расскажите ей правила пансиона.
Едва только успел окончить эту небольшую, но весьма внушительную речь директор, как позади девочек послышался звонкий голос, выкрикнувший особенно задорно:
– Спокойной ночи!
Орлик оглядел девочек, перебегая взглядом с одного лица на другое, и вдруг поднял руку, указывая ею на одну из пансионерок.
– М-lle Васильева, – произнес он со своим обычным спокойствием, – вы пожелали мне спокойной ночи в два часа дня. Так как вы не в меру любезны сегодня и несвоевременно высказываете ваши пожелания, то уж будьте любезны до конца и потрудитесь покараулить меня у дверей моей комнаты и проследить, чтобы эти девицы не шумели и дали мне хорошенько отдохнуть с дороги!
Васильева, или Коташка, как ее называли подруги, знала, что директор проспит очень долго и что ей придется часа три или четыре простоять у его дверей. Это было нелегкое наказание – стоять на часах, когда другие девочки бегали и играли в зале.
Бедная Коташка не посмела ослушаться своего начальника и молча последовала за ним, низко наклонив свою повинную голову.
Лишь только шаги Орлика затихли, девочки разом засуетились, зашумели и со всех сторон обступили Тасю.
– Вы издалека приехали? – кричала одна.
– А вы не сирота? – вторила ей другая.
– У вас есть мама? – перекрикивала четвертая.
– А братья?
– А сестры?
– А вы пшенную кашу с тыквой любите?
– У нас без нее дня прожить не могут, без этой глупой каши.
– Что ж вы молчите?
– Или вы немая?.. Она немая, господа, – громче всех кричала Ярош, влезая на стул подле Таси и срывая шляпу с головы новенькой.
Тася, смутившаяся было в первую минуту от присутствия стольких девочек, разом пришла в себя, рассерженная внезапной выходкой Фимочки.
– И совсем я не немая! – сказала она, зло поблескивая на девочек своими черными глазками. – Оставь мою шляпу! – окончательно рассердившись, прикрикнула она на Фимочку.
– На, возьми! Разве я тебе мешаю, – со смехом проговорила та и поднесла шляпу к самому лицу Таси.
Но лишь только девочка собралась взять ее, как шляпа моментально исчезла и очутилась на голове Ярышки. Некоторые из пансионерок залились смехом и шумно одобряли ловкость Ярош.
Тася вскипела и, не долго думая, подскочила кверху, стараясь уцепиться руками за шляпу.
– Отдай шляпу! – кричала она вне себя, стараясь стащить Ярош со стула.
И вдруг ей удалось дотянуться до шляпы, и она изо всех сил рванула ее с головы шалуньи. Шляпа очутилась в руках Таси, но заодно с нею очутился и целый клок волос с головы Ярышки, нечаянно захваченный вместе со шляпой.
Ярош ойкнула от боли.
– Злючка! Злючка! – кричала она.
– Злючка! Злючка! – вторили ей остальные девочки.
– Драчунья! Она драчунья, не правда ли, девочки? – спрашивала Ярош.
– Да! Разумеется, драчунья! Злюка! Злюка!
Драчунья! – подхватили все.
– Вот, подожди, мы проучим тебя! – пообещала Ярош, грозя Тасе пальцем.
Вместо ответа Тася изо всей силы толкнула стул, на котором стояла Ярош.
Стул упал, а с ним вместе полетела на пол и злополучная Ярышка.
– Ах! Так вот ты какая! Так вот она какая, девочки! – кричали пансионерки.
– Нет, нет, этого нельзя так оставить! Вон бедняжка Ярышечка плачет от боли… Зовите сюда директора, Орлика зовите! Пусть он построже накажет эту зверюшку! – надрывалась смугленькая горбунья, и черные глаза ее горели гневом.
Но Орлика звать не пришлось. Он сам пришел на шум из своей спальни и, не найдя надзирательницы в зале, обратился к Маргарите, как к самой старшей, прося ее объяснить в чем дело.
– Так вот оно что, – произнес он строго, выслушав пансионерку. – Я ошибся, думая, что одним переселением из родительского дома в пансион мог повлиять на дурной характер Стогунцевой. Оказывается, барышне нужны более крутые меры. Извольте, сударыня, следовать за мною, – обратился он к Тасе.
Сердечко Таси екнуло. Она не осмелилась, однако, ослушаться строгого директора и покорно последовала за ним. Пройдя несколько комнат, Василий Андреевич (так звали Орлика) толкнул какую-то дверцу, и Тася очутилась в маленькой, полутемной каморке с одним крошечным окошком без стекла, выходящим в коридор. В ту же минуту Орлик вышел, не говоря ни слова, задвижка щелкнула, и Тася осталась одна-одинешенька.
* * *
Горькие слезы хлынули из глаз девочки. Она бросилась на пол с громким рыданьем, звала маму, няню, Павлика, как будто они могли услышать ее за несколько десятков верст. Разумеется, никто не приходил и никто не откликался на ее крики. Тогда Тася вскочила на ноги и, подбежав к плотно запертой двери, изо всей силы стала колотить в нее ногами, крича во все горло:
– Выпустите меня или я умру здесь! Умру!
Умру! Умру! Гадкие! Противные! Мучители!
Но никто не откликался – прежняя тишина царила вокруг девочки, точно весь пансион вымер.
Тогда, видя бесполезность криков и угроз, измученная Тася как сноп повалилась на стоявшую в углу каморки постель и, уткнувшись лицом в подушку, тихо заплакала.
Это уже не были слезы злости, исступления. В душе Таси впервые промелькнуло раскаяние во всех ее прежних выходках и капризах. Ее неудержимо потянуло домой – к доброй мамаше, к сестрице и брату, которых она столько раз огорчала. Ей припомнилась мамина забота, припомнились и последние события, день маминого рождения, решивший Тасину судьбу.
Мама увидела, что ничто не может исправить ее девочку, и пригласила Орлика приехать за нею. О, этот Орлик, как он был вежлив с нею, Тасей! Даже в те минуты, когда Тасю охватывало желание капризничать, он старался очень вежливо обходиться с нею. Но эта вежливость пугала девочку больше всяких криков и угроз. Под вежливым обращением Орлика чувствовалась железная воля. Тася почувствовала это и сразу возненавидела своего директора. Злость на него, на «злых девчонок», как она называла пансионерок, наполняла теперь до краев ее маленькое сердечко.
– Мама, мама, зачем ты отправила меня сюда? Здесь только мучают бедную Тасю! – всхлипывала девочка, совершенно забывая о том, что она сама и была главною причиною всех своих несчастий.
И вдруг внезапный порыв злобы снова охватил ее.
– А если так, – вскричала она, – то я знаю, что мне надо делать! Вы думаете, что этот гадкий пансион исправит меня и сделает хорошей? А я стану назло вам еще хуже в этом пансионе, вот увидите, увидите, увидите!
И она злорадно улыбнулась, представив себе, как Орлик отправит ее домой, бессильный исправить ее, и мама скажет Марье Васильевне:
– Напрасно, Marie, вы советовали мне отдать Тасю из дома. Это не помогает.
И у Marie будет кислое лицо – кислое, точно она выпила уксус. А Тася скажет на это маме:
– Я исправлюсь, мамочка, дома, а в пансионе я дурно вела себя, потому что я не хочу быть там.
И тогда мама поцелует Тасю и скажет:
– Я тебя прощаю, только старайся исправиться поскорее.
A Marie она выгонит из дома.
«Да, да, выгонит, выгонит! Непременно!» – злорадствовала Тася.
Она так углубилась в свои мысли, что не заметила, как сгустились сумерки.
«Меня, кажется, совсем позабыли», – с горечью подумала девочка, и, чтобы напомнить о себе, громко закричала:
– Господин Орлик! Господин Орлик!
Но по-прежнему никто не отзывался на ее зов.
Тасе стало жутко. К тому же она начинала ощущать голод, так как не ела с самого отъезда из дома. Правда, Василий Андреевич предлагал ей чаю и бутербродов на вокзале, но она гордо заявила, что не станет есть всякую гадость. Теперь же голод все сильнее и сильнее охватывал ее. К довершению всего в каморке стало совсем темно, а Тася боялась темноты.
И вот она сидела, подавленная и притихшая, в углу на постели и смотрела в темноту широко раскрытыми испуганными глазами.
Неожиданный шорох в углу заставил вздрогнуть девочку.
И в ту же минуту две ярко горящие точки привлекли ее внимание.
Точки приближались, блестя в темноте, как два маленьких фонарика, и направляясь прямо к Тасе. Какое-то странное фырканье послышалось в том же углу. Потом светящиеся точки приблизились окончательно, и что-то мягко и бесшумно прыгнуло на колени Таси.
– Ах! – и девочка в ужасе закрыла глаза.
* * *
Ах! – вторил Тасе чей-то голос со стороны окошечка. Послышалось чирканье спичек. Окно осветилось.
Тася, замирая от страха, открыла глаза и… громко расхохоталась. Напугавшие ее светящиеся точки оказались глазами замечательно красивой рыжей кошечки. Кошка была преласковая. Она терлась о колени Таси и заглядывала ей в лицо, умиленно виляя своим желто-бурым хвостиком.
А в окошко, теперь освещенное ярким огнем свечи, смотрела белокурая девочка с большими добрыми глазами и двумя туго заплетенными косичками по плечам.
Появление ее так удивило Тасю, что она мигом забыла и про рыжую кошку, и про недавние страхи.
– Как ты сюда попала? – с удивлением спрашивала она белокурую незнакомку.
– Очень просто. Я встала на сундук, где хранятся платья m-lle Орлик, потом на стул и дотянулась до окошка. Мне стало жаль тебя, я и пришла навестить тебя и успокоить. Ты, должно быть, боишься темноты.
– Кто ты? – снова спросила Тася, которой сразу понравилось открытое, симпатичное личико девочки.
– Я – Дуся.
– Кто?
– Дуся, Евдокия. Девочки меня так прозвали.
Они любят меня.
– Твои девочки – злючки. Я их терпеть не могу, твоих девочек! – отвечала Тася.
– Нет, девочки добрые, – убежденно говорила Дуся. – Ты, верно, злая сама, если считаешь злыми других. Увидишь, какие они добрые. Ярышка извиняется перед тобой, что отнимала у тебя шляпу, и просит передать тебе, чтобы ты не беспокоилась, что сделала ей больно.
– Я и не беспокоюсь…
– Вот ты какая! – белокурая девочка разглядывала Тасю, потом, словно спохватившись, сказала: – Красавица прислала тебе пирожное.
– Кто прислал?
– Маргарита. Самая красивая и самая большая из всех девочек. Вот она и прислала тебе сладенького. Только я откусила кусочек: хотела узнать, из чего оно сделано. Ты не сердишься?
– Нет. Ты славная! Ты не знаешь, скоро выпустят меня отсюда?
– Нет, не скоро. Ты, верно, проведешь ночь в карцере. У нас всегда запирают на ночь девочек, которые не умеют быть добрыми. Меня ни разу не запирали, а Ярышку много раз. Она самая большая шалунья из всего пансиона.
– Но я боюсь оставаться в карцере на ночь! – закричала Тася.
– Почему ты так кричишь? Разве я глухая? – удивилась Дуся. – Ты кричи нашей кухарке: она плохо слышит, ей надуло в уши после бани. А мне не надуло, и я хорошо слышу, – спокойно пояснила Дуся и, помолчав немного, добавила: – Так ты боишься? Орлик говорит, что боятся только люди с нечистою совестью. А знаешь, – предложила она, – я приду к тебе ночевать, хочешь?
– Да ведь тебе достанется.
– Нет. Меня очень любят и Василий Андреевич, и Анна Андреевна. Меня никогда не бранят. Верно, оттого, что я сиротка.
– Ты сиротка? – удивилась Тася.
– Да. Я тебе все расскажу, когда мы уляжемся. Только надо выпустить Милку. А то она будет мяукать и разбудит весь дом.
Свечка исчезла в окошке, и на минуту в каморке водворилась прежняя темнота. Вскоре, однако, за дверью щелкнула задвижка, и в каморке, озаренная мерцающим светом свечи, появилась белокурая головка Дуси. Она оказалась худеньким созданием с прозрачно-болезненным личиком и не по-детски серьезными глазами, которые смотрели открыто и прямо, так, что, глядя в эти глаза, самый отъявленный лгунишка не посмел бы солгать.
– Ну, вот и я! – сказала девочка. – Вдвоем нам не будет страшно здесь в карцере. Только Милку выгоним. Уходи, Милка! – замахала она рукой на кошку.
Та с недовольным мяуканьем, выгибая полосатую спину, выскользнула из комнаты.
– Ну, ложись же. Ты к стенке, а я с краю, чтобы успеть утром убежать на случай, если Сова или Сушка зайдут сюда.
– Кто? – переспросила Тася.
– Сова – это Настасья Аполлоновна, надзирательница. Сушка – сестра Орлика, Анна Андреевна. У нас у всех здесь прозвища. Только меня Дусей называют. Самая старшая, Маргарита Вронская – Красавица. Вторая, Степанида Иванова – графиня Стэлла, так ее прозвали. Она очень важничает перед всеми нами. Горбатенькая Вавилова – Карлуша. Ты видела несчастную девочку с горбом? Так вот, она Карлуша. Машенька Степанович – Гусыня. Она очень глупенькая. Немку Лизу Берг зовут Птичкой. Она все поет целый день. Фиму Ярош – Ярышкой. Потом идет Малютка – Нина Рузой. Потом двух близнецов, сестер Нагибиных, Анночку и Софочку, зовут Зайкой и Лиской, потому что одна такая беленькая, как зайчик, а у другой остренькое личико, как у лисички. Маруся Васильева – Коташка, или Котик, и, наконец, черненькую Галю Каховскую мы зовем Пчелкой. Вот тебе и весь пансион. У нас славные девочки. Только графиня Стэлла чуточку заносчивая, Гусыня – глупенькая, Карлуша – злючка немножко да Ярышка – проказница невозможная, и хохлушка с Коташкой также, а в общем, все очень хорошие.
– А Орлик и его сестра?
– Они очень строгие, но справедливые. Сова, бывает, сердится. Только если с нею вежливы, то и она не сердится никогда.
– А ты давно в пансионе?
– Давно. Раньше всех. Меня привезли сюда совсем маленькой, я и не помню даже когда. Сюда ведь не только для ученья возят, но и для исправленья и воспитания сироток. Например, вот Гусыню сюда привезли от лени отучить. Ее из гимназии за лень выключили. Пансион Орлика отчасти и исправительное заведение.
– Я знаю! – сказала Тася.
– Ах да, я тебе пирожное принесла. Красавицыно. Ешь.
Тася взяла пирожное и быстро съела его. Дуся удивленно посмотрела на нее.
– Что ты? – спросила Тася.
– Я думала, что ты со мною поделишься. Я всегда делюсь.
Тася промычала что-то и отвернулась к стене, почти не оставив места для своей соседки. Но Дуся нимало не смутилась. Она была очень покладистая девочка. Дуся потушила свечку и примостилась, свернувшись клубочком, в углу постели.
Через несколько минут обе девочки, и Дуся, и порядочно уставшая Тася, крепко уснули.
Глава третья
Первый день в пансионе. Новая проделка. Глухая Мавра. История одной кошечки. Король воздуха
Глухой удар колокола в передней пансиона разбудил Тасю. Она проворно вскочила с постели, решительно не понимая, где находится. В каморке стало светлее. Свет из коридора делал крошечную комнату много уютнее, нежели ночью. Ночной гостьи не оказалось рядом, и Тасе подумалось даже, что она видела Дусю только во сне.
