Для технического проекта число единиц оборудования подсчитывают отдельно по номенклатуре и каждому типоразмеру…
Я стал думать, как перевести на английский язык «типоразмер», но в это время в мою дверь позвонили.
Я отворил дверь и увидел соседку с девятого этажа по имени Тамара: Тамара сказала, что завтра в девять утра ей необходимо быть в больнице и чтобы я её туда отвёз.
Мне захотелось спросить: «А почему я?» С Тамарой мы живём в одном подъезде, но встречаемся крайне редко, примерно раз в месяц возле почтового ящика. У меня квартира номер 89, а у Тамары 98, и почтальон часто бросает мою корреспонденцию в Тамарин ящик. И наоборот. Это единственное, что нас связывает, и совершенно неясно — почему в больницу с Тамарой должен ехать я, а не её муж.
— А почему я? — спросил я.
Тамара задумалась, обдумывая мой вопрос, потом подняла на меня глаза и спросила:
— Значит, не повезёшь?
Я смутился. Я понял: если я сейчас скажу «нет», Тамара повернётся и уйдёт, а у меня будет нехорошо на душе и я не смогу работать. Как нервный человек, я услышу Тамарины претензии, я стану мысленно на них отвечать и пропущу время, в которое я засыпаю, а потом не смогу его догнать. Я начну гулко вздыхать и думать. Причём думать не впрок, например на завтра, а задним числом.
Я продумаю уже произнесённые слова и уже совершённые поступки. На все это уйдёт ночь, следующий день, выброшенный из работы, плюс полкилометра нервов. А на то, чтобы отвезти Тамару в больницу и вернуться, уйдёт два часа. Два часа плюс ощущение нравственного комфорта.
— Пожалуйста, — сказал я. — Я отвезу.
— В восемь тридцать. Внизу, — уточнила Тамара и ушла.
Я совершенно не умею отказывать, если меня о чем-то просят. В медицине это называется: «гипертрофия обратной связи». Это значит: в общении с другим человеком я полностью ставлю себя на место партнёра и забываю о своих интересах.
Очень может быть, что в моем роду какой-нибудь далёкий предок был страшный хам. И моя деликатность — это как бы компенсация природе, действующей по закону высшего равновесия. Я плачу природе долг за своего предка.
Я лёг спать и скоро заснул с ощущением нравственного комфорта. А Тамарин муж, должно быть, заснул возле толстой и красивой Тамары с ощущением нравственного дискомфорта и человеческой несостоятельности. Больница находилась у черта на рогах. Я притормозил машину возле вывески.
— Пойдём со мной! — велела Тамара.
— Я лучше тебя здесь подожду, — уклонился я. — Я боюсь.
— Значит, тебе страшно, а мне нет.
— А зачем ты сюда приехала? — спросил я.
— Мне надо исключить, — хмуро ответила Тамара.
— А в другом месте нельзя исключить?
— Здесь специалисты лучше.
Тамара вылезла из машины и пошла к каменной широкой лестнице. Я запер машину и поплёлся следом за Тамарой, как Орфей за Эвридикой.
Мы вошли в вестибюль.
Тамара взяла в регистратуре какую-то карточку, потом села в какую-то очередь и посадила меня возле себя. Я хотел спросить: долго ли надо сидеть, но постеснялся такого житейского вопроса на таком, в сущности, трагическом фоне.
— Почему муж с тобой не поехал? — спросил я.
— А я и не хочу, чтобы он ехал. Я от него скрываю.
— Почему?
— Муж любит жену здоровую, брат сестру богатую…
— Это если муж и брат — гады, — сказал я с убеждением.
— Почему гады? Нормальные люди. Это нормально.
— Если это нормально, то это ужасно…
Тамара промолчала.
Против меня у другой стены сидел старик. Старик громко шутил и сам смеялся своим шуткам. Его оживления никто не разделял. Люди были брошены в одиночество, как в океан, плыли в нем, хлебая волны, и не видели другого берега. Старик пытался демонстрировать силу духа. Ему не верили. Смотрели серьёзно и осуждающе.
Я взял Тамару за руку. Она положила голову мне на плечо.
— Дура я, — сказала Тамара.
— Почему?
— Все свою диссертацию кропала. «Гальваномагнитный эффект в кристаллах германия». Катька — двоешница, у Лёвки — вторая жизнь. Я здесь. Вот тебе и эффект…
— Но человек должен куда-то стремиться.
— Ты правильно живёшь. Никуда не лезешь. Вот ты и здоров.
— Почему не лезу? — обиделся я. — Я — переводчик первой категории.
Тамара хмыкнула. Ход её мыслей был таков: технические переводчики переводят информацию с одного языка на другой. А сумма знаний остаётся прежней. Она же, Тамара, создаёт новую сумму знаний, и, значит, её жизнь объективно дороже, чем моя. Однако моей бесполезной жизни ничто не угрожает и так далее…
— Ты тоже здорова, — сказал я. — Посмотри на себя в зеркало. Вот исключишь, и пойдём домой. Можем даже бутылку выпить.
— Ты понимаешь, Дима… эта наука — она застит весь свет. Ведь по-настоящему больше ни о чем не думаешь. Ничего не видишь. Утром вскочишь, съешь, что под руку подвернётся, — и бежать. Вечером примчишься, перехватишь, чтобы с голоду не помереть, — и за машинку. Ешь, только чтобы загрузить в себя топливо. Ходишь, только чтобы перемещать себя во времени и пространстве. А все мысли там… Как у Мцыри, помнишь? «Я знал одной лишь думы власть, — одну, но пламенную страсть: она, как червь, во мне жила, изгрызла душу и сожгла…»
— Только так и можно что-то сделать, — сказал я. — Это же счастье.
— Может быть. Но как мы себя обворовываем… Ведь можно утром встать и — «Здравствуй, утро!» Борщ сварить, чтобы капуста хрустела. Настоящий борщ — это же симфония! Вечером придёт муж: «Здравствуй, муж!» Э… Да что там. Жжём себя во имя ложной цели. А понимаешь, когда уже…
Тамара закрыла глаза и прислонилась затылком к стене.
Весёлый старик встал и пошёл в кабинет. Следующая очередь была наша.
В углу по диагонали сидела влюблённая пара: старик и старуха. Постаревшие Татьяна Ларина и Евгений Онегин. Но у них все было без сложностей: Татьяна написала Евгению письмо: «Я к вам пишу…» Евгений получил его, приехал и, вместо отповеди, сделал предложение. Ведь бывает и так. А теперь он заболел, а она сидела рядом и была по-своему счастлива оттого, что душа имеет приют даже в горе. А он чувствовал себя немножко виноватым за то, что сосредоточивает на себе внимание и отбирает покой у любимого человека. На шее у него висел полосатый пижонский шарф, Евгений и в 70 лет оставался верен себе. Они сидели рядышком, сплетя руки. Я подумал: «Здесь все будет хорошо. «Через страдания к радости».
— А вы откуда приехали? — спросила молодая женщина, сидящая через Тамару. Её губы были накрашены в шесть слоёв.
Тамара не ответила. Ей не хотелось общения. А женщине, наоборот, очень хотелось поговорить, но было не с кем.
— А я из Донецка. Вы знаете, этот институт самый лучший в Союзе и даже в мире, сюда очень трудно попасть. Вы по блату?
