В партизанской землянке было тихо и пасмурно. В печурке, возле которой со своим сапожничаньем пристроились дед Иван и двенадцатилетний Назарка, чуть слышно потрескивали дрова. А за оконцем из единственного зеленоватого стекла билась, как стая белых бабочек, прилетевших на огонек, настойчиво шуршала густая снежная пороша. Тихо в этом убогом жилище было не оттого, что в нем осталось только три человека. Нет.
Тяжело раненный минер Темир Османов так истек кровью, что рукой лишний раз не может шевельнуть. Чуть слышным стоном, похожим на вздох, очень редко подзывает к себе, когда чего-нибудь надо: не любит он беспокоить.
А дед Иван и Назарка все уже переговорили за время долгого, томительного ожидания отряда, ушедшего на опасное дело. И теперь настороженно прислушиваются ко всякому новому звуку в лесу. А их в непогоду бесчисленное множество. То что-то жалобно скрипнет. То стукнет-грюкнет надломившийся, но не сорвавшийся тяжелый сук. То ухнет падающий под напором ветра сухостой — на корню умершее дерево. И чуть что, дед Иван или Назарка посматривают на дверь — не идут ли? Может, несут раненого. Может, кто погиб…
Неделю назад один железнодорожник сообщил партизанскому связному, что в старом, заброшенном пакгаузе немцы устраивают склад боеприпасов. Уже выгрузили несколько вагонов с тяжеленными ящиками. Обносят склад колючей проволокой, возводят высокий забор. Вот партизаны и решили взорвать склад, пока фашисты не очень укрепились. Пусть везут свой адский груз дальше. Дорога до фронта далекая — не здесь, так в другом месте поезд нарвется на партизанскую мину. Это уж как пить дать…
Ушли партизаны на это дело всем отрядом, забрали весь запас патронов, оделись потеплее. А главным разведчикам, Коле Скороходову и Оле, теперь тоже ставшей Скороходовой, дед Иван и Назарка сшили комбинезоны из парашюта, найденного в лесу. Это был им свадебный подарок. В общем, подготовились к боевому заданию основательно. Все должно бы кончиться хорошо. Но вот истекли все сроки, а их все нет. И ходьбы-то тут всего трое суток даже с самым большим петлянием.
Без петляния в партизанский стан нельзя возвращаться, чтобы по следу не привести врагов.
Назарка все это учитывал, и все равно никакая арифметика не сходилась. Теперь они с дедом больше всего надеялись только на приход связного Фомича. А что Фомич будет знать все о партизанском отряде, Назарка не сомневался.
Одноглазый лесник Сидор Фомич знал все, что творилось не только в его лесу, но и в окрестных селах, да и в городе.
Два сына Сидора Фомича в первый день войны были убиты на границе. Он сам пришел в отряд. Явился с винтовкой и пулеметной лентой и решительно заявил, что будет ходить в засады, бить фашистов. И стоило большого труда уговорить его остаться на своей работе, чтобы служить партизанским связным.
Только после того как комиссар назвал связного глазами и ушами отряда, Фомич понял, что дело ему поручается достойное. Он быстро установил связь с соседними лесниками. Сошелся с железнодорожниками, с ремонтниками. Хороший он связной, надежный. Но вот и его что-то нет.
— Уу-у — донесся слабый стон из дальнего угла землянки.
Это Темир просит воды. Назарка хватает берестяной туесок с кипяченой водой, который всегда стоит на печурке, и мигом подбегает к больному, лежащему на нарах. Темир пьет устало, подолгу отдыхая. Видно, совсем ослабел. На вопрос Назарки, может, чего-нибудь съел бы, отрицательно повел глазами. Назарке хочется плакать, когда он смотрит на Темира, угасающего, как последний уголек в костре. Но что можно сделать? Как ему помочь?
Поправив под головой раненого подушку из хвои, Назарка опять подсел к деду Ивану и просит подсказать, как помочь Темиру. Старательно выводит Назарка строчку по шву сапога, чтобы расположить деда Ивана. А тот молчит, туго затягивая дратву на заднике валенка, который за ночь стачал из ничего. Молчит…
Деду некогда спину разогнуть — на двенадцать партизан он один сапожник, портной, кашевар и завхоз. Обувь на партизанах так и горит, потому что ходят они по бездорожью, да все больше темными ночами. Как придут с задания, так три-четыре пары «розвальней» оставят у порога.
Розвальнями дед называет обувь, у которой уже не видно, с чего и начинать починку.
Занятый своим делом, дед Иван, казалось, и не слышал вопроса мальчугана о том, как помочь раненому. Наконец, тихо посапывая в седые усы, под которыми, как мышиные хвостики, торчат черные концы дратвы, он озабоченно говорит:
— Молока бы ему, нашему Темирке. Крови много потерял, вот и не выдюживает, хотя рана и затянулась. С недельку бы его молочком попоить, глядишь, кровушки прибавилось бы.
— Деда, может, я смотаюсь на хутор Багна? — шепчет Назарка так, чтобы не слышал больной. — За полдня туда, а назад я и ночью доберусь.
— Мало мне раненого, нужен еще и убитый! — сердито пробурчал дед Иван.