Щелкнула задвижка, и в каморку вошла Настасья Аполлоновна. Надзирательница молча смотрела на Тасю, Тася – на надзирательницу.
Потом Настасья Аполлоновна сказала:
– Когда старшие входят в комнату, младшие должны здороваться. Вы должны поздороваться, со мною, Стогунцева. Я – ваша классная дама.
– Здравствуйте, классная дама! – произнесла Тася, желая выказать послушание, чтобы получить прощение и возможно скорее выйти из карцера.
Но классная дама опять была недовольна. «За что же она сердится?» – подумала девочка.
Должно быть, лицо Таси было весьма смиренно в эту минуту, потому что Сова разом успокоилась и сказала:
– Надо говорить «Здравствуйте, m-lle!»
– Хорошо, – покорно отвечала Сове Тася, – я буду говорить так, как вы желаете, потому что мне хочется есть и очень надоело сидеть в этом противном карцере. Скажите, m-lleклассная дама, где я могу найти что-нибудь поесть?
– Говорите прямо m-lle, не надо прибавлять «классная дама», – снова заволновалась Сова.
– Ну, прямо m-lle, – разом согласилась Тася, – дайте мне поесть!
– Все будет в свое время! – пообещала надзирательница. – Прежде всего идите в уборную. Оденетесь там в пансионерское платье, умойтесь и причешитесь, и когда ударит колокол, приходите вместе с другими пить чай.
– Я пила у мамы какао по утрам.
– Здесь вы будете пить то, что вам дадут, – сказала Настасья Аполлоновна.
«Такая же злючка, как наша Маришка. Вот противная!» – мысленно решила Тася. Однако, не посмев ослушаться, покорно пошла следом за классной дамой.
В небольшой комнате, куда привела ее надзирательница, стояло несколько умывальников, подле которых плескались пансионерки.
– Новенькую простили! Новенькую простили! – закричала Фимочка Ярош, старательно намыливая себе руки.
– Пойдемте, я покажу вам вашу постель в дортуаре, – подошла к Тасе Маргарита Вронская, или Красавица, как ее называли девочки.
Маргарита была действительно прехорошенькая: тонкое личико, точеный носик с горбинкой и ласковые голубые глаза. Тасе она понравилась больше других. К тому же она не дразнила Тасю накануне и теперь обращалась с нею так, точно ничего не происходило между новенькой и остальными.
– А вы, должно быть, хорошая, – сказала Тася и, подпрыгнув, неожиданно чмокнула Вронскую в щеку.
Та рассмеялась.
– Забияка пришла! Забияка! – услышала за спиной Тася.
Она оглянулась и увидела Ярышку, насмешливо щурившую на нее свои бойкие глаза.
– Фима, молчи! Не смей задирать новенькую, – Дуся подошла к Тасе. – Они тебя не тронут больше, только ты сама не дразни их.
Дуся не солгала, сказав, что ее любят в пансионе. Маленькую сиротку слушались с первого слова. Даже самая отчаянная шалунья Ярош и злая горбунья Карлуша повиновались ей беспрекословно.
Ровно в восемь часов снова ударил колокол. Это глухая кухарка, готовившая для пансионерок, звонила к утреннему чаю.
Девочки с шумом вошли в столовую, но при виде сидевшего там за столом с газетой в руках Орлика и его сестры, разливавшей чай, разом притихли.
Каждая из пансионерок заняла свое место за завтраком, состоявшим из стакана чаю и куска свежего ситника.
Тася очутилась между Дусей и Маргаритой Вронской.
Дети завтракали молча.
И вдруг среди тишины Тася спросила:
– А что у вас сегодня за обедом на сладкое?
Это было так неожиданно, что Орлик выронил газету, a m-lle Орлик – крышку от чайника, которая со звоном упала на пол и разбилась вдребезги.
Тасе показалось это очень смешным.
Она расхохоталась, пригибаясь головой к столу, при этом задела кружку с чаем. Кружка опрокинулась, и на скатерти образовалось огромное пятно.
– Ай-ай-ай! Вот и Черное море! – Тася еще громче залилась смехом, – а вот и лодочка. Я пустила по морю лодочку, глядите! – кричала она, отрывая кусок ситного и бросая его в лужицу.
Кое-кто из девочек фыркнул.
– М-lle Стогунцева! – произнес своим невозмутимым голосом Орлик, – потрудитесь пересесть за штрафной стол у окна, – и он указал место Тасе.
У окна стоял непокрытый ни скатертью, ни даже клеенкой простой некрашеный деревянный стол и табурет. Тася брезгливо поморщилась, но ослушаться, однако, не посмела, помня о темном карцере.
Новый удар колокола возвестил начало урока. Дети прошли в классную – большую светлую комнату в четыре окна.
Сова подозвала Тасю и велела ей сесть подле Дуси, Евдокии Горской.
Девочки разместились по своим местам, и в классную вошел, подпрыгивая на ходу, господин небольшого роста и очень полный, учитель истории, географии и зоологии, фамилия которого была Васютин. Сегодня первым был урок географии.
Между воспитанницами пансиона Орлика была заметная разница в возрасте, и часть их составляла старшее отделение, которое состояло из Красавицы или, вернее, Маргариты Вронской, Степы Ивановой, прозванной графиней Стэллой, Лизы Берг, Маруси Васильевой и Гали Каховской – смуглой, миловидной хохлушки. Остальные семь девочек были в младшем отделении.
Сейчас был урок младших, а старшие, чинно сидя за столами, могли заниматься своим делом.
Петр Петрович Васютин своей подпрыгивающей походкой обошел учебные столы, за которыми сидели девочки, и, заметив новую ученицу, Тасю, спросил:
– Новенькая? Славно! Очень рад познакомиться. Очень рад! Очень рад! Учились чему-нибудь из географии?
Тася молчала.
– Учились чему-нибудь из географии? – повторил свой вопрос учитель, с удивлением разглядывая черноглазую девочку.
Новое молчание было ответом ему.
– Что же это с нею? – обратился учитель ко всему классу, и на лице его выразилось самое неподдельное изумление.
Девочки сдержанно улыбались, предвидя новую потеху.
– Она, Петр Петрович, немая! – выкрикнула со своего места неугомонная Ярышка.
– Вот как! Бедняжка! – не то сочувственно, не то насмешливо произнес Васютин.
По лицу новенькой проскользнула плутоватая улыбка. Неожиданно Тася вытянула губы и протяжно замычала на весь класс: «Ммм! Ммм!» – как это обыкновенно делают немые.
Девочки покатились со смеху. Сова, присутствовавшая на уроке, привскочила со своего места и, грозя пальцем, кричала:
– Молчать! Сию минуту молчать!
– Ммм! Ммм! – мычала Тася.
– Ха-ха-ха-ха! – покатывались со смеху пансионерки.
В классе стоял гам.
И вдруг, перекрывая его, прозвучал серебристый голосок Дуси:
– Нехорошо! Стыдно! Гадко! Не умеешь себя вести за уроком.
Сова подскочила к Тасе, схватила ее за руку и вытащила на середину класса.
– Стойте здесь! – приказала она, – и пусть все видят, какая вы невозможная девчонка!
– Ай-ай-ай, как не стыдно! – сказал Васютин и, отвернувшись от Таси, принялся объяснять младшим пансионеркам, какие моря существуют на белом свете.
* * *
Лишь только учитель вышел, девочки с шумом обступили Тасю.
– А ты молодец, Стогунцева, – сказала Ярыш-ка. – Мм! Мм, – передразнила она ее. – Славно!
– Недурно! – поддержала Фимочку Васильева. – Васютин порядочная злюка, и его стоит хорошенько извести!
Тася чувствовала себя чуть не героиней. Все внимание класса было обращено на нее. Ее выходка позабавила всех. Девочки улыбались сочувственно, кроме старших, которые занимались своими делами и нимало не обращали внимания на малышей.
Но радость Таси была преждевременна. Дуся посмотрела в лицо Таси своими честными голубыми глазами:
– То, что ты сделала сегодня, гадко и дурно.
– Это не твое дело.
– То, что ты сделала, нехорошо – повторила Дуся.
– Убирайся! – Стогунцева оттолкнула от себя свою новую подругу.
– Девочки! Девочки! Смотрите, она обижает нашу Дусю! – всполошилась Маргарита Вронская.
– Не смей обижать Дусю! – подскочила Васильева к Тасе.
– Дуся наша – милочка! Мы не позволим обижать ее! – вторила им смугленькая хохлушка Каховская из старшего отделения пансиона.
– Да, да! Не позволим! – отозвались близнецы-сестрицы Зайка и Лиска.
– Ах, ты, Задира Ивановна, Забияка Петровна! – прыгала вокруг Таси Ярышка.
– Забияка! Забияка! – подхватила Карлуша.
Тася готова была расплакаться злыми бессильными слезами. К ее счастью, в класс вошел учитель русского языка и арифметики Баранов, и девочки чинно разместились за своими столиками. Одна только Дуся не успела занять своего места.
– М-lle Горская, – спросил учитель, – что же вы? Прогулку задумали в неурочное время!
– Это не она виновата, а новенькая! – крикнула со своего места Ярышка.
– Ярош, тише! – остановила девочку надзирательница.
– Правда! Правда! – подтвердили все. – Новенькая виновата! Новенькая!
– Мне нет дела, кто виноват, – сказал Баранов, – я вижу, что m-lle Горская не на месте, и делаю ей замечание за дурное поведение, – он обмакнул перо и написал что-то в классном журнале.
– Это несправедливо! – неожиданно раздался голос с половины старших. – Дуся не виновата! Нет! Нет! – и Маргарита Вронская встала со своего места.
– Не виновата! – вторила ей графиня Стэлла.
– Не виновата! – отозвалась всегда невозмутимая Лизанька Берг.
– Молчать! – прикрикнула Сова на расходившихся девочек.
– Я вас прошу не шуметь! – надрывался учитель.
Но девочки уже не могли успокоиться, дело касалось их любимицы Дуси, которую обвиняли незаслуженно. Они волновались и шумели, как стая крикливых воробышков.
– Злой Баранов! Нехороший! – говорила Ярышка.
– Противный! Не люблю его! – отозвалась Карлуша. – Дусю ни за что обидел! Бедная Дуся!
– Он Дусю обидел! – неожиданно выпалила Ярышка, – противный, несносный, скверный… Так ему отплачу за бедняжечку Дусю! – Шалунья низко пригнула голову к столу и испустила короткое:
«Бэ! Бэ! Бэ!» – очень похожее на блеяние барана.
– Это что такое? – возмутился учитель, не понимая, откуда идет этот крик, так как глаза Ярышки невозмутимо смотрели на него, в то время как губы ее, находившиеся чуть ниже поверхности стола, тщательно выводили:
– Бэ! Бэ! Бэ!
– Что-с? – окончательно потерялся Баранов, бегая по классу и отыскивая виновную.
– Бэ! Бэ! Бэ! – продолжала неистово Фима, в то время как пансионерки, и старшие и младшие, давились от смеха.
– Кто это позволяет себе подобную дерзость? – строго спросил учитель, обводя класс испытующим взором.
Настасья Аполлоновна, красная, как морковь, перебегала с одного места на другое, стараясь накрыть блеявшую проказницу. Но это было не так-то легко. Едва Сова подходила к тому месту, где сидела Фима, как блеяние прекращалось, а когда надзирательница бежала в противоположный угол класса, возобновлялось снова с удвоенной силой.
– Что же это, наконец, такое? – окончательно растерялся учитель.
И вдруг с ближайшей к нему скамейки поднялась очень полная, высокая девочка с широким скуластым лицом и невыразительными выпуклыми глазами. Это была Машенька Степанович, которую подруги прозвали Гусыней за ее неповоротливость.
– Не сердитесь, пожалуйста! – обратилась она к учителю своим лениво-спокойным голосом, в то время как на лице ее появилась глуповатая улыбка. – Не сердитесь, пожалуйста, господин учитель, мы не виноваты. В классе появился баран, это он, а не мы.
Услышав замечание Машеньки, девочки не могли уже сдерживаться от обуявшего их смеха, и дружный взрыв хохота огласил своды пансиона.
Учитель, приняв слова Гусыни за новую насмешку над ним, совершенно вышел из себя и теперь кричал что-то, чего нельзя было разобрать за веселым хохотом пансионерок. И весь этот шум покрывало неумолкаемое «Бэ-Бэ-Бэ!» Фимочки.
Плохо бы окончился урок для не в меру расшалившихся девочек, потому что Баранов уже несколько раз повторил имя Орлика, как вдруг неожиданно со своего места поднялась Тася Стогунцева и, сделав из своих рук подобие рупора, как в лесу, заглушая и смех, и блеяние, и крик учителя:
– Это не баран, а Ярош, господин учитель! Это Ярош изображает барана. Вот кто!
И она указала пальцем на Ярышку. Смех оборвался разом.
– Стогунцева – ябеда! Шпионка! – заговорили во всех углах девочки.
– Ну так что же! – возразила Тася, – и пусть. Вы меня браните забиякой, задирой. Вы меня дразните, так вот же вам за это! Вот вам!
– И отлично сделали! – произнес учитель, – я вас хвалю за это! Дурные поступки должны быть указаны; это не ябедничество, а долг каждой из вас! Вы справедливо поступили, m-lleСтогунцева.
Ласково кивнув Тасе, он бросил уничтожающей взгляд на Ярош и объявил:
– Ваш поступок будет оценен по заслугам господином директором, – и стал объяснять новый урок к следующему дню.
Ровно в час ударил большой колокол, призывающий к обеду. Баранов, не прощаясь с девочками, поспешно вышел из класса.
– Шпионка! Доносчица! Фискалка! – закричали девочки.
– Стыдно доносить и фискалить!
– Девочки, оставьте ее, – послышался голосок Дуси, – она нечаянно выдала Фиму. Право, нечаянно! Ведь ты нечаянно это сделала? – обратилась к Тасе милая девочка. – Ведь ты не хотела? Ты не подумала прежде, чем сделала это? – спрашивала она Тасю.
Эта неожиданная ласка напомнила маленькой Тасе что-то милое, родное – напомнила маму, прежнюю, добрую, ласковую маму, а не строгую и взыскательную, какою она казалась Тасе после падения Леночки в пруд. Что-то екнуло в сердечке Таси. Теплая волна прихлынула к горлу девочки, и ей захотелось плакать. Дуся сумела пробудить в ней лучшие струны ее взбалмошного сердечка.
Она взглянула на девочек, потом на Дусю и вдруг залилась горькими, неудержимыми слезами, припав головой к плечу своей маленькой заступницы.
– Ну вот! Ну вот! Я знала, что она не злая! Я знала, – говорила Дуся. – Она не шпионка и не злючка, а просто вспыльчивая и избалованная девочка. Нет, пожалуйста, не обижайте ее! – и она умоляюще посмотрела на девочек.
Те, растроганные словами Дуси, пообещали ей не задевать Тасю и не дразнить ее. Только Ярыш-ка и Карлуша – две закадычные подруги – не дали этого обещания, зная заранее, что не в силах сдержать его.
* * *
Прошла целая неделя со дня поступления Таси в пансион. Девочки мало-помалу привыкли к Тасе, Тася – к девочкам. Только две пансионерки по-прежнему терпеть не могли маленькой Стогунцевой, и она в свою очередь платила им тем же. Эти двое были Карлуша и Ярош, которые решительно не могли и не желали находить новенькую доброй и сердечной девочкой. Но Тася нимало не горевала об этом: она быстро освоилась с пансионской жизнью и чувствовала бы себя отлично, если б не постоянное воспоминание о том, что ее отдали сюда в наказание и что мама, должно быть, совсем разлюбила и позабыла свою Тасю! Но Тася ошибалась: мама более чем когда-либо любила свою девочку и интересовалась ею. Тася и не подозревала, что еженедельно в Райское к маме ездил или сам Орлик, или же его сестра с отчетом о ее поведении и успехах.
