Мамбет в первый день каникул приехал на зимнее пастбище. Все ему здесь было ново, интересно. Хотелось сразу же обойти все вокруг. Покормить из рук свою любимую овцу — Белохвостую. Побегать с огромными псами, стерегущими отару. Залезть под домик, в котором теперь живут родители, посмотреть, как там. Ведь это уже не глиняная кибитка, а деревянный дом на колесах, с огромной трубой, как у первобытного паровоза. Конечно же надо было сначала все осмотреть, а потом отогреваться с дороги.
Но отец и мать жарко натопили железную печку и не выпускали долгожданного гостя на холод, все расспрашивали, как там в аиле, как себя чувствует бабушка Гюльнийса да что делает дядя Осмон. В который раз просматривали тетради и громко радовались первым пятеркам своего «последыша». Так родители называли Мамбета между собой.
Зимний вечер короток, что воробушкин носик. Мамбет не успел оглянуться, как его покормили и уложили спать. Мол, устал с дороги, отдыхай. Отец тоже завалился на кошму — он дежурил круглые сутки и теперь сразу же уснул, тихонько засвистел носом. Во сне он не храпит, а тихонько, словно теплый ветерок в зарослях, посвистывает носом.
Мать взяла фонарь «летучая мышь» и ушла к овцам.
Как только дверь за нею закрылась, Мамбет встал, немножко выкрутил фитиль запасного фонаря, висевшего над дверью. Обулся. Оделся в штопаную-перештопаную материну шубейку, которая не пропускает ни дождя, ни холода, ни жары. Нахлобучил на голову огромный отцовский малахай и снова прикрутил фитиль. Совсем гасить нельзя, этот фонарь должен гореть на всякий случай всю ночь.
Тихонько, на цыпочках Мамбет вышел из теплого уютного домика в студеную ветреную тьму.
Январская ночь на Тянь-Шане черна и постыла. Сердитый ветер, вырвавшись из высокогорного ущелья, воет, как голодный волк, и гонит по долине то дождь, то снег, то колючую, насквозь пронизывающую пургу. Нет от него спасения даже в зарослях арчи. А вокруг одинокого жилья чабанов — ни кустика, ни оградки. Во все стороны — широкая вольная степь, ровная, словно огромное озеро, окруженное вечными островерхими ледниками. Оттого-то ветры свирепствуют здесь дикими необузданными табунами.
Закрыв за собою дверь, Мамбет невольно прислонился к стенке, чтобы осмотреться, прислушаться. Он знал, что овцы, тесно прижавшись одна к другой, лежат здесь, возле домика. Их целая тысяча, а может, и больше. Но как ни прислушивался, в тугом гуле и вое ветра не слышал никаких признаков жизни огромной отары. Да и увидеть ничего не удавалось. Не скоро в шумящей, рокочущей тьме качнулось мутно-желтое пятно. Это фонарь в руках матери, которая целую ночь должна ходить вокруг отары.
Мамбету жалко стало маму. Ей холодно и страшно И он направился к ней на помощь.
В письме на фронт он обещал брату Нургазы, что во время каникул будет помогать матери и отцу, как взрослый. Хватит считать его ребенком, раз пошел уже десятый год.
За шумом ветра Мамбет подошел к матери совсем близко. И хотел уже заговорить, как она вдруг остановилась, словно заметила что-то неладное. Наклонила голову, подставляя ветру более чуткое левое ухо.
Насторожился и Мамбет. Стал всматриваться в темноту. Но ничего опасного для овец он не видел.
— Мама, что там? — спросил он в тревоге.
Но ветер леденистой волной ударил в лицо и заглушил его слова.
— Мама! — во весь голос крикнул Мамбет и подбежал к матери.
— Вай! — сердито махнула мать. — Ну тебя, Мамбет! Напугал! Думала, волк подкрадывается. Ничего не вижу и не слышу, а спиной чувствую: кто-то есть рядом, кто-то приближается.
— Мам, ты всегда говоришь, что спиной чувствуешь. Как это у тебя получается? — перекрикивая ветер, спрашивал Мамбет.
— Это не только у меня, у каждого чабана, — ответила Урумкан, прикрывая сына полой непромокаемого дождевика. — Ходишь, бывает, целую ночь. И ничего. А потом вдруг станет страшно, и кажется, кто-то стоит за спиной, крадется к отаре.
По спине Мамбета пробежала целая стая мурашек.
