Крик петуха. Владислав Крапивин

Часть первая. ДАЧНАЯ ЖИЗНЬ ВИТЬКИ МОХОВА

Часть вторая.
БАШНЯ И МАЯТНИК

Ярмарка

1

Идти на весеннюю ярмарку Филиппа уговаривали всем домом.

— Там будет ох как интересно! Даже я, старая, иду, — постанывая, убеждала бабушка. И держалась за поясницу. — Что за дети нынешние, прости Господи. Ничего им не надо, ни пряников, ни каруселей…

«Нынешнее дитя» оттопыривало губу.

— Айда, Филя, — гудел отец. — Мы там с тобой в электронные шахматы сыграем, будет такой аттракцион.

— Ты же не умеешь в электронные…

— А ты поучишь батьку…

— Ты все равно уйдешь пиво пить.

— Ну и… а потом в шахматы.

— Не пойду…

— А между прочим, — глядя в пространство и будто даже не для Филиппа, а просто так, задумчиво произнесла мама, — будут, говорят, новые игрушки со Стеклянного завода. Целые «городки в табакерке»…

— У вас допросишься! В прошлый раз обещали вечный фонарик, а что было?

— Но если не продавали!

— Во-во! И сейчас так скажете.

Мама потеряла терпение, после чего была приглашена соседка Лизавета тринадцати лет. Сокращенно — Лис.

— Дурень, — сказала Лис. — Все же идут.

— И Ежики?

— Вот бал… Извини. Но ты же знаешь, что Ежики вернулся с мамой домой, на Полуостров.

— Ничего я не знаю, — искренне огорчился Филипп. — Как вернулся? Туннель же заблокирован.

— Для кого? Для Пограничников?

Филипп засопел, досадуя на себя за глупость.

— Пойдем, а? — мягко сказала Лис. — Что ты дома-то будешь делать, когда останешься?

— Буду на стадионе змея запускать.

— Один?

— А чего…

Этого-то все и боялись. Оставить Филиппа одного, значит, не радоваться ярмарке, как все люди, а «быть на нерве». Думать: «Не выкинул ли он опять какой-нибудь фокус?» Талантов на фокусы у третьеклассника Филиппа Кукушкина больше, чем надо.

— Нам без тебя на ярмарке будет скучно, — с ненатуральной сладостью в голосе сообщила Лис.

— Да? А кто меня чехлом от зонтика лупил? Не было тогда скучно? А все смотрели, даже не заступились!

— Рэм заступился! И Ежики!

— Это потом, когда ты три раза меня… — Филипп засопел опять. Громче и серьезнее.

Лис насупленно сказала:

— Что старое вспоминать… А зонтик, думаешь, не жалко? Нашел из чего парашют делать…

— Зонтик ей жалко? А человека…

— Ну, с «человеком» же ничего не случилось. А зонтик…

— А тебе хотелось, чтоб наоборот, — злорадно подытожил Филипп. — Нормальные-то люди радуются, когда человек спасся, а она… чехлом…

— Палкой надо было, — в сердцах сказала мама.

— Да? Ну и идите на свою ярмарку…

— И чего обижаете друг друга-то, — стала мирить всех бабушка. — Перед праздником! Хорошо ли?.. Пойдем, Филюшка, с нами. А я тебе для этого дня рубашку новую пошью, вот гляди-ка, матерьял какой, все смотреть на тебя будут да радоваться…

На стол с шорохом лег отрез пунцового ситца. Роскошного, с отпечатанными на нем желтыми и белыми монетами — разной величины, разных стран и времен. Были тут франки, динары, пфенниги, рубли, талеры, доллары, песо и совсем непонятные дырчатые денежки с иероглифами. И на них, на монетах, — львы, орлы, корабли, всякие портреты, слоны, гербы и даже кенгуру. И конечно, цифры и названия стран… Ну прямо коллекция.

— А? — улыбнулась бабушка. — Вот будет рубашка… А хочешь, целый костюмчик летний.

Филипп раздумчиво склонил черную кудлатую голову. Облизал перемазанные чем-то губы.

— Ладно… Костюм. С брюками.

— Спятил, — сказала Лис. — Из такой материи брюки?

— Это он, чтоб колени не мыть перед ярмаркой, — разъяснила мама.

— Он их все равно никогда не моет…

Филипп не реагировал на эти безответственные заявления. Его холодное молчание было яснее слов: я, мол, сказал свои условия, а дальше — как хотите.

— Ох, да ладно вам, — решила бабушка. — Пускай, коли ребенку хочется…

Так и получилось, что на ярмарку Филипп отправился в красной с монетами рубахе и таких же великолепных брюках, отороченных к тому же черным блестящим шелком с перламутровыми пуговками. У всех попутчиков этот наряд вызывал изумленные взгляды и порой шумные высказывания, в основном одобрительные.

Попутчиков оказалось немало. Почти все население Лугового, растянувшись по неширокому асфальту, шагало на ярмарку. Можно было ехать на автобусе по недалекому отсюда шоссе, но до Гусиных лугов всего-то километра три, а майская погода стояла — ну просто лето красное. Вот и двигались пешком.

К асфальту ручейками-притоками сбегались проселки и тропинки — от хуторов, от ближней деревни Горенки, от села Стародубова, которое северным краем смыкается с поселком Луговым.

Сам-то Луговой появился здесь не так давно, лет десять назад. Сперва по соглашению с местными властями два приезжих инженера поставили среди лопуховой пустоши энергосборник и радарный импульсатор. Зачем это, никто особо не спрашивал. Эксперимент, наука. Главное, что станция платила Совету ближнего районного городка с красивым названием Соловьи положенные отчисления. Потом появились вокруг радара домики и лаборатории. И понемногу стало выясняться, что инженеры и другое население здесь не приезжие, а скорее ссыльные. Всякими неправдами их, судя по всему, срывали с насиженных мест и перебрасывали в этот небогатый и не очень развитый край. Где эти насиженные места, никто представить точно не мог. В местных учебниках географии таких названий не значилось. За какие грехи этих людей разлучали с детьми или семьями, тоже было неясно. Зато ясно было, что люди хорошие, работа их местному населению не вредит, а сами они приносят всякую пользу. Поставили в Стародубове хорошую школу и дали учителей. Открыли больницу с такой хитрой аппаратурой, какой не то что в Соловьях, но и в далекой отсюда столице не увидишь… Кое-кто из местных жителей стал перебираться в Луговой и находил там работу.

Про энергостанцию рассказывали всякое. Люди, мол, там хотят главного: пробить обратную дорогу через какое-то пространство, вернуться домой и отобрать своих ребятишек у злыдней, которые засадили их в специальные школы, чтобы дети жили и учились без родителей. Что ж, бывает, видать, и такое…

Работа шла туго, путь не пробивался. Могучие одноразовые импульсы образовывали каналы, но всего на несколько секунд. Это не решало вопроса. Тогда попробовали пробить стабильный туннель с Якорного поля (место недалекое от Соловьев, но странное — не всякий туда находит дорогу). Туннель получился, его соединили с подземной транспортной сетью какого-то неизвестного здешним жителям Полуострова. Но пользы опять вышло мало, потому что оказалось: оттуда на Якорное поле кое-как попасть можно, а туда — шиш. Так бы и тянулось это дело, если бы в конце прошлого лета не пробился через туннель мальчишка — Матвейка Радомир, у которого жила здесь сосланная мать. К матери куда хочешь пробьешься. Он шарахнул навылет все энергетические толщи и межпространственные барьеры и вышел даже не на Якорное поле, а прямо у Лугового. Инженеры охнули и принялись что-то считать и анализировать, а туннель с той поры сделался доступным для каждого, будто простой подземный переход под улицей.

Кое-кто из ссыльных вернулся на Полуостров и поднял большой шум в тамошнем парламенте. Возникло громкое «дело Кантора» — бывшего ректора специального лицея. Кантор этот был в руководстве какой-то политической шайки. Он кое-как отмотался от тюрьмы и куда-то исчез. А из туннеля полезли в Луговой всякие делегации с предложениями научных контактов и мирного сотрудничества. И с намеками, что поскольку, мол, в Луговом живут в основном граждане Полуострова, то и должен этот поселок ему, Полуострову, административно подчиняться.

Здесь, однако, терпеливые и добродушные соловьевские власти проявили решительность. Жители Лугового — тоже. Улыбчивым чиновникам из параллельного пространства предложено было идти обратно с миром, после чего туннель надежно перекрыли и открывали только с особого разрешения районного Отдела по контактам и Научного совета станции. Мало того, объявлено было даже, что и визиты на Якорное поле нежелательны. Дорогу туда и до той поры знал не всякий: локальный барьер пространства — штука хитрая. А теперь энергостанция добавила к нему искусственную силовую блокаду.

Но все это мало касалось Филиппа, Лис, ее одноклассника Рэма и нескольких других юных жителей Лугового, для кого Якорное поле было любимым местом. И локальный барьер, и блокада оказались для них не прочнее мыльной пленки. Взрослым приходилось смотреть на это сквозь пальцы. А что оставалось делать?

Сотрудники станции пытались, правда, обследовать ребят: откуда у этих мальчишек и этой девчонки такой дар природы? На каких частотах система их биополей входит в резонанс с окружающим энергополем? Но приборы не показывали никаких отклонений, сами же ребята лишь пожимали плечами: «Не знаем, как это получается…» А Филипп с самодовольной ноткой разъяснил:

— Потому что мы Пограничники!

— Но ведь пограничники охраняют границы, а вы их, наоборот…

— Ага, — нахально сказал он. А потом, когда на него наклеивали датчики, заорал, что боится щекотки, и удрал.

А от Ежики отступились, когда он побледнел, покрылся капельками и сказал, что, как только начинает про такое думать, ему видится летящий на него поезд…

В общем, странно все это было. Но, с другой стороны, жителей Соловьевского района странности не удивляли. Такое уж, видать, это было место. С давних пор творилось тут всякое. То обнаруживался на местных лугах невесть откуда взявшийся табун золотистых низкорослых лошадок с гривами до копыт и очень умными глазами; то шлепался на болото крупный летательный аппарат с иллюминаторами по поясу и люди из него — с продолговатыми глазами, оливковой кожей и странным акцентом — скупали в раймаге неходовой консервированный напиток «Фрукты-ягоды»; то ясным утром, без намека на дождик, возникало в небе чудное переплетение десятка радуг…

Газеты о таких штуках писали неохотно или не писали вовсе. Потому что, если нельзя что-нибудь объяснить и нельзя доказать, что это «что-нибудь» не бывает, остается одно — не упоминать совсем. Мол, и так люди привыкнут. И привыкли. К разговорам о туннеле и к тому, что время в Соловьях ежегодно отстает от столичного на шестнадцать с половиной минут, что при цветении черемухи здесь никогда не бывает холодов; и к тому, что во время ярмарки появляются иногда люди с нездешним говором, в странных одеждах и с чудными товарами…

Семейство Кукушкиных двигалось по дороге неторопливо: у бабушки побаливала спина. Филипп шел впереди, но тоже не спешил. Иногда его обгоняли знакомые ребята, в том числе и одноклассники. Они отпускали шуточки по поводу наряда. Естественно, из зависти. Филипп не реагировал.

Потом Филипп увидел, что сбоку пылит рясой по асфальту священник Стародубской церкви. Моложавый, с соломенной бородкой, в модных квадратных очках и твердой шляпе из синтетической соломки.

— Здрасте, дядя Дима! — независимо сказал Филипп.

— Приветствую… О-о! Ты будешь украшением ярмарки… Здравствуйте. — Отец Дмитрий раскланялся и со всеми Кукушкиными. — Софья Митрофановна, как ваша поясница?

— Грехи наши…

— Грехи грехами, а к доктору Платонову зашли бы все-таки. И пояс игольчатый рекомендую…

— Дмитрий Игоревич, я записала вас к протезисту на среду, — сказала мама. Она работала медсестрой в зубоврачебном кабинете. — Раньше никак… Филипп занесет талон. Все равно ведь не сегодня-завтра побежит к вам, не удержится.

— Благодарствую…

— Наверно, надоел он, — неловко сказала мама. — То и дело торчит у вас…

— Помилуйте! У нас обоюдный интерес. Просто других партнеров такого уровня нет в округе… Да вы не волнуйтесь, Екатерина Михайловна, разговоров на религиозные темы у нас не бывает. Стихийный атеизм этого отрока настолько неколебим, что перед ним бессильна была бы целая духовная академия. У нас один с ним общий интерес — игра…

— Филя у нас голова, — сказал отец. — Он меня в шахматы общелкивает за дважды два.

— Все бы ему игра, — вздохнула мама. — Да еще лазать куда не следует…

2

Именно стремление Филиппа лазать куда не следует было причиной знакомства его с отцом Дмитрием. В конце прошлого лета настоятель Стародубской церкви застал юного Кукушкина в своем саду сидящим в развилке яблони и дерзко жующим налитой «танькин мячик» — местный знаменитый сорт. Несколько других «мячиков» незваный гость держал в подоле майки.

— Спускайся, дитя мое, — суховато пригласил владелец сада. — Побеседуем, так сказать, на одном уровне.

Филипп счел ниже своего достоинства трусливо отсиживаться. Сбросил в траву яблоки и слез. И ощутил на своем запястье прочные пальцы настоятеля.

— Чадо, — ласковым баском вопросил отец Дмитрий, — ведома ли тебе древняя заповедь, Божья и человеческая, которая гласит: не укради?

Вырываться без надежды на успех было глупо и стыдно. Реветь — тоже стыдно. И главное, преждевременно. Филипп глотнул разжеванный кусок, потом сказал сумрачно и с вызовом:

— Подумаешь, три яблочка…

— Сын мой, — усмехнулся в бородку отец Дмитрий. — Бывало, что и одно яблочко, не вовремя сорванное, меняло судьбы миров и народов. Например, яблоко познания, коим сатана в образе змия искусил Еву… Слыхал?

— Слыхал… Это поповские сказки, — заявил Филипп. Он тут же струхнул от собственной дерзости, но принципы надо было отстаивать.

— Отчего же обязательно сказки? — Голубые глазки отца Дмитрия за квадратными стеклами заблестели от любопытства.

Филипп зажал в себе робость и заявил:

— Потому что никакого Бога нет.

— Да? — Отец Дмитрий словно обрадовался чему-то. — Но не Он ли предал тебя в мои руки, дабы возымела место справедливость?

— Не он… Просто я зазевался.

— Ну что ж… — Отец Дмитрий погрустнел. — Оставим тогда богословскую тематику и займемся грешной земной проблемой: что с тобой делать. А?

В тоне священника Филипп уловил какой-то нехороший намек и на всякий случай смирил гордыню:

— Я больше не буду…

— Да? — Бородка подозрительно зашевелилась. Не поймешь: смех в ней или еще что. — Но хотелось бы знать: искренне твое раскаяние или вызвано лишь страхом возмездия?

— Чего-чего? — стыдливо бормотнул Филипп.

— Я к тому, что мне надо решить: в соответствии с какими строками Писания поступить с тобой. Много в нем сказано о милосердии и прощении грехов своим ближним, но есть и такое поучение: «Урок же ему — урок. Лоза же ему — лоза»… Знаешь, что такое лоза?

Филипп догадывался. И понимал, что это гораздо неприятнее, чем пыльный чехол от Лизаветиного зонтика.

— Не-е… — выдавил он.

— Что «не»? Не лоза?

— Не имеете права, — угрюмо заявил Филипп.

— Это отчего же? Если сказано в Писании, что…

— А оно тоже… неправильное! Раз Бога нет, значит, и оно…

— Дитя мое, — назидательно произнес отец Дмитрий. — Для тебя оно неправильное, а для меня истинно. Ведь не я у тебя, а ты у меня… гм, в гостях. В чужой монастырь со своим уставом, как известно, не лезут… даже через забор. А посему — пойдем…

Зареветь было самое время. Филипп так бы и поступил, если бы имел дело с простым хозяином сада. Но отец Дмитрий был как бы идейный противник, и остатки гордости удержали Филиппа от унизительных воплей. Слабо упираясь, он семенил за настоятелем.

Тот привел пленника в комнату с узким, защищенным витой решеткой окном, сказал: «Посиди, чадо» — и удалился, шурша одеянием. Щелкнул замок. Филипп беспомощно переступил босыми ногами и стал озираться.

Было сумрачно, тлел в углу огонек лампады, и темнели неразличимые лики в искрящихся золотистых обрамлениях. Могучие кожаные книги стояли на полках аж до самого потолка. На покрытом бархатной скатертью столе рядом с магнитофоном «Феникс» дрыхнул серый сытый кот. На подоконнике стоял берестяной туесок с черникой и какая-то странная штука — клетка из тонких проволочных решеток с множеством разноцветных шариков. Створки окна были распахнуты, но решетка начисто исключала возможность бегства.

«Чик!.. — орал в саду невидимый воробей. — Чик!..» Он явно намекал Филиппу на предстоящие неприятности.

Раздались шаги, у Филиппа опустилось в желудок сердце, но отец Дмитрий явился не с орудием возмездия, а с корзинкой, полной «мячиков», самых отборных.

— Господь Бог милосерд, хотя его и нет, по твоему убеждению. Возьми и ступай с миром… Корзину потом не забудь принести.

— Да не надо… вот еще… — забормотал Филипп. — Мне и так хватило уж…

— Бери, бери… А коли захочешь снова, иди через калитку, она не заперта. На заборе же можно и штаны порвать, знаю по себе…

— Через калитку неинтересно, — насупленно признался Филипп.

— Ну… дело вкуса, конечно. Можешь и через забор… Держи корзину-то.

Филипп взял. Вздохнул. Сказал «спасибо». Потоптался.

— А это что? — Подбородком он показал на странную клетку с шариками.

— Это?.. Это, брат, игра такая. Хитроумная. Вроде пространственных шашек. Когда они ходят не по доске, а в трехмерном объеме, да еще с учетом проекции на дополнительные пространства… Понял что-нибудь?

— Чего не понять-то…

— Ну, дитя мое, от сомнений в себе ты не заболеешь… Даже я в этой штуке не сразу стал разбираться, хотя сам ее придумал. Давно, когда еще преподавал высшую математику в Южноморском политехе…

Филипп, стукая коленками по корзине, подошел к подоконнику. Провел глазами по блестящим проволокам.

— А если вот эти шарики… синий и красный вот так… пересекающая диагональ свободна для большого черного?

— Постой-ка, чадо, — быстро сказал отец Дмитрий. — Давай-ка поставим эту штуку на стол… Брысь ты, четвероногое… Вот так. Черный большой — это «дамка» с правом скользящего хода и поворота. А это… Нет, давай все в исходное положение.

Филипп уперся немытыми локтями в бархатную скатерть. Подпер щеки.

— У меня будут черные и желтые…

С той поры отец Дмитрий и обрел достойного соперника в игре, которую постигнуть до конца не могли даже ведущие аналитики Станции…

Матери Филиппа отец Дмитрий сказал правду. Споров о религии они больше не вели. Только иногда, охваченный победным азартом, Филипп нетактично поддевал соперника:

— А что же вам Бог-то не помогает?

— Только ему и дела такой ерундой заниматься, — ворчал отец Дмитрий, переживая очередной проигрыш. А когда наконец выиграл два раза подряд, на радостях показал Филиппу длинный розовый язык.

— А еще это… служитель культа, — сказал Филипп, крайне раздосадованный поражением.

— Грешен. Падок на соблазны и мирские радости… Давай еще разок, а?

3

Ярмарка разноцветно и горласто заполнила Гусиные луга. Уже издалека слышен был ее праздничный гул: рекламные крики динамиков, духовые марши и электронные «дзынь-бухи», слитный шум голосов, который прорезали чьи-то веселые и тонкие вопли. От всех этих волнующих звуков сердце колотилось, а ноги шагали все быстрее. Конечно, Филипп уже ни капельки не жалел, что пошел сюда. И вот ярмарка прихлынула вплотную, обняла со всех сторон. Обдала запахами свежих красок, фруктовых леденцов, бензина, лошадей, сиреневых букетов, соломы, стряпни и хлопушечного пороха. Оглушила, завертела…

В такие минуты хочется сразу оказаться везде, все увидеть, все купить, все попробовать. Мама и бабушка ухватили Филиппа за обе руки. Иначе, дело известное, — не сыщешь. Он даже не спорил, только вертел черной кудлатой головой — ошеломленно и молчаливо. Машинально жевал печатный пряник с гербом города Соловьи (непонятная птица, а под ней два скрещенных музыкальных рожка).

Было отчего закружиться голове. Справа, в пяти шагах, на сцене театра-автофургона плясали игрушечные актеры кукольной труппы «Добрый Карабас». Ниток не было — видимо, в массивной крыше фургона пряталось гравитационное устройство с заданной на весь спектакль программой… Слева небритый дядька в удивительно разноцветных лохмотьях показывал электронного попугая, который вытаскивал из коробки карточки с предсказаниями судьбы и картаво орал что-то про пиастры. Сам дядька тоже орал:

— Граждане! Если через три дня предсказание не сбудется, плюньте мне на шляпу!

Адрес дома с крыльцом, где будет выставлена для этой цели шляпа, красовался на плакате на груди у дядьки…

На длинных прилавках громоздились разноцветные груды корзин, матрешек, шкатулок. Искрились и переливались хрустально-прозрачные звери, посудины, игрушки и бусы — продукция Соловьевского хрустального завода.