До сих пор, однако, бедная Тасина мама не могла гордиться ни тем, ни другим. Тася все еще была на дурном счету, и исправление ее почти не подвигалось вперед. Одно только порадовало маму: Орлик успел сообщить ей очень утешительную новость. Ее дочь, неисправимая проказница, подружилась с Дусей Горской – самой лучшей девочкой из всего пансиона – и это уж много говорило за нее. Нина Владимировна, мама Таси, очень скучала по своей девочке – и не одна мама, но и няня, и Леночка, уже окончательно выздоровевшая, и даже m-lle Marie, любившая по-своему свою строптивую воспитанницу. Даже по письмам Павлика, уехавшего в Москву, в корпус, было видно, как он тревожился о своей младшей сестричке.
Немудрено, что посещения Орлика ждали с нетерпением, чтобы узнать от него о маленькой пансионерке.
Но вернемся к Тасе.
Стояло пасмурное осеннее утро. Дуся, сидела за чаем вместе с пансионерками и жаловалась на головную боль.
– Ужасно трудно вставать по утрам так рано, – жаловалась девочка.
– Разумеется, нас будят с петухами, – подхватила недовольно графиня Стэлла. – Ужасно неприятно! Совсем спать не приходится.
– Это потому, что ты слишком долго возишься со своим туалетом, – завиваешь на папильотки волосы и мажешь глицерином руки. Конечно, тебе остается мало времени на спанье, – поддразнивала Тася.
– Молчи, пожалуйста! – прикрикнула на нее графиня Стэлла.
– Иванова! Ведите себя приличнее, – строго заметила Анна Андреевна, сидевшая тут же за самоваром.
– Нет, право, Мавра звонит, точно на пожар, – заметила Лизанька Берг, большая любительница поспать.
– А я, девочки, и не слышу звонка! – со своей простоватой улыбкой произнесла Гусыня.
– Тебе хоть из пушки пали над ухом и то не услышишь, – заметила Ниночка Рузой, или Малютка, симпатичная восьмилетняя девочка, казавшаяся гораздо младше своих лет.
– Я, девицы, спать люблю! – чистосердечно заявила Машенька.
– Странно, гуси мало спят! – насмешничала Карлуша.
– Да разве я гусь? – захлопала глазами Машенька.
– Нет, ты – другое! – лукаво усмехнулась Ярош.
– А что же?
– Гусыня! – отозвалась Карлуша, и обе подруги покатились со смеху.
– Ну, уж вы скажете тоже! – обиделась Машенька – Гусыня-то глупая…
– А ты у нас умница. Про это знает вся улица, петух да курица, дурак Ермошка да я немножко, – тараторила Ярош.
– Не трогайте ее, девочки, – остановила Карлушу и Ярош Дуся Горская и вдруг тихо застонала.
– Что с тобой, Дуся? Что с тобой? – всполошились все.
– Голова болит ужасно, – пожаловалась Горская.
– А все из-за вставанья с петухами. Все из-за колокола противного! Хоть бы украл его кто скорее, – мечтательно сказала Тася, которой было очень жаль свою бедную подругу.
– Не украдут, – с сожалением произнесла Галя Каховская.
– Очень глупо желать неприятностей вашему директору, – заметила Анна Андреевна и, встав из-за стола, пошла в комнату Настасьи Аполлоновны, где они обе за чашкой кофе поверяли друг другу все свои горести, причиненные им пансионерками.
Тася вскочила на стул, оттуда на стол.
– Ура! Я придумала что-то! Ура! Колокол не разбудит вас завтра!
И она радостно захлопала в ладоши.
Девочки недоумевающе поглядывали на Стогунцеву, но на все вопросы – в чем заключалась ее выдумка – Тася не отвечала ни слова.
Большой колокол находился в темной прихожей пансиона, в углу за верхними платьями пансионерок, и если влезть на вешалку, то можно было рукою достать до его железного языка. Тася все это обдумала всесторонне и в тот же вечер решила действовать. Когда девочки улеглись спать, она из дортуара босиком пробралась в переднюю. В руках Тася держала полотенце. Добравшись до места, где висел колокол, Тася вскарабкалась на трюмо, стоявшее в передней, оттуда на вешалку и живо принялась за работу. Язык колокола был тщательно обернут полотенцем, и Тася снова вернулась в дортуар.
Было ровно семь часов утра, когда заспанная глухая пансионская кухарка Мавра пришла в прихожую и стала дергать за веревку колокола.
Колокол не звонил. Но так как Мавра никогда, по причине своей глухоты, не слышала звона, то и теперь, дернув несколько раз за веревку, снова ушла к себе в кухню, уверенная в том, что выполнила возложенную на нее обязанность.
На больших столовых часах пробило восемь. Необычная тишина царила в пансионе. Пробило половина девятого и, наконец, девять. Прежнее невозмутимое спокойствие.
В начале десятого часа к старшим пансионеркам должен был прийти учитель немецкого, к младшим – священник, настоятель городского собора, преподававший девочкам Закон Божий.
Учитель и священник, впущенные Маврой, вошли в зал и были удивлены необычной тишиной.
– Можно подумать, что пансион вымер! – произнес учитель Штром, худой, длинноволосый немец.
– Н-да, подозрительно что-то! – согласился батюшка, отец Илларион.
– Странно! Слушай, голубушка, – обратился Штром к Мавре, – что у вас, все благополучно?
Та радостно закивала головою, не расслышав того, что говорит учитель.
– С лучком, батюшка, с лучком. Я завсегда с лучком котлеты делаю, – весело затараторила она.
– Какие котлеты? – недоумевал Штром. – Что она говорит? Что ты говоришь, про какие котлеты? – снова спросил он кухарку.
– Одеты! Одеты! Я их покличу в классную. В эту пору они завсегда одеты бывают, – обрадовалась глухая в полной уверенности, что ее спрашивают – готовы ли пансионерки.
– Мы подождем, не надо! Не надо! – махнул рукою Штром.
Тут уж Мавра счастливо разулыбалась.
– На что мне награда, батюшка, я и без награды скажу. Благодарствуйте, мы и так вами много довольны, – и, низко кланяясь, она поплелась в дортуар звать пансионерок.
Те еще крепко спали, несмотря на то, что было уже половина десятого. Да не только они, спали и Орлик, и Анна Андреевна, спала Сова в своем «дупле», как прозвали старшие пансионерки комнату классной дамы, спала горничная Ирина в умывальной комнате на клеенчатом диване, словом – спали все.
Колокол не звонил в это утро.
Мавре оставалось только выйти на середину дортуара и закричать:
– Барышни! Батюшка с немецким учителем пришли.
Пансионерки вскочили перепуганные.
– Пожар? Горим? – спрашивали они, на что Мавра отвечала:
– Да, да, в зале!
– Пожар в зале! Ужас! Ужас! – визжали девочки, поспешно одеваясь кто во что попало.
Из своей комнаты выбежала Сова, забыв снять папильотки, в которые всегда закручивала свои жиденькие волосы на ночь, а из противоположной половины дома вихрем неслась Анна Андреевна, вскрикивая:
– Где пожар? Что такое?
Прибежал Орлик, который, тщательно расследовав дело, старался успокоить пансионерок и втолковать им, что никакого пожара нет и все обстоит благополучно.
Вдруг в прихожей прозвучал мерный удар колокола. Это Тася, успевшая во время общей суматохи освободить медный язык от полотенца, теперь трезвонила во всю, изо всех сил дергая веревку.
В этот день никто не жаловался на усталость, и у Дуси Горской прошла головная боль.
Кто был причиной беспорядка – так никто и не узнал. Тася Стогунцева умела хранить свои маленькие тайны.
* * *
Кошечка была очень хорошенькая. Представьте себе длинное гибкое тельце, покрытое золотистой шерстью, а вдоль спины шла узкая темная полоса. Умные зеленые глазки с поминутно расширяющимися зрачками и умильная мордочка, из которой по временам высовывался острый, как жало, розовый язычок. Само имя ее, Милка, как нельзя более подходило зверьку.
Милку привезла в пансион Карлуша, и прелестная кошечка составляла радость и гордость девочки. Не было худшей обиды для Карлуши, как задеть ее любимицу. Милку подарил Карлуше ее отец, который вскоре после этого умер и немудрено, что маленькая горбунья всем сердцем привязалась к его подарку. Милка спала в дортуаре в постели девочки, ела из одной тарелки с нею и бросалась со всех ног навстречу Карлуше.
Орлик разрешил держать кошку обиженной судьбою девочке.
И вдруг Милка пропала. Пропала бесследно. Ее искали всюду: и в кухне, и в дортуаре, и в классной. Малютка, или Ниночка Рузой, которая, по словам Красавицы, могла забраться даже в наперсток по причине своего маленького роста, влезла в буфет и обшарила там все полки, стараясь найти Милку, которую любили все без исключения – и воспитанницы, и начальство.
Карлуша плакала. Остальные ходили, понуря головы; даже Настасья Аполлоновна меньше сердилась на девочек и реже покрикивала на них из уважения к общему несчастью.
Одна Тася была весела по-прежнему. Дело в том, что Тася поссорилась недавно с Карлушей.
Маленькая горбунья в совершенстве говорила по-французски и по-немецки. Тася тоже очень недурно владела тем и другим языком. М-lle Орлик, дававшая уроки языков в пансионе, ставила еженедельно отметки по этому предмету. У Таси оказалась на этот раз отметка значительно хуже, чем у Карлуши.
Карлуша не могла не уколоть этим Тасю.
– Ах, ты, француженка! – усмехнулась она. – А еще хвалилась, что лучше всех нас знаешь по-французски.
– И знаю! – огрызнулась Тася.
– Ну не очень-то велико твое знание!
– Отстань! – и Тася толкнула девочку.
– Не смей толкаться! – рассердилась та.
Тогда Тася толкнула Карлушу вторично.
М-lle Орлик видела эту сцену.
– Стогунцева, подойдите сюда, – позвала она Тасю.
– У нас не принято толкаться в пансионе. Это доказывает вашу невоспитанность. Поэтому не угодно ли будет вам в наказание выучить немецкие стихи, пока дети будут совершать послеобеденную прогулку?
Это было строгое наказание, так как девочек водили гулять по лучшим улицам города, а иной раз в городской сад, где всегда играла военная музыка и где было шумно и весело. Тася очень любила такие прогулки.
– Если виновата я, виновата и Вавилова, – со слезами в голосе поясняла она директрисе.
– Толкались вы, а не Вавилова, – отвечала неумолимая m-lle Орлик, – и поэтому будете наказаны вы, а не она.
– Что, досталось на орехи? Ага, будешь толкаться, – торжествовала Карлуша.
– Противная горбунья! – буркнула Тася. – Терпеть тебя не могу! Пусть меня наказали, но уж и ты останешься довольна. Будет тебе праздник!
Но Карлуша не слышала последних слов рассерженной не на шутку девочки и подбежала, подпрыгивая на ходу, в прихожую, где одевались остальные пансионерки и откуда раздавался голос Ярышки, кричавший Тасе:
– Ты не горюй, Стогунцева, с тобой Милка останется и Мавра. Ничего, что Милка кошка, а Мавра глухая тетеря. За неимением лучшего будь довольна и этим обществом!
– Противные, – прошептала сквозь слезы Тася.
Тася долго смотрела в окно, пока вереница пансионерок не скрылась за углом.
Какие они были веселые! Как разрумянились и оживились на свежем воздухе их лица.
– Противные! Гадкие! – зло шептала Тася, глядя им вслед. – Ненавижу вас всех, ненавижу за то, что вы обижаете Тасю, за то, что вам нет дела до нее. Бедная Тася! Бедная Тася, – и она смотрела в окно на опустевшую улицу затуманенными от слез глазами.
И вдруг она увидела стоявшего перед окном мальчика лет двенадцати, смуглого, черноволосого, с лукаво бегающим взором. Он смотрел во все глаза на Тасю и смеялся. Что-то отталкивающее было в его лице. Видя, что сидевшая на подоконнике девочка обратила на него внимание, он запустил руку в карман, вытащил что-то и посадил к себе на плечо. Тася увидела, что это был совсем ручной серенький мышонок.
Почувствовав себя на свободе, зверек и не думал убегать и преспокойно терся мордочкой о смуглую шею мальчика.
Это так заинтересовало Тасю, что она залезла на подоконник и, открыв форточку, высунула голову.
– Эй, ты, мальчишка! – крикнула она. – Что это у тебя?
– Разве ты не видишь что? – отвечал мальчик. – Ручной мышонок.
– Во-первых, не смей мне говорить ты: я барышня, – неожиданно оборвала его девочка.
– Барышня, – расхохотался мальчишка, – велика штука – барышня! А я вот король, да и то говорю с тобою!
– Король? – изумилась Тася.
– Да, «царь фокусов», или «электрический мальчик», или «истребитель шпаг», или «король воздуха», – так и сыпал он, – видишь, сколько у меня прозвищ!
– А мышонок чей? – спросила девочка.
– Мышонок мой! Он дрессированный. У нас не только мыши, но и кошки дрессированные есть, и собаки, и даже змея.
– Змея! – с ужасом произнесла Тася.
– Ну, понятно, змея. Чего ты испугалась, глупая девочка? Что это у тебя? – неожиданно ткнул он пальцем по направлению окна.
Тася оглянулась. Около ее ног терлась Милка, незаметно вспрыгнувшая на подоконник.
– Это кошка! – беря Милку на руки, отвечала Тася.
– Вижу, что кошка, а не корова! – расхохотался мальчик. – И красивая кошка, я тебе скажу. Таких мне видеть не приходилось. Вот что: отдай мне ее.
– Это не моя кошка, чужая! – сказала Тася. – Эта кошка Карлушина, она ее очень любит.
– Чья?
– Карлушина. У нас такая девочка есть. Злая-презлая. Горбунья. Так вот Милка ее.
– Злая, говоришь?
– Ужасно. Из-за нее меня наказали! Все ушли гулять, а меня дома оставили.
– Из-за нее?
– Да.
– Так чего ж тебе жалеть ее, – спросил мальчик и подмигнул своим черным глазом, – тебя за нее наказали, и ты ее накажи!
– Как? – не поняла Тася.
– Очень просто: отдай мне ее кошку. Ведь горбунья ее очень любит, и если ты ее мне подаришь, твоей горбунье плохо будет. Вот ты и отомстишь ей таким образом.
– Чужое брать грешно, – засомневалась Тася.
– Ишь ты! Впрочем, как хочешь. Не желаешь отдать мне эту кошку и не надо. Прощай. Мне еще на музыку поспеть надо. Сегодня музыка в саду особенная, с платой за вход: наш хозяин дает в городском саду представление.
– Какой хозяин?
– Наш, хозяин цирка. Собак, мышей дрессированных показывать будем, змею. Потом я по проволоке ходить буду. Это отделение «Король воздуха» называется. И шпаги глотать… Возьму длинную, острую шпагу и в горло ее себе пропущу.
– Ах, как интересно! – восхитилась Тася, – а они, гадкие, меня оставили дома, и я ничего не увижу!
– А потом Розка плясать будет. Платье все в блестках, звезда в волосах, и она пляшет. Розка пляшет, а музыка жарит. Тра-ла-ла! Трум! Тум! Тум!
– Ах, я несчастная! – горевала Тася.