— Не успеешь ничего сообразить, а уж собаки начинают бегать, лаять.
— Мам, а сегодня тебе спина ничего плохого не говорит? — с тревогой спросил Мамбет.
— Сегодня она у меня так замерзла, что скреби волчьей лапой — не почувствует.
— Померзнут ягнята, — Мамбет по-хозяйски вздохнул. — Мама, давай я похожу с фонарем, а ты иди погрейся.
— Что ты! Иди лучше спи, силы набирайся. Расти поскорей, может, заменишь меня.
— Мама, ну ты только часок усни, а я похожу с фонарем.
— Утром сама разбужу тебя. Покараулишь, а я прикорну!
Мамбет неохотно пошел домой. Возле двери он остановился. Прислушался. Ветер стал немного тише. То там, то тут раздавалось сонное блеянье овец. Голодно и тоскливо зевнул Койбагар, лежавший на железной крыше домика.
Холодно Койбагару. Голодно. Ему, видно, еще с вечера хотелось есть: вечером чабаны не кормят собак, чтоб ночью не спали. Мамбет не выдержал, нарушил этот суровый закон, вынес кусок мяса и бросил на крышу. Голодный пес на лету проглотил мясо, только зубами клацнул.
Лишь после этого Мамбет ушел спать.
Койбагар в благодарность Мамбету еще внимательнее стал следить за мутно-желтым фонарем, движущимся вокруг отары.
«Всю ночь ходит хозяйка вокруг притихшей отары. И чего ей не спится? — думает Койбагар. — Ведь все равно постороннего первым услышит он, Койбагар, или в крайнем случае Актайлак, лежащий с другой стороны двора, на куче всегда теплого овечьего навоза. Хозяин обязательно прикорнул бы где-нибудь под стенкой, покурил бы и вздремнул. А она не уснет!..»
В щелку залепленного снегом глаза Койбагар настороженно смотрит на движущееся по кругу желтое пятно.
Вот хозяйка остановилась на заветренной стороне. Задумалась. Села на мокрую прошлогоднюю траву. Подложила под себя одну ногу, как поленце, и сидит.
Увидев, что фонарь больше не движется вокруг отары. Койбагар поднял голову, насторожился, принюхался. Теперь надо быть начеку. Вокруг — только запах спящих овец да унылое завыванье ослабевшего к утру ветра.
Но вот со стороны приземистых арчевых зарослей потянуло чем-то острым, противным, как прокисшая требуха.
Пес тревожно вскочил, весь напружинился и увидел своего напарника Актайлака, который стоял на куче навоза и также настороженно смотрел в сторону арчевника.
И вдруг сразу оба громко, тревожно залаяли и побежали вокруг спящей отары.
Этот Актайлак! Никогда прежде него ничего не заметишь! — досадовал Койбагар и во весь дух колесил вокруг отары, громко лая и прискуливая.
Бегали они навстречу друг другу. При сближении пытались укусить один другого. Но на большой скорости это не удавалось. А останавливаться нельзя — надо бегать, чтоб не подпустить к отаре врага.
— Вай? — очнувшись, вскрикнула Урумкан.
Увидев сбившуюся в кучу отару и бегающих вокруг нее взбудораженных собак, Урумкан сразу поняла, что где-то поблизости самый лютый враг овцевода — волк.
Бежать в домик, разбудить мужа или хоть взять ружье! Но кто знает, где эти звери и сколько их? Может, уже совсем рядом и ждут только удобного момента? Пока сбегаешь за ружьем, задерут овцу!
Урумкан схватила укурук — длинную палку с петлей на конце, вскочила на коня, который тоже целую ночь дежурит на привязи, и поскакала вокруг отары. Но лишь начиная третий круг, заметила неохотно уходящего прочь огромного волка.
— Койбагар! Актайлак! — позвала она собак. Огрела коня плеткой и с победным криком помчалась за волком.
Зверь оглянулся. Злобно сверкнул зелеными глазами. И припустил еще быстрей.
— Вай, вай, шайтан! — кричала Урумкан вслед убегающему хищнику и подуськивала собак.
Услышав тревожный лай собак, Мамбет соскочил с постели одновременно с отцом. Отец схватил ружье и убежал. Мамбет — следом за ним с фонарем: думал, что отец впопыхах забыл фонарь.
В темноте Мамбет сразу потерял отца. Чтобы прогнать страх, он вовсю выкрутил фитиль. Поднял фонарь повыше и, внимательно озираясь, пошел вокруг сбившейся к домику отары. Дошел уже до навозной кучи, на которой живет Актайлак. И вдруг увидел ягненка, ошалело бегающего туда-сюда в стороне от стада.