Тетки в пестрых сарафанах щедро и почти задаром — по копейке штука! — раздавали сверкающих сахарных петушков на пластмассовых стерженьках с названием фирмы (потом десять таких палочек можно обменять на одного петушка).

Худой коричневый старик в белой чалме продавал длинноногих чубатых верблюжат — ростом Филиппу до пояса, пушистых и с ласковыми глазами. Филипп ринулся к ним всем сердцем. Но оказалось, верблюжата искусственные, с программным управлением…

Реяли над головами большущие разноцветные шары с клоунскими рожами. А выше их Филипп краем глаза вдруг зацепил сверкающий самовар. Тоже — летающий?

Нет, самовар висел на верхушке высокого желтого столба. По столбу натужно лез парень в синей майке и красных штанах. Метрах в трех от самовара он остановился, посидел неподвижно несколько секунд и поехал вниз.

— Филюшка, ты куда?

— Филипп, что за новости!

Но он молча волок бабушку и мать через толпу. К столбу.

Там, у подножия, сидя по-турецки на коврике, командовал полный бритоголовый мужчина с темными, как сливы, глазами и похожим на банан носом. Он продавал билеты желающим лезть за самоваром. Впрочем, после съехавшего парня желающих не было.

— Пуп-то мозолить, — говорили в толпе. — Ишь, надрывайся тут для него… Он, глядишь, билетами-то на машину себе заработает, пока кто самовар его ухватит…

— Сколько стоит билет? — неласково сказал Филипп Банану (так он мысленно прозвал хозяина столба и самовара). Его задергали с двух сторон: «Филюшка, да ты что! У нас есть самовар… Филипп, ну что опять за фокусы! Хочешь шею свернуть?»

Банан поднял глаза-сливы.

— Десять копеек… Ай, нет! Какой красивый мальчик! Лезь так. Детки бесплатно… Какой храбрый мальчик! Покажи им всем, что такое ловкость.

Филипп сунул в карман остатки пряника. Лягнув ногами воздух, сбросил растоптанные полукеды. Подвернул выше коленей свои роскошные штаны.

— Фили-ипп… — сказала мама.

Бабушка что-то шептала и постанывала. Отец посоветовал:

— На ладони поплюй.

Филипп деловито поплевал. Облапил руками-ногами гладкое дерево. Полез рывками, будто приклеиваясь к столбу.

Вокруг притихли. Только отец лупил кулаком о ладонь и басовито вскрикивал:

— Филя, давай! Жми, сынок!

Мама его дергала за рукав. Она была воспитанная, а отец, хотя и занимал интеллигентную должность старшего бухгалтера в группе снабжения Станции, часто «вел себя как грузчик с автобазы». Мама в такие минуты его стеснялась.

— Филя, не сдавайся!

Он и не сдавался. Лез. Сперва было не очень трудно ему — цепкому и легонькому. А на полпути стало ой-ей-ей, приходилось отдыхать. Но что это за отдых, если нельзя ни насколечко расслабить мускулы… Ладно, еще разок. Еще… Заболело в животе, руки и ноги немели и слабели… Ну, еще чуточку… Внизу шумел уже не только отец, а все зрители. Давай, мол, пацан, покажи этому наживале. А чего там «давай», когда уже сердце из затылка выпрыгивает и в глазах что-то черно-зеленое… Обидно до чего: самовар-то вон он, всего за полметра. Еще бы рывочек, другой — и тогда приз, и слава, и восторг ярмарочной публики…

Не осталось сил для рывка. Филипп всхлипнул и обморочно поехал вниз.

…Нет, насмешек не было. Наоборот, одобрительный гул: «Во малец! Выше всех забрался… Чемпион! Еще бы маленько… Да ему и так приз полагается, за рекорд!..»

Филипп сунул ноги в полукеды. Сказал, ни на кого не глядя:

— Конечно… У него он чем-то намазан, столб-то. Скользкий, как мыло…

— Ай, мальчик, зачем так говоришь! Ничего не мазано, все честно!

— Ты, дядя, не крути! — нажимали два крепких мужичка (видать, приятели отца). — Знаем мы твое «не мазано»! Мальчишка выше всех залез, ему все равно премия положена! За достижение!

Зрители вокруг шумно поддерживали эту идею.

— Ай, граждане-товарищи! Почему премия? Хороший мальчик, да, но ведь не забрался! Если каждому, кто не забрался…

— Это не каждому! Это ребенок! Детям везде скидка полагается, сам говорил!

— Ну какая скидка? Не достал самовар…

— Пускай не самовар! Давай какой другой приз! Пацан заработал!

— Какой такой другой, граждане?.. Ай, ну хорошо! Хороший мальчик, пусть! Я все понимаю! Реклама!.. Гляди, мальчик, выбирай! — Банан, сидя по-турецки, плавно повел вокруг себя ладонями. На разостланных мешках стояли и лежали блестящие сапожки из искусственного сафьяна, плюшевые альбомы с чеканкой, расписные кухонные доски, кованые сундучки и резная портретная рама с потертой позолотой.

Филипп, уже отдышавшийся и ободренный поддержкой масс, прошелся взглядом по этому добру. Спросил ревниво:

— А это что? — И дернул подбородком в сторону большущей круглой корзины — перевернутой и накрытой мешком.

— Ай, ну что ты, мальчик! Это совсем не для тебя…

— Давай-давай, дядя, показывай! — заволновались зрители.

— Что за люди!.. Пожалуйста, граждане… На, мальчик, смотри. Хочешь? — Банан поднял корзину.

У врытого в землю колышка, привязанный марлевой тесемкой, топтался огненный петух.

Зрители на миг притихли. Такой красавец! Кроваво-алый зернистый гребень был тяжел, как царская корона. Перья отливали всеми оттенками надраенной бронзы и меди. Шпоры на красных лапах — как у старинного драгуна. Ослепленный пестротой и светом, петух помотал гребнем, вопросительно сказал:

— Ко-о?

И вдруг вздыбил перья, рванулся, поднял крыльями вихрь. Что-то хрипло прокричал. Рванулся снова. На людей! Кое-кто попятился даже.

— Во… приз…

Филипп не попятился. Хотя, конечно, сердце боязливо застучало. Петух медленно поворачивал голову, словно выбирая среди зрителей жертву. Топорщился, греб свободной лапой пыль. Но великолепие этой птицы было в сто раз сильнее, ярче его свирепости. И Филипп в двух метрах от петуха сел на корточки.

— Петя… Петя…

«Петя» обратил на мальчишку огненный взор. «Ох, беда», — понял Филипп, но поздно. Петух рванулся, оборвал завязку. Филипп кувыркнулся назад и бросился от этого сгустка перьев и злости. Под перепуганные и насмешливые вопли, под хохот…

За несколько секунд мальчишка и петух пролетели сотню шагов среди прилавков, ларьков, телег и автофургонов. На задах какого-то павильона поскользнулся Филипп на устилавшей землю соломе. Брякнулся, перелетел через голову. Сел. А петух… он тоже затормозил. Он ходил боком в трех шагах, клокотал, как раскаленный чайник, рыл солому когтями и тряс гребнем. И глядел на Филиппа глазом с оранжевым ободком. Филипп сообразил, что сию секунду петух еще не бросится. Чего-то ждет. Может, вырабатывает тактику? Обдумывает? Используя спасительную отсрочку, Филипп торопливо сказал:

— Ты чего, дурак? Я с тобой по-хорошему…

— Ко-о? — недоверчиво отозвался петух. В его оранжевом глазу, кажется, поубавилось непримиримости.

— Ты такой красивый, — полушепотом приласкал его Филипп.

— Ко-о… — согласился петух со скромным самодовольством и перестал рыть солому. Перья пригладились.

С ласковым упреком (в точности как Тамара Семеновна в их третьем классе) Филипп заговорил снова:

— Ты такой умный, а так себя ведешь. Ты же сам себя подводишь…

Петух шевельнул крыльями (так люди смущенно поводят плечами). Бормотнул. Что, мол, такого я сделал-то…

Филипп нащупал в кармане огрызок пряника, раздавил его пальцами на крошки.

— Петя, иди… На, поклюй.

Петух перекинул на другой бок гребень. И другим глазом глянул на Филиппа. Потоптался. Подумал. Подошел.

Клюнул.

Деликатно так поклевал крошки на ладони, будто и не гонялся только что за этим мальчишкой.

— Ко-о…

— Хороший…

— Ко-о…

Филипп осторожно прошелся пальцами по шелковистым перьям. Погладил мизинцем гребень. И… то ли от его руки тепло передалось петуху, то ли от петуха Филиппу, или вообще это было что-то другое, но стало ясно: отныне Петька и Филипп никогда не сделают друг другу ничего плохого.

Не обращая внимания на сбежавшихся людей, Филипп выдернул из полукедов шнурки, соединил морским узлом, привязал конец к петушиной лапе.

— Пойдем, Петя…

Навстречу спешило все семейство Кукушкиных.

— Ты с ума сошел!

— Филюшка! Господь с тобой…

— Ай да Филя!

— Вот, — сказал Филипп Банану. — Всё. Я его забираю!

— Филипп! Ты рехнулся? — Это мама, конечно. — Петуха нам еще не хватало! Где он будет жить? Товарищ… э… продавец!..

— Ай, мальчик! Ты молодец, но это нельзя! Это не приз! Другой товар!.. Бери что хочешь: вот сапоги, вот сундук. Петуха нельзя!

— Сами же сказали, а теперь нельзя?! — взревел Филипп.

— Шутка была! Петух по другому списку. Вот, смотри, прейскурант! Хочешь, доплачивай десять рублей. Или старый рубль серебром…

Филипп мокрыми глазами обвел толпу. Но то ли сменились уже зрители, то ли изменилось их настроение.

— А ты потряси рубаху-то, — послышался добродушный совет. — Глядишь, и насыплешь денег, сколько надо. Вон их на тебе…

— Мама! — отчаянно сказал Филипп.

— Не выдумывай!.. Отдай дяде веревочку.

— Па-па!

— Ну, Филя… Если мама…

Вот так! Когда на столб лезешь, «Филя, давай!». А тут — «если мама»… Филипп закусил губу, чтобы не реветь при всех, рывками раскрутил вниз штанины и пошел прочь, ни на кого не глядя. Семейство Кукушкиных, смущенно окликая сына и внука, двинулось за ним. К счастью, очень скоро повстречались в толпе Лис, Рэм и Глеб — старший Рэмкин брат.

— Ребята, скажите хоть вы ему! — взмолилась мама. — Петуха захотел… Пусть он с вами погуляет, а нам еще надо в продуктовые ряды… Иван, ты где?.. Ну конечно! Сбежал уже пиво пить. Теперь не дождешься…

Филипп остался с ребятами. Но смотрел неласково. А как еще на них смотреть? Вчера только Лис уговаривала: «Нам без тебя скучно будет», а сегодня слиняли куда-то без него… Но Лис быстро сказала:

— Погляди, что мы тебе купили.

Она протянула стеклянный мутновато-прозрачный шар величиной с отборный «танькин мячик». Внутри что-то шевелилось и переливалось. Шаромультик! Эти игрушки делали на Стеклянном заводе по какому-то хитрому и таинственному рецепту. Берешь такой шарик в руку, пристально смотришь на него, и внутри появляются всякие фигурки, звери, кораблики, домики. То ли от тепла, то ли от действия биополя. Если постараться, можно увидеть то, что задумал. И даже целое кино прокрутить силой своего воображения. Редкая была игрушка, многие о такой мечтали. И Филипп… В другое время он возликовал бы, конечно, и простил бы Лис все прошлые обиды. Но сейчас только сдержанно вздохнул:

— Спасибо…

В шарике, который лег ему в ладонь, появился огненный петушок. А в голове — мысль: что, если попытаться продать шаромультик за десять рублей? Или за старый серебряный рубль, какие ценились в Соловьях наряду с бумажными червонцами?

Но кто купит у мальчишки?

Филипп глазами пробежался по толпе. И вдруг сказал быстро:

— Стойте, я сейчас!

Через некоторое время с ярмарки домой двигалась такая компания. Впереди Филипп с тяжелым и смирным Петькой на руках. За ним — Лис, Рэм и Глеб. Потом охающая бабушка, смущенный отец (найденный в пивном павильоне «Оазис») и мама. Рядом пылил отец Дмитрий с набитым покупками спортивным рюкзаком.

Он был тоже смущен. Мама говорила:

— Ну, право же, Дмитрий Игоревич, вы сами как дитя. Один подлетает: «Дайте взаймы», а другой сразу…

— Но, Екатерина Михайловна, не взаймы я, а от души. Ибо сказано, что ежели во благо ближнему, то…

— Во благо этому ближнему! А нам каково? Где мы будем держать такое чудовище?

— Что одно чудовище, что два… — хихикнула Лис.

— Екатерина Михайловна! Да я же и не уразумел сразу, что за петух-то… Оно ведь как было. Чадо подбегает: «Ой, скорее, очень вас прошу, а то кто-нибудь раньше меня купит». Я полагал, игрушка какая-то, а не живая Божья тварь… А в кармане с давней поры лежал этот рубль серебряный, с орлом еще, экспонат музейный, можно сказать. Я и не думал, что когда-то понадобится. А тут вижу: сам Господь предрасположил.

Филипп шевельнул лопатками, давая понять, что хотя он и благодарен отцу Дмитрию, но тем не менее отвергает его религиозную трактовку событий.

— Господь… — вздохнула мама, примиряясь с неизбежным. — Деньги Филипп занесет сегодня. Рубля такого нет, конечно, так что бумажную десятку…

— Помилуйте, Екатерина Михайловна! Я бескорыстно, чтобы дитя радовалось…

— Занесет, занесет… Все равно небось отправится к вам в эту сумасшедшую головоломку играть…

— Ага, мы придем, — сказал Филипп и ласково подул на Петькины перышки.

Стеклянные ступени

1

Сначала все шло обыкновенно. Рэм и Глеб выпросили на Станции несколько ящиков от аппаратуры, ловко разобрали их на рейки и сколотили во дворе у Кукушкиных большой курятник. Точнее, петушатник, потому что это было персональное жилище для Петьки. Петька там ночевал. А днем ходил по всему Луговому, ухаживал за курицами, время от времени лупил местных петухов — то есть вел обычную жизнь первого красавца и кавалера. Почти никого из людей к себе не подпускал. Только к матери и бабушке Филиппа относился снисходительно, поскольку они подсыпали в петушатник зерно и ставили воду. И еще он побаивался Лис (может быть, из-за лисьего имени этой девчонки, а скорее всего — вслед за хозяином). С некоторым уважением относился и к отцу Дмитрию. Возможно, и впрямь понимал, что благодаря ему попал к Филиппу.

Когда Филипп и отец Дмитрий в садовой беседке двигали по пересеченным проволокам похожие на зерна разноцветные шарики, петух, стоя на перилах, смотрел на это дело с одобрением и порой что-то советовал Филиппу:

— Ко-о…

С Филиппом они жили душа в душу. Где бы Петька ни гулял, стоило Филиппу посвистеть или покричать, как пышный кавалер оставлял млеющих от восторга хохлаток и пеструшек и мчался к своему другу. Часто они гуляли вместе (конечно, уже без всякого шнура на ноге). Бывало, что Петька в порыве нежности и преданности взлетал к Филиппу на плечо. Это, по правде говоря, было не очень приятно: лапы у него когтистые, сам тяжелый. Филиппа перекашивало на один бок, жесткие перья терли щеку и ухо. И все-таки это здорово: пройтись по поселку с такой грозной и роскошной птицей на плече. Правда, находились дураки и завистники, кричавшие в спину: «Ха-ха! Два петуха!» Они, очевидно, намекали на яркий костюм Филиппа. Но известно, что умные люди на глупые шутки внимания не обращают. К тому же стоило обернуться, как насмешники драпали.

И все было прекрасно до одного странного случая. Шел Филипп с петухом на плече по главной улице Лугового (пустой по причине жары и рабочего времени), и вдруг Петька затоптался, заклекотал по-орлиному, махнул крыльями, перепугав и чуть не свалив хозяина с ног. Взмыл и… растворился в ясном воздухе — в тишине, солнце и запахе доцветающей сирени.

— Пе-еть! — заорал Филипп в пустоту. Потом потерянно и обиженно сел на край плиточного тротуара. Прямо хоть плачь, хоть головой стукайся: «Что с ним? Куда он? Неужели насовсем?» Оказалось — не насовсем. Вскоре Петька шумно спланировал из пустоты и затоптался рядом. Он был, кажется, смущен, однако прятал это под некоторой развязностью. Ничего, мол, не случилось, не стоит и говорить…

— Ты где был, паразит?

Петька сделал вид, что внимательно оглядывает окрестности.

— Через барьер куда-то мотался? Умеешь, да? А кто разрешил?

— Ко-о… — уклончиво сказал Петька.

— В следующий раз только попробуй смотаться один!

Петька попробовал. Через сутки. Сидя на своем петушатнике, он издал тот же орлиный клич и вскинул крылья, но Филипп ухватил его за лапы. …Махнуло ветром. Черным ветром пустоты, как во сне. Помчались мимо не то искры, не то звезды. И сам Филипп куда-то помчался — то ли вверх, то ли вниз. Душа замерла сразу и от жути падения, и от восторга. Филипп заорал и зажмурился. Но глаза тут же «растопырились» опять. Пальцы отчаянно сжимали петушиные лапы. Петька разгонял крыльями черноту. И тоже орал — не то от ужаса, не то от радости. …Они приземлились на странной лестнице. Она висела среди звездного пространства и плавными поворотами уходила вверх и вниз. Там и там в бесконечность. Филипп крепко щелкнул о ступень новыми (лишь накануне купленными) сандалиями, поскользнулся и сел. Ступени были из очень скользкого стекла. Петька дернулся, вырвался, встал рядом, неловко заскреб лапами по стеклу. Сорвался, покатился по ступеням — этакий вопящий «кукареку» шар из огненных перьев. Филипп хотел вскочить, тут же грохнулся и тоже заскользил по лестнице, пересчитывая ступени. И через всю свою перепуганность и боль от ушибов замечал все-таки, что при каждом толчке, на каждой ступени он видит разное.

…Очень синее небо, а в нем похожие на планеты зеленые и коричнево-голубые шары. …Переплетение громадных зеркал, в которых отразилось множество Филиппов и Петек, причем в разных позах. …Скрученные винтом белые постройки и мосты над скалистыми бухтами, в которых клубилась темнота. …Повисший в оранжевом пространстве жидкий, как исполинская капля воды, прозрачный шар, в котором плавали какие-то чешуйчатые звери. …Поле с желтой травой, где сшибались в дикой скачке всадники в блестящих, как самовары, латах…

Наконец Филипп треснулся крепче прежнего и увидел себя на громадном — до горизонта — поле из ровного темного стекла. Глубоко под стеклом шевелились не то растения, не то щупальца. Это было страшновато, и Филипп глянул вверх. Светили сразу три солнца — два белых и голубое. Они слепяще отражались в стекле. Кое-где подымались высоченные белые сооружения, похожие на перевернутые шахматные фигуры — узкая часть внизу, а наверху — круглая площадка. На одну такую площадку опустился с высоты большущий черный шар — мягкий, приплюснутый, с неприятным крысиным хвостом…

Петька плюхнулся рядом с Филиппом и опять скреб лапами по стеклу. Наконец встал. Махнул крыльями, и… нет его!

— Ты куда?! — завопил Филипп.

«…Да… да… да…» — звонко заголосило отовсюду эхо.

Ох как жутко стало Филиппу. Он отчаянно заскользил, поднялся, брякнулся опять на коленки… Где он? Что теперь будет? Ясно одно — реветь и звать на помощь бессмысленно. А подлый Петька рванул куда-то в одиночку. Куда?! Филипп зажмурился от горького отчаяния. И снова как бы увидел лестницу. Но не просто так, а в перекрестье светлых нитей… что-то очень напоминающих. Может, игру в многомерные шашки? На скрещениях нитей дрожали цветные огоньки, словно что-то подсказывали. Так бывает, если заблудишься среди улиц, на которых раньше не бывал, и вдруг видишь знакомое: трамвай с известным тебе номером или привычную телевышку за чужими крышами… Такими были эти огоньки. И Филипп не успел разобраться, что означает каждый из них, потому что ближний — оранжевый, трепыхающийся — был, безусловно, беглец Петька… Догнать бы только!

Филипп, скользя, опять встал. И опять зажмурился. Вытянул вслед за Петькой руки. Он знал, что надо лишь оттолкнуться для прыжка. Но подошвы снова раскатились. Филипп наконец догадался, сбросил сандалии. Босыми ногами стоять на стекле было надежнее. Оно оказалось прохладным и плотно прилегало к ступням. Филипп стремительно присел и прыгнул… в темноту, расчерченную светлыми нитями бесконечной координационной сетки. За петухом…

Они приземлились прямо во дворе. Филипп сказал:

— Ты у меня еще побегай, котлета по-киевски. Доиграешься… — Он был очень сердит.

Но Петька повел себя виновато и льстиво. Ходил следом, говорил свое «ко-о» извиняющимся тоном и словно объяснял: «Я же хотел как лучше».