Ей живо представилось, как играет музыка, как пляшет неведомая Розка и прыгают дрессированные собаки.
«И все из-за Карлушки! Все из-за этой гадкой девчонки! – мысленно возмущалась она. – Ох, уж эта Карлушка! Если б ей досадить хорошенько за все! За все!»
И вдруг она решительно сказала мальчику:
– Бери Милку. Ты прав. Надо наказать Карлуш-ку.
Взяв кошку за шиворот, Тася подняла ее к форточке и бросила за окно прямо в руки мальчику.
– Вот это дело! – обрадовался тот, ловко подхватывая на лету Милку. – Ну, прощай покуда. Мне идти надо, а то от хозяина попадет, если к своему выходу опоздаю. А пока слушай, что я тебе скажу: у нас жизнь веселая – пляшем да кувыркаемся. То ли дело! А у вас, как я погляжу, ни свободы, ни радости. Ты к нам приходи в случае чего. А то одной Розке не справиться. Право, поступай к нам в труппу.
– А как же я уйду отсюда? – спросила Тася, которой очень понравилось плясать, прыгать и дрессировать животных.
– Да очень просто. Наш балаган на площади. А живем мы в слободе за городом. Да я тут каждый вечер собак прогуливаю после десяти часов, когда нет представленья. Ты возьми да и выйди ко мне, а я тебя мигом к хозяину доставлю.
– Хорошо, я подумаю… – засомневалась Тася.
– Чего тут еще думать? Взяла – и ушла. У нас, говорю, весело.
Мальчик кивнул Тасе и, спрятав под куртку Милку, беспечно посвистывая, зашагал по улице.
Тася захлопнула форточку и спрыгнула с подоконника.
В этот вечер вернувшиеся из сада пансионерки хватились Милки и бросились искать ее.
Ночью Тася не сомкнула глаз. Она долго ворочалась в постели, стараясь уснуть, и все-таки сон бежал от нее. Кто-то точно шептал в глубине ее сердца: «Нехорошо ты поступила, Тася! Нехорошо! Взять чужое – значит, украсть. Что бы сказала мама, если б узнала? Как бы тяжело и больно было ей! Ах, Тася! Ты ли это сделала?» В ее душе нарастало тяжелое чувство раскаяния. Тася была несчастна. Она сознавала, как недостоин был ее сегодняшний поступок.
Глава четвертая
Карлуша переродилась. Суд господина Орлика. Белая рука. Нечистая совесть. Новые знакомые. Друг в тяжелую минуту
Едва только Тася забылась тяжелым неприятным сном, как услышала, что кто-то тихо называет ее по имени. Она открыла глаза и села на постели. Перед ней стояла Карлуша.
– Что тебе надо? – грубо спросила Тася горбунью.
– Ты не сердись… я не со злобой пришла к тебе, Стогунцева, – тихо заговорила та, и Тася не узнала обычно насмешливого голоса Вавиловой. – Ты не сердись… Я пришла прощения у тебя попросить, Стогунцева… – срываясь на каждом слове, продолжала Карлуша. – Я перед тобою много виновата. Все дразню тебя… задираю. Это нехорошо. Меня Бог, верно, за это наказал. Милка пропала… Папина Милка. Мое единственное счастье, единственная радость в пансионе. Ведь я сирота, Тася. Папа у меня недавно умер… Перед смертью Милку и подарил. Ах, Господи, как я Милку любила! А она пропала… Оттого что злая я была – тебя обижала и всех… Ах, как тяжело мне, если бы ты знала!
Точно раскаленные иглы впивались в сердце Таси.
«Вот она какая! А я-то! А я! С Милкой что я сделала!» – сокрушалась Тася.
А Карлуша между тем продолжала, всхлипывая:
– Сегодня я долго спать не могла и все думала: почему мы недружно живем, почему ссоримся? Ведь все мы далеко от родных здесь, из разных сторон, как птички слетелись. Вот бы и жить согласно и дружно. А мы – то друг друга дразним, то наставников сердим. Это нехорошо. Они заботятся о нас. И Орлик, и сестра его, и Сова… Да, все мы недобрые, насмешливые. Одна только Дуся, как ангел, да Маргариточка, а другие зато… А я хуже всех была! На всех злилась, всех ненавидела, точно виноваты все в том, что я калека горбатая. Вот Бог и наказал. Пропала Милка, а папочка ее с такой любовью мне подарил! Он уже больной тогда был, папочка. Еле ноги передвигал, а сам все меня ласкает: «Как ты после меня, моя деточка, останешься, говорит, бедняжечка моя»… Жалко ему меня было… Бедный, бедный папочка! Как он страдал! А я и подарка его сберечь не сумела. Гадкая, дурная, поделом мне! Вперед уж не буду такою. Постараюсь исправиться, хорошей быть, доброй. Если виновата перед кем, прощенье выпрошу. Вот и к тебе пришла. Прости, Бога ради, Тася, милая.
Карлуша скользнула от Тасиной кровати и бросилась в свою постель.
Тася зарылась с головой в подушку. «Прости ради Бога, Тася, милая», – слышался ей на разные лады голос Карлуши, перед которой так виновата она.
Тася хотела было вернуть Карлушу, покаяться перед ней во всем, выпросить у нее прощение. Но вдруг горбунья пожалуется? И страх перед наказанием удержал Тасю.
Уснула она только под утро тяжелым, неспокойным сном.
* * *
Со дня пропажи Милки Тася не находила себе покоя. Проснувшаяся совесть грызла сердце девочки. Ей было жаль и горбунью Карлушу, и саму Милку.
Она даже похудела, и в глазах ее затаилась печаль.
– Ты больна, Тася? – спрашивала Стогунцеву Дуся, испытующе глядя на девочку своими ласковыми и проницательными глазами.
– Ах, отстань, пожалуйста, – с напускным неудовольствием отвечала Тася, избегая взгляда Горской.
Та только головою покачивала, очевидно, догадываясь, что Тася скрывает от нее что-то.
И вдруг Милка нашлась! Нашлась самым неожиданным образом, недели через две после описанных событий. Старшие девочки с m-lle Орлик побывали как-то раз в балагане и увидели там Милку. Милка прыгала через обруч и изображала часового, стоя на сцене с крошечным ружьем.
– Милка! Милка! – позвала Маргарита, и четвероногий часовой, позабыв свои обязанности, бросил ружье и, подняв хвост, бросился в ложу, где сидели девочки, прямо на колени Вронской. Тогда m-lle Орлик попросила вызвать дрессировщика, чтобы узнать, откуда у него кошка. Явился неприятного вида, нечистоплотный господин и сказал, что кошка его, что он привез ее с собой из Петербурга и что не отдаст ее ни за какие деньги.
Когда же m-lle Орлик очень серьезно заявила ему, что кошка принадлежит одной из пансионерок и что ее украли у них из пансиона и пригрозила полицией, хозяин балагана сдался и сказал, что он ничего не знает и что кошку ему принес его ученик «Король воздуха», за которым и послал тотчас же. Явился знакомый уже читателю черноглазый мальчик, одетый в яркие, обшитые позументами тряпки, и заявил на расспросы надзирательницы, что кошку он не украл, а что ему подарила ее одна девочка-пансионерка, которую он видел две недели тому назад в окне.
– Он лжет! Он лжет! Он сам украл Милку и только боится сознаться, – тихо сказала Маргарита на ухо Анне Андреевне.
Но мальчик расслышал ее слова.
– Зачем лгать! – беспечно сказал он, – кошку дала мне маленькая девочка, которая была зла на горбатую пансионерку за то, что ее наказали, оставили без гулянья. Горбатую зовут Карлуша, кошку – Милка; если она ваша – берите ее… без полиции берите. А я больше ничего не знаю.
– А как выглядела та девочка в окне? – спросила m-lle Орлик маленького акробата.
Тот тотчас же обрисовал наружность Таси.
– Черные глаза… Черные кудри… Румяное личико… Словом, красивая девочка, которая может служить украшением цирка.
– Сомнений нет! Это Стогунцева! – решила m-lle Орлик.
– Это Тася! – подтвердили девочки.
Она дали акробату за кошку рубль и, взяв Милку, они поспешили домой, не дождавшись окончания представления.
При появлении Милки девочки всполошились.
Карлуша бросилась обнимать свою любимицу.
– Это мне в награду за то, что я старалась хорошо себя вести все это время и не ссориться ни с кем – вот покойный папа и послал мне радость, – говорила она, смеясь и плача в одно и то же время.
Девочки гладили Милку и радовались не меньше Карлуши. Одна только Тася не разделяла общего оживления. При виде Милки она густо покраснела и незаметно выскользнула из комнаты, чтобы девочки не могли увидеть ее смущенного лица. Старшие девочки к тому же все время испытующе поглядывали на нее, и это еще более смущало Тасю. A m-lle Орлик, вернувшись из цирка, прямо прошла в комнату брата, где они долго совещались о чем-то.
Девочки ходили торжественные и притихшие, зная, что это совещание неспроста и что их ждет что-то необычайное. Наконец ровно в девять часов вечера, когда большой колокол позвал к чаю, двери директорской комнаты распахнулись, и Орлик вышел в столовую, где находились пансионерки. В руках он нес большой темный мешок, перевязанный бечевкой. Лицо директора было сухо и серьезно.
– Дети! – начал Василий Андреевич. – Дети! До сих пор у нас в пансионе были шалости, детские проказы, непослушание и капризы. Но теперь появилась новая дурная черта – мстительность. Кто-то из вас рассердился на Вавилову и очень дурно поступил с нею, отдав ее кошку в чужие руки. Очевидно, тот, кто сделал это, совершенно позабыл, что распорядиться без спросу чужою собственностью – это то же самое, что украсть. А это еще худший порок, нежели мстительность, и должен быть строго наказан. Повторяю, дети, между вами не может быть воровки. В этом я уверен. Девочка, сделавшая это, просто не обдумала хорошенько своего поступка, и поэтому я прошу ее сознаться. Сознание снимает уже половину вины. «Повинную голову и меч не сечет», – говорит русская пословица. Итак, дети, я жду. Пусть виновная назовет себя и этим уменьшит свою вину перед всеми.
Орлик закончил свою речь и теперь стоял в выжидательной позе, не выпуская из рук своего странного мешка. Девочки переглядывались и молчали. Маргарита Вронская и графиня Стэлла, бывшие в балагане и знавшие истину, изредка взглядывали на Тасю.
Но и Тася молчала, хотя лицо ее покрылось пятнами, а глаза бегали, как у пойманного зверька. «Нет! Нет! Ни за что я не сознаюсь! – думала она. – Назвать себя перед целым пансионом, чтобы сгореть со стыда на месте, чтобы потом терпеть насмешки и попреки! Терпеть, может быть, строгое наказание, долгое заключение в темном карцере! О, нет! Это уж слишком! Я не признаюсь ни за что! Ни за что!»
И она упорно молчала, не смея поднять глаз на Орлика. Молчали и остальные. Так длилось пять минут, не больше, но эти минуты показались Тасе вечностью. Наконец Орлик прервал тяжелое молчание:
– Так как виновная не хочет сознаться, то придется прибегнуть к справедливому решению судьбы. В этом мешке, – и он поднял странный мешок над головою, – двенадцать билетиков. Одиннадцать из них совершенно чистые, двенадцатый с надписью: «Она виновна». Каждая из вас опустит руку в мешок и вытащит билетик. Судьба справедлива, и она не допустит, чтобы правая оказалась виноватой и наоборот. Билетик с надписью попадет в руки настоящей виновной. А теперь я потушу лампу – это необходимо сделать до поры до времени. Только прежде встаньте все в шеренгу и, подходя по одной к мешку, называйте свое имя.
Орлик подождал, пока девочки исполнят его приказания, и потом потушил свет.
В комнате наступила темнота. Только догорающий огонек лампады, зажженной у киота, перед которым обычно молились пансионерки, обливал своим дрожащим, чуть заметным светом Орлика с мешком и шеренгу из двенадцати девочек.
Впереди шли старшие. Маргарита Вронская первая подошла к мешку и смело опустила в него руку, назвав свое имя.
За нею приблизилась графиня Стэлла. Потом подошла Маруся Васильева. Эта, никогда не унывающая шалунья-девочка, и тут оказалась верна своему характеру: даже при таких обстоятельствах она не удержалась, чтобы не выкинуть обычной шутки.
– Мяу! Мяу! – промяукала она.
– Васильева, – строго произнес Орлик, – как вам не стыдно паясничать в такую минуту!
– Простите, Василий Андреевич, – сконфуженно оправдывалась Коташка.
За нею подошли две сестрицы, Зайка и Лиска. Они так привыкли делать все сообща, что и теперь захотели обе в одно и то же время запустить руки в мешок. Но Орлик вовремя предупредил, что этого нельзя, и девочка покорились ему со вздохом. С Гусыней произошло некоторое замешательство. Машенька Степанович подошла к мешку вплотную и стояла перед ним, в неизъяснимом ужасе глядя на директора.
– Берите же, Степанович! Вы задерживаете остальных, – торопил Орлик, видя нерешительность девочки.
– Ай, не могу! – так и встрепенулась Машенька. – Ей-богу же, не могу! Хоть зарежьте, не могу. Я туда суну руку-то, а как он оттуда шасть…
– Кто? – в один голос спросили девочки.
– Да тот, кто в мешок спрятан! – в ужасе прошептала простоватая Машенька.
– Успокойтесь, Степанович! В мешке никого нет, – произнес Орлик, едва удерживаясь от улыбки, которая вряд ли была бы заметна впотьмах.
– Ай-ай! – запустив было руку в мешок, вскричала Машенька. – Ай, не могу! Боюсь!
Кое-кто из девочек фыркнул, несмотря на торжественность минуты.
Едва-едва уговорили Машеньку взять из мешка билетик.
Вслед за Ниночкой Рузой, между нею и Берг, подходила Тася. Неспокойно было на душе девочки, и чем ближе приближалась она к злополучному мешку, тем сердце ее билось сильнее. Ей казалось немыслимым запустить туда руку и вынуть билетик. Она была заранее уверена, что судьба справедливо накажет ее, и все узнают ее вину.
Робко подошла девочка к директору и, постояв секунду перед ним, скользнула пальцами по мешку, но руку в него опустить не решилась. Она точно боялась, что ненавистный билетик сам приклеится к ее пальцам и таким образом уличит ее. Потом, как ни в чем не бывало, она отошла к группе подруг, уже взявших билетики.
– Ну-с, кажется, все подходили? – спросил в темноте Василий Андреевич, когда последняя из девочек, Пчелка, отошла от него.
– Все! – хором отвечали девочки.
– Осветите столовую, – приказал Орлик.
Самая высокая из пансионерок, Маргарита Вронская, встала на табурет и зажгла висевшую над столом лампу. В комнате стало по-прежнему светло.
– Поднимите руки, каждая ту, которою брала билет! – снова скомандовал Орлик.
Девочки повиновались. И тут же легкий крик изумления вырвался из груди всех присутствующих. Каждая рука, державшая билетик, была черна, как у трубочиста, и только одна из них резко отличалась своей белизной от остальных.
В Тасиной руке не было билетика.
* * *
– Тася, я не буду наказывать вас, – сказал Орлик, – вы уже достаточно наказаны и угрызениями совести, и этими минутами стыда перед подругами. Бог с вами. Пусть это послужит вам хорошим уроком и навсегда предостережет от всего дурного.
Директор пансиона вышел из столовой, а пансионерки зажужжали, как рой пчелок.
– Нехорошо, Стогунцева! Стыдно, Стогунцева!