— Да не убьют меня! — убежденно говорит Назарка. — Я ведь хитрый. Сначала все высмотрю, а уж потом пойду.
— На мосту задержат.
— Не пойду на мост. Я под мостом пролезу, как тогда… Теперь я каждую сваю, каждую перекладину знаю под этим мостом.
Дед знал о том, как Назарка выбрался из Кончицы, когда фашисты окружили село и забирали молодежь в Германию. Целый день следил парнишка за охраной моста. А когда стемнело и часовой спрятался от ветра за будкой, Назарка спустился к воде и по сваям перебрался на другой берег.
— Тогда не было у тебя другого выхода. А теперь зачем рисковать из-за бутылки молока? — рассудил дед. — Придут наши и все добудут. — Однако, зная, что одного этого довода упрямому мальчишке мало, он добавил: — Немец теперь стал ученым. Мы сами обучили его осторожности да хитрости. — Дед долго не мог просунуть щетиновый кончик дратвы в прокол. И только когда это ему удалось, пояснил свою мысль: — Тот раз часовой хоть и заметил бы тебя, может, еще и не стрелял бы: мальчонка, что с тебя взять! А теперь они узнали, что мальчишки первеющие пособники партизан. Фашист сделает вид, что не заметил тебя, а сам даст знать начальству, так, мол, и так, пошел в лес какой-то подросток, наверняка к партизанам еду понес. Ну и снарядит по твоему следу разведку. Что тогда?
— Уж лучше пусть убьют, чем приведу хвоста да весь отряд погибнет! — вспыхнул Назарка.
Видя, что убедил мальчугана, дед тихо добавил, что уж лучше еще обождать. Не может быть, чтоб никого из целого отряда не осталось.
Назарка понял, что дед боится только за него самого, и опять за свое:
— Деда, а если не по мосту? Ходили ж наши по льду. Тропка там теперь есть. Говорили, она далеко от моста.
— Думаешь, за тропкой не следят?
— Ночью ее не видно с моста. Да еще в такую завируху.
— Об этом и толкую, что в такую негоду добрый хозяин собаку не выпустит из двора. Сиди себе! Скоро наши вернутся, тогда и придумаем. Может, сам схожу…
Больной опять попросил воды. Дед подал знак Назарке, чтобы кинул в воду последний кусочек сахару…
А когда Назарка напоил Темира и снова подсел к деду, тот тихо проговорил:
— Сегодня самый хороший день, чтоб вернуться хлопцам, — все следы снегом заметает.
«Все следы снегом заметает!» — по-своему представил Назарка и мысленно проследил сложный, но не такой уж далекий путь до хутора Багна.
С опаской посмотрел на деда, не догадался ли, о чем он подумал в эту минуту? С дедом Иваном это бывает: только соберешься что-то сказать, а он сам говорит тебе почти теми же словами.
На всякий случай Назарка не стал больше думать о дороге на хутор. «Уснет дед Иван, тогда все и обмозгую», — решил он и стал зачищать сапоги Темира, которые дед вчера починил только для того, чтобы подбодрить больного. Правый сапог чуть не весь пришлось стачать заново. Дед терпеливо это сделал. Поставил перед Назаркой и громко сказал:
— Темир скоро поправится, а ходить не в чем. Ты его сапоги хорошо зачисть и солидолом пропитай, чтоб воду не пропускали. Он ведь какой — как только ноги свесит с пар, сразу начнет собираться на задание.
Услышав это, Темир слабым движением пальцев попросил показать сапоги. Назарка долго крутил перед ним сапоги, особенно правый, более добротный.
А когда обильно смазал неуклюжие, но крепко стачанные обутки, снова поднес больному. Но тот, видимо, от волнения опять впал в забытье.
Поставив сапоги под нарами, Назарка глянул на левый, на котором было пять заплаток, и невольно вспомнил горькую шутку его хозяина.
Как-то, еще до большого ранения, вернулся Темир с задания усталый, но довольный своей боевой удачей. Сняв левый сапог, он показал его деду Ивану и весело сказал, что этому сапогу повезло: он попал на железную ногу. Ведь Темир по-киргизски — железо. И рассказал историю последней дыры на носке сапога. Собственно, это была не дыра, а просто немецкий кавалерист саблей отхватил кончик сапога.
— Маникюр ногам делал мне приц, отрезал маленький конец ноготь на большом пальцом. Откудова узнал приц, что в партизанской землянка нету ножница? — пошутил тогда Темир.
Он не выговаривал «ф», поэтому у него получалось — приц, пабрика.
Другой раз более серьезную дыру в этом сапоге проделала немецкая пуля в заднике и застряла в каблуке. Темир тогда уходил от патруля после взрыва моста.
Во время минометного обстрела партизан, пустивших поезд под откос, осколком разорвало голенище на самом изгибе.
Осмотрев этот сапог, дед Иван сказал тогда:
— Эти розвальни осталось только в музей выставить.
И пояснил почему: видел он когда-то в музее сапоги царя Петра Первого.
— Добротные сапоги. Еще носить бы да носить. А они стоят себе за стеклом, — по-хозяйски рассудил дед Иван. — Твои бы на то место, а тут те царские ох как пригодились бы… Ну да ладно, попробую. Только в другой раз и не показывай мне такого рванья.
Скоро пришел и этот «другой раз». Но Темиру теперь было не до сапог. Его принесли на самодельных носилках. Ранен он был и в плечо и в правую ногу. Сапог срезал с ноги сам дед Иван. Сам его потом и восстанавливал. Да и то делал это больше для того, чтобы больной верил в скорое выздоровление…
За окошком совсем стемнело, но метель продолжала куролесить. Прислонившись к стеклышку, плотно залепленному снегом, Назарка словно опять услышал слова деда Ивана:
«Все следы снегом заметает».
Они прозвучали, как зов, как голос командира:
«Вставай, Назарка! Иди — все следы заметает метель!»
Он давно так и сделал бы. Но ведь дед Иван не пустит. Надо дождаться, пока уснет. А ложится он поздно.
И Назарка решил сам лечь пораньше, чтобы под старой шинелью, которой он обычно укрывался, все хорошенько обдумать. И тут он впервые слукавил перед дедом Иваном. Зная, что старик может до самого утра просидеть за работой, он спрятал сухие дрова, которые подкладывали в печурку для освещения, а выложил осину, от которой ни света, ни тепла. Ее обычно подбрасывали в печку днем, да и то на красные угли. Дед этой хитрости своего юного помощника не разгадал. А Назарка юркнул под шинель, пропахшую дымом да порохом, и стал думать о своем.
Ну хорошо, проберется он на хутор, пусть даже не заметят его, когда будет проходить по кладке. Но ведь он не знает, что за люди на хуторе. Там на этой лесной полянке стоит пять домов. Все живут под фамилией Багно. А люди-то, наверное, все разные. Может, чей-то сын в полиции служит… Узнают, что пришел из лесу за молоком, сразу поймут, кто он такой. Нет, нельзя признаваться, что из леса. Надо назваться погорельцем. В семи километрах от хутора есть погорелое село Волошки. Там от сотни дворов осталось всего только несколько сараев да развалюх, а хозяйства никакого не уцелело. Можно будет сказать, что в сараюшке на окраине того погорелого села, из которого все жители ушли в лес, он с матерью нашел себе приют. Соврать, что маленькая сестренка расхворалась, вот и пошел искать молока. Неужели не поверят? Свет не без добрых людей. Главное, на немцев не напороться. Говорят, у них есть какое-то снадобье: дадут тебе выпить, уснешь и расскажешь всю правду-матушку. Не хотел бы, да невольно все выболтаешь. Это страшнее всякой пытки…
За окном все кружит и шуршит сыпучая метель, голодным волком завывает в трубе. Дровишки в печурке потрескивают, и храбрый добытчик, сам того не желая, погружается в сон.
Очнулся Назарка в полной темноте. В печурке все прогорело, дед спал, устало посапывая. Не слышно было и Темира. Тот вообще спал беззвучно.
Назарка привычно нашарил на печурке кружку с водой. Разбудил Темира, напоил и, когда тот снова уснул, тихо, на цыпочках ушел к порогу. Ощупью нашел свою старую шубейку с отцовского плеча. Оделся. За печкой взял самодельные лыжи Темира. Прихватил длинную дедову палку, которой тот дорогу щупал. Немного постоял у порога, словно хотел убедиться, что без него здесь пока обойдутся. И вдруг понял: дед Иван подумает, что вышел по своей нужде и заблудился в лесу, метель закружила. Начнет искать. А с кем останется Темирка?
Тихо ступая в больших тяжелых валенках, подошел к печурке, достал уголек из горячей золы и так же бесшумно вернулся к порогу. Угольком начеркал на деревянной двери:
«Ушел на хутор. Я осторожно»…
* * *
Назарка считал, что Темир спас его, заблудившегося в лесу, от голодной смерти. А Темир был уверен, что не попадись ему тогда в болотном лесу этот мальчишка, он не добрался бы к своим.
Это случилось в середине прошлой зимы. Партизаны узнали, что через пять часов на Гомель пройдет немецкий эшелон с танками. Быстрой ходьбы на лыжах до железной дороги было около пяти часов. А ведь надо не только добраться, но еще и выгадать момент, чтобы обмануть немца, патрулирующего железнодорожное полотно, и поставить мину.
Партизану часто приходится сутками лежать в снегу и ждать, когда появится возможность незаметно установить и замаскировать мину. А тут времени в обрез только на то, чтобы достичь железнодорожного пути. А когда же минировать? Но командир отряда никак не мог смириться с тем, что вражеский эшелон, несущий Родине смерть и разрушение, промчится мимо цел и невредим, и он разрешил отважной четверке попытать счастья. Командиром группы назначил киргиза Темира Османова.
Темир был твердо убежден, что у партизан всегда найдется возможность выполнить боевое задание, надо только сильно этого захотеть. Но что можно было придумать, если на опушку леса, откуда видны были позолоченные солнечным закатом рельсы, подрывники прибыли, когда уже слышался шум приближающегося поезда!
Дорога здесь круто поворачивала, словно выбирала себе лес пореже. По шпалам ходил немец в каске, с автоматом на груди. Пройдет метров триста вперед, увидит другого патруля и шагает назад, пока не заметит того, который ходит с другой стороны. И так снует туда-сюда, как заведенный.
Партизаны смотрят на немца в бессильной злобе, а сделать ничего не могут. Застрелить его из лесу один пустяк. Но только бабахнешь, другие часовые поднимут тревогу. Поезд остановится. Начнется облава.
Теперь к каждому эшелону цепляют специальный эсэсовский вагон для борьбы с партизанами, подрывающими железную дорогу.
Да, с этим патрулем надо разделаться бесшумно… Сдвинув густые, жгуче-черные брови, Темир пристально следит за немцем, который маячит перед глазами. Трое партизан смотрят на Темира, надут команды. А он молчит, кажется, целую вечность молчит. А шум паровоза уже давит на уши. Наконец самый молодой в группе, Леня Сорокин говорит:
— Можно, Темир, подойти к этому фрицу, я в немецкой форме. Подумает, что я убежал от партизан…
— Быстро раздевайся! — в ответ приказал Османов, снимая свою шинель и пиджак. — Сам надену шинель прица. Ты псе равно немецки ни бельмес!
Переоделись. Темир расстегнул воротник шинели с погонами эсэсовского офицера. Фуражку со свастикой — набекрень. Так больше похож на убежавшего от партизан немца. Взвалил на плечи рюкзак с миной нажимного действия, сунул пистолет во внутренний карман кителя и, ободряюще глянув на товарищей, рванулся из лесу прямо к железной дороге.
Патруль в это время шел в другую сторону. Однако услышал скрип снега под ногами быстро бегущего человека и оглянулся. Сначала ухватился за автомат. Потом, поняв, что к нему бежит немецкий офицер с явным намерением просить помощи, защиты, ускоренным шагом пошел навстречу.
А «эсэсовец» теперь уже расстегнул шинель, под которой звенело множество орденов, призывно махал и махал рукой. Наконец метрах в десяти упал, споткнувшись обо что-то в кювете. Начал барахтаться в глубоком снегу. Но подняться не мог. Часовой понял, что офицер совсем обессилел, подбежал к нему на помощь. Склонился, чтобы взять под руки, но в тот же момент сам полетел в снег. Человек в эсэсовском кителе сразу же оказался наверху и ударом пистолета прикончил патрульного.
Партизаны, стоявшие в лесу, бросились на помощь своему командиру. Но, когда они приблизились к кювету, Темир уже поставил мину, почти не маскируя ее. И, увидев на другой стороне ручеек, ведущий в лес, понял, что это единственная тропка, по которой теперь можно уйти, не оставляя следа. Взмахом руки он приказал переходить насыпь и следовать за ним.
Но то ли его команды товарищи не поняли, глядя на вырвавшийся из-за леса огромный черный паровоз, то ли не решились на виду у машиниста перебегать дорогу, чтобы тот не заподозрил неладное и не остановил перед самой миной, а только они не последовали за командиром — бегом вернулись в лес.
Тяжело груженный эшелон на большой скорости налетел на мину. Взрыв отворотил рельс, и паровоз влетел в болото на всю глубину колес. Вагоны с разгона летели, громоздились один на другой, грохотали, трещали, скрежетали…
Дорога была так запечатана, что гитлеровцам пришлось потом строить обводной путь.
Однако из заднего вагона, в котором находился карательный отряд, почти все немцы успели выскочить.
Темир, отошедший по ручью в лес всего на полкилометра, стал ждать товарищей. Сапоги были полны воды. Но сейчас было не до того. Что с ребятами? Успеют ли уйти, если не решились перебегать дорогу?
Через каких-нибудь четверть часа в лесу, на той стороне насыпи, где была группа Темира, послышался громкий лай собаки. Под сердцем похолодело. От собаки ребятам не уйти…
Первым желанием было броситься товарищам на помощь. Но что он мог сделать с пистолетом против вооруженного до зубов отряда карателей, у которых к тому же есть отличный следопыт — пес. Темир вошел в ручей по следу убитого немца, протоптавшего за день тропинку в снегу. Собака не возьмет его следа в воде. А след ребят немцы сразу же, конечно, увидят сами, и без собаки.
Собачий лай все удалялся. Потом в той стороне раздался винтовочный выстрел: собака умолкла.
— Молодец, Сережа! — вслух похвалил Темир своего друга, догадываясь, что именно он застрелил ищейку.
Но тут же завязалась перестрелка. То винтовка бахнет, то ППШ прострочит, то забухает немецкий ручной пулемет. Перестрелка все удалялась и удалялась. Потом стихла, как по команде.
«Что там произошло? Неужели все ребята погибли?» — подумал Темир и, выбравшись из ручья, понуро побрел по лесу. Теперь он уже не думал о погоне. Ему все представлялась стычка его товарищей с фашистами…
В сапогах, полных воды, в легкой немецкой шинели, без головного убора, брел он по лесу, сам не знал куда, брел вдоль ручья, который мог привести к какому-нибудь жилью или, наоборот, завести в непролазную чащобу. Надо было просто подальше уйти от железной дороги. А потом уж окольными путями возвращаться в лагерь. И на рассвете, когда уже решил, что так в лесу и окоченеет, он набрел на небольшую тропинку, убегавшую от ручья в густой ельник.
И обрадовался, и насторожился.
Хутор? Село? Но ни собачьего лая, ни крика петухов, никаких других признаков близости деревни. Стал присматриваться внимательней и увидел следы сапог. Но вскоре заметил дымок, а потом и шалаш — жилье какого-то лесного отшельника. Шалаш был сооружен наподобие чума, и дым выходил из него сверху.
Из шалаша вдруг высунулась лохматая мальчишечья голова. Слабо вскрикнув, маленький хозяин спрятался. Темир понял, что тот принял его за немца, и громко окликнул:
— Мальчик, сапсем не боись, я не пашист. Я кыргыз.
Но когда партизан залез в шалаш, мальчик все равно испуганно забился в угол, за кучу хвороста, и обреченно смотрел побелевшими глазами. Темир подбросил хворосту в чуть дымившийся костерок и стал молча разуваться.
Мало-помалу освоились, заговорили. А когда Темир рассказал, что с ним произошло, мальчик доверился ему, назвался Назаркой и поведал свою горькую историю.
Кто-то выдал, что отец Назарки добровольцем ушел в Красную Армию и стал снайпером, потому что был самым лучшим охотником в округе.
Немцы сожгли хутор вместе со всеми, кто в нем был. А Назарка с другом через окно убежали в лес. Дружка немцы заметили, подняли стрельбу и, наверное, убили. Сначала Назарка хотел пробраться на мельницу, к своему дяде. Но побоялся, что немцы и там его найдут. Забрел в лес. И вот уже неделю в этом курене. Ослабел от голода и целыми днями жег хворост, в надежде, что на дымок набредет кто-то из добрых людей. Так он, конечно, и умер бы здесь от голода.
Обсушившись, Темир тут же пошел с мальчиком к мельнику.
Там их одели, накормили, но оставить мальчика у себя побоялись, и Темир увел своего юного друга в партизанский лагерь.
Как же мог теперь Назарка послушаться деда Ивана и не пойти за молоком для спасения друга?
* * *
Назарка сызмальства привык ходить с отцом на охоту, где терпел всякие лишения. Научился пробираться по болотным дебрям, находить дорогу в дремучем лесу. Поэтому ничто его сегодня не пугало — ни колючая пурга, ни болотные колдобины, ни рыхлый снег, в котором лыжи так и утопали. Остановила его только полынья на реке. Тропинку, по которой не раз ходили партизаны в село по льду, после такого снегопада нечего было даже искать. И он, дойдя до речки, середина которой оказалась незамерзшей, пошел вниз по течению, прочь от моста. Ведь где-то же найдется место, где вода скована льдом от одного берега до другого. Хотя речку эту и называют Гнилушкой за то, что она целую зиму дымится желтым паром и толком не замерзает. Он быстро шел по прибрежному льду, все время, как слепец, постукивая палкой вправо от себя. Хорошо, что палка была длинная и можно было все время держаться на безопасном расстоянии от полыньи, тянувшейся по середине речки. Но в одном месте речная быстрина круто поворачивала, и он, ступив лыжей в хлюпкую снежную кашицу, вовремя отпрянул. Пощупал палкой впереди себя — полынья оказалась в одном шаге от него. Теперь пошел еще осторожней и медленней. Палкой постукивал не только сбоку, но и впереди.
Метель стала утихать. Снег, кажется, больше не падал, просто ветер переносил его с одной стороны на другую, гонял по реке, все сильней запорашивал, замаскировывая полыньи. Стало трудно щупать палкой лед. Назарка повернул палку толстым концом от себя, но не каждый раз с одного удара удавалось пробить маскировочный слой снега над полыньей и убедиться, что перед тобою не твердый лед.
Небо стало посветлей. В одном месте угадывалась луна. Но еще не светало. Назарка чувствовал это по тому, сколько прошел. До речки от партизанской землянки семь километров. И по речке километра два. Конечно, он был бы уже в селе, если бы смог перейти речку. Но где он, тот сплошной лед, по которому переходили другие?
Назарка шел все быстрей, все отчаянней постукивая палкой. Наконец попал в сплошное снежное месиво и остановился. Речка здесь даже парила. Повернул к берегу, который в этом месте оказался немного приподнятым над рекой. Поднялся и остановился, в раздумье отирая взмокший лоб.
«Уж лучше пойти к Сидору Фомичу, — прикидывал он. — Туда целых десять верст, зато свой человек. Заодно что-нибудь узнаю и об отряде».
Но тут же, словно наяву, услышал голос командира, который отчитывал однажды Колю Скороходова за то, что тот, возвращаясь с боевого задания, зашел к связному погреться.
— Так просто к Фомичу заходить нельзя! — категорически заявил тогда командир и пристукнул кулаком по столу, словно печать поставил на своем приказе. — Только в самом крайнем случае мы можем к нему наведаться. В самом крайнем!
— Но разве сегодня не самый крайний случай? — вслух, чтобы оправдать свой замысел, сказал Назарка. — Ведь в тот раз командир посылал меня с Фомичом? Посылал.
А это было еще осенью. Командир однажды послал Назарку со связным.
— Сидор Фомич, покажи нашему главному хозяйственнику дорогу к себе, — сказал тогда командир. — Мало ли что…
И вот теперь знание дороги к связному пригодилось Назарке.
Немного постояв на месте, Назарка решительно махнул палкой и пошел по берегу. Дом лесника Сидора Фомича находился поодаль от села, которое стоит с этой стороны речки. Вскоре Назарка увлекся своей новой идеей и даже пожалел, что напрасно потратил столько времени на бесплодные поиски перехода речки.
Дорога к дому лесника сейчас показалась вдвое длинней, чем была осенью, когда Назарка шел следом за самим хозяином.
В одном месте берег реки загибался крутой подковой. Пришлось и Назарке кружить. А осенью этой петли не делали, да и вообще Фомич вел по лесной тропе. Тогда речка проблескивала только изредка, когда выходили на опушку. Чувствуя, что выбивается из сил, Назарка наконец сел на валежину, присыпанную высоким слоем снега. И только опустился на это мягкое, как лебяжий пух, сиденье, ноги загудели, в голове все пошло кругом, а в глазах огоньки желтые замельтешили, как июньская мошкара. Думал, что это опять началась метель. Пошире открыл глаза. Но снег больше не падал. Даже ветер утих. В самый раз чуток вздремнуть. Испугавшись этого желания, Назарка вскочил и тяжело, словно на лыжах висели пудовые гири, пошел вперед.
Но интересно: когда ходили с отцом на охоту, Назарка побаивался диких обитателей лесных и болотных дебрей. Иногда ему чудился волк. Слышалось жадное чавканье дикого кабана, способного растерзать человека ни за что ни про что. Однажды послышался даже окрик «хозяина» леса — медведя. А теперь, пройдя такой путь по безлюдью, Назарка и не вспомнил об этих естественных страхах — боялся только немцев да полицаев.
Думая об этом, Назарка вдруг услышал впереди одинокий собачий лай. Обрадовался, что близко деревня. Но к одинокому лаю прибавился второй, более заливистый. Потом еще один, отчаянный, остервенелый. И пошло. Собаки лаяли, казалось, готовые сорваться с цепи. Потом вдруг этот лай заглушила автоматная стрельба. То ли собаки узнали за войну, что такое выстрел, то ли их всех сразу поубивали, но все они вдруг смолкли.
Стрельба прекратилась. Раздался громкий отчаянный вопль женщины. Потом одиночный выстрел. И теперь уже надрывный плач и причитания.
Назарка остановился. Стало страшно приближаться к такому селу. Лесник жил в полукилометре от села. Собаки у него теперь не было. Нарочно сбыл, чтобы в случае чего партизаны могли прийти, не привлекая внимания жителей деревни. Назарка прислонился к старой сосне, стоявшей почти на полпути от хутора лесника к селу.
В селе опять раздался выстрел. Потом запылал дом, затрещал. И все село осветилось пожаром. Тушить этот пожар, видимо, никто не спешил. Было тихо. И только треск горящего сухого дерева все отчетливей разносился над селом, наводя жуть и оторопь.
Вдруг на пути от села к хутору лесника показались пароконные сани, потом вторые, третьи. Кони бежали галопом. Видимо, их нещадно погоняли.
Сердце Назарки сжалось. Он почувствовал себя маленьким, пришибленным и совершенно беспомощным. Он знал, что до дороги далеко, что его за деревом не увидят. И все равно чувствовал себя парализованным, обессиленным от одного страха за судьбу дорогого ему человека, Сидора Фомича. Хотелось закричать, предупредить лесника о надвигающейся опасности. Но было поздно. Да и не услышали бы его в доме, где, видимо, все спали.
Три подводы промчались в ста метрах от Назарки. Окружили дом лесника, и кто-то забарабанил в ворота. Затрещало дерево. Наверное, ломали калитку. И тут тоже выстрелили три раза из винтовки.
«Убили! Убили! — так и обмер Назарка. — Убили Фомича!»
Вдруг блеснул огонек.
«Поджигают дом! Значит, всех!..» — И, обхватив холодный ствол дерева, Назарка зарыдал, совсем не остерегаясь, не думая о том, что его услышат.
Но вдруг он заметил, что огонь не разгорается, а движется. Значит, это лишь фонарь.
«Может, просто с фонарем ходят по двору, обыскивают», — мелькнула успокоительная догадка.
А фонарь прошел в одну сторону, помаячил, потом — в другую. Потом скрылся и снова, более тускло, показался, видимо, в чердачном окне. Блеснул другой огонь, тоже испугавший Казарку. Но этот стоял на месте, и Назарка понял, что это в доме засветили лампу. Вскоре и с фонарем вошли в дом.
Уехали подводы с хутора как-то неожиданно быстро. Лампа в окне погасла. Но фонарь еще маячил по двору.
Назарка, как только подводы промелькнули мимо него, бросился к дороге, снял лыжи и — бегом к дому. Подбежал к высокому частоколу, прильнул к нему и, увидев старуху с фонарем, не выдержал, окликнул:
— Бабушка! Бабуня, Фомича забрали?
— Бронь боже! Бронь бо!.. — словно заклиная, закричала старушка. — Кто там? Гаврюха, ты?
Назарка вбежал в незакрытые после налетчиков ворота и сбивчиво объяснил хозяйке, кто он такой, назвался просто погорельцем, которого осенью Сидор Фомич приводил на ночь домой.
Старуха, кажется, не вспомнила его, видно, много за это время прошло через дом и погорельцев и беженцев и просто ночлежников. Но она участливо закивала головой и, прося помочь ей закрыть сорванные «теми супостатами» с петель ворота, рассказывала, что старик и так плохой, а тут налетели, кричат, да строжатся, да оружием клацают.
Лишь когда вошли в дом, выяснилось, что у партизанского связного большая беда. Какой-то эсэсовский полковник приезжал в лес на охоту. Сидора Фомича загнали в болото, чтоб сторожил того охотника от партизан. Полдня простоял в ледяной воде шестидесятилетний лесник. И вот ему скрутило ноги. Лежит, двух шагов по комнате сделать не может. А комендант районной полиции устроил этот ночной налет да чуть не застрелил его за то, что хозяин не повел на чердак показать, где там прячутся партизаны. Старухе пришлось самой лазить с автоматчиком и на чердак и на сеновал.
Теперь Назарка понял, почему их связной так долго не являлся. Но боялся заговорить с Сидором Фомичом при старухе. На счастье, она вышла зачем-то в сени, и тогда Назарка, подойдя к большой русской печке, на которой лежал больной, быстро рассказал, зачем пришел.
— Передай своим — пока болею, мое дело может исполнять верный человек. Придут, уговоримся. А ты поспи. Днем бабуся проведет тебя в лес, а там по просеке, как мы с тобою шли, сам дорогу найдешь.
— Усну, а вдруг опять нагрянут?
— На печь залезешь. Притаишься за мною под рядном. Ты щуплый, не заметят.
Но прятаться не пришлось. Назарка выспался на лежанке. Проснулся около полудня. Бабка его покормила. Вместо дырявых валенок дала дедовы сапоги. Они хоть и велики, зато с двумя портянками надежней. В торбу положила кусок меда и четыре бутылки молока. От дома она провела его к ручью, где брали воду. Тут велела немного пройти по дну ручья, чтобы не делать от дома следа, а в лесочке уж стать на лыжи. Сапоги оказались крепкими, воды не пропускали. Отойдя от хутора точно по бабусиной инструкции, Назарка в густом ельнике выбрался на снег и встал на лыжи. Он понял, что далеко не первый уходит с хутора этим путем. И, наверное, каждому так же, как ему, хозяйка напихивала сумку всего, что только могла.
Сперва Назарка шел по лесу, просто держась края опушки. Важно было двигаться в сторону просеки, от которой он знал путь в лагерь. Но, увидев, какой глубокий след оставляют в свежем снегу его лыжи, задумался. А что, если полицай или другая какая сволочь наткнется на его след да и добредет до самой землянки? И чем больше об этом думал, тем больше тревожился. Ведь вся его добыча, будь она и в десять раз больше, ничего не стоит в сравнении с тем, что случится, если на его след нападет враг. А они вон даже на охоту ездят по лесам… Погода, как назло, все улучшалась. Ветра в лесу совсем не было. Там, на открытом месте, когда он брел по ручью, мела небольшая поземка. А тут тишина. Придется отказаться от сокращенного пути. Надо выйти к речке, где почти постоянно тянет ветерок и заметает следы. Да и снег там тверже, не как в лесу.
На пути попался большой березовый пень под молодой сосной. Назарка смахнул снег. Сел, откинувшись спиной к стволу сосенки, как на стуле. Да и не заметил, как заснул. Проснулся совершенно окоченевший. Вскочил, и стало страшно, что уже вечереет, а он еще и половину пути не прошел. Вспомнил, что хотел выбраться к речке, где поземка будет заметать следы, и по заходящему солнцу стал выбираться из леса. Когда вышел на опушку — дневное светило уже погасло и все вокруг утонуло в густом морозном тумане. Речка лишь угадывалась в полукилометре. Выбравшись из леса, обрадовался — на открытом месте повевал ветерок и понемногу заметал его следы. Когда подошел к речке, понял, что он еще только на половине пути от дома лесника до моста, перед которым ему надо повернуть вправо, на просеку. Теперь только бы не отбиться от речки да к мосту не подойти ближе, чем можно.
Темнело быстро. Туман над рекой сгущался и темнел. Вместе с усилившейся поземкой туман валами наступал на лес. А вскоре и совсем все вокруг утонуло в густой непроглядной тьме. Где поворачивать к лесу? Назарка старался двигаться все быстрей и быстрей. Но ему только казалось, что он ускоряет шаг. На самом же деле он так устал, что еле переставлял ноги.
Но где он, тот мост? Хоть бы не наткнуться на него. Стал часто останавливаться. Прислушиваться. Но ничего не видно и не слышно. Только ветерок чуть шелестит в редком лозняке. Да поземка сеет и сеет себе просо.
— Хальт! Хальт! — раздалось неожиданно близко и, казалось, даже не с той стороны, где мог быть мост.
Назарка бросился влево, но сразу же попал в жидкий хлюпающий снег — близко полынья. Кинулся в другую сторону. Но проклятое «хальт!» догнало его вместе с глухим, тяжелым в тумане выстрелом. Назарка побежал просто наугад прочь от того места, откуда все это на него обрушилось. И вдруг его, словно дубиной, ударило в плечо. Он упал и обернулся, ожидая увидеть над собой вооруженного врага. Но никого рядом не было. А над головой что-то потюкивало, посвистывало. И там, откуда раздавались окрики, теперь беспрерывно строчил пулемет.
Назарка лежал, не зная, что дальше делать. Ушибленное плечо теперь не просто болело, а прожигало до самой середины лопатки, словно туда вонзилось что-то раскаленное. Глубоко вздохнув, Назарка почувствовал острую боль и не смог продохнуть. Стрельба прекратилась. Он поднялся, сделал шаг, другой. И, согнувшись, чтоб не так было больно, пошел прочь от страшного места.
«Значит, набрел на мост. — И вдруг встревожился: — Может, ранило меня?»
Когда подумал об этом, почувствовал, что спина взмокла. Что-то теплое ползло под рубахой. Пошел быстрей. Сильней ползет теплая мокрота. Снял с плеча торбу, стало не так больно. Решил нести ее в руке. Но быстро устал. В левой совсем не мог нести — было больно в боку. Повесил на палку и перекинул через правое плечо. Однако вскоре тяжесть стала отдаваться болью в левом боку. Опять взял в руку. Постоял. Отдохнул. И опять пошел, с трудом переставляя ноги.
Вошел в лес. Здесь было теплей. Но снег глубокий. Лыжи проваливаются. Идти все тяжелей и тяжелей. Отдохнуть бы. Уснуть немножко…
Утром вернулись партизаны с задания. Все живы и невредимы. Просто им пришлось долго бродить по лесам, потому что склад боеприпасов они взорвали перед самым приходом воинского эшелона, в котором было два вагона с солдатами. Немцы тут же организовали облаву. На счастье, у них не было собаки, и партизаны сумели направить их по ложному следу. От пакгауза фашисты кинулись в лес, куда вели следы. А партизанам железнодорожники помогли уехать в пустом вагоне проходившего на запад поезда.
Первой в землянку вбежала Оля Скороходова. Румяная с морозца, веселая. Как всегда, звонко поздоровалась. Подошла к Темиру. Спросила деда Ивана про Назарку.
— Я ему валеночки достала. Как раз на него! — с радостью сообщила она.
И вдруг осеклась, увидев, как нахмурился дед Иван.
— Где Назарка? Что с ним? — кинулась к деду, склонившемуся над старым сапогом и даже во время приветствия не вынувшему изо рта дратву. — Дедушка!
Старик кивнул на дверь, пробурчал:
— Там читай.
Оля подбежала к двери и прочла написанное Наваркой.
Тут как раз вошли и другие партизаны. А она опять к старику с вопросом:
— Когда, когда он ушел? Ведь кругом в селах полно фашистов! Пропадет мальчишка! Надо выручать!
Командир, тоже любивший Назарку, как родного, мрачно заметил, что метель кончается и в село идти отсюда нельзя. Да и не узнаешь, каким путем направится мальчишка. Ведь он умный, прямо не пойдет. А теперь, когда снег следы не заметает, вообще едва ли пойдет в лагерь. Где же его искать!
И все же он послал несколько предельно уставших партизан на разведку в сторону моста. Строго приказал не подходить к немцам даже на расстояние выстрела, не высовываться из леса.
Поздно вечером разведчики вернулись ни с чем. Мост охраняется усиленно. Едва ли мальчишка мог там пробраться. Наверное, остался в селе. Может, кто приютил.
Оля занималась Темиром. Она принесла ему масло, курицу, белого хлеба и даже плитку шоколада. Все это дали ей железнодорожники, помогавшие в диверсии. Сварила бульон и накормила больного, после чего тот проспал целый день. А проснувшись, довольно внятно позвал Олю. Обрадовавшись, что больной подал голос, Николай сказал Оле, чтобы она не ходила на следующее задание, а занялась лечением Темира. Согласился с этим и командир.
Была уже полночь. Партизаны спали. Дежурил Николай Скороходов. Он подбрасывал в печурку дрова, изредка подбегал к больному, когда тот чего-нибудь просил, и каждый час выходил проверять посты.
На рассвете дверь приоткрыл часовой:
— Назарку дозорный несет!
Скороходов выскочил. К землянке приближался партизан, второй час стоявший дозорным в километре от лагеря. Он передал Николаю отяжелевшего, но еще, видать, живого мальчонку. Николай внес Назарку в помещение и положил на свой топчан. При свете, мерцавшем в печурке, увидел кровь на шее. Стал раздевать его. Тот застонал. И вдруг рванулся:
— Молоко! Там молоко для Темирки. — И упал навзничь.
Как раз в это время вошел часовой и поставил на стол закутанные тряпицами бутылки с молоком.
— Как же можно было пустить мальчишку ради нескольких бутылок молока! — бросил Николай деду Ивану, который лежал на своем топчане с открытыми глазами.
Рана в боку Назарки оказалась неглубокой. Но он много потерял крови. Когда его раздели и Оля начала возле него хлопотать, он еще раз спросил, дали ли молока Темиру.
— Назарка, милый, вон оно, в кружечке греется, — успокаивала его Оля. — Ты вот сам попей да поспи, чтобы скорее поправиться. А то уж очень дорогою ценой досталось тебе это молоко. Поправляйся, милый.