А может, он и правда хотел научить Филиппа свободно путешествовать по космической лестнице и по всяким дальним краям? …В следующий раз Филипп не стал хватать Петьку за ноги, а просто рванулся следом. И опять они оказались на лестнице. Петька держался рядом. Босой Филипп не скользил… Прежде всего он, зажмурившись, отыскал среди переплетений сетки точку вчерашней посадки на стеклянном поле. Надо было забрать сандалии, а то бабушка и мама покоя не давали: «Где ты, растяпа, их посеял?» Дело едва не сорвалось. Потому что, приземлившись на площади под тремя солнцами, Филипп увидел перед собой черный мягкий шар. Высотой метра два. Это была голова! С мясистым носом, толстыми губами и зелеными задумчивыми глазами (каждый — величиной с тарелку). От макушки тянулся тонкий-тонкий хвост. Кончиком хвоста шар держал сандалии Филиппа на уровне глаз, рассматривал.

Филипп шлепнулся. Толкаясь пятками, отъехал на заду подальше. И тоненько сказал «здрасте». Шар отвел сандалии от глаз и глянул на Филиппа. И тому очень захотелось домой. Но… без сандалий-то совсем со свету сживут. Филипп глянул на них и робко сказал:

— Это мои. Я вчера оставил…

Голова улыбнулась, показав белые (размером со стакан) зубы и розовую внутренность метрового рта. Петька перепуганно завопил и кинулся в пространство. Филипп не кинулся, потому что обмер. Голова, улыбаясь, поставила перед ним сандалии, беззвучно взмыла и села на площадку ближней башни.

— Спасибо… — слабым голосом сказал Филипп и поспешил за Петькой. …Потом они бывали в разных местах. Гуляли по громадному городу со стоэтажными домами, непонятными машинами и причудливо одетыми людьми, которые говорили на каком-то птичьем языке, а на мальчишку с петухом не обращали внимания. Приземлялись на берегу зеленого озера, в глубине которого можно было разглядеть стеклянные здания с огоньками. Бродили по каменным коридорам с выбитыми на стенах непонятными надписями. Видели (правда, издалека) стада косматых мамонтов на желтой равнине под бледно-полосатым холодным небом…

Конечно, Филипп хвастался перед ребятами своими путешествиями. Конечно, те не верили. До той поры, пока он однажды не исчез вместе с Петькой у них на глазах. Через десять минут он принес им керамическую плитку с улыбчивой шестилапой и крылатой кошкой — от пустого красивого здания, которое одиноко стояло посреди волнистых песков под зеленым безоблачным небом, где светило маленькое солнце и висел великанский бледный полумесяц.

Тогда поверили. Рэм сказал:

— Ты там осторожнее, шею не свихни.

А что он мог еще сказать? Все равно не удержишь, не запретишь.

А Лис заметила:

— Ты небось там все стены исписал: «Здесь был Филя».

— Сама такая… — обиделся Филипп. Что он, в самом деле, совсем дурак? В третьем классе уже проходили охрану памятников и заботу о природе…

2

Иногда Петьке все же удавалось удрать одному. И Филипп отправлялся на поиски. Теперь это было нехитрым делом: с крыльца или с забора бултых в пустоту! Оглянешься в полете, прикинешь среди пространственной сети, где искать беглеца, — и туда. А он — то с дикими курами среди лиловых зарослей и громадных, похожих на беседки грибов, то червей ищет на берегу белого, как молоко, пруда, в котором басовито квакают исполинские, больше самого Петьки, лягушки…

А однажды Филипп выследил Петьку на обыкновенном дворе, у дощатого дома рядом с железнодорожной насыпью. По двору ходили белые пыльные куры, но Петька был не с ними. Он беседовал с мальчишкой. Мальчишка этот — старше Филиппа года на три, худой, в пятнистых шортах и майке, загорелый, хотя всего лишь начало лета, — сидел на корточках и говорил Петьке:

— Цып… Кригер… Откуда ты взялся? Это ты?

Петька снисходительно кивал гребнем и говорил свое «ко-о», будто соглашался. Не нападал!

— Это не Кригер, а Петька, — ревниво и дерзко сказал Филипп. — Он мой!

Мальчишка встал. И обезоружил Филиппа улыбкой.

— Здравствуй… Твой? Ну и хорошо. А где ты его нашел?

Так Филипп Кукушкин познакомился с Витькой Моховым, а скоро и с Цезарем Лотом. Те не стали заявлять хозяйские права на петуха, хотя Витька твердо был уверен, что это Кригер, занесенный в Луговой в результате неудачного (или, наоборот, удачного) эксперимента.

— Главное, что живой! — радовался Витька.

Филипп все же спорил сначала:

— А почему он тогда к вам ни разу не прилетел обратно?

— Я тоже удивляюсь… Может, напугался после того опыта и не хочет. А может, забыл дорогу… Все равно это он! Смотри, он откликается на Кригера!

Так и звали потом — то Кригером, то Петькой.

Витька и Цезарь оказались люди что надо! Над костюмом с монетами не смеялись, «неумытиком» не обзывали, разговаривали всегда так, будто они и Филипп одинаковые по возрасту. И все объясняли понятно. Витька сказал, что полеты в темном пространстве со звездами называются «прямой переход», и очень завидовал, что Филипп переносит это дело шутя. Сам Витька при каждом переходе непонятно отчего мучился, а Цезарь и совсем летать не мог. Но все равно они были отличные ребята, и Филипп даже сказал однажды Витьке:

— Ты похож на Ежики…

— На каких ежиков?

— На Ежики. Так одного моего друга зовут. Он тоже такой же… никогда не дразнится. Только он сейчас уехал на Полуостров. Через туннель. Жалко…

— А разве ты не можешь его навестить?

— Через туннель? Мама не пускает…

— Да нет же! Переходом!

— А как?.. Я… не знаю куда…

Понадобилось несколько часов, чтобы обсудить все свойства прямого перехода и сделать кое-какие выводы (Цезарь, бедняга, конечно, только слушал да вздыхал). Стало ясно, что переходом этим попасть можно не в любую точку, не наобум куда-то, а лишь в такое место, где тебя кто-то ждет, или туда, где ты кого-то или что-то ищешь или с кем-то хочешь встретиться. Короче говоря, надо знать, куда стремишься…

— Петька, выходит, тоже знал, — заметил Филипп.

— А ты думал! Кригер — не дурак, зря не полезет… И обрати внимание: он ведь ни разу не сунулся в какой-нибудь мир с метановой или аммиачной атмосферой или с большими опасностями. Только туда, где можно жить и дышать…

— Ох, ребята, — вдруг встревожился Цезарь, — а если Филипп в каком-нибудь уголке Вселенной подцепит вредные бактерии и занесет к людям эпидемию? Всякое может быть.

— Почему это именно я? — обиделся Филипп.

— Но Витька ведь так далеко не летает…

Филипп подумал.

— Не-е… По-моему, межпространственный вакуум, — он сказал эти новые для себя слова очень солидно, — уничтожает всякую заразу… А я уцелел. Значит, я хороший.

— При чем здесь ты? — удивился Цезарь.

— Лис вчера сказала, что я хуже чумы…

Посмеялись. Потом порассуждали (в основном Витька) о различии между прорывом через локальные барьеры и прямым переходом. Пришли к выводу, что разница такая же, как между почтой восемнадцатого века и радио. У прямого перехода все другое — и физические законы, и скорость… Барьеры и туннели между гранями, видимо, кое-кому были известны еще в древности. А вот чтобы мгновенно просверлить толщу Кристалла…

— Ну, расхвастались, — вдруг сказал Витька, посмотрев на Цезаря. — Сами еще как слепые котята…

Но конечно, не такие уж они были слепые. Ведь пространственную сеть с координатами они в полете видели оба — и Витька, и Филипп. Витька объяснил, что если Филипп захочет и постарается, то сможет, наверно, отыскать в этой сетке и Полуостров, где живет Ежики.

Филипп поверил. И попробовал. Полуостров и дом Ежики он вычислил и побывал там. Причем один, без Петьки. Но это случилось позже. А сперва они побывали на Якорном поле. Филипп и Витька, без Цезаря.

Наверно, Цезарю было обидно. По крайней мере, так думал Витька. И пришлось немало поломать голову, пока наконец не нащупали путь от Реттерберга до Якорного поля не прямым переходом, а через локальные барьеры и вдоль Меридиана. Не близкая оказалась дорога, но все-таки однажды на поле, где лежали в сорняках ржавые якоря и стояла старая кирпичная крепость-кронверк, сошлись Филипп, Витька, Цезарь, Лис, Рэм и Ежики.

Разные и чем-то похожие друг на друга. Может, тем, что знали о переходе и умели проходить сквозь барьеры? Одни больше умели, другие меньше, но все равно каждый мог шагнуть хотя бы через одну границу пространства. Потому и Пограничники.

Они понимали друг друга, и потому им было хорошо вместе. А может быть, и не только поэтому. Просто на стыке, на границе разных пространств, судьба свела своими тропками людей, которым предназначено было стать друзьями. Тут не разберешься. Да никто и не думал разбираться. Сходились вместе и радовались друг другу…

Два раза собирались на Якорном поле, а потом Филипп вывел их к Башне…

3

Лето было бесконечным. Казалось, кто-то растянул его, чтобы вместилось как можно больше событий. Стояла еще первая половина июня, а с Филиппом случилось такое множество приключений, что хватило бы на целый год: и полеты с Петькой, и новое знакомство, и визит на Полуостров, и встречи на Якорном поле… А потом было вот что.

Однажды Петька удрал опять, и Филипп нашел его среди степи с клочковатым кустарником и пестрой травой. В траве кое-где стояли серые каменные идолы ростом со взрослого дядьку, но в три раза толще и с неласковыми лицами без ртов. Они были горячими от солнца. Солнце, белое, как расплавленное серебро, светило в бледном от зноя небе. Густо пахло какими-то цветами.

Петька разгребал землю у подножия идола. Он покосился на Филиппа, сказал свое «ко-о» с большим недовольством, замахал крыльями и пропал. Видимо, сбежал домой, уклоняясь от неприятных объяснений.

Филипп оглянулся. Место было неинтересное, разглядывать особенно нечего. Он зажмурился, чтобы сигануть вслед за Петькой. В глазах плавали от солнца зеленые пятна, сетка не появлялась.

Вначале Филипп не испугался. Вздохнул поглубже, зажмурился еще раз… и почувствовал себя как в душном, обложенном ватой мешке. Жара и сладкий запах кружили голову, лишали сил. И Филипп с нарастающим ужасом понял, что нет у него прежней силы, прежнего умения бросаться в пустоту между разными пространствами. Знойный воздух степи обволакивал, растворял его в себе.

Он встряхнулся, отчаянно заорал:

— Петька-а-а!

Но голос увяз в солнечной тишине. Степь держала мальчишку в плену.

Филипп заревел. Ужасно захотелось домой. И не то чтобы он понял умом, но ощутил душой, в какой страшной, непреодолимой дали оказался вдруг от своего Лугового… Это ощущение было таким жутким, что даже слезы остановились. И тут же высохли на щеках под белыми лучами. Филипп, раздвигая высокую траву с желтыми зонтиками цветов, побрел, не зная куда… Хотел еще раз крикнуть Петьку, но голос осекся…

Он шел довольно долго и вдруг услышал сзади равномерные толчки. Это рысью догонял Филиппа всадник. Полуголый мальчишка на рыжей длинногривой лошадке.

Нельзя сказать, что все в жизни встречи с незнакомыми мальчишками проходили у Филиппа гладко. Но сейчас он просто возликовал. Все-таки живой человек, настоящий! Не какой-то каменный идол или громадная башка с крысиным хвостом. Тем более что похож был мальчишка на знакомого четвероклассника Стасика Блинова, человека незадиристого и разумного. Курносым лицом похож, короткой белобрысой стрижкой, редкими веснушками, глазами с золотинкой. Плечи у мальчишки шелушились от загара, на груди на цепочке висело что-то круглое и блестящее. Вместо штанов — не то повязка, не то юбочка с бахромой.

Это все разглядел Филипп, когда лошадь стала в двух шагах. Мальчик смотрел с седла спокойно и по-хорошему. Даже понимающе как-то.

— Ххто-у… — сказал он негромко. Или это означало «кто ты», или приветствие на здешнем языке.

— Филька я, — насупленно объяснил Филипп. — Кукушкин. Заблудился… Из Лугового я. Понимаешь?

А что он мог еще сказать?

Мальчик, наверно, не понял. Но и не удивился. Проговорил что-то еще по-непонятному. Филипп виновато пожал плечами. Тогда всадник протянул руки: лезь ко мне. Нагнулся, ухватил Филиппа за локти (сильный такой!), дернул вверх. И Филипп оказался на лошади, впереди седла. Лошадь оглянулась, весело фыркнула, обдав ветром Филькины босые ноги.

И поехали… Было тряско, не очень-то удобно, зато здесь, повыше над землей, сонно-сладкий запах цветов был слабее. Словно сквознячком повеяло, и у Филиппа появилась надежда. Он хотел спросить: куда едем и зачем. Но мальчик сказал:

— Ха-атта! — И лошадь перешла на галоп.

Верхушки трав захлестали Филиппа по ступням. Он ойкнул, вцепился в гриву. Налетела встречная тень, хотя в небе — ни облачка. Что-то лопнуло, зазвенело, будто проскочили сквозь натянутую пленку. Филипп увидел, что уже вечер — желтый закат над пологими холмами, которых до сих пор не было. Увидел странную, косо стоящую башню. Было прохладно, пахло осокой…

Лошадь стала, мальчик соскочил, помог слезть Филиппу. Повел по сторонам тонкой рукой с расцарапанным локтем. Сказал что-то по-своему, но Филипп его понял. Не слова, а смысл понял: «Сейчас иди, не бойся. Отсюда дорога куда хочешь…» Филипп зажмурился. И точно — все теперь было как полагается. Светилась в пространстве сеть, дрожал в ней желтый огонек — дом в Луговом.

Филипп открыл глаза, встретился взглядом с мальчиком и почему-то смутился, засопел. Мальчик смотрел, словно спрашивал: «Ну что? Все хорошо теперь?» — Ага… — сказал Филипп. — Спасибо… А ты кто? Ты сюда придешь еще? — Ему не хотелось почему-то расставаться.

Мальчик понял или не понял, но кивнул. Вскочил в седло, показал на башню, потом вокруг. Сказал что-то, улыбнулся, стукнул голыми пятками о лошадиные бока. Поскакал и пропал за башней, будто не было…

Прежде всего Филипп слетал домой. Изловил Петьку и посадил его за вредность на целый день в петушатник. И сразу вернулся к башне. Задрал голову.

— Как ты не падаешь, а? …Потом, когда ребята стали собираться здесь регулярно, они все разглядели внимательно. Однако многое осталось непонятным.

На свете давно известны падающие башни: Пизанская, Невьянская, Дум-тоор в марсианской Долине Льда и так далее. Но эта из всех из них была, без сомнения, самая падающая. По всем законам гравитации следовало ей грохнуться и рассыпаться. А она стояла неколебимо. И видимо, очень давно. В какие-то неведомые времена и неведомо кто сложил башню из громадных, плохо отесанных глыб. Четырехгранная, с полукруглым входом без дверей, с черными щелями окон-бойниц на разной высоте, она сильно суживалась вверх, и увенчивала ее крыша в виде пирамиды, с кривым ржавым копьем. Скорее всего, крыша была из полуистлевшего теса, но как следует не разглядишь: высотища-то метров пятьдесят. Стояла башня так косо, что сперва и подходить было боязно. Потом привыкли. Тем более что внутри башня вовсе не казалась наклонной. Стены уходили вверх строго вертикально и терялись в желтоватой полумгле — потолка не было видно. Надо сказать, что вообще башня внутри казалась гораздо просторнее, чем снаружи, а высота представлялась совсем какой-то недосягаемой. И вот из этой-то клубящейся и словно чуть-чуть подкрашенной закатом полумглы спускался ржавый, граненый, толщиной в руку стержень маятника.

О маятнике особая речь. Он был громаден. Литой, из потемневшей меди, метровый шар был надет на стержень невысоко от пола. Точнее — от круглой, размером почти с цирковую арену площадки, усыпанной крупным гравием и огороженной низкими гранитными брусками. Страх подумать, сколько этот шар весил.

Маятник двигался. Вечных двигателей, конечно, не бывает, но, видимо, качала его какая-то скрытая энергия, или запас изначальной инерции был так велик, что сохранился на века. Шар плавно ходил над площадкой — семь секунд туда, семь обратно. Когда он останавливался на миг у гранитного поребрика, что-то звонко щелкало и отдавалось эхом, словно оконечность маятника цепляла металлическую пластинку. Но никакой пластинки не было.

Никто не мог разглядеть: прицеплен стержень к потолку или уходит в какие-то надзвездные дали. Возможно, что и уходил. В бесконечность. По крайней мере, двигался он вертикально, без заметного угла наклона. А нижний конец его, под шаром, шел над площадкой в середине и у края на одной высоте — сантиметрах в десяти от гравия.

Лис высказала мысль, что это маятник Фуко. Рэм возразил, что маятник наверняка сделан в те времена, когда Леона Фуко, знаменитого инженера и ученого, не было на свете. К тому же, как известно, маятник Фуко не зависит от вращения Земли. Если он ходит долго, заметно, как линия его качания постепенно перемещается. Точнее, это поворачивается Земля, а линия остается в пространстве неизменной. Здесь же острие стержня под шаром неизменно ходило между желтыми и черными камнями, вмурованными в гранитную окружность.

— А ты уверена, что здесь Земля? — тихо спросил у Лис Ежики.

— А что? Вон бабочка-крапивница летает…

— А может, этот маятник ходит вдоль Меридиана? — осторожно предположил Витька.

— Какого? — недовольно сказала Лис.

— Генерального…

— Что это за штука?

— Ну… считается, что направление вдоль ребер Кристалла. То есть границ, которые лежат между пространствами. Его не везде можно определить, только в редких местах… Это условное понятие, конечно.

— Понятие условное, а шарик-то ого какой… материальный, — заметил Рэм.

— К сожалению, мы едва ли сможем расшифровать надпись, — сказал Цезарь.

Шар по экватору был опоясан медной широкой лентой с отчеканенными знаками. Они напоминали старинные готические буквы, но были совершенно непонятны. Приклепанная к шару в нескольких местах лента кое-где отошла. Один конец был сильно отогнут.

— Будто кто-то отодрать хотел… — задумчиво сказал Филипп. — А может, и правда хотели… Великан какой-нибудь или чудовище.

Всем стало немного не по себе. Но вскоре убедились, что никаких великанов и чудовищ здесь не водится. Водились птицы в кустарнике, что разбросан был тут и там (в нем оказалось много сушняка, и это пригодилось для костров). Водились бабочки, жуки и стрекозы, а в мелких озерках, почти лужах, по вечерам кричали лягушки.

Кстати, когда бы здесь ни появлялись ребята, обязательно стоял ясный, желтый от заката вечер. А стоило всем собраться — и быстро наступала ночь. Черная, с яркими звездами. Проходила она тоже очень быстро, буквально за два часа. Потом на эту маленькую, окруженную близкими, но туманными холмами равнину приходил жаркий безоблачный день. Тоже очень короткий. И все сутки получались часов шесть. Может, и правда другая планета? Или один из темпоральных эффектов Меридиана?

К башне с одной стороны примыкала кубическая каменная пристройка. Может быть, когда-то в ней жил смотритель маятника. С другого бока стоял квадратный, сложенный из гранитных брусьев столб. Метрах в пяти от земли он соединялся с башней могучим рельсом, на котором висел черный от старости колокол. Большой, двухметрового диаметра. Языка внутри колокола не было. Хочешь позвонить — бросай камушком. Впрочем, звук был глухой, впечатления не производил. Зато, если встанешь под колоколом и что-то скажешь, разносится по всему полю. А может, и не только по нему. А если по просьбе Филиппа заорет Петька-Кригер, то хоть ложись и зажимай уши.

Петьке, кстати, нравилось это место. Он часто сидел под колоколом, на желтом, источенном временем камне, похожем на череп динозавра.

Несколько раз Филипп созывал Пограничников тем, что командовал Петьке: «Голос!» Без команды Петька орал здесь редко. Наверно, его смущала необычная краткость суток.

Сперва башня казалась неуютной и даже подавляла своей таинственностью. Но скоро ее полюбили. Она стала башней их — Пограничников. И называли они ее теперь как бы с большой буквы. Правда, внутри собирались нечасто. Только если уж очень донимала дневная жара, шли в каменную прохладу пристройки. Там, будто скамейки, лежали буквой «П» гранитные брусья. Очень удобно. И все-таки чаще всего ребята сидели снаружи, вокруг маленькой костровой площадки. Потому что неловко было шумом и разговорами беспокоить маятник, меривший семисекундными отрезками вечность.

Маятник уважали. Говорили рядом с ним вполголоса. Лишь Филипп, если был один, позволял себе нахальство. Вспрыгивал на шар и садился, растопырив ноги. Качался туда-сюда, млея от удовольствия. Казалось бы, что за радость для мальчишки, который за один миг может «качнуться» в невероятные края? А вот поди ж ты… Одна была неприятность: соскальзывая с шара, Филипп часто цеплялся за отогнутый конец медной ленты и рвал штаны.

Если посчитать, сколько раз собирались у Башни, то вроде бы и немного. Но всем казалось, что случается это давно и многократно: и разговоры у костра, и небо в густых звездах, и негромкие «щелк… щелк…» маятника. И теплое, прочное ощущение, что все — свои, все — друзья… И смесь русского и реттербергского языков, на которой они говорили, тоже скоро сделалась привычной.

Таким вроде бы неизменным все это стало, что Витька очень удивился, испугался даже, когда из темноты шагнул однажды к костру незнакомый мальчик.