— Нет, — сказал я. — Законным путём.
— А у вас из-за чего?
Тамаре была неприятна моя общительность, но я не могу не отвечать, когда ко мне обращаются и на меня смотрят.
— А у меня из-за вредного производства, — сказала женщина.
— Надо уйти с производства, — посоветовал я.
— Почему? — искренне удивилась женщина. — Другие же работают. Что, я лучше их?
— Но вы же заболели…
— Ну и что? Они все тоже заболели, — она окинула глазами зал. — Что я, лучше их?
Меня озадачила философия: «как все». Я внимательно смотрел в лицо женщины. В это время подошла Тамарина очередь.
— Пойдём со мной! — она схватила меня холодной рукой и повела в кабинет.
Молодой серьёзный врач что-то писал в истории болезни. Молоденькая медсестра хрюкала никелированными приборами.
Врач поднял на нас глаза.
— У неё в носу метастаз, — сказал я.
— Сейчас проверим, — пообещал врач.
— Ой! Хоть один весёлый больной, — обрадовалась медсестра. — А то все ходят… Э… э… — Она сделала мину, показала, как все ходят.
Медсестре надоело подавленное настроение пациентов, в которое ей приходилось погружать свой день.
Тамара села на стул.
Я вышел из кабинета и вернулся на прежнее место.
— А я, например, и не собираюсь падать духом, — сказала женщина из Донецка. — Я с мамы пример собираюсь брать. У меня знаете какая мама?
Я смотрел, внимая.
— Она во время войны партизанам хлеб давала, так немцы её дом сожгли с двумя детьми маленькими. А в самом конце войны она на мину наступила, ей ногу оторвало.
Так она в сорок шестом году без ноги замуж вышла и меня родила. А сейчас, когда со мной такой случилось, она сюда в Москву приехала меня морально поддерживать. Я сейчас в Третьяковскую галерею пойду… Когда ещё теперь в Москву попаду…
Из кабинета вышла медсестра, стала искать кого-то глазами. Увидела весёлого старика и пошла к нему.
— Надо ещё немного полечиться, — сказала она, подходя.
Старик поднялся ей навстречу. Глаза его напряглись и лицо полностью перестало быть прежним. Такие напряжённые и бессмысленные лица бывают у штангистов, когда они держат над головой непомерную тяжесть. Я не знал, что страх имеет такое же выражение.
Я подошёл к кабинету, заглянул в него.
— Кто вас направил? — спрашивал врач у Тамары.
— Районная поликлиника.
— Делать им там нечего! Как будто у нас работы мало…
Безобразие, в сущности…
Тамара смотрела на врача влюблённым взором, и чем больше он возмущался, тем сильнее ей нравился.
А врача, видимо, искренне раздражала Тамара, её пустяковая болезнь, её груди и живот, похожие на три подушки.
Тамара чмокнула врача в щеку, чего он совершенно не желал, и выскочила в коридор. Схватила меня за руку, и мы помчались в сторону гардероба. Женщина из Донецка проводила нас глазами. Я улыбнулся ей виновато. Я был виноват в том, что уходил, а она оставалась.
Мы оделись и вышли на улицу. Тамара достала два апельсина. Один — мне, другой — себе. Я стал сдирать кожуру зубами, и мой рот наполнился душистой горечью.
День был пасмурный, но сочетание неба и снега на крыше — прекрасно по цвету.
— Здравствуй, день! — крикнул я.
— Ты чего орёшь? — удивилась Тамара. — Встал и орёт. Едем!
Мы сели в машину.
— К спекулянтке! — велела Тамара. — На улицу Вавилова.
Обретя здоровье, ей захотелось красоты.
Я привёз Тамару на улицу Вавилова. Здесь она меня с собой не позвала.
Тамара отсутствовала час или полтора, потом явилась с какой-то конструкцией на ногах, напоминающей каторжные колодки периода Смутного времени. Не хватало только звенящих волочащихся цепей.
Тамара села в машину. Оглядела своё приобретение.
— Что это? — спросил я.
— Колотырки. Как корова на копытах, — определила Тамара.
— Удобно?
— Ну что ты…
— А зачем купила?
— А черт его знает… Модно…
— Сколько? — спросил я.
— Не могу сказать. Стыдно. Совестно вслух произнести.
— Зачем ты поддерживаешь рублём недостойные элементы нашего общества? Это безнравственно.
— Ты шутишь. А ведь это так.
— Я не шучу.
— Ты себе не представляешь: она со мной так разговаривает и держится, как будто это я спекулянтка, а она учёный-физик. Я всю жизнь робею перед нахалами.
Я вывел машину из переулка. Выехал на главную улицу.
По тротуару, полоща юбкой, шла цыганка с цыганёнком на руках. На ногах у неё были фетровые боты, на плечах — плюшевая рвань. Но взгляд её был устремлён куда-то сквозь людей и, как казалось, был объят высоким гордым помыслом.
— Как бы я хотела когда-нибудь пройти вот так… — задумчиво сказала Тамара. — Ни от чего не зависеть: ни от жилья, ни от людей.
— Хиппуй! — предложил я. — Хиппи — интеллигентные цыгане.
— Ну да… — не согласилась Тамара. — В моем-то возрасте. Хиппуют с пятнадцати до двадцати пяти.
— А тебе сколько? — спросил я.
— А ты как думаешь?
— Шестнадцать.
— Правильно, — согласилась Тамара. — Мне всегда будет шестнадцать. Шестнадцать плюс старость. Шестнадцать плюс смерть. В библиотеку!
— Зачем?
— Мне надо материал собрать.
— Ты же собиралась борщ варить, как симфония.
— Борщ сожрут и спасибо не скажут. А мысли останутся. Какой-нибудь тощенький студент лет через сто придёт в библиотеку, отыщет мою брошюрку. Изучит. Скажет: «Спасибо, Тамара!» И спасёт человечество.
— Почему через сто?
— Может быть, и через год. Придёт, а книжки нет. Поехали!
… Для технического проекта число единиц оборудования подсчитывают отдельно по номенклатуре к каждому типоразмеру…
Я стал думать, как перевести на английский язык «номенклатуру» и «типоразмер». В это время раздался телефонный звонок. Мужской голос казал, что он разводится с женой и чтобы я помог ему перевезти книги. Я спросил:
— А кто это говорит?
Голос сказал:
— Володя.
Я не знал ни одного Володи и спросил:
— Какой Володя?
Голос сказал, что это — мой брат.
У меня действительно есть троюродный брат Володя, но мы разговариваем по телефону раз в семь лет, и я успеваю отвыкнуть от его голоса. В детстве его имя сократили: не «Вова», а «Лодя», и я не могу представить его под другим именем.
— Лодя? — спросил я.
— Ну да, — недовольно отозвался Лодя. Он терпеть не мог этой клички.
Однажды, в том же далёком детстве, мой папа подарил ему чашку с надписью: «Дорогому Лодуське от дяди Юры». Лодя тут же грохнул чашку об пол, за что был побит родителями, не больно, но унизительно.
— Ты не мог бы за мной приехать? — спросил Лодя.
— Я работаю, — сказал я.