– Отстаньте! – крикнула Тася, глядя исподлобья на девочек. – Отстаньте от меня.
– Не кричи, пожалуйста! – сказала Красавица, – мы и не думаем приставать к тебе; мы только высказали наше неудовольствие и теперь и знать не хотим такую дурную девочку.
– Сами вы дурные! Не очень-то я нуждаюсь в вашем обществе. Мне только Дуся нужна. Я одну Дусю люблю, а вас всех ненавижу. Пойди ко мне, Дуся. Я хочу быть только с тобой, а их мне не надо, – она кивнула на остальных девочек, – я ненавижу их!
Дуся в ответ на ее слова только покачала головой и, глядя на Тасю с укором своими ясными, честными глазками, возразила:
– Нет, Стогунцева, я не пойду к тебе. Я заступалась за тебя, когда считала тебя хорошей, а теперь… теперь я вижу, что ты дурная, и пока не узнаю, что ты исправилась, не буду твоей подругой.
– Так, Дуся! Справедливо, Дуся! Хорошо, Дуся! – кричали девочки.
Тасе было невыразимо тяжело. Она прошла в классную и уселась на том самом окне, где недавно разговаривала с маленьким фокусником.
Уже давно прозвучал колокол, призывающий пансионерок ко сну, стихли голоса в пансионе, а Тася все сидела и думала свою горькую думу.
– Не нужна я им – и не надо! – упрямо твердила девочка, – и мне они не нужны тоже. И без них проживу прекрасно. Что за важность, Дуся меня бросила. Дуся – гордячка. Я ее не люблю больше. Воображает, что лучше всех. И зачем мама отдала меня сюда! Здесь только мучают бедную Тасю! Сердятся! Бранятся! Наказывают… «Исправься, тогда я буду твоей подругой», – зло передразнила она Дусю. – Очень нужно! Мне и так хорошо. Вот назло не исправлюсь ни капельки. Возьму и уйду от них. Да, уйду. Воображаю, как они все испугаются, забегают. Где Тася? Не видели Таси? А Тася тю-тю. И след простыл. Мама будет плакать и говорить: «Ах, зачем я отдала Тасю из дома!» И Леночка будет плакать, и няня, и Маня, и Дуся, и Карлуша, и даже Сова. Все будут укорять друг друга, что не умели обращаться с Тасей, и когда всем будет тяжело, очень тяжело, Тася вернется и скажет: «А вот и я! Вам было тяжело и грустно без меня, и я вернулась. Но только за это вы должны делать все, что я хочу». И все согласятся и будут очень рады возвращению Таси. Но только куда уйти – вот вопрос?
И так глубоко задумалась Тася над этим, что не заметила, как прямо напротив окна остановился тот самый мальчуган, которому она отдала две недели назад Милку. Он долго стоял перед окошком, всячески стараясь обратить на себя внимание девочки, но потом поднял кусок обмерзлой земли и бросил его в окно.
– Трах! – пропело что-то над головой Таси.
– Здравствуй! – неожиданно обрадовалась она, увидев мальчика.
И тут Тася подумала:
«Если уйти – так туда, к черноглазому мальчику и его хозяину. У них превеселое житье. Пляшут, показывают фокусы, ходят по проволоке, дрессируют зверей. О, как все это весело и интересно! И никто не требует от них знания французского языка и других уроков! Вот там она, Тася, и отдохнет вволю от несносной пансионской жизни. И время проведет весело и напугает всех хорошенько. А когда ей надоест эта жизнь, – она снова вернется в пансион. Что может быть лучше и интереснее? Как это она не догадалась раньше!»
Недолго думая, девочка приоткрыла форточку и обратилась к мальчугану:
– Знаешь… я надумала. Я с тобой уйду. Я тоже хочу плясать и показывать дрессированных собачек!
– Молодец! Ай да девочка! – одобрил ее тот. – А знаешь, ведь я угадал, что так будет, и собак с собой не взял. А то бы они шум подняли. Ваши у нас в балагане были сегодня и кошку отобрали. Хозяин страх сердится. И говорит: «Приведи девчонку». Это тебя то есть. Кошку они пожалели, девочку потеряют. Ну, скорее собирайся. Спят у вас?
– Спят!
– Так выходи скорее, пока никто не проснулся.
– Сейчас. Жди меня за углом.
Тася прокралась в прихожую, отыскала пальто и капор среди висевшей на вешалке одежды пансионерок, неслышно пробралась к двери, приотворила ее и очутилась на крыльце.
Ноябрьский холодный воздух охватил девочку. Она, поеживаясь и подпрыгивая на ходу, спустилась с крыльца и побежала по улице, мимо неосвещенных окон пансиона. Повернув за угол, она лицом к лицу столкнулась с поджидавшим ее маленьким фокусником.
– Ну, вот и я! Веди меня к твоему хозяину!
И дети, взявшись за руки, пустились в путь.
* * *
Они шли долго. Дорогой мальчик успел сообщить, что его зовут Петькой, а сестру звали прежде Зиной, но хозяин велел называть ее Розой. А его зовет «Король воздуха» и что такого, как он, Петька, нет мальчика в целом свете. И хозяин знает это и очень дорожит им. И Розкой дорожит, потому что она отлично умеет потешать публику своими танцами. А зато Андрюшку терпеть не может; он ужасный неженка и такой неловкий, что постоянно падает, а этого нельзя допустить во время представления, потому что публика приходит в балаган, чтобы веселиться, а не видеть ушибы и увечья да грустные лица исполнителей.
Болтая таким образом, дети незаметно дошли до самой окраины и оказались в пригородной слободке, где жили только бедные обыватели.
– Ну, вот мы и дома! – сообщил Петька, когда они подошли к небольшому домику, стоявшему в стороне от других.
– Тут вы и показываете фокусы? – поинтересовалась Тася.
– Вот-то глупая! – расхохотался Петька, – ишь, что выдумала! Балаган, где мы работаем, далеко отсюда, он стоит на площади посреди города, а это квартира наша. Понимаешь?
Тася сказала, что поняла, и они вошли в домик, похожий на избушку.
В маленькой, грязной, закоптелой комнате вокруг деревянного стола сидели трое: девочка приблизительно одного возраста с Тасей, высокий плотный мужчина с седою бородою и недобрым выражением черных выпуклых глаз и юноша, почти мальчик, лет шестнадцати, с таким измученным лицом, какое бывает у тяжелобольных. Нездоровый румянец горел на его исхудалых щеках. Девочка была бы очень красива, если бы не выражение ее темных глаз, плутовато бегающих по сторонам. Она была поразительно похожа на Петьку.
– Ага! Добро пожаловать! – произнес старший, шумно отодвигая свой стул, и, бросив быстрый взгляд на Тасю, добавил недовольно: – Ай да и худа же она, да и мала! Ну, незавидную же птицу привел ты мне, Петька. Финтифлюшка какая-то! Только и всего.
– Вовсе я не финтифлюшка, а Тася! – обиделась девочка.
– Вот мы как! – громко расхохотался хозяин, и все его огромное тело заколыхалось. – Так вот как! Скажите, пожалуйста, обидели ваше сиятельство! Не финтифлюшка она, изволите видеть, а Тася… Принцесса какая выискалась – видали такую? – обратился он к девочке.
Та захихикала, закрывая рот рукою.
– Не смейте смеяться надо мною! – и слезы брызнули из глаз Таси.
– Ну! Ну! Поговори у меня! – вдруг загремел на всю комнату хозяин, – я тебя вышколю живо. Раз навсегда заруби ты у себя на носу, заморыш: что бы ни говорил тебе хозяин – молчи! Ни слова чтобы у меня не пикнула, а то берегись!
Тася невольно попятилась к двери. Предчувствие чего-то дурного заговорило в ее сердце. Она шла сюда в надежде найти здесь веселье, смех и постоянный праздник – и вдруг, вместо всего этого, закоптелая избенка, скудный ужин в виде холодной похлебки и каравая хлеба, и этот страшный хозяин, один вид которого способен привести в ужас даже такую бесстрашную девочку, какою себя считала до сих пор Тася. Ее неудержимо потянуло назад к прежней тихой обстановке пансиона, где никогда на нее не кричали ни директор, ни надзирательница, и где, если Тасю и наказывали, то по заслугам. Нет, нет, она была тысячу раз не права, что убежала оттуда. Слава Богу, что еще не поздно, и она успеет вернуться в пансион, пока ее там не хватились.
– Послушайте! – произнесла девочка нерешительно, так она еще никогда не говорила ни с кем, – мне здесь у вас не нравится. Грязно здесь и неуютно. Я не останусь с вами. Скверно у вас. Я в пансион вернусь. Распорядитесь, чтобы меня туда проводили.
Едва она успела договорить, как вся избушка точно ходуном пошла от громкого взрыва хохота, который, казалось, потряс самые стены крошечного помещения. Хозяин хохотал во весь свой богатырский голос, держась за бока и раскачиваясь из стороны в сторону; ему вторил Петька, вертясь волчком на одном месте, и, наконец, его сестра Роза пронзительно подвизгивала и утирала слезы, выступившие от смеха. Один бледнолицый мальчик не смеялся. Он молча смотрел на Тасю, и в его добрых голубых глазах виделось ей столько сочувствия, доброты и ласки…
Тася подождала, пока хохот стих, и сказала уже без всякой робости, как бы ободренная этим смехом:
– Я не понимаю, чему тут смеяться! Я хочу обратно домой и требую, чтобы меня туда проводили.
– Требуешь? – выпучил на нее глаза хозяин. – Ишь, ты! «Требую», – всхлипывая от смеха, с трудом повторял он, – «требую!» Вот принцесса какая выискалась! Извините, ваша светлость, не смастерили еще тот экипаж, который бы отвез вас в пансион обратно.
– Но я хочу домой! – нетерпеливо крикнула Тася и топнула ногою.
Смех разом прекратился. Хозяин грозно взглянул на девочку. Глаза его загорелись злобой.
– Слушай, ты! – крикнул он. – Не глупи! Домой ты не пойдешь, а останешься у меня, в моей труппе, благо она не велика, как видишь. Я научу тебя всяким штукам, и ты мне поможешь зарабатывать деньги, как Петька, Роза и Андрей. Вот тебе мое последнее слово.
– Нет! Я хочу домой! Домой! Хочу! Хочу! Сию минуту! – расплакалась во весь голос Тася. – Отпустите меня домой! Я не останусь с вами! Ни за что на свете!
Она топала ногами и кричала так, точно ее режут. Потом, видя, что никто и не думает везти ее домой, Тася бросилась к двери и, широко распахнула ее и вдруг испуганно вскрикнула. Три большие лохматые собаки с грозным рычанием бросились к девочке. Ими господин Злыбин, так звали хозяина, потешал публику.
– Что, испугалась? – довольно сказал он, когда Тася кинулась назад. – Так-то лучше! А то: «уйду да уйду». Ну куда тебе уйти от меня, заморыш? Ты никуда не уйдешь! Слышишь? Вон те звери, Бижу, Ами и Трезорка, все равно догонят тебя. Они мои верные друзья и слушаются меня беспрекословно. Догонят и искусают до полусмерти. Не советую тебе и пробовать бежать… а то придется, пожалуй, помимо собак, познакомиться с этой игрушкой! – Злы-бин снял со стены хлыст и, изогнув его, изо всей силы стеганул по воздуху.
Послышался легкий, короткий свист. Собаки разом поджали хвосты и убрались в сени. Им была, очевидно, хорошо знакома игрушка их хозяина.
– Ну-с, теперь, я думаю, у тебя отбило всякую охоту бежать от нас? – насмешливо спросил хозяин. – Есть хочешь?
Тася отрицательно покачала головою, не найдя в себе сил ответить.
– Ну, не хочешь и не надо, нам же больше останется! – заключил хозяин. Затем, обратившись к Петьке, крикнул: – Отведи-ка их светлость в каморку и прищелкни дверцу хорошенько, чтобы птичка снова не подумала вылететь из клетки.
– Ладно! – ответил тот и, подойдя к Тасе, рявкнул: – Ну, идем! Слышала, что сказал хозяин?
Он грубо схватил девочку за руку и потащил в сени. Потом скрипнула какая-то дверь, которую Тася не видела в темноте, и на девочку пахнуло сырым, затхлым воздухом, а ее спутник исчез, оставив одну среди непроглядного мрака.
* * *
Болезненно сжалось сердечко Таси… Слезы отчаяния готовы были брызнуть из глаз.
Господи! Чего бы ни дала она теперь, лишь бы только снова очутиться в пансионском дортуаре, залитом мягким светом фонаря-ночника; чтобы снова увидеть девочек, которые, если и ссорились с нею, но никогда не обижали ее несправедливо, никогда не обращались с нею грубо. А здесь! Этот страшный хозяин, похожий на разбойника; эти злые, мохнатые собаки, готовые разорвать ее по одному его приказанию; эти плутоватые, недобрые дети, брат и сестра, которые с таким недоброжелательством смотрели на нее! Какой дурной и бессердечный мальчик этот Петя! Как он обманул ее, говоря, что столько хорошего ждет ее здесь! А она и поверила! Глупенькая, глупенькая девочка! А теперь… Тася неожиданно опустилась на колени и горько заплакала.
– Господи! Спаси меня! Сохрани меня! – молила девочка. – Господи, помоги мне. Я буду хорошей, послушной, покорной, только не отворачивай от меня Твоего лица, Господи! Не оставляй меня! Мне так страшно! Так тяжело здесь!
Она горячо молилась. Откуда брались у нее и слова и чувство! Бывало, прежде, дома, няня раз двадцать напоминала своей девочке о молитве и утром и вечером, а она и не думала слушаться ее: перекрестится кое-как, лишь бы отстала от нее нянька, а то и так, без креста, уляжется спать. А в пансионе на общей молитве она, Тася, не раз шумела, смеялась и задевала девочек, за что неоднократно получала замечания старших. Зато теперь ее молитва была так чиста и глубока, так полна детской святой веры, что она не могла остаться не услышанной Богом.
Помолившись и перекрестив воздух вокруг себя, Тася в изнеможении упала на холодный пол каморки и задремала чутким, болезненным сном, поминутно вздрагивая и испуская по временам тихие, короткие вздохи.
Так прошло часа два или три. Вдруг легкий шелест разбудил девочку. Она протянула руку и тотчас же отдернула. Ее рука коснулась чего-то скользкого, гладкого и холодного. Тася вскрикнула.
В ту же минуту задвижка щелкнула, и мальчик, который так понравился своим кротким видом Тасе, неожиданно вошел в каморку с фонарем.
Тася увидела заплесневевшие от сырости стены и крошечную клетушку с земляным полом и вдруг застыла от ужаса. Прямо перед ней извивалась большая пестрая змея. Но бледнолицый мальчик поспешил успокоить ее:
– Ради бога, не бойтесь нашей Фифи: она не жалит. У нее вырваны ядовитые зубы, и потом она ручная, Фифи!
В доказательство своих слов, он повернул змею за шею и положил к себе на грудь ее глянцевитую и круглую, как шарик, головку.
– Здравствуй, Фифи! Здравствуй, моя красавица! – говорил он, бесстрашно гладя рукою извивающееся тело змеи. – А где же Коко? M-me Коко, где вы? – оглядываясь по сторонам, спрашивал мальчик.
В углу клетушки кто-то зашуршал, завозился, и маленькая уморительная обезьянка со смешными ужимками очутилась на плече мальчика.
– Здравствуй, Кокоша! Милый Кокоша! – и он поцеловал обезьянку в мордочку.
Та самым серьезным образом ответила на его поцелуй, громко и сочно чмокнув губами. Потом быстро слезла с плеча мальчика, дотянулась до кармана его куртки и, запустив туда лапу, с торжествующей миной извлекла из него небольшой кусок сахару.
