Катриона. Роберт Льюис Стивенсон

Похищенный или приключения Дэвида Бэлфура. Роберт Луис Стивенсон

Страница 1
Страница 2
Страница 3

Часть первая
ЛОРД-АДВОКАТ

Глава 1
«ВОРОНА В ПАВЛИНЬИХ ПЕРЬЯХ»

Двадцать пятого августа 1751 года около двух часов дня я, Дэвид Бальфур, вышел из дверей конторы Британской льняной компании в сопровождении рассыльного с сумкой, полной денег, и почтенные купцы, основатели этого банка, простились со мной на пороге учтивыми поклонами. Всего два дня тому назад, и даже еще накануне утром, я был нищ, как бездомный бродяга, одет в лохмотья, почти без гроша за душой, товарищ осужденного изменника и сам беглец, за чью поимку была объявлена награда, ибо меня считали причастным к преступлению, о котором говорила вся страна. А нынче мне было возвращено мое законное положение и мое имение, я стал лэрдом, и рядом со мной шел банковский рассыльный с моим золотом, а в кармане у меня лежали рекомендации, и, как гласит поговорка, мне принадлежал весь мир.

Однако два обстоятельства, точно тяжкий балласт, мешали мне беззаботно нестись вперед на всех этих парусах. Во-первых, я по-прежнему был замешан в крайне трудном и опасном деле, а во-вторых, попал в мир, совершенно для меня новый: большой город, теснящиеся высокие темные дома, бесчисленные прохожие, шум и суета — все это было так непохоже на вересковые холмы, морские пески и тихие сельские места, где до тех пор протекала моя жизнь. Особенную робость внушали мне потоки горожан. Сын Ранкейлора был невысоким и щуплым, а потому его одежда только-только не лопалась на мне по швам. Разумеется, важно шествовать впереди банковского рассыльного мне никак не следовало. Разумеется, в таком случае моя внешность только вызвала бы смех прохожих и (чего мне надобно было особенно избегать) пробудила бы их любопытство. И я решил как можно быстрее обзавестись собственной одеждой, а пока счел за благо идти рядом с рассыльным, придерживая его за локоть, точно мы были приятелями.

В лавке на Лакенбутс я приобрел необходимый гардероб — не щегольской или пышный, так как не хотел выглядеть вороной в павлиньих перьях, но изящный и достаточно дорогой, чтобы внушать уважение слугам. Оттуда — в лавку оружейника, где я выбрал простую шпагу, приличную моему положению в жизни. С ней на боку я почувствовал себя спокойнее, хотя (для человека столь неискушенного в тонкостях фехтования) ее можно было бы счесть дополнительной опасностью. Рассыльный, малый, понятно, опытный, одобрил мой новый костюм.

— Простая одежда,- сказал он,- без всякого там франтовства. Ну, а шпага вам, конечно, положена, хотя на вашем бы месте я свои денежки потратил на что-нибудь полезное.

И он предложил проводить меня в Каугейт-бэк к вязальщице, его родственнице, купить шерстяные чулки на зиму — «прочнее нигде не сыщете».

Но у меня были более неотложные дела. Этот старый темный город больше всего походил на кроличью нору — и не только числом своих обитателей, но запутанным лабиринтом узких проходов и тупиков. Чужому тут трудно было бы отыскать и близкого друга, а уж незнакомого человека и подавно. В этих высоких домах жильцы так теснились, что, даже найдя нужный двор, пришлось бы потратить целый день на то, чтобы отыскать нужную дверь. Обычно для этого нанимали мальчишку-проводника («кэдди», как их называли), и он вел вас туда, куда вам требовалось, а затем, когда вы кончали свое дело, провожал обратно. Однако кэдди, постоянно оказывая такие услуги и собирая для этого сведения обо всех домах и обитателях города, мало-помалу сплотились в братство соглядатаев, и я наслышался от мистера Кэмпбелла о том, как они обмениваются новостями, о том, с каким любопытством стараются вызнать про дела тех, кто их нанимает, и о том, что они уже давно стали ушами и пальцами полиции. А потому, принимая во внимание все обстоятельства, я никак не должен был пускать по своему следу такого хорька. Мне предстояло повидать троих людей и всех безотлагательно: во-первых, моего родича мистера Бальфура в его поместье Пилриг, Стюарта — стряпчего и аппинского ходатая по делам, и еще Уильяма Гранта из Престонгрейнджа, лорда-адвоката Шотландии. Посещение мистера Бальфура ничем мне не угрожало, а кроме того, Пилриг находился далеко за пределами города, и я смело решил сам отыскать туда дорогу, полагаясь на свои ноги и свой язык. Но с другими двумя дело обстояло далеко не так просто. Не только посещение аппинского ходатая, когда поднятый тамошним убийством шум был в полном разгаре, само по себе казалось опасным, но оно никак не сочеталось с посещением лорда-адвоката Гранта, которое в самом лучшем случае мне ничего приятного не сулило, однако, явившись к нему прямехонько от аппинского ходатая, я, весьма вероятно, ухудшил бы собственное положение и непоправимо повредил бы моему другу Алану. К тому же выходило, будто я служу и нашим и вашим, что мне было вовсе не по вкусу. А потому я решил немедля выполнить свое поручение к мистеру

Стюарту и разделаться с якобитами, взяв в проводники сопровождавшего меня рассыльного. Но не успел я сообщить ему адрес, как брызнул дождь, которого я, возможно, и не заметил бы, если бы не мой новый костюм, и мы укрылись под аркой, ведшей не то на какое-то подворье, не то в тесный переулок.

Мне все это было внове, и я сделал несколько шагов вперед. Узкий мощеный проход круто уходил вниз. По его сторонам поднимались дома, один другого выше, и каждый этаж выпячивался над предыдущим, так что между верхними виднелась лишь узкая полоска неба. То, что мне удалось разглядеть в окнах, и почтенный вид людей, входивших в эти дома и выходивших из них, показывали, что живут тут важные особы, и место это заинтересовало меня, точно сказочная повесть.

Я все еще смотрел по сторонам, как вдруг у меня за спиной послышались мерные шаги и лязг стали. Быстро обернувшись, я увидел десяток вооруженных солдат и между ними высокого человека в длинном плаще. Он шел, сутуля плечи, как бы из особой обходительности, изысканной и вкрадчивой. На ходу он убедительно жестикулировал, и лицо у него было красивым и скрытным. Мне показалось, что он обратил на меня глаза, но наши взгляды не встретились. Эта компания направилась к двери одного из домов, которую открыл слуга в пышной ливрее. Двое солдат ввели в нее своего пленника, остальные, держа ружья на плечо, остались ждать у входа.

На улицах города любая процессия собирает свиту из зевак, но любопытные тут же начали расходиться, и на месте задержалось лишь трое. Во-первых, судя по платью, барышня благородного рода, чьи волосы скрывал шарф, цвета которого были цветами Драммондов. Но два ее спутника (хотя вернее было бы сказать — служителя) были точь-в-точь оборванные челядинцы главы какого-нибудь горного клана, каких я вдосталь насмотрелся, странствуя в шотландских горах. Все трое о чем-то горячо беседовали по-гэльски, и звук этого языка ласкал мне слух, напоминая про Алана, а потому, хотя дождь почти совсем утих и рассыльный уже дернул меня за рукав, понуждая идти дальше, я сделал несколько шагов в их сторону. Барышня строго им выговаривала, а они, очевидно, смущенно перед ней оправдывались, и я окончательно убедился, что она принадлежит к семье вождя клана. Немного погодя все трое начали обшаривать свои карманы, но, насколько я заметил, отыскать им удалось лишь полфартинга. Я невольно улыбнулся при мысли, что у всех горцев спораны столь же пусты, сколь благородны манеры.

Неожиданно барышня обернулась, и я впервые увидел ее лицо. Нет ничего удивительнее того, как юное женское лицо вдруг навсегда запечатлевается в сердце мужчины, и он даже не в силах объяснить почему. Просто кажется, что он всегда жил в ожидании этой минуты. У нее были необыкновенные, сияющие, как звезды, глаза, и, наверное, они сыграли свою роль, но яснее всего я помню губы, полуоткрытые в тот миг, когда она обернулась. Однако в чем бы ни заключалась причина, но я застыл на месте, таращась, как дурак. Она не ожидала, что кто-то стоит так близко от нее, а потому поглядела на меня немного дольше и, пожалуй, с большим удивлением, чем допускалось приличиями.

Мне, деревенскому простаку, вообразилось, что ее удивляет мой новый костюм, и я покраснел до корней волос, а она при виде краски, залившей мое лицо, надо полагать, сделала собственные заключения,- во всяком случае, она отвела своих служителей подальше, и, когда они продолжили беседу, я уже больше ничего не слышал.

Красивые девушки и раньше пробуждали во мне восхищение (хотя такого внезапного и сильного восторга я еще не испытывал), и в подобных случаях я не только не искал с ними знакомства, но предпочитал уйти, так как весьма опасался женских насмешек. Вы, конечно, сочтете, что на этот раз у меня было даже больше причин поступить по своему обыкновению: ведь увидел я эту барышню на городской улице, она, несомненно, шла следом за арестантом и сопровождали ее двое до неприличия оборванных шотландских горца. Все так, если бы не обстоятельство иного рода: она, несомненно, подумала, что я стараюсь подслушать ее тайны, а этого в новом костюме, со шпагой и на гребне счастливого поворота моей судьбы я снести не мог. «Ворона в павлиньих перьях» не могла стерпеть, чтобы о ней подумали столь плохо,- во всяком случае, эта барышня.

А потому я последовал за ней и снял перед ней свою новую шляпу со всей учтивостью, на какую был способен.

— Сударыня! — сказал я.- Мне кажется, будет только справедливо по отношению ко мне, если я объясню вам, что не знаю гэльского языка. Правда, я слушал вас, так как у меня есть друзья в Горной Шотландии и звук этого языка мне приятен памятью о них, но что до ваших частных дел, то, говори вы по-гречески, я узнал бы о них ровно столько же.

Она сделала мне легкий реверанс и сказала холодно:

— Это не беда. И кошке дозволено смотреть на короля.

Произношение у нее было очень милое, похожее на английское (только гораздо приятнее).

— Я не подумал, что это неучтиво,- продолжал я.- Но городские обычаи мне неизвестны. До этого дня я не бывал в Эдинбурге. Сочтите меня деревенским увальнем, потому что оно так и есть, и лучше я сам вам скажу, чем ждать, когда вы об этом догадаетесь.

— Да, совсем не принято, чтобы незнакомые люди заговаривали друг с другом на улицах,- ответила она.- Но раз вы деревенского воспитания, это меняет дело. Я и сама росла не в городе. Как видите, я уроженка шотландских гор и отсюда до моих родных мест очень далеко.

— И недели не прошло, как я оттуда,- сказал я.- Меньше недели назад я был еще на склонах Балкухиддера.

— Балкухиддера? — вскричала она.- Вы сейчас оттуда? Это название отзывается радостью в моем сердце. Если вы там пробыли даже недолгий срок, то непременно должны были познакомиться с кем-нибудь из наших друзей или родных!

— Я жил у честнейшего, добрейшего человека по имени Дункан Ду Макларен,- ответил я.

— Я хорошо знаю Дункана, и хвалите вы его по заслугам,- подхватила она.- И если он честнейший и добрейший, то его жена еще и вдвое.

— Да,- сказал я.- Прекрасные люди, и место это чудесное.

— Где в мире есть другое такое? — воскликнула она.- Я люблю и все его запахи, и все, что растет там.

Ее порывистость меня обворожила.

— Мне только жаль, что я не привез вам оттуда ветку вереска,- сказал я.- И хотя я поступил дурно, заговорив с вами на улице, оказывается, у нас есть общие знакомые, и потому покорнейше прошу принять меня в их число. Имя мое Дэвид Бальфур. И нынче мой счастливый день: я только что вступил во владение имением и лишь недавно избежал смертельной опасности. Быть может, вы сохраните мое имя в памяти ради Балкухиддера, как я ваше — ради моего счастливого дня.

— Мое имя вслух не произносят,- ответила она надменно.- Более ста лет оно срывалось с человеческих уст лишь по недосмотру. Я безымянна подобно духам лесов и вод. Зовусь же я Катриона Драммонд.

Я все понял. В Шотландии лишь одно имя находилось под запретом — имя Макгрегоров. Но вместо того чтобы уклониться от нежелательного знакомства, я поспешил укрепить его.

— Мне довелось сидеть за столом с человеком, который мог бы сказать о себе то же,- заметил я.- И полагаю, он принадлежит к вашим друзьям. Его называли Робин Ойг.

— Правда,- воскликнула она. — Так вы знакомы с Робом?

— Я провел в его обществе ночь,- подтвердил я.

— Да, он — ночная птица,- сказала она.

— И он играл на волынке,- продолжал я.- Так что судите сами, как быстро шло время.

— Значит, вы не враг,- сказала она.- Это его брата привели сюда солдаты в красном. Того, кого я называю отцом.

— Неужели? — воскликнул я.- Вы одна из дочерей Джеймса Мора?

— Его единственная дочь,- ответила она.- Дочь арестанта. Как я могла забыть об этом хотя бы на час и пуститься в разговоры с неизвестными людьми!

Тут один из служителей спросил ее на неудобопонятном языке, который он, видимо, считал английским, как «ей» (он подразумевал себя) раздобыть «на понюшку». Он хорошо мне запомнился, кривоногий, рыжий коротышка, с которым мне, себе на беду, пришлось познакомиться поближе.

— Нынче придется обойтись, Нийл,- ответила она.- Как ты раздобудешь «понюшку» без денег? В другой раз будешь осмотрительнее. И думаю, Джеймс Мор будет не слишком доволен Нийлом с Тона.

— Мисс Драммонд,- сказал я.- У меня, как я вам уже говорил, сегодня счастливый день. Меня сопровождает рассыльный из банка. И вспомните: я пользовался гостеприимством в Балкухиддере, в ваших родных местах.

— Но оказали вам это гостеприимство не мои близкие,- возразила она.

— Так что же! — сказал я.- Но вашему дяде я обязан тем, что услаждался музыкой волынки. И ведь я предложил себя вам в друзья, а вы были столь рассеянны, что не ответили мне отказом.

— Если бы речь шла о большой сумме, это сделало бы вам честь,- сказала она.- Но я объясню вам, в чем дело. Джеймса Мора держат в тюрьме, в цепях. Последнее время они каждый день приводят его сюда, к лорду-адвокату…

— К лорду-адвокату?! — вскричал я.- Так значит, это…

— Дом лорда-адвоката Гранта из Престонгрейнджа,- ответила она.- Не знаю, для чего моего отца приводят сюда, но, кажется, для него забрезжила надежда. Пока меня ни разу не допустили к нему, а ему не разрешают писать, и потому мы ждем на Кингс-стрит, чтобы увидеть его. Иногда нам удается передать ему нюхательного табака, иногда еще что-нибудь. И вот теперь этот сын всех бед, Нийл, сын Дункана, потерял мой четырехпенсовик, отложенный на табак, и Джеймс Мор не получит ничего и подумает, что дочь о нем забыла.

Я вынул из кармана шестипенсовик, протянул его Нийлу, велел ему бежать за табаком и повернулся к ней:

— Этот шестипенсовик я получил в Балкухиддере,- сказал я.

— А! — воскликнула она.- Вы друг Грегоров!

— Мне не хотелось бы вводить вас в заблуждение,- сказал я.- О Грегорах я знаю весьма мало, а о Джеймсе Море и его делах и того меньше. Но пока я стоял тут, мне кажется, я довольно много узнал о вас. Только скажите: «Вы друг мисс Катрионы», и я позабочусь, чтобы вас не так обманывали.

— Если мой, то, значит, и Грегоров,- ответила она.

— Согласен и на это,- сказал я.

— Но что вы можете подумать обо мне, когда я приняла подаяние от первого встречного! — вскричала она.

— Я думаю только, что вы — преданная дочь,- сказал я.

— Но я возвращу вам этот долг. Где вы остановились? — спросила она.

— По правде говоря,- ответил я,- пока нигде. Так как я и пяти часов еще не пробыл тут. Но если вы объясните, где вас найти, я возьму на себя смелость сам явиться за моим шестипенсовиком.

— Но могу ли я вам настолько довериться? — спросила она.

— Ничего не опасайтесь! — воскликнул я.

— Для Джеймса Мора это было бы тяжким лишением,- сказала она.- Я остановилась по ту сторону озера, в деревне Дин, у миссис Драммонд-Огильви из Аллардайса. Она мой близкий друг и будет рада поблагодарить вас.

— Так вы меня увидите, едва позволят мои дела,- сказал я и, вспомнив про Алана, поспешил проститься с ней.

При этом я невольно подумал, что мы друг с другом держимся уж очень свободно, если вспомнить, как коротко наше знакомство, и что истинно благоразумная благородная барышня была бы более сдержанна. Но банковский рассыльный прервал столь мало галантный ход моих мыслей.

— А мне-то казалось, что вы хоть и молоды, да умишко у вас есть,- начал он, выпячивая губы.- По такой дорожке далеко не уйдешь. Дурак со своими денежками распростится быстро. А вы лихой кавалер! — воскликнул он.- Прямо сказать, не промах! На шестипенсовики их ловите!

— Да как ты смеешь говорить о благородной барышне…- начал я.

— Благородной?! — перебил он.- Спаси нас и помилуй, где тут благородная барышня? Эта, что ли? Да таких в городе пруд пруди. «Барышня»!.. Оно и видно, что вы Эдинбурга не знаете.

Я вспыхнул от гнева.

— Ну-ка, веди меня, куда тебе велено,- приказал я.- И придержи свой пакостный язык!

Он послушался меня, но не совсем. Больше он прямо ко мне не обращался, но принялся довольно громко напевать с наглой многозначительностью, отвратительным голосом и безбожно фальшивя:

Однажды ветер плащ сорвал с красотки Молли Ли.
Глядит на запад, на восток, а плащ летит в пыли,
И нечем ей себя прикрыть. Но мы его нашли,
Пойдем на запад, на восток к красотке Молли Ли.

Глава 2
ГОРСКИЙ СТРЯПЧИЙ

Мистер Чарлз Стюарт, стряпчий, обитал у верхнего конца самой длинной лестницы, когда-либо сложенной каменщиком,- пятнадцать маршей насчитал я, и когда открывший дверь писец сказал мне, что его хозяин дома, у меня еле-еле достало дыхания отправить банковского рассыльного восвояси.

— Иди-ка на запад, на восток,- приказал я, забрал у него сумку с деньгами и последовал за писцом.

Мы вошли в приемную, где возле стола с бумагами стоял табурет писца. В небольшой комнате за ней невысокий человек внимательно читал купчую и при моем появлении лишь с трудом оторвался от нее, но прижал палец к строчке, словно намеревался тотчас меня выпроводить и вернуться к своему занятию. Это мне не очень понравилось, но еще больше мне не понравилось,что писец, по моему мнению, мог без малейшего труда подслушать, о чем мы будем разговаривать.

Я спросил, он ли — мистер Чарлз Стюарт, стряпчий.

— Он самый,- был ответ.- И если и мне позволено спросить о том же: кто вы такой?

— Вы никогда прежде моего имени не слышали, да и обо мне самом тоже,- сказал я.- Но я принес вам знак от друга, который вам хорошо известен. Который вам хорошо известен,- повторил я, понизив голос,- но, возможно, вы сейчас не так уж рады будете получить от него весть. И дело, о котором я хочу с вами поговорить, должно остаться между нами. Иными словами, мне хотелось бы думать, что нам тут никто не помешает.

Он молча поднялся, с неудовольствием отложил купчую, отослал писца с каким-то поручением и запер за ним входную дверь.

— Теперь, сударь,- сказал он, вернувшись,- вы можете говорить о вашем деле, ничего не опасаясь. Но прежде чем вы начнете,- перебил он сам себя,- хочу сказать, что я-то его опасаюсь. Я заранее знаю, что вы либо Стюарт, либо пришли с поручением от Стюарта. Это благородная фамилия, и не сыну моего отца поносить ее. Но стоит мне ее услышать, и я трепещу.

— Моя фамилия Бальфур,- объяснил я.- Дэвид Бальфур, владелец Шоса. Ну, а о том, кто меня послал, пусть скажет его знак.- И я достал серебряную пуговицу.

— Уберите ее в карман, сударь! — вскричал он.- И не упоминайте никаких имен. Чертов упрямец! Его пуговицу я знаю! Чтобы ее черт побрал! Где он теперь?

Я ответил, что не знаю, где Алан, но что он прячется в надежном месте (во всяком случае, по его мнению), где-то на северном берегу залива, и останется там, пока ему не найдут судно, на котором он сможет покинуть страну. И объяснил, где и как с ним можно свидеться.

— Я всегда знал, что рано или поздно угожу на виселицу из-за моих родичей! — вскричал он.- И вот этот день наступил! Найти для него судно, он этого хочет? А кто заплатит? Он совсем лишился рассудка!

— Это я беру на себя, мистер Стюарт,- сказал я.- Вот сумка с деньгами, а если их не хватит, можно будет взять еще.

— О том, каковы ваши политические пристрастия, мне спрашивать незачем! — заметил он.