Наверное, потерял матку, догадался мальчик. Догнал глупыша и накрыл длинной полой шубейки. Фонарь у него стоит позади. А впереди тьма-тьмущая. Ни отца, ни матери. Они где-то там, где сердито лают собаки.
И вдруг Мамбету почудилось два волчьих глаза. Зеленые! Горящие! А потом и клыки сверкнули — длинные, белые, точь-в-точь как на картинке. Приближаются эти острые клыки и клацают так, что холод по спине пробегает.
Мамбет сильнее прижал ягненка, чтоб не кричал. А то волк сразу услышит. И вдруг вспомнил про фонарь. Не оглядываясь, нащупал его одной рукой. Выставил наперед, как щит.
И клыки, и зеленые волчьи глаза сразу исчезли. Впереди, совсем недалеко, раскачивалась какая-то былинка…
Кто его знает, был это волк или нет. Но главное, что Мамбет не растерялся, вспомнил про фонарь…
Конечно, в письме брату-фронтовику Мамбет не будет хвастаться, но обязательно напишет, что волки боятся фонаря, особенно если фитиль выкрутить посильней…
Возле зарослей арчи Урумкан остановила коня и лишь теперь заметила, что с нею бежал только Койбагар, да и тот, слыша далекий тревожный лай почему-то отставшего Актайлака, жалобно скулил и порывался назад, просился отпустить его. Сердце подсказало хозяйке, что возле отары пес нужнее, чем здесь, и она, гикнув, послала Койбагара назад. Умный пес мигом скрылся в густой предрассветной тьме.
Урумкан поняла, что волка она может и не догнать, а там, в отаре, без нее случится беда, и поклялась никогда больше не разлучаться с ружьем.
Ружье, собака и фонарь — верные помощники чабана. С ними ночью нельзя расставаться ни на минуту.
Вдруг позади раздался выстрел, второй. Потом — жалобное тявканье собаки и отчаянный лай другой.
Круто повернув коня, Урумкан еще сильнее погнала его к стойбищу. В полукилометре от домика с кем-то злобно грызлись собаки да грозно покрикивал Токторбай.
Однако, пока Урумкан прискакала, все уже стихло. В ложбине лежал волк. Могучий, широкогрудый Койбагар сидел рядом и зализывал рану на правой ноге. А Токторбай нес на руках овцу.
— Задушил? — закричала Урумкан. — Белохвостая?
— Не успел. Только отбил от отары и гнал в горы, — мрачно ответил Токторбай. — Ты-то чего побежала от овец?
— За волком погналась. Думала, петлю накину…
— Будто волки глупее тебя! Они шли вдвоем, с двух сторон. Сама знаешь, в одиночку они редко охотятся.
— Потому и погналась, что приняла его за того, одноухого. Он же в одиночку ходит! Хотела расправиться с ним.
— Прыткая! Что, не знаешь, что одноухий прихрамывает! А этот бежал как джейран. Ну, ладно, вези ее.
— Ой, ну хоть жива! — обрадовалась Урумкан и взяла овцу на коня. — А ты забери волка, шкуру снимешь. Да, а ягненок? Где ягненок Белохвостой?
— Если в отаре нет, значит, все-таки унес волк. Тогда их, выходит, было не два, а больше.
Урумкан повернула коня, словно собиралась гнаться за неведомым хищником. Но лишь печально покачала головой. Теперь не догонишь…
Белохвостая — самая любимая овца. Из-за нее-то Урумкан и стала чабаном.
В позапрошлом году снежный обвал присыпал отару, укрывшуюся от непогоды под скалой. Много овец погибло. Много ягнят-сосунков осталось без маток. Пришлось раздавать малышей колхозникам, чтоб спасали, кто как может. Урумкан тогда не работала, потому что Мамбет был еще маленьким. Она взяла двадцать ягнят. Отпоила их коровьим молоком, выходила. Правление колхоза премировало ее ярочкой, которая больше всех полюбилась Мамбету. Ярочка была шустрая, игривая. Вся черная, а хвостик белый. За это и прозвали ее Белохвостой.
Осенью, когда овечка подросла и нагуляла много жиру, Урумкан решила зарезать ее на мясо. А тут пришел председатель колхоза.