Обезьянка была до того забавна, что Тася не могла не улыбнуться, несмотря на перенесенные страхи.
– Правда, она милушка? – заметив улыбку Таси, спросил мальчик, указывая глазами на обезьянку.
– Да, а вы ее очень любите? – поинтересовалась Тася.
– Да кого же мне и любить-то, как не ее? Вот она да Фифи – мои друзья. Мне тут очень тяжело. Ведь вы знаете, я живу у дяди. Наш хозяин мне дядей приходится. А мне хуже, чем другим, живется. Не может мне дядя моей болезни простить, сердится все, что сил и способностей у меня нет таких, как у Пети. Он любит крепких, здоровых детей, которые ему деньги заработать могут. А я что могу? Чахотка у меня. Дядя велел мне также акробатом одеться и на голове стоять, так у меня кровь из горла ручьем хлынула. Потом, когда шпаги я глотать стал, опять. Ну теперь он меня не выпускает перед публикой. Велит лакеем одеваться во время представления и служить во время фокусов на сцене, а дома обед готовить и следить за зверями, кормить их и ухаживать за ними.
– Очень обижают вас? – сочувственно спросила Тася мальчика.
– Очень! И дядя бьет, и Петька, и Роза. А что я им сделал? Не виноват же я, что такой слабый и больной. Ах, Господи, хоть бы уж умереть скорее! Право, рад был бы. Коко да Фифи только и жаль.
– Бедненький! – Тася готова была заплакать от жалости. – Ну, теперь они вас не посмеют обидеть. Я за вас заступлюсь, – заявила она решительно.
– Ну куда вам, вы сами маленькая! – недоверчиво произнес мальчик.
– Ничего, хватит сил. А как вас зовут?
– Андрюшей. Так меня мама называла. Она тоже у дяди жила сначала и тоже по проволоке ходила, как Петька теперь. Она сорвалась, упала на пол мимо сетки и тут же умерла. Бедная мамочка, я ее очень любил!
«Бедный Андрюша! – подумала Тася, – и он сирота, как и Карлуша. У той папа умер, и она успокоиться не может до сих пор; у этого мама, и он о ней со слезами вспоминает. А у нее, Таси, есть добрая, милая, ласковая мама, и она, Тася, так много горя причинила ей! Должно быть много, очень много, если добрая мама решила разлучиться с ней».
Девочку неудержимо потянуло увидеть свою маму, услышать ее милый голос, почувствовать на своем лице ее нежный поцелуй. Раскаяние охватило душу Таси. И этот больной мальчик вдруг стал ей дорогим и близким.
– Андрюша, – спросила она, робко кладя ему руку на плечо, – вам жаль меня, Андрюша?
– Понятно, жаль! Услыхал я, как закричали вы, так даже душа ушла в пятки со страху: сразу догадался я, что Фифишка вас напугала, зажег фонарь и прямо сюда. Хорошо, что не видел дядя, а то бы побил за это!
– Какой вы, Андрюша, хороший, если не побоялись дяди и пришли сюда. Я вам никогда не забуду этого!
Тася подумала, как бы она поступила на месте Андрюши, и тут же созналась, что никогда не пожертвовала бы собою для других. А этот милый Андрюша оказался не таким, как она. Он не побоялся побоев и пришел к ней!
– Знаете, Андрюша, – сказала она, – будем друзьями. Здесь и мне, и вам одинаково тяжело, а вдвоем переносить горе куда легче. Согласны?
– Еще бы, – живо подтвердил тот.
И дети крепко обнялись, как родные.
– А теперь уходи, уходи скорее! А то дядя еще проснется, – взволновалась Тася, – теперь я не буду бояться. Ты мне только фонарь оставь.
– Хорошо, – согласился Андрюша, – спи хорошенько, завтра поговорим. А теперь – спокойной ночи.
И он скрылся за дверью. Тася солгала, сказав, что она не боится. Фифи, свернувшаяся клубочком у ее ног, наводила на девочку нестерпимый страх. Но пример Андрюши, его самопожертвование задели ее за живое, и она хотела отплатить тем же доброму мальчику.
«Лучше трястись всю ночь от страха из-за соседства со змеею, – решила Тася, – нежели удержать Андрюшу при себе и тем подвергнуть его жестокому наказанию со стороны злого дяди».
Но Тасе не суждено было трястись всю ночь от страха. Судьба, очевидно, сжалилась над девочкой и, против своего ожидания, она заснула крепким сном.
Глава пятая
Первый труд. М-me Коко. Неожиданное превращение. Новая пытка. Побег. Заступник Андрюша
– Эй ты, лежебока! Вставай сию минуту и ставь самовар. Мне надо идти с хозяином повторить к вечеру мои упражнения, а Андрюшка опять болен и не может встать с постели! – Роза изо всех сил тормошила Тасю за плечи.
Тася открыла глаза, со сна не соображая, что с нею и где она.
– Ну, ну, нечего прохлаждаться! – крикнула Роза, – иди, когда приказывают, а то будет плохо.
И она вытолкала Тасю из каморки прямо в грязную, маленькую, полутемную кухню, крикнув ей вдогонку:
– Да не забудь сапоги вычистить мужчинам!
Слышишь?
Ставить самовар! Чистить сапоги!.. Думала ли Тася, что ей придется это делать, когда подставляла, бывало, няньке свои ножки, чтобы старуха обувала ее, взрослую, девятилетнюю девочку! И вот как зло судьба посмеялась над нею! Ей самой приходится исполнять тяжелую работу. Но делать было нечего. Из соседнего помещения раздавался сердитый голос хозяина, наводивший трепет на бедную девочку. Она видела однажды, как ставила самовар няня, и, с трудом перетащив тяжелую посуду с полки к печке, принялась за дело. Однако не легким оказалось это дело для Таси! Уголья отсырели и не загорались. Самовар был холоден по-прежнему, а из жилой комнаты избы слышался грозный вопрос хозяина:
– Ну что же, ты намерена оставить нас без чая, гадкая лентяйка?
Тася была в отчаянии.
В ту самую минуту, когда она, окончательно упав духом, готовилась пойти уже признаться хозяину Злыбину, что не в силах справиться с работой, дверь в кухню отворилась, и вошел Андрюша, едва передвигая ноги от слабости.
– Я пришел помочь тебе, – произнес он глухо, с трудом выговаривая слова.
– Но ты упадешь сейчас! На тебе лица нет! – Тася бросилась к Андрюше навстречу, чтобы поддержать его.
– Нет, ничего, мне лучше чуточку. Вот я и пришел к тебе. Дай помогу, – успокаивал он ее, хлопоча у самовара.
– Ну, теперь готово, неси! А я сапоги почищу за тебя в это время, – тихо, чтобы не быть услышанным в соседней комнате, сказал добрый мальчик.
Тася благодарно взглянула на него и, с трудом подняв самовар, потащила его в горницу.
– Ага! Наконец-то, – сердито встретил ее хозяин, и глаза его насмешливо блеснули. – Что, сообразила, что тут капризами ничего не добьешься? Смирилась, небось!
И потом, помолчав, добавил:
– Пока я буду с ними, – он кивнул на Петьку и Розу, – в балагане готовиться к вечернему представлению, чтобы ты у меня и комнату прибрала, и полы вымыла, и обед сготовила. Андрюшка болен, не сегодня завтра умрет. Так чтобы ты у меня живо все это проделала, если не хочешь познакомиться с моею плеткою.
Он накинул на плечи порыжевшее от времени пальто, надел на голову старый, помятый цилиндр и в сопровождении детей вышел из избушки. Три собаки поплелись за ними. Они знали, что пришел час их работы.
Едва только дверь захлопнулась за хозяевами и ключ повернулся в замке снаружи, Андрюша спросил:
– Ты есть хочешь?
Тася сейчас только, при напоминании о еде, почувствовала голод. Со вчерашнего обеда в пансионе у нее не было во рту ни росинки.
– Ужасно хочу! – откровенно созналась она.
– Так налей себе чаю и поешь хлеба с колбасой; там на столе все лежит со вчерашнего дня, – сказал он и пошел из кухни в горницу.
На столе действительно валялись черствые куски хлеба и заплесневелые остатки копченой колбасы.
Тася, никогда в жизни не ела ничего подобного. Несмотря на отвращение, голод заставил бедную девочку съесть все, что было на столе.
Когда последний кусок был съеден, Тася вспомнила, что не поделилась с Андрюшей своим скудным завтраком. Вспомнила и покраснела.
– Как же ты-то будешь! Я все съела, – с сокрушением произнесла она.
– Не беспокойся! – поторопился утешить ее добрый мальчик, – мне ничего не надо. Грудь у меня так ломит, что и думать не приходится о еде. А ты теперь принимайся за работу. Постой-ка, я налью тебе в ведро воды и отыщу мыло и тряпку. Ты полы вымой прежде всего.
Вымыть полы! Ей, Тасе Стогунцевой, мыть полы в этом грязном закоптелом домишке! Но долго раздумывать не было времени. Андрюша с трудом притащил ведро в горницу и показал Тасе, что надо делать. Мальчик охотно исполнил бы за нее работу, но едва он опустился на пол, как боль в груди заставила его вскрикнуть.
– Нет, не могу! – простонал Андрюша.
Тася помогла подняться и отвела в крошечную полутемную каморку, где он спал на грязной сырой подстилке из соломы. Но мальчик, казалось, меньше думал о своих страданиях, нежели о делах Таси.
– Как-то ты справишься? – спрашивал он между приступами мучительного кашля, – как-то удастся тебе приготовить обед и прибраться к приходу хозяина, бедняжечка.
И тут же он подробно объяснил Тасе, как надо жарить картофель и варить молочную похлебку.
Покончив с мытьем полов и уборкой, Тася присела отдохнуть. Ей казалось, что ноги и руки ее готовы отняться от усталости. Все суставы болели, спину ломило, а между тем снова приходилось браться за работу. Теперь ей надо было сготовить обед. Тася, руководствуясь указаниями Андрюши, налила молоко в кастрюлю, положила туда муки и соли и поставила все это на плиту, заранее разожженную заботливыми руками ее нового друга. Обжигая себе пальцы, девочка справилась кое-как с этой задачей, и похлебка была готова. Тогда, отставив ее на край плиты, Тася поспешила в комнату – перемыть посуду и приготовить все нужное к обеду.
Накрыв стол и покончив все приготовления, Тася вернулась в кухню. На плите не было горшка с похлебкой, а с кухонной полки раздавалось какое-то подозрительное чавканье. Тася подняла голову кверху и обомлела. Под самым потолком кухни, свесив ноги с полки и обвив руками горшок с похлебкой, сидел Коко и с аппетитом уничтожал кушанье. При этом его обезьянья мордочка расплылась в счастливую и довольную улыбку.
Очевидно, кушанье пришлось по вкусу обезьянке. Но что будет теперь с Тасей? Как поступит Злы-бин, когда узнает, что все они по ее милости остались без обеда? Он, наверное, безжалостно накажет ее, ни в чем неповинную Тасю! Девочка затрепетала при одной мысли о том, что ее ожидает.
Надо во что бы то ни стало заставить Коко отдать горшок с похлебкой.
И Тася, осторожно приблизившись к обезьянке, подставила табурет, влезла на него и протянула руку, стараясь поймать проказницу. Но Коко был не промах. Прижимая к груди свою драгоценную ношу, он пересел на другое место и выплеснул мимоходом из горшка добрую половину содержимого. При этом он, как ни в чем не бывало, поглядывал на девочку, строя ей самые милые и уморительные рожицы.
Еще один подобный прыжок, и в горшке не останется ничего.
– Коко, милый, дорогой Коко! – ласково произнесла девочка, – сойди сюда и отдай мне горшочек!
И она для большей убедительности с мольбой сложила руки на груди и посмотрела на обезьянку. Обезьянка живо отставила горшок в сторону и, сложив передние лапки, уставилась на Тасю с таким же умоляющим выражением, очевидно, передразнивая девочку. Это было, очень забавно, и Тася не могла не улыбнуться проделке проказницы. Но когда Коко снова принялся за еду, ей уже было не до смеха.
– Противная обезьяна! Отдашь ли ты мне горшок! – гневно вскричала девочка, разом потеряв терпение и, топнув ногою, она погрозила кулаком обезьянке.
Каково же было ее негодование, когда злополучный Коко поднял лапу и, уморительно гримасничая, передразнил ее снова.
– Ну, постой же, глупая обезьяна! Я проучу тебя!
Тася вскочила на стол, откуда было легче достать Кокошку. Но обезьяна не дремала. Она быстро подняла обеими лапами горшок и, прежде чем Тася успела остановить ее, надела его себе на голову наподобие шляпы. Остатки похлебки потекли белыми ручейками по лапам и мордочке. Гримасничая и пофыркивая, обезьяна стала поспешно утираться и охорашиваться, как избалованный капризный ребенок, снова затем схватилась лапою за горшок и, приподнимая его, как шляпу над головою, стала расшаркиваться перед Тасей с самым уморительным видом.
В ту же минуту ключ звякнул в замке, дверь скрипнула. С замирающим сердцем Тася приготовилась к расправе.
Вошел Злыбин и дети. Девочка ждала, что они сейчас же потребуют обед и, не получив его, примутся за нее. Но ничего подобного не случилось. Лицо старого фокусника было очень сосредоточенно и серьезно. Очевидно, что-то важное произошло с ним в это утро. Так, по крайней мере, предполагала Тася и не ошиблась.
– Слушай, девочка, – сказал он, едва переступив порог комнаты, – сейчас мы уедем отсюда в большой город. Но в твоем настоящем виде тебе ехать нельзя. Поэтому вот тебе платье: пойди, надень его и возвращайся как можно скорее. Нельзя терять ни минуты. Поезд отходит через час.
И он бросил в руки Таси небольшой сверток тряпья.
Девочка удалилась с узелком в клетушку и когда вернулась оттуда, то вряд ли кто из знакомых и друзей узнал бы теперь Тасю. Вместо простенького, но изящного платьица пансионерки на ней были надеты заплатанные во многих местах панталоны, стоптанные рыжие сапоги и куртка с чужого плеча, рукава которой едва доходили до кистей рук. На голове была мужская фуражка с помятым козырьком. Роза, помогавшая девочке одеваться, хохотала при виде забавно-жалкого наряда Таси. Но и Злыбин, кажется, остался вполне доволен своей выдумкой.
– Только волосы выдают. Кудри, как у девочки, – пробурчал он, оглядывая Тасю. – Ну, да это легко исправить. – Он схватил со стола большие ножницы, какими обычно кроят портные, и вмиг от красивых кудрей девочки не осталось и следа.
Теперь ее вряд ли узнали бы даже самые близкие. Тася Стогунцева исчезла бесследно, уступив место тоненькому черноглазому мальчику с испуганным личиком и коротко остриженными кудрями.
– Ну а теперь, – сказал Злыбин, – изволь забыть раз и навсегда свое имя, фамилию и прочее. Отныне ты мой племянник, брат Андрея, и зовут тебя Толька, Анатолий, понимаешь? А на афише ты будешь называться маленький Тото, фокусник Тото. Слышишь?
– Слышу! – робко проронила Тася.
– И чтобы тебе в голову не пришло жаловаться кому бы то ни было на хозяина или разыскивать родных и друзей! Слышишь? По дороге не смей ни с кем вступать в разговоры! За первое слово, обращенное к чужим, я тебя так отхлещу моей плеткой, что у тебя навсегда отпадет охота бежать.
НОВОЕ БЛЕСТЯЩЕЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ.