Я действительно работаю. У меня задолженность в редакции 24 листа, что составляет полгода работы. Если сидеть с утра до ночи, не отвлекаясь на сон и на обед, я могу погасить задолженность за полтора месяца. Но для этого необходимо, чтобы меня никто не отвлекал. Однако я не женат, живу вне обязательств, работаю дома, и моим временем распоряжаются по собственному усмотрению.
— Я развожусь, — сказал Лодя. — Мне нужна поддержка.
Когда-то у Лоди была свадьба, но на свадьбу он меня не позвал. Ему это даже в голову не пришло, поскольку родственник я дальний, а народу и без того много.
— Я очень занят, — сказал я.
— Ну неужели ты не можешь отвлечься на полтора часа?
Когда-то мы были маленькие и встречались на днях рождения. Сейчас мы выросли и практически не видимся, за исключением тех случаев, когда кто-то умирает. Когда кто-нибудь умирает — все собираются и узнают друг о друге все новости, тихо заинтересованно переговариваясь, как ученики во время контрольной. А родственники усопшего строго оглядываются, одёргивают глазами.
Я, конечно, мог бы отказать Лоде. Но в отказе я усматриваю предательство детства и общих корней. Ведь я родился не сам по себе. До меня был мой папа, двоюродный брат Лодиного папы. Был мой дел, родной брат Лодиного деда. И общий прадед. В сущности, мы из одного древа. Но сегодня духовные и деловые связи сближают людей больше, чем кровные. И люди живут так, будто они родились не от древа, а сами по себе. И это в конце концов мстит одиночеством.
— Ладно, — сказал я. — Приеду.
— Дом с жёлтыми лоджиями, — напомнил Лодя. — Я буду стоять внизу.
Я подъехал с Ломоносовского проспекта и остановил машину против дома с жёлтыми лоджиями.
Лоди не было и близко.
Я выключил мотор. Взял с заднего сиденья папку с рукописями и стал работать, пристроив папку на колено.
…»Типоразмер» можно перевести как два слова — «тип» и «размер». А можно найти третье, которое по смыслу определяло бы «типоразмер». Я стал искать синоним.
За время работы в издательстве я перевёл много разнообразных книг: о том, как перевозить бруснику (мы экспортируем бруснику в Италию), как содержать крупный рогатый скот.
Благодаря переводам я осведомлён во многих областях промышленности и сельского хозяйства и могу быть интересным собеседником. Но никто не говорит со мной ни о бруснике, ни о числе единиц оборудования. Всем хочется говорить о странностях любви, а в этом вопросе я вторичен и банален и похож на чеховского Ипполитыча, который утверждает, что Волга впадает в Каспийское море и что спать надо ночью, а не днём.
Мои переводы уходят за границу, и я никогда не встречал ни одного своего читателя. Приехал бы какой-нибудь слаборазвитый капиталист, позвонил мне домой и спросил:
— Это мистер Мазаев?
— Я.
— Спасибо, Мазаев.
— Пожалуйста, — сказал бы я.
И это все, о чем я мечтаю.
Лодя, однако, не появлялся, хотя мы договорились, что он будет ждать меня внизу с узлом или с узлами, в зависимости от того, как они переделят имущество.
Мне надоело сидеть. Я поднялся на четвёртый этаж и позвонил в дверь.
Отворила жена брата. Она была бледная, лохматая, охваченная стихией отрицательной страсти.
— Скажи ему… — закричала она мне в лицо, не здороваясь. — Скажи ему, пусть он не забирает у меня дачу. Когда я её заработаю… Я женщина! У нас ребёнок!
Я вошёл в комнату. Лодя стоял у окна ко мне спиной, сунув кулаки в карманы. Он был толстый. И в детстве тоже был толстый, с пухлым ртом.
— Отдай ей дачу, — сказал я. — Ты же не будешь там жить.
— Я туда носа не покажу! Я вообще эту дачу ненавижу! Я её сожгу, но ей не отдам! Сожгу, а не отдам!
Лодя вытащил из кармана один кулак и потряс им над головой.
Я никогда его не видел таким. Лодя был флегма, и мне всегда казалось, что общая температура тела у него 34 градуса, как у медведя в спячке.
— Почему? — спросил я.
— Потому что она профурсетка.
Я пошёл на кухню и, пока шёл, искал синоним слову «типоразмер». Жена брата стояла посреди кухни и ждала результата переговоров.
— Он не отдаёт, — сказал я. — Он говорит, что ты профурсетка.
Жена брата посмотрела на меня глазами, сверкающими от слез. Её лицо было красивым, одухотворённым от гнева.
— Митя… — тихо сказала она. — Вот ты послушай, что было: мы собирались в гости, он сказал: «Не крась губы, тебе не идёт…» А я накрасила, потому что сейчас такая мода.
— Но если тебе не идёт…
— Но если такая мода…
Я пошёл к брату.
— Она накрасила губы, что тут особенного? — спросил я.
— Дело же не в том, накрасила она их или нет. Дело в том, что она превыше всего любит себя и свои удовольствия! А на меня ей плевать с высокой колокольни! Даже если я завтра попаду под трамвай, она вечером пойдёт в кино и будет говорить знакомым, что ей очень тяжело и надо было отвлечься. Это страшный человек, Митя! Ты её не знаешь! Это — чемпион эгоизма!
Я постоял и пошёл на кухню. Квартира была старая, довоенной постройки, коридоры длинные. Я устал ходить туда и обратно.
— Он говорит, что ты чемпион эгоизма, — сказал я жене брата.
— Просто я ему надоела, и ему надо к чему-то придраться, — на её глазах заблестели слезы. — Я все бросила ради него. Он сломал мою жизнь.
Я вздохнул и пошёл в комнату.
— Она ради тебя все бросила. Нехорошо.
— А что у неё было, чтобы жалко было бросить? Это я бросил больных родителей! Будь проклят день, когда я её встретил. Господи! — Лодя прижал руку к сердцу и поднял глаза к потолку, как святой Себастьян. — Если бы можно было проснуться, и ничего не было. Сон. Если бы можно было вернуться туда, в пять лет назад, я за версту обежал бы тот дом, в котором я её встретил.
— Ладно, — сказал я, — я пошёл!
— Куда? — растерялся Лодя и перестал быть похожим на святого Себастьяна. Стал Лодей. — Как это пошёл?
— Вы просто любите друг друга. А я как дурак хожу туда-сюда.
Я понял: у них шла борьба за власть. Лодя хотел подчинить жену. А жена отстаивала свои права на индивидуальность.
— Но книги… — Лодя пошёл за мной следом.
— Вы помиритесь, и мне придётся везти твои книги назад. Я так и буду — туда, сюда… Некогда мне.
Из кухни выскочила жена брата и схватила меня за руку. Пальцы у неё были тонкие, но очень сильные.
— Подожди! — крикнула она.
— Пусть уходит! — крикнул Лодя и, схватив меня за другую руку, потянул к двери.
Я делал шаг вправо, потом два шага влево, в зависимости от того, кто меня дёргал: Лодя или его жена. Жена была сильнее, и я побоялся за свой плечевой сустав.
— Больно же… — сказал я.
— Пусть останется, поест! Он же два часа внизу сидел! — сказала жена.