Небольшой, ровесник Филиппа. В летнем парусиновом костюмчике с якорем на кармане, в пыльных красных кроссовках. Светло-русый, давно не стриженный, с неприметным лицом, на улице и не обратишь внимания на такого. Но здесь… Откуда?

Витька смотрел на незваного гостя просто обалдело. Но… через несколько секунд сообразил: не такой уж он незнакомый. Виделись один раз — в Верхнем парке, у скульптуры. А остальные Пограничники — те просто-напросто обрадовались:

— Юкки!

Он заулыбался, хорошо так:

— Я иду, вижу огонь… Я погреюсь с вами, можно?

Его усадили у костра. Ежики выкатил из золы печеную картошку. Юкки сидел на корточках, молча ел, мазал угольной кожурой губы, слизывал с коленок картофельные крошки.

— Как дела на Дороге? — спросил наконец Рэм.

— По-всякому, — тихо ответил Юкки. — Идешь, идешь… Много людей…

— А… сестренка? — осторожно сказал Ежики.

— Она в Райдосаре сейчас, я узнал… Встретимся, не привыкать… Не в этом дело. — Юкки заметно погрустнел.

— А в чем? — нерешительно спросил Ежики.

— Вообще… В Дороге. Куда она?.. — Юкки вдруг улыбнулся, зевнул. — Я тут посплю, ладно?

Рэм дал ему свою ветровку.

— Закутайся и ложись…

…Однажды в полдень появился князь. Пеший. Лошадь вел на поводу. Здесь уж все удивились. Кроме Филиппа, который неизвестно почему заорал «ура». Впрочем, и он тогда не знал, что это князь. Тот сказал с акцентом, но довольно понятно по-реттербергски:

— Колокол разносит шум. Я услышал. И еще мне говорил про вас Юкки… Можно к вам? — И улыбнулся, как улыбаются смирные ребята, когда не уверены, что их примут в компанию. Щуплый такой парнишка, губы в трещинах, зубы со щербинкой…

У костра

1

Красное солнце, едва Витька взглянул на него, скатилось в дымку над размытыми очертаниями холмов. Розовато-желтый закат растянулся по близкому волнистому горизонту. Башня, стоявшая в двух сотнях шагов, казалась черной, Витька смотрел на нее через траву. Головки травы тоже казались черными. Не двигались. Было очень тепло, душно даже. Пахло всякими растительными соками и стоячей водой…

Витька лежал на спине. Цезарь — поперек его груди, лицом вниз. Не шевелился. Но Витька ощущал сквозь рубашку редкие толчки его сердца. «Живой все-таки…» — как-то отрешенно подумал он. В ушах тонко звенело, в голове — словно мокрая вата.

Слабо дергая ногами, Витька выбрался из-под Цезаря, перевернул его на спину. Лицо у Чека белое, мокрые ресницы слиплись, на щеках размазалась влага. Рот приоткрыт, и нижняя губа оттопырена, как у обиженного во сне малыша.

Тяжелая вата в голове исчезла. Вместо нее — горькая озабоченность и страх: «Опять я втянул его в скверное дело…» Витька резко встал, поискал глазами в траве бурые головки клопомора. Сорвать, разломить стебель, сунуть Чеку под нос — едкий запах продирает мозги не хуже аммиака… Черт, как назло, ни одного кустика…

Цезарь слабо шевельнулся, Витька с тревогой глянул на него. Цезарь лежал, неловко согнув руки и раскинув ноги. И… Витька охнул и сморщился. С досадой и жалостью. На комбинезоне Цезаренка внизу живота и между штанин темнело широкое сырое пятно… Ну что тут поделаешь, бывает такое. Пусть смеется или дразнится тот, кто не испытывал прямого перехода. А Витька-то знает. Стыдно вспоминать, но и с ним однажды это было, только не в первом случае, а, кажется, в третьем. Сколько трудов стоило потом скрыть это от других, в таверне…

А Цезарю как? Он же не простит ни себе, ни Витьке, когда очнется… Вот еще забота!

Цезарь двинул ногами, шевельнул головой. Витька беспомощно оглянулся. Потом подхватил Цезаря (обвисшего, странно тяжелого) и понес, заплетаясь в траве. Шагах в двадцати было озерко. Крошечное, метров десять в ширину. Витька продрался сквозь осоку, увяз в илистом дне, застонал сквозь зубы (вода была ледяная от ключей) и плюхнул Цезаря.

Тот дернулся. Забарахтался. Ошалело сел в воде. Витька рывком поднял его на ноги. Цезарь содрогнулся, растопырил ресницы, затряс плечами, раскидывая брызги. Сказал, шатнувшись:

— Ты что? Зачем?

— Я хотел тебя головой макнуть, чтобы ты очухался. И не удержал… Ну, ты как?

— Спасибо, я очухался, — вздрагивая, сообщил Цезарь. — Хотя и не совсем… Ты не мог придумать другого способа?

— Не мог. Я перепугался… — Витька потянул его из воды.

Цезарь сначала засопротивлялся почему-то, потом быстро вышел. Опять помотал головой. Сказал жалобно:

— Извини, но ты псих…

Витька радостно засмеялся. Это был уже настоящий Цезарь.

— Сними все, высушись у костра.

— Какой костер! Спички размокли.

— Твои размокли, а у Башни все равно кто-нибудь костер разведет.

— Значит, мы у Башни?

— Ты что, не видишь?

— Ох, правильно… Значит… это был прямой переход?

— А что же еще… — сказал Витька виновато.

Цезарь помолчал, постоял. Сбросил набухший комбинезон, мокрую майку. Задрожал крупно и беспомощно. Витька накинул на него свою рубашку.

— Плавки выжми… — И отвернулся. Помимо всего Чек был ужасно стеснительным.

Потом они выкрутили комбинезон и майку. Рубашку Цезарь вернул.

— Спасибо, я уже согрелся. Здесь тепло… — И вдруг сел в траву. Скорчился. Маленький, костлявый. Сказал шепотом: — Я и не предполагал, что это так… ну, совершенно ужасно.

— Все ведь позади, Чек…

— Да… но все равно…

— Зато ушли от улан.

Цезарь снизу вверх печально смотрел на Витьку.

— Благодаря тебе. Один бы я ни за что не решился, если бы даже умел. Сдался бы им…

— Человек никогда не знает заранее, на что может решиться, — насупленно сказал Витька.

— Я, к сожалению, знаю. Когда очень страшно, я съеживаюсь.

— Это ты опять про машину, что ли?

— В том числе…

— Вовсе ты там не съеживался! — обрадованно разозлился Витька. — Ерунду мелешь! Ты орал: «Пустите меня к Корнелию!» — и сдуру на всем ходу пытался выпрыгнуть на шоссе. А отец с матерью тебя тащили назад за ноги!

— Кто тебе сказал такую чушь?

— Рибалтер! Давно еще!

— Он не мог видеть, он сидел за рулем, ко мне спиной.

— Ему рассказали твои мама и папа… Если бы ты не высовывался, как бы тебя зацепило по плечу?

— Странно… Мне такого не говорили. И почему я сам не помню?

— Потому что ты вбил себе в голову: «Трус, трус…» Все бы такие трусы были… Пошли.

И Чек повеселел. Пошел, размахивая скрученным в жгут комбинезоном. Но иногда все же хмурился и вздыхал.

У Башни их радостно встретил Филипп. А Петька-Кригер, стоя на камне под колоколом, покивал и одобрительно сказал «ко-о».

Филипп, оказывается, уже набрал веток и сухого репейника.

— Только спички я забыл. — Он сокрушенно похлопал себя по бокам. Был Филипп, как и раньше, в своем «монетном» костюме (уже изрядно потрепанном), но босой, и штаны подвернуты выше коленей — так оно все-таки привычнее. И конечно, неумытый. Глядя на него и улыбаясь, Цезарь сказал:

— А наши спички размокли.

— Чепуха! Давайте сюда!

Он присел, положил коробок и горку мокрых спичек на лопух, сдвинул над ними ладошки. От коробки пошел пар, спички высыхали на глазах.

— Вот это излученьице, — сказал Витька Цезарю. — Это тебе не индексы слизывать…

Втроем они запалили костерок.

— Хорошо… — солидно произнес Филипп. — А то мы с Петькой тут все без огня да без огня. А возвращаться домой неохота, сразу поймают: «Иди грядки полоть…»

— Значит, ты тут давно?

— Вторые сутки. Здешние… Скоро все наши придут. И будут меня ругать, что сбежал. Они на плоту вниз по речке, а я так, сразу…

Витька с завистью глядел на чумазого пацаненка, для которого прямой переход — «так».

— Значит, Кригер не зря орал? Все Пограничники собираются?

— Да… Юкки просил собрать. Что-то важное сказать хочет…

— Извини, но говорили, что Юкки опять ушел на Дорогу…

— А что такое Дорога? — серьезно возразил Филипп. — Сегодня человек там, завтра опять здесь… Ой, вон наши идут!

Из-за Башни появились Рэм, Лис, Матвей, по прозвищу Ежики, и незнакомый мальчишка — с прической щетинистой, как у Цезаря, только потемнее и покороче.

— Привет! Это Ярик, — сообщил Ежики. — Видите, он тоже сумел через барьеры пробраться… Найдется для него медный петушок?

— Ярик, привет, — небрежно сказал Филипп, делая вид, что ничуть не боится Лис.

— Иди сюда, обормот, — потребовала Лис. — Здравствуйте, мальчики… Иди сюда, чудовище! Мы его там ждем, ждем, чтобы вместе ехать, а он…

— Пора бы привыкнуть, — скандальным от испуга голосом заявил Филипп.

— Ребята, можно я ему всыплю? — жалобно спросила Лис.

— Можно, — сказал Рэм.

— Нельзя, — сказал Ежики. — Что вы все цепляетесь к маленькому.

— Маленький!.. Чучело немытое. И опять штаны разодрал! Не крутись, все равно вижу. Иди сюда…

— Шиш тебе.

— Иди, дурень, зашью.

— Дай честное слово, что больше ничего не сделаешь.

— Иди, говорю… Ну, даю, даю… Иди, а то хуже будет!

И Филипп, который в секунду мог умчаться в дальние миры (или, по крайней мере, к себе в Луговой), вздохнул и пошел. Лис присела на плоский камень, поддернула джинсы, уложила «чудовище» животом к себе на колени. Из-под воротника блузки достала иглу с намотанной ниткой. Пока она работала иглой, ребята сошлись у огня и толковали, что вдруг вздумалось Юкки собирать народ раньше назначенного срока.

— Юкки зря не скажет, он человек серьезный, — подал голос Филипп.

— В отличие от тебя… Лежи спокойно!

— А мне твердо лежать на твоих суставах…

— Господи, что за создание!

— Никакого Господи не бывает… А-а!!

— Не дергайся, дурак!

— Честное слово давала!

— Это не я, это тебя Бог покарал… которого нет… Лежи! А то так и будешь ходить в драных штанах при всех… Вон смотри, князь едет.

— Подумаешь, — буркнул Филипп. — Князь вообще не носит штанов, и то… Ай!

Князь Юр-Танка подъехал на смирной своей кобылке, прыгнул с седла. Одет он был не как владыка княжества, а как обычный мальчишка из прибрежного города Юр-Танка-пала, в котором почти круглый год лето. На нем был хоро — широкий набедренный пояс, с которого сзади и спереди свешиваются короткими фартучками концы полосатого чупа — пропущенного между ногами куска ткани. Правда, в ткани блестела дорогая серебряная нить, а босые ноги от щиколоток до колен закрывали чеканные поножи. Да и на груди золотая цепочка с медальоном или образком…

— Юрик, привет! — Филипп двинулся от Лис навстречу князю. — Привез петушков? А то у нас новичок!

Юр-Танка взял его тихонько за плечи.

— Привез, Филипп, здравствуй… Здравствуйте, все.

Ему обрадовались так же искренне и нешумно, как держался он сам. Обступили. Рэм взял его руку в обе ладони.

— Здравствуй, князь. Почему тебя не было прошлый раз?

— Воевали, — сказал Юр-Танка невесело, но просто, как о надоевшей черной работе.

— Хал? — спросил Рэм.

— Хал… И его племянник Саддар, у него тяжелая конница…

— Когда только это безобразие у вас кончится, — сказала Лис.

Чуть заметно Юр-Танка улыбнулся:

— Кончилось уже… Они не рассчитали, влезли в долину между Желтыми холмами и Хребтом Змея. Думали, что мы далеко… А мы их взяли с двух сторон — ни уйти, ни развернуться для боя.

— И что? — подпрыгнул Филипп.

— Командиры говорят: «Пришла пора, искрошим их, князь, и будет мир…»

Тихо сделалось, только огонь потрескивал да переступала копытами лошадь. Юр-Танка глянул на одного, на другого, опустил глаза.

— На крови что за мир… Я поехал вот так, без доспехов, без меча. Один… Говорю: «Хал, зачем опять пришел? Ты был когда-то союзником отца…» А он злющий, старый, глядит из-под шлема: «Почему приехал, как в гости? Я не убью — другие убить могут… Проводите его, пусть дает команду своим сотням, а мы сумеем умереть как надо…» Я говорю: «Хал, зачем! Ну, будут опять кровавые ручьи, вороны жирные будут, а для чего? Что мы делим-то между собой?» А он: «Как что делим? Дикую долину!» А в Дикой долине — только буераки да камни, даже пахать нельзя. Ни княжеству нашему, ни Халдагею она, если подумать по-хорошему, не нужна… Я говорю: «Она и одной-то жизни не стоит… Если возьмешь ее, спрячем мечи? Подумай…» Он отвечает: «Что думать, князь. До этой ли Дикой долины мне теперь? Воля твоя. Выпустишь — уйдем…»

— Выпустил? — нетерпеливо спросил новичок Ярик. На него посмотрели: не дело перебивать князя. Юр-Танка потерся ухом о голое облезлое плечо.

— Ага… Сотники и воеводы крик подняли. Нельзя, мол, случай терять. Выпустим, а потом он опять… Если, говорят, князь не желает, сами решим. Я говорю: «Посмеете — уйду. Насовсем». Они: «Куда, князь?» — «Знаю, — говорю, — куда. Где не врут, не убивают». — «Как уйдешь! Ты сын Юр-Око-Танки Славного, мы тебе на огне клялись!» — «Тогда исполняйте…» Ну, ушел Хал и Саддара увел… Через неделю из Халдагея гонцы: «Давай, князь, Дикую долину больше не делить, пусть коней пасут и охотятся все, кто пожелает. А посредине, где в прежние времена граница была, храм поставим в знак мира…» Сошлись люди, поставили церковь…

Филипп деликатно помолчал сколько надо, тронул князя за локоть:

— Юрик, можно я покатаюсь? Я недалеко…

— Покатайся, конечно.

Было еще светло от заката. Гнедая кобылка князя послушно стояла неподалеку. На круп наброшен был темный плащ с меховой опушкой, у седла — сумка, маленький лук и колчан. Филипп обрадованно помчался к лошади. Довольно умело влез в седло.

— Но-о…

— Сломает шею, — сказала Лис.

Юр-Танка улыбнулся:

— Не бойся.

Все подсели ближе к огню — кто на камни, кто в траву. Ежики и Ярик подбросили веток. Рэм сказал:

— Князь, ты ведь христианин. А Хал — язычник. Как же одна церковь? Он не нарушит обещания?

Юр-Танка не удивился вопросу. Объяснил, глядя в огонь:

— Она общая. Церковь Матери Всех Живущих… Мать была у каждого, хоть он христианин, хоть язычник… Говорят, кто в эту церковь приходит, будто на какое-то время со своей матерью встречается. Если даже ее не помнит…

— Говорят… или правда? — очень осторожно спросила Лис.

Юр-Танка шевельнул губами:

— Правда…

Потом несколько минут никто ничего не говорил. Зачем лишний раз трогать грустное…

Подъехал к огню Филипп, разбил молчание:

— Юрик, ты как свой лук растягиваешь? У меня мускулов не меньше, а я больше чем наполовину не смог…

— Кто тебе разрешил! — вскинулась Лис.

— Я же вхолостую!

— Здесь не в мускулах дело, — улыбнулся Филиппу Юр-Танка. — Я потом покажу.

— Ладно… А давай меняться! Ты мне лук, а я тебе шарик стеклянный. В нем что хочешь, то и увидишь. Волшебная такая штука.

— У меня уже есть такой. Радомир подарил в прошлый раз.

— У-у. Ну, давай на что-нибудь другое.

— Давай на петуха, — очень серьезно предложил Юр-Танка.

— Ну… придумал тоже, — расстроился Филипп. Ребята запересмеивались.

— Я пошутил, — сказал Юр-Танка. — Оружие можно только на оружие менять. Такой закон…

— Не хочешь — не надо… А можно я тогда выстрелю? Один разок. Как получится. А?

— Выстрели. Только не в нашу сторону и тупой стрелой.

— С такой пробочкой на конце, я знаю.

— Все ты знаешь, — опять улыбнулся Юр-Танка.

Все смотрели, как Филипп отъехал и пустил стрелу. Потер отбитое тетивой предплечье, толкнул пятками лошадь, поехал за стрелой. Скоро вернулся.

— Улетела куда-то. Темно уже, не видать.

— Ужасно бестолковый, — вздохнула Лис. — Верно, Юрик?

— Нет, Филипп хороший, — тихо возразил Юр-Танка. — Вот если бы у меня был такой брат…

Все снова примолкли. А Филипп сказал с седла:

— Я тебе шарик не за лук отдам, а за так. Он тебе все равно пригодится, когда ты Ежикин потеряешь.

— Спасибо… Брось сюда плащ, Филипп. Мы расстелем, лучше будет сидеть.

2

Пока шли разговоры, Витька то и дело поглядывал на Цезаря: совсем ли пришел он в себя? Какой-то уж очень молчаливый стал. Но нет, кажется, все в порядке. Высушил у огня и натянул комбинезон. Сходил к сухостою за сучьями, подбросил в костер. Присел рядом с Витькой. Вдруг спросил:

— Как ты думаешь, уланы специально следили за нами?

— Что? — Витька не понял сразу. Уланы, Реттерберг — все это было так далеко сейчас. — Нет, не думаю… Скорее просто патруль. Они между собой грызутся, вот и рыскают везде…

— Может быть, — неуверенно вздохнул Цезарь. — Но зачем же мы тогда бежали?

— Тот, которого ты помнишь по спецшколе… Он же узнал тебя. Мало ли что…

— Да, пожалуй… Но, скорее всего, я зря перепугался.

«Скорее всего, не зря», — подумал Витька. Но сказал:

— Я тоже.

Когда развернули княжеский плащ, оказалось, что он очень большой. Из тонкой, но ласково-пушистой ткани. Все расселись на нем, кроме Рэма, который сидел на камне и следил за костром. Узкое лицо его с большим пухлогубым ртом казалось оранжевым от огня. Рэм глянул на всех поверх пламени.

— Что примолкли?

А примолкли просто так. Бывают такие минуты у костра.

— Жалко, Филипп где-то шастает, — вздохнула Лис. — А то порадовал бы опять нас историями: где бывал, что видел… Не поймешь, когда он правду говорит, когда сочиняет…

— По-моему, Филипп всегда говорит правду, — возразил Юр-Танка.

— Если бы… Витя, почему ты не слетаешь с ним хоть разок, не проверишь?

— Страшно, — сказал Витька и почувствовал, как вздрогнул Цезарь (они сидели теперь спина к спине). — Себе дороже…

Все помолчали, понимая, что Витька вроде бы шутит, но в шутке прячется правда…

Опять подъехал из темноты Филипп.

— Юрик, а чего она не хочет быстрее скакать? Я говорю «но! но!», а она еле-еле…

— Потому что она умная, — объяснила Лис.

— Потому что она девчонка, — мстительно сказал Филипп. — Все девчонки вредные… А вон еще одна! Ты чего к петуху лезешь! Кто разрешил?!

Это было так неожиданно, что многие повскакали. И увидели при отблесках огня, что под колоколом сидит девочка и кормит Петьку.

Негодный Петька охотно клевал что-то у девочки с ладони и благодарно ворковал.

— Ты откуда взялась тут? — опять заорал Филипп. Скорей от удивления, чем от злости. И оттого, что никто не разделяет его досады.

Девочка поднялась. Ростом с Филиппа, с темными кудряшками, большеглазая, серьезная. В темном платьице. Сказала тихо и безбоязненно:

— Я жду Юкки. Он должен скоро прийти.

— Сестренка, — узнал Цезарь. — Вить, мы же ее видали…

Юр-Танка быстро подошел к девочке, сказал что-то на своем старинном наречии. Та ответила так же. И сама о чем-то спросила. И засмеялась негромко.

Князь и девочка подошли к остальным. Юр-Танка попросил:

— Филипп, слезь пока. Она хочет покататься.

Филипп набычился и прыгнул в траву. Юр-Танка мигом оказался в седле, протянул руки. Рэм быстро шагнул, подсадил девочку. Юр-Танка объяснил, словно извиняясь:

— Мы поездим, поговорим кое о чем…

И они скрылись за кругом света.

— Подумаешь, секреты у них, — проворчал Филипп. Он показал кулак Петьке и сердито сел на край плаща.

Остальные тоже расселись. На прежние места. Лишь Витька лег на спину, и Чек рядом с ним.

