Весной и летом лучше всего вставать ранним утром. Если проснёшься поздно, когда солнце уже нагрело комнату, то потом болит голова, нет аппетита и вообще какая-то вялость и лень нападают. Весь день тогда ходишь сонный. В таких случаях даже зарядка плохо помогает.
Другое дело, когда встанешь вместе с солнцем. Только первые весёлые лучи брызнут из-за крыш — и ты на ногах! Сначала, конечно, не хочется отрываться от подушки. Думаешь — дай ещё сосну минут десять. Но соберёшься с мужеством, сбросишь одеяло, раскроешь окно и, вдохнув полной грудью утренний воздух, начинаешь «заряжаться».
Пулемёт, миномёт или там пушку зарядить нетрудно — вложил пулемётную ленту или снаряды и готово. Человеку же нужно заряжаться силой и энергией. А такой пилюли, чтобы проглотил и стал сильным, ещё не придумали. Вот тут и приходится махать руками, ногами, бегать, приседать, прыгать. В общем, минут десять-пятнадцать заниматься гимнастикой. Замечательное занятие! А кто гимнастикой не занимается, тот хилый человек — он скоро сделается морщинистым и, наверное, лысым. Чтобы не быть таким, я встаю рано.
Вот и сегодня — встал чуть свет. И очень хорошо сделал: во-первых, я много увидел и узнал, а во-вторых, получил большое и ответственное задание, о чём и постараюсь рассказать.
Пока я делал зарядку и обтирался холодной водой, показалось солнце. Я скорей надел рубашку и на улицу, а оттуда в сад.
А там — красота! Ни единой пылинки в воздухе ещё нет. Город спит. У солнца лучи чистые, словно умытые. Они так и играют на влажных от росы крышах, на заборах, на листве деревьев. И все деревья стоят, будто позолоченные. Даже серебристый тополь и тот стал золотым. А на траве роса блестит, как будто и трава обливалась водой после зарядки и ещё не успела обтереться.
Капли большие-большие, и в каждой капле маленькое солнце.
Посмотрел я, и радостно мне стало, думаю: «Хорошо, что проснулся рано, днём такого не увидишь».
Тут где-то справа от меня, за черёмухой, белой от цветения, точно её снегом обсыпали, засвистела птичка.
— Фити-фити, фю-фи, фю-фи, — что-то вроде этого.
Я иду, не останавливаюсь. И вдруг эта птичка ка-ак пустит трель! Я так и присел от неожиданности.
— Это же соловей! А я-то, растяпа, не узнал сначала.
А соловей, конечно, рад утру и восторженно встречает солнце. Он-то уже не проспит!
Осторожно ступая по траве, чтобы не обрызгаться, и стараясь не шуметь, я стал обходить черёмуху. А соловей всё пел, как он пел! Ни у одного музыкального инструмента не слышал я таких чистых и красивых звуков.
Звуки соловьиной песни нежны, как прикосновение лёгкого весеннего ветерка, и свежи, как это утро. А какая в них сила!
Я ещё не видал певца, и мне стало казаться, что это поют деревья, трава, весь сад, славя солнце и утро.
Мне хотелось и самому запеть, громко, во всю силу, насколько позволяет грудь.
И вдруг… в соловьиную песню ворвалось хриплое:
— Ме-а-а-у…
Как будто кто-то, издеваясь над певцом, провёл гвоздём по ржавому железу.
Я вздрогнул. Вздрогнул, наверное, и соловей. Пение оборвалось на высокой и вместе с тем очень мягкой ноте, которую он обычно заканчивает быстрым щёлканьем, словно на крохотной берестяной трещоточке.
Я оглянулся и увидел за деревьями на крыше большеголового рыжего кота. Это он и внёс свою ноту в соловьиную песню.
Ух и рассердился же я, но потом подумал, и для кота весна — праздник, пусть поёт. Но кот больше петь не стал. Пожмурясь на солнце, он, как тень, скользнул по крыше и прыгнул в сад.
А соловей успокоился и засвистел снова.
Думаю: «Дело плохо! Из кота певец никудышный. Сейчас пойдёт и съест соловья». И я поспешил предупредить беду.