Это было справедливо, но Лодя справедливо боялся, что, если я задержусь, их зыбкие отношения примут прежний крен, и тогда Лодя останется без жены, а жена без дачи.
— Не нужна мне твоя дача, — сказала жена, отпуская мою руку.
— Да бери, пожалуйста, — уступил Лодя.
— На что она мне? Сидеть там одной, как сурок…
— Ты одна не будешь. Приятелей много.
— Приятелей много, а ты один.
Жена смотрела на Лодю. Её губы вспухли от слез, как весенние почки. В глазах стояло солнышко.
— Прости меня, — попросила она. — Я больше не буду красить губы.
— Я не могу простить. Я поклялся здоровьем нашего ребёнка. Если я тебя прощу, бог накажет…
— У бога столько дел: времена года менять. Баланс в природе поддерживать. Думаешь, ему есть время слушать твои глупые клятвы?
Жена взяла Лодю за руку, и они пошли по коридору. Вошли в комнату и закрыли за собой дверь.
Я хотел было выйти из квартиры, но не знал, как обращаться с замками.
Я заглянул в дверной глазок. Была видна лестница и лифт, уменьшенный оптикой.
Я пошёл на кухню и сел на табуретку. Очень хотелось есть. На холодильнике лежала газета. Я раскрыл её, прочитал: «Производственное объединение „Кзыл-Ту“ приступило к серийному изготовлению оригинального термоса для хранения и транспортировки обеда из трех блюд…»
Я вернулся к входной двери и стал энергично орудовать с замками. В какой-то счастливый момент дверь раскрылась. Лестница и лифт явились мне в реальных размерах.
«Стандарт»… Тогда получится: «Подсчитано отдельно по номенклатуре и каждому стандарту». Не годится. Может быть, «индивидуальность». Но слово «индивидуальность» применяется только к одушевлённому предмету и не может быть применимо к единице оборудования. Например, моя индивидуальность состоит в отсутствии всякой индивидуальности. Индивидуальность Киры — в том, что она женщина. Главное в ней — это стихия женственности, которая от неё исходит и охватывает людей, зверей и даже неодушевлённые предметы. Когда она держит в руке, скажем, ложку, то это уже не просто ложка, а ложка плюс ещё что-то, весьма загадочное и вкрадчивое.
Все люди, которых я знаю, где-то работают, что-то делают, сеют разумное, доброе, вечное и по десять лет ходят в одном и том же пальто. Кира — ничего не сеет и одевается по завтрашней моде. У неё есть манера — опаздывать на час и на два. Но если бы Кира совсем забыла о свидании, я все равно ждал бы её — день, два, неделю — до тех пор, пока она не вышла бы из дома, скажем, за хлебом и не наткнулась на мою машину случайно.
Мимо машины прошли двое: женщина и девочка лет четырех. Глаза у женщины полны слез, а губы девочки упрямо поджаты.
— Это хамство, — обиженно проговорила женщина. — Хамство, и больше ничего!
— Ну и пусть! — ответила девочка.
Я смотрел им вслед. О! Как бы я хотел, чтобы эта была моя семья. Вернее, вместо жены — Кира. А в дочках могла бы остаться именно эта юная хамка.
Из подъезда вышла Кира. Я смотрю на неё, и у меня настроение как у мальчика, которого взяли в цирк.
Кира садится в машину. Спрашивает:
— Хочешь яблоко?
— Нет, — отказываюсь я. Потом вспоминаю душистую упругость антоновки и говорю: — Вообще-то хочу…
Кира достаёт из сумки два яблока: одно для себя, другое, поменьше, — для меня. При всем своём нежелании жить, она очень следит за своим здоровьем и не забывает о витаминах.
Я поднимаю очки на лоб и начинаю есть. Она искоса следит за мной, и я вижу, что ей все во мне не нравится.
— Может, пойти работать в штат? — раздумывает Кира.
— Ни в коем случае! — пугаюсь я, потому что не в состоянии совместить эти два понятия: Кира и штат.
Потом я думаю о том, что ежедневная служба дисциплинирует её, и говорю: — А может, тебе действительно пойти в штат…
— Ты когда-нибудь играл сам с собой в бадминтон?
— Как это? — не понимаю я.
— Ну вот ты бросаешь волан. Он летит и падает в траву.
Ты подходишь, поднимаешь, возвращаешься на исходную точку. Опять бьёшь ракеткой. Волан опять летит и падает в траву. Ты опять идёшь, опять подбираешь…
— К чему ты это?
— К тому, что беседа — это тоже игра. Приём и подача.
А ведь я одна разговариваю.
— Почему?
— Я спрашиваю: «Хочешь яблоко?» Ты говоришь:
«Нет», потом тут же говоришь: «Да». Я спрашиваю: «Идти работать?» Ты говоришь «нет», потом тут же говоришь «да». Ты что, дурак?
Я боюсь сказать «нет», а потом тут же сказать «да».
— Не знаю, — говорю я, — вообще, я всегда хорошо учился…
— Господи… — вздыхает Кира.
Я обижаюсь, но не показываю вида. Иначе она скажет:
«Никогда не страдай при женщине. Вот придёшь домой и страдай сколько хочешь».
Она злится и срывает на мне злость за то, что я — не тот, кто ей нужен. Ей нужен совершенно другой человек, а вместо него я. Со мной ей плохо, но без меня ещё хуже.
Без меня ей некому будет показывать свою злость и не на ком её срывать. У неё просто лопнет сердце.
Мы едем за город. Это называется у нас «по огородам». От основного шоссе идёт бетонная дорога, по которой никто не ездит и не ходит. Куда она ведёт? Откуда она возникла?
— Тебе надо родить, — советую я.
— От кого?
— От меня.
— Я не хочу от тебя. Ты некрасивый.
— Маленький я был очень хорошенький. Хочешь, карточку покажу?
Мы съезжаем с бетонной дороги и несёмся куда-то по кочкам, мимо избушек с курами и гусями. Высокий человек в серой кепке провожает нас глазами. Он видит, что нам весело, и ему хочется вместе с нами.
Здесь я даю ей в руки руль и учу её водить машину. Я учу её уже два месяца, и она обнаруживает явные способности.
Кира не собирается водить машину, и моё обучение не имеет никакой практической пользы. Просто она выходит ко мне из своей жизни в растерянности, в раздрызгах, а я её собираю. Я даю ей в руки руль, переключаю её внимание на движение, на скорость, на повороты, и она забывает обо всем остальном. Она крепко держит руль, глаза её горят, она похожа на девочку, играющую в лапту. Я люблю её вместе с её никчёмностью и хамством. Я могу отвезти её на самое синее море и научить водным лыжам. Я могу отдышать её, как замёрзшую птицу, и в ней не будет больше хамства отчаяния, а будет корректность человека, уверенного в своём завтрашнем дне. Я говорю:
— Выходи за меня замуж.
— Но я не люблю тебя.
Я знаю: она любит другого. Для меня это не новость, и все равно я чувствую, будто мне в грудь положили холодный брусок.
Кира смотрит на меня, и ей меня жаль.
— Ты понимаешь… Я люблю твоё ко мне отношение, но то, что у нас с тобой, это совсем не то.
— Ну да… я понимаю… Но почему вы с ним не поженитесь?
— Потому что он непорядочный человек. В нем нет стремления к порядку. Он предпочитает тотальный хаос отношений.