— Да, конечно,- ответил я с улыбкой,- другого такого вига, как я, трудно сыскать.

— Погодите, погодите! — воскликнул мистер Стюарт.- Это что же такое? Так вы виг? Так почему же вы явились сюда с пуговицей Алана? И по каким-то темным делам, мистер виг? Просите меня поспособствовать заведомому бунтовщику, да еще обвиняемому в убийстве, за чью поимку обещана награда в двести фунтов, а потом объявляете, что вы виг! Я вигов знавал немало, но таких что-то между ними не встречал!

— Да, он бунтовщик,- ответил я.- Как ни грустно. Потому что он мой друг. И я могу только сожалеть о его заблуждениях. И в убийстве он на свою беду обвинен — но обвинен напрасно.

— Это вы так говорите! — возразил Стюарт.

— Да, говорю, и буду говорить не только вам,- ответил я.- Алан Брек в убийстве не повинен, Джеймс тоже.

После чего я коротко рассказал ему о том, как познакомился с Аланом, как случай сделал меня свидетелем убийства в Аппине и как я вернул себе мое достояние.

— Теперь, сударь, вам известна вся цепь событий,- продолжал я,- и вы видите, каким образом я оказался замешан в делах ваших родичей и друзей,- ради нас всех я предпочел бы, чтобы дела эти были не столь запутаны и кровавы! И вы видите, что я нуждаюсь в помощи стряпчего, но, конечно, не выбранного наугад. Теперь же мне остается только спросить, готовы ли вы выполнить мои поручения.

— Особой охоты у меня нет, но раз уж вы явились с пуговицей Алана, что мне остается делать? — сказал он.- Так что же вам нужно? — добавил он, беря перо.

— Во-первых, необходимо увезти Алана из страны,- сказал я.- Но вряд ли стоит это повторять.

— Да, маловероятно, чтобы я про это забыл! — отозвался Стюарт.

— Во-вторых, мой долг Клюни,- продолжал я.- Мне опасно послать ему деньги, но для вас это затруднения не составит. Два фунта, пять шиллингов и полтора пенса.

Он записал.

— Затем,- сказал я,- мне бы очень хотелось послать нюхательного табака некоему мистеру Гендерленду, проповеднику в Ардгуре, а так как вы, я полагаю, часто сноситесь со своими друзьями в Аппине (или в его окрестностях), мое поручение вы, без сомнения, можете выполнить заодно с другими.

— Сколько табака мы запишем? — спросил он.

— Я думал, фунта два,- сказал я.

— Два,- повторил он.

— Затем Элисон Хасти, девушка из Лаймкилнса,- сказал я.- Та, которая помогла нам с Аланом переправиться через Форт. Если бы я мог послать ей красивый праздничный наряд, приличный для девушки ее сословия, это бы облегчило мою совесть: ведь, что ни говори, а мы оба обязаны ей жизнью.

— Рад заметить, что вы щедры, мистер Бальфур,- сказал он, делая пометку.

— Было бы стыдно вести себя иначе сегодня, в первый день, когда я обрел свое состояние,- ответил я.- А теперь, может быть, вы подсчитаете необходимые траты и ваше вознаграждение? Мне хотелось бы знать, останется ли у меня какая-нибудь сумма на расходы. Нет, я не пожалею отдать все эти деньги ради спасения Алана, и они у меня вовсе не последние, но раз я взял сегодня столько, если завтра вернусь взять еще, это создаст дурное впечатление. Но только убедитесь, что вам хватит на все,- добавил я,- так как мне очень не хотелось бы вновь встречаться с вами.

— Ну, я рад, что вы к тому же и осмотрительны,- сказал стряпчий,- Но как вы не опасаетесь предоставить в полное мое распоряжение столь значительную сумму?

В его голосе слышалась явная насмешка.

— А что мне остается? — ответил я.- Ах да! Еще одна услуга: не могли бы вы найти мне жилье? Пока у меня нет никакого крова. Но необходимо, чтобы я нашел его будто бы случайно: как бы не вышло беды, если лорд-адвокат прознает о нашем знакомстве.

— Пусть ваша душа будет покойна,- сказал он.- Вашего имени, сударь, я называть не стану. И насколько я могу судить, лорд-адвокат, к большому для него сожалению, и не подозревает о вашем существовании.

Я понял, что чем-то досадил ему.

— Значит, для него грядет счастливый день, — сказал я.- Ведь, будь он даже глух на оба уха, ему придется узнать, что я существую, не далее, как завтра, когда я явлюсь к нему.

— Явитесь к нему? — повторил мистер Стюарт.- Кто из нас помешался, вы или я? Зачем вам понадобилось идти к нему?

— О, просто с повинной.

— Мистер Бальфур! — вскричал он.- Вы смеетесь надо мной?

— Нет, сударь,- сказал я,- хотя, по-моему, вы позволили себе такую вольность по отношению ко мне. Но позвольте вас заверить, что я шутить не склонен.

— Как и я,- сказал Стюарт.- И позвольте вас заверить (раз уж вам по вкусу такие словечки), что ваше поведение нравится мне все меньше и меньше. Вы приходите сюда со всяческими поручениями, которые потребуют от меня ряда весьма опасных действий и заставят довольно долго вступать в соприкосновение с весьма сомнительными людьми. И тут же сообщаете, что прямо из моей конторы намерены отправиться к лорду-адвокату просить пощады! Пуговица Алана — не пуговица Алана, пусть даже его четвертуют, а я вмешиваться в это не стану.

— Поговорим спокойнее,- сказал я,- и, может быть, мы сможем избежать того, что вам не нравится. Я ничего другого придумать не сумел, кроме как явиться с повинной, но, может быть, вы найдете еще один выход. Признаюсь, я почувствовал бы большое облегчение. Ведь от беседы с его милостью я для себя ничего хорошего не жду. Я убежден в одном: мне надо дать показания. И надеюсь, я спасу репутацию Алана (в той мере, в какой это вообще возможно) и спасу Джеймса от виселицы — что не терпит отсрочки.

Он немного помолчал, а потом сказал:

— Молодой человек, вам не позволят дать такие показания.

— Это мы еще посмотрим,- ответил я.- Я умею поставить на своем.

— Дурень безмозглый! — воскликнул Стюарт.- Им нужен Джеймс! Его повесят. И Алана тоже — если поймают. Но Джеймса — во что бы это им ни стало! Попробуй пойди к лорду-адвокату с таким намерением, и сам убедишься! Он найдет способ заткнуть тебе рот.

— Я о нем лучшего мнения,- возразил я.

— Да к черту его! — воскликнул он.- Кэмпбеллы — вот в чем причина! За вас возьмется весь их проклятый клан. И лорд-адвокат в придачу, бедняга! Поразительно, как вы не понимаете своего положения! Не честным способом, так подлым, а говорить вам не дадут! Они же могут посадить вас под замок, разве вы не понимаете? — крикнул он и ткнул меня пальцем в бедро.

— Знаю,- сказал я.- То же самое мне не далее как сегодня утром втолковывал другой законник.

— Кто бы это? — спросил Стюарт.- Но во всяком случае он говорил дело.

Я объяснил, что предпочту не называть моего советчика, потому что он почтенный виг и не хочет, чтобы его впутывали в подобные истории.

— По-моему, в них впутан уже весь свет! — воскликнул Стюарт.- Но вы-то что ответили?

Я пересказал мой утренний разговор с Ранкейлором.

— Ну, значит, и тебе висеть! — сказал он.- Повиснешь рядышком с Джеймсом Стюартом. Вот твоя судьба.

— Нет, я все-таки надеюсь на лучшее,- ответил я.- Хотя согласен, что некоторая опасность мне, бесспорно, угрожает.

— Некоторая! — повторил он и снова помолчал.- Мне следует поблагодарить вас за вашу верность моим друзьям, которых вы отстаиваете с таким упорством,- продолжал он затем.- Если только у вас хватит на это силы. Но предупреждаю вас: вы попали в омут. Я не согласился бы поменяться с вами местами (а ведь я Стюарт!) ради всех Стюартов, вместе взятых, со времен праотца Ноя. Опасность? Я часто подвергаю себя разным опасностям, но сидеть на скамье подсудимых перед Кэмпбеллами-присяжными и судьей Кэмпбеллом в краю Кэмпбеллов по обвинению в преступлении, в котором замешаны Кэмпбеллы,- слуга покорный! Думайте обо мне, что хотите, Бальфур, но это не для меня.

— Наверное, все зависит от того, как смотреть на вещи,- сказал я.- Мой отец смотрел на них именно так и меня научил.

— Мир его праху! Он оставил свое имя неплохому сыну. Но не судите меня слишком строго. Мое положение весьма тяжкое. Вот, сударь, вы говорите, что вы виг. А я толком не знаю, кто я. Только не виг. Уж вигом быть я никак не могу. Но скажу вам на ушко, может быть, другая сторона мне не так уж и нравится.

— Правда? — воскликнул я.- Но иного от человека вашего ума я и не ждал!

— Гм! Обойдемся без красных слов! — воскликнул он. — Ума и той и другой стороне не занимать. Но у меня нет особого желания вредить королю Георгу. А что до короля Иакова, да благословит его бог, так, по мне, он и за морем хорош. Видите ли, я стряпчий, и мне по нраву мои книги и портвейн, хороший иск, тонко составленная купчая, беседы с другими стряпчими в парламенте, а вечерком так и гольф. Где же тут место для ваших горских пледов и ножей?

— Да,- сказал я,- от дикого горца в вас маловато осталось.

— Маловато? — повторил он.- Вовсе ничего. Но родился я горцем, и, когда играют волынки моего клана, мне приходится танцевать. Клан и имя, которое носим мы все! Вот вы сами сейчас сказали: мой отец внушил мне это и хлопот у меня хоть отбавляй. Государственная измена и государственные изменники, которых переправляй то сюда, то туда. И французская вербовка, чтоб ей пусто было! И переправка завербованных… А уж их иски! Вот я составил прошение для молодого Ардшиля, моего родича, о возвращении ему имения на основании брачного контракта — конфискованного имения! Втолковывал я им, что это бессмыслица. Да разве они станут слушать! Вот я и готовил иск для адвоката, которому дело это нравилось не больше, чем мне, потому что оно нас обоих просто губило: черная метка, «недовольные» — клеймо у нас на заднице, как чеканка на монетах! А что мне делать? Я же Стюарт, понимаете? И обязан отстаивать свой клан и семью. Не далее как вчера одного из наших молодых Стюартов увезли в Замок. За что? Я-то знаю. Закон от тысяча семьсот тридцать шестого года: вербовка для короля Людовика. И вот увидите: он мигом меня потребует и поручит мне свое дело. Значит, еще одно черное пятно на моей репутации. Я вам признаюсь: сумей я хоть чуточку понатореть в древнееврейском, так, черт меня побери, бросил бы я все это и пошел бы в проповедники!

— Да, положение довольно тяжкое,- сказал я.

— Чертовски тяжкое! — вскричал он.- Потому-то я и смотрю на тебя с уважением: ты-то не Стюарт, а впутался в стюартовские дела. И не знаю уж, чего ради. Разве что из чувства долга.

— Надеюсь, что так,- ответил я.

— Ну,- сказал он,- это прекрасное качество. Однако вернулся мой писец, и с вашего разрешения мы сейчас пообедаем втроем. А после я пошлю вас к одному очень достойному человеку, который счастлив будет взять вас жильцом. И набью тебе карманы из твоей же сумки. Ведь дело это обойдется подешевле, чем ты думаешь. Даже и наем судна.

Я показал ему глазами, что писец все слышит.

— Робби можешь не опасаться,- сказал он.- Он ведь тоже Стюарт, бедняга! И помог переправить больше французских рекрутов и странствующих папистов, чем у него волос на голове. Робин как раз и занимается этой частью моих дел. Кто у нас сейчас есть, Роб, чтобы сплавить за море?

— Энди Скугел на «Чертополохе». На днях я видел Хозисона, но он вроде бы потерял свой бриг. Ну, еще Там Стоубо, только я за Тама поручиться не могу. Я видел его с очень странными людьми, и, если это кто-то важный, про Тама лучше забыть.

— Его голова оценена в двести фунтов, Робин,- сказал Стюарт.

— Ого! Не Алан ли это Брек? — воскликнул писец.

— Алан и есть,- ответил его хозяин.

— Ветры небесные! Серьезное, значит, дело. Так я с Энди потолкую. Энди тут самый подходящий.

— Как вижу, дело не из легких,- заметил я.

— И не говорите, мистер Бальфур,- сказал Стюарт.

— Ваш писец назвал одну фамилию,- продолжал я.- Хозисон. Наверное, тот самый Хозисон, шкипер брига «Ковенант». И вы ему доверяете?

— С вами и с Аланом он обошелся не очень по-хорошему,- сказал мистер Стюарт.- Но я его знаю с другой стороны. Возьми он Алана на борт по договору, так все условия выполнил бы свято. А ты как думаешь, Роб?

— Честнее шкипера, чем Эли, для таких поручений не найти,- ответил писец.- Я бы положился на его слово, будь это даже шевалье или сам аппинский убийца,- добавил он.

— Это же он доктора привез, верно? — спросил мистер Стюарт.

— Он самый,- подтвердил писец.

— И по-моему, он его и назад отвез? — продолжал Стюарт.

— Да, и с сумкой, полной золота! — воскликнул Робин,- И Эли про нее знал!

— Что же, видимо, правильно судить человека не так-то просто,- сказал я.

— Про что я позабыл, когда вы сюда пришли, мистер Бальфур,- заключил стряпчий.

Глава 3
Я ОТПРАВЛЯЮСЬ В ПИЛРИГ

На следующее утро, едва я проснулся в своем новом жилище, как тотчас вскочил, надел свой новый костюм, наспех позавтракал и отправился в путь. Я мог надеяться, что с Аланом все сойдет благополучно, но добиться чего-нибудь для Джеймса было много труднее, и меня тревожила непрошеная мысль, что эти попытки и правда мне дорого обойдутся, как предупреждали все те, кому я открывал свое намерение. Мне чудилось, что я поднялся на вершину горы только для того, чтобы броситься вниз, что я прошел через столько тяжких испытаний, стал богатым, вернул себе свое положение, облачился в городскую одежду, обзавелся шпагой — и все для того лишь, чтобы в заключение покончить с собой, причем худшим из возможных способов — отправившись на виселицу за государственную измену.

«Ради чего?» — спросил я себя, когда свернул с Хай-стрит на север у Лит-Уайнда. «Чтобы спасти Джеймса Стюарта»,- ответил я себе тотчас. И конечно, воспоминания об его отчаянии, о воплях его жены и о словах, которые вырвались у меня тогда, сильно на меня влияли. Но я тут же подумал, что сыну моего отца все равно (во всяком случае, должно быть все равно), умрет Джеймс в своей постели или на эшафоте. Да, бесспорно, он родич Алана, но даже ради Алана лучше всего не вмешиваться и предоставить королю, его светлости герцогу Аргайльскому и воронам разделаться с его родичем на их лад. Не забыл я и того, что, пока нам троим грозила равная опасность, Джеймса не слишком заботило, что будет с Аланом или со мной.

Затем мне пришло в голову, что я действую во имя правосудия, и я подумал, какое это прекрасное слово, и потому (раз уж политикой мы занимаемся в ущерб друг другу) важнее всего справедливость и правосудие, казнь же любого невинного человека наносит рану всей общине. Затем совесть начала приводить свои доводы: пристыдила меня за то, что внушаю себе, будто и правда забочусь о столь высоких материях, тогда как я всего-навсего тщеславный мальчишка и, наговорив Ранкейлору и Стюарту того и сего, теперь из тщеславия же стараюсь показать, будто это не было пустым хвастовством. Тут она ударила меня другим концом палки и обвинила в хитренькой трусости: ценой небольшого риска купить себе полную безопасность. Ведь до тех пор, пока я сам не явлюсь к властям и не докажу своей невиновности, я ежечасно могу столкнуться с Мунго Кэмпбеллом или с кем-нибудь из подручных шерифа, меня узнают и уж тогда за волосы притянут к аппинскому убийству. Если же мои добровольные объяснения будут приняты, дышать мне потом будет гораздо свободнее. Впрочем, когда я рассмотрел этот довод со всех сторон, то пришел к выводу, что постыдного в нем нет ничего. Что же до остального… «Есть два пути,- подумал я,- и оба ведут в одно и то же место. Несправедливо, если Джеймса повесят, когда я могу его спасти; и я окажусь смешным, если, наговорив столько звонких слов, затем ничего делать не стану. Джеймсу Гленскому очень повезло, что я заранее нахвастал, да и мне это пошло впрок, потому что теперь я вынужден поступить достойно. Я отныне джентльмен, притом богатый, и скверно будет, если окажется, что джентльмен я только по названию». Но тут же я рассудил, что такие мысли отдают языческим духом, и мысленно помолился, прося о мужестве, которого мне может недостать, и о том, чтобы я незамедлительно исполнил свой долг, точно солдат, идущий на битву, и вернулся целый и невредимый, как возвращаются многие.

Такой ход рассуждений придал мне решимости, хотя отнюдь не заставил закрыть глаза на окружающие меня опасности или забыть о том, что мне (если я не отступлюсь от своего намерения), быть может, скоро придется, спотыкаясь, взбираться по лестнице на помост с виселицей. Утро выдалось ясное, но дул восточный ветер, и от него по жилам у меня пробегал холодок, напоминая об осени, опавших листьях и мертвецах в могилах. Какая будет дьявольская штука, если мне суждено умереть как раз тогда, когда в моей судьбе произошел счастливый поворот,- да еще из-за людей мне чужих! На вершине Колтон-Хилла мальчишки с веселыми криками запускали воздушных змеев, хотя обычное для этой забавы время еще не настало. Змеи были превосходно видны на фоне неба, и я начал следить за самым большим, который ветер поднял выше всех остальных, а потом он вдруг упал в вереск. И я подумал: «Вот с Дэви все и кончено!»

Моя дорога вела через Мутер-Хилл у околицы деревушки среди полей на его склоне. В каждом доме там жужжали прялки, в садах гудели пчелы, а соседи на крылечках переговаривались на каком-то неизвестном мне языке. Позднее я узнал, что это была Пикардия, деревня, где французские ткачи трудились на Льняную компанию. Там я спросил дорогу на Пилриг, куда я направлялся, и, продолжив свой путь, вскоре очутился перед виселицей, на которой покачивались двое мужчин в цепях. По обычаю, трупы окунули в деготь, ветер поворачивал их, цепи позвякивали, и птицы с криками вились вокруг этих жутких чучел. Внезапно увидев такое наглядное воплощение моих страхов, я был не в силах оторваться от ужасного зрелища и впивал, впивал мучительную тревогу. Я подходил к виселице то с одной, то с другой стороны и внезапно заметил за одним из столбов старуху, похожую на ведьму. Она кивала и разговаривала вслух сама с собой, сопровождая это ужимками и улыбочками.

— Кто они такие, матушка? — спросил я, указывая на трупы.

— Да благословенно будет твое красивое личико! — воскликнула она.- Это двое миленьких моих, двое старинных моих миленьких, душечка.

— За что их казнили? — спросил я.

— Ох, за дело, за дело,- сказала она.- Частенько говорила я им, как все кончится. Два шотландских шиллинга, да разве же это деньги! И вот два добрых молодца висят за них. Отняли у бруктоновского мальчонки.

— Ага! — сказал я себе, а не этой полоумной старухе.- И за такую мелочь получили они подобное воздаяние? Вот уж, правда, что значит всего лишиться.

— Дай мне посмотреть твою ладонь, душечка,- прошамкала она.- И я скажу тебе твою судьбу.

— Нет, матушка,- ответил я. — Что у меня впереди сейчас, я и сам знаю, а слишком далеко вперед заглядывать не годится.

— Я по лбу твоему вижу,- продолжала она.- Пригожую девушку с ясными глазами, невысокого молодца в богатой куртке и дородного мужчину в пудреном парике, и тень виселицы поперек твоей дороги. Дай ладонь, душечка, и старая Меррен скажет тебе все как есть.

Две случайные догадки, которые, казалось, указывали на Алана и дочь Джеймса Мора, поразили меня, и я пустился бегом от жуткой гадалки, бросив ей шестипенсовик, который она начала подбрасывать, сидя в колеблющихся тенях двух повешенных.

Если бы не эта встреча, дорога, которая дальше вела по дамбе Ли-Уок, показалась бы мне много приятнее. Старинная насыпь змеилась между полями, возделанными с таким тщанием, какого я еще не видывал. И мне стало легче от того, что я вновь оказался среди сельской тишины. Но в ушах у меня все еще звучали охи и причитания старой колдуньи, перебивавшиеся лязганьем цепей, и душу мою угнетало воспоминание о черных мертвецах. Болтаться на виселице — жребий тяжкий, и попал ли человек на нее за два шотландских шиллинга или (как выразился мистер Стюарт) из чувства долга, разница казалась несущественной. Вот так будет болтаться и Дэвид Бальфур, а мимо будут идти другие юноши, кому куда надо, и думать о нем плохо, и полоумные старухи, сидя у столба, предскажут им судьбу, а чистенькие барышни, проезжая мимо, отведут глаза и прижмут платочек к носу. Они представились мне как живые,- глаза у них были серые, а головы обмотаны шарфами драммондовских цветов.