МАЛОЛЕТНИЙ ТОТО – ДИТЯ ВОЗДУХА.
ЧУДО-РЕБЕНОК.
САМОЕ ИНТЕРЕСНОЕ ЗРЕЛИЩЕ СЕЗОНА!
ВСЕГО ТРИ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ!
Странствующая труппа известного европейского фокусника, неподражаемого г-на Злыбина.
Плата за вход от 2 руб. до 20 коп.
Так гласила ярко размалеванная афиша, прибитая к дверям небольшого круглого здания, находившегося в предместье столицы.
В то время как толпа зевак рассматривала афишу, на которой, помимо заманчивого объявления, были изображены прыгающие через обручи собаки, стреляющая из револьвера обезьянка и человек, глотающий шпаги, внутри круглого здания шла обычная работа.
На земляном полу круглой площадки, где давалось представление, были воткнуты два шеста, между которыми чуть трепетала протянутая на две сажени от земли проволока. Под проволокой были положены матрацы и густо насыпаны опилки на случай падения акробатов.
Злыбин стоял у одного из столбов, держась за него рукою. Перед ним находился мальчик, с мольбою смотревший на своего хозяина большими испуганными глазами.
Всего две недели прошло с тех пор как Тася попала в руки Злыбина, но никто бы не узнал в этом кротком, измученном ребенке прежнюю дерзкую и капризную девочку. Постоянный страх наказания, тяжелая домашняя работа и, наконец, головоломные упражнения, которыми полдня занимался с нею хозяин, все это окончательно изменило тяжелый характер девочки. Всегда прежде блестевшие задором глазки Таси теперь приняли грустное выражение; губы, надувавшиеся поминутно на все, что приходилось не по нраву их владелице, научились улыбаться теперь тихой, покорной улыбкой.
Девочка только теперь поняла, как не права она была и дома, и в пансионе, сколько горя причиняла она окружающим, каким она была злым, нехорошим ребенком.
Каждый вечер, ложась в постель или попросту на жесткую лавку в одной из каморок циркового балагана, Тася горячо молила Бога простить ей ее былые грехи и сделать чудо – вернуть ее к милой мамочке, Лене, няне и всем тем, кто ее так любил и кому она причинила столько огорчений. Даже m-lle Marie казалась ей теперь ангелом доброты в сравнении с жестоким хозяином и злыми Петькой и Розой. Один Андрюша скрашивал ее тяжелое существование своими ласковыми разговорами, но он с каждым днем делался все слабее и слабее и почти не поднимался с кровати. И все бы вынесла Тася без ропота, смиренно, как наказание за свой дурной нрав, но одного вынести была не в силах: она не могла научиться тем фокусам и акробатическим проделкам, которым обучал ее ежедневно хозяин. Она научилась стряпать обед, мыть и убирать посуду, приводить в порядок их балаган, который был известен в квартале под громким именем цирка, но стоять на шесте на высоте двух саженей от земли, или, балансируя руками, скользить по тонкой проволоке, этому долго не могла выучиться Тася. Многих усилий стоило хозяину заставить девочку выполнить упражнения. Много синяков и рубцов появилось на теле Таси, прежде чем она решилась исполнить желание своего мучителя. Но хозяин достиг своего: Тася ходит по проволоке и выкидывает разные акробатические фокусы на шесте. Завтра она выйдет в первый раз перед публикой, в качестве «чудо-ребенка», о чем торжественно гласит афиша.
Сегодня Злыбин требует повторить упражнения несколько раз. А Тася, как нарочно, так устала! Ей хочется забиться в какой-нибудь темный угол и уснуть крепко-крепко. «Ах, если бы можно было отказаться от этих упражнений!» – думает измученная Тася. Но нет: надо снова взбираться по шесту и проделать все то, что требует ее мучитель. И беда, если она не исполнит требуемого. У хозяина всегда его плетка с собою…
Сегодня, к счастью, он доволен Тасей. Он помог слезть с трапеции робевшей девочке и, погладив по головке, отпустил ее отдыхать.
Тася со вздохом облегчения направилась в свою каморку соснуть хоть с полчаса, но внезапно ее внимание было привлечено шумом в комнате плясуньи Розы.
Этот шум показался подозрительным девочке. С трудом поднявшись со своего жесткого ложа она пошла туда и остановилась на пороге, пораженная странным зрелищем: в углу, на убогой, но чисто прибранной кроватке благодаря стараниям той же Таси, которая заведовала уборкой балагана, крепко спала, утомленная утренней репетицией, Роза. Но что сталось с густою черною косою девочки! Она была отрезана до шеи, и черные пряди глянцевито-блестящих локонов валялись на полу около постели. А на комоде, стоявшем тут же, в углу, опрокидывая банки с пудрой и помадой, строя перед зеркалом рожицы, Коко плясал какой-то неведомый танец, потряхивая в воздухе рукою, вооруженною большими портняжными ножницами, теми самыми, которыми две недели назад обстриг хозяин Тасю. Тася поняла все. Обезьянка, присутствовавшая при стрижке Тасиных локонов, пожелала проделать то же и с головою Розы и с успехом исполнила свой замысел.
– Роза! Роза! Проснитесь! – закричала Тася. – Она отрезала вам волосы! Она отрезала вам косу!
Маленькая плясунья открыла заспанные глаза и посмотрела на Тасю.
Вдруг взгляд ее упал на отрезанную косу, валявшуюся на полу.
Потом Роза посмотрела на обезьянку. Маленькая преступница была налицо.
– Постой ты у меня, скверная зверюшка! – в бешенстве вскричала Роза и, схватив валявшуюся на полу палку, она замахнулась на Коко…
Обезьяна издала пронзительный крик, и бесчувственный Коко, перевернувшись в воздухе, мягко шлепнулся на пол.
– Ага, не нравится! – кричала рассвирепевшая девочка и снова замахнулась палкой.
– Ради бога, не троньте его! Вы разве не видите! Ему худо! – Тася с трудом удерживала руку плясуньи.
– Не говори вздора! Эта хитрая обезьяна умеет притворяться, чтобы избежать наказания, – кричала Роза.
Но тихий стон маленького зверька остановил ее вовремя. Тельце несчастного Коко встрепенулось, глаза широко раскрылись в предсмертной муке, он вздрогнул еще раз и, вытянувшись во всю свою длину, остался неподвижным посреди комнаты.
– Он умер! – сказала испуганно Тася.
– Вздор! – возразила Роза и изо всех сил подкинула тело обезьяны ногою в воздух.
Но обезьянка снова неподвижно, как мешок, распростерлась на полу. Тогда наступила очередь Розы прийти в ужас. Она металась по комнате и, хватаясь за голову, стонала:
– Она убита! Она убита! Что делать? Что делать? Хозяин дал большие деньги за Коко! Эта обезьянка редкой породы! Он прибьет теперь меня за нее до смерти! А это все ты, – неожиданно накинулась она на Тасю, – пришла бы ты вовремя, и мои волосы были бы целы, и Коко остался бы жив! Все ты, гадкая, скверная лентяйка! Небось, спала себе сладким сном и нимало не заботилась о нас… Ну так и отвечай сама! Слышишь? Ты убила Коко, а не я! Так и скажу хозяину, когда он кончит заниматься с собаками. Пусть он разделается с тобой хорошенько! Ты стоишь этого, дрянная, гадкая лентяйка. Не сумела усмотреть за обезьяной и пеняй на себя за это. Ты ее убила! Ты ударила ее палкой, а я ничего не знаю! Я в это время спала! Да, да, спала! Так и скажу хозяину и пусть он бьет тебя сколько угодно… Пусть! Пусть! Пусть!
* * *
Тася знала, что маленькая плясунья сдержит свое обещание и оклевещет ее. Знала и то, что от Злыбина нечего было ждать пощады. За потерю Коко он до смерти забьет ее, Тасю.
Она не вынесет больше побоев, у нее от них и так все тело ноет. Она вся в синяках и рубцах от плетки, и новые колотушки доконают ее. А ей, Тасе, так хочется жить, она еще такая маленькая, ей так хочется повидать дорогую маму, сестру, брата, милую няню, всех, всех, всех. Она не вынесет нового наказания! Нет, нет, она не вынесет его и умрет, как умер Коко от удара Розы.
Ей надо уйти во что бы то ни стало из цирка. Сейчас! Сию минуту, пока Роза не успела еще пожаловаться хозяину и еще не хватились Таси. Сейчас все так заняты своим делом, что ее не заметят, пожалуй. Собаки повторяют свои штуки на арене, Петька и Злыбин с ними, Роза пошла туда же… Самый удобный для бегства момент. Только Андрюшу жалко. Жаль уйти, не простившись с больным мальчиком, который был так добр к ней. Но нельзя медлить ни минуты!
Тася, бросив прощальный взгляд на мертвое тельце обезьянки, которая так часто потешала ее своими ужимками и огорчала проказами, быстро пробралась к выходу, как была, в своем легком костюмчике мальчика, позабыв даже надеть старенький картуз.
Был холодный декабрьский вечер. На городских часах пробило шесть, но зимой дни коротки, и неудивительно, что на дворе стояла настоящая ночь. Холодный ветер пронизывал насквозь одежду Таси, но, не обращая внимания на холод, она бежала дальше.
Балаган стоял почти в конце квартала, и за ним сразу начинался большой старый парк, примыкавший к городу. Летом, должно быть, чудно хорошо в этом парке, но теперь сугробы снега сплошь покрыли его аллеи и дорожки. Деревья стояли серебряные от инея, а над ними темнело зимнее небо, осыпанное звездами.
Девочка смотрела на звездное небо, на белые сугробы и шла все тише и тише. Силы оставляли ее.
«Я, кажется, больна! – подумала она. – Уж не вернуться ли назад! – мелькнула нерешительная мысль, но она тотчас же прогнала ее. – Нет! Нет! Ни за что! Там ждут побои и муки, а здесь, кто знает, может быть, я встречу кого-нибудь, кто укажет мне дорогу на вокзал. Упрошу посадить меня в поезд и довезти до нашего города, где пансион. А оттуда к маме! К милой, дорогой маме, чтобы уж никогда не разлучаться с нею, никогда не огорчать ее дурными, злыми выходками… Никогда! Ты слышишь, Господи! – прошептали посиневшие от холода губы девочки, и она подняла исполненный мольбы взор к небу».
Вдруг ноги ее подогнулись, и Тася обессиленно опустилась в мягкий сугроб. Глаза ее тотчас же закрылись, скованные дремотой.
Сладкий сон приснился Тасе: точно она идет по саду в их чудном Райском и никого не находит там – ни мамы, ни Марьи Васильевны, ни няни с Леной.
– Где наши? – спрашивает она мальчишку-садовника, попавшегося ей на дороге. – Где наши, Васютка?
– А разве вы не знаете, барышня? Мамаша вас поехали разыскивать, – отвечал тот, страх как напужались оне! Из пансиона нам прислали сказать, что будто вы пропавши… А вот и барышня и нянюшка идут.
– Леночка! Нянечка! – кричит Тася и бросается к ним.
Поцелуи… объятья… смех и слезы.
– А мама, мама где же? – спрашивает Тася Леночку.
– Мама? Да ведь она тебя ищет. Только она вернется скоро, я чувствую, – говорит Тасе ее милая старшая сестренка. – Да вот она, разве ты не видишь?
Тася смотрит вперед и видит: к ней бежит мама по дорожке цветника, счастливая, радостная, взволнованная.
– Мама! – кричит Тася. – Милая, родная, я исправилась, я другая стала теперь, – и падает в объятия мамы.
Но это был только сон.
* * *
– Так вот вы где изволили схорониться! – слышит Тася сквозь сон грубый, хорошо знакомый голос, и кто-то больно дергает ее за руку.
Она с трудом открывает отяжелевшие веки. Перед ней Злыбин, Петька и три собаки, сумевшие напасть на ее след и разыскать ее.
Тася тихо вскрикнула и сложила с мольбой руки.
– Не бейте меня, не бейте! – простонала она.
– Ну, об этом мы поговорим дома! – грубо оборвал ее хозяин. – А теперь, без разговоров, марш вперед! Живо!
Девочка попробовала подняться, но тотчас снова опустилась в сугроб.
– Я не в силах идти!
– Ну, коли идти не можешь – отнесем тебя. А только не думай у меня прикидываться больной! Я отлично понимаю все твои хитрости. Ты мне Коко извела, убытку принесла сколько, разыскивать себя заставила да еще хочешь пустяками отделаться! Ну, нет, голубушка моя, я тебя научу, как моих зверей травить да тревогу поднимать! Петька, бери принцессу-недотрогу на руки и тащи домой. Погуляла голубушка вволю!
И он со злым смехом передал бесчувственную Тасю Петьке.
Голова девочки по-прежнему ныла. Все тело ломило, и она едва сознавала действительность. И только когда Тася согрелась, она поняла, где находится.
Петька внес ее в помещение, находившееся при цирке, где они поселились на время их приезда в большой город, и тяжело, как вязанку дров, бросил на пол. В тот же миг перед ней мелькнуло искаженное гневом лицо хозяина. Плетка со свистом взвилась над нею… Тася в ужасе закрыла лицо руками.
– Остановитесь! Что вы делаете! Девочка еле дышит! Она больна! – послышался голос Андрюши. Он бросился на помощь Тасе и вырвал плетку из рук рассвирепевшего дяди.
Андрюша взглянул на дядю и сказал ему недетски серьезным голосом:
– Если вы тронете хоть пальцем этого ребенка, я пойду жаловаться в полицию. Лучше оставьте нас в покое. Не забудьте, что завтра она должна выходить перед публикой. Ей нужен продолжительный отдых. Ведь вам же будет худо, если маленький Тото не понравится зрителям.
– Ты прав! – сказал Злыбин, – я ее не трону сегодня, но завтра после представления, клянусь, дрянная девчонка узнает, что значит приносить убыток своему хозяину и убегать от него.
Глава шестая
Неожиданная встреча. Среди друзей. Рождественский сюрприз
Несмотря на то, что с вечера Андрюша уложил Тасю и завернул ее во все, что было теплого под рукой, напоил горячим чаем, утром она проснулась со страшной ломотой во всем теле и с каким-то тяжелым туманом в голове.
– Как я буду выходить перед публикой сегодня?
– Бог даст, отлежишься, – успокаивал Тасю Андрюша, – до вечера еще много времени. Я попрошу дядю, чтобы он оставил тебя в покое. Роза уберет балаган и приготовит обед.
И он отправился отыскивать дядю.
Злыбин закричал на племянника, что он суется не в свое дело, что Тася лентяйка и притворщица и что он сумеет поднять ее своей плеткой, но Андрюша благоразумно напомнил ему, что если Тото не выздоровеет к вечеру, представление придется отменить, а это принесет убыток.
Дядя сердито махнул рукою, и Тася могла оставаться вплоть до представления на своей жесткой кровати. Никто не трогал ее. Около девочки сидел Андрюша и рассказывал ей о своей матери, о том счастливом времени, когда она жила вместе с ним. Тася оживилась, повеселела и сама начала поверять своему другу свое счастливое детство, когда росла под крылышком своей мамы, и призналась ему, как ей хочется снова вернуться к ней. Не скрыла она от Андрюши и того, что пришлось пережить всем домашним из-за ее тяжелого нрава и как раскаивается она теперь в том и как мечтает снова попасть в прежнюю счастливую обстановку.
– А ты молись Богу хорошенько. Он, Милосердный, услышит тебя. Он всегда детские молитвы слышит! – серьезно и уверенно говорил Андрюша. – Когда очень худо бывает, я молиться начну, и мне легче!
