Эту историю, одну из самых удивительных, какие мне доводилось слышать, путешествуя за рубежами родины, я начну с конца. И не потому, что сам ознакомился с ней именно в таком порядке, а по тому странному, на первый взгляд, закону, по которому на войне при дальнобойном обстреле сначала видишь вспышку разрыва, а потом уже слышишь далекий выстрел.
Так вот, друзья, в пятилетие знаменитого словацкого восстания довелось мне с одним из славных партизанских командиров, Алексеем Егоровым, что пришел в те дни через фронт со своими закаленными в лесных боях людьми на помощь повстанцам, побывать в местах, где мы воевали когда-то вдали от родины, на чужой земле. Один из ветеранов восстания, в прошлом слесарь, а тогда уже приматор крупного города, возил нас по местам давно отшумевших схваток. Повсюду мы встречались с повстанцами и партизанами, вернувшимися к своим обычным делам. Некоторые из них за эти годы изучили русский язык. Можно было уже говорить без переводчиков, и, как всегда бывает при встрече однополчан, в беседах этих каждый слушал только самого себя, и сами беседы состояли из восклицаний: «Вы помните?», «А ты не забыл?», «Эх, было время», «А помнишь, мы в те дни?..» — и прочее в этом роде.
Егоров оставил здесь о себе хорошую память. Но к былой боевой его славе время уже примешивало аромат легенд, и человек этот, инженер-экономист, скромный советский работник, немало смущался, когда целые деревни выходили навстречу нашей машине, когда при его появлении сами собой возникали вдруг митинги, и совсем уже растерялся, когда в одном селении, где некогда располагался штаб, его встретили колокольным звоном.
А машина забиралась все дальше и дальше, в глубь лесистых гор, уже рыжевших и багровевших у подножия, но еще сохранявших изумрудную зелень вершин. У повстанцев не было здесь организованных боевых соединений. Партизанские группы, действовавшие самостоятельно, сражались на свой страх и риск, но сражались умело и держали под контролем дороги и перевалы. Особенно отличался в те дни отряд Яношека. Действовал он своеобразно: все время менял место расположения, удары наносил всегда ночью, всегда внезапно и в самых неожиданных местах. Но где он располагался, кто был там командиром, мы тогда так и не узнали, ибо связи с этим отрядом не удалось установить.
Особенно все путало название отряда. Яношек — полулегендарный герой словацких горцев. По преданию, он, пастух и разбойник, всю жизнь сражался с мадьярскими феодалами: жег их поместья, а добро раздавал крестьянам. Все это были «дела давно минувших дней». Но так как горцы вообще народ романтический, а сливовица и боровичка в этих местах отменно крепки, среди волонтеров, что спускались в повстанческие отряды с горных пастбищ и далеких лесных разработок, жила тогда легенда, будто сам герой древних песен встал из гроба, чтобы включиться в борьбу народа с поработителями родной земли.
И вот машина распутывает крутые петли горных дорог, вдоль которых когда-то действовали партизаны неведомого Яношека. Наш спутник остановил машину па перевале. Отсюда, сверху, лесистые горы, как бы набегающие одна на другую, походили на зеленые волны вздыбленного штормом моря. Горизонт во всех четырех направлениях тоже был волнистый, и хотя машина стояла на ровном асфальте хорошей дороги, чувствовалось, что заехали мы в глушь.
Спутник наш показал в сторону одной особенно высокой вершины, зеленый гребень которой, как бы взмывая над остальными, упирался в белесое осеннее небо.
— Это Яношеков вршник, по-вашему — Яношекова гора, самая высокая на этом хребте. Всмотритесь, вы ничего на ней не видите?
До горы было еще добрых двадцать — двадцать пять километров, но чистота горного воздуха так скрадывала перспективу, что все вокруг точно бы приближалось, и нам показалось, что на самой вершине различается что-то вроде белого кристалла, теряющегося в медленно плывущих облаках.
— Башня?
— Памятник,- ответил спутник, и лицо его при этом стало задумчивым.
— Такой огромный?
— Около тридцати метров.
— Кому?
— Через час мы там будем, узнаете.- В тоне ответа было что-то такое, что помешало повторить, казалось бы, вполне естественный вопрос.