Решимости я не утратил, но уже совсем пал духом, когда увидел впереди Пилриг, живописный дом с башенками у дороги, окруженный молодой рощей. У дверей стоял оседланный конь лэрда, но сам он был у себя в кабинете, где и принял меня в окружении ученых фолиантов и музыкальных инструментов, ибо он был не только философом, но и большим любителем музыки. Встретил он меня приветливо, а прочитав письмо Ранкейлора, любезно предложил мне свои услуги.

— Но чем именно, кузен Дэвид…- сказал он.- Мы ведь, оказывается, в родстве… Чем именно могу я вам служить? Замолвить слово Престонгрейнджу? Без сомнения, это просто. Но о чем?

— Мистер Бальфур,- ответил я,- поведай я вам все, что со мной произошло, то, по моему мнению (и мнению Ранкейлора тоже), вам эта история понравится очень мало.

— Мне очень жаль слышать о вас подобное, кузен,- сказал он.

— Этого я принять от вас не могу, мистер Бальфур! — возразил я. — Я не сделал ничего, о чем жалел бы сам или заслужил бы ваше сожаление, и повинен лишь в обычных человеческих слабостях. «Первый грех Адама, недостаток природной добродетели и порча всей моей натуры» — вот за что я должен нести ответ, и надеюсь, меня верно учили, где искать помощи,- продолжал я, решив по его виду, что он составит обо мне лучшее мнение, если убедится, насколько хорошо я знаю катехизис. — Но если говорить о мирской чести, то мне не в чем себя строго упрекнуть, а беды выпали на мою долю против моего желания и, насколько мне дано судить, без всякой вины с моей стороны. Беда в том, что я оказался втянут в политические осложнения, о которых вы, как мне говорили, предпочтете остаться в неведении.

— Ну что же, мистер Дэвид, пусть так,- ответил он.- Мне приятно, что вы таков, каким представил мне вас Ранкейлор. Что же касается политических осложнений, то слова ваши совершенно справедливы. Я тщусь избегать всяких поводов для подозрений, и более того — любых причин для них. Но,- продолжал он,- как я могу оказать вам содействие, не зная, в чем дело?

— Видите ли, сэр,- ответил я,- мне хотелось бы получить от вас письмо к его милости, свидетельствующее, что я происхожу из хорошей семьи и располагаю достаточно хорошим состоянием. И то и другое, по-моему, совершенная правда.

— В этом меня заверил Ранкейлор,- сказал мистер Бальфур,- а его слово я считаю надежным щитом против опасностей.

— К этому я присовокупил бы (если вы готовы положиться на мое слово), что я воспитан в истинной вере и преданности королю Георгу,- продолжал я.

— Ни то, ни другое вам не повредит,- заметил мистер Бальфур.

— Далее вы могли бы написать, что я хотел бы обратиться к его милости по чрезвычайно важному делу, связанному со служением его величеству и отправлением правосудия,- добавил я.

— Раз мне ничего неизвестно о сути дела,- ответил лэрд,- то я не возьму на себя смелость судить о его важности, а потому обойдемся без «чрезвычайно», да и «важному» тоже. Прочее же я могу изложить примерно так, как вы желаете.

— И еще, сэр,- сказал я, потирая шею большим пальцем,- мне очень бы хотелось, чтобы вы вставили словечко, которое могло бы послужить к моей защите.

— Защите? — повторил он.- К вашей защите? Такое выражение меня несколько расхолаживает. Если дело столь опасно, признаюсь, у меня нет особого желания вмешиваться в него с закрытыми глазами.

— Мне кажется, я двумя словами могу объяснить его суть.

— Пожалуй, так было бы лучше,- сказал он.

— Так вот: аппинское убийство,- ответил я.

Он поднял обе руки, восклицая:

— Помилуйте! Помилуйте!

Выражение его лица и голоса заставили меня заподозрить, что на его помощь мне более рассчитывать нельзя.

— Позвольте, я объясню…- начал я.

— С вашего разрешения, я больше ничего об этом слышать не хочу! — вскричал он.- Ни слова больше. Ради имени, которое вы носите, ради Ранкейлора и, может быть, немножко ради вас самого, я помогу вам, насколько в моих силах, но никаких объяснений я больше слышать не желаю. И я считаю своей обязанностью предостеречь вас: это омут, мистер Дэвид, а вы молоды. Остерегитесь и дважды подумайте, прежде чем кидаться в него.

— Право, мистер Бальфур, я уже думал, и не два и не три раза,- ответил я,- и мне хотелось бы напомнить вам о письме Ранкейлора, в котором (как я верю и надеюсь) он выразил одобрение моим намерениям.

— Ну, ну,- сказал он и повторил: — Ну, ну! Я сделаю для вас что могу! — С этими словами он взял перо и лист бумаги, некоторое время просидел в раздумье, а затем начал неторопливо писать.- Насколько я понял, Ранкейлор одобряет ваше решение? — спросил он вскоре.

— Обсудив его со мной, сэр, он посоветовал мне продолжать во имя божье,- ответил я.

— Ну, если так…- заметил мистер Бальфур, и перо его вновь задвигалось по бумаге. Затем он поставил свою подпись, перечел письмо сначала и вновь повернулся ко мне: — Вот рекомендательное письмо, мистер Дэвид, которое я запечатаю без конверта и вручу вам открытым, как положено. Но поскольку я действую вслепую, то прежде прочту его вам, чтобы вы могли судить, насколько оно может споспешествовать вашим целям: «Пилриг, двадцать шестое августа одна тысяча семьсот пятьдесят первого года. Милорд, сим рекомендую вам моего тезку и родственника Дэвида Бальфура, владельца Шоса, молодого джентльмена благородного происхождения и не стесненного в средствах, а так же наделенного более существенными благами, которые дарит богобоязненное воспитание. Политические же его принципы, несомненно, заслуживают полного одобрения вашей милости. Мистер Бальфур не открыл мне своего дела, но, насколько я понял, оно касается служения его величеству и отправления правосудия, а ревностность вашей милости и на том и на другом поприще известны всем. Следует добавить, что намерение молодого человека одобрено теми его друзьями, кому оно известно и кто с надеждой и тревогой будет ждать известия об его успехе или неудаче». Далее,- продолжал мистер Бальфур,- следует моя подпись с приличествующими случаю благодарностями и пожеланиями. Вы обратили внимание, что я написал «его друзьями»? Надеюсь, я не погрешил против истины, поставив их во множественном числе?

— Нисколько, сэр. То, что я задумал, знают и одобряют несколько человек,- ответил я.- А ваше письмо, за которое я хочу от души поблагодарить вас, содержит все, на что я только мог надеяться.

— Больше мне ничего выжать не удалось,- сказал он,- и, зная кое-что о деле, в которое вы намерены вмешаться, могу только молить бога, чтобы этого оказалось достаточным.

Глава 4
ЛОРД-АДВОКАТ ПРЕСТОНГРЕЙНДЖ

Мой родич пригласил меня «оказать честь его дому» и откушать у него. Обратный путь, мне кажется, я проделал много быстрее, думая только о том, как бы безотлагательнее привести задуманное в исполнение и твердо узнать, что ждет меня дальше. Для человека в обстоятельствах, подобных тем, в каких очутился я, возможность положить конец колебаниям и соблазнам сама по себе была крайне соблазнительна, и я испытал большое разочарование, когда, явившись в дом Престонгрейнджа, узнал, что он отсутствует. Думаю, в ту минуту так оно и было, но несколько часов спустя, мне кажется, лорд-адвокат вернулся и приятно проводил время в соседнем апартаменте с друзьями, обо мне же, по всей вероятности, успели забыть. Я десяток раз порывался уйти, но упомянутое выше сильнейшее желание покончить с этим делом, чтобы нынче же ночью спать со спокойной совестью, удерживало меня. В первый час я коротал время за чтением, так как в небольшом кабинете, куда меня проводили, было много разных книг. Но, боюсь, не сумел сосредоточиться. К тому же небо заволокли тучи, и смерилось ранее обычного, кабинет же освещался лишь узким оконцем, так что мне пришлось отказаться от этого развлечения (каким бы оно ни было) и ожидать в тягостном безделье. Доносившиеся из соседней комнаты звуки разговоров, приятная мелодия, разыгрываемая на клавесине,- а несколько минут и поющий женский голос — слегка скрашивали томительность такого ожидания.

Не знаю, в котором часу, но, во всяком случае, когда уже давно спустилась ночь, дверь отворилась и на пороге выросла высокая мужская фигура, освещенная сзади. Я тотчас поднялся на ноги.

— Тут кто-то есть? — спросил вошедший.- Кто тут?

— У меня письмо от владельца Пилрига лорду-адвокату,- сказал я.

— А вы тут давно? — осведомился он.

— Не берусь сказать, сколько часов, но немало,- ответил я.

— А я ничего не знал! — заметил он со смешком.-

Прислуга, верно, про вас забыла. Но вы своего наконец дождались, потому что я — Престонгрейндж.

С этими словами он направился в соседнюю комнату, куда по его знаку я последовал за ним и где, засветив свечу, он сел к письменному столу. Это была длинная комната приятных пропорций, со стенами, сплошь заставленными книгами. Огонек в углу озарил величавую фигуру и сильное лицо моего хозяина. Он раскраснелся, его глаза влажно блестели и, прежде чем он сел, я успел заметить, что он не совсем твердо держится на ногах. Без сомнения, за ужином он ни в чем себе не отказывал, однако ясность мысли и речи сохранил полностью.

— Ну-ка, сударь, садитесь,- сказал он,- и давайте прочтем письмо от Пилрига.

Он развернул письмо и первые строки пробежал небрежно, подняв глаза и учтиво кивнув, когда дошел до моего имени, но последние слова, как мне показалось, остановили его внимание, и я убежден, что он перечел их дважды. Можете себе представить, как все это время стучало мое сердце — ведь я перешел мой Рубикон и приближался к полю сражения.

— Рад познакомиться с вами, мистер Бальфур,- сказал он затем, откладывая письмо.- Разрешите предложить вам рюмку кларета.

— С вашего благосклонного разрешения, милорд, позволю себе сказать, что это поставило бы меня в невыгодное положение,- ответил я.- В письме, вероятно, упомянуто, что меня сюда привело дело, грозящее мне серьезными последствиями, а так как к вину я привычен мало, тем более скоро оно может меня отуманить.

— Как вам угодно, — сказал он.- Но если позволите, я, пожалуй, прикажу подать сюда бутылку для меня самого.

Он позвонил в колокольчик, и лакей, точно по сигналу, почти сразу же принес вино и рюмки.

— Может быть, вы все-таки присоединитесь ко мне? — спросил лорд-адвокат.- Ну так, за наше более близкое знакомство! Чем же я могу вам служить?

— Пожалуй, мне следует начать с того, что я здесь, милорд, по вашему настойчивому приглашению,- сказал я.

— Значит, вы осведомлены более моего,- заметил он,- так как, признаюсь, до этого вечера, мне кажется, я не слыхал о вашем существовании.

— Справедливо, милорд! Мое имя, правда, для вас ново,- сказал я.- И тем не менее последнее время вам очень хотелось познакомиться со мной, о чем вы заявляли публично.

— Не могли бы вы подсказать мне отгадку? — перебил он.- Я ведь не пророк Даниил.

— Попробую,- сказал я.- Будь я склонен шутить, а я отнюдь к этому не склонен, то, мне кажется, я мог бы потребовать от вашей милости двести фунтов.

— На каком основании? — спросил он.

— Это же награда, назначенная за мою поимку,- ответил я.

Он тотчас отодвинул рюмку вместе с бутылкой и выпрямился на стуле.

— Как прикажете это понять? — осведомился он.

— «Рослый юноша, семнадцати лет от роду,- процитировал я,- говорит на нижне-шотландском наречии. Бороды не имеет».

— Эти слова я узнаю,- сказал он.- И если вы явились сюда с неразумным намерением поразвлечься, то они могут оказаться для вас весьма опасными.

— Цель моего прихода,- возразил я,- это вопрос жизни и смерти, и поняли вы меня совершенно верно. Я тот юноша, который разговаривал с Глену ром, когда его застрелили.

— Я могу только заключить (раз вы явились сюда), что вы намерены доказать свою непричастность,- заметил он.

— Вывод очевиден,- подтвердил я.- У короля Георга нет подданного более верного, чем я, но, будь мне в чем себя упрекнуть, у меня хватило бы благоразумия не входить в ваш дом.

— Я рад этому,- сказал он.- Такое отвратительное преступление не оставляет места милосердию. Кровь была пролита самым варварским образом. Пролита она была, как вызов его величеству и всему своду наших законов, их заведомыми и отъявленными противниками. Я придаю этому величайшую важность. Не стану отрицать, что считаю это преступление прямым оскорблением его величества.

— И к несчастью, милорд,- добавил я сухо,- прямым оскорблением еще одной высокопоставленной персоны, которую мы называть не станем.

— Если эти ваши слова содержат какой-то намек, должен сказать, что считаю их неприличными для верноподданного и, будь они сказаны публично, я был бы обязан принять их к сведению,- заявил он. — Мне кажется, вы не понимаете серьезности своего положения, не то вы поостереглись бы усугублять эту серьезность словами, бросающими тень на чистоту правосудия. Правосудие в этой стране и в моих недостойных руках не склоняется ни перед какими персонами.

— Вы приписываете мне, милорд, излишнюю самостоятельность речей. Я же всего лишь повторил то, о чем толкуют повсюду, то, что я слышал на своем пути везде и от людей самых разных мнений.

— Когда вы достигнете более благоразумного возраста, то поймете, что подобную болтовню не должно слушать, а уж тем паче повторять,- сказал лорд-адвокат.- Но я готов признать, что дурных намерений у вас не было. Этот вельможа, которого мы все почитаем и который, бесспорно, был больно ранен недавним варварством, вознесен слишком высоко, чтобы такие наветы могли его коснуться. Герцог Аргайльский — вы видите, я говорю с вами прямо — принимает это столь же близко к сердцу, как и я и как нас обоих обязывают наши судейские должности и служение его величеству. И могу только пожелать, чтобы все руки в этом дурном веке были бы столь же чисты от семейной мести. Но по воле случая жертвой своего долга пал Кэмпбелл — а кто усерднее Кэмпбеллов исполнял этот долг? Это говорю я, не Кэмпбелл. Но потому что глава этого славного дома — к выгоде для нас всех — возглавляет сейчас и коллегию юстиции, мелочные души и недовольные языки дали себе волю во всех кабаках страны, и оказывается, молодые джентльмены, вроде мистера Бальфура, настолько неразумны, что вторят им.- Начало своей речи он произнес как оратор в суде, после чего вернулся к тону хозяина дома.- Но в сторону все это. Теперь мне остается узнать, как поступить с вами.

— Я бы думал, что это мне предстоит узнать от вашей милости,- заметил я.

— Совершенно справедливо,- ответил лорд-адвокат.- Но видите ли, вы явились ко мне с отличной рекомендацией. Под этим письмом стоит подпись честного, ревностного вига,- сказал он, беря письмо и вновь кладя его на стол.- И (оставляя закон в стороне, мистер Бальфур) можно найти средство что-то уладить. Предупреждаю вас (предупреждаю заранее, чтобы вы соблюдали большую осторожность), что ваша судьба зависит только от меня. В подобном деле (говоря со всей верноподданнической почтительностью) я наделен большей властью, чем его королевское величество. И если я буду доволен вами — и, разумеется, удовлетворю свою совесть — во время дальнейшей нашей беседы, она может остаться между нами.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— Следующее, мистер Бальфур,- сказал он.- Если вы рассеете все мои сомнения, никому не нужно будет даже знать, что вы побывали у меня. Заметьте: я не посылаю за моим писцом.

Мне стало ясно, куда он клонит.

— Полагаю, о моем появлении здесь никому сообщать незачем, — сказал я.- Хотя не вижу, какая мне может быть от этого польза. Я не стыжусь того, что пришел сюда.

— И у вас нет для этого никаких причин,- сказал он ласково.- И пока еще (если вы будете осмотрительны) пугаться последствий вам тоже причины нет.

— С вашего разрешения, милорд,- сказал я,- испугать меня не так-то просто.

— Я отнюдь не хочу вас пугать,- ответил он.- Но начнем. И предупреждаю вас: отвечайте только на вопросы, которые я вам буду задавать, ничего сверх того не объясняя. От этого в значительной мере зависит ваше спасение. Бесспорно, мои полномочия велики, но и у них есть границы.

— Я попытаюсь следовать совету вашей милости,- сказал я.

Он положил на стол лист бумаги и озаглавил его.

— Вы, по-видимому, находились на дороге в Леттерморском лесу, когда был произведен роковой выстрел,- начал он.- Было ли это случайностью?

— Да, случайностью, — сказал я.

— Почему вы заговорили с Колином Кэмпбеллом? — продолжал он.

— Я спросил у него дорогу в Охарн,- ответил я и заметил, что записывать мои слова он не стал.

— Гм, верно,- сказал он.- Я запамятовал. И знаете, мистер Бальфур, на вашем месте я бы поменьше упоминал про ваши отношения с этими Стюартами. Это может осложнить ваше дело. Пока еще я не склонен видеть в них что-либо существенное.

— Мне казалось, милорд, что в подобном случае все обстоятельства равно существенны,- возразил я.

— Вы забываете, что мы сейчас судим этих Стюартов,- многозначительно ответил он.- Если нам когда-нибудь придется судить вас, все будет по-другому и я начну требовать ответа на те самые вопросы, которые пока готов оставить в стороне. Но вернемся к делу. Излагая обстоятельства происшедшего, мистер Мунго Кэмпбелл сообщил, что вы сразу же убежали вверх по склону. Зачем вы это сделали?

— Не сразу, милорд, и потому лишь, что я увидел убийцу.

— Значит, вы его видели?

— Так же ясно, как вижу вас.

— Вам он известен?

— Нет. Но я его узнаю.

— Следовательно, преследование ваше оказалось неудачным и вы его не настигли?

— Да.

— Он был один?

— Да, один.

— И больше никого вокруг не было?

— В соседней роще находился Алан Брек Стюарт.

Лорд-адвокат положил перо.

— Мне кажется, вы играете со мной в какую-то игру,- сказал он, — но, как вы не замедлите убедиться, такое развлечение может причинить вам немалый вред.

— Я стараюсь лишь следовать совету вашей милости и только отвечаю на вопросы,- возразил я.

— Будьте разумны и одумайтесь, пока есть время,- сказал он.- Я оказываю вам всемерную снисходительность, а вы, по-видимому, вовсе ее не цените, так что (если вы не поостережетесь) она может остаться втуне.

— Я очень ценю вашу снисходительность, но мне представляется, что произошла ошибка,- ответил я с запинкой, понимая, что наконец мы начали говорить как противники.- Я пришел сообщить вам сведения, которые, надеюсь, убедят вас, что Алан не принимал никакого участия в убийстве Гленура.

Лорд-адвокат, казалось, пребывал в нерешительности: он крепко сжал губы и глядел на меня сверкающими глазами, как рассерженный кот.

— Мистер Бальфур,- сказал он наконец,- настоятельно прошу заметить, что вы избираете путь, опасный для ваших интересов.

— Милорд,- ответил я,- в этом деле я столь же мало думаю о собственных интересах, как и ваша милость. Бог свидетель, у меня есть только одна цель: помочь свершиться правосудию, чтобы невинные не понесли кары. Если, стремясь к ней, я навлекаю на себя неудовольствие вашей милости, мне остается только терпеть, сколько хватит сил.

Тут он встал, зажег еще одну свечу и некоторое время пристально меня разглядывал. Я с удивлением увидел, каким серьезным и даже мрачным стало его лицо. Мне даже показалось, что оно побледнело.

— Вы либо очень простодушны, либо совсем наоборот, и я вижу, что мне придется кое-что сказать вам под секретом,- сказал он наконец.- Это политическое дело… Да-да, мистер Бальфур, хотим мы того или нет, но оно политическое! И я содрогаюсь при мысли, как много от него зависит. Едва ли мне нужно объяснять столь образованному юноше, что к политическому делу мы подходим совсем иначе, чем к уголовному. Salus populi suprema lex[1],- эта максима открывает путь для всяческих злоупотреблений, но она обладает силой, какую мы находим еще только в законах природы — иными словами, она имеет силу необходимости. С вашего разрешения, я растолкую вам подробнее. Вы хотите, чтобы я поверил…

— Прошу прощения, милорд, но я хочу, чтобы вы поверили только тому, что я сумею доказать,- перебил я.

— Ах, мой юный джентльмен, — сказал он,- не будьте столь прямолинейны и позвольте человеку, который, по меньшей мере, вам в отцы годится, выразить с помощью собственного скудного красноречия собственные убогие мысли, даже если они, к несчастью, не совпадают с мыслями мистера Бальфура. Вы хотите, чтобы я поверил в невинность Брека. Мне это представляется не особо важным, тем более что мы его не поймали. Но вопрос о невиновности Брека касается не его одного. Признание ее уничтожит все предпосылки обвинения, которое мы готовим против еще одного, совершенно иного преступника. Человека, закореневшего в измене, уже дважды восстававшего с оружием в руках против своего государя и уже дважды прощенного — сеятеля крамолы и (независимо от того, кто именно стрелял) несомненного вдохновителя этого преступления. Мне незачем объяснять вам, что я говорю о Джеймсе Стюарте.