Ночь не принесла прохлады. Теплый воздух с запахом нагретых трав по-прежнему лежал в этой плоской котловине среди невидимых холмов. Где-то печально ухала бессонная болотная птица. Петька под колоколом дремотно бормотал. Небо нависало такой густотой звезд, что страшновато делалось. Это было то же небо, что в храме Итта-дага. Но там его ограничивал круг храмовой башни, а здесь оно обнимало ребят со всех сторон.

— Не одно небо, а будто несколько, — сказал Витька. — Будто наслаиваются друг на друга… Вон в Медведице, в ковше, сколько лишних звезд намешано… То есть не лишних, а… в общем, других.

— А Яшку видно? — спросил Цезарь. — Что-то я не найду.

— Вон, правее «медвежьего хвоста», беленькая…

Ежики быстро подполз к ним на коленках.

— А какой Яшка? Какая?

— Звездочка такая новая. У нас в «Сфере» ее Скицын предсказал. А ему про нее прадед говорил, академик. Он еще полвека назад вычислил, что она должна появиться…

— Пра-адед, — разочарованно сказал Ежики. — Тогда не то.

— Что «не то»?

— Да так… Все равно не совпадает по времени. Полвека… — Видимо, Ежики не хотелось объяснять.

Рэм сказал от костра:

— Совпадает, не совпадает… Что мы вообще знаем про время? Мы просто боимся про это говорить.

— Боимся? — удивилась Лис.

Ребята затихли. Филипп незаметно придвинулся к Лис.

— Ну… или стесняемся как-то, — неловко разъяснил Рэм. — А разве не так?.. Потому что непонятно многое. А чтобы понятно стало, надо друг друга выспрашивать, будто в душу залезать.

Витька неуверенно сказал:

— А что… Мы и так ничего не скрываем друг от друга.

— Не скрываем, а… просто не хотим. Боимся необъяснимого.

— Например? — недовольно спросил новичок Ярик.

— Хорошо… Скандал с индексами в Реттерберге когда был? Витька и Цезарь считают, что в прошлом году… Ежики когда к нам в Луговой пришел? Тоже в прошлом году. А у него на Полуострове в ту пору считалось, что индексная система в Федерации развалилась давным-давно. И что Корнелий Глас — это старый деятель командорской общины… А Цезарь говорит, что Корнелий создал свою группу в начале этого года.

— Да, зимой, — тихонько отозвался Цезарь.

— С командорами вообще какая-то чепуха, — подал голос Витька. — Слухи одни… Кто их видел? Я — только на фресках, в развалинах…

— Мы сейчас не о командорах, а о времени, — строго сказала Лис. — Рэм прав. Столько всего… Вот, например, Юкки. У него совсем другое время… Он знаете сколько ходит по всяким дорогам? Еще моя мама встречала его, когда была девочкой. Но ведь он не карлик, не маленький старичок, просто мальчик.

— Это фокусы темпоральной петли, — скованно сказал Витька. — Наверно, это можно объяснить, если…

— Никакая тут не петля! — дерзко вмешался Филипп. — Он просто не хочет расти, пока не найдет, кого ищет… Я тоже не хочу.

— А кого он ищет? — спросил новичок Ярик. — Сестренку?

Филипп сердито фыркнул:

— Сестренку! Он ее уже тыщу раз терял и находил. И она его тоже. Просто у них одна Дорога и на ней приключения всякие, попутные… А ищет он такого… такое… Я вам не скажу.

— Потому что сам не знаешь, — поддела Лис.

Филипп не обиделся. Повозился и устроился кудлатой головой у нее на коленях.

Ярик осторожно спросил у Лис:

— А может, твоя мама встречала другого Юкки?

— Может быть, — неожиданно согласилась Лис. И, ероша волосы Филиппу, добавила задумчиво: — Это ведь не меняет сути.

Все промолчали, хотя неясно было: почему не меняет?

— Все-таки нам повезло, — сказал Рэм. — Будто кто-то нарочно постарался, чтобы мы встретились. Чтобы из разного времени собрались у этой Башни.

— Это я нашел Башню, — сонно напомнил Филипп.

— Ты, ты… — сказала Лис. — Давай спи, а то скоро утро.

— Я не хочу спать… Юрик показал Башню мне, а я привел всех…

Рэм заметил, оглядываясь за спину:

— Что-то долго они катаются. Похитил князь невесту, как в сказке…

— А они по правде поженятся, когда вырастут, — уверенно заявил Филипп.

Лис опять взлохматила ему голову.

— Ох и фантазер же…

— Вот увидите!

— А откуда мы увидим? Что он, на свадьбу нас позовет?

— Может, кого и позовет. Кто не вредный…

— А кто вообще бывал в княжестве? — спросил Цезарь. — Мы так мало про него знаем…

— Я был один раз, — сообщил Филипп.

— Да, — подтвердила Лис. — Он соорудил себе из полотенец хоро-чуп вместо штанов и отправился. И притащил оттуда старинный глиняный кувшин. Бабушке, чтобы не ругала за полотенца.

Филипп не стал с ней спорить. Сказал спокойно:

— Я был с князем в Юр-Танка-пале. Юрик притворился, что обыкновенный мальчишка, и мы гуляли… Там крепость такая большущая. И море, и пристань. И корабли с разноцветными парусами. А на улицах вместо милиции дядьки в шлемах и панцирях. Но ребят ниоткуда не гоняют…

— Ты везде успел… — усмехнулся Рэм. — А кроме Филиппа, никто не был. Напрашиваться неудобно, а князь не зовет… Может, стесняется, что у них средневековье…

Витька почему-то обиделся за Юр-Танку:

— В средневековье люди не глупее были.

— Я не говорю, что глупее. Просто техники никакой…

— Однако церковь на границе построили, всего за месяц. Без всякой техники, — заметил Ярик.

Быстро светало. У Башни всегда светает быстро. Через пятнадцать минут из-за холмов выползет малиновое солнце и тут же разгорится белым светом. Но все по-прежнему сидели у костра: не хватило короткой ночи. Рэм подбросил веток.

— Рэм, а почему ты решил, что Юр-Танка христианин? — спросила Лис.

— У него же образок. Там Божья Матерь и Младенец…

— Он в прошлый раз говорил, что это его мама, — как-то ревниво заметил Ежики.

— Он говорил: «Похожа на маму», — сказал Рэм.

Филипп завозился и проговорил с непонятным упрямством:

— Он же не может знать, похожа или нет. Она умерла, когда ему года не было. Разве он помнит?

— Портреты могли остаться, — терпеливо объяснил Рэм.

Филипп, видимо от досады, что не все ему известно про князя (хотя и друг считается!), возразил капризным голосом:

— Старинные портреты не бывают похожие. А фотографий у них там нету.

— Извини, Филипп, но ты несносен, — сказал Цезарь.

— А ты уж очень сносен!.. «Извини, пожалуйста».

— Нет, ребята, я все-таки ему всыплю, — печально пообещала Лис, и Филипп кубарем откатился от нее. Лис велела: — Иди сюда!

— Вон Юкки идет, — быстро сообщил Филипп. — И какой-то дядька.

…Юкки вел за руку высокого мужчину. Было уже совсем светло, золотилась кромка холмов, и все хорошо разглядели незнакомца. Это был высокий, очень старый человек. Седой, с длинным лицом и залысинами. В сером отутюженном костюме, который казался совершенно неподходящим тут, среди кустарников и камней.

Все встали. Юкки подвел незнакомца, посмотрел на него, на ребят. Сказал:

— Вот… Пришли…

В это время быстро подъехал Юр-Танка с девочкой. Девочка прыгнула в траву, подбежала к Юкки. Втиснулась между ним и незнакомцем, взяла их за руки. Молчаливая, неулыбчивая. Незнакомец свободной рукой провел по ее кудряшкам. Посмотрел на Юр-Танку. Тот, держась за стремя, наклонил голову.

— Здравствуй, князь, — сказал незнакомец негромко. — Здравствуйте, все… Я хочу с вами поговорить. Можно?.. Вы меня не знаете, но я вас знаю…

Все чувствовали неловкость, которая бывает, когда взрослый человек просится в детскую игру. Рэм ответил наконец:

— Пожалуйста.

Лис встряхнула и стала сворачивать плащ Юр-Танки. Потом, ни слова не говоря, отдала князю сверток. И остальные молчали. Тогда Юкки звонко проговорил:

— Ребята! Это же обязательно… Это про нас про всех!

Витька глянул на Цезаря, встретился с ним глазами. Оба поняли: «Что-то будет…» Витька сказал решительно:

— Давайте пойдем в Башню. Здесь такой сейчас сделается солнцепек…

Командоры

Расселись в пристройке на каменной П-образной скамье. Здесь стояла сумрачная прохлада. Между этой гранитной комнатой и главным помещением Башни не было стены. Все видели, как туда-сюда медленно ходит медный шар, опоясанный неразгаданной надписью. Он был зеленовато-черный, только вверху у стержня медь светилась, начищенная штанами Филиппа. Там горела желтая искра, солнце уже пробивалось в узкие окна. Луч упал и на лицо незнакомца, высветил резкие вертикальные морщины, впадины коричневых щек, бледную голубизну глаз. Человек этот не зажмурился, не отвернулся, только провел по лицу ладонью, словно стирал прилипшую паутину.

— Кто он такой? — громким шепотом спросил Ярик. На него посмотрели, и он смутился.

А незнакомец наконец улыбнулся:

— Я скажу, скажу… — Он придвинул к себе с одной стороны Юкки, с другой его сестренку. Опустил очень худые руки между коленями, смотрел перед собой. Но говорить не спешил.

Маятник отмерял тишину: семь секунд — щелчок, семь секунд — щелчок. И долго это было, но все молчали и почти не двигались, потому что понимали — пришло что-то очень важное. И вот, дождавшись очередного щелчка, незнакомец заговорил. Подышал на кисти рук (словно хотел согреть под коричнево-пятнистой кожей тонкие кости и жилы) и сказал:

— Меня зовут Павел Находкин… Павел Евгеньевич Находкин… Я был командиром звездного крейсера «Бумеранг», который впервые преодолел барьер скорости света… Впрочем, это не важно. Пожалуй, важнее другое: я похож на вас. Я ужасно стар, но внутри себя очень похож на вас, потому что крепче всего на свете помню, как был таким же, какие вы сейчас. Помню сильнее, чем время звездолетов… Хотя и это не так уж важно. Самое главное вот что: я один из последних настоящих Командоров… Вы слышали о Командорах?

— Еще бы… — негромко, но дерзко отозвался Ежики. И они с Яриком сели ближе друг к другу.

— Я имею в виду не лжекомандоров, от которых ты пострадал на Полуострове, Матиуш… Кантор и его помощники думали использовать ребят с редкими способностями для своей политики. Это были обманщики и преступники.

— Извините, а «Белые гуси»… — подал голос Цезарь.

— Ты говоришь о группе Корнелия Гласа и Рибалтера, Чезаре? Это героическое дело. Они заняты охраной детства. Они стараются защитить любого попавшего в беду ребенка, это, конечно, невозможно, но все равно они… в общем, молодцы они, что тут спорить. Но я о другом. Я говорю о командорстве в чистом виде. С давних пор были на свете люди, которые посвящали себя одной цели: сохранять для будущего мальчиков и девочек, которым природа подарила особые свойства. Тех, кто как бы разламывал рамки привычной жизни и науки. Это были дети, которые надолго опередили свой век, и защитить их было нелегко. И не всегда удавалось. Ведь в тех, кто читает мысли других людей, зажигает взглядом огонь, чует рядом с собой другие миры или умеет за миг перенести себя на сотню верст, многие видели колдунов и врагов человечества… Да и потом, когда стыдно стало верить в колдунов и отыскивать где попало врагов, люди смотрели на непонятное с подозрением… Даже сейчас… Витя Мохов, не потому ли обсерватория «Сфера» до сих пор на секретном режиме?

— Наверно, потому, — сказал Витька с непонятно отчего возникшим злорадством. И опять страхом кольнуло воспоминание о «пчеле».

— А в самой «Сфере»… — слегка монотонно продолжал Павел Евгеньевич Находкин. — Когда Михаил Мохов опередил программу и поставил задачу, непонятную для других, перед ним оказалась прочная стенка. Все были против…

— Кроме Скицына… — буркнул Витька.

— Да, пожалуй… И Михаил Алексеевич ушел. Но, Витя, все-таки… все-таки уговори его вернуться. Едва ли он один добьется многого…

— Я говорил, он не хочет, — прошептал Витька. И опустил голову, потому что все посмотрели на него.

— Времена меняются, мальчик. Поговори еще, он, может быть, поверит тебе.

— Ага… — тихо выдохнул Витька. Он не обижался на этого человека и не стеснялся ребят, просто скребло в горле.

Находкин сказал, словно спохватившись:

— Я отвлекся… Я говорил, что люди часто не понимают. Мне самому, когда был мальчишкой, приходилось скрывать, что отчаянной силой желания могу перебросить себя в пространстве хоть на какие расстояния… Впрочем, и потом, когда я перебросил «Бумеранг» по линии полета, обгоняя свет, сказали, что нельзя. Что, мол, не пришел еще для таких дел черед и я опережаю время.

— А почему его нельзя опережать? — слегка скандально сказал Филипп. — Что такого…

— А я не знаю почему, — вдруг улыбнулся Находкин. Весь пошевелился, тряхнул плечами и стал немного моложе. — Но вообще-то со временем шутить опасно… Много-много лет назад в славном городе Реттерберге, который тогда назывался Реттерхальм, один мальчишка перевернул без спроса особые песочные часы — хронометр Комингса. И нарушил нормальный бег времени. Из-за этого опоздал на обеденный перерыв городской трамвай, произошло его крушение, одного из местных ребят (его звали Галиен Тукк, Галька) сочли виновником этой беды, выслали из города, он попал на броненосец… Капитан броненосца, судя по всему, был одним из Командоров, цепь событий удалось кое в чем изменить, но остановить их было уже нельзя. И в результате Реттерхальм оказался в другом пространстве, превратившись в нынешний Реттерберг…

— Галька — это тот бронзовый мальчик над обрывом? — спросил Цезарь без обычного «извините».

— Да, в Верхнем парке Реттерберга, недалеко от эстрады с вертящейся площадкой, похожей на солнечные часы… Впрочем, это и так часы. Только тень на них — вовсе не тень, а черта темпорального фиксатора на Генеральном меридиане… Два мальчика, развлекаясь, вертятся на этом круге, причем то в одну, то в другую сторону. Стоит ли удивляться после этого, что в совмещенных пространствах время пошло туда-сюда… Как говорили во времена моего детства — «враздрыг»…

Витька посмотрел на Цезаря, Цезарь на Витьку.

— Мы же не знали, — сказал Витька, тыкаясь лбом в колени.

— А я что! — почти весело отозвался Находкин. — О том я и говорю. И мальчик в Реттерхальме не знал, когда переворачивал хронометр. И наверно, многие мальчишки в разных краях и пространствах, ничего не зная, вертят шестерни в непонятных механизмах, забравшись в таинственный подвал, или хватаются за маятник загадочных часов… Или зеркальцем ловят луч звезды и бросают его на пересечение с Меридианом… Кстати, о звездах. Так ли уж странно, что в прошлом году мальчик Ежики швырнул в небо живой камушек-кристалл по имени Яшка и через сто лет Яшка этот столкнулся с летящей песчинкой и вспыхнул звездой, а прадед Михаила Скицына, которому сейчас девяносто пять, знал об этой звезде еще в детстве… Где-то очередной раз опоясала грани Кристалла временная петля… Помнится, я мальчишкой швырнул с речного обрыва монетку, а она была не монетка, а колоссальный энергонакопитель. И время сошлось в кольцо. Правда, всего на сутки, но эти сутки решили очень многое. В частности то, что я сейчас здесь, с вами… А в тот вечер, в лесу, по дороге в Черемховск, я первый раз встретил Юкки. И вот ее… — Находкин ласково качнул за плечо Юккину сестренку. Девочка осталась серьезной, а Юкки улыбнулся чуть-чуть. Ребята переглядывались: правда, значит, что говорила Лис…

Находкин костлявой своей, похожей на птичью лапу рукой провел по волосам Юкки. Сказал ребятам:

— Малыш не раз водил меня по разным граням. Сам-то я не научился до сих пор. В одном пространстве — хоть куда, а с грани на грань — только с проводником. Вот Юкки и был моим поводырем, хотя у него своя Дорога… Впрочем, сейчас Дороги, кажется, кончаются. И для меня, и для него…

Витька посмотрел испуганно. Юкки и девочка были, однако, спокойны.

— Я потому и собрал вас, — строже сказал Находкин. — Собственно говоря, попрощаться… Странно, да? Вы же меня не знаете… Но дело в том, что я-то знаю вас всех, я уже говорил. Вот так-то, друзья Пограничники… Я и другие Командоры (хотя я, по сути дела, уже последний из старой гвардии) старались держать вас… как бы сказать…

— Под колпаком? — ехидно спросил Филипп. Лис дотянулась до него.

— Павел Евгеньевич, не обижайтесь на дурака.

— Я ничуть… И Филипп не дурак… Нет, не «под колпаком», Филипп. К сожалению, это было невозможно. Просто в круге своего наблюдения. Мы помогали вам, чем могли, хотя это и не было заметно. Однако пора сказать честно: время нашего командорства кончилось. Как бы это объяснить понятнее?.. Мы — будто старые, достаточно мудрые и довольно сильные слоны. Но слоны не могут охранять жаворонков и стрижей. Вы — летаете где хотите. Из мира в мир, легко и свободно…

— Ох уж… — сказал Цезарь. — Простите, что перебил.

— Я понимаю тебя, Чезаре. И все-таки… Теперь за вами не уследишь. Вы на пороге новых времен, новой жизни, совершенно не похожей на нынешнюю. Пока взрослые исследуют межпространственные поля, спорят о Мёбиус-векторе и со страшными усилиями строят между гранями туннели, вы шутя обгоняете их, нащупав нервами или душой какой-то главный закон Кристалла. Как птицы без всякой техники и приборов нащупывают при дальних перелетах магнитное поле Земли… Скоро вас будет очень много. Вы учите переходу друг друга. Я говорю эти слова в изначальном смысле: друг учит друга (а в том, что вы стали друзьями, есть и моя заслуга). Вот и Ежики привел с собой Ярика. Сперва через локальные барьеры, потом научит и прямому переходу… Не бойся, Ежики, ты при этом переходе больше не увидишь встречного поезда, его убрали с пути… А Витя Мохов научил уже Цезаря…

— К сожалению, не научил!

— Да?.. Ты просто плохо знаешь себя, Чезаре… Впрочем, я не утверждаю, что наука будет даваться легко. Но все-таки найдутся способные ученики. И если каждый научит двух друзей, а каждый из тех — тоже двоих и так далее… Это пойдет с той же скоростью, с какой шло исчезновение индексов в Реттерберге…

— Я научу Лис и Рэма, — сказал Филипп. — И Юрика, если он еще не умеет. Только пускай Лис не придирается…

«Не все захотят, — подумал Витька. — И не все сумеют…» — Не все захотят и не все сумеют, — словно откликнулся Находкин. — Но все равно это будет лавина…

— Но тогда, может быть, лучше не учить? — рассудительно отозвался Рэм.

— Это нельзя остановить. Время пришло… И посуди сам: разве ты откажешься от владения прямым переходом, если надо кому-то помочь? Ну, например, вытащить Филиппа из пространства номер сто сорок три, если он там заблудился или застрял?

— Бедное пространство, — сказала Лис. — Пусти козла в огород…

— Замечание, право же, очень здравое. К тому я и клоню… Юные первопроходцы кинутся по разным мирам с жаждой открытий и приключений. И… вспомните перевернутые часы или брошенную монетку. Раньше думали, что для больших событий нужны большие усилия. А оказывается, достаточно бывает одного щелчка, чтобы по граням мироздания пошли трещины… Но я боюсь не за мироздание, ему к трещинам не привыкать. Я боюсь за вас. И за тех, кто пойдет за вами… Как вас уберечь?

— От чего? — непривычно смирно спросил Филипп.

— Разве я знаю от чего? Разве можно предвидеть степень риска?.. И не будет никого рядом, кто сказал бы: «Стоп! Оглянись и подумай…» — Но… Павел Евгеньевич, мы и сами… не такие уж глупые, — осторожно проговорила Лис. — Правда, есть некоторые…

— Вот и остается надежда на вас, ребята, — устало сказал Находкин. — Да… И еще на то, что вы подрастете, прежде чем настанет время Большого Прорыва. Дай Бог, чтобы успели… И тогда, хотите вы или нет, вам придется быть новыми Командорами…

Он замолчал надолго. Сидел, зябко потирая кисти рук.

«Щелк… щелк…» — ходил туда-сюда медный шар. Солнце быстро шло в небе над Башней, и косой луч из узкого окна заметно для глаз двигался в пустом помещении. Скользил по ребятам, высвечивая их по очереди, словно помогал Командору Находкину рассмотреть и запомнить каждого.