Дорога стала еще круче петлять, то вползая на лесистые хребты, то лепясь по узким террасам над пропастями, то сбегая в долины, где клокотали лохматые, сердитые речки. У какого-то поворота она вдруг раздвоилась: от старого, вылощенного шинами асфальта отвалилась новая, широкая, еще не обкатанная магистраль. Петляя, она стала забираться все выше и выше в гору; хмурые ели с опущенными плечами закрыли солнце, клочья облаков, застрявших между ними, лениво клубились над дорожным полотном. Стало прохладно, стекла машин запотели. Но вот еще крутой поворот, ели разом разбегаются в стороны — и перед нами залитое солнцем большое, по-видимому искусственное, плато.
Посредине его на массивном кубическом основании возвышается огромный обелиск, сложенный из белого камня. Он так высок, что острая его вершина вспарывает белоснежные шубки курчавых облаков, торопливо пробегающих над горами. На асфальтированной площадке стоят два больших экскурсионных автобуса. Сидя на подножках, шоферы деловито закусывают, прихлебывая пиво прямо из горлышка коричневой бутылочки. Целая группа мальчиков и девочек в красных галстуках молчаливо окружает худощавого человека с пустым рукавом, заткнутым за пояс. Над детскими головенками — черными, белокурыми, рыженькими — возвышается красивая голова девушки, должно быть, учительницы или пионервожатой. Девушка слушает безрукого с тем же искренним вниманием, что и ее питомцы. Меж длинных ресниц ее — влага, и от этого глаза девушки, большие, синие, кажутся близорукими. Когда мы приехали, экскурсовод, по-видимому, уже заканчивал рассказ. Девушка отвернулась, вытерла глаза, что-то сказала детям. Те быстро, без обычных в таких случаях толкотни, смеха, пререканий, вы-строились парами, поднялись по ступеням монумента и постепенно втянулись внутрь обелиска, который при ближайшем рассмотрении оказался полым.
Еще ничего не понимая, но уже почему-то очень волнуясь, мы пошли вслед за детьми. Как раз в это время в проеме дубовых дверей показались самые маленькие из ребятишек. На румяных их личиках лежала печать недетской серьезности, даже торжественности. Внутри обелиска оказался просторный зал. На мраморном пьедестале возвышался дубовый гроб. Верхняя крышка его была из толстого стекла и позволяла видеть обгорелые человеческие кости. Венки и букеты — старые, уже увядшие и совсем свежие, должно быть, сегодня положенные,- лежали на возвышении. Казалось, гроб стоит на пестром ковре. Запах увядающих полевых цветов, запах сена, такой простой, домашний, наполнял эту необыкновенную усыпальницу.
Даже не пытаясь скрыть свое волнение, Егоров спросил:
— Чьи это кости?
— Командира Яношекова отряда,- ответил наш спутник.- Он погиб тут, на этой горе.
— Кто он был, как его звали?
— Не знаю. Он так никому и не назвал своего настоящего имени.
Мы стояли перед дубовым гробом. Вместе с лучами буйного осеннего солнца, властно врывавшимися через открытую дверь в тихий полумрак мавзолея, вместе с беззаботным птичьим щебетом снаружи всплывала тихая песня, которую выводили согласные детские голоса. Потом один за другим мы на цыпочках вышли из усыпальницы.
Ребята, россыпью сидевшие на ступеньках, пели. Им подтягивали шоферы, окончившие завтрак. Девушка-учительница машинально дирижировала хором, думая о чем-то своем. Близость русского и словацкого языков позволяла нам понять и смысл песни. В ней говорилось о Яношеке, что с волашкой в руке бесстрашно выходил на поединок с закованным в латы бароном, о его доброте, о том, как щедрой рукой раздавал он беднякам отнятое у баронов золото, а сам носил одну и ту же полотняную рубаху, которую стирал в роднике и которую штопала ему мать. И еще говорилось в песне, что Яношек не умер, что всякий раз, когда краю его грозит опасность, встает он из гроба, берет верную волашку и с нею храбро идет на врагов народа. И еще говорилось в песне, что недавно, в дни фашистской оккупации, люди снова видели его в родных горах, как сражался он один против целой фашистской рати и, когда фашисты тучей облепили его, вызвал на себя небесный огонь и снова погиб в нем вместе с бесчисленными врагами.