— Зачем же любить непорядочного человека?
— Он, конечно, бывает низок, как свинья. Но зато он бывает высок, как никто. Я знаю его звёздные часы. Это звёздный человек. Ты рядом с ним все равно что губная гармошка в сравнении с органом.
Я запираю машину, и мы идём в лес.
Какая красивая осень — прохладная и строгая. Берёзы нежные, ели значительные. Я углублён в себя и не замечаю этой красоты, но она проникает через глаза, через уши независимо от меня и наполняет тишиной и смирением.
Кира останавливается и смотрит мне в лицо.
— Хочешь, я выйду за тебя замуж?
Я молчу, ожидая подвоха.
— Убей его, — серьёзно говорить Кира. Я вижу, что она не шутит.
— Не могу, — говорю я, тоже серьёзно. — С какой стати?
— Ты любишь меня?
— Да.
— Во имя любви.
— Ты считаешь, этого достаточно.
— Сто лет назад этого было вполне достаточно.
— Но он мне ничего не сделал.
— Он иссушил мою душу. Это тоже преступление.
— Попроси кого-нибудь другого, — предлагаю я.
— Другого у меня нет. Только ты.
Такая преданность меня тронула. Я колебался.
— А где я возьму ружьё?
— У милиционера, у охотника, в тире — тысяча мест.
Я задумался, глядя сквозь берёзовые стволы.
— Меня посадят в тюрьму… — торгуюсь я.
— Я приеду к тебе в Сибирь.
— Ты? В Сибирь? — усомнился я.
— А что? Там мало людей и много свежего воздуха.
Я представил себя и Киру в высоких валенках. Мы идём по сугробам, вязнем на каждом шагу, и это нам смешно.
— Ну?
Кира смотрит мне в самые зрачки, как бы подталкивая своим «ну» мою нерешительность.
— Ладно, — вяло соглашаюсь я, поскольку не умею отказывать, когда меня о чем-то просят.
Сработала гипертрофия обратной связи. Хотя, если разобраться, любовь — это и есть та самая гипертрофия, когда интересы другой стороны становятся выше, чем свои.
Мой приятель Гарик говорит обо мне, что я — бассейн на Кропоткинской, который отапливает вселенную.
Гарик, кстати, тоже обладает энергией, способной обогревать вселенную, но топит он за деньги или за обратные услуги. Его жизненная система формируется так: «Я — тебе, ты — мне». В сущности, это удобно и справедливо.
Гарик — гений доставания. Он может достать все, что угодно: югославскую кухню «Катарина», швейную машинку «Веритас», московскую прописку, птичье молоко, живую воду, и если бы Руслану понадобилась Людмила, то ему не пришлось бы лететь по небу за Черномором, рисковать, держась за бороду. Гарик привёз бы Людмилу на такси, по указанному адресу и к назначенному сроку. За деньги или за ответную услугу.
Я попросил Гарика достать мне огнестрельное оружие. Гарик сказал, что от него много грохоту, и достал мне цианистый калий по большому блату.
Мы вышли на кухню. Гарик стал отсыпать пол чайной ложки в чисто промытую баночку из-под вазелина. По внешнему виду цианистый калий походил на мелко толчённый антрацит. Острые кристаллики отливали коричневым и поблёскивали.
— А это не марганцовка? — усомнился я.
— Не пробовал, — сказал Гарик.
— А как проверить?
— Никак.
«В самом деле, — подумал я. — Кто будет проверять. Даже если пятьдесят процентов риска, то это тоже очень высокий процент».
— А сколько с тебя взяли?
Я попробовал проверить по цене. Марганцовка стоит 11 копеек. Могли, правда, запросить в десятикратном размере, учитывая дефицит, но и тогда получилось бы только рубль десять.
— Нисколько, — сказал Гарик. — Услуга за услугу.
— А какая услуга?
— Билеты в театр.
— Но это же неравноценно…
— Неизвестно, — заметил Гарик. — Тут спектакль и там…
— А я тебе что должен?
— Будешь переводить мою переписку.
— С кем? — испугался я.
— С частным детективом. Из Англии.
— Но это мелочь… — возразил я.
— Мы же друзья, — напомнил Гарик.
Дружба тоже входила в прейскурант.
Гарик закрыл баночку и сказал, чтобы я не вздумал её открывать и нюхать. Ещё он сказал, что цианистый калий — очень дефицитное средство и, если у меня останется, я должен вернуть все, что останется.
Я положил коробочку в карман и, чтобы не тянуть с этим делом, тут же позвонил «непорядочному человеку».
Трубку долго не снимали. В глубине души я мечтал, чтобы никого не оказалось дома. Но Он был дома.
— Слушаю… — отозвался хрипловатый голос много курящего человека.
— Здравствуйте, — поздоровался я.
— Здравствуйте. — Он был вежлив, но я все же чувствовал, что Он торопится и не расположен к длительной беседе с незнакомым человеком.
— Я должен с вами встретиться. У меня к вам дело.
— Какое дело, простите?
— Это не надолго, — пообещал я. — Это займёт у вас…
— Две секунды, — подсказал Гарик, имея в виду эффективность цианистого калия.
— Две секунды, — повторил я.
— Хорошо, — согласился он. — Приезжайте.
Я ожидал, что мне откроет отрицательный красавец, хозяин жизни, пират в далёких морях, предпочитающий тотальный хаос скучному порядку. Но дверь отворил невысокий лысоватый и рябоватый человек. Большой головой и тонкими ногами он неуловимо напоминал кузнечика, однако в бархатном пиджачке и с печальным взором. Мне показалось, что я ошибся.
— Это вы звонили? — спросил Кузнечик.
— Да. Это я.
— Проходите, пожалуйста.
Я вошёл в прихожую. Мне совершенно не хотелось его убивать. Наоборот, мне хотелось что-то для него сделать, например сварить кофе или поджарить картошку. Я просто не представлял себе, как буду выходить из создавшегося положения.
— Я должен перед вами извиниться, — проговорил Кузнечик, — меня срочно вызвали на прослушивание. Я должен бежать. Так что если можно — давайте на ходу и покороче.
Он смотрел мне в лицо мягко и одновременно твёрдо.
— Я должен вас убить, — сказал я мягко и в то же время твёрдо, глядя на него осмысленно и с симпатией. Чтобы он не принял меня за сумасшедшего.
Он задумался ненадолго, глядя в пол. Потом пошёл в одну из комнат и тут же вернулся с зажигалкой в замшевом чехольчике. Положил её в карман своего плаща. Он молчал, и это ставило меня в затруднительное положение.
— Почему вы молчите? — спросил я.
— А что я должен сказать? «Пожалуйста» или «Ой, не надо»… Что вы от меня ждёте?
— Я не знаю. Мне очень неудобно, — сознался я.
Он поставил ногу на маленькую табуреточку и стал затягивать шнурки на ботинках, а я стоял рядом и смотрел, как он это делает: он выстроил сначала петлю на одном шнурке, потом на другом, а потом переплёл эти петли в бантик.
— Как вы странно завязываете, — удивился я.
— В детстве так научили.