— А я могу лишь бесхитростно ответить, что я пришел сюда, чтобы частным образом доказать вашей милости невинность Алана и Джеймса, и что я готов подтвердить ее показаниями на суде,- сказал я.

— На это я отвечу вам столь же бесхитростно, мистер Бальфур,- сказал он,- что в таком случае я не вызову вас для дачи показаний, и желал бы, чтобы вы вообще больше об этом никому не говорили.

— Вы вершитель правосудия в этой стране,- вскричал я,- и вы предлагаете мне совершить преступление!

— Я человек, обеими руками оберегающий интересы этой страны,- ответил он,- и я говорю вам о политической необходимости. Патриотизм не всегда согласуется с формальными требованиями морали. Полагаю, вас это должно радовать, как залог и вашего спасения. Факты свидетельствуют против вас, и если я все-таки пытаюсь выручить вас из весьма опасного положения, то отчасти, разумеется, потому, что я отдаю должное вашей честности, которую вы доказали, придя сюда, а также ради письма Пилрига, но главное — потому что в этом деле на первое место я ставлю свой политический долг, а служебный — на второе. По той же причине — повторяю вам столь же откровенно — мне не нужны ваши показания.

— Мне не хотелось бы создать у вас впечатление, будто я пытаюсь грозить, когда просто изложу суть нашего положения,- сказал я.- Но если вашей милости мои показания не нужны, мне кажется, другая сторона будет в восторге заручиться ими.

Престонгрейндж снова встал и начал прохаживаться по комнате.

— Вы все-таки не настолько юны,- сказал он,- чтобы не помнить сорок пятый год и как его события потрясли страну. Пилриг пишет, что вы верны церкви и государству. А кто спас их в тот роковой год? Я говорю не про его королевское высочество с его шомполами, хотя тогда они и оказались весьма полезными. Но страна была спасена и сражение выиграно еще до того, как Камберленд подошел к Друммосси. Так кто же спас ее? Я повторяю: кто спас протестантскую религию и все здание наших гражданских установлений? Во-первых, покойный лорд-президент Каллоден: он показал себя достойным имени мужчины и не получил никакой благодарности,- так и я, которого вы видите перед собой, напрягаю все силы на той же службе, не ожидая иной награды, кроме сознания выполненного долга. Кто еще, кроме лорда-президента? Вы знаете ответ не хуже меня. Он служит пищей для сплетен, которые подхватили и вы, за что я попенял вам в начале нашей беседы. Герцог и великий клан Кэмпбеллов. И вот теперь Кэмпбелл гнусно убит, да еще на королевской службе. И герцог, и я — мы горцы, но горцы цивилизованные, чего нельзя сказать об огромном большинстве наших родичей и членов наших кланов. Они по-прежнему сохраняют добродетели и пороки дикарей. Они все еще варвары, как эти Стюарты, но только Кэмпбеллы были варварами, сражавшимися за правое дело, а Стюарты — варварами, сражавшимися за неправое. Так будьте судьей. Кэмпбеллы жаждут отмщения. Если их ожидания будут обмануты — если Джеймс Стюарт избежит кары,- Кэмпбеллы этого так не оставят. Значит, начнутся волнения в горных краях, которые вовсе не замирены и не разоружены. Попытка разоружить их свелась к фарсу…

— Тут вы совершенно правы,- заметил я.

— Волнения в горных краях послужат сигналом нашему старому врагу, не спускающему с нас глаз,- продолжал лорд-адвокат, назидательно взмахивая пальцем при каждом шаге.- И поверьте мне, может вновь повториться сорок пятый, только Кэмпбеллы будут теперь на другой стороне. Чтобы спасти жизнь этого Стюарта — жизнь, которой закон уже не раз должен был его лишить за многое другое,- вы готовы ввергнуть свою страну в войну, поставить под угрозу веру своих отцов и подвергнуть опасности жизнь и имущество скольких тысяч ни в чем не повинных людей?.. Вот какие соображения влияют на меня, мистер Бальфур, и надеюсь, они повлияют и на вас, человека, почитающего свою страну, благое правительство и истинную веру.

— Вы откровенны со мной, и я вам за это благодарен,- сказал я.- И попытаюсь отплатить вам такой же откровенностью. Я верю, что ваша политика разумна. Я верю, что на вашу милость возложен великий долг, я верю, что вы смирили перед ним свою совесть, когда приносили присягу, вступая в свою высокую должность. Но мною, простым человеком да еще только-только расставшимся с отрочеством, руководят и самые простые понятия о долге. Я способен думать только о бедняге, которому безвинно угрожает позорная казнь, и еще о воплях и рыданиях его жены, непрестанно звучащих в моих ушах. А что за ними — я видеть не способен. Так уж я создан. Если стране суждено погибнуть, она погибнет. А я молю господа, если действую в упрямой слепоте, просветить меня, пока не поздно.

Он выслушал меня, застыв на месте, и продолжал стоять так еще некоторое время.

— Вот нежданная помеха! — сказал он вслух, но самому себе.

— И как ваша милость думает распорядиться со мной? — спросил я.

— Если бы я пожелал,- сказал он,- вы понимаете, что спать вам пришлось бы в тюрьме?

— Милорд,- ответил я,- мне доводилось спать в местах и похуже.

— Ну что же, мой милый,- сказал он,- в одном наш разговор меня убедил — в том, что я могу положиться на ваше слово. Поклянитесь честью сохранить в тайне не только то, что произошло сегодня вечером, но и обстоятельства аппинского дела, и я отпущу вас на все четыре стороны.

— Я дам слово до завтра или другого ближайшего дня, который вам будет благоугодно назначить,- ответил я.- Мне не хочется показаться излишне хитрым, но если я дам такое обещание без оговорки, ваша милость добьется своей цели.

— Я вовсе не думал поймать вас в ловушку,- возразил он.

— В этом я не сомневаюсь,- сказал я.

— Дайте подумать,- продолжал он.- Завтра воскресенье. Приходите ко мне в восемь часов утра в понедельник и дайте мне свое обещание на этот срок.

— С большой охотой, милорд,- ответил я.- А касательно того, что я слышал от вас, даю вам слово молчать до тех пор, пока господу будет благоугодно продлять ваши дни.

— Заметьте,- сказал он затем,- я не прибегал к угрозам.

— Это свидетельствует о благородстве вашей милости,- ответил я.- Однако я не настолько туп, чтобы не угадать суть не произнесенных вами угроз.

— Ну, позвольте пожелать вам доброй ночи,- закончил он.- Надеюсь, вы будете спать спокойно, хотя мне вряд ли это удастся.

Вздохнув, он взял свечу и проводил меня до входной двери.

Глава 5
В ДОМЕ ЛОРДА-АДВОКАТА

На следующий день, двадцать седьмого августа, в воскресенье, мне наконец выпал долгожданный случай послушать прославленных эдинбургских проповедников, которых я давно знал по рассказам мистера Кэмпбелла. Увы! С тем же успехом я мог бы слушать проповедь самого почтенного мистера Кэмпбелла в Эссендине! Мои мысли упорно возвращались к разговору с Престонгрейнджем, и я не мог сосредоточить внимание ни на чем другом. И рассуждения служителей божьих произвели на меня куда меньше впечатления, чем зрелище прихожан, переполнявших церкви, словно публика — театр (насколько я его себе представлял) или же (что в тогдашнем моем настроении было мне ближе) зал суда. Особенно поразила меня трехъярусная галерея Западной церкви, куда я направился в тщетной надежде увидеть мисс Драммонд.

В понедельник я впервые побывал у цирюльника и остался очень доволен результатами, а оттуда направился к лорду-адвокату. Вновь у его дверей ярким пятном краснели солдатские мундиры. Я оглянулся, ища взглядом мисс Драммонд и ее служителей, но нигде их не увидел. Однако едва меня проводили в кабинет, а вернее, в приемную, где мне пришлось провести в субботу столько тягостных часов, как я увидел в углу высокую фигуру Джеймса Мора. Его, казалось, снедала мучительная тревога, он непрестанно шевелил ногами и руками, а взгляд его без конца шарил по стенам небольшой комнаты, так что я тотчас с жалостью вспомнил о его тяжком положении. Наверное, это чувство, а также горячий интерес, который продолжала вызывать во мне его дочь, толкнули меня заговорить с ним.

— Позвольте пожелать вам доброго утра, сударь,- сказал я.

— Доброе утро и вам, сударь,- ответил он.

— Вам назначил прийти сюда Престонгрейндж? — спросил я.

— Да, сударь, и от души желаю, чтобы ваше дело к нему было более приятно,- последовал ответ.

— Надеюсь, что ваше займет немного времени, так как, вероятно, ваша очередь будет первой.

— Последней, сударь,- сказал он, пожимая плечами.- Так было не всегда, но времена меняются. Да, все было по-иному, когда в этих ножнах покоилась шпага, молодой человек, и добродетелям солдата было чем себя подкрепить.

Он хмыкнул на манер горцев, и это почему-то меня раздражило.

— Насколько мне известно, мистер Макгрегор,- сказал я,- важнее всего солдату хранить молчание и первая из его добродетелей — никогда не жаловаться.

— Вам известно мое имя, как я вижу! — И он поклонился мне, скрестив руки на груди.- Хотя сам я им пользоваться не могу. Но людям говорить не закажешь. Слишком часто я показывал свое лицо и называл свое имя назло моим врагам. И мне не следует удивляться, что и то и другое известно многим, кого сам я не знаю.

— Мое имя вы не знаете, сударь, да и мало кому оно знакомо,- сказал я.- Но если вы пожелаете его узнать, то я зовусь Бальфур.

— Прекрасное имя, — отозвался он учтиво,- и носят его многие превосходные люди. Мне приходит на память, что в сорок пятом году лекарем в моем отряде был молодой джентльмен, которого звали так же.

— Полагаю, это был брат Бальфура из Бейта,- заметил я, так как сообразил, о ком шла речь.

— Он самый, сударь,- сказал Джеймс Мор.- И раз я был собратом по оружию вашего родича, вы позволите мне пожать вам руку.

Он долго, ласково пожимал мне руку, одаряя меня улыбками, словно близкого родственника, обретенного после долгой разлуки.

— А! — сказал он.- С тех пор как мы с вашим кузеном слышали свист ядер, времена сильно изменились.

— В родстве я с ним в самом дальнем,- ответил я сухо.- И должен объяснить вам, что ни разу в жизни его не видел.

— Какая разница! — заметил он.- Вы же сами… не думаю, что вы взялись тогда за оружие, сударь. Я не вспоминаю вашего лица, а оно не из тех, которые легко забываются.

— В том году, который вы имеете в виду, мистер Макгрегор, меня награждали оплеухами в приходской школе,- сказал я.

— Вы так молоды! — вскричал он.- Тогда вам не понять, что значит для меня эта встреча. В час беды и в доме моего врага встретить родича старинного собрата по оружию! Это вливает в меня мужество, мистер Бальфур, точно пение шотландской волынки! Сударь, многие из нас с грустью оглядываются на прошлое, а некоторые даже со слезами. Я жил в родном краю, как король. Мне достаточно было моей шпаги, моих гор и верности моих друзей и родичей. Теперь я заключен в смрадной темнице. И знаете ли, мистер Бальфур? — продолжал он, беря меня за локоть и прохаживаясь со мной по комнате.- Знаете ли вы, что я лишен всего, даже самого необходимого? В неутолимой злобе мои враги конфисковали все мое имущество. Как вам известно, сударь, я ввергнут в узилище по ложному обвинению, хотя я чист, как вы сами.

Они не осмеливаются предать меня суду, а тем временем я пребываю нагим в темнице. Вот если бы я встретился здесь с вашим кузеном или его братом Бейтом! Я знаю, что оба они с радостью предложили бы мне помощь. Но к относительно малознакомому человеку вроде вас…

Мне тягостно повторять тут, как он продолжал клянчить, а я отвечал коротко и сухо. Иногда я с трудом удерживался от желания заткнуть ему рот горстью мелочи. Но то ли из-за стыда, то ли из-за гордости, то ли ради самого себя, то ли ради Катрионы — то ли потому, что я счел отца недостойным дочери, то ли потому, что я сразу почувствовал всю глубину его фальши,- я не мог заставить себя опустить руку в карман. И я все еще выслушивал улещивания и похвальбу, все еще вынужден был ходить (три шага — и назад, три шага — и назад) по этой тесной комнате, резкими ответами весьма раздражив, хотя и не обескуражив этого попрошайку, когда на пороге появился Престонгрейндж и провел меня любезно к себе.

— Я некоторое время буду занят,- сказал он,- и, чтобы вы не скучали, хочу представить вас трем моим красавицам дочкам, о которых вы, быть может, слышали, потому что они, мне кажется, знамениты более своего родителя. Вот сюда, пожалуйста.

Он отвел меня наверх в еще одну длинную комнату, где за пяльцами сидела высохшая пожилая дама, а у окна стояли три самые красивые (как мне показалось) девицы в Шотландии.

— Это мой новый друг мистер Бальфур,- сказал он, придерживая меня за локоть.- Дэвид, позвольте представить вас моей сестре мисс Грант, которая по своей доброте ведет мой дом. А это,- продолжал он, повернувшись к трем барышням,- это три мои дочки-красотки. Ответьте-ка на простой вопрос, мистер Дэви: которая из трех краше остальных? Бьюсь об заклад, у него не хватит смелости повторить ответ честного Алана Рамсея!

Все три девицы, а также старушка мисс Грант, осыпали его упреками за эту шутку, которая (так как я был знаком со стихами, им упомянутыми) вызвала краску стыда на моих щеках. Мне казалось непростительным, что отец позволил себе подобный намек в присутствии дочерей, и меня поразило, что, и пеняя ему (во всяком случае, делая вид, что пеняют), эти барышни смеялись!

Под их смех Престонгрейндж удалился, оставив меня, точно вытащенную из воды рыбу, в обществе, совсем мне не подходящем. Теперь, вспоминая дальнейшее, я не могу отрицать, что вел себя дурак дураком и барышни, надо отдать им справедливость, доказали свою благовоспитанность, снося мое присутствие с таким терпением. Тетушка, правда, низко склонялась над пяльцами и лишь изредка с улыбкой поднимала от них глаза, но девицы, и особенно старшая — кстати, самая из них красивая,- осыпали меня любезностями, а я не умел ответить им тем же. Напрасно я напоминал себе, что обладаю не только имением, но и некоторыми достоинствами, а потому вовсе не должен испытывать смущение перед этими плутовками: старшая была почти моей ровесницей и все трое, конечно же, много уступали мне в образовании. Но никакие рассуждения ничего не меняли, и временами я краснел при мысли, что в этот день впервые побрился.

Несмотря на все их усилия, беседа то и дело прерывалась, а потому старшая барышня, сжалившись над моей неловкостью, села за клавесин и некоторое время для моего развлечения прекрасно играла и пела как в шотландском стиле, так и в итальянском. Я почувствовал себя непринужденнее и, вспомнив песню Алана, которой он научил меня, когда мы прятались в лощине неподалеку от Карридена, настолько осмелел, что насвистел несколько тактов и спросил, не знает ли она этой мелодии.

Барышня покачала головой.

— Ни одной этой ноты я в жизни не слыхала,- сказала она.- Насвистите ее всю. А теперь еще раз,- приказала она, когда я исполнил ее просьбу.

Затем она подобрала мелодию на клавесине и принялась петь со страшнейшим горским акцентом и с насмешливой улыбкой:

Все то, что насвистели вы.
Иль не сыграла я преточно?

Как видите,- продолжала она затем,- я и стихи умею сочинять, только они получаются без рифмы.

После чего вновь запела:

Я мисс Грант, дщерь лорда-адвоката,
Вы Дэвид Бальфур, коль не ошибаюсь.

Я выразил ей свое удивление ее талантам.

— А как называется эта песенка? — спросила она.

— Настоящего ее названия я не знаю,- ответил я.- Для меня она просто «Песня Алана».

Барышня посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

— Я буду ее называть «Песня Дэвида». Хотя, если ваш библейский тезка играл Саулу что-нибудь хоть немного на нее похожее, не приходится удивляться, что царю его музыка помогла так мало. Уж очень ваша песня печальна. А ваше название мне не нравится и, если вы захотите услышать ее еще раз, придется вам назвать ее по-новому.

Сказано это было столь многозначительно, что у меня екнуло сердце.

— Почему же, мисс Грант? — спросил я.

— Да ведь если вас когда-нибудь повесят,- ответила она,- я непременно переложу вашу предсмертную речь и исповедь на эту мелодию и спою их.

Я уже не сомневался, что она в какой-то мере знает мою историю и про нависшую надо мной опасность. Но откуда и насколько подробно, догадаться было уже труднее. Совершенно очевидно, ей было известно, что имя «Алан» таит в себе угрозу, и она таким способом предупредила меня, чтобы я воздерживался от его упоминания. И столь же очевидно ей было известно, что меня подозревают в каком-то преступлении. Далее я заключил, что безжалостность ее последних слов (после которых она тотчас заиграла очень громко и бурно) должна была положить конец этому разговору. Я стоял возле нее, делая вид, будто восхищенно слушаю, а на самом деле погрузившись в собственные мысли. В дальнейшем я не раз убеждался в любви этой барышни к загадочности, и бесспорно, эта первая наша с ней беседа представлялась мне непостижимой загадкой. Много времени спустя я, правда, узнал, что воскресенье не было потрачено напрасно: отыскали банковского рассыльного, допросили его и узнали таким образом про мой визит к Чарлзу Стюарту и сделали из этого вывод, что я тесно связан с Джеймсом и Аланом, а с последним, скорее всего, нахожусь в деятельной переписке. Чем и объясняется прозрачный намек, сделанный мне за клавесином.

Пока она еще играла, одна из младших барышень, стоявшая у окна, вдруг позвала сестер:

— Идите сюда! Снова Сероглазка!

Остальные поспешили к окну и принялись выглядывать наружу, мешая друг другу. Окно находилось в углу комнаты над входной дверью, и из него был виден почти весь переулок.

— Мистер Бальфур! — воскликнули они хором.- Что же вы? Посмотрите! Такая красавица! Последние дни она постоянно стоит у начала переулка и всегда с какими-то оборванными горцами, но тем не менее видно, что она благородного рода.

Мне можно было и не смотреть. И я ограничился одним взглядом, боясь, что она увидит, как я смотрю на нее сверху вниз из комнаты, где только что звучала музыка, а она томится снаружи, и ее отец, быть может, в слезах молит сейчас сохранить ему жизнь, я же совсем недавно отказал ему в просьбах. Но и этого взгляда оказалось достаточно, чтобы ко мне вернулась уверенность в себе, а робость перед барышнями поубавилась. Они были красивы, спорить тут не приходилось, но Катриона была прекрасна и вся точно светилась изнутри, как пылающий уголь. И если с ними я чувствовал себя приниженным, она меня возвышала. Я помнил, как легко и свободно разговаривал с ней. Если в присутствии этих красавиц язык переставал мне повиноваться, возможно, тут была и их вина. Мое смущение понемногу проходило, и я находил облегчение, начиная подмечать смешное. И когда тетушка улыбалась мне над своим вышиванием, а три сестры умилялись на меня, точно на младенца,- причем на их лицах было написано: «Так велел папенька»,- у меня доставало смелости и самому улыбнуться.

Вскоре вернулся папенька — все тот же обходительный, благодушный, любезный человек.

— Ну, а теперь, девочки,- сказал он,- я должен увести мистера Бальфура, но надеюсь, вы сумели убедить его вновь появляться там, где я всегда буду рад его найти.

После чего каждая сказала мне на прощание несколько приятных слов, и лорд-адвокат увел меня.

Если это знакомство с его семьей должно было смягчить мое упорство, его расчеты потерпели полную неудачу. У меня хватило ума понять, какую жалкую фигуру я из себя представлял, и мне было ясно, что девицы перестали сдерживать зевоту, едва моя прямая как доска спина исчезла за дверью. Я почувствовал, как мало во мне нежности и изящества, и жаждал возможности показать, что зато мне хватает иных качеств — суровых и опасных.

Что же, моему желанию предстояло исполниться, так как ожидала меня совсем иная сцена.

Глава 6
УМКВАЙЛ, БЫЛОЙ ВЛАДЕЛЕЦ ЛАВЕТА

В кабинете Престонгрейнджа нас ожидал человек, к которому я с первого взгляда проникся тем отвращением, какое вызывают у нас хорьки или уховертки. Он был на редкость уродлив, но имел вид благородного джентльмена. Манеры у него были сдержанные, что не мешало внезапным вспышкам и припадкам злобы, а негромкий голос, когда он того желал, вдруг становился пронзительным и угрожающим.

Лорд-адвокат представил нас друг другу непринужденно, дружески.