Много героических песен, возникших в годы последней войны, довелось мне слышать. Но такой странной песни, в которой столь причудливо старая легенда переплелась с новой героической былью, я не слышал ни разу.
— Кто сложил эту песню?
— Не знаю,- ответил наш спутник и, подумав, прибавил: — Народ. Собственно, это старая песня о Яношеке. В каждом крае поют ее по-своему. Они все время меняются и молодеют, эти песни.
— Это о нем? — спросил партизанский командир, поводя рукой в сторону обелиска.
Наш спутник утвердительно кивнул головой.
— Но небесный огонь?.. Откуда взялась эта мистика? Молния?
— Нет, не молния. Но огонь все-таки был.- Заметив наши удивленные взгляды, приматор усмехнулся: — Поедемте вниз, в долину. Вон туда, где шахтные копры. Я вас познакомлю с одним человеком, он вам все объяснит.
И мы отправились в долину, на одну из совсем молоденьких, еще не обросших зеленью улочек нового шахтерского поселка. Отыскали на ней хорошенький домик под черепицей, новенький, веселый, как только что отчеканенная монетка, и там познакомились с Миланом Л., забойщиком здешней шахты, с женой его Ярмилой, маленькой толстенькой женщиной со смешливыми глазами, с очаровательными ямочками на румяных щеках, и с их сыном, худощавым смуглым курчавым мальчонкой, у которого было необычное для этих краев имя — Иван.
Узнав, кто мы и откуда, хозяин долго тискал наши руки в своих шершавых ладонях, и с его угловатого лица, отмеченного черными пятнышками угольной пыли, не сходила открытая, радушная улыбка. Жена же его, как мне показалось, будто вся подобралась, стихла, точно грустная тучка заволокла ее задорное, жизнерадостное лицо. И хотя вскоре она уже суетилась, ловко накрывая в молоденьком садике стол, раскладывая па тарелки домашнюю снедь, мне продолжало казаться, что она вся напряжена и украдкой посматривает на мужа, будто взглядом советуясь с ним о чем-то очень для нее важном.
— Вот Милан вам расскажет о Яношековом отряде,- сказал наш спутник, когда мы уселись за стол.- Милан в нем воевал.
— Да, я был в этом отряде с того дня, когда мы вон там, на реке, пустили под откос машину с карателями, и до последнего боя вон на той вершине.- Он показал наверх, где, покрытая оранжевыми красками заката, выделялась Яношекова гора. Обелиск на ней казался теперь золотым, он будто бы даже излучал сияние на фоне темнеющего неба.
— И вы знали того, кто называл себя Яношеком?
Шахтер вопросительно взглянул на нашего спутника. Тот понял этот взгляд и покачал головой:
— Нет, Милан, я им ничего не говорил. Ты сам все расскажешь советским товарищам.
— Ярмила, пусть бабуся сходит в лавочку за пивом и возьмет с собой Ванечку,- распорядился хозяин.- Пусть они там скажут, какие у нас с тобой гости, и пусть нацедят нам из той новой бочки.
Дождавшись, пока старушка с эмалированным кувшином и прыгающий вслед за ней цыгановатый мальчик миновали палисадник и скрылись за калиткой, Милан продолжал:
— Яношеком он никогда себя не называл. Это уж как-то само собой в народе пошло. А он звал себя Иваном. Но и это, должно быть, было не его имя. А настоящего его имени и фамилии никто не знает.
— То правильно,- подтвердила хозяйка. Она стояла теперь у стола. Пальцы ее крошили и мяли хлеб. Выражение тревоги и грусти как-то очень не шли к ее хорошенькому задорному лицу.- Даже мне он своей фамилии не сказал. Даже мне!
— Но отряд свой мы назвали Яношековым. Это верно. Имя это было у нас вроде знамени. Яношеков отряд!
— Ну, кто же он был, этот Иван?
— Ваш человек. А вот кто и откуда, он нам так этого и не сказал… Ночью под самое рождество непогода разыгралась, метель в горах гуляла. И слышали многие люди сквозь вой ветра, будто какой-то самолет в небе кружится. А когда мать Ярмилы, вот наша бабушка, пошла на заре в костел, на дорожке в поле наткнулась она на неизвестного человека. Он был без сознания, почти замерзший и в беспамятстве говорил всё русские слова. Подумала бабушка: «Может, это человек из Советского Союза?» Она побежала домой, крикнула Ярмилу. Вместе они кое-как доволокли его на саночках до двора, спрятали на чердаке, отогрели.