Рэм — узколицый, светловолосый, высокий и ломкий. Уже не мальчик, а скорее юноша. Он молчаливее и рассудительнее других. Может, просто потому, что старше? Достаточно ли прочности у него в душе?.. Лис. Она и в самые дальние пространства возьмет с собой иголку и нитку, чтобы зашивать штаны непутевому Филиппу… Такому ли уж непутевому? Вот он, забыв обиды, привалился к локтю Лис давно не чесанной головой, присмирел. Губами шевелит, будто повторяет про себя что-то важное, заклинание какое-то… Князь, верховный владыка Юр-Танка-пала и окрестных земель. Будто четвероклассник, придумавший себе немудреный средневековый наряд к летнему карнавалу. В прошлый раз, когда гоняли среди камней мяч, трахнулся ногой о валун и всхлипывал, как обычный мальчишка (а Филипп его тихонько утешал). А потом на полях княжества — броненосные конные сотни, старый Хал, Дикая долина, спор с воеводами. «Тогда — исполняйте!» И церковь Матери Всех Живущих…

Ежики и Ярик. Недавно судьба их крепко тряхнула и раскидала по дальним краям. И теперь не нарадуются, что снова вместе. Все время рядом. И даже одеты одинаково — в серых курточках-капитанках с нашивками морского клуба. И салатные пятна старой бактерицидки одинаково наляпаны на пыльных, кофейного цвета ногах. Только волосы разные: у Ежики мягкие и летучие, у Ярика — щетинка. Им бы поменяться именами или прическами… И еще разница: Ежики знает переход и, кроме того, может напряжением нервов поставить защитное силовое поле. А Ярик в таких делах пока новичок. Сидит, с интересом трогает на капитанке медного петушка, подаренного Юр-Танкой…

Потом луч подошел к Цезарю, и Витька встряхнулся. И понял, что не старый Командор, а он, Витька Мохов, смотрит по очереди на ребят и размышляет о них…

Павел Евгеньевич словно дожидался, когда луч упадет на Цезаря.

— Друзья мои, наверно, я говорил непонятно. Но многое непонятно и мне самому. Кроме одного — я свое дело сделал. А вам — продолжать… Вам, кстати, нужен будет командир… Не в общем смысле командир, вы все равные и друзья. Но нужен будет главный Командор, когда придут… новые времена… Кто?

Рэм опустил глаза и незаметно, будто про себя, помотал головой…

Юр-Танка почему-то виновато улыбнулся. Филипп стрельнул глазами и что-то быстро зашептал на ухо Лис.

— Раз мы все здесь одинаковы, зачем главный? — насупленно сказал Ежики.

— Пока — ни за чем. Потом увидите… У меня есть давний знак командорства, очень простой. И очень старый. Видимо, еще от Командора Элиота Красса с броненосца… Я хочу отдать кому-то из вас.

Все молчали.

— Я думаю, пусть возьмет Цезарь, — тихо сказал Павел Евгеньевич.

— Почему?! — Цезарь вскинулся, как от укола. — С какой стати?.. Простите…

— Ты никогда никого не бросишь в беде.

— Во-первых, это неправда! — звонко сказал Цезарь. — То есть я не знаю. А во-вторых, почему вы думаете, что другие могут бросить?

— А я и не думаю. Наоборот… Но есть опыт, который позволяет мне решить… Это ведь не в обиду другим. Да никто и не возражает, по-моему. А?

Никто не возражал. С облегчением, с веселостью даже все повскакивали, встряхнулись, шумно заговорили, что так и надо.

— Бери, Чек, — сказал Витька, тоже чувствуя облегчение и радость. — Это справедливо.

— Это справедливо? — Он чуть не плакал. — Вы просто не знаете…

— Цезарь, но если мы все так хотим, — негромко перебила его Лис.

Тогда он притих, тоже встал.

— Я совершенно не представляю, чем это продиктовано.

— Временем, — вздохнул Командор. — И наверно, судьбой… Если время можно порой крутить туда-сюда, то судьбу не обкрутишь… Подойди ко мне, Чек.

Из нагрудного кармана пиджака Находкин достал что-то маленькое, висящее на черном шнурке. Блеснула медная искра. Все сдвинулись, подтолкнули вперед Цезаря. На шнурке качалась форменная пуговица. На ней был отчеканен ободок из витого тросика, якорь, за ним две скрещенные шпаги, а сверху — половинка встающего лучистого солнца.

— Разглядели? — сказал Находкин. — Вот и хорошо… — Он встал и аккуратно надел шнурок Цезарю на шею. — Носи и береги… Командор Лот.

— Но я… совершенно не представляю, что мне делать в этой роли.

Все засмеялись. Не обидно, а словно обрадовались чему-то. И Находкин улыбаясь объяснил:

— Никто, пожалуй, не представляет. Пока… Живи, расти, там поймешь… А я, ребята, пойду.

Смех утих.

— Пойду я, — опять сказал Находкин. — Князь Юр-Танка, возьми меня с собой… Правду ли говорят, что есть у вас церковь, где можно увидеть… свою маму?

— Да… — сказал Юр-Танка в навалившейся тишине.

— Возьми меня с собой, мальчик… Я ее видел в последний раз, когда мне было шесть лет…

Ни слова не сказав, ни на кого не посмотрев, Юр-Танка взял Находкина за худую руку. Юкки и девочка разом вскинули на Командора глаза.

— Их тоже возьмем, князь. Ладно? Ты же всегда хотел, чтобы у тебя был брат или сестра. Вот и будут, сразу двое… Юкки станет наконец трубачом, пора заканчивать и эту легенду как полагается…

— Хорошо, — еле слышно отозвался Юр-Танка. — Идем.

Все, даже неугомонный Филипп, сообразили, что не надо прощаться, не надо ничего говорить. Находкин вышел первым. В дверном проеме он (темный на фоне солнечного дня) поднял над плечом руку, махнул слегка, сильно согнулся и шагнул в сторону. За ним ушел Юр-Танка — так же махнул ладонью. И за ними Юкки и девочка повторили этот жест.

И — пусто у входа.

А медный шар маятника ходил от стены к стене — вечный, непонятный. «Щелк… щелк… щелк…»

Маятник

1

Когда все вышли из Башни, поблизости никого уже не было. И вдали не было. Только шелестели стрекозы да над озером носились небольшие темные птицы, которых называют «озерные голуби». Было жарко, солнце сияло так, что в граните Башни искрились черные зеркальца слюды.

У всех осталась печаль от странного расставания. Цезарь крутил на шнурке пуговицу. Что-то шептал и покачивал ершистым своим шаром. На солнце, однако, печали и тревоги тают быстрее, чем в тени. Особенно если нет для них понятных причин. И Филипп сказал то, что чувствовал каждый:

— Кушать-то все равно хочется…

Оказалось, что лишь Витька и Цезарь появились здесь без провизии. Ежики и Ярик сказали, что у них два каравая и большая банка мясных консервов. Лис и Рэм прихватили из дома огурцы и картошку. И котелок. Даже у Филиппа отыскались в кармане замусоленные леденцы и ни разу не надкушенное яблоко…

— Проведем здесь еще ночку — и тогда уж по домам, — предложил Рэм. — Не так уж часто собираемся… Идет?

Все зашумели, что «идет», пряча за гвалтом остатки печали…

Витька сделал свою долю работы: натаскал сушняка из ближних зарослей. Затем отошел, сел на солнышке у фундамента Башни. Спиной и затылком привалился к бугристому граниту.

Рэм и Филипп чистили у погасшего костра картошку, Лис лопухом протирала котелок. Цезарь, видать, забыл на время свои сомнения и гонял с Ежики и Яриком по траве пустую банку из-под говядины. Витька следил за ними ласково и успокоенно: «Совсем оклемался Цезаренок. Хорошо…» Но Цезарь перехватил его взгляд и тут же подошел.

— Ты чего… такой?

— Я не «такой», — бодро сказал Витька. — Тоже банку погонял бы, да пятка болит.

— Почему? — тут же заволновался Цезарь.

— Отбил недавно. Разве я не говорил?

«Я ничего ему не говорил. Ни про „пчелу“, ни… про дыру в стекле… Опять это лезет в голову…»

— Разве не можешь вылечить? — подозрительно спросил Цезарь.

— Лень. Сама пройдет.

Цезарь сел рядом на корточки.

— Раз ты такой задумчивый… можно я спрошу? По-моему, это очень важный вопрос. Я ночью думал, думал…

— О чем ты?

— Я думал: вот здесь, у Башни, и в Реттерберге, и где ты живешь, и где Ежики, и в Луговом — одно Солнце? Или разные? Ведь пространства-то разные…

— Я… даже не знаю, — растерялся Витька. — Не приходило как-то в голову… Наверно, это разные варианты одного Солнца. Мы ведь на одной горизонтали… Это только Филипп с Кригером шастают вверх-вниз.

— Я не совсем понимаю про горизонталь.

— Это «ерстка», — усмехнулся Витька. — Толком, по-моему, никто не понимает.

— С одной стороны, хорошо, если Солнце одно. Уютнее как-то… А с другой, лучше, если разные.

— Почему?

— Если одно когда-нибудь погаснет, люди смогут уйти к другому.

— Зачем ему гаснуть, — недовольно сказал Витька. — Выдумаешь тоже.

— Когда-нибудь придется думать и об этом, — негромко и упрямо возразил Цезарь. — По-моему, это не так уж страшно. Не боятся же люди думать о смерти.

Витька угрюмо сказал:

— Я боюсь… То есть не люблю…

— Так это сейчас. А потом… Командор Находкин вот не боится.

— Откуда ты взял?

— Разве ты не понял? Зачем он ушел с князем…

— Он пошел, чтобы побывать в той церкви, в Дикой долине… — Ох, не нравился Витьке этот разговор.

— Ну да, сначала побывать. А потом…

— Потом — суп с котом, — совсем уже по-дурацки брякнул Витька.

Цезарь придвинулся, заглянул ему в лицо:

— Не понимаю, почему ты сердишься.

— Да не на тебя я! На себя…

Надо было усадить Чека рядом и рассказать про все, что грызет душу. Но тут закричали Ежики и Ярик:

— Цезарь! Твоя очередь по воротам бить!

— Иди вляпай им пару банок, — сказал Витька.

— Что-то мне уже не хочется…

— Ну, зовут же люди.

Цезарь медленно поднялся. Встряхнулся, отбежал к игравшим.

Витька подумал о Находкине.

«Почему Командор считает, что мы полезем куда не надо? Почему он боится, что будет большой риск? Разве мы кидаемся куда-то очертя голову? Мы не так уж и рвемся в непонятные пространства, мы просто не знаем туда дороги. Наша дорога — всегда друг к другу. В этом закон прямого перехода… Вот только Филипп этот закон нарушает. Да и то… Он же чаще всего гоняется за петухом! Тоже за другом… А куда устремляется Кригер? Кто поймет петуха… Может, он тоже не просто так летает, а кого-то ищет?.. Или хочет отыскать дорогу обратно в „Сферу“, да не может найти — что-то сдвинулось после того эксперимента?..»

Витька посмотрел на петуха. Тот бродил неподалеку, рылся в траве, поглядывал из-под гребня на Витьку. Словно понимал его мысли.

— Ко-о… — тихонько сказал ему Витька. Кригер замер, поднял голову, прислушался. Но не к Витьке, а к чему-то далекому…

«Почему Командор думает, что ребята станут все переворачивать вверх дном? Конечно, иногда бывало, что перевертывали часы или зря теребили Меридиан, но это же случайно, это где угодно и с кем угодно может быть. А нарочно мы никогда… Мы просто собираемся вместе, потому что друг с другом нам хорошо. У нас будто общий дом… с желтым окошком… Мы никогда не станем ломать свой дом. А вот если полезут взрослые, начнется кавардак: примутся все подряд изучать, торговать начнут, делить что-нибудь… а может, и воевать. Вот тогда в самом деле трещины пойдут по всему Кристаллу. Что тут поделаешь? Между странами взрослые пограничники охраняют границы, их целая армия, а что можно сделать здесь? Что можем мы? Если даже нас будет много… Кто знает? Даже Цезарю это невдомек, хотя он и Командор… Юр-Танка, пожалуй, знает, он молодец. Может, так и надо — построить храмы на всех рубежах? Кто вспомнит о матери, наверное, уже не захочет воевать…»

«Это те, кому повезло с матерями…»

«А ну, перестань!» — одернул он себя.

«А я что? Просто подумалось… Конечно, она любит меня. И я ее… А если один раз пожаловался отцу, так это просто вырвалось. Кому пожаловаться, если не отцу… А можно ведь построить на границе и храм Отца… А согласятся ли люди? Многие считают, что отцы хуже относятся к детям, чем матери. Бросают детей… А матери разве не бросают? Отцы, говорят, чаще… Кто считал? А надо ли считать, если у тебя у самого… А он не виноват! Его просто выжили из „Сферы“! Не из-за меня же ушел! И все равно он обо мне заботится!.. Не ври, он и о себе-то позаботиться толком не может…»

Витька отчетливо увидел отца — как недавно, при последней встрече. Будто отец сидит на фоне темной шторы, покачивает головой, а из отверстия в шторе то и дело выскакивает колючий лучик… «А собственно, откуда отверстие в новой шторе?.. На том же уровне, что в стекле!»

Витька бухнулся в траву животом, охватил затылок. «Только спокойно, без нервов! Не дергайся… Если вспомнить как следует, то… дырка в стекле чуть выше… Отец сказал: „Снизу палили…“ Нет, не снизу! Скорее всего, с дома напротив, с чердака! И не на прошлой неделе, а совсем недавно, когда штора уже была! Отец кричал: „Я ее только сегодня повесил, временно, не закрепил еще…“»

Это случилось вчера. Но тогда… Тогда, значит, и защитное поле было снято вчера! Отец снимает его, чтобы экономить энергию во время эксперимента… Выходит, импульс он посылал лишь незадолго до прихода Витьки… А сказал «на той неделе», чтобы зря его не тревожить…

Как все цепляется одно за другое! Или не цепляется? Нет, цепляется! Снятое поле, импульс, выстрел с чердака… Выходит, они знали, следили, гады!.. Слава Хранителям, не попали сквозь штору… Пуля шарахнула, оборвала опыт. Импульс не дошел, иначе отец оказался бы в «Сфере». Небось прямо в центральной лаборатории, как с потолка! Вот был бы переполох-то! «Витька, беги, твой папа откуда-то свалился!..» А Витьки нет, Витька в это время уже слинял из дома, скользит на кожаном заду по пятьдесят девятому желобу РМП…

По пятьдесят девятому? Откуда там «пчела»? Несется навстречу со скоростью пули… Пуля — в энергосборник, эксперимент — стоп!.. А недотянутый опыт с импульсом дает зеркальный эффект. Это что? Нос Миши Скицына — слева направо… И только? Нет, это вообще, левое — на правое, стрелки часов — в обратную сторону, все задом наперед. Может, и мысли наоборот… Это у меня мысли наоборот… Нет, подожди… Значит, и нечетное меняется на четное! Пятьдесят девять на шестьдесят! Или на пятьдесят восемь, все равно… «Пчела» на четном радиусе…

«Спасибо, папочка, за подарок. Еще бы чуть-чуть, и…»

«Перестань, дурак! — мысленно гаркнул Витька. Словно дал себе оплеуху. — Он же не знал! Он ничего не знал… Он бы сам этого не пережил…»

«А и без того мог не пережить. Пуля-то прошла совсем рядом, он сидел у пульта спиной к окну…»

«Кто стрелял? Охрана правопорядка? Узнали, что был связан с подпольем? Нет, они постарались бы арестовать. Может, те, с кем он отказался работать? Из Института службы безопасности?.. Но ведь могут и опять!

Он сядет за пульт, снова отключит поле, их индикаторы-шпионы тут же отметят это… А он, чего доброго, и штору-то забудет повесить…»

«Почему я не подумал про это вчера?.. Потому что поверил: пуля — дело давнее, случайное…»

«А сейчас? Что делать сейчас?»

Витька уже стоял. Весь, как в холодной воде, — в тоскливом предчувствии беды. Подбежал Кригер, встал напротив. И вдруг взъерошился, взлетел до Витькиного лица и заорал коротко и хрипло.

Впервые Витька видел, чтобы петух кричал в прыжке, в полете.

Сбегались Пограничники.

— Ребята… Цезарь, — сказал Витька. — Мне надо в Реттерберг, честное слово. Мне кажется, что-то случилось с отцом. Я не знаю, но мне кажется… Если все хорошо, я тут же вернусь. Если нет… Рэм, тогда проводите Цезаря сами, обычным путем… Чек, не обижайся…

Он вскочил на выступ фундамента, шагнул… Мелькнул перед ребятами черный силуэт, хлестнуло ветром.

Филипп резко нагнулся, ухватил за лапы Петьку, тот замахал крыльями.

— Витька! — заорал в пространство Филипп. — Я с тобой, подожди! Я буду связным!

— Не смей! — кинулась к нему Лис. Не успела. Все пригнулись от нового удара ветра. Словно это взлетевший Кригер смешал и поднял вихрем воздух разных пространств.

2

Только две-три секунды Витька приходил в себя. Он даже не упал — стоял, привалившись спиной к стволу старого тополя. У дома напротив — отцовского дома — приткнулся красный низкий автомобиль Рибалтера. Из дверей выносили отца — Рибалтер, Корнелий и незнакомый мужчина в вишневой сутане священника. Витька толкнулся лопатками от ствола и побежал.

Ноги и руки отца висели, как перебитые, но лицо было живое. Он сказал Витьке с нелепо-бодрой улыбкой:

— Да чепуха, бред. Это не пуля, а паралитическая ампула. Живым нужен им Мохов. Тепленького хотели взять, сволочи.

— Кто? — всхлипнул Витька.

— Наверно, те, из Лебена. Решили, что я хороший специалист по стабилизации индексов, кретины… — Речь отца была отрывистой и нервной. — Промахнулись, господа. Пардон, не в то место попали. Конечности — брык, а голова варит…

— Все в машину, — быстро сказал Корнелий. Из воздуха шумно спланировал на Кригере Филипп. — Это кто еще?

Витька не удивился и не разозлился — не до того.

— Со мной, — сказал он.

— В машину!

Отец лежал теперь на заднем сиденье. Мужчина в сутане задрал вишневый подол, вынул из кармана брюк вороненый «дум-дум», сел у отца в ногах.

— Да не будут они гнаться среди белого дня, — пренебрежительно сказал отец. — Понимают, что себе дороже… Хорошо, ребята, что я успел нажать сигнал и вы примчались. Спасибо…

— Помолчи, Алексеич, — попросил Корнелий. — Мальчики, в машину… А этого зверя зачем?

— Надо! — крикнул Филипп.

— Скорей!

Витька и Филипп скорчились между сиденьями, Филипп обнял и прижал притихшего Петьку. Только сейчас Витька спросил:

— Чего тебя принесло?

— На всякий случай.

«Ладно. Может, и правильно…»

Худой, лысый, с повисшими усами Рибалтер втиснулся за руль. Рядом — Корнелий.

— В «Колесо»? — спросил Рибалтер.

— Куда же еще… — бросил Корнелий.

— Совсем вы рассекретите таверну, ребята, — сказал священник.

Машина рванулась. Витька ударился затылком о неживые ноги отца.

— Рассекретим — не рассекретим, а что сейчас делать-то?! — крикнул Корнелий.

— А если сразу на состав? Сын-то здесь… — Священник нагнулся над Витькой. — Ты Виктор Мохов, мальчик?

— Да!

— Отца надо увозить! Туда, к вам! Здесь больше нельзя!

— Я знаю! Но ведь надо сперва к врачу!

— Можно подождать. Это же парализатор! Через несколько дней и так пройдет!

— А если сердце! У него сердце плохое!

— У меня в кармане стимулятор! — громко, даже весело сказал отец.

Машину било на старой дороге. Витька, вздрагивая от толчков, спросил:

— Который час?

— Полдень!

— В двенадцать пятнадцать по Окружной пойдет состав! Можно успеть!

И подумал с горьким удовольствием: «Вот так, папочка. Не хотел, а теперь…» Но тут же резануло его раскаянием и страхом:

— Папа, ты как? Ты живой?

— Да живой я, живой, малыш.

Витька лбом вдавился в колени. И стукало его, и трясло на ухабах. А в Кригере что-то булькало и ухало, как в резиновой канистре…

Вырвались на кольцевое шоссе. Здесь ровно! И скорость! Потом — налево, в путаницу Южной Пищевой слободы, в заросшие полынью переулки. И наконец — дорога вдоль полотна. Справа — болотистые луга, слева — насыпь…

— Все, все! Вот здесь!

Минут пять у Башни все молчали. Словно прислушивались к тому неизвестному, что происходило в Реттерберге.

Неизвестность — она давит, как беда. И сильнее всех она давила Цезаря: ведь не Филипп, а он должен был кинуться вслед за Витькой. И потому, что Витькин первый друг, и потому, что Командор.

«Но разве я просился в Командоры?»

«Просился или нет, сейчас это не имеет значения».

Все понимали его, и все, видимо, жалели. Что поделаешь, раз не дано человеку. Цезарь отошел, сел в тени на выступ фундамента. Лишь бы никто не подходил, не вздумал утешать. И сидел так — виноватый без вины, без обиды обиженный. Потом услышал:

— Если все в порядке, они вот-вот вернутся. — Это Рэм.

— А если что не так, вернется хотя бы Филипп, — не очень уверенно сказал Ежики.

— Ага, жди, — горько возразила Лис. — Он там обязательно влипнет в историю…

Цезарь увидел сквозь неплотно сдвинутые пальцы, как Ежики встал.

— Тогда пойду я… Попробую уловить их ориентир…

— Сиди! — вскинулась Лис. — Не хватало еще, чтобы и ты исчез… Тогда последняя ниточка порвется.

— Надо ждать, — решил Рэм. — Может быть, ничего и не случилось.

« Может быть, не случилось, — будто ударило Цезаря. — А может быть… что?!»

И собственный стыд и обида сразу затерялись позади страха за Витьку. За Филиппа…

И страх стал ощутимым, как болезненный нарастающий звук.