Я читал, что из летающих тарелок выходят инопланетные жители, их называют гуманоиды. Они похожи на людей и бывают трех видов: низкие, средние и трехметровые. Может быть, это — гуманоид? Он вышел из тарелки и остался. И скучает по своей планете. Иначе чем объяснить его печальный взор?
— Лично я против вас ничего не имею, — сказал я. — Может, вы сами…
— Что? — Он выпрямился.
— Убьёте себя, — прямо сказал я.
— Но мне не хочется, — прямо сказал он.
— Ради Киры…
— Я так и понял: откуда ветер дует.
— Она плачет, — грустно сказал я.
— Она всегда будет плакать. Это характер.
— Может быть. Но одно дело — плакать в свои ладошки, а другое — в мужское плечо.
— Я не могу подставлять плечо. Если я встану на эту стезю, у меня не будет другого занятия, как только подставлять плечо. Я — занятый человек. Я так устал… — вдруг пожаловался он.
— Но она страдает.
— Потому что ей больше нечем заняться. Она бездельница.
— Да. Она бездельница. Но она — ваша бездельница.
Зазвонил телефон.
— Снимите трубку, — попросил Кузнечик и пошёл к себе в кабинет.
— Я слушаю, — отозвался я.
— Кто это? — спросил голос Киры.
— Это я.
— Я тебе через десять минут перезвоню. — Кира бросила трубку.
Я тоже положил трубку. Телефон в ту же секунду зазвонил.
— Я слушаю.
— Это опять ты? Да что это такое, я звоню совсем в другое место, а набираю твой номер.
— Ты правильно набираешь, — сказал я. — Я у него.
— Дурак, — определила Кира. — И шутки твои дурацкие…
Она бросила трубку. Я дождался, пока она снова зазвонила, и сказал:
— Я слушаю…
Кира довольно долго молчала, потом спросила:
— Что ты там делаешь?
— Но мы же договорились…
— О чем мы договорились?
— Что ты приедешь ко мне в Сибирь.
— В какую Сибирь?
— Ты что, забыла?
— О чем?
Хорош бы я был…
Я бросил трубку и побежал по квартире разыскивать Кузнечика. Он стоял у себя в кабинете, торопливо перебирал какие-то бумаги.
— Мне не надо вас убивать! — сообщил я.
— Я очень рад за вас, — поздравил меня Кузнечик, не отрываясь от бумаг.
Зазвонил телефон.
— Меня нет! — крикнул Кузнечик.
Я снял трубку и снова услышал Киру.
— Его нет дома, — сказал я ей. — И перестань звонить каждую минуту.
Кузнечик чего-то не мог найти и нервничал.
— Не волнуйтесь, — сказал я. — Я с машиной. Я вас подвезу.
— Да? Это очень кстати. Тогда у нас есть ещё, — он посмотрел на часы, — одиннадцать минут.
Кузнечик вывел меня на кухню и достал из холодильника запотевшую бутылку джина.
— Мне нельзя, — сказал я.
— Мне тоже. Символически… — Он разлил джин по рюмкам.
Мы подняли рюмки и посмотрели друг на друга. Лицо у него было узкое и такое печальное, будто он знает что-то неизмеримо больше, чем все.
— Не стоит меня убивать, — серьёзно сказал он. — К чему такие хлопоты? Стар я для страстей…
— Тем более надо торопиться дать счастье.
— Некогда мне. У меня тысяча дел, которые никто за меня не сделает.
— А это тоже дело. Может быть, даже самое важное.
— Какое? — Он нахмурился, сосредоточиваясь.
— Дать счастье другому человеку.
Он внимательно посмотрел на меня и поставил рюмку.
— Насколько я понимаю: мы соперники?
— Нет, — сказал я. — Я не соперник. Она никогда не хотела меня убить.
Ехали мы в молчании. Кузнечик сидел рядом, но у меня было впечатление, что его нет. Я понял: он выключился из реальности и пребывал в своих делах.
— Вы где работаете? — спросил вдруг Кузнечик, возвращаясь в машину.
— Я — технический переводчик. Вы, наверное, подумали, что я сумасшедший, — догадался я.
— Нет. Я подумал: это мы все сумасшедшие, — он кивнул на тротуар, где текла река пешеходов. — А вы совершенно нормальный человек.
Я остановил машину против большого красивого здания.
Кузнечик выбрался из машины и пошёл, чуть склонив свою крупную голову.
Я вздохнул. Потянулся к заднему сиденью, взял папку и пристроил её на колене.
Кузнечик оглянулся и подошёл к моей машине.
— Что вы ждёте? — спросил он.
— Вас.
— Убить?
— Нет. Чтобы отвезти вас домой.
Я жду так часто, что это превратилось у меня в безусловный рефлекс.
— Не надо, — сказал Кузнечик, удивившись. — Большое спасибо. Я сам доберусь.
Он улыбнулся мне, чуть приподняв лицо, трепеща ресницами. Потом повернулся и пошёл — одинокий и непостижимый. Звёздный мальчик. Инопланетный человек. Он делает своё дело и не входит ни в чьё положение. Поэтому Кира выбрала его, а не меня. Хотя, объективно, я более красивый и положительный и предпочитаю порядок тотальному хаосу.
Через месяц случилось то, что должно было в конце концов обязательно случиться. Меня выгнали с работы.
Мой начальник Лебедев сказал, что у него нет другого выхода, поскольку если он не выгонит меня, то вышестоящий начальник выгонит его. А он, Лебедев, к этому морально не готов.
Я сказал:
— Извините, что я тратил ваши нервы.
Я рассчитывал, что моя покорность смутит Лебедева и он отменит своё решение. Но Лебедев пожал плечом и сказал:
— Каждый человек тратит другого человека. Это и называется жизнь.
По тому, как он говорил со мной, вежливо и остраненно, я увидел, что он уже сбросил меня со счётов. У него уже есть на примете другой переводчик, которому обещано моё место. Может быть, он уже сейчас сидит в раздевалке и ждёт, когда я уйду.
Я вышел от Лебедева. Перед его дверью сидела секретарша Роза. Прошлое лето я вывозил её с семьёй на дачу.
— А меня выгнали, — сказал я Розе.
Я мог рассчитывать на то, что Роза бросит все свои дела, выведет всех сотрудников на улицу и они пойдут перед издательством с лозунгами и транспарантами.
— А за что? — спросила Роза.
— За то, что я ничего не делал…
— А…
Организовывать забастовку Роза не побежала. Осталась сидеть на месте.
— А на что ты будешь жить? — спросила она.
— Что-нибудь придумаю…
Роза задумалась. Её лицо стало сомнамбулическим. Видимо, она мысленно изыскивала средства, на которые бы она существовала, если бы её выгнали с работы.
Тамара стояла возле плиты и готовила ужин: жарила яичницу с докторской колбасой.
В кухню вошла её десятилетняя дочь Катя.
— Мне грустно! — воскликнула девочка. Её голосок прозвучал пронзительно, как крик птицы.
— Это нормально, — объяснила Тамара. — Человеку не может быть только весело. Если это не идиот, конечно.
Катя постояла и ушла.
— Тамара, — сказал я, — одолжи мне денег.
— Я же при тебе купила эти колотырки. Весь аванс ушёл. Я сама думала: у кого бы перехватить. Честное слово!
Тамара показала мне искренне вытаращенные глаза.