— О-о! — удивился он, осматривая Белохвостую. — Сразу видно, что в добрых руках побывала ярочка! У других годовалые овцы меньше этой… Урумкан, а что, если и тебе пойти чабаном? А? Будете вместе с мужем работать. А то его напарник, сама знаешь, совсем уже старый, на коня сесть не может.
И уговорил. Урумкан поручила Мамбета бабушке. Уехала на ферму. А Белохвостую не стала резать, повезла в колхозную отару — на счастье.
Но неужели такое худое счастье всегда будет подкарауливать Урумкан? Первого же ягненка любимой овцы сожрали волки! Теперь жди второго… А когда это будет? Да и неизвестно еще, что случится и с ним…
Пустив Белохвостую в отару, Урумкан привязала коня возле домика и подошла к окошку посмотреть, как спит ее гость. Глянула в стеклышко, да так и ахнула. И — скорей в дом.
При тусклом свете фонаря Мамбет поил изо рта маленького кривоногого ягненка.
— Белохвостый! — узнала Урумкан, как только переступила порог. — Где ты его подобрал? А отец решил, что его волк унес!
Мамбет долго молчал: у него был полон рот молока.
А когда ягненок выпил все молоко, Мамбет солидно сказал про волка:
— Побоялся!
И только после этого не спеша рассказал, как было дело.
Выслушав его, мать ласково погладила по колючей, недавно бритой иссиня-черной голове и сказала:
— Ну вот — подрастет Белохвостый, сошьем тебе красивую шапку.
— Такую же, как у председателя? — обрадовался Мамбет, как-то не полностью уловив смысл слов матери.
А однажды вечером, уже перед окончанием каникул, отец позвал Мамбета во двор и сказал, что хочет зарезать Белохвостого.
— Зарезать? Такого ягненка резать? — Мамбет замахал руками, заплакал. — Не дам! Не дам! Что я, спасал его от волков, чтоб резать? Да? По-вашему, я такой, да?
— Не такой, не такой, — пряча остро наточенный нож, сдался отец. — Но шапку тебе из чего шить?
— А что, обязательно из живого ягненка? Да?
— Тогда сам скажи, из чего?
— Лучше совсем не из чего! У меня еще хорошая, — и Мамбет сильнее нахлобучил старый малахай, который закрывал ему глаза, а если чуть натянешь, то и нос нагреет.
И, уже далеко отойдя от отца, с ягненком на руках, бросил сердито:
— И вообще шапки надо шить из волков, а не из ягнят! Пора кончать с этими байскими пережитками.
Отец только руками развел.
Вечером приехал председатель колхоза, чернобородый Джюнус. И отец рассказал ему о случае с ягненком.
Председатель подошел к Мамбету, который уже устраивался спать. Положил ему на плечо тяжелую, самую сильную во всем колхозе руку и совершенно серьезно сказал:
— Да, бережливый будет хозяин, прижимистый! Мне бы такого в помощники!
Долго не мог уснуть после этого Мамбет, все гадал — хорошее сказал про него председатель или плохое. И только утром, когда отец ушел к овцам, а мать вернулась на отдых, Мамбет узнал, что прижимистый — это такой хозяин, который никому не позволит переводить колхозное добро.
— Мама, мам! А Джюнус возьмет меня помощником?
— Возьмет, только расти поскорее! — ложась в постель, сказала мать.
— Мам, а я отпущу бороду, как у председателя?
— Отпустишь. Побольше гуляй на солнце, тогда борода лучше вырастет.
Мамбет прильнул к засыпающей матери, приластился, как ягненок.
* * *
В весенние каникулы Мамбет опять приехал на джяйляо.
И вот его первая весенняя ночь в горах.
Снег уже растаял, и от этого ночь казалась совершенно черной. По ущелью дул пронзительный холодный ветер. Он нес мелкий, колючий, как песок, дождь. От холода овцы так сбились в кучу, что между ними копытцем не ступишь. И это опасно для ягнят, которые должны сегодня родиться: в тесноте их затопчут.
Урумкан и Токторбай уверены, что именно в эту непутевую ночь на свет появится много ягнят. Такую ночь чабаны называют ночью большого окота и, конечно, не спят. С самого вечера они дежурят по очереди. Один греется, а другой ходит вокруг отары.
Не спал в эту ночь и Мамбет. Он надеялся первым услышать голос новорожденного ягненка. Ему хотелось раньше всех взять на руки тепленького курчавого барашка.