— Вот, Фрэзер,- сказал он,- мистер Бальфур, о котором мы говорили. Мистер Дэвид, это мистер Саймон Фрэзер, которого мы прежде величали иначе, но это уже старая песня.

С этими словами он отошел к книжным полкам и, остановившись в дальнем конце комнаты, начал листать пухлый томик.

Таким образом я остался, по сути, наедине с человеком, встречи с которым никак не ждал. Слова лорда-адвоката можно было истолковать только одним образом: я видел перед собой бывшего владельца Лавета и главу великого клана Фрэзеров. Я знал, что он со своими людьми участвовал в восстании. Я знал, что за это преступление его отец — старый лорд, серый горный лис — поплатился головой на эшафоте, а родовые земли и титул были у них отняты. Я не мог понять, что он делает в доме Гранта. Мне и в голову не пришло, что он облекся в мантию законника, отрекся от своих прежних убеждений и теперь, заискивая перед правительством, согласился взять на себя обязанности обвинителя в аппинском убийстве.

— Итак, мистер Бальфур,- начал он,- как прикажете понимать то, что мне о вас говорили?

— Я не могу судить заранее,- ответил я,- но если источник ваших сведений лорд-адвокат, он полностью осведомлен о моем мнении.

— Должен предупредить вас, что я веду аппинское дело,- продолжал он.- Как помощник Престонгрейнджа. И, внимательно изучив предварительные допросы, могу заверить вас, что мнение ваше ошибочно. Вина Брека несомненна, и вашего признания, что вы видели его на холме в тот самый час, достаточно, чтобы его повесить.

— Но позволительно ли вешать его, не поймав? — заметил я.- А в остальном я охотно предоставляю вам полагаться на ваши умозаключения.

— Герцог обо всем осведомлен,- продолжал он.- Я только что от его светлости, и он поставил меня в известность о своих намерениях с откровенностью и свободой истинного вельможи. Он упомянул ваше имя, мистер Бальфур, и заранее выразил свою благодарность на тот случай, если вы позволите руководить собой тем, кто понимает ваши интересы и интересы страны намного лучше вас самих. А слово «благодарность» в этих устах — не пустой звук, experto crede[2]. Полагаю, мое имя, имя моего клана вам что-то говорит и вам известен проклятый пример и прискорбный конец моего покойного отца, не говоря уж о собственных моих ошибках. Так вот: я принес повинную благородному герцогу, он замолвил за меня слово нашему общему другу Престонгрейнджу, и вот я снова в седле, и на меня частично возложена обязанность собрать обвинения против врагов короля Георга и покарать последнее дерзкое и наглое оскорбление его величества.

— Без сомнения, весьма достойное положение для сына вашего отца,- сказал я.

Его жидковатые брови вздернулись.

— Мне кажется, вам благоугодно испробовать фигуру иронии,- сказал он.- Но я тут по велению долга, для того, чтобы добросовестно исполнить возложенное на меня поручение, и вы тщетно будете стараться помешать мне. Позвольте, однако, сказать вам, что решительному честолюбивому юноше вроде вас толчок вверх в начале карьеры принесет больше пользы, чем десять лет скучных стараний на нижних ступенях лестницы. А толчок этот вас ждет, если вы пожелаете. Выбирайте себе карьеру, и герцог будет следить за вами с отцовской заботливостью.

— Боюсь, я лишен сыновнего послушания,- ответил я.

— Неужели вы правда верите, сэр, что кто-нибудь допустит, чтобы вся политика страны полетела кувырком из-за дурно воспитанного мальчишки? — воскликнул он.- Это дело — пробный камень, и все, кто надеется на будущее благополучие, должны внести свою лепту. Поглядите на меня! Или вы думаете, что я ради удовольствия принял завидную должность обвинителя человека, с которым сражался бок о бок? Но у меня не оставалось выбора.

— Мне кажется, сэр, вы лишились выбора, когда приняли участие в этом противоестественном восстании,- заметил я.- К счастью, я нахожусь в ином положении. Я верный подданный и могу посмотреть в лицо герцога и короля Георга без трепета.

— Ах вот как, сударь! — воскликнул он.- Позвольте указать вам, что вы глубоко заблуждаетесь. Престонгрейндж до cиx пор был (как я от него понял) настолько учтив, что не оспаривал ваши утверждения. Но не думайте, что они не вызывают сильнейших подозрений. Вы утверждаете, что невинны. Мой дорогой сэр, факты свидетельствуют, что вы виновны.

— Я дождался вас здесь! — ответил я.

— Показания Мунго Кэмпбелла, ваше бегство после убийства, то, что вы столько времени скрывались… Мой милый юноша! — сказал мистер Саймон.- Этих доказательств достаточно, чтобы повесить быка, а не только какого-то мистера Дэвида Бальфура! Я буду участвовать в судебном разбирательстве, я буду говорить громко — совсем не так, как сегодня,- и уже не для того, чтобы оказать вам услугу, как бы мало вы ее ни ценили. А, побледнели! — вскричал он.- Я нашел-таки ключ к вашему непокорному сердцу. Вы побелели, мистер Дэвид, глаза у вас заслезились! Могила и виселица оказались ближе к вам, чем вы думали!

— Я готов признаться в естественной слабости,- сказал я.- И не вижу в ней ничего позорного. Позор…

— Позор ждет вас на виселице! — перебил он.

— И я лишь уравняюсь с милордом вашим батюшкой! — ответил я.

— A-а! Только ничего подобного, — продолжал он.- Вы еще не разобрались в сути дела. Мой отец понес кару, участвуя в великих событиях, вмешиваясь в дела монархов. А вас вздернут за грязное убийство ради медных грошей. Вы сыграли в нем роль предателя, задержав жертву разговором. Ваши сообщники — шайка оборванных горцев. И можно доказать, мой благородный мистер Бальфур,- можно доказать, как и будет доказано, уж поверьте мне, кто участвует в этом! Можно доказать и будет доказано, что вам за это заплатили. Я уже вижу, какими взглядами начнут обмениваться присутствующие в суде, когда я изложу мои обвинения и выяснится, что вы, человек образованный, позволили совратить себя и приняли участие в этом деле за старую одежду, бутылку горской водки и за три шиллинга пять пенсов и полпенни медными монетами.

В этих словах было зерно правды, и я почувствовал себя так, словно меня сшибли с ног ударом кулака: одежда, бутылка коньяка и три шиллинга пять пенсов с полпенсом мелочью — это было почти все, с чем Алан и я ушли из Охарна… Значит, кто-то из людей Джеймса не выдержал допросов в тюрьме.

— Как видите, я знаю больше, чем вы думали! — продолжал он с торжеством в голосе.- А что касается дальнейших доказательств, великий мистер Дэвид, не надейтесь, что правительству Великобритании и Ирландии будет трудно их получить. У нас здесь в тюрьме сидят люди, которые головой поклянутся в том, в чем мы предложим им поклясться,- в чем я предложу им поклясться, если вам так больше нравится. И вы легко можете представить себе, какая слава вас ждет, если вы выберете смерть. С одной стороны — жизнь, вино, женщины и покровительство герцога, с другой — петля на шею, виселица, на которой будет болтаться ваш скелет, и гнуснейшая, подлейшая история, какие только рассказывались о наемных убийцах, как напоминание для всех ваших будущих однофамильцев. И взгляните сюда! — закричал он пронзительно.- Взгляните вот на эту бумагу, которую я достаю из кармана. Взгляните на стоящую в ней фамилию. Это фамилия великого Дэвида, если не ошибаюсь. И чернила еще не просохли. Вы догадываетесь, что это? Приказ о вашем аресте. И мне стоит только дотронуться вот до этого колокольчика у меня под рукой, чтобы он был приведен в исполнение немедленно. А когда по этому приказу вы окажетесь в Толбуте, то вам останется уповать лишь на бога, ибо жребий будет брошен!

Не стану отрицать, что подобная низость ввергла меня в ужас, что при мысли о неотвратимости уготованной мне мерзкой судьбы меня объял страх. Мистер Саймон уже указал со злорадством на мою бледность. И полагаю, мои щеки цветом напоминали мою рубашку, а мой голос дрожал.

— Я взываю к джентльмену в этой комнате! — вскричал я.- И отдаю в его руки свою жизнь и честь.

Престонгрейндж захлопнул книгу.

— Я вас предупреждал, Саймон,- сказал он.- Вы разыграли свои карты с большим мастерством и проиграли. Мистер Дэвид,- повернулся он ко мне,- прошу вас поверить, что вы подверглись этому испытанию не по моей воле. Мне хотелось бы, чтобы вы поняли, как я рад, что вы вышли из него с такой честью. Кстати, хотя вы сейчас это вряд ли понимаете, но тем самым вы оказали небольшую услугу и мне. Если бы нашему общему другу удалось преуспеть в том, в чем вчера я потерпел неудачу, пришлось бы заключить, что он лучше меня понимает людей и что вообще, быть может, нам следовало бы поменяться положением — мистеру Саймону и мне. А я знаю, что наш друг Саймон честолюбив,- добавил он, легонько хлопнув Фрэзера по плечу.- Ну, этот спектакль окончен. Вы можете рассчитывать на мое уважение, и какое бы решение мы ни приняли по этому злополучному делу, я позабочусь, чтобы вы были ограждены, елико возможно.

Лучших слов я не желал бы услышать, а кроме того, нетрудно было заметить, что эти двое моих преследователей питали друг к другу отнюдь не дружеские чувства, если не сказать — открытую неприязнь. Тем не менее я не сомневался, что наш разговор был подготовлен, а может быть, и отрепетирован с обоюдного их согласия.

Мне оставалось только заключить, что мои противники пытаются взять надо мной верх всеми способами, и теперь, когда убеждения, лесть и угрозы остались равно тщетными, я невольно задумался над тем, к чему они прибегнут в дальнейшем. В глазах у меня все еще мутилось, а колени мои подгибались из-за только что перенесенной тревоги, и я сумел лишь, запинаясь, повторить примерно то же:

— Я отдаю свою жизнь и честь в ваши руки.

— Ну-ну,- сказал он мягко,- мы постараемся спасти их. А пока вернемся к менее крутым мерам. Вы не должны затаивать обиды на моего друга мистера Саймона, который лишь выполнял свой долг. И даже если вы сердиты на меня за то, что я словно бы поддерживал его, мне не хотелось бы, чтобы вы перенесли это чувство на ни в чем не повинных членов моей семьи. Они будут очень рады продолжить знакомство с вами, и я не могу допустить, чтобы мои девочки были обмануты в своих ожиданиях. Завтра они отправляются на прогулку в парке Хоуп, где, я убежден, следует побывать и вам. Сначала загляните ко мне, так как, возможно, нам нужно будет поговорить с глазу на глаз, а затем вы отправитесь в парк под призором моих барышень. Пока же вновь обещайте мпе молчать.

Конечно, мне следовало бы наотрез отказаться, но, признаюсь, я совершенно утратил способность размышлять, послушно дал требуемое слово, откланялся уж не знаю как, а когда вновь очутился в переулке и дверь за мной захлопнулась, прислонился к стене, утирая лицо. Жуткий призрак мистера Саймона (таким он представлялся мне) витал перед моим мысленным взором, как продолжают отдаваться в ушах уже затихшие раскаты внезапного громового удара. Рассказы о его отце, о собственном его коварстве и бесчисленных предательствах — все, что мне доводилось слышать или читать, всплыли в моей памяти, сливаясь с впечатлением от моей с ним беседы. Вновь и вновь я поражался гнусности и хитроумию клеветы, какой он намеревался очернить меня. Казалось, мне уготована участь воров на виселице у Ли-Уок. Двое взрослых мужчин силой отняли у ребенка жалкую мелочь — что может быть недостойнее и подлее? Но преступление, в котором намеревался обвинить меня перед судом Саймон Фрэзер, по трусливости и омерзительности ничуть не уступало этому.

От размышлений меня отвлекли голоса ливрейных слуг Престонгрейнджа у его дверей.

— Отнеси-ка эту записку капитану, да побыстрее,- сказал один.

— Чтобы к нему опять привели горного разбойника? — спросил второй.

— Как будто так,- ответил первый. — Они с Саймоном его требуют.

— Престонгрейндж свихнулся, не иначе,- сказал второй.- Скоро Джеймс Мор будет у него дневать и ночевать.

— Ну да это не наше с тобой дело,- заключил первый и вернулся в дом, а его товарищ отправился выполнять поручение.

Хуже ничего придумать было нельзя. Не успел я уйти, а они уже посылают за Джеймсом Мором, на которого, решил я, и намекал мистер Саймон, говоря, что у них в тюрьме есть люди, готовые купить себе жизнь любой ценой. Кожа у меня на голове под волосами стянулась, и тут же кровь прилила к моему сердцу при мысли о Катрионе. Бедняжка! Ее отец подлежал виселице за деяния, оправдывать которые было невозможно. Но еще горше было то, что для спасения четырех четвертей своего тела он с готовностью принял бы несмываемый позор мерзейшего и трусливейшего из убийств — убийства через лжесвидетельство. В довершение же нашего злополучия в жертвы ему избрали меня.

Быстрым шагом я направился, сам не знаю куда, гонимый желанием двигаться, вдыхать чистый воздух и видеть вокруг поля и луга.

Глава 7
Я НАРУШАЮ ЧЕСТНОЕ СЛОВО

Я вышел — клянусь, даже не заметив, каким образом,- на Лонг-Дайкс. Этот проселок огибает город с севера, и мне открылся вид на всю его черную длину от замка на обрыве — на непрерывную зубчатую линию шпилей, чердачных окон и дымящихся печных труб. Я глядел на город, и сердце у меня словно хотело выскочить из груди. Моя юность, как я уже рассказывал, приучила меня к опасностям. Но опасность, с которой я столкнулся этим утром в стенах города, слывущих надежным приютом, потрясла меня до глубины души. Рабство, кораблекрушение, холодная сталь и пули — все это грозило мне гибелью, но я держался с честью. Однако угрозы, крывшиеся в пронзительном голосе и толстом лице Саймона — или лорда Лавета,- внушали мне необоримый страх.

Я сел среди камышей у воды, намочил руки и увлажнил виски. Я бы тут же отказался от своего безрассудного намерения, если бы мог при этом сохранить хоть каплю самоуважения. Но (назовите это храбростью или трусостью, хотя, на мой взгляд, тут было и то и другое) я решил, что зашел слишком далеко, чтобы идти на попятный. Я сумел противостоять этим двоим и собирался действовать так же и далее. Будь что будет, но я не отступлю от данного слова.

Уверившись в твердости своего духа, я несколько ободрился, но не слишком. В сердце у меня осталась ледышка, и жизнь представлялась столь мрачной, что мне стало жаль всех, кому она выпала на долю. Но особенную жалость вызывали у меня двое. Во-первых, я сам — без друзей, окруженный со всех сторон опасностями. И во-вторых, дочь Джеймса Мора. Я видел ее совсем недолго, но составил о ней окончательное мнение. Я решил, что она полна истинного благородства, я решил, что она принадлежит к тем, кто предпочитает смерть позору. А в эту самую минуту, если мои подозрения верны, ее отец торгуется, рассчитывая спасти свою бесчестную жизнь в обмен на мою. Мне казалось, что это как-то связывает меня с ней. До сих пор было лишь мимолетное уличное знакомство, хотя и странно дорогое для меня. Теперь же она представилась мне почти родственницей — дочерью моего кровного врага, я мог бы даже сказать — моего убийцы. И я подумал, как тяжко, что меня все мои дни гонят и преследуют за дела других, и для себя я не могу обрести никакой радости. Когда позволяли мои заботы, я ел и находил постель для ночлега, но больше мне никакого толку от моего богатства не было. Если мне предстоит виселица, мои дни сочтены, если же мне суждено ее избегнуть, возможно, прежде, чем дням этим будет положен предел, они успеют показаться мне нестерпимо длинными. Внезапно в моей памяти всплыло ее лицо — такое, каким я увидел его впервые, ее полуоткрытые губы. У меня защемило сердце, но ноги вдруг налились силой, и я решительно направился в сторону Дина. Если завтра меня ждет петля — а вполне вероятно, что я уже эту ночь проведу в темнице,- то пусть я еще раз услышу голос Катрионы и поговорю с ней.

Энергичные движения и мысли о том, куда я иду, еще больше меня подбодрили, и ко мне почти вернулось прежнее мужество. В деревушке Дин, приютившейся на дне долины возле речки, я спросил дорогу у подручного на мельнице, и он указал мне на тропинку, которая вела вверх по склону холма к небольшому, но приличному дому, окруженному яблоневым садом с веселыми лужайками. Когда я вошел за садовую ограду, сердце у меня взыграло, но тут же сжалось, потому что я увидел перед собой суровую старуху с весьма свирепым лицом, которая прогуливалась там в мужской шляпе, нахлобученной поверх белого чепца.

— Что тебе здесь нужно? — спросила она.

Я ответил, что ищу мисс Драммонд.

— И какое же у тебя дело к мисс Драммонд? — осведомилась она.

Я ответил, что познакомился с ней в прошлую субботу, был счастлив оказать ей пустячную услугу, а теперь пришел, потому что она меня пригласила.

— А, шестипенсовик! — воскликнула старая дама с презрительной усмешкой.- Дорогой подарок от доброго молодца! А есть ли у тебя имя и прозвище, или тебя так и крестили Шестипенсовиком?

Я назвался.

— Спаси и помилуй! — вскричала она.- Да неужто у Эбинизера был сын?

— Нет, сударыня,- ответил я.- Мой отец Александр. И я — лэрд Шоса.

— Ну, тебе нелегко будет утвердить свои права,- заявила она.

— Как вижу, вы знакомы с моим дядей,- заметил я.- И полагаю, будете довольны услышать, что дело уже улажено.

— Так что же привело тебя сюда на поиски мисс Драммонд? — продолжала она свое.

— Мой шестипенсовик, сударыня,- сказал я.- От кого и ждать бережливости, как не от племянника моего Дяди!

— А, так тебе и в сообразительности отказать нельзя! — одобрительно заметила старуха.- Мне ты было показался олух олухом — с твоим шестипенсовиком, и с твоим «счастливым днем», и с твоим «ради Балкухид-дера»! (Из этого я с радостью заключил, что Катриона сохранила в памяти часть нашего разговора.) Но это все в сторону,- продолжала она,- а я хотела бы знать: сюда-то ты явился женихаться?

— Такой вопрос задавать, конечно, еще рано,- ответил я.- Барышня молода, и я, к несчастью, тоже. И видел я ее всего один раз. Не стану отрицать,- добавил я, решив испытать ее на откровенность,- что после нашей встречи я о ней часто думал. Но это одно, и совсем другое — давать обещания. Вот тогда бы я, бесспорно, показал себя дураком.

— Как вижу, ты умеешь говорить прямо,- сказала старая дама.- Слава богу, я тоже это умею! У меня хватило глупости взять на попечение дочку этого прожженного плута. Прекрасную я на себя взвалила ношу! Но раз уж так, тащить ее я буду по-своему. Вы же не хотите сказать мне, мистер Бальфур, лэрд Шоса, что женитесь на дочери Джеймса Мора, висельника? Ну, а раз о женитьбе речи нет, так и ухаживаниям конец. Вот тебе и весь сказ. У молоденьких девушек нежные сердечки,- добавила она, кивая.- И хотя, глядя на мои морщины, ты можешь этому не поверить, но и я когда-то была молоденькой и не вовсе дурнушкой.

— Леди Аллардайс! — сказал я.- Полагаю, я назвал вас верно? Вы говорите за нас обоих, а это не лучший способ прийти к согласию. Вы наносите мне не слишком благородный удар, спрашивая, женюсь ли я у подножия виселицы на девушке, которую видел раз в жизни. Я уже сказал вам, что у меня достанет разума не давать опрометчивых обещаний. И все же я скажу вам больше: если она и дальше будет мне нравиться, как я того ожидаю,

ни ее отцу, ни виселице нас не разлучить! Что до моих родичей, так я точно найденный у дороги подкидыш. Дяде своему я ничем не обязан, и если когда-нибудь женюсь, то лишь в угоду одному человеку — себе самому.

— Я таких вещей наслышалась еще до того, как ты появился на свет,- сказала миссис Огильви,- и верно потому для меня все это звук пустой. Джеймс Мор, к моему стыду, со мной в родстве. Но чем лучше род, тем больше в нем висельников и обезглавленных,- так уж издавна ведется в несчастной Шотландии. Да если бы дело было только в виселице! Пожалуй, я бы даже предпочла, чтобы Джеймса вздернули и ему пришел бы конец. Катрин девочка хорошая, добросердечная и весь день терпеливо сносит воркотню такой старой хрычовки, как я. Но видишь ли, не все тут просто. Она без памяти любит этого бесстыжего попрошайку и предателя, своего отца, и совсем помешана на Макгрегорах, да на запрещенных именах, да на короле Иакове, и на прочем таком же вздоре. А если ты думаешь, что сумеешь наставить ее на верный путь, так горько ошибаешься. Ты говоришь, что видел ее всего раз…

— Мне следовало бы сказать, что я говорил с ней только раз,- перебил я.- А видел я ее опять сегодня утром из окна в доме Престонгрейнджа.

Возможно, я не удержался потому, что это как бы придавало мне важности, но тут же поплатился за хвастливость.