— Я верю, — сказал я. — Извини, пожалуйста.
В кухне появился её муж Лёвка. Он был заспан и одет, как беженец. Он любил спать среди дня.
— Ты чего не раздеваешься? — спросил Лёвка.
— Я на минуту.
— Зачем ты её возил? — Лёвка глядел на меня с брезгливым любопытством.
— Она попросила, я и повёз.
— Лева! Ну я же тебе объясняла: мне надо было исключить! — вмешалась Тамара.
— Она же истеричка. В следующий раз она тебя в морг потащит. Тоже поедешь?
— Наверное, — я пожал плечами.
— Зато теперь я спокойна, — сказала Тамара.
— Можно было успокоиться меньшей ценой.
— Это тебе всегда все удаётся даром, — сказала Тамара. — А я всегда плачу втридорога за все: и за туфли, и за покой.
— Ты платишь, когда можно и не платить. А почему? Потому что у тебя низкая разрешающая способность мозга.
Тамара внимательно посмотрела на мужа, пытаясь расшифровать сложную формулировку.
— Ты дура, — расшифровал Лёвка.
— Если бы я была дура, то я не защитила бы докторскую в тридцать пять лет.
— Значит, ты умная дура.
Лёвка достал начатую бутылку водки.
— Садись с нами, — предложил он.
— Спасибо, — отказался я, потому что каждый день ем яичницу с колбасой.
— Ну, просто выпей.
— Не могу. Мне нельзя.
— А ты всегда делаешь только то, что можно?
— У меня камни.
— Они и не почувствуют.
Лёвка разлил водку по чайным чашкам. Поднял свою чашку. Ждал.
— Ну?
Когда я чувствую волевой импульс, направленный на меня, я не могу противостоять. Я выпил и потряс головой.
— Может, все-таки сядешь? — предложила Тамара.
— Да нет, — сказал я. — Пойду.
Когда-то, в студенческие времена, я привёз из Одессы старый штурвал корабля и приделал его на балконе. С внешней стороны. Моя квартира представлялась мне кораблём, уходящим в открытое море, а сам я — пират с повязкой на глазу. Я прыгал со своего корабля на чужой, бежал, громко топоча по деревянной палубе, — отнимал. Не отдавали — убивал. Ссыпал в карман драгоценности. Целовал красивых аристократок и носил повязку на правом глазу. Я глазом платил за эту вольную жизнь, а может быть, даже надевал повязку на здоровый глаз.
На сегодняшний день мой штурвал потемнел от дождей и засохшей грязи. Рядом с ним стояли пустые бутылки из-под боржома и высокая банка с олифой.
Не снимая пальто, я сел к телефону и набрал номер Лоди.
— У нас все в порядке. Спасибо, — отозвался Лодя. Он решил, что меня беспокоит его семейная жизнь, и благодарил меня за заботу.
— Одолжи мне денег, — сказал я.
— Сколько?
— Сколько есть.
— На сколько?
— На сколько можешь.
Эта неопределённость повергла Лодю в размышление.
— Я могу дать тебе десять рублей на неделю, — предложил Лодя.
— Меня это не устроит.
— А больше у меня нет.
Я молчал. Лодя воспринял моё молчание как недоверие.
— Вообще у меня есть, — признался Лодя. — Но они на срочном вкладе. Если я их оттуда возьму, я потеряю проценты.
Я молчал. Слушал.
— А вообще, если честно, проси у меня все, что хочешь. Я могу сделать тебе выгодный обмен, машину без очереди. А денег я не занимаю. Жадный я до денег.
— Спасибо, — сказал я, имея в виду машину без очереди.
— Ну, звони! — Лодя торопился окончить неприятный для себя разговор.
Я включил телевизор и стал его смотреть. Холодная водка блуждала по моим сосудам, и мне было холодно.
Когда я раньше смотрел телевизор — я помнил, что меня ждёт работа, и мучился угрызениями совести. Эти угрызения делали все передачи особенно интересными, и я смотрел от начала до конца, что бы мне ни показывали.
Сегодня я мог сидеть перед телевизором со спокойной совестью.
Шла передача о том, как готовят капитанов дальнего плавания. Каждому поступающему задают тесты. Ответы запускают в машину, а машину точно определяет — годится человек в капитаны или нет.
Зазвонил телефон. Я снял трубку.
— Кто это? — спросил звонкий голос, не то детский, не то женский.
— А кого вам надо?
— А это кто? — настаивал голос.
— Дмитрий Мазаев.
— Ты дурак! — азартно крикнул голос, и его владелец бросил трубку, чтобы я ничего не успел ответить. Чтобы последнее слово осталось за ним.
А ведь правда, понял я про себя. Я дурак. Дурак, как всякая биологическая особь, бывает разных родов и видов. Есть дураки умные, как Тамара, есть — торжественные. А я — набитый дурак. В тех дураках есть хоть какой-то смысл. Во мне — никакого.
Зерно, брошенное в землю, прорастёт ростком только весной, когда земля вспахана и ждёт этого зёрна. Я же, как полоумный пахарь, бросаю свои зёрна либо в сугробы, либо на асфальт. Мои зёрна гибнут и никогда не возвращаются мне хлебом. Книги, которые я перевожу, идут в другие страны. Женщина, которую я люблю, каждый день уходит в свою жизнь. Я как бассейн на Кропоткинской, который обогревает вселенную. А если этот бассейн вдруг закрыть, а воду выпустить, — вселенная и не заметит. Её климат не изменится.
Невозможно, да и не надо обогревать вселенную. Надо обогреть одного человека, которому нужно это тепло. Но такого человека у меня нет.
Судьба — это характер. А мой характер изменить невозможно, потому что это и есть мой типоразмер.
Каков же выход?
Можно отнестись к проблеме спортивно: делать утреннюю гимнастику, переходить к водным процедурам, совершать перед сном длительные прогулки, дышать по системе йогов, голодать раз в неделю. Но для того, чтобы так жить, надо очень сильно любить себя. Мне это скучно.
Я вспомнил про цианистый калий. Я так и не вернул его Гарику, и он остался лежать у меня в нижнем ящике письменного стола.
Я высыпал несколько кристалликов на ладонь, хотел опрокинуть в рот, но все моё существо сказало: «нет». Тогда я пошёл на кухню, отрезал кусок хлеба, помазал яблочным джемом, потряс сверху цианистым калием и начал есть. Я ел стоя, и прислушивался к себе, и машинально искал синоним к слову «типоразмер». «Модель», — нашёл я. Теперь можно умереть спокойно.
В дверь позвонили. Я доел до конца свой бутерброд, отряхнул руки и прислушался к себе. Во мне все было по-прежнему. Может быть, этот цианистый калий слишком долго валялся на складах. У него окончился срок годности, и он утратил свои первоначальные свойства.
Я пошёл в прихожую и открыл дверь. На пороге стоял Гари к.
— Ты за цианистым калием? — спросил я. — У меня его нет.
— А куда ты его дел? — поинтересовался Гарик.
— Съел.
— Черт с ним, с калием. Я тебе письмо принёс. Переведёшь?
Мы прошли в комнату. Гарик увидел штурвал за окном.
— Это что, колесо от прялки?
Я не стал объяснять. Во мне что-то происходило, будто взбегали пузырьки с шампанским. Я испугался и, чтобы отвлечься, развернул письмо.