— Он был моим мужем,- неожиданно сказала Ярмила и вызывающе посмотрела на нас.
— Эго так,- спокойно подтвердил шахтер.- Иван-маленький, мальчик-то,- это не мой, это его сын. Только он того не знает.
— Милан Ванечку даже больше, чем Катюшу, любит. У нас ведь еще маленькая Катарина есть. Мы ее зовем Катюшей. Это как у вас в песне: «Выходила на берег Катюша, на высокий берег, на крутой…»
Последние слова хозяйка пропела чистым, приятным голоском. Теперь, когда она высказала все, что ей, по-видимому, было трудно говорить нам, к ней вернулась прежняя жизнерадостность, на щеках опять заиграли ямочки, а в больших черных глазах зажглись веселые, озорные огоньки. А тут еще подоспел изрядный кувшин молодого пива. Разговор оживился, исчезла всякая связанность. Супруги принялись наперебой рассказывать об отряде, и из слов их постепенно начал вырисовываться живой образ того, чьи обгорелые кости покоились на вершине горы.
Нетрудно понять, что история эта не раз повествуется за этим столом. Иван-маленький знал ее во всех подробностях. Теперь он сидел на коленях у названого отца, требовательно глядел на него большими настороженными глазенками, то и дело встревая в разговор, уточняя разные, особенно полюбившиеся ему подробности.
Впрочем, во всей этой истории не оказалось ничего таинственного. Неизвестный человек, спрятанный сердобольной старушкой на чердаке, оказался веселым, разбитным парнем. Он сказал, что бежал от мадьярских оккупантов с Закарпатской Украины. Вскоре он уже считался работником, деловито ходил по двору, колол дрова, чинил ставни, двери, латал крышу. Через Ярмшгу он свел знакомство с несколькими парнями с соседней шахты, а спустя некоторое время через них устроился на работу и понемногу заслужил среди шахтеров уважение, как человек трудолюбивый, сноровистый, сведущий в подземных делах. Впрочем, это объяснялось не только его шахтерским мастерством, высоким заработком и всегдашней готовностью прийти на помощь товарищу или заплатить за общую выпивку в ресторане. Нет, в характере его было что-то такое, что влекло к нему людей. Он не дурно играл на аккордеоне, пел, а при случае мог и сплясать, да так, что на стойке сельского ресторанчика звенели, подпрыгивая, бутылки и кружки и штукатурка сыпалась с потолка.
Особенно когда сошелся с Миланом. От друзей он уже не скрывал, что был сброшен с советского самолета. Он рассказывал о своей стране, и теперь вот Милан, ставший вожаком трудового соревнования на шахте, с застенчивой улыбкой признался нам, как трудно было тогда ему понять самое это слово «соревнование», как с недоверием выспрашивал друга он, какая же это сила заставляет рабочих самих заботиться о постоянном повышении производительности труда и почему остальные не сердятся на них за повышение норм, а, наоборот, окружают их почетом, идут за ними, считают их героями.
— Другие мы тогда были,- смущенно признался Милан.- Соревнование! Теперь это для меня обычно, как воздух, а тогда… Все думал, смеется над нами Иван, сказки рассказывает.
— А как они тогда с ним спорили, как спорили! — перебивает Ярмила.- Бывало, приведет Иван к нам в дом молодежь; пиво, закуски на тарелках. Самая бы пора танцы начинать, а аккордеон на стуле лежит,- все они с Иваном спорят, все спорят. Парни папиросы курят, девушки в рукава зевки прячут, а эти говорят и говорят, будто члены парламента какие… Он невозможный человек был, этот Иван. Пока не убедит, не замолчит.
— А кто из-за этого невозможного человека самому богатому жениху во всем округе отказал? Шутка ли, в те времена бедная девушка отказала хозяину гостиницы! — усмехается Милан, любовно посматривая на свою хорошенькую черноглазую женку.