— Что-что? — вскричала старая дама и нахмурилась.- И разговаривали вы тоже у двери лорда-адвоката, так?

Я подтвердил.

— Гм! — сказала она и продолжала сердито: — Я ведь только от тебя знаю, кто ты такой и зачем пожаловал. Ты говоришь, что ты Бальфур из Шоса. Только я-то почем знаю, может, ты Бальфур из дьяволовой лапы. Может, ты пришел за тем, за чем говоришь, а может, одному черту известно, зачем ты явился! Я из добрых вигов, веду себя смирно и всем своим мужчинам головы на плечах сохранила. Но из добрых-то из добрых, а ставить себя дурой не позволю. И я тебе прямо скажу: что-то многовато у тебя дверей и окон лорда-адвоката для того, кто ищет дочь Макгрегоров. Можешь так и передать своему лорду-адвокату с нежным моим поклоном. Примите и вы мой прощальный поклон, мистер Бальфур,- добавила она, сопровождая слово делом.- Счастливо вам вернуться туда, откуда явились.

— Если вы думаете, что я соглядатай!..- воскликнул я и не смог больше произнести ни слова, а только смерил старуху гневным взглядом, потом поклонился и пошел прочь.

— Э-эй! Постой! Наш кавалер надулся! — воскликнула она.- Думаю, что ты соглядатай? А что еще прикажешь мне думать, если я про тебя ничего не знаю? Но теперь я вижу, что ошиблась, и раз уж на поединок с тобой я не выйду, то прошу меня извинить. Хороша бы я была, размахивая мечом! Ладно-ладно,- продолжала она,- по-своему ты не так уж плох. Как погляжу, найдутся у тебя и свои достоинства. Но, Дэвид Бальфур, довольно тебе быть деревенским забиякой. Отучись от этого, молодчик. Приучи свою спину быть погибче, да меньше думай о своей персоне, постарайся зарубить у себя на носу, что женщины — не гренадеры. Только где тебе! Ты до последнего дня будешь знать о женщинах не больше, чем я о холощении свиней.

Я не привык слышать подобные выражения в устах благородных дам. Единственные две дамы, с которыми я был знаком,- миссис Кэмпбелл и моя матушка — отличались богобоязненностью и чурались всякой грубости. Полагаю, мое недоумение проскользнуло в моих глазах, так как миссис Огильви вдруг разразилась смехом.

— Господи помилуй! — воскликнула она, захлебываясь.- До чего же у тебя честное лицо! А хочешь жениться на дочери горного разбойника! Дэви, голубчик, придется вас поженить, чтобы увидеть, каких детей вы народите! А теперь,- продолжала она,- тебе незачем тут мешкать, потому что барышни нет дома, а сыну твоего отца, боюсь, неуместно болтать со старухой. О моей репутации, кроме меня, позаботиться некому, а я и так уже слишком долго оставалась наедине с обольстительным кавалером. И не забудь прийти еще раз за своим шестипенсовиком! — крикнула она мне вслед.

Моя стычка с этой непредсказуемой старой дамой придала смелости моим мыслям. Два дня образ Катрионы сопровождал все мои раздумья, и стоило мне остаться одному, как он тотчас появлялся в каком-нибудь уголке моей памяти. Но теперь она словно вышла вперед. Казалось, я держал ее за руку — к которой лишь раз слегка прикоснулся. Я предался ей в счастливой слабости и, оглядевшись по сторонам, увидел мир как мрачную пустыню, где люди маршируют подобно солдатам, следуя велению долга, насколько в их силах, и где лишь одна Катриона могла бы озарить мои дни. Я подивился, что способен предаваться таким мечтам, когда мне грозит позорная гибель, а затем вспомнил, как я юн, и меня охватил стыд. Мне еще предстояло закончить учение и найти себе полезное занятие. Мне еще предстояло принять участие в службе, положенной для всех; мне еще предстояло набираться знания и опыта и доказать, что я мужчина, и у меня хватило благоразумия покраснеть, потому что я позволил себе соблазниться грезами о более далеких и святых радостях и обязанностях. Убеждения, в каких я был воспитан, заставили меня опомниться. Я был вскормлен не на сахарных пряниках, но на жестокой пище истины. Я знал, что стать мужем имеет право лишь тот, кто подготовлен нести обязанности отца, а мальчишке вроде меня играть в отцы не пристало.

Занятый этими мыслями, я прошел половину пути до города, как вдруг увидел, что навстречу мне идет кто-то, и смятение в моей душе поднялось с новой силой. Словно я должен был сказать ей все на свете и не находил ничего, что мог сказать теперь. А вспомнив, как не слушался меня язык утром у лорда-адвоката, я полагал, что и вовсе онемею. Но едва она приблизилась, мой страх исчез и даже воспоминание о недавних моих размышлениях меня ничуть не смущало. Я тотчас убедился, что способен разговаривать с ней так же свободно и разумно, как с Аланом.

— О! — воскликнула она.- Вы приходили за своими шестью пенсами! Вы их получили?

Я ответил, что нет, но раз я ее встретил, то прогулка моя была не напрасной.

— Хотя я вас сегодня уже видел,- добавил я и объяснил, где и когда.

— А я вас не видела,- сказала она.- Глаза у меня большие, но вдаль видят хуже, чем у многих и многих. Я только слышала пение в доме.

— Пела мисс Грант,- сказал я.- Старшая и самая красивая.

— Говорят, все три редкие красавицы,- сказала она.

— А они считают красавицей вас, мисс Драммонд,- ответил я.- И столпились у окна, чтобы посмотреть на вас.

— Жаль, что я такая слепая,- сказала она.- Не то и я на них посмотрела бы. А вы были там? Должно быть, очень приятно провели время с хорошей музыкой и прекрасными барышнями.

— Вот и ошибаетесь,- возразил я. — Я был точно морская рыба, брошенная на горном склоне. По правде говоря, я больше подхожу для общества грубых парней, чем прекрасных барышень.

— Вот и мне так казалось! — ответила она, и я засмеялся вместе с ней.

— Странно! — продолжал я. — Вы меня ничуть не пугаете, а от трех мисс Грант мне все время хотелось убежать. И вашей родственницы я тоже очень боялся.

— Ну, ее, я думаю, испугается любой мужчина! — заметила она.- Даже мой отец ее побаивается.

Упоминание про ее отца заставило меня опомниться. Я поглядел на идущую рядом со мной девушку, вспомнил его и то немногое, что знал о нем, и все то, о чем догадывался, сравнил отца с дочерью и почувствовал, что промолчать было бы предательством.

— Да, кстати,- сказал я.- Я познакомился с вашим батюшкой не далее как нынче утром.

— Правда? — произнесла она голосом, полным радости, которая мне показалась хуже всякой насмешки. — Вы видели Джеймса Мора? Вы говорили с ним?

— Да. Даже говорил,- ответил я.

И вот тут дело приняло для меня наихудший оборот, какой только можно вообразить. Она взглянула на меня с глубокой признательностью.

— Благодарю вас за это! — воскликнула она.

— Не стоит благодарности,- ответил я и умолк. Но я столько мог бы сказать, что хотя что-то должно было вырваться.- Говорил я с ним довольно плохо,- признался я.- Он мне не очень понравился, и я говорил с ним довольно плохо, и он рассердился.

— В таком случае, мне кажется, вам не к чему обращаться к его дочери и уж тем более рассказывать ей про это! — вскричала она.- Тех, кто не любит его и не помогает ему, я знать не желаю!

— И все же я позволю себе продолжать,- сказал я, чувствуя, как меня охватывает трепет.- Быть может, и ваш батюшка и я в доме Престонгрейнджа были не в лучшем расположении духа. Ничего приятного ни его, ни меня там ждать не могло — ведь это опасный дом. Мне стало его жаль, и я заговорил с ним первый, но только не так, как следовало. И еще одно: я убежден, что его положение, как вы не замедлите убедиться, станет лучше.

— Но полагаю, обязан этим он будет не вашей дружбе! — возразила она.- А в вашей жалости он не нуждается!

— Мисс Драммонд! — вскричал я.- В этом мире я совсем один…

— И не удивительно! — перебила она.

— Позвольте мне говорить! — сказал я.- Кончив, я расстанусь с вами, если вы того пожелаете, навсегда. Сегодня я отправился к вам в чаянии доброго слова, в котором безмерно нуждаюсь. Я понимаю, что мои слова должны были вас возмутить. И понимал это, когда произносил их. Как просто было бы наговорить вам приятного, солгать вам. Неужели вы думаете, что у меня не возникло такого соблазна? Неужели вы не видите за всем этим моей сердечной искренности?

— Я думаю, что у меня много дел, мистер Бальфур,- сказала она.- Я думаю, что этой нашей встречи достаточно и нам следует проститься, как подобает людям благородной крови.

— Но мне так надо, чтобы кто-нибудь поверил мне! — простонал я.- Иначе я не выдержу. Весь мир сплотился против меня. Как снесу я свою ужасную участь? Если никто мне не поверит, у меня не хватит сил на это. И человек должен будет умереть, потому что у меня не хватило сил на это.

Она по-прежнему смотрела прямо перед собой, высоко подняв голову, но то ли мои слова, то ли голос, каким я их произнес, заставили ее остановиться.

— Что вы такое говорите? — спросила она.- О чем вы?

— Мое свидетельство может спасти жизнь невинному,- сказал я,- а они не позволяют мне дать показания.

Как бы поступили вы? Вам это должно быть понятно. Ведь ваш отец в тюрьме. Отступились бы вы от бедняги? Они брались за меня по-всякому: подкупали, предлагали мне горы и долы. А нынче этот гончий пес объяснил мне, в каком я положении и на что он решится, чтобы уничтожить и опозорить меня. Я буду объявлен соучастником убийства, меня обвинят в том, что я задержал Гленура разговором за медяки и старую одежду. Меня убьют, покрыв бесчестием. Если мне предстоит такой позор, если так будут говорить про меня в Шотландии, если и вы поверите и мое имя превратится в присловье… Катриона, как могу я не отступить? Это же невозможно. Это же сверх человеческих сил!

Моя речь лилась бурным потоком, фразы захлестывали одна другую, и когда я умолк, то увидел, что Катриона смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

— Гленур! Значит, это аппинское убийство! — произнесла она негромко, но с глубоким изумлением.

Когда мы встретились, я пошел с ней назад, и теперь мы приблизились к гребню над Дином. При этих ее словах я встал перед ней, точно пораженный громом.

— Господи боже! — воскликнул я.- Господи боже, что я натворил! — Я прижал кулаки к вискам.- Как я мог? Или я околдован, что сказал все это?

— Во имя всего святого! — воскликнула она. — Что вас так вдруг расстроило?

— Я дал слово чести,- простонал я.- Я дал слово чести и сейчас нарушил его, Катриона!

— Я спрашиваю, что с вами? — сказала она.- Вы не должны были говорить всего этого? Так, по-вашему, у меня нет чести? И я из тех, кто предает друзей? Вот, я поднимаю правую руку и даю клятву…

— Нет-нет, я знаю, что вы умеете быть верной,- сказал я.- Но я… Все дело во мне. Утром я выдержал, сумел взять над ними верх, я готов был умереть опозоренным на виселице, лишь бы поступить как должно,- и всего несколько часов спустя я вот так попираю собственную честь! «В одном наш разговор меня убедил,- сказал он,- в том, что я могу положиться на ваше слово». И где теперь мое слово? Кто теперь может мне поверить? Вы ведь не поверили! Я погиб. И лучше всего мне умереть! — Все это я говорил с рыданием в голосе, но глаза мои были сухи.

— У меня сердце надрывается от жалости к вам,- сказала она.- Но право же, вы слишком к себе строги. Вы говорите, что я вам не поверила? Да я положусь на вас в любом деле! А эти люди? На вашем месте я и думать о них не стала бы! О людях, которые тщатся поймать вас в ловушку и погубить! Полно! Сейчас не время принижать себя! Ободритесь! Неужто вы не понимаете, что я восхищаюсь вами, как великим героем, защитником добра? А ведь вы еще мальчик, немногим старше меня. И потому что вы сказали чуть-чуть лишнего другу, который скорее умрет, чем предаст вас, так корить себя! Нам обоим следует попросту забыть про это.

— Катриона,- сказал я, глядя на нее с тоской.- Это правда? Вы способны доверять мне?

— Неужто вы не верите слезам на моих щеках? — воскликнула она.- Да я считаю вас благороднейшим из благородных, мистер Дэвид Бальфур. Пусть вас повесят, но я не забуду. Я состарюсь, храня память о вас. По-моему, умереть так — прекрасно. Я буду завидовать вам!

— И ведь, быть может, я просто ребенок, которого напугали букой»- сказал я.- Быть может, они так со мной говорили только для виду.

— Вот это мне и надо узнать,- сказала она.- Мне нужно услышать все. Сделанного не вернешь, а мне нужно услышать все.

Я сел возле дороги, она опустилась на траву рядом со мной, и я рассказал ей про все, что произошло, примерно так, как написано тут, опустив лишь мои подозрения о сделке, на которую, по моему мнению, был готов пойти ее отец.

— Во всяком случае,- сказала она, когда я кончил,- вы, бесспорно, герой, а мне даже в голову не приходило! И мне кажется, вы в большой опасности. Саймон Фрэзер! Только подумать: заниматься такими гнусностями ради спасения собственной жизни и ради грязных денег! — Тут она перебила себя громким возгласом — очень странным, словно ею самой придуманным: — Пытка моя! — воскликнула она.- Поглядите на солнце!

А солнце и правда уже почти зашло за горы.

Она пригласила меня прийти снова и поскорее, протянула мне руку и ушла, оставив меня в радостном смятении духа. Я не торопился к себе, страшась незамедлительного ареста, и остановился поужинать в придорожной харчевне, а потом чуть ли не до утра бродил в одиночестве по ячменным полям, и мне все время чудилась Катриона, да так живо, что, казалось, я заключаю ее в объятия.

Глава 8
БРЕТЕР

На следующий день, двадцать девятого августа, я явился к лорду-адвокату в кафтане, который сшил себе по мерке и надел впервые.

— Ага! — сказал Престонгрейндж.- Вы сегодня щеголем! У моих барышень будет прекрасный кавалер. Очень любезно с вашей стороны. Очень любезно, мистер Дэвид. О, мы с вами поладим, да и вашим тревогам, пожалуй, подходит конец.

— У вас есть для меня новости? — вскричал я.

— И свыше всех ожиданий,- ответил он.- Ваше свидетельство все-таки будет выслушано, и вы можете, если пожелаете, отправиться вместе со мной на суд, который начнется в Инверэри в четверг, двадцать первого числа следующего месяца. (От изумления я онемел.) А пока,- продолжал он, — я не стану больше брать с вас слова, но самым настоятельным образом предупреждаю вас, что вы должны соблюдать величайшую сдержанность. Завтра вы дадите предварительные показания, но в остальном, право же, чем меньше будет сказано, тем лучше.

— Я попытаюсь соблюдать осторожность,- ответил я.- Полагаю, за эту заветную милость я должен благодарить вас. Так примите же мою сердечную благодарность. После вчерашнего, милорд, передо мной словно распахнулись врата небес. Я просто поверить не могу!

— Нет-нет, попытайтесь, все-таки попытайтесь этому поверить,- сказал он, словно стараясь меня успокоить.- И я очень рад был услышать, что вы считаете себя обязанным мне, так как, быть может, случай расквитаться со мной представится вам очень скоро…- Он кашлянул.- Или даже сейчас. Обстоятельства сильно изменились. Ваши показания, которыми сегодня я не стану вас затруднять, без сомнения, придадут делу совсем иной оборот для всех, кто в нем замешан, и это позволяет мне коснуться побочного вопроса.

— Милорд! — перебил я.- Простите, что я прерываю вас, но как удалось этого добиться? Препятствия, о которых вы говорили в субботу, даже мне показались непреодолимыми. Каким же образом все уладилось?

— Мой милый мистер Дэвид,- ответил он.- Мне не подобает открывать (даже вам, как вы говорите) то, что происходит в советах власти. Будьте добры удовольствоваться самим фактом.

Произнося эти слова, он отечески мне улыбался и поигрывал новым пером. Заподозрить в этом человеке хоть тень обмана казалось немыслимым, и все же, когда он пододвинул лист бумаги, обмакнул перо в чернила и вновь заговорил со мной, я вдруг утратил спокойствие и невольно насторожился.

— Есть подробность, которой я хотел бы коснуться,- начал он.- Я прежде намеренно обходил ее, но теперь такая надобность отпала. Разумеется, я не веду допрос — им займется другой, а просто хотел бы узнать это для себя. Вы сказали, что встретили на холме Алана Брека?

— Да, милорд.

— Сразу же после убийства?

— Да.

— Вы с ним говорили?

— Говорил.

— Вы с ним были уже знакомы, если не ошибаюсь? — небрежно осведомился лорд-адвокат.

— Мне трудно догадаться, по какой причине вы пришли к такому заключению, милорд,- ответил я,- но это правда.

— И когда вы вновь с ним расстались?

— Свой ответ я отложу,- сказал я.- Такой вопрос мне зададут на суде.

— Мистер Бальфур,- сказал он,- поймите же, все это вам не повредит! Я обещал вам жизнь и честь и, поверьте, сдержу слово. Следовательно, у вас нет причин для тревоги. Очевидно, вы полагаете, что можете оберечь Алана. И говорите мне о своей благодарности, которая, как мне кажется,- раз уж вы вынуждаете меня сказать это — не так уж незаслуженна. Очень много различных соображений указывают на одно. И вы меня не убедите, что не в состоянии (если захотите) помочь нам насыпать соли на хвост Алану.

— Милорд,- сказал я,- даю вам слово, что я даже предположить не могу, где сейчас Алан.

Он перевел дух.

— И где его можно было бы найти — тоже? — спросил он.

Я сидел перед ним, точно деревянный чурбан.

— Вот и вся ваша благодарность, мистер Дэвид! — сказал он. И после некоторого молчания добавил, вставая: — Ну что же, мое желание не исполнилось и нам не удалось понять друг друга. Оставим это. Вас известят, где, когда и кому вы должны будете дать предварительные показания. А пока мои барышни уже заждались вас. Они мне никогда не простят, если я задержу их кавалера еще дольше.

После чего я был передан в руки трех граций, туалеты которых показались мне сказочными, а сами они — прелестными, как букет цветов.

Когда мы вышли из дверей, произошло незначительное происшествие, которое позже оказалось очень и очень значительным. Я услышал громкий и короткий свист, словно кому-то был подан сигнал, и, оглянувшись, успел увидеть рыжую голову Нийла из Тома, сына Дункана, но он тут же исчез, и, как ни озирался я вокруг, нигде не мелькнула даже юбка Катрионы — я, конечно, был уверен, что он сопровождает свою молодую госпожу.

Три мои надзирательницы повели меня через Бристо и Брунтсфилдское поле для гольфа и далее по дорожке в парк Хоуп, очень красивый, с усыпанными песком аллеями, со скамьями, беседками и сторожем при них. Дорога туда оказалась неблизкой, и две младшие барышни напустили на себя вид чопорной утомленности, который жестоко меня смутил, а старшая поглядывала в мою сторону, как мне казалось, с еле сдерживаемым смехом, и хотя, по-моему, я держался с большим достоинством, чем накануне, далось мне это нелегко. Едва мы вошли в парк, как были окружены десятком молодых джентльменов (трое-четверо офицеров с кокардами, а остальные — законоведы), которые наперебой искали внимания этих красавиц, и, несмотря на то, что меня представили им в весьма лестных выражениях, я был тотчас всеми забыт. Собравшиеся вместе, молодые люди напоминают стаю диких зверей — они накидываются на чужака или же не замечают его без всякой учтивости и, я бы сказал, человечности: если бы я оказался среди павианов, то дождался бы от них ровно столько же того и другого. Среди законоведов нашлись присяжные острословы, а среди офицеров — болтуны, и не знаю, кто из них досаждал мне больше. Все они поигрывали шпагами и отбрасывали полы мундиров и кафтанов с какой-то особой манерой, за которую (возможно, из черной зависти) я готов был пинками выгнать их из парка. Вероятно, они со своей стороны не могли простить мне, что я явился туда в столь несравненном обществе, и вскоре я, замедлив шаг, угрюмо следовал позади веселящейся компании, погруженный в свои мысли.

От них меня отвлек один из офицеров, поручик Гектор Дункансби, ухмыляющийся верзила из горного края. Он спросил, не Пальфур ли моя фамилия, произнеся ее на горский манер.

Я подтвердил это довольно резким тоном, так как вопрос был задан почти грубо.

— Ха, Пальфур! — воскликнул он и принялся повторять: — Пальфур! Пальфур!

— Боюсь, вам не нравится моя фамилия, сударь,- сказал я, сердясь на себя за то, что выходка такого мужлана меня рассердила.

— Нет,- ответил он.- Я думал…

— Не рекомендовал бы вам делать это часто, сударь,- перебил я.- Мне кажется, это вредно для вашего здоровья.

— А вам тофотилось слышать, кте Алан Григор нашел щипцы? — сказал он.