Частный детектив из Англии советовал Гарику браться только за такие дела, которые совпадают с его нравственными принципами. Чтобы не было противоречий между поступками и убеждениями.
— А зачем это тебе? — спросил я. — Ты хочешь сделать кому-нибудь услугу?
— Если не передумаю, — сказал Гарик.
— Не передумаешь.
— Почему это? — обиделся Гарик.
— Потому что ты любишь материальные блага. Тебе нравится иметь все.
— Иметь все и не иметь ничего — одно и то же, — с убеждённостью сказал Гарик.
— Возможно, — согласился я. — Но лучше это утверждать, когда имеешь все. Иначе это выглядит, как платформа неудачника.
— Иметь все нужно только для того, чтобы плюнуть на это «все» и выйти на новый виток.
— А что на новом витке? Как там живут?
— Как ты…
— То есть…
— Любовь. В широком смысле слова: все отдавать ближнему и ничего не просить взамен. Такие люди редкость. Но они всегда были. И есть.
— Предположим, что я на новом витке человеческого сознания. Но мне-то от этого что? Какая польза?
— Ты долго будешь жить. Таких, как ты, природа долго держит на земле.
Я закрыл глаза. Во мне с каждой минутой нарастала какая-то общая разряженность, будто меня с большой глубины поднимали на поверхность.
— Кто знает, — тихо сказал я. — Если меня проверить по машине, может, я по призванию пират в далёких морях.
Может, моя стихия отбирать. А не отдают — убивать.
— Но ведь и пирата могут убить.
— Могут. Но когда он живёт — он живёт.
— Неизвестно, о чем думает пират, когда он остаётся один.
Гарик подошёл к телефону и набрал номер.
— Скажи моей жене, что я у тебя, — торопливо зашептал он и протянул мне трубку. Для того, чтобы её взять, я должен был подняться с кресла.
— Я не могу встать, — сказал я.
Гарик не стал спрашивать: «Почему?» Он поднёс телефон, насколько хватило шнура, и поставил его возле меня на пол.
— Гарик у меня, — сказал я, не поздоровавшись.
— Скажи, что я скоро вернусь, — прошептал Гарик.
— Он скоро вернётся, — повторил я.
Жена Гарика прислушивалась, как бы определяя процент правды в моем голосе.
Гарик взял у меня трубку и повторил жене все то же самое. Привычка врать и выкручиваться превратилась у него в безусловный рефлекс. Так же как у меня — ждать. И когда Гарик говорил правду, то вроде тоже врал. Он положил трубку и вздохнул с облегчением, будто удачно проскочил сквозь опасность.
— Ну ладно, я пойду, — задумчиво предположил он и действительно ушёл.
Я с трудом добрался до постели и лёг прямо в пальто. Боль во мне росла, набирала силу, и грозила сделаться непереносимой.
Я стал искать позу, чтобы приспособиться к боли. Потом лёг на пол и принялся кататься.
Сколько прошло времени, я не помню. Но вдруг в какую-то минуту мне стало все все равно. Я понял, что умираю. Но и это мне тоже было все равно.
Человек не может смириться с мыслью о смерти, и поэтому мудрая природа опускает на него безразличие. Как самозащиту.
В литературе я читал, что перед смертью человек мысленным взором обегает свою жизнь. Я её позабыл. Мне казалось, будто я плыву в океане на узком деревянном плоту. Мой плот чуть покачивается на волнах. Его все дальше относит от берега.
Я открыл глаза и увидел посреди комнаты Киру. Я не удивился, как она здесь возникла. Мне было все равно. Но я не хотел, чтобы она видела, как я умираю. Собаки, кстати, тоже предпочитают делать это без свидетелей.
Я усилием воли сосредоточил в себе память. Я как бы привстал с плота. Спросил:
— Как ты вошла?
— Не заперто было, — ответила Кира. — А ты почему на полу?
— Умираю, — сказал я отчуждённо, будто речь шла о ком-то постороннем.
— А я замуж выхожу, — сообщила Кира и села возле меня на пол. — Ты рад?
— Да.
— Или нет?
Я устал неимоверно, мне хотелось снова опуститься на свой плот. Но я сосредоточился и сказал:
— Я рад за тебя. Ты молодец.
— Это ты молодец. Ты возвёл меня в ранг королевы, и я сама стала иначе к себе относиться. А ведь другие относятся к человеку так, как он сам к себе относится. Правда?
Я закрыл глаза, и мой плот стал съезжать с волны, как с горы. Он все съезжал и съезжал… Но что-то держало меня, будто за волосы. Вопрос Киры. Она что-то спрашивала, и я не мог выпасть из времени, пока не отвечу на её вопрос.
— Поэтому я и не работаю, — проговорила Кира откуда-то издалека. — Королевы ведь не работают?
— Не работают, — повторил я последние услышанные слова.
— Или что-то делают? — усомнилась Кира.
— Что-то делают, — повторил я.
Кира могла разозлиться и сказать, что разговаривает сама с собой, но мне было все равно.
— Что с тобой? — заметила Кира.
— Умираю…
— Да брось ты…
— Налей мне в ванну горячую воду, — попросил я, чтобы отослать её от себя.
Она побежала в ванную и запела. Я слышал плеск воды и её голос.
Потом она вошла и спросила:
— Тебе как лучше, чтобы я ушла или осталась?
Мне хотелось, чтобы она ушла, но сказать это было невежливо.
— Как хочешь…
— Тогда я пойду.
Кира хлопнула дверью и побежала вниз по лестнице. Я лежал и какое-то время слышал её шаги. Слабая тень сожаления качнулась во мне, оттягивая меня от равнодушия.
Я закрыл глаза. Меня снова потянуло в глубину океана, но я снова не мог в него погрузиться. Мне опять что-то мешало. Телефон. Он звонил беспрестанно, как будто испортился контакт.
Я» протянул руку, нащупал телефон и взял трубку Я поднёс её к уху и услышал голос Тамары. Мы жили в одном подъезде, и Тамарин голос звучал так громко, как будто она стояла здесь же и кричала мне в ухо. Она кричала, чтобы я повёз её завтра по всем фирменным магазинам: «Ванда», «Власта», «Лейпциг» и «Ядран».
Солёная волна накрыла меня с головой. Я выплюнул воду и сказал:
— Но ведь «Лейпциг» и «Власта» через дорогу.
— Ага… — заорала Тамара, будто я подкинул сухой хворост в её костёр. — «Ванда» — в центре. А «Ядран» — на выезде из Москвы. На полпути к Ленинграду.
Тамара молчала. Ждала. Я должен был ей что-то ответить.
— Ладно, — ответил я. — Если не умру…
Я положил трубку. Отдыхал. Боль куда-то ушла. Я ощущал её как воспоминание о боли.
Может быть, цианистый калий в сочетании с яблочным джемом даёт какое-то нейтральное соединение. А скорее всего Гарика просто надули. Система «Я — тебе, ты — мне» оказалась ненадёжной.
Я закрыл глаза и поплыл в обыкновенный сон. Меня по-прежнему чуть покачивало на волнах, но мой плот шёл к берегу.
Я уже знал, что не умру. Иначе кто же повезёт Тамару по магазинам…