— Ну и отказала, только, уж конечно, не из-за ваших споров… Ты у меня тоже хорош! Все соседи давно с шахты пришли, помылись, причесались, переоделись, пообедали, жене ласковое слово сказали. А этого все нет. «Добрые люди, где муж?» — «А где ж ему быть? На шахте, с людьми спорит: соревнование, рационализация, методы, машины». Машины в голове, а молодая жена дома скучает, в окно глядит…
— Неудачно ты, Ярмила, себе таких мужей выбираешь! Не отказывала бы богатому-то жениху.- Шахтер смеется раскатисто, весело, как смеются добродушные люди, обладающие большой физической силой.- Ну, а раз ты дважды в жизни такой промах совершила, уж не жалуйся, терпи… Так вот, товарищи, начал я об этом нашем отряде,- говорит шахтер, отставляя в сторону пустую кружку, и продолжает прерванный рассказ: — …На одной из таких вечеринок молодые шахтеры п решили организовать партизанский отряд. При разговорах этих Иван был вроде как бы в стороне, но когда решение уже состоялось, он и предложил назвать отряд именем Яношека, старинного героя здешних мест. Это был глубоко законспирированный отряд, в дела которого шахтеры сумели внести свою профессиональную сплоченность, организованность. Партизаны продолжали работать на шахтах. Аккуратно спускались они под землю, дело свое делали добросовестно, были дисциплинированны, чем и заслужили себе у администрации репутацию людей преданных, от политики далеких. И когда ночью где-то в окрестностях гремел взрыв, летел под откос воинский поезд, валилась с моста автомашина с солдатами, загоралось бензохранилище,- никому и в голову не приходило, что это дело рук старательных парней с шахты, исправно посещавших костел, любителей попеть песни и знавших толк в сливовице.
Так продолжалось полгода. Партизаны действовали безнаказанно. Взрывы, пожары, аварии начинали уже серьезно мешать передвижению по горным дорогам, но власти района еще только начинали догадываться, что это не отдельные вылазки прячущихся в лесах партизанских групп, а что чья-то умелая рука расчетливо наносит удары то тут, то там, сама оставаясь невидимой, незаметной.
Между тем Красная Армия уже приближалась к границам Чехословакии. Когда у Дуклинского перевала загрохотали пушки, с шахты под разными предлогами стали брать расчет самые тихие, самые аккуратные, далекие от политики работящие парни, на которых хозяева особенно надеялись. И вскоре в поселке заговорили, что в горах объявился отряд, а имя Яношека зазвучало уже не в песнях, а в полицейских протоколах и донесениях разведок.
Я уже упоминал о боевых делах этого отряда, с которым повстанческому командованию так и не удалось связаться. Он продолжал действовать и тогда, когда восстание было подавлено. В Баньской Быстрице уже свирепствовали фашистские части, а тут, в горах, неведомый отряд по-прежнему продолжал наносить внезапные удары, оставаясь неуловимым. Он точно бы растворялся в серых густых туманах, которые осенью покрывают здешние горы, этот небольшой, неуловимый отряд. И так как он никогда не оставлял следов, в его действиях обитатели горных селений видели нечто сверхъестественное. Этой его неуловимости положил конец выпавший в горах снег: он фиксировал каждый след. Внезапные броски и исчезновения сделались невозможными. Тайна их была быстро разгадана. По следам отряда были брошены гитлеровские егерские части с пушками и минометами.
Тогда штаб отряда приказал партизанам разойтись по одному, вернуться в свои поселки и до поры до времени заняться мирными делами. Только Иван с горсткой самых испытанных молодых партизан остался в горах. Они избрали своей базой Яношекову гору, где еще с осени были вырыты блиндажи, организованы пулеметные гнезда, создан запас продовольствия и боеприпасов. Уходя в горы, Иван сказал Ярмиле, что за них нечего опасаться, что они отсидятся на вершине до тех дней, когда сойдет снег и снова можно будет взяться за боевую работу.
— А может быть, и наши придут сюда,- мечтательно произнес он уже в дверях.
— Как назвать дитя? — спросила его на прощание мать Ярмилы.
— Назовите Яном,- сказал Иван уже с порога.- Яном, если будет сын.
Это было последнее, что слышали от него дома.
Умен и дальновиден был молодой человек, которого умудрили, должно быть, война и суровая партизанская жизнь. Все умел он учесть, рассчитать, предусмотреть. Но сам, прямой и честный, привыкший здесь, в Словакии, видеть вокруг себя лишь верных друзей, одного он не предусмотрел: позабыл об отвергнутом Ярмилой женихе. И владелец гостиницы, все еще не забывший обиды, выследил их уход и навел фашистских карателей на партизанский след.