Вскоре отыскал певца. Он сидел на невысокой яблоне и, подняв кверху головку, распевал. Хоронясь за кустом сирени, я стал его разглядывать (раньше никогда не видел, только слышал издали). Соловей оказался совсем не таким, каким я его представлял. Если б он не пел, то никто бы, наверное, на него и внимания не обратил — обыкновенная серенькая птичка, не больше воробья, только носик потоньше да подлиннее. Но когда он пел, то поднимал головку, взмахивал изредка крылышками и тогда казался больше. Он даже закрывал глаза, видимо, прислушиваясь к своему пению, а перья на горлышке трепетали, как живые. — Вот это птаха!
Наблюдая за соловьём, я совсем забыл про рыжего кота. А он уже взобрался по стволу и, растянувшись на толстом суку, полз к певцу.
Кот двигался медленно и мягко. Это был теперь узел мускулов, покрытый рыжей шерстью. Он извивался гибким телом и не спускал жадных прижмуренных глаз со своей жертвы.
«Ах ты, рыжий разбойник!» — подумал я и вложил пальцы в рот, чтобы свистнуть. Но тут кот как-то неловко кувыркнулся и стал падать вниз, обрывая цепкими когтями листву яблони… Соловей улетел.
«Что за чудо! — думаю, — оступился он, что ли?»
Но чудес нет, а кошки не оступаются. Это я понял, когда неподалёку от меня выглянула из-за куста голова мальчишки с маленькими оттопыренными ушами. Я сразу догадался, что это Витёк Абдалкин, который живёт в соседнем доме. Он вышел из кустов, держа в руках рогатку и высматривая между деревьев, куда убежал рыжий разбойник.
Увидев меня, Витёк сделал равнодушное лицо и поспешно сунул рогатку в карман.
— Здорово ты его сшиб, — улыбнулся я.
Витёк снисходительно посмотрел на меня, а потом взглянул на дерево, на котором минуту назад сидел кот, и сказал:
— Прямо в башку! Жаль! Галькой стрелял. Надо бы чугункой, напрочь бы снял. Мне его не жалко, рыжего бандита.
— Да ты же сам рыжий, — рассмеялся я, глядя на его лицо, по которому расплылись веснушки каждая величиной с копеечную монету.
— Я не рыжий, я веснушчатый, — с достоинством возразил Витёк.
— Тут дело не в том, что кот рыжий, — продолжал он, усаживаясь под яблоней. — Этот кот кровожадный, как фашист.
Я сел с ним рядом, достал папиросы, закурил и предложил мальчику, испытывая его. Он презрительно глянул на пачку и крутнул головой:
— Некурящий. Бросил.
— Давно бросил?
— Давно, лет пять.
— Вон оно что! — удивился я. — Сколько тебе сейчас?
— Уже десять.
«Уже десять» он произнёс так, как произнёс бы «уже тридцать пять».
— Ого, да ты парень в годах! Молодец, что бросил.
— Конечно, — кивнул он. — Я и курил-то раза два только. Ничего хорошего. Тошнит. Во рту противно.
— Это верно, — поддакнул я.
— Да и пожар можно устроить, — подумав, добавил он. — Один мальчишка сарай поджёг на соседней улице. Все дрова погорели и куры тоже. Прятался, значит, и заронил дурак. И вообще, — продолжал он, ковыряя босой пяткой землю, — курят, по-моему, только глупые.
Я усмехнулся и спросил:
— Это ко всем относится?
— Ну, там уж старым людям можно, — ответил он снисходительно.
— А я не старый, значит, глупый?
Витёк посмотрел на меня внимательно и пожал плечами:
— А я знаю? Раз молодой и куришь — значит, глупый.
«Вот, — подумал я, — посадил меня мальчишка в галошу!»
Достав папиросы, я смял всю пачку и выбросил. Он с сожалением посмотрел на неё и сказал:
— Папиросы не жалко. А зачем же такую красивую коробку мять? Отдали бы лучше мне. Пригодилась бы.
Но тут опять прилетел соловей и робко запел.
Витёк встал, вытащил из кармана рогатку и сказал:
— А этого рыжего кота я всё равно пристрелю.
— Зачем? — вступился я. — Он больше сюда не придёт.
— Ну да! — возразил Витёк. — Вы его не знаете. Он в прошлом году всех соловьят в гнезде сожрал. И соловья. А какой был соловей! — протянул он. — По тридцать три колена выводил! Ведь соловей у птиц, это как у нас Лемешев.
