Доктор. Юрий Колесников

На малочисленный гарнизон полиции в селе, где комендантом был долговязый немецкий вахмистр, оккупанты возложили сбор продуктов для эсэсовских охранников расположенного поблизости крупного аэродрома.

Об этом гарнизоне по всей округе шла худая слава. За угон молодых парней и девушек в Германию на рабский труд, за расправы с беззащитными стариками, сыновья которых ушли в Красную Армию, за казни ни в чем неповинных людей ставленник «нового порядка тысячелетнего царства» — фашистский вахмистр снискал себе жгучую ненависть советских людей.

Ненавидел его и Гриша Бугримович — восемнадцатилетний веснушчатый парень со свисающей набок прядью рыжих вьющихся волос. Он замышлял покончить с гитлеровским комендантом, но о своем намерении никому из членов подпольной комсомольской организации не рассказал. «Чего буду заранее болтать, — думал он. — А вдруг не получится, тогда опять скажут, что Гришка нахвастал!» Гриша и в самом деле любил похвастать. Знал он, что многие считают его первым на селе пустозвоном. И он не понимал, как это у него получалось: ведь он сознавал свой недостаток, злился на себя, пытался исправиться, но всякий раз увлекался и снова хвастал.

Однажды молодые подпольщики крепко отчитали его, к тому же в присутствии Катюши Приходько — миловидной, хрупкой девушки, в которой Гриша души не чаял. Помня об этом, парень и решил исполнить задуманное, наперед не сказав никому ни слова.

Война была в разгаре.

Вблизи села, где действовала молодежная подпольная организация, в гуще леса обосновалась разведывательная группа, присланная в эти края командованием одной партизанской бригады для наблюдения за немецким аэродромом. Вскоре партизанам удалось установить связь с сельской подпольной организацией. Не прошло и несколько дней, как в расположение партизан пришли связная от подпольщиков Катя Приходько и старик колхозник дед Игнат. Едва переводя дыхание, девушка сообщила:

— Гришка Бугримович убился!

— Начисто! Как не бывало! — подтвердил старик и сокрушенно покачал головой.

…Над селом сгущались сумерки. Черные облака обложили окрестность: весенний дождь был теплым и затяжным.

По пустырю, мимо полуразвалившегося домика, где до войны размещалось сельпо, хлюпая сапогами по раскисшей глине, скользя и шатаясь, шел немецкий комендант. Нахлобучив на голову остроконечный колпак серо-зеленого дождевика, он что-то бормотал, жестикулируя руками.

Внезапно вынырнув из-за домика сельпо, Гриша Бугримович столкнулся с ним лицом к лицу. Опешив от неожиданности, он отпрянул в сторону и угодил в лужу, да так, что брызги липкой грязи обдали коменданта. Но гитлеровец лишь бросил на встречного свирепый взгляд, пробурчал какое-то ругательство и побрел дальше.

«Нализался, фашистский гад!» — со злостью прошептал Гриша. Несколько мгновений он стоял в нерешительности: «Идти своим путем или… Нет! Такой случай нельзя упускать…» Парень оглянулся: кругом ни души. Даже ближайшие строения едва видны сквозь дождевую завесу, окутавшую пустырь. Нащупав в промокшем насквозь кармане свое единственное оружие — гранату «лимонку», Гриша бросился вдогонку за комендантом. Приблизившись к нему на расстояние броска, он вновь осмотрелся по сторонам, сорвал с гранаты чеку и, пробежав вперед еще несколько шагов, швырнул ее под ноги фашисту.

Сверкнула молния, и, словно раскаты грома, прокатилось по пустырю оглушительное эхо…

Вскоре Гриша вернулся домой, переоделся. Конечно, был он весьма возбужден, но ни мать, ни сестренки ничего не заметили.

В тот же вечер по селу пошли слухи. Одни говорили, будто немецкого коменданта убили наповал, другие — что его подобрали и увезли на телеге в район.

На следующий день в село нагрянули машины с немецкими солдатами. Вместе с местными полицейскими они рыскали по хатам, избивали людей, требуя выдать человека, бросившего гранату. Но все было тщетно. Тогда они отобрали двадцать шесть заложников и объявили, что если не будет выдан покушавшийся на коменданта, то все они будут казнены. Среди арестованных были Катя Приходько и еще два парня.

Гриша ходил сам не свой: заложники — невинные люди, а он — на воле… Катю он уже однажды спас. Полицаи хотели отправить ее в Германию. Гриша получил задание от подпольной организации спасти Катю. В то время местный начальник полиции вербовал молодежь, и Гриша сказал ему, что хочет жениться на Катюше, а потом поступить на службу в полицию. Иного выхода не было. Катю отпустили. Она была очень благодарна парню, но выходить замуж за него и не думала. Разумеется, Гриша не пошел на