Узнав от отца, что будет холодная ночь, Мамбет еще с вечера наносил на крышу домика сухого сена, чтобы псу было потеплее. Отец и за это ругает, говорит, что в тепле собака уснет и перестанет караулить овец.
— Лежи, Койбагар, лежи, — погладил его Мамбет по мокрой шерсти, густой и кудлатой, как старая овчина, — только ты, Койбагарчик, чуть-чуть подвинься, а то сено мокрое. Вот так. — И Мамбет прилег на сено, согретое горячим песьим телом.
Недалеко от домика во тьме бледно помигивал желтый огонек фонаря. Овцы молчали, притихли, притаились, словно не меньше людей понимали, что в эту черную, непогожую ночь в их стаде начнется огромное праздничное событие.
Мама ходит вокруг отары и не знает, что теперь она не одна. Даже не догадывается, сколько глаз смотрит сегодня за отарой.
Мамбет начинает мерзнуть. Дождь затекает за воротник. Холодные капельки пробираются к голому телу и ползут по спине, как ледяные сосульки. Мамбет вздрагивает и думает, что мама, наверное, вот также чувствует спиной, когда сзади подкрадывается волк…
Но мало-помалу дождь перестал. Ветер высушил кудлатую шерсть собаки. Мокрой осталась только старая шубейка на Мамбете. Руки Мамбет грел под брюхом Койбагара. И все равно так замерз, что, появись возле отары стая волков, не смог бы ни вскрикнуть, ни шевельнуться…
Ветер шелестит в куче сена все тише. И вот уже почти не шелестит, а только посвистывает, как отец во сне.
В этом чуть слышном, затаенном посвисте мальчику чудится то дремкое посапывание Койбагара, то далекий вой одинокого, самого опасного своей беспощадностью, вечно голодного волка. И вдруг снизу послышалось что-то нежное, радостное, волнующее. Так волнует и радует песня, которую слышишь, пробуждаясь на рассвете.
Мамбет затаил дыхание.
— Меее! — донесся уже явственнее тонкий голосок новорожденного ягненка.
Эх, Мамбет как соскочит! Как вскрикнет!
Уж что он крикнул, сам не знает. Просто радостно подал голос навстречу этой новорожденной жизни.
Холода и дремоты как не бывало! Чуть не кубарем скатился он с крыши по шаткой узенькой лесенке. Совсем рядом, теперь уже даже понятно было, где именно все громче, все настойчивее блеял только что появившийся на свет ягненок.
— Мам! Есть, есть! — кричал Мамбет, пробираясь между спящими овцами.
Пока подошла мать, Мамбет уже нашел и сунул за пазуху мокрого курчавого барашка. При свете фонаря он рассмотрел новорожденного и еще больше обрадовался:
— Мама, у него тоже беленький хвостик! Наверно, родия Белохвостой.
Мать тоже с трудом добралась до окотившейся овцы. И тут же сказала сыну:
— Неси этого в тепло и зови отца. Овцу тоже надо в комнату, у нее, кажется, будет еще ягненочек!
Мамбет вбежал в дом с радостным криком. Отец проснулся и побежал к отаре. А Мамбет выкрутил фитиль фонаря и поставил ягненка на длинные, дрожащие ножки. Черный курчавый ягненок мелко затряс беленьким хвостиком-коротелькой, а потом вдруг заблеял громко, победно и сделал шаг вперед.
— Теперь уже три белохвостых! — не мог нарадоваться Мамбет.
А к утру овца принесла белокопытого, со звездочкой на лбу и тоже белохвостого.
— Четыре, четыре белохвостых! — торжествовал Мамбет и целый день везде, где только мог, писал эту цифру.
В тот день очень многие овечки окотились. И двойняшек было столько, что мама на радостях нажарила целую гору боорсаков[1].
Отец наелся досыта и щедро сказал Мамбету:
— Ну, уж из этого белохвостого, что ты подкараулил сам, обязательно сделаем тебе шапку. Двоих все равно матке трудно кормить, молока не хватит.
Мамбет промолчал, сделал вид, что ничего не слышит. А сам решил тайком отдавать белохвостым ягнятам всю свою долю молока.
Дня через два приехала почтальонка, привезла письмо от бабушки и газету, в которой были портреты матери и отца Мамбета. В газете их называли маяками трудового фронта. Так сказала почтальонка. Мамбет догадался, что маяками родителей называют за то, что они целую ночь без устали маячат вокруг отары, ходят с фонарями, помахивают, не подпускают волков.