— А ты слышал Лемешева? — спросил я.
— А как же. У нас дома радио и патефон. Я каждый раз кручу, когда мамы нет.
— А разве мать не любит музыку?
— Почему не любит? Любит. Только она не любит, когда пластинки ломаются.
— Потом соловей ведь не только поёт, — продолжал Витёк. — Он и разных вредителей в садах уничтожает. Вот я в книжке читал, что каждая пара синиц с птенчатами могут съесть всех вредителей с сорока яблонь. Так же и соловей. А этот кот только за птицами и охотится. Уничтожал бы мышей, — ему бы никто слова не сказал. А то нет! Дай ему птичку, да ещё соловья. Обрадовался, что у него гнездо низко.
— А где гнездо? — спросил я.
— Идёмте, покажу.
Витёк провёл меня в заросли сирени и бузины.
— Вон, — показал он рогаткой.
Я хотел подойти ближе, но из-под куста навстречу мне вылезла большая остромордая собака и зарычала.
Собака была грязно-белая, со стоячими ушами, с мохнатым хвостом и вся в репьях.
— Цыц, Зяблик! Назад! — по-хозяйски крикнул Витёк.
Собака вернулась под куст.
Я расхохотался.
— Вот так Зяблик! Это целый коршун, а не зяблик!
— Ну да, коршун, — недовольно возразил Витёк, — как бы не коршун. Это — Зяблик. Он очень умный. Я его выучил охранять гнёзда в саду. Никого не подпустит! Он днём сторожит, и как увидит кота — так и кидается, особенно на того рыжего. Я его специально научил, потому он и в репьях весь, что всегда по саду носится, — объяснил Витёк, выдирая репьи из мохнатого хвоста Зяблика.
— Мы с ним защитники птиц, — улыбнулся он и потрепал Зяблика по лохматой голове. — Посмотрите — тут несколько гнёзд. Одно соловьиное. Есть малиновка, синицы. А во-он там, — показал он рукой на старую ветлу, — воробьи живут. Их тоже охраняем. Хотя они петь не умеют, но личинок разных едят здорово, я сам видел. И майских жуков прямо на лету ловят.
Я всё-таки хотел подойти поближе и посмотреть, как прикреплено гнездо и что в нём. Но Витёк, притянув меня к себе, предостерегающе зашептал:
— Нет, нет, что вы! Там соловьиха на яйцах сидит. Нельзя её пугать.
И мы с Витей пошли из сада. Пройдя шагов двадцать, я свернул к себе в дом.
— Дядя Антон! — окликнул меня Витёк. — У меня к вам просьба, не так, чтобы большая… — он нерешительно потоптался босыми ногами по траве и выпалил: — Я перешёл в четвертый класс. У меня всё четыре и пять. Вот. И я скоро уезжаю в пионерский лагерь. Не можете ли вы, дядя Антон, покараулить гнёзда от кошек? Это нетрудно: только на ночь капканы ставить около кустов, я покажу где. А на день их убирать. Вы же рано встаёте?
— Рано, — кивнул я.
— Ну вот. А днём мама будет Зяблика пускать в сад.
— А долго ты в лагере будешь? — спросил я.
— Да нет же. Всего месяц. Вам только тридцать раз поставить да тридцать раз убрать капканы.
Видимо, заметив на моём лице грустное выражение, он горячо добавил, размахивая руками:
— Да вы не бойтесь, дядя Антон! С Зябликом я вас познакомлю. Он умный. Хороших людей он не трогает. Я вам и рогатку оставлю. Она мне всё равно в лагере ни к чему. Даже совсем подарю, если хотите. И стрелять выучу. Знаете, как я из неё метров на двадцать копчика в лёт саданул. Чуть не попал! Ух, и здорово же он напугался. Теперь больше не прилетит за птенцами… Дядя Антон! — и Витёк с надеждой посмотрел мне в глаза.
— Идёт! — немного подумав, ответил я.
Обрадованный мальчуган протянул мне руку:
— Ну вот. И вы теперь будете защитником птиц.
А город уже просыпался, шумел, гудел, начинался трудовой день.
Солнце поднялось высоко, трава обсохла. Соловей давно молчал. Я подумал: «Ну, теперь, наверное, уже самые сони просыпаются». Пожалел их. И заспешил домой завтракать.
Хорошо вставать рано!