Через несколько дней целая фашистская часть двинулась к горе Яноша. Она подошла скрытно, и утром, когда над хребтом стал таять морозный туман, часовой с передового поста донес на гору, что по дорогам лентами тянутся фашистские егери, что ведут они на поводу лошадей, навьюченных минометами и боеприпасами, а внизу, в долине, уже развернулась артиллерия. Партизаны выбежали из блиндажей. С крутого откоса все было видно. Они поняли: пути отступления отрезаны.
Люди быстро разделились так, что в каждом из блиндажей оказался маленький гарнизон. Когда наступающие приблизились к гребню горы, заработало несколько пулеметов. Свинцовый шквал мгновенно вымел всю дорогу в зоне, доступной обстрелу. Тогда в ответ из долины ударила артиллерия. Эхо выстрелов и разрывов заметалось меж заснеженных хребтов. Горы вздрогнули. Розовый в утренних лучах иней потек с потревоженных ветвей.
Снаряды рвали, ломали, бросали, как траву, тонкие дубы, пихты, грабы, долбили блиндажи. Появились убитые, раненые. Высота отлично простреливалась, и артиллеристы, не жалел снарядов, обрабатывали ее квадрат за квадратом.
Иван и Милан лежали рядом у одного пулемета. Когда артиллерия начала стихать, они выползли на волю и оба застыли у выхода. Казалось, какое-то гигантское, осатаневшее от страха существо мечется и пляшет на вершине горы, все кругом вытаптывая, выламывая, сокрушая. Но Иван, опытный воин, увидел все, что ему нужно было увидеть. Он порадовался тому, как удачно выбрали они место для обороны. Лучше не выбрал бы и сам Василий Иванович Чапаев, герой его детских лет, о котором он рассказывал словацким товарищам.
С юга и запада гора отвесно обрывалась, и здесь на нее не мог подняться ни человек, ни зверь. Только с востока гора была доступна. Там и вилась тропинка, по которой обычно ходили партизаны, но вся она была под обстрелом пулеметов. На этой тропинке храбрые люди, заняв удобную позицию, могли задержать целый полк. У Ивана родился план. Он приказал достать веревки, которых вдоволь было запасено на партизанских складах, срастить их в одну и навязать на ней узлы. Потом, когда обстрел стих, веревка эта была привязана к прочному пню, а конец был сброшен в пропасть. Расчет был прост: все доступные подходы удерживались врагами, но кому придет в голову охранять отвесную скалу, хмуро нависшую над бездной?
Так, под, аккомпанемент пулеметов, начался этот беспримерный отход. На брезентах спустили раненых, а потом по одному стали спускаться сами. Тем временем Иван и Милан переползали от одного пулемета к другому, перебегали по траншеям из блиндажа в блиндаж. Они решили отойти последними. Каратели не прекращали попыток прорваться на гору, но пулеметы сковывали их. Снова и снова принималась бить артиллерия. Гора смолкла, но как только пушки стихали и атакующие появлялись на тропе, среди дымящихся развороченных блиндажей, снова слышались выстрелы.
А между тем с крутого откоса в пропасть спускались уже последние партизаны.
— Давай теперь ты,- сказал Иван другу, который был контужен при обвале блиндажа.
— Я останусь.- Шахтер старался говорить твердо, хотя еле стоял на ногах.- Отойдем вместе.
— Чудак, обоих сразу веревка не выдержит.- Милан упрямо мотал головой.- Я приказываю тебе, слышишь? Пристрелю за невыполнение приказания!
— Стреляй!..
Мгновение они смотрели друг другу в глаза почти с ненавистью, испытывая характер. Потом улыбка покривила губы Ивана, черные от пороховой копоти.
— Ладно. Как спустятся последние, пойдем вместе. А теперь — к пулеметам!
И еще сколько-то времени они отстреливались. Потом, в минуту затишья, Милану показалось, что товарищ его зовет. Он переполз в соседний блиндаж. Когда глаза освоились с полутьмой, он увидел, что Иван лежит на золотом ковре стреляных гильз, а сапоги его, как всегда начищенные, сверкающие, точно бы плавают в маслянистой луже, растекающейся по дощатому полу. Не поднимаясь, а только оглядываясь назад, он протянул Милану пакет.