Словно беда приближалась с воем вошедшего в пике самолета.

Она стремительно поглощала последние мгновения, в которые можно еще что-то сделать! Кинуться! Спасти!

…Цезарь и потом не мог понять, что его толкнуло. Он бросился в Башню! Шар только что подошел к гранитному краю. Щелкнуло. Шар медленно стал отходить. Цезарь схватил медную ленту, а ногами зацепился за каменный поребрик. Остановить! Задержать. Сбить хоть на миг эту неумолимую равномерность!

Многопудовый маятник смахнул мальчишку с места, словно кузнечика. Цезаря потащило по гравию…

Подходящая платформа нашлась в середине состава, между глухими товарными вагонами. Почти пустая. Только у бортов лежали несколько тугих и пыльных мешков. Кажется, с цементом. Дощатый пол местами был покрыт спекшейся цементной коркой.

Рибалтер постелил свой пиджак. Отца положили на него спиной, а головой и плечами — на мешок. Витька сел рядом на корточках. Филипп устроился поодаль на мешке, с Петькой на руках.

— Возвращайся к Башне, — сказал Витька. — Чего тебе еще здесь… Ребята волнуются.

Филипп рассудительно возразил:

— Вот убеждусь… то есть убедюсь, что все в порядке до конца, тогда вернусь.

Рибалтер, Корнелий и человек в сутане прыгнули через борт вниз, потому что состав дернулся. Стояли под насыпью и смотрели, как едет платформа. Лысый, унылый Рибалтер нерешительно помахал рукой.

Витька поглядел на отца. Его омертвевшие руки и ноги вздрагивали в такт колесам. Но лицо было живое, он даже улыбался опять.

— Ничего, малыш. Выскребемся…

До сегодняшнего дня он никогда не говорил «малыш». Витька прикусил губу и стал смотреть через борт.

Окраина Реттерберга быстро убежала назад, потянулись привычные заболоченные луга. Так и будет до того места, где поезд чиркнет по краю соседнего пространства, скрежетнет ржавым тормозом, остановится на пару минут. И тогда…

«Ох, а как я стащу его вниз?» — подумал Витька об отце. Там, в Реттерберге, это никому почему-то не пришло в голову. Все, наверно, считали, что Витька уезжает в такой благословенный край, где не может быть никаких трудностей и проблем. Даже минутных.

«Ладно хоть, что Филипп не смотался», — подумал Витька и взглянул на него. Тот гладил присмиревшему Петьке гребень, тихонько теребил бородку… И вдруг Петька рванулся, прыгнул на трясущийся пол! Подскочил и заорал! Так же коротко и яростно, как недавно у Башни. Филипп кинулся к нему, Витька вскочил на ноги.

И сразу увидел улан.

Они мчались параллельно поезду на своих черных дисках — одноколесных мотоциклах без рулей. Пять человек. Справа и слева догоняли платформу. Размытые в воздухе от скорости диски едва касались травы. Два улана были метрах в пятидесяти, два других ближе. А один летел по насыпи рядом с платформой, Витька видел его голову в круглом шлеме и черные кожаные плечи. Вот он выгнулся, положил свои лапы на дощатый борт за спиной у Филиппа. Хочет прыгнуть на платформу?

— Филя! — заорал Витька.

Филипп рывком оглянулся и (маленький, а молодчина!) босой пяткой вдарил по пальцам улана. Тот оскалился, отпустил на миг и вцепился в борт снова. И тут с грозным кликом ему в лицо ударился Кригер! Этакий ком взъерошенных от ярости перьев и когтей! Ударился, отскочил, упал на пол. Улан исчез. Прыгнув к борту, Витька увидел, что улан, как большая черная кукла, катится отдельно от диска по насыпи.

В это время ударили выстрелы. С двух сторон. Пули расщепили борта и ушли в стенку переднего вагона… Витька не испугался сперва, удивился только: «Они что, с ума сошли? Здесь же люди!» Пуля вспорола мешок, пыль попала в горло.

— Ложитесь, идиоты! — заорал отец. — Быстро!

Витька толкнул Филиппа, тот послушно упал, ухватив и прижав Петьку. Сам Витька брякнулся на коленки, глянул через правый борт. Два улана мчались метрах в двадцати и картинно целились из длинных пистолетов — держали их двумя руками.

Тут Витька наконец со всей ясностью понял, что их хотят убить. Отца, Филиппа, его самого — Витьку Мохова. Эта догадка тряхнула его и страхом, и отвращением. Отвращения было больше. Такого сильного, что электрическим зудом обожгло кожу.

— Ладно, — всхлипнув, сказал Витька. И даже не дернулся, когда свистнуло над головой. Только с радостью подумал, что отца и Филиппа защищают мешки.

— Ложись! — опять заорал отец.

— Сейчас…

Рядом, у колена, дребезжал обломок толстой крепежной проволоки. Витька с неожиданной для себя отчаянной силой согнул железный прут в виде буквы «Р» с длинным узким кольцом. Получилось вроде пистолета: рукоять и ствол-стержень. Тут же Витька всеми клеточками тела вобрал в себя из воздуха электричество и сжал энергию в тугой огненный шар. Посадил его на кулак, сжимающий рукоятку «пистолета».

…Ни разу в жизни он раньше не делал такого. Там, в парке, когда их с Цезарем чуть не сцапали, шарик рванулся все-таки сам. А Витька эти шарики жалел. Он даже думал иногда, не живые ли они.

Но сейчас выхода не было.

Витька навел стержень на мчащуюся черную фигурку и толчком нервов метнул шарик вперед. Чтобы он взорвался перед лицом улана!

И белая звезда с треском вспыхнула! И наездник слетел с диска, встал на голову и потом еще долго кувыркался в траве.

— Вот так!

Мстительное веселье подстегнуло Витьку. Он прыгнул к другому борту. Не слушая криков отца и Филиппа, вскочил на мешок. Зажег новый шарик. Рядом опять свистнуло, но теперь Витька был в яростной уверенности, что ни одна пуля его не зацепит. Он послал шарик в улана, и еще один враг закувыркался вдоль насыпи, как набитый ватой манекен.

— Не смей! — кричал отец. — Нагнись! Витенька!

А Витька — опять у другого борта — целился еще в одного улана.

— Укусила пчелка собачку, — сказал он сквозь зубы. — За больное место… за спину… Ах, какая злая скотина… Вот какая вышла подначка…

Трах! Вот так…

Оставался всего один враг. Витька опять кинулся направо. Улан мчался уже метрах в семи — сбоку от платформы. Но тут отец хрипло, с паникой в голосе заорал опять:

— Ложись! Убьют же!.. — И покрыл Витьку таким жутким ругательством, что он брякнулся на тряский пол, будто получил доской под коленки. И взмок от обиды, от стыда за отца. Мельком увидел перепуганное лицо Филиппа, трепещущие крылья Кригера… Ладно, все потом… Глянул через борт. Улан мчался совсем рядом. Витька кожей, и нервами, и всей душой напрягся, вбирая в себя электрическое поле. Не вышло. То ли кончился запас сил, то ли дикий крик отца подрубил его волю.

А улан летел с той же скоростью, что поезд, и потому казался неподвижным. Он сидел прямо, скрестив руки на груди, и смотрел на Витьку. Лицо его было деревянно-твердое, с насмешливо-жестким ртом…

— Кр-ра!! — как-то по-вороньи вдруг завопил Кригер и, вырвавшись от Филиппа, сел на борт рядом с Витькиной головой. Перья топорщились от летящего навстречу поезду воздуха. — Кр-ра-а!!!

И Витька увидел. И запоздало, беспомощно ужаснулся: в спрятанном под локоть кулаке улана был сжат маленький тупой револьвер. Глазок вспыхнул желтым огоньком.

В этот миг, равный самой малой фотовыдержке, Витька ясно и тоскливо понял — пуля ему в лицо…

…Цезаря подхватили, поставили. Гравий разорвал ему на животе и на коленях комбинезон. Цезарь стоял, потерянно глядя перед собой.

— Ты что? Зачем? — сказал Рэм и сердито, и жалобно.

— Не знаю… — Цезарь облизал расцарапанную губу. Шар, который чуть не раздавил его на обратном пути, невозмутимо ходил над круглой площадкой. С ровными щелчками.

— Сумасшедший… — Лис потрогала лохмотья комбинезона. — Теперь и не зашить. И кожу содрал… Снимай, надо тебя мазать и бинтовать.

— Обойдусь… — Цезарь смотрел куда-то мимо ребят.

Ярик сказал с нерешительным упреком:

— Этот… который Командор… Он же говорил, что ничего нельзя трогать, если это связано со временем. А ты…

— Я знаю… Кажется, я хотел задержать…

Видимо, он все-таки задержал время. На микроскопический миг. Время полета пули. Платформа успела проскочить спасительные для Витьки сантиметры, и пуля не ударила ему в лицо. Но она ударила в Кригера.

Кригер взъерошенным рыжим комом с криком отлетел на середину платформы…

Витька не думая, инстинктивно, размахнулся и пустил в улана свой «пистолет». Он целил в голову, но попал в грудь, у горла. Едва ли удар был сильным, но улан, видимо от неожиданности, потерял равновесие. Слетел с диска и так же, как его сотоварищи, с десяток метров кувыркался среди травы. Словно таким образом старался не отстать от поезда.

Витька обернулся к Филиппу и Кригеру. Филипп сидел над петухом на корточках. Потом поднял неживого Петьку, сел на мешок. Положил петуха себе на колени. Петькины лапы были скрючены, голова с подернутыми пленкой глазами качалась и вздрагивала у грязных досок пола.

Петькина кровь бежала Филиппу на колено и стекала по ноге.

Витька, пошатываясь, подошел, поднял тяжелую голову Кригера, спрятал ее под крыло. Взял петуха у Филиппа, положил на мешок. Филипп не сопротивлялся. Только спросил:

— Это что? Все?..

— Да…

Глаза у Филиппа были сухие. Он спросил опять:

— А в тебя не попало?

— Нет…

Филипп снял свою разноцветную рубашку, подолом смазал с ноги кровь. Стал заворачивать в рубашку Кригера. Витька помог ему. И услышал:

— Виктор…

Хлесткая, как пощечина, обида на отца все еще звенела в Витьке. Но он обернулся сразу.

— Все. Я сшиб последнего… — и поперхнулся. По отцовскому лицу текли слезы. Он всхлипывал и судорожно переглатывал. Витька, обожженный новым мгновенным страхом, кинулся к нему, упал рядом. — Папа! Что с тобой? Ранило, да?!

Отец между всхлипами вытолкнул слова:

— Стимулятор. В кармане. Дай…

Витька засунул трясущиеся пальцы в нагрудный карман отцовской рубашки. Выдернул крошечную кассету рубиновых ампул.

— Одну. В зубы…

Витька рванул фольгу, сунул прозрачную пилюлю отцу между зубами. Тот сжал челюсти. Зажмурился. Лицо быстро порозовело. Он открыл глаза. Витька с облегчением хотел подняться.

— Не вставай! Дурак!

— Папа, да все уже! Никто не гонится. И я их всех…

— Молчи! Ковбой зас… — Отец опять всхлипнул.

— Папа, ну что с тобой? Сердце, да?

— Заткнись!.. Сердце… — Отец опять прикрыл глаза, помолчал так несколько секунд и тихо сказал, не поднимая век: — Если ты когда-нибудь вырастешь, и у тебя, у бестолочи, будет сын, и он станет плясать под пулями, а ты не сможешь двинуться при этом… тогда узнаешь… сердце…

Щеки у отца были запавшие, с седой щетинкой, на коже — цементная пыль. И на желтой грязной рубашке пыль. А сквозь рубашку проступали ребра отцовского тела, худого и беспомощного. Витька задохнулся от жалости к отцу, просто подавился этой жалостью. Лбом упал ему на плечо.

— Папа… Ну все же… Ну нельзя было иначе, они же гнались. Один уже на платформу лез. Хорошо, что Филипп…

Он поднял лицо, посмотрел на Филиппа. Тот, с размазанной по ногам кровью, сидел, съежившись, на мешке, гладил пестрый сверток.

Поезд стал тормозить.

Как они стаскивали с платформы отца, Витька потом долго вспоминал с дрожью. Надо было спешить, поезд стоял всего две-три минуты. А сил-то…

Сперва они с Филиппом за ноги и за плечи подтащили Михаила Алексеевича к правому борту. Надо было сходить с поезда только на правый скос насыпи. Сойдешь налево — и останешься в Западной Федерации. И придется ждать нового поезда, чтобы через него преодолеть барьер и оказаться в окрестностях «Сферы». Только так, иного пути нет…

Потом отца по мешкам придвинули на самую кромку полуметрового борта. До грани равновесия — так, что одним боком он повис над насыпью.

— Вы, ребята, не церемоньтесь, вы это… — говорил он. Только словами и мог помочь. — Это самое… Вниз меня, как куль… Я все равно ничего не чувствую. Бросайте…

Бросить они, конечно, не решились. Прыгнули на полотно, за рубашку и брюки потянули Михаила Алексеевича на себя. Он рухнул на них, подмял, втроем покатились под откос. Витька вскочил, стал переворачивать, укладывать отца среди лопухов.

— Пап… ты как?

— Как огурчик… — У него был расцарапан подбородок. — А ты?.. А вы? Где этот-то? Пират кудлатый…

Филипп снова забрался на платформу и прыгнул с нее, прижимая запеленутого Петьку.

Поезд лязгнул, пошел.

Филипп в трех шагах от Витьки и отца сел на корточки, развернул рубашку, смотрел на Петьку. Тихонько приподнял и опустил крыло. Отец скосил глаза.

— Да-а… теперь только на суп годится, бедолага…

Филипп стрельнул гневным взглядом. Витька весь напрягся. Отец жалобно заулыбался:

— Вы, ребята, это… простите. Я, конечно, старый циник. Только… главное-то, что с вами все в порядке… А что дальше?

Витька поднялся.

— Тут в ста метрах контрольная будка с телефоном. Позвоню в «Сферу», пригонят вертолет.

— Сколько хлопот из-за старого паралитика Мохова… Да, не так я хотел вернуться…

Витька поморщился. Но не от слов отца, а потому, что снова сильно заболела пятка, отбитая о «пчелу».

— Филипп, я пошел. Ты подежурь…

Тот молча кивнул.

…Аппарат в будке молчал, будто каменный. «Порядочки…» — сказал Витька и, хромая, побрел назад, чтобы сообщить: придется теперь ковылять ему до «Сферы» пешком, а это километра три. Или два километра до шоссе, где автобусы, машины, телефоны и всякая цивилизация.

Филипп выслушал Витьку безучастно. Сидел, гладил Петьку. Отец сказал:

— Иди, за меня не волнуйся. Мне даже хорошо. Когда тело неживое, душа отдыхает. Не часто бывает такое…

Шутил еще. У Витьки опять зацарапало в горле.

— Пойду.

— Иди… Постой. Сядь рядом на минутку… Слушай, ты там не поднимай шума. Скажи Скицыну или кому еще потихонечку. Мне, сам понимаешь, ни к чему торжественная встреча…

— Ладно… — Витька хотел встать. И увидел, как вдоль насыпи идет к ним, хромая, улан в порванной кожаной куртке и с разбитым лицом.

Медные петушки

Это был тот самый улан, последний. Витька узнал его.

«Как он смог пробиться? По инерции, что ли? У самого барьера полетел с диска…»

Но эта мысль была не главной, мелькнувшей. Главная — о пистолете.

Маленький револьвер улан, видимо, потерял и теперь держал в опущенной руке тяжелый казенный «дум-дум».

Он подошел, широко расставил ноги в похожих на черные бутылки крагах. Был он без шлема, пыльно-светлые волосы прилипли к разбитому лбу. Глядя на отца, улан спросил хрипло и официально:

— Господин Михаил Мохов?

— Допустим, — очень спокойно сказал отец.

— Старший сержант спецбатальона корпуса черных улан Дуго Лобман… Никому не двигаться с места…

— Я, как видите, и не могу… А детям почему нельзя?

— Вы, господин Мохов, арестованы по обвинению в нелояльности и действиях, направленных на подрыв государственной системы Вест-Федерации. Он… — сержант качнул стволом в сторону Витьки, — за террористический акт в отношении сотрудников безопасности. Он… — это про Филиппа, — с профилактической целью.

— И кто же дал санкцию на арест? — с холодноватым интересом спросил отец.

— Командир спецбатальона.

— Но ведь уланы лишены права спецнадзора и судебной власти.

— Спецбатальон не лишен… Не двигаться. Я стреляю мгновенно.

Когда он говорил, губы шевелились, а побитое лицо оставалось деревянным.

— Старший сержант Лобман, — сказал отец. — Лучшее, что вы можете сделать, — это обратиться к врачу… А стрелять не надо, это весьма чревато для вас. Вы находитесь не в Западной Федерации, а на территории совершенно иного государства, где стрельба не поощряется.

У Дуго Лобмана слегка шевельнулась рассеченная бровь.

— Иное государство в часе езды от Реттерберга? Кому вы это говорите, господин Мохов!

— Скоро вы убедитесь в этом.

— В чем бы я ни убедился, господин Мохов, это не пойдет вам на пользу. Если через полчаса здесь не появится уланское подкрепление с транспортом, я буду вынужден застрелить вас во исполнение инструкции, данной мне командованием.

— Вы ответите по всей строгости законов здешней страны.

Дуго Лобман сказал без интонаций:

— Если бы я даже поверил вам и опасался возмездия, это не помешало бы мне выполнить мой долг. Я улан.

— А когда вы стреляли в мальчика на платформе, тоже выполняли свой долг?

— Да.

«Бред какой-то! — отрывисто думал Витька. — На своей земле, в двух шагах от „Сферы“… Кто мог ожидать? И ведь выстрелит, гад…»

Он сидел рядом с отцом. А Филипп — спокойно поглядывающий исподлобья — в трех шагах. Ему, Филиппу, легче было бы вскочить и броситься в межпространство. А оттуда — в «Сферу». А найдет он «Сферу»? Найдет, если объяснить… А как объяснишь? Улан не даст… Да и не успеет Филипп: надо секунды две, чтобы уйти, сержант успеет выпустить пол-обоймы… А сам Витька и шевельнуться не сможет — сразу получит пулю. Да и как оставишь отца…

Вот идиотство-то! Не страшно даже, а чертовски обидно… Одна надежда — случается, что по здешним рельсам ходит дрезина путевой службы… Или нет, не надо дрезины. Этот тип сразу выстрелит в отца… А что делать? Кинуться, вцепиться улану в руку? Срежет пулей в броске…

Никакого пополнения старший сержант Дуго Лобман не дождется. Полчаса пройдет. И тогда… Он же дуб, слушать ничего не хочет, скотина!

— Сержант, отпустите хотя бы детей, — сказал отец.

— Это исключено.

— Но вы же должны понимать, что…

— Советую вам помолчать и…

Мелькнула серо-зеленая тень. Пистолет грохнул, пуля взвизгнула в метре от Витьки. Дуго Лобман изогнулся в прыжке за отлетевшим в сторону «дум-думом»…

— Потом… извини, — сказал Цезарь, когда Лис опять начала говорить, что надо снять комбинезон и осмотреть царапины.

Он отошел от примолкших ребят и сел на прежнее место, на выступ фундамента. Тоскливая уверенность, что Витьке сейчас очень плохо, буквально сверлила душу. Как сфокусированный пучок боли, луч такой, звенящий отчаянной тревогой, сигналом о спасении! Цезарь уткнул в ладони лицо и увидел этот луч — рубиновый дрожащий шнур, прошивающий темноту. Устремленный из бесконечности прямо к нему, к Цезарю…

И тогда он вскочил. Прыгнул на выступ. Крикнул. И шагнул, не открывая глаз, вдоль этого красного шнура… «А-а-а-а!» Все внутри скрутило до рвоты ужасом падения, страшного полета в никуда. Но круглой тенью возник рядом летящий в пустоте маятник, и Цезарь, спасаясь от гибели, вцепился в медную ленту. Как совсем недавно…

Маятник не поволок его по гравию. Тяжелый, как планета, шар плавно понес мальчишку в межпространственной пустоте. И… вынес его из безнадежного липкого ужаса. Как из черной духоты на свежий воздух.

По-прежнему было страшно, только с этим страхом Цезарь мог уже совладать. Мимо мчались не то искры, не то звезды, красный светящийся шнур дрожал, убегая вперед. И надо было лететь вдоль этого тревожного луча, чтобы успеть, чтобы спасти!

Успеет ли? Маятник одно свое качание проходит за семь секунд. Они ужасно долгие, эти секунды полета, но хватит ли их, чтобы долететь до Витьки?.. Вот замедляется движение шара. Вот уже совсем нет скорости. Щелчок… Цезарь запутался в траве и выпустил медную ленту. Открыл глаза.

Трава, в которой он лежал, была серо-голубая. Из нее торчали плоские метровые кактусы, похожие на бумеранги с шипами. На горизонте стояли черные горы, над ними, как белый взрыв, полыхало громадное солнце. Было очень трудно дышать.

Не успел!..

Но теперь он знал, что делать.

Зажмурился, сосчитал до семи, снова увидел пролетающий шар и опять ухватился за спасительную ленту-скобу.

И новые нескончаемые секунды летел за маятником, рассекавшим вакуум. А когда брякнулся в траву, то была это луговая кашка и подорожники. И лопухи.

Цезарь вскочил. Он был уверен, что увидит Витьку. Но увидел девочку.