Пока Мамбет рассматривал картинки в газете, отец написал записку председателю. Писал он медленно, будто черепаха ползет на гору, а буквы ставил огромные, жирные, как следы мокрой курицы в ныли. Написал, отдал записку почтальонке и ушел.
А почтальонка девушка добрая и, пожалуй, самая красивая на свете. Она прочитала Мамбету записку. И они вместе порадовались, что отец не забыл написать председателю о том, как им помогал Мамбет в первую ночь большого окота… Хорошая она, эта почтальонка. Не зря же у нее такое нежное имя, Айгюль — лунный цветок.
Зима наконец выдохлась, перестала дуть холодными ветрами из ледниковых ущелий. Со снежных гор вместе с веселыми ручейками спустились цветы. Желтенькие, голубые, красные и всякие-всякие.
Был самый веселый, самый солнечный день, когда на пастбище опять приехал председатель.
Отец пас у самых снеговых гор. Вся отара отсюда казалась горсточкой синеватых камушков, брошенных в первую весеннюю траву.
Мать наводила порядок вокруг домика, готовилась к первомайскому празднику. Мамбет ей помогал.
Председатель поставил коня за домом. Поздоровался и с матерью и с Мамбетом за руку. Расспросил, как идут дела. Какой приплод…
Джюнус пристально смотрел на Мамбета и пощипывал черную длинную бородку. Он совсем не старик. А бороду, говорят, завел для солидности. Председателем выбрали, когда вернулся с фронта после тяжелого ранения, а лет ему было всего только двадцать. Боялся, что не станут слушаться такого молодого, вот и отрастил бороду.
Постоял председатель перед Мамбетом, потеребил свою бороду, а потом насупил большие, колючие брови да и говорит строго, серьезно:
— Что же, товарищ Мамбет Токторбаев? Дошли слухи, что опять отказался от премии, не разрешаешь резать ягненка на шапку?
Сперва Мамбет думал, что его хотят ругать. А потом все понял и ответил точно так, как отвечал отцу:
— Нельзя из живого ягненка шапку шить!
— Молодец! Хорошим хозяином вырастешь! — солидно сказал председатель. — Давай вместе напишем такое письмо во Фрунзе, чтоб совсем запретили шить шапки из живых ягнят.
— Напишем! — засиял Мамбет.
— А теперь получай. На этот раз мы решили дать тебе такую премию, что уж не откажешься…
Председатель вынул из-за пазухи шапку из меха золотистой лисицы, с голубым верхом и подал ее Мамбету.
Мальчик обеими руками, бережно, словно хрупкую вазу, взял невиданную шапку и широко открытыми глазами начал рассматривать ее со всех сторон. Она была воздушно легкой. Колпак из бирюзового бархата сверкал, словно осколок утреннего неба над снеговыми горами. А вокруг него, казалось, свернулась калачиком живая лиса. Золотистый мех был так нежен, пушист, что мальчик боялся дышать на него, как на одуванчик!
Бесподобная шапка!
Русские мальчишки такой шапки, пожалуй, в жизни не видывали, если они не бывали в Киргизии, в стране, где много солнца, цветов и золотистых лисиц.
— Надень, померяй, — теперь уже улыбался председатель, — ты ее заработал!
А мама в это время почему-то вытирала слезы.
Чудная она, не знает, когда надо плакать, а когда радоваться.
Мамбет посмотрел и внутрь шапки, на алую, как первый тюльпан, шелковую подкладку. Стянул с головы отцов малахай. Зажал его коленями: он еще может пригодиться! И осторожно, торжественно надел легкую, воздушно-пушистую, солнечно-рыжую лисью шапку.
— А теперь прокатись в моем седле, — вдобавок ко всему предложил председатель своего белого, как снег, коня. — Скачи к отцу, покажись ему.
Вот уж такой щедрости Мамбет не ожидал!
И по зеленому раздолью, словно ветром подхваченный, полетел на белом коне золотистый, сверкающий под ярким солнцем одуванчик.
— Ты где это шапку такую раздобыл? — удивился отец, когда прискакал к нему Мамбет.
Сдвинув обновку набекрень, Мамбет гордо сказал:
— Сам заработал!
Отец поцокал языком, покачал головой и сказал:
— Напиши об этом Нургазы, пусть все на фронте знают, какой у него брат. Про шапку так и передай, что сам заработал.
Примечания
- Боорсаки — жаренное в масло кругленькое печенье.