— Возьми. Отнеси вниз, спрячь. Придут наши, отдашь. Первому же нашему офицеру отдашь. Слышишь? Это очень важно.
— Я никуда не уйду, Иван. Спустимся вместе или вместе погибнем.
— …Да, я так ему сказал, Ивану,- продолжал рассказ шахтер.- Но он показал рукой на свои ноги, и я понял, что на досках не масло, а кровь. А он все твердит: «Пакет, пакет…» Голос у него слабел, а глаза смотрят свирепо. Я думаю: что делать? Одному мне не спустить его на веревке, я сам еле стою. Даже и пробовать нечего. Чтобы спасти его, нужны еще по крайней мере двое. И я решил спуститься вниз, передать кому-нибудь этот проклятый пакет и подняться на гору с кем-нибудь покрепче: с Тоником или с Карелом. Иван даже как-то сразу оживился и стал меня торопить: «Скорее, скорее, я этих на дороге еще с час продержу…» Только не понравилось мне, что заставил он меня наклониться и поцеловал меня. Но я тогда этого не додумал. Бросился я к веревке, стал спускаться, но слишком поторопился — не остерегся и где-то, почти внизу, сорвался, упал на камни. А когда пришел в себя, меня уже несли Тоник и Карел. Они, как и было условлено, сидели в кустах и охраняли нижний конец веревки. Я свалился чуть ли не на голову им. Очнувшись, я закричал не своим голосом: «Назад! Там Иван! Бросайте меня, лезьте за ним!» Карел ничего не сказал, он только отвернулся, а Тоник произнес так, будто рот у него был набит кашей: «Поздно. Там фашисты». Потом они объяснили, что, когда возились со мной, Иван еще несколько раз принимался стрелять. Было слышно, как ухают гранаты, потом раздался такой взрыв, что горы вздрогнули… Они сказали тогда правду.
Хозяин смолк, стал наливать пиво. Его рука дрожала. Пиво плескалось по столу, но он все же наполнил кружку и разом, как усталый солдат после долгого, утомительного марша, осу-шил ее. Он тяжело дышал. Мальчик замер, прижимаясь к нему, маленькая полная женщина, опустив глаза, старательно перетирала полотенцем давно уже сухую тарелку, и та скрипела у нее в руках. Наконец шахтер произнес:
— Да, вот как оно получилось…
— Ну, а дальше?
— А дальше что ж?.. С закатом немцы сами с горы ушли. Страшна, должно быть, была им наша гора. Мы поднялись наверх и не узнали нашего лагеря. Строили его в лесу, а тут — лесосека, вкривь и вкось деревья валяются. Снега почти нет, его снесло, и всюду громоздится развороченная мерзлая земля. Мы нашли своих убитых. Немцы собрали их, аккуратно сложили в сторонке, даже ветками закрыли. Должно быть, очень уж поразило их это наше упорство. Но Ивана среди убитых не было. Тогда мы послали человека за лопатой и ломом и стали разбирать обломки блиндажа. Земля была закоптевшая, пахло гарью. А когда мы добрались до остатков накатника и подняли обугленные бревна, под ними у пулемета нашли обгорелые кости и нож.
Шахтер поднялся было из-за стола, но мальчик опередил его, соскользнул с колен, исчез в соседней комнате и вернулся, неся в руках короткий штурмовой нож. Он был без чехла, без ручки. Синяя окалина покрывала металл, но сквозь нее все еще можно было разобрать марку советского завода. Такие ножи входили в обязательный комплект вооружения наших парашютных войск.
— Вот этот нож,- сказал шахтер, бережно принимая из наших рук посиневший клинок.- Не плачь, Ярмила, зачем слезы показывать при посторонних?
— Я не плачу,- сказала хозяйка и каким-то очень женским жестом провела ладонью по своему лицу, ставшему вдруг некрасивым.
— Папа, а что потом пленный говорил? — требовательно спросил мальчик, снова усаживаясь на коленях отца.