Голова кружилась, в глазах все расплывалось, но все-таки ясно было, что это девочка, хотя в брюках и майке. Длинная и веснушчатая. Она подхватила Цезаря, потому что его вдруг повело в сторону. Испугалась:

— Что с тобой? Ты откуда?

Цезарь выпрямился:

— А где Витька?

Она не удивилась. Но сказала почти с отчаянием:

— Я не знаю… Я сама его… жду… Я…

— Ему плохо!

— Я чувствую. Но я не пойму…

— А почему меня принесло к тебе?!

— Я не знаю, — опять сказала девочка. Слезы у нее были уже близко. Она подняла руки к щекам, и Цезарь увидел сжатое в пальцах свое зеркальце. Фонарик.

Ясно! Это луч — Витькин крик, Витькин сигнал бедствия, Витькин страх — отражался в зеркальце и потом уже летел через грани к нему, к Цезарю!

— Я знаю, ты Люся, — быстро сказал он. — Где Витька может быть? Я думал — он здесь… Или у нас, в Реттерберге?

— Да нет же! Близко! Я всегда чувствую, если близко… Может, на насыпи? Он всегда возвращается от вас по насыпи!

— Можешь сообщить кому-нибудь? Только быстро!

— Да… А ты? Ты же еле стоишь! Надо…

— Ничего не надо! Скорее!.. А это дай мне, чтобы не сбивало! — Он выхватил у Люси зеркальце, шагнул назад и спиной бросился в черный провал.

…Маятник опять принес его под мохнатое белое солнце, в серо-голубую траву. На этот раз Цезарь передохнул, прислушался к себе. В голове стоял звон, а когда закроешь глаза — в них зеленые пятна-бабочки. Но вдруг эти пятна вытянулись в линии, линии замкнулись в концентрические круги. А в кругах, как в центре кольцевого прицела, зажглась рубиновая точка. Опять потянулась к Цезарю нитью. И вдоль нити маятник понес его снова. На этот раз — точно к Витьке.

…Он упал шагах в десяти от насыпи. Хорошо упал — в куст упругого дикого укропа. И сквозь помятые стебли сразу увидел черного улана с пистолетом в согнутой руке. А потом уже Витьку, его отца и Филиппа.

Если бы он помедлил миг, если бы задумался — как лучше поступить? — неуверенность и боязнь облепили бы его, как паутина. И, спасаясь от этой паутины, Цезарь снова рванулся назад — в падение, в полет, под чужое солнце. (И мельком поразился тому, что прямой переход, которого он так отчаянно боялся, теперь все равно что качели в парке.) На знакомой уже планете с голубоватой травой он вырвал с корнем шипастый кактус-бумеранг, взял за корневище в правую руку. За маятник придется хвататься левой. И главное — рассчитать, чтобы прыгнуть сейчас точно рядом с уланом. Справа, где оружие… Не надо рассуждать и колебаться. Похожее один раз уже было. В Верхнем парке, в прошлом году, когда инспектор Мук из тюремной школы и Корнелий Глас дрались из-за пистолета… Ну!

…Земля ударила по ногам. Кактус-бумеранг врезался в кожаный рукав улана, выстрелом рвануло уши. И покатились по траве — двое, трое, четверо. Дотянуться до вороненого «дум-дума» — до спасения, до победы!

Дуго Лобман уже почти схватил рукоять, но Витька ударил пистолет ногой. Филипп зубами вцепился улану в палец. Сержант взвыл, отшвырнул кудлатого щенка. Другого отбил локтем, вскочил… Но мальчишка с головой, похожей на громадный одуванчик, стоял в трех шагах и держал пистолет двумя руками на уровне живота.

Тот самый пацан со Второй Садовой, из-за которого прошлым летом такой сыр-бор!

— А! Цезарь Лот!

— А! Сержант…

Дуго Лобман шагнул к мальчишке, но дважды ахнул «дум-дум», и дважды пули рванули траву у тупых уланских башмаков. И в том же ритме, как бы на счет «три», ствол вскинулся выше, в грудь, и Дуго понял, что третий выстрел прозвучит без малейшей задержки. Он заорал и вскинул руки…

Цезарь не нажал на спуск. Мотнул головой, словно отогнал муху. Потом сказал громко, но сипло:

— Пять шагов назад! Быстрее, пожалуйста. Или…

Дуго спиной вперед старательно шагнул пять раз. Цезарь смотрел на него поверх ствола.

— Что теперь с ним делать, Михаил Алексеевич?

— Пусть подымается на насыпь и идет к чертовой матери. Только чтоб не оглядывался. Будет нужно, его догонят и возьмут… — Мохов сказал это по-русски, и Цезарь понял только «к чертовой матери». Вопросительно двинул плечом.

Витька встал с ним рядом. Приказал сержанту:

— Подымитесь на рельсы и ступайте прочь. Не оглядывайтесь и не вздумайте возвращаться.

— Вы усугубляете вину, — мрачно сообщил Дуго Лобман и медленно опустил руки.

— Пошел вон, — сказал отец. — Чезаре, стреляй, если не пойдет.

Дуго Лобман взглянул на Цезаря и полез наверх, к полотну. Там он оглянулся, несмотря на запрет, и пошел по шпалам. В ту сторону, где, по его мнению, был Реттерберг. Все смотрели вслед. Филипп отплевывался и вытирал губы — видимо, уланский палец был противный…

— Ну и ну… — произнес Михаил Алексеевич Мохов.

Цезарь уронил пистолет и сел в траву. Увидел мертвого Кригера, глянул на Филиппа, ничего не сказал. Придвинулся, стал гладить упругие медные перья. Филипп тихонько заплакал.

Так они сидели довольно долго.

Витька наконец спросил у Цезаря:

— Сумел, значит?

Цезарь кивнул. Растерянно повел пальцами по груди, словно что-то искал. И нащупал на шнурке пуговицу, уцелевшую во всех передрягах.

— Молодец ты, Цезаренок, — сказал Витька без боязни обидеть Чека, потому что теперь они и в самом деле были равные. Или, по крайней мере, Чек не был младшим, подопечным. И он не обратил даже внимания на «Цезаренка». Он словно прислушался к чему-то и вспомнил:

— Кто-то должен отправиться к Башне. Там сходят с ума от беспокойства.

Это был Цезарь, как он есть. Витька-то и думать забыл о Пограничниках, которые ждут.

— Я не смогу… без Петьки… — всхлипывая, сказал Филипп.

— Но… ты же раньше летал и один.

— А сейчас не смогу…

Витька, разумеется, не мог оставить отца.

— А я… — Цезарь поморщился, зажмурился. — Боюсь, что один, без вас, я сразу не найду дорогу…

Далеко-далеко возник и стал нарастать шум винта. Вдоль насыпи шел маленький бело-синий вертолет. Он сел в двадцати шагах, и Витька увидел, как первой выпрыгнула Люся. Потом Скицын, молодой толстый доктор Хлопьев и пилот Владик.

Появлению Люси Витька ничуть не удивился. Словно так и должно было случиться. И он сильно обрадовался ей. Растаяла наконец, пропала заноза, которая позади всех мыслей, страхов и тревог все равно, оказывается, сидела в душе — та память о неудачном разговоре в храме Итта-дага. Теперь все стало проще, легче. И Витька даже не огорчился оттого, что Люся лишь мельком взглянула на него и бросилась к Филиппу:

— Ой, смотрите, здесь мальчик весь в крови!

— Это не моя, от петуха, — неласково сказал Филипп. Оставьте, мол, меня в покое.

Люся обернулась к Цезарю:

— Дядя Женя, а вот еще один, весь ободранный!

Доктор Хлопьев, однако, сохранил спокойствие:

— Ободранный, но на ногах… А с тобой что, Алексеич?

— Паралитическая ампула. Одно хорошо, низко попали, сволочи, я как раз встал, спиной к окну. А то бы сейчас дрыхнул непрошибаемо… Да ты, Женя, не суетись, дня через три само пройдет. А противоядия все равно нет.

— Это там нет. А у нас будешь вечером танцевать лезгинку, знаю я эти ампулы… Дай-ка, дорогой, я вкачу тебе первую дозу эликсира… А ты, молодой человек, скидывай свой десантный наряд и приготовься орать. Антисептик — зелье кусачее.

— Не надо, мы сами, — сказал Витька.

— А, это Виктор Михайлович со своей электротерапией! Ну, валяйте…

Витька помог Цезарю снять комбинезон. Мелкие царапины Цезарь ловко убирал ладонью сам, а широкие багровые ссадины «заделывал» горящим шариком Витька. Шарик этот зажегся у него на мизинце послушно и сразу…

Скицын поднял из травы пахнувший теплым железом и порохом «дум-дум». Вопросительно посмотрел на Витьку. Витька молча махнул через плечо — в ту сторону, где далеко-далеко маячила на насыпи черная фигурка уходящего улана. Скицын присвистнул. Люся переводила с него на Витьку круглые, перепуганные глаза.

— Ох, как мне это не нравится, — сказал Скицын.

— А кому нравится? — сказал Витька.

Скицын подошел к Филиппу, наклонился над Кригером.

— Отлетался бедняга, откричал свое… Как же это, а, ребята?

— Потом, — отозвался Витька.

Вертолет был маленький, всех забрать не мог. Внесли отца, сел доктор Хлопьев. Пилот Владик сказал, что за ребятами и Скицыным вернется через полчаса.

Улетели…

Филипп тихо попросил:

— Давайте похороним Петьку…

— А там, у себя, не хочешь? — нерешительно спросил Витька.

Филипп помотал головой.

— Мне его не унести… мертвого…

— Пусть лежит в земле, на которой вывелся на свет, — сказал Скицын. Вынул из кармана широкий складной нож, вырезал квадрат дерна, стал рыть яму.

Мальчишки и Люся помогали кто чем мог — палками, найденным в траве рельсовым костылем, крышкой от затвора «дум-дума». Земля была мягкая, копали без труда.

Витька коротко рассказал Скицыну, что было.

Скицын отряхнул о брюки ладонь, провел ею по волосам Цезаря, в которых застряли земляные крошки.

— Значит, вот как оно. Командор… Сразу получил крещение…

— Да у него и раньше хватало крещений, — хмуро напомнил Витька.

Цезарь все еще был без комбинезона — маленький, щуплый, молчаливый. Он старательно вгрызался в землю. Под майкой суетливо дергались колючие лопатки, а у груди качалась медная пуговица. После слов Скицына Цезарь вдруг отбросил затворную крышку, съежился в лебеде, спрятал лицо и затрясся от плача…

— Ну, ты чего… Чек… — потерянно сказал Витька.

— Чего!.. Чего!.. — Цезаря сотрясали рыдания. — А чтобы… быть Командором… значит, надо стрелять в людей, да?!

— Чек… ты же не стрелял… Ты не в него!

— Да!.. А если бы он не поднял руки! Я бы третью пулю… в него… Потому что не было выхода!..

— Чек… Но выхода же правда не было, — беспомощно проговорил Витька. И подумал, что он тоже стрелял в улан. Молниями. Правда, он не хотел убивать. Он рассчитывал, что они просто полетят с дисков от взрыва перед лицом. Но ведь могли сломать шеи… И может быть, сломали… А что было делать?

— Чек… Они же первые полезли…

— Ну и пусть! Я все равно не хочу никакого командорства! Я же не просил!..

Скицын в сердцах воткнул нож в землю.

— Дурак я, Цезарь, я не то сказал… про командорское крещение… Ну, а если бы тебя не сделали Командором, разве ты не кинулся бы на помощь к Витьке, к Филиппу? Посуди сам…

Цезарь стал вздрагивать реже. Сердито вытер грязной ладонью лицо. Всхлипнул еще, пробормотал:

— Я как-то не подумал об этом… извините…

Не место, не время было для смеха, но Витька еле-еле задавил улыбку…

…Филипп стал опять заворачивать Петьку.

— Так в рубашке и положишь? — спросила Люся.

Он нахмуренно кивнул.

— Тогда хоть петушка отцепи, — сказал Витька.

Но Филипп молча покачал головой. И опустил завернутого Петьку в яму.

Тогда и Витька отцепил своего петушка, положил значок на рубашку. И Цезарь — с перемазанным лицом, насупленный, стыдящийся недавних слез — подобрал комбинезон, снял с него петушка, положил рядом с Витькиным.

Скицын свинтил с безрукавки синий квадратик с белой буквой «С» — значок «Сферы». У Люси никакого значка не было. Она подумала и сняла с мочки уха клипсу — божью коровку…

Яму засыпали, сверху на плоский холмик положили квадрат дерна. Постояли с минуту над последним приютом Кригера… Улетел он, рыжий бродяга, за такие грани, откуда его никто не вернет. Сколько ни кричи на весь межпространственный вакуум: «Петька, где ты?!» — не откликнется…

— Нам надо возвращаться к Башне, — шепотом напомнил Цезарь. — Мне и Филиппу…

— А Филипп… Ты сможешь?

— Да… если с Чеком…

— Конечно. Мы же вместе, — сказал Цезарь.

Скицын быстро посмотрел на Витьку, словно опять сказал: «Ох, не нравится мне это…»

— Да у Башни-то совершенно безопасно, — обнадежил его Витька.

— Нигде не бывает совершенно безопасно, даже в нашей благословенной «Сфере»… Кстати, с чего ты взял, что на пятьдесят девятом была «пчела»? Сам перепутал и крик поднял…

— Не перепутал я… — Витька слабо улыбнулся. — Слушай, а нос у тебя вчера не сворачивало на другую сторону?

— Витторио, ты нахал…

— Да я серьезно… Потому что все связано.

— Что связано?

— Все, что было, — невесело усмехнулся Витька. — Ерстка…

Вдали застрекотал вертолет.

Эпилог

Человек на рельсах

Дома Витька отыскал три запасных медных петушка — для Цезаря, для Филиппа и для себя. Но скоро значки понадобились еще. Потому что Люся привела к Пограничникам трех ребятишек — Илью, Ножика и его сестренку Тышку. Из той компании, которую вывез в прошлом году из «Проколотого колеса» Витька. Теперь они учились в Яртышском интернате. Петушки — дело нехитрое. Юр-Танка привез их целую горсть, когда в очередной раз встретились у Башни.

Привез он и грустную весть: Командор Находкин умер и его похоронили рядом с церковью Матери Всех Живущих.

Юкки с сестренкой не появлялись, у них было много дел — Юкки стал командиром мальчишечьего отряда трубачей, и они несли вахту на стенах Юр-Танка-пала, потому что племянник Хала, темный князь Саддар, опять собирал по дальним урочьям конные сотни… А сестренка Юкки учила местных малышей играм и песням, о которых до той поры не ведал никто от Крайнего моря до Дикой долины.

Зато другие Пограничники теперь сходились у Башни более часто, чем прежде. В «Сфере», где Витька жил с отцом, в Реттерберге и даже княжестве Юр-Танка стояла глубокая осень, а здесь по-прежнему цвели травы и летали в жарком воздухе стрекозы. Собираться стало теперь проще потому, что Цезарь всех научил переходу в такте Большого Маятника. Не сразу, но научил. Даже яртышских ребят и Люсю. У нее, кстати, первый переход получился даже лучше, чем у Лис, которая застряла поначалу на каком-то корявом и горячем астероиде…

Витька сперва был доволен, что все так хорошо складывается. Но результат оказался совершенно неожиданный: Люська по уши влюбилась в Цезаря. А Цезарь… он, бедняга, видимо, тоже. И радовался, и маялся. И сказал наконец Витьке чуть не со слезами:

— Это ставит меня в крайне двусмысленное положение…

— Да чего уж там… — вздохнул Витька.

Дело в том, что он все больше невольно заглядывался на Лис. И чувствовал себя поэтому виноватым перед Рэмом. И был счастлив, когда Лис ему по секрету сообщила, что Рэм «окончательно спятил из-за этой девятиклассницы Вальки, самой большой воображалы в Луговом…».

Конечно, все эти душевные терзания считались тайными, но на самом деле…

— Так у нас все свихнутся от этой дурацкой влюбленности, — озабоченно сказал Ежики Ярику и Филиппу.

— Ну уж фиг, — отозвался Филипп. — Я, по крайней мере, из ума не выжил…

Он подрос, посерьезнел, Филипп Кукушкин. Стал молчаливее. Он очень тосковал по Петьке. Казалось бы, чем больше проходит времени, тем глуше печаль. Но у Филиппа было не так. Чуть закроет глаза — и кажется, что опять гладит он Петькины перья и теребит налитой гребень. «Ко-о…» — Дядя Дима, — насупленно сказал он однажды, когда засиделись за своей многомерной и хитроумной игрой, — а можно по Петьке устроить службу? Ну, как это называется у вас, поминанье, что ли.

Отец Дмитрий смеяться не стал, но сказал строго:

— Он, конечно, петух был знаменитый, да посуди сам, как же это сделать? Панихиды служат только по людям, ибо сказано, что лишь человек имеет бессмертную душу и надобно молиться, чтобы она обрела царство небесное…

— Но можно ведь просто так, — пробормотал Филипп. — Не надо ему царства…

Про бессмертие человеческих душ он никогда не задумывался, но что касается Петьки… Ушел же Кригер от гибели при эксперименте в «Сфере». Может, и сейчас… Ну, если не сам Петька, то, возможно, его тень где-нибудь летает в дальних пространствах. Иногда, во время своих путешествий по ступеням стеклянной лестницы, Филипп даже вздрагивал от ожидания: вот-вот шумно спланирует Петька из пустоты, заворкует радостно. Не случилось пока такого и, наверно, не случится. Но вдруг…

— Жалко вам, что ли, — уже с нехорошим щекотаньем в горле прошептал Филипп.

— Да не жалко, Филюшка, а не по обычаю это. Не по закону… Да и к чему тебе? Ты же самый что ни на есть неверующий!

— А я разве для себя? Я для него. Это… ну, как прощание. А то закопали — и будто не было… Ну, можно свечку зажечь?

— А почему же в церкви-то обязательно?

— А где? На улице? Задует же…

Филипп лег щекой на плюшевую скатерть и стал смотреть в черное окно. Ноябрь был, поздний вечер.

— Грехи наши… — сказал отец Дмитрий. — Пошли…

Они долго шагали по пустой и темной улице Лугового. Подморозило, летели в лицо невидимые редкие снежинки.

Отец Дмитрий отпер тяжелую дверь. Потом отодвинул вторую, стеклянную.

— Свет зажигать не будем, а то увидят с улицы…

Они остановились у стены. Желтоватое пятно от фонарика прошлось по портрету печальной такой, большеглазой тетеньки с мальчиком на руках. Как на образке, что носит Юр-Танка. Картина эта, украшенная чеканным металлом, висела в обрамлении белокаменной старинной резьбы. Круг света пошел по резьбе вниз — по сплетениям цветов и листьев. В полуметре от пола тянулся широкий карниз. Квадратная полуколонна с резьбой опиралась на него, и здесь, между каменных веток, завитков и соцветий, был вплетен в орнамент задорный, с растопыренными крыльями и раскрытым клювом петушок.

— Вот тут и поставь… Держи… — Отец Дмитрий протянул свечку. Тонкую, будто карандаш. Чиркнул зажигалкой.

Филипп осторожно зажег фитилек, потом капнул воском на карниз, прилепил свечку. Огонек трепетал и подмигивал, петушок будто шевелился. Он был не похож на Петьку… но все-таки чуть-чуть похож…

Филипп рукавом куртки вытер лицо, стал смотреть и молчать.

Свечка горела быстро, и когда убавилась до половины, отец Дмитрий сказал:

— Пойдем…

— А гасить не надо?

— Догорит и сама погаснет.

Они вышли на крыльцо. Стало еще холоднее, появились звезды.

— Ну, что? Проводить до дому? — спросил отец Дмитрий.

— Не… До свидания. Спасибо… — выдохнул Филипп. И с крыльца шагнул в межпространственный провал.

Когда ему бывало грустно, он летел не на стеклянную лестницу, а в какие-нибудь глухие и печальные места. Среди них было и такое: болотистая равнина под осенним серым небом, а на ней бесконечная, очень прямая насыпь с рельсами. По этой насыпи шел заросший человек в истрепанной кожаной одежде мотоциклиста. Шел и шел, днями и ночами. Не ведая конца.

Однажды Филипп рассказал о нем отцу Дмитрию. С каким-то смущением, с виноватостью даже.

— Все идет, идет. Не может ни сесть, ни упасть…

Отец Дмитрий ответил без привычной мягкости:

— Сам себе выбрал такое… Он стрелял в детей. Возможно ли более черное дело?

— Он говорит, что не виноват, потому что выполнял приказ, — сумрачно объяснил Филипп на следующий день.

— Никаким приказом нельзя оправдать этот грех…

— Он говорит, что все понял и больше никогда не будет, — сказал Филипп еще через неделю. — Он просит, чтобы ему простили грех.

— Грех может быть отпущен, если человек раскаялся.

— Но он же говорит… Он…

Дмитрий Игоревич резко выпрямился:

— Он лжет! Он просто хочет избавиться от тяжкого пути. При чем здесь отпущение грехов? Если человек раскаялся всей душой и ужаснулся своим делам, путь кончится и сам отпустит его… …А пока через грани Кристалла, через многие пространства, все еще идет человек в черной коже. Тот, кто стрелял в детей и кто, если прикажут, будет стрелять снова.

И при мысли об этом Цезарь Лот иногда обрывает смех или разговор, хмурится и крутит на шнурке тяжелую медную пуговицу.