– Я буду молиться, – сказала Тася.
Незаметно прошло время, и наступил вечер.
– Теперь тебе одеваться пора, я пойду, – сказал Андрюша. – Слава Богу, тебе лучше как будто.
– Уже пора! – протянула Тася печально. Она совсем позабыла и про вечернее представление, и про грозного Злыбина, даже про свою болезнь забыла Тася – так ей хорошо и отрадно было поговорить с Андрюшей о доме.
Но делать было нечего.
Вошла Роза и сердито швырнула ей красивый, расшитый блестками, атласный костюм и длинные розовые чулки и фуфайку телесного цвета, которые называются трико и в которых акробаты проделывают свои головоломные трюки.
– Одевайся, живо! Не мямли! Публика собралась! – крикнула Роза и вышла, сердито хлопнув дверью.
Тася с трудом поднялась с постели и начала одеваться. Боль во всем теле, утихшая было на время, пока она лежала, возобновилась с удвоенною силой. С большим трудом надела Тася короткие, обтяжные панталончики и туфли, приладила шапочку на своих стриженых кудрях и вышла в темный проход, ведущий на сцену.
Тут она остановилась и, придерживаясь руками за занавес, отделяющий сцену от жилого помещения балагана, заглянула в щель. В цирке набралось уже довольно много публики. Слышался сдержанный гул голосов, детский смех.
Но вот зазвонил колокольчик, все разом стихло, и на круг выбежала нарядная, разом похорошевшая в костюме, обшитом блестками и галунами, Роза. Она была одета испанкой и должна была плясать испанский танец, полный грации и живости. За спиной девочки болтались привязные фальшивые косы, заменившие ей ее настоящие кудри, срезанные Коко.
Роза легко раскланялась с публикой и начала танец под звуки музыки помещенного на хорах оркестра.
Публике, должно быть, понравилась красивая, веселая девочка, с легкостью бабочки летавшая по сцене, и ей шумно и много аплодировали.
За Розой вышли Злыбин и Петька, оба одетые в акробатические костюмы. Старый акробат подбрасывал и снова ловил молодого, ставил его себе на голову и ходил по арене.
Потом, на привешенной под самым потолком трапеции, Петька стал проделывать такие трюки, что у Таси даже дух захватывало смотреть на него.
И публика снова хлопала в ладоши и неистово кричала:
– Браво «Королю воздуха»! Браво!
А Петька широко улыбался и посылал направо и налево воздушные поцелуи, стоя на своей трапеции так же твердо и спокойно, как на гладком полу.
После его номера снова вышел Злыбин с Фифи, обвившей его шею.
Появление змеи вызвало легкий переполох среди публики. Никто не знал, что у нее вырваны ядовитые зубы и что змея не может причинить вреда.
Фифи заползала под куртку своего господина, терлась головкой об его щеки, стреляла из пистолета, ударяя по курку своим сильным хвостом, и, наконец, танцевала, то есть делала мерные круги на арене под музыку оркестра.
После выхода дрессированных собак, проделавших с особенным мастерством все свои штучки, хозяин подошел к Тасе и, грубо толкнув ее, крикнул:
– Ну, чего заснула? Твоя очередь! Марш!
И Тася очутилась на сцене.
В первую минуту яркое освещение ослепило ее. Она остановилась в нерешительности посреди сцены, точно не зная, что предпринять.
До ее ушей долетали сочувственные голоса из публики:
– О, какой хорошенький мальчик!
– Совсем, совсем малютка!
– Но как он бледен, бедняжка!
Тася была действительно очень бледна. Ломота во всем теле и головокружение давали себя знать. Несмотря на это, она храбро двинулась к шесту и стала карабкаться вверх, к проволоке.
Вот она уже у цели. Вот музыка перешла в нежные, мелодичные аккорды – и Тася под эти чарующие звуки достигла крошечной площадки, с которой ей надо будет пуститься в опасное путешествие по проволоке. Дыхание ее замерло. Голова закружилась сильнее. Отчаянный страх охватил девочку.
– Что ж ты стала? Иди же! – донесся из-за занавеси свирепый голос хозяина, и она увидела его перекошенное от гнева лицо.
«Он прибьет меня до смерти! – мысленно произнесла девочка, – но что же делать, если я не могу двинуться!»
В отчаянии Тася обвела цирк глазами. И вдруг она увидела в ближайшей ложе Тарочку и Митю-шу Раевых… Тася ясно видит их лица, видит m-lle Lise… Да, да, это они! Нет никакого сомнения. Вот они смотрят на нее. Ну, конечно, они! Эти большие, серые, выпуклые глаза Тарочки… Да она, Тася, из сотни девочек узнает свою прежнюю подружку. А вот и мама их выглянула из глубины ложи. Ну, конечно, конечно, они!
И Тася, уже не отрываясь, глядит на знакомые лица, а те в свою очередь не отрывают от нее глаз.
– Что ж ты ждешь? Иди же, – неистовствует за занавескою хозяин и незаметно для публики показывает Тасе кулак.
Девочка делает шаг вперед и вдруг разом останавливается.
«Ведь спасение близко! Здесь! Она должна попробовать спастись во что бы то ни стало, сию же минуту. Или сейчас спастись, или будет поздно и она не вырвется отсюда никогда, никогда!»
Тася повернулась в сторону своих друзей и крикнула на весь цирк:
– Тарочка! Митюша! Возьмите меня из цирка! Спасите меня! Я – Тася Стогунцева! Спасите меня!
И, странно взмахнув руками, скользнула с проволоки в растянутую под ней сетку.
– Что с мальчиком? Ему дурно! Помогите! – кричала переполошившаяся публика.
Многие повскакали со своих мест и кинулись на арену.
– Это она! Это Тася! – кричала Тарочка. – Мама! Милая! К ней, к ней, скорее!
Екатерина Александровна Раева бросилась на сцену, подбежала к сетке и заглянула в лицо распростертого в ней маленького акробата.
– Вы ошибаетесь, сударыня, очевидно, принимая маленького Тото за кого-то другого! – послышался за нею голос Злыбина.
И, обернувшись, Раева увидела хозяина цирка.
– Ложь! – вскричала она, – вы лжете, сударь! Это вовсе не Тото… Вы слышали, господа, что крикнул этот ребенок? – обратилась Раева к публике, – она назвала свое имя, просила спасти ее. Я хорошо знаю эту девочку! Ее несчастная мать разыскивает ее! Я ее отвезу к матери сию минуту.
– Да! Да! Возьмем ее, мама! Возьмем скорее отсюда! – взволнованно говорили Тарочка и Митюша.
– Но я не могу отпустить мальчика, он мне доверен родными! – горячился в свою очередь хозяин. – Вот, дети, докажите, что он мой родственник и что его зовут Анатолий Злыбин.
И он указал на вышедших на арену Розу и Петьку.
– Да, его зовут Тото. Он родственник хозяина, – эхом отозвались брат с сестрою.
– Но мы слышали, что она кричала, – утверждала Раева, – эта девочка молила о спасении.
– Вы ошиблись, сударыня! – повторил хозяин. – И самое лучшее, если вы оставите мальчика, которому нужен покой!
Он поднял бесчувственную Тасю и понес ее во внутреннее помещение балагана.
Публика, видя, что произошла какая-то ошибка, стала расходиться. Раева схватилась за голову, не зная, что предпринять. Ее дети плакали.
И вдруг высокий, худой мальчик появился на арене, ступая нетвердыми шагами.
– Он ошибся! – вскричал мальчик, указывая пальцем на хозяина, – мой дядя ошибся. Это действительно девочка Тася, которая добровольно пришла к нам в труппу две недели тому назад. Она больна, и ужасно было бы оставить ее в цирке… Берите ее и отдайте матери! Дядя, сейчас же возвратите девочку ее друзьям!
Юноша смело взял Тасю из рук дяди и бережно передал ее Раевой.
* * *
Наступил Рождественский сочельник.
– Куда эти свечи вешать, мамочка?
– А эти пряники?
– На самую верхушку я бы поставила звезду!
– А я бы ангела!
– Ну хорошо, пусть ангела!
– Но тебе больше нравится звезду?
– Мне нравится то, что нравится другим.
– Какая ты стала прелестная, Тася… Такою ли ты была прежде!
– О, я много пережила горя, Тарочка, много работала над собою, много молилась Богу. И Господь помог мне исправиться.
– А мне даже не верится, что ты опять с нами, – сказал Митюша, – опять здорова и украшаешь елку. Мне очень жаль расстаться теперь с тобою, но ты, верно, хочешь уехать от нас, чтобы видеть твою маму?
– Очень, – просто отвечала Тася, подвязывая к зеленой веточке румяное райское яблоко.
– Ну а если доктор запретит тебе ехать слишком рано? – полюбопытствовала Тарочка.
– Что ж делать! Надо покориться. Все, что ни делает Господь, надо принимать с благодарностью. Он дал мне так много счастья, чудесным образом послав вас на моем пути. Ведь вы сами говорите, что случайно оказались тогда в цирке, – обратилась Тася к детям Раевым.
– Да! Да! – оживленно подхватил Митюша, – мы были проездом в Москве и вдруг… Ах, Тася, как все это случилось неожиданно и странно!
– А ты знаешь, – сказала Тарочка, – сегодня должен прийти ответ от твоей мамы: наша мама послала ей длинное письмо, где написала все подробно о тебе. Мама боялась писать раньше, пока ты была больна, чтобы не растревожить ее. Она только телеграфировала ей, что скоро отыщет тебя и что ты в безопасности. Но на телеграмму ответа не было. Видно, твоя мама искала тебя и уехала из дому.
– Ах, мама, мама! – сказала Тася. – Если б она простила меня!
Тарочка с Митюшей молча переглянулись с чуть заметной улыбкой. Они, очевидно, знали то, что тщательно скрывалось от Таси.
Был канун Рождества. На дворе стоял трескучий мороз, а в доме Раевых было тепло, светло и уютно. Дети весело болтали, украшая огромную елку, от которой шел такой чудный смолистый запах.
Тарочка и Митюша были особенно счастливы сегодня: Тася встала, наконец, с постели, где пролежала три недели в тифозной горячке. Она была на волосок от смерти, но тщательный уход помог вынести тяжелую болезнь, и Тася поправилась.
Но это была уже не прежняя Тася. С трогательной покорностью принимала она самые невкусные микстуры, беспрекословно повиновалась каждому приказанию, дружески обращалась с детьми Раевыми, уступая им во всем, и горячо молилась утром и вечером. Раева, ее муж и m-lle Лиз не могли нахвалиться милой, кроткой, послушной девочкой.
– Если моя Тарочка будет хоть отчасти похожа на Тасю, я буду самая счастливая мать, – говорила мужу Екатерина Александровна, и тот соглашался с нею.
Дети украсили елку и теперь любовались ею.
– Ну-с, кончили дело и марш! Дайте нам приготовить вам подарки! – весело скомандовала Раева, выпроваживая детей за двери.
– Как ты думаешь, что мне подарит мама? – спросил Митюша, обращаясь к сестре, когда они остались одни.
– Краски. Я видела, как прислали большой ящик из города, – отвечала, не задумываясь, та, – тебе краски, мне куклу, а Тасе…
– О, мне ничего не надо, – поторопилась сказать Тася. – Ваша мама так много сделала для меня. Мне ничего не надо больше, я и так благодарна ей от всей души.
– Как не надо? – лукаво прищурилась Тарочка. – У тебя нет разве никаких желаний?
– Ах, есть! – воскликнула Тася. – У меня есть большое, сильное желание! Я хочу видеть маму, и это желание скоро исполнится, даст Бог!
– Конечно, – улыбнулась Тарочка, – ты скоро поедешь к маме.
В эту минуту из комнаты, где стояла елка, послышались мелодичные звуки рояля. Это m-lleЛиз играла рождественский гимн. В ту же минуту Екатерина Александровна широко распахнула дверь залы.
Елка сияла всеми своими огнями, а под елкой стояла…
– Мама! – крикнула Тася.
– Тася! Тася! Детка моя! Сокровище мое, – говорила Нина Владимировна, задыхаясь от счастья и покрывая дочь поцелуями.
– Мамуся моя! Радость! Солнышко! Прости! Прости меня, мамочка, злую, гадкую!
– Девочка моя родная! Да разве я могу сердиться на тебя! Ни минутки не сердилась на тебя твоя мама, ни когда из дома пришлось отдать в пансион, ни когда о побеге твоем узнала! Тасечка, жизнь моя! Ведь у меня самой кровью сердце обливалось, когда я для твоего исправления отдала тебя из дома.
– Я злая была, мамочка! А что Леночка, няня, Павлик, m-lle Marie? – спрашивала Тася.
– Все, все ждут тебя, моя дорогая. Все они любят тебя, моя Тася. Павлик на Рождество, должно быть, уже приехал из корпуса.
– Как, «должно быть»? Разве ты не видела его, мамочка?
– Не видела, родная! Ведь я уже три недели здесь, только доктор не велел показываться, чтобы не волновать тебя, мою девочку. Я и сидела в своем уголку и только во время твоего сна на тебя любовалась.
Это был счастливый вечер, лучший Рождественский сочельник, какой пришлось пережить Нине Владимировне и Тасе. Они просидели весь вечер, тесно прижавшись друг к другу. Одна – думая о том, как счастлива она теперь подле мамы, другая – как милосерден Господь, что вернул ей ее милую, добрую дочурку.
Под самый конец вечера на светлое личико Таси набежало легкое облачко грусти.
– Что с тобой, моя радость? – заботливо спросила мама.
– Ах, мама, я так счастлива, что хотела бы видеть счастливыми и других! У моего бывшего хозяина-акробата есть племянник – Андрюша; он такой больной и жалкий. Ему худо у дяди… О, если б его поместить в другое место! Он такой добрый и хороший!
– Твое желание уже угадано, деточка, – сияя счастливой улыбкой, ответила Нина Владимировна, – Андрюша, по настоянию Екатерины Александровны, помещен пока в больницу, где за мальчиком установлен хороший уход. А как только он выздоровеет, я возьму его к себе в Райское. Он будет славным другом для Павлика.
– Ах, мама! – обрадовалась Тася, – какая ты добрая!
– А еще нет ли у тебя иной заботы, моя крошечка? – спросила Нина Владимировна.
– Есть, – чуть слышно проронила Тася, – я хочу попросить прощения у всех, кого обижала в пансионе, и хочу показать им, что прежней злой задиры и капризницы Таси нет больше, а…
– А есть милая, чудная, добрая девочка, – продолжала Нина Владимировна.
– Мы поедем в пансион, как только ты поправишься, – пообещала Тасе мама.
Тася взглянула на мать сияющими глазами.
На другой день, горячо поблагодарив своих спасителей, Нина Владимировна и Тася уехали в Райское.
* * *
Судьба как-то забросила меня в Райское, и я провела целое лето в семье Стогунцевых. Это прелестная, дружная семья. Умная, добрая Нина Владимировна и ее милые дети поразили меня.
Но больше всех меня очаровала Тася.
Это была удивительная девочка, самоотверженная, готовая отдать себя на служение другим, с кротким нравом и чуткою душою.
– Вы счастливая мать! – сказала я Нине Владимировне, – и должны быть благодарны судьбе, что у вас такие хорошие дети.
– О да! – улыбнулась она.
– Ваша Тася – редкий ребенок.
– А знаете, что ее сделало такою? Тася была еще совсем недавно упрямою, злою, шаловливою девочкой, а теперь, сами видите, что вышло из нее.
И Нина Владимировна рассказала мне ту самую историю, которую я передала вам, мои маленькие дорогие читатели.