— Ах, пленный… В самом деле. Так вот, после этого разгрома отряд наш возник снова. Он даже больше стал. Мы действовали и на шоссе и на железнодорожном полотне. Ну вот, раз к нам перебежал один мадьяр, солдат из егерской части, что гору нашу штурмовала. Он нам и рассказал, что случилось, когда они на вершину прорвались. Очень их всех тогда поразило, что на ней не оказалось ни живой души. Куда девались люди? Кто стрелял? И вдруг из блиндажа — бах, бах!.. Бросились к проходу. Еще несколько выстрелов. Один солдат упал, а из блиндажа никто не выходит. Тогда стали сбоку подползать к блиндажу. Забрались на крышу, кричали в продух: «Сдавайтесь — сохраним жизнь!» В ответ молчание. Но стоило неосторожно подойти к ходку — граната, другая граната… Тогда прикатили бочку с бензином, облили блиндаж и зажгли. И опять: «Вылезайте — сохраним жизнь!» И опять никто не вышел. А когда блиндаж уже превратился в костер, оттуда сквозь рев пламени послышалась песня. Какой-то человек слабым, хриплым голосом даже не пел, а выкрикивал слова «Интернационала». А потом взрыв… Вот и все.
— А пакет? — спросил Алексей Егоров, командир, любящий точность.- Вы отдали его нашим офицерам? Что было в пакете?
Шахтер кивнул головой:
— Я показал пакет вашим офицерам, они пожали плечами и вернули его мне. Там был всего-навсего кусок старой газеты.
Собеседник сделал движение, пытаясь встать. Шустрый, как синичка, мальчик снова сорвался с его колен и исчез в соседней комнате. На этот раз он вернулся с деревянной шкатулкой нехитрой кустарной работы. Это, должно быть, был сейф семьи, и из него сначала были извлечены паспорта, сберегательная книжка, какие-то бумаги, свернутые в трубочку деньги, а потом, со дна, конверт, аккуратно обернутый в прозрачный целлофан. Конверт еще хранил черные следы пальцев и пятна крови, побуревшие, почти выгоревшие. В конверте был кусок братиславской газеты тех дней, небрежно оторванный. На одной стороне заметка о торжественной встрече в Братиславе какого-то гитлеровского генерала, изложение последней речи Тиссы, произнесенной с амвона после воскресного богослужения. На оборотной стороне какие-то объявления о срочных распродажах. И все.
Мы долго рассматривали этот старый конверт, хранящий никому не нужную бумагу. И он показался мне последним, очень выразительным штрихом, дорисовывавшим портрет неведомого нам советского парня, называвшего себя Иваном.
— Ну вот и все. Больше ни рассказывать, ни показывать нечего,- сказал хозяин, бережно обертывая конверт целлофаном.- Вот и вся история.
— Папа, а про свою бригаду? — требовательно попросил маленький Иван.
— Про бригаду что ж, Ванечка… Бригаду мою, это верно, хлопцы зовут Ивановой. И не стыдно перед хорошими людьми: добрая бригада! Только уж это, сынок, особый рассказ…
В дверях появилась Ярмила. Она прижимала к груди ребенка. Как у всякой матери, держащей в руках спящего младенца, лицо ее дышало тихим довольством, и только припухшие веки напоминали, каким оно было недавно. Прижимая правой рукой ребенка, левой она разлила по кружкам остатки пива, но к нему уже никто не прикоснулся. Все молчали. И думал я в эту минуту о том, что в наш атомный век продолжают возникать легенды и что будут они рождаться всегда, пока живет человек, пока существуют такие неотделимые от него понятия, как честь, дружба, любовь к родине, национальная гордость, пока у народов, населяющих нашу планету, не угасла живая память.
Вот теперь, два года спустя после того, как вышел в «Огоньке» этот рассказ, я могу приписать к нему несколько строк, которые помогут по-новому понять случай с пакетом. Признаюсь, я, как и человек, мне об этом рассказывавший, думал, что герой повествования передал этот пакет лишь для того, чтобы заставить друга уйти, спасти его от верной гибели. Но вскоре после выхода рассказа полковник Медведев, автор отличной книги «В тылу врага», сам в прошлом большой партизанский командир, разъяснил мне, что такое толкование неправильно. Кусок словацкой газеты был своеобразным «удостоверением личности» парашютиста. В любое время мог найти его связной с другим куском этой же газеты. Сложив их по линии разреза, они могли бы безошибочно опознать друг друга. И он сказал, что человек, которого так тепло вспоминают в словацких горах, был советский воин, а возвращенный им пакет с куском газеты — его последний рапорт командованию.
1943-1957 гг.