Я спросил, что это должно означать, а он с насмешливым хохотом ответил, что, наверное, я там .же нашел кочергу и проглотил ее.

Сомневаться в его намерениях больше не приходилось. Лицо у меня вспыхнуло.

— Прежде чем оскорблять благородных людей,- сказал я,- мне кажется, следовало бы научиться не коверкать слова.

Он ухватил меня за рукав, кивнул, подмигивая, и увел за ограду парка. Едва деревья заслонили нас от гуляющих, как выражение его изменилось и он ударил меня кулаком в подбородок, крикнув:

— Получи, потлец с рафнин!

Я отплатил ему тем же, и с процентами, после чего он отступил шага на два и учтиво снял шляпу.

— Тостаточно, я ту маю,- объявил он.- Оскорпленной стороной нато считать меня. Феть это неслыханно, чтопы королевскому офицеру сказали, путто он коферкает слофа. Мы при шпагах, а рятом Королефский парк. Пойтете вперет или мне показать фам торогу?

Я ответил ему поклоном, пропустил его вперед и последовал за ним. Он бормотал себе под нос что-то об «оскорплении королефского мунтира», из чего я мог бы заключить, что он действительно возмущен. Но он уже в первый раз заговорил со мной вызывающим тоном, а потому я не сомневался, что он нарочно искал со мной ссоры и что я вновь попал в ловушку, расставленную моими врагами, а главное (памятуя о том, какой я фехтовальщик) — что пасть в этом поединке суждено мне.

Когда мы вышли на каменистый пустырь, носивший название Королевского парка, я раз в пятый испытал желание пуститься наутек — так не хотелось мне показывать, что я не умею владеть шпагой, и так горько было умереть или даже получить рану,- но я подумал, что раз уж в своей злобе они снизошли даже до подобного, их все равно ничто не остановит, а клинок, как бы неуклюже не пропустил я смертельный выпад, все же предпочтительнее петли. К тому же неосторожная дерзость моих слов и мгновенный ответ ударом на удар не оставили мне большого выбора. Если же я все-таки попытаюсь убежать, мой противник, несомненно, меня настигнет и в довершение всего я покрою себя позором. Таким образом, я продолжал шагать за ним, словно приговоренный за палачом, и столь же готовый к смерти.

Мы прошли до конца скалистых уступов к Охотничьему болоту, и там на ровной травянистой площадке мой противник остановился и вытащил шпагу. Кругом не было никого, кроме каких-то пташек, и мне оставалось только последовать его примеру и стать в позицию елико возможно увереннее. По-видимому, это вышло у меня настолько неловко, что мистер Дункансби что-то заметил, помедлил, внимательно на меня посмотрел и начал делать выпад за выпадом, высоко взмахивая шпагой. Алан никогда ничего подобного не делал, и к тому же я, подавленный близостью неминуемой смерти, совсем растерялся, замер на месте и лишь с трудом удержался, чтобы не кинуться прочь.

— Та что с ним телается? — воскликнул поручик.

И внезапным движением он выбил у меня шпагу, которая, сверкнув, улетела в камыши.

Это повторилось еще два раза, и когда в третий раз я вернулся с моим посрамленным оружием, то увидел, что он убрал шпагу в ножны и ждет меня, сердито хмурясь и заложив руки за пояс.

— Черт меня потери, если я путу траться с топой! — вскричал он и гневно осведомился, по какому праву я принимаю «фызоф плагоротного челофека», если не умею отличить эфеса от клинка.

Я ответил, что это недостаток моего воспитания, и спросил, не признает ли он тем не менее, что я предложил ему все удовлетворение, на какое, к несчастью, способен, и вышел на поединок, как подобает мужчине.

— Это ферно,- сказал он.- Я сам полыной храпрец и смел, как тесять льфоф. Но стоять фот так, не умея фехтофать,- на такое я пы не решился. И прошу изфинить мой утар кулаком, хотя тфой пыл покрепче и у меня голофа еще гутит. И знай я, как это путет, я пы не стал фмешифаться ф такое тело.

— Благородно сказано! — ответил я.- И конечно, вы не захотите вновь стать орудием моих злых недругов.

— Еще пы, Пальфур! — сказал он.- И по-моему, со мной опошлись как нельзя хуже: только что не потсунули мне ф протифники тряхлую старуху! Ну, та пеззупый млатенец немногим лучше. Так я и скажу этому госпо-тину и, черт попери, путу с ним траться!

— А если бы вы знали, чем я не угодил мистеру Саймону,- сказал я,- то еще больше оскорбились бы, что вас вмешали в подобные дела.

Он с проклятием заявил, что легко может этому поверить — что все Лаветы из одного теста, а муку для этого теста молол сам дьявол. Затем он вдруг потряс меня за руку и поклялся, что я, как бы ни было, вовсе неплох и очень жаль, если моим воспитанием пренебрегли: да, найдись у него время, и он сам позаботился бы, чтобы я пополнил свое образование.

— Вы можете оказать мне даже еще большую услугу,- сказал я, а когда он спросил какую, я продолжал: — Пойдите со мной в дом одного из моих недругов и расскажите, как я вел себя сегодня. Вот это будет настоящая услуга. Пусть мистер Саймон подослал мне для начала благородного противника, но замышлял он попросту убийство. Значит, будет и второй, и третий. И чем это кончится, вы, поглядев, как я владею шпагой, легко можете догадаться сами.

— И мне пы это не понрафилось, путь я не лучше фас! — вскричал он.- Но я фам помогу, Пальфур! Показыфайте торогу!

Входил я в этот проклятый парк, еле волоча ноги, но теперь они словно окрылились и двигались в такт прекрасному песнопению, древнему, как сама Библия: «Конечно, горечь смерти миновалась». Помнится, меня вдруг одолела страшная жажда и я напился у колодца святой Маргариты — ничего слаще этой воды я в жизни не пивал! Мы прошли через святилище, затем по Кэнонгейту и через Нетербоу вышли прямо к дверям Престонгрейнджа, успев по дороге подробно обсудить то, что нам предстояло. Лакей объявил, что, хотя хозяин дома, но он занят с другими господами весьма конфиденциальным делом и принимать никого не велено.

— Мое дело к нему займет три минуты и не терпит отлагательств,- сказал я.- Доложите, что оно отнюдь не конфиденциальное и я буду даже рад присутствию свидетелей.

Когда лакей с величайшей неохотой отправился с моим поручением, мы позволили себе смелость последовать за ним в приемную, и некоторое время я слышал неясный звук голосов в соседней комнате. Как оказалось, их там за столом было трое: Престонгрейндж, Саймон Фрэзер и мистер Эрскин, шериф Перта. А так как они собрались по поводу аппинского убийства, то мое появление их несколько смутило, но тем не менее они решили меня принять.

— А, мистер Бальфур! Что снова привело вас сюда? И кого вы привели с собой? — осведомился Престонгрейндж.

Фрэзер же уставился на стол перед собой.

— Он пришел, чтобы дать небольшое свидетельство в мою пользу, милорд, и мне крайне необходимо, чтобы вы его выслушали,- сказал я и повернулся к Дункансби.

— Я могу засфитетельстфофать только отно,- начал поручик.- Нынче я скрестил шпагу с Пальфуром у Охотничьего полота, о чем теперь очень сожалею, а он фел сепя, как потопает плагоротному челофеку. И я очень уфажаю Пальфура,- добавил он.

— Благодарю вас за вашу прямоту,- сказал я.

После чего Дункансби сделал общий поклон и удалился, в согласии с нашим предварительным уговором.

— Но какое отношение имею к этому я? — спросил Престонгрейндж.

— Сейчас я в двух словах объясню вашей милости,- ответил я.- Этот джентльмен, королевский офицер, исполнил мою просьбу и пришел сюда, чтобы свидетельствовать в мою пользу. Теперь, мне кажется, моя репутация обелена, и до числа, которое ваша милость соблаговолит назначить, науськивать на меня еще каких-нибудь офицеров будет бесполезно. Я не соглашусь драться по очереди со всем гарнизоном Замка.

На лбу Престонгрейнджа вздулись жилы, и он смерил меня свирепым взглядом.

— Не иначе как сам дьявол подбросил мне под ноги этого щенка! — воскликнул он и тут же с яростью обернулся к своему соседу.- Это ваша работа, Саймон,- сказал он.- Распознаю тут ваш почерк, и, с вашего позволения, мне это очень не нравится. После того, как мы согласились прибегнуть к одному средству, по меньшей мере вероломно прибегать к другому под покровом тайны. Вы не остановились перед тем, чтобы злоупотребить моим доверием! Как! Вы знали, что я послал этого юношу в парк с моими дочерьми! И потому что я сказал вам… Фу, сударь, не вмешивайте меня в ваши бесчестные поступки!

Саймон смертельно побледнел.

— Я отказываюсь дальше быть мячом, который вы с герцогом отбиваете ногой друг другу! — воскликнул он.- Либо договоритесь, либо останьтесь каждый при своем и разбирайтесь между собой. А я больше не стану таскать поноску, получать от вас поручения, которые противоречат одно другому, и выслушивать, как вы оба меня вините. Если бы я высказал вам то, что думаю о всей вашей ганноверской каше, у вас в ушах зазвенело бы.

Однако шериф Эрскин сохранил полную невозмутимость и теперь мягко вставил слово.

— Тем временем,- сказал он,- мне кажется, нам следует подтвердить мистеру Бальфуру, что он доказал свою храбрость и может спать спокойно. До числа, о котором он любезно напомнил, она больше подвергаться испытанию не будет.

Его сдержанность заставила их опомниться, и они поторопились с довольно-таки нетерпеливой учтивостью отправить меня восвояси.

Глава 9
КАША ЗАВАРИВАЕТСЯ

Когда я вышел от Престонгрейнджа, меня впервые охватил жгучий гнев. Лорд-адвокат посмеялся надо мной! Он обещал, что у меня возьмут показания и сам я останусь цел и невредим, тем не менее не только Саймон покусился на мою жизнь руками горца-офицера, но и Престонгрейндж (как следовало из его слов) тоже собирался привести в исполнение какой-то замысел. Я пересчитал своих врагов: Престонгрейндж и в его лице вся королевская власть, и герцог, владыка всего запада Горной Шотландии, с Лаветом под рукой, чтобы помочь своим влиянием, столь большим на севере, и весь клан былых якобитских шпионов и контрабандистов. Тут мне вспомнился Джеймс Мор и рыжая голова Нийла, сына Дункана, и я подумал, нет ли у них еще и четвертого сообщника. Если так, то вдобавок против меня сплотятся все уцелевшие отчаянные разбойники Роб Роя. Мне необходим был какой-нибудь сильный друг или мудрый советчик.

И таких в стране, наверное, нашлось бы немало — иначе Лавет, герцог и Престонгрейндж не выискивали бы способа избавиться от меня. И я впал в бешенство при мысли, что, быть может, сейчас на улице лицом к лицу сталкиваюсь с моими неведомыми защитниками и даже не подозреваю об этом.

В эту минуту (словно в ответ на мои размышления) какой-то встречный, проходя мимо, слегка толкнул меня и с многозначительным взглядом в мою сторону свернул в узкий проулок. Скосив глаза, я узнал его — это был Стюарт, стряпчий,- и, благословляя судьбу, последовал за ним. Обогнув угол, я увидел его на первой ступеньке лестницы. Он подал мне знак и тут же. исчез. Вновь я увидел его на седьмом этаже перед открытой дверью, которую, едва мы переступили порог, он тотчас запер. Дом был совершенно пуст, и в комнатах не нашлось бы даже колченогого стула. Как оказалось, Стюарту было поручено подыскать для него нанимателя. Таких домов у него на руках было несколько.

— Сидеть нам придется на полу,- сказал он.- Но во всяком случае тут нам ничто не грозит, а мне давно настоятельно требуется поговорить с вами, мистер Бальфур.

— Что с Аланом? — спросил я.

— Все хорошо,- ответил он.- В среду, то есть завтра, Энди подберет его на песках Гиллейна. Он очень хотел попрощаться с вами, но при таких обстоятельствах я решил, что встречаться вам не следует. И это подводит меня к главному: как продвигается ваше дело?

— Ну,- ответил я,- не далее, как нынче утром мне было сказано, что мои показания будут выслушаны и я поеду в Инверэри с самим лордом-адвокатом, не больше не меньше.

— Нет уж! — вскричал Стюарт.- Этому я ни за что не поверю!

— Быть может, и у меня есть кое-какие сомнения,- ответил я,- но мне хотелось бы узнать, чем объясняется ваше недоверие.

— Скажу вам откровенно, меня довели до белого каления! — воскликнул Стюарт.- Если бы я мог одной рукой свалить их правительство, то сбил бы его, как гнилое яблоко! Я ходатай по делам Аппина и Джеймса

Гленского. И разумеется, мой долг — защищать моего родича, когда ему грозит смерть. Вот послушайте, каково мне приходится, а выводы сделайте сами. Первое, что им нужно: разделаться с Аланом. Они не могут судить Джеймса как сообщника, пока суду не будет представлен главный обвиняемый — Алан. Таков закон, и очень разумный к тому же: телегу спереди к лошади не припрягают.

— Но как они представят Алана в суд, не поймав? — спросил я.

— А! Тут есть свой способ,- ответил он.- Тоже разумный закон. Что бы это было, если бы одного злодея отпускали на все четыре стороны потому лишь, что другому злодею удалось спастись? А способ таков: вызвать главного обвиняемого в суд и объявить его вне закона, если он не явится. Вызвать же его можно в четырех местах: в его доме, там, где он пробудет не менее сорока дней подряд, в главном городе графства, где он обычно обитает, и, наконец (если есть основания полагать, что он покинул Шотландию), в течение шестидесяти дней у Эдинбургского креста, а так же на пристани и берегу Лита. Зачем нужно это последнее условие, ясно само собой: у отплывающих за море кораблей есть время доставить весть о вызове тому, кого она касается, и, значит, вызов этот перестает быть пустой формой. Теперь возьмем Алана. Дома у него, насколько мне известно, нет вовсе. Я был бы весьма обязан тому, кто сообщил бы, в каком месте после сорок пятого года он прожил сорок дней кряду. Графства, где он обитал бы обычно или не обычно, не существует, и если у него есть какое-то местожительство, то лишь во Франции, там, где стоит его полк. А если он еще не покинул Шотландию — как нам твердо известно и как они догадываются,- то и последний тупица поймет, что он только об этом и помышляет. Так где же и как его следует вызвать? Я спрашиваю вас, потому что вы не искушены в законах.

— Но вы же уже сами сказали,- ответил я.- Здесь у креста, а кроме того, на пристани и на берегу Лита. Вызывать в течение шестидесяти дней.

— И выходит, что вы шотландский законовед куда крепче Престонгрейнджа! — вскричал стряпчий.- Он вызвал Алана один раз. Двадцать пятого, в тот самый день,

когда мы с вами познакомились. Всего раз, и на этом кончил. А где? Где, как не у креста в Инверэри, главном городе Кэмпбеллов! Словечко вам на ухо, мистер Бальфур: они Алана вовсе и не ищут.

— То есть как! — воскликнул я.- Как так не ищут?

— Сколько я ни думал, другого объяснения нет,- ответил он.- Не хотят его найти — таково мое скромное суждение. Быть может, они опасаются, что он сумеет представить неопровержимые доказательства своей невиновности, а тогда и Джеймс, тот, на кого они ополчились, тоже сумеет выкарабкаться. Поймите, это же не судебное разбирательство, а заговор!

— Однако Престонгрейндж всячески допытывался у меня, где Алан,- возразил я.- Правда, теперь я начинаю думать, что это было только для отвода глаз.

— Вот видите! — сказал он.- А впрочем, я могу и ошибаться. Ведь это все догадки, а потому разрешите мне вернуться к фактам. Мне стало известно, что Джеймс и свидетели…- да-да, свидетели, мистер Бальфур! — помещены закованными в военной тюрьме в Форт-Уильяме. К ним никого не допускают и им не разрешают никому писать. Свидетелям, мистер Бальфур! Вы когда-нибудь слышали подобное? Разрешите заверить вас, что ни один из былых мошенников Стюартов не нарушал закона с такой наглостью. Это же плевок в оба глаза парламентскому закону от одна тысяча семисотого года о противоправном заключении в тюрьму. Едва я узнал об этом, как подал жалобу лорду верховному судье. И сегодня получил его ответ. Вот вам и закон! Вот вам и правосудие!

Он вложил мне в руку документ, тот самый ханжеский, лживый документ, который с тех пор был полностью напечатан в памфлете «постороннего зрителя» в пользу (как сказано на титульном листе) «сирой вдовы и пятерых детей» Джеймса.

— Видите,- продолжал Стюарт,- он не посмел отказать мне в доступе к моему клиенту, а потому он «рекомендует начальнику тюрьмы позволить мне свидание с ним». Рекомендует! Лорд верховный судья Шотландии рекомендует! Неужели не ясно, что означает подобный язык? Они надеются, что начальник окажется настолько туп — или совсем наоборот,- что пренебрежет рекомендацией. Мне придется снова съездить еще раз в Форт-

Уильям. Затем после новых проволочек мне будет дано новое разрешение, и они добавят, что офицер получил реприманд… военная косточка, заведомо в законах не разбирается… Все их фальшивые объяснения я перечислю заранее. Поеду в третий раз, и первые свои инструкции я получу накануне суда. Разве я не прав, когда называю это заговором?

— Во всяком случае, на заговор очень и очень похоже,- ответил я.

— Сейчас я вам это докажу,- продолжал он.- У них есть право держать Джеймса в тюрьме, но допускать меня к нему они обязаны. А упрятывать в тюрьму свидетелей у них даже права нет, но как мне увидеть этих свидетелей, которые должны пользоваться не меньшей свободой, чем сам лорд верховный судья? Нет, вы прочтите: «Касательно прочего никакие распоряжения начальникам тюрем, которые ли в чем не преступили своих обязанностей, отдаваться не будут». Ни в чем не преступили! Господа хорошие! А закон от одна тысяча семисотого года? Мистер Бальфур, у меня сердце вот-вот разорвется. Все нутро огнем пылает!

— Если сказать попросту,- перебил я,- фраза эта означает, что свидетели останутся в тюрьме и вас к ним не допустят?

— Допустят только в Инверэри, на самом суде! — вскричал он.- А потом я буду слушать, как Престонгрейндж примется расписывать «тяжкую ответственность, сопряженную с его постом, и всемерную помощь, предоставленную защите»! Но я их одурачу, мистер Бальфур! Перехвачу свидетелей на дороге и посмотрю, не удастся ли мне добиться хоть малости уважения к правосудию от «военной косточки, в законах заведомо не разбирающегося», который будет командовать охраной.

(Так и произошло — мистер Стюарт впервые говорил со свидетелями по делу на обочине дороги под Тайндра-мом благодаря любезности офицера.)

— Меня в этом деле ничто не удивит,- заметил я.

— Нет, я вас все-таки удивлю! — воскликнул он.- Вот взгляните! — И он извлек из кармана лист, еще пахнущий типографской краской.- Это обвинительный акт. Видите, вот фамилия Престонгрейнджа под списком свидетелей, но я что-то не вижу никакого Бальфура. Но тут дело в другом. Кто, по-вашему, уплатил за печатание этого документа?

— Ну, мне кажется, король Георг,- ответил я.

— А заплатил-то я! — воскликнул он.- Нет, напечатано это было ими и для них — для Грантов и Эрскинов и этого татя в темной нощи, Саймона Фрэзера. А мне прислали копию? Нет! Я должен был готовить свою защиту вслепую. Я должен был услышать обвинения только в суде в одно время с присяжными!

— Но ведь это же противозаконно? — спросил я.

— Не совсем,- ответил он.- Это была любезность, настолько естественная и неизменно оказываемая (до этого бесподобного дела!), что ее никто не подумал узаконить. И вот теперь подивитесь воле провидения! Посторонний в типографии Флеминга видит на полу пробный отпечатанный лист, подбирает его и приносит мне. Из всех возможных документов именно этот акт! После чего я заказал его вновь напечатать — на средства защиты: sumptibus moesti rei[3]. Кто, когда слышал такое? И вот она — их грязная тайна. Пусть все ее видят! Но какую радость, по-вашему, приносит это мне, когда я должен спасать жизнь моего родича?!

— Никакой, я полагаю, — сказал я.

— Теперь вам известно все,- закончил он.- И вы поймете, почему я расхохотался вам в лицо, когда вы сказали, что вас допустят давать показания.

Настал мой черед, и я коротко рассказал ему про угрозы и посулы мистера Саймона, про мой поединок с бретером и про последующий разговор у Престонгрейнджа. Про первый наш разговор, памятуя о своем обещании, я не сказал ничего, но этого и не требовалось. Пока я говорил, Стюарт кивал, точно механический болванчик, а едва я умолк, он открыл рот и выразил свое мнение в двух словах, произнеся оба с особой выразительностью.

— Скройтесь тоже!

— Я вас не понял,- сказал я.

— Ну, так я вам растолкую,- ответил он.- По-моему, вам надо исчезнуть. И спорить тут нечего! Лорд-адвокат, сохраняющий еще остатки порядочности, вырвал у Саймона и герцога пощаду для вас. Он отказался предать вас суду и воспротивился тому, чтобы вас убили. Вот вам объяснение их ссоры — ведь Саймон и герцог не способны сдержать слово, даже если дают его не врагу, а другу. Значит, вас не станут судить и не станут убивать, но я сильно ошибаюсь, если вас не намерены похитить и спрятать, как леди Грейндж. Бьюсь с вами об заклад на что угодно — это и есть их «средство»!

— Вы мне напомнили кое о чем! — воскликнул я и рассказал ему про свист и рыжего служителя Нийла.

— Когда вы видите Джеймса Мора, то видите отпетого негодяя, не обманывайтесь! — сказал он.- Его отец был неплохим человеком, хотя законов не соблюдал и другом моего рода не был, так что обелять мне его и не к чему! Но Джеймс подлец и негодяй. И появление этого рыжего Нийла мне нравится не больше, чем вам. Это выглядит скверно. Фу! А пахнет еще хуже. Похищение леди Грейндж устроил старик Лавет, а молодой устроит ваше — так уж в их роду повелось. За что Джеймс Мор попал в тюрьму? За то же самое — за похищение. Его подручные — мастаки в таких делах. И он одолжит их Саймону. А там Джеймс либо упокоится навеки, либо сумеет спастись, а вы окажетесь на Бенбекуле или в Аплкроссе.

— Вы говорите очень убедительно,- вынужден был признать я.

— И я хочу,- продолжал он,- чтобы вы сами исчезли, до того как они вас схватят. Затаитесь до начала суда и атакуйте их в последнюю минуту, когда они меньше всего будут этого ждать. То есть при условии, что ваши показания стоят и такого риска, и таких хлопот.

— Одно я вам скажу: я видел убийцу, и это был не Алан.

— Если так, мой родич спасен! — вскричал Стюарт.- Его жизнь зависит от ваших слов, и вас необходимо доставить в суд, не считая ни опасностей, ни денег.- Он вывернул карманы на пол.- Вот все, что у меня есть с собой. Берите, берите, вам они еще понадобятся. Идите дальше по этому переулку, и он выведет вас к Лонг-Дайкс. А в Эдинбург и носа не показывайте, пока все это не кончится.

— Но куда же мне идти? — спросил я.

— Если бы я знал! — воскликнул он.- Но все места, куда я могу вас послать, они обыщут в первую очередь. Нет, вам придется самому это решать, и пусть господь вас обережет! За пять дней до суда, шестнадцатого сентября, пришлите мне весточку в «Королевский герб» в Стерлинге. И если вам удастся выдержать до тех пор, я сумею отправить вас в Инверэри.

— Еще одно,- сказал я.- Можно мне повидать Алана?

Это его озадачило.

— Лучше бы не надо,- сказал он.- Но не стану отрицать, что Алан очень этого хочет и что он сегодня будет нарочно ночевать у Силвермилса. Если вы убедитесь, что за вами не следят, мистер Бальфур… Но только обязательно убедитесь! Спрячьтесь в удобном месте и, по меньшей мере, час следите за дорогой, прежде чем пойти туда. Даже подумать страшно, что и он и вы вдруг попадете к ним в лапы!

Глава 10
РЫЖИЙ

Было около половины четвертого, когда я вышел на Лонг-Дайкс, направляясь в Дин. Конечно, там жила Кат-риона, чьи родичи, Макгрегоры из Гленгайла, почти наверное подрядились разделаться со мной, а потому как раз от этой деревни мне следовало держаться подальше, но я был очень молод и очень влюблен, и потому не колеблясь зашагал туда. Но для очистки совести и подчиняясь здравому смыслу я принял кое-какие меры предосторожности. Когда дорога спустилась за гребень большого холма, я быстро упал в ячмень и затаился. Через некоторое время мимо прошел человек, по виду горец, но мне совсем незнакомый. Вскоре за ним проследовал рыжий Нийл. Потом проехала повозка мельника. А после проходили только местные крестьяне. Казалось бы, тут и самый упрямый человек отказался бы от своего намерения, но я ничего не мог с собой поделать. И принялся убеждать себя, что Нийлу и надо было идти по этой дороге: она же ведет туда, где живет дочь вождя его клана. Ну, а другой горец… Да если я начну пугаться каждого встречного горца, то с места не сойду. И, полностью убедив себя такими нехитрыми доводами, я прибавил шагу и в начале пятого добрался до дома миссис Драммонд-Огильви.

В открытой двери я увидел их обеих и, сняв шляпу, возвестил:

— Пришел молодец за своим шестипенсовиком! — полагая, что это понравится старой даме.

Катриона выбежала, радостно со мной здороваясь, и, к моему удивлению, ее опекунша приняла меня столь же ласково. Много времени спустя я узнал, что она успела отправить нарочного к Ранкейлору в Куинсферри, зная, что он ведет дела Шоса, и у нее в кармане уже лежало письмо от моего доброго друга с самыми лестными отзывами и обо мне и о моем состоянии. Но и не подозревая о нем, я с легкостью разгадал ее намерения. Пусть я деревенщина, но, во всяком случае, более благородного рода, чем она предполагала, и даже моему неотполированному уму было ясно, что она вознамерилась сосватать свою родственницу с безбородым мальчишкой, который оказался чем-то вроде лэрда в Лотиане.

— Шестипенсовику не грех пообедать с нами, Катрин,- сказала она.- Сбегай, предупреди девушек.

И те несколько минут, пока мы оставались одни, она не жалела для меня сладких слов — держась все время очень умно, все время словно просто меня поддразнивая, по-прежнему называя меня Шестипенсовиком, но с таким оборотом, что я мог только вырасти в собственном мнении. Когда Катриона вернулась, намерения старухи стали еще более прозрачными — хотя, казалось бы, они и так были яснее дня,- и она хвастала ее достоинствами, словно барышник, сбывающий лошадь. Щеки у меня запылали при мысли, что она считает меня столь недогадливым. То мне казалось, что Катриона тут ни при чем, и мне хотелось хорошенько отделать старуху палкой, то я начинал подозревать, что, может быть, они сговорились поймать меня в ловушку, и я мрачно хмурился, сидя между ними, как воплощение злости. Наконец сваха прибегла к способу приятнее и оставила нас одних. Раз уж во мне пробудились подозрения, рассеять их не так-то легко. И все же даже хотя я знал, из какой она породы — породы воров и обманщиков,- но, глядя в лицо Катрионы, я не мог ей не верить.

— Мне нельзя спрашивать? — заговорила она живо, едва мы остались одни.

— Нет, сегодня я могу говорить с чистой совестью,- ответил я.- Меня освободили от моего обещания, да и я (после всего, что произошло с утра) не стал бы его возобновлять, даже если бы от меня это потребовали.

— Так расскажите! — попросила она.- Моя родственница скоро вернется.

И я рассказал ей историю про поручика с самого начала и до конца, стараясь сделать ее посмешнее, да и правда, дело было настолько нелепым, что вызывало смех.

— Вижу, вы так же годитесь для общества грубых парней, как и для общества красивых барышень! — сказала она, когда я умолк.- Но о чем думал ваш отец, не научив вас фехтовать? Это же изъян в благородном воспитании! Ни о чем подобном я в жизни не слыхивала!

— Во всяком случае, это большое неудобство,- ответил я,- и мне кажется, мой отец (честнейший человек!) впал в рассеянность, когда вместо фехтования обучил меня латыни. Но как видите, я делаю, что могу, и стою перед ним столбом, подобно Лотовой жене.

— Вы знаете, чему я улыбаюсь? — спросила она.- Понимаете, я так создана, что мне следовало бы родиться мальчиком. В моих мыслях я иначе себя и не вижу, ну, и придумываю, как бы я сделала то-то или то-то. А потом, перед началом поединка, я вдруг вспоминаю, что родилась все-таки девочкой и не умею держать шпагу в руке, не умею нанести хотя бы один хороший удар. И мне приходится переиначивать свои выдумки так, чтобы поединок не состоялся, а я все равно вышла бы победительницей — вот как вы с поручиком. И я снова — юноша, который всегда произносит красивые речи, наподобие мистера Дэвида Бальфура.

— Какая кровожадная девица! — заметил я.

— Я, конечно, знаю, как похвально шить, и прясть, и вышивать,- сказала она.- Но если бы вам больше ничего делать не позволялось ни под каким видом! Полагаю, вы умерли бы от тоски. И мне кажется, я вовсе не хочу убивать. А вы кого-нибудь в своей жизни убили?

— Пришлось,- ответил я.- И даже двоих, хотя я все еще мальчишка, которому пока место в колледже. Но вспоминаю я об этом, зная, что стыдиться мне нечего.

— А что вы чувствовали тогда… после? — спросила она.

— По правде говоря, я сел и разревелся, как малый ребенок.

— Я понимаю, как это было,- воскликнула она.- Я знаю, откуда взялись эти слезы! И я вовсе не хочу убивать, а только быть как Катерина Дуглас, которая всунула руку в скобы двери, когда засов был сломан. Выше геройства я представить себе не могу. А вам не хотелось бы умереть вот так… за своего короля? — закончила она вопросом.

— По правде говоря,- сказал я,- любовь к моему королю, да благословит бог его курносую физиономию, подобной власти надо мной не имеет. А сегодня утром я видел смерть столь близко, что мне очень захотелось жить.

— Так и надо,- сказала она.- Так и следует мужчине! Только обязательно научитесь фехтовать. Мне будет грустно, если кто-то из моих друзей не сумеет отразить удар или нанести его. Но, значит, эти двое пали не от вашей шпаги?

— Нет, конечно,- ответил я.- У меня были пистолеты. К счастью, люди эти приблизились ко мне почти вплотную. Ведь пистолетами я владею немногим лучше, чем шпагой.

Тут она вынудила меня описать, как мы отбивались от врагов в шкиперской каюте, о чем я в первом рассказе про свои дела упоминать не стал.

— Да,- сказала потом она,- вы настоящий храбрец. А вашим другом я восхищаюсь и уже его полюбила.

— Да и кто не почувствовал к нему того же! — воскликнул я.- У него есть свои недостатки, как у всякого человека, но он храбр, верен и добр, благослови его бог! Поистине странным будет день, когда я забуду Алана! — И тут мысль, что от меня зависит увидеться с ним в эту ночь, ввергла меня в сильнейшее волнение.

— Но что это со мной? Я даже словом не обмолвилась про свои новости! — воскликнула она и рассказала про письмо от отца, в котором он сообщал, что на следующий день она сможет навестить его в Замке, куда его перевели, и что его дела пошли на поправку.- Вам досадно это слышать! — сказала она затем.- Но как вы можете судить о моем отце, если вы совсем его даже не знаете?

— Мне и в голову не приходило как-то судить о нем,- ответил я.- И даю вам слово, что искренне рад, раз у вас на душе полегчало. Если же лицо у меня вытянулось (а по-видимому, так и произошло), согласитесь, нынче не самый лучший день, чтобы заключать мировую, и особенно не подходят для этого люди, стоящие у власти. И Саймона Фрэзера я все еще никак не могу переварить.

— Только не равняйте их! — воскликнула она.- И не забывайте, что Престонгрейндж и Джеймс Мор, мой отец, одной крови.

— В первый раз слышу! — сказал я.

— Поразительно, как мало вы знаете! — заметила она.- Пусть некоторые называют себя Грантами, а другие Макгрегорами, но принадлежат они к одному клану. Все они — сыны Альпина, от которого, думается мне, пошло и название нашей страны.

— Какой бы это? — спросил я.

— Но моей страны и вашей! — ответила она.

— Да, сегодня я все время узнаю что-то новое,- сказал я.- Мне всегда казалось, что она называется Шотландией.

— Шотландия — это название страны, которую вы именуете Ирландией,- объяснила она.- Но древнее название земли, по которой мы ступаем и из которой слеплены наши кости, ее истинное название — Альбан. Она звалась Альбан, когда наши предки защищали ее от Рима и от Александра, и так она зовется на вашем родном языке, который вы позабыли.

— По правде сказать,- ответил я,- забыть его мне было невозможно, потому что я его никогда не знал! — Поспорить с ней об Александре Македонском у меня не хватило духа.

— Но ваши праотцы и праматери говорили на нем из поколения в поколение,- возразила она.- И песни на нем пелись над колыбелями задолго до того, как мы с вами появились на свет. И ваше имя несет его в себе. Умей вы изъясняться на этом языке, я была бы с вами совсем иной. Этим языком говорит сердце!

Я пообедал с ними. Кушанья все были очень вкусными и подавались на прекрасном старинном серебре, а вино — превосходным, и я пришел к выводу, что миссис Огильви, по-видимому, очень богата. Беседа наша тоже была приятной, но едва солнце склонилось к западу, а тени выросли, я встал, чтобы откланяться, так как твердо решил попрощаться с Аланом, а потому должен был добраться до названной мне рощи и осмотреть ее еще при свете дня. Катриона проводила меня до садовой калитки.

— Теперь я долго вас не увижу? — спросила она.

— Как мне знать заранее? — ответил я.- Может быть, долго, а может быть, и никогда.

— Да,- произнесла она.- И вам жаль?

Взглянув прямо на нее, я наклонил голову.

— А мне так очень,- продолжала она.- Я знаю вас совсем недолго, но ставлю высоко. Вы благородны, вы храбры. И вновь докажете свою доблесть. А я буду гордиться вами. Если вас ждет неудача, если все кончится так, как мы опасаемся… помните, у вас есть верный друг. Когда вы будете давно в могиле, а ко мне придет старость, я буду рассказывать детям про Дэвида Бальфура и плакать. Я буду рассказывать, как мы расстались, что я сказала вам и что сделала. Да будет вам бог опорой и вожатым, так молится ваш дружочек — вот что я сказала и о чем расскажу им. А вот что я сделала!

Она схватила мою руку и поцеловала ее. От изумления я вскрикнул, как ужаленный. Ее лицо покрылось краской, она посмотрела на меня и кивнула.

— Да-да, мистер Дэвид,- сказала она.- Вот что я о вас думаю. И сердце вторит губам.

Ее лицо говорило о беззаветной силе духа и благородстве помыслов чистого сердцем ребенка… но и только. Мою руку она поцеловала, как целовала руку принца Чарли, с той высшей страстью, какая недоступна заурядным людям. Это, как ничто другое, открыло мне глубину моей любви к ней и ту высоту, на которую я должен был подняться, чтобы она приняла мою любовь. И все же я мог сказать себе, что сделал первые шаги на этом пути и что при мысли обо мне ее сердце начинало биться чаще и быстрее гнать кровь по жилам.

После той чести, которой она меня удостоила, оставаться в пределах обычной учтивости было мне невмочь. Даже заговорить я сумел не сразу. Особые переливы ее голоса отомкнули дверь моих слез.

— Благодарю бога за вашу доброту, сердце мое. Прощайте, мой дружочек! — И, назвав ее так, как она сама себя назвала, я, поклонившись, зашагал прочь.

Мой путь вел вниз по долине реки Лит к Стокбриджу и Силвермилсу. Тропинка вилась по берегу, вода журчала и пела, с запада среди длинных теней лились косые солнечные лучи, с каждым поворотом преображая долину, делая ее совсем иной. Прощание с Катрионой, предстоящая встреча с Аланом исполнили меня радостной бодрости. А долина, и закатный час, и лепет реки доставляли мне неизъяснимое удовольствие, и я, замедляя шаг, смотрел не только вперед, но и по сторонам и оглядывался через плечо. Вот так по милости провидения я увидел в кустах чуть позади рыжую голову.

Сердце мое исполнилось гневом, я повернул и быстро зашагал по тропе обратно. Она почти вплотную огибала кусты, в которых мелькнули рыжие волосы. Поравнявшись с ними, я весь напрягся в ожидании нападения. Но ничего не произошло, и я беспрепятственно пошел дальше. Тогда меня обуял страх. Да, день еще не угас, но место было на редкость пустынное. Если мои преследователи не воспользовались столь удобным случаем, мне оставалось только прийти к заключению, что они рассчитывали на добычу более важную, чем Дэвид Бальфур. Опасение за жизнь Алана и жизнь Джеймса навалилось на меня, тяжкое, как вес двух взрослых быков.

Катриона еще прогуливалась по саду совсем одна.

— Катриона,- сказал я,- как видите, я вернулся.

— С другим лицом,- сказала она.

— Кроме моей собственной жизни, от меня зависит жизнь двух других людей,- сказал я.- Было бы грехом и подлостью не соблюдать осторожности. Я колебался, приходить ли мне сюда. И мне не понравилось бы, если бы это нас сгубило.

— Я могу сказать, кому это понравилось бы еще меньше! Но мне не нравится и то, как вы это сказали. Да что я такого сделала?! — вскричала она.

— Вы? Но вы же не одна,- ответил я.- Едва я ушел от вас, как меня снова начали выслеживать, и я могу сказать вам, кто. Нийл, сын Дункана, ваш служитель — или служитель вашего отца.

— Нет, вы ошиблись! — прошептала она, побелев.-

Нийл в Эдинбурге, чтобы отцу было кого послать с поручениями.

— Вот этого я и опасаюсь,- сказал я.- Последнего из его поручений. Ну, а что он сейчас не в Эдинбурге, я могу вам доказать. Конечно, у вас есть сигнал, сигнал тревоги, который заставит его поспешить к вам на помощь, если он на таком расстоянии отсюда, что может услышать и прибежать.

— Но как вы про это дознались? — спросила она.

— С помощью волшебного талисмана, каким одарил меня господь, когда я родился. Называют его здравым смыслом,- ответил я.- Сделайте одолжение, подайте сигнал, и я покажу вам рыжую голову Нийла.

Без сомнения, я говорил резко и с горечью. Мое сердце ожесточилось. Я винил себя, винил ее и ненавидел нас обоих — ее из-за негодяев, ее родичей, себя за глупое легкомыслие, с каким я сунул голову в это осиное гнездо.

Катриона прижала пальцы к губам и свистнула — прозвучала удивительно чистая, громкая, высокая нота, какой не устыдился бы ни один пахарь. Некоторое время мы молчали, и я уже собирался попросить, чтобы она подала сигнал еще раз, но тут ниже по холму затрещали кусты, словно кто-то продирался сквозь них. Я с улыбкой кивнул в ту сторону, и почти тотчас в сад прыгнул Нийл. Глаза его горели, а в руке он сжимал нож, какие в горах называют черными. Увидев рядом со своей госпожой меня, он остановился как вкопанный.

— Он явился на ваш зов,- сказал я.- Так судите же сами, насколько близко он был от Эдинбурга и какие поручения дал ему ваш батюшка. Спросите об этом его. Если ваш клан будет способствовать моей гибели или гибели людей, чья жизнь зависит от меня, то я хотя бы с открытыми глазами отправлюсь туда, куда должен отправиться.

Она нерешительно заговорила с ним по-гэльски, и, вспомнив вежливую предупредительность Алана в подобных случаях, я чуть было не дал волю горькому смеху. Ведь из-за всех этих подозрений ей более, чем когда-либо, следовало говорить по-английски.

Они обменялись двумя-тремя фразами, и я без труда заметил, что Нийл, как ни покорно он держался, был очень рассержен.

Затем она повернулась ко мне.

— Он клянется, что это не так,- сказала она.

— Катриона, а сами вы ему верите? — воскликнул я.

Она сжала руки, словно заломив их.

— Откуда мне знать? — вскричала она.

— Но мне необходимо найти способ узнать истину,- сказал я. — Мне не под силу и дальше бродить в черном мраке, держа в руках две чужие жизни! Катриона, попытайтесь поставить себя на мое место, как я упорно пытаюсь поставить себя на ваше, в чем богом клянусь. Чтобы нам вовек не вести такого разговора! Не для нас он, совсем не для нас, и сердце у меня готово разорваться. Задержите его здесь до двух часов ночи. Прочее для меня значения не имеет. Испытайте его таким приказанием.

Они снова поговорили по-гэльски.

— Он ответил, что должен выполнить поручение Джеймса Мора, моего отца,- сказала она, побледнев еще больше, и голос ее прервался.

— Больше никаких сомнений не остается,- сказал я,- и да простит бог злых сердцем!

Она промолчала и только смотрела на меня, а ее лицо оставалось таким же белым.

— Чудесно,- сказал я еще раз.- Значит, и мне погибнуть, и им двоим со мною?

— Но что мне делать! — вскричала она.- Как я могу пойти наперекор отцовскому приказу, когда он в тюрьме и ему грозит смерть?

— Но может быть, мы поторопились, — сказал я,- Может быть, и это ложь. Что, если он получил неверный приказ и все это подстроил Саймон, а ваш отец ничего не знает?

Она разрыдалась, терзаясь из-за нас обоих, и сердце у меня сжалось при мысли, в каком она страшном положении.

— Хорошо,- сказал я.- Задержите его на один час, и я попытаюсь. И призову на вас божье благословение.

Она протянула ко мне руки.

— Мне нужно было одно ласковое слово, — сказала она сквозь слезы.

— Значит, полный час? — спросил я, удерживая ее руку в своей.- Три жизни зависят от этого, девушка.

— Полный час! — воскликнула она и воззвала к небу, испрашивая прощения.

Я решил, что дальше мне там оставаться нельзя, и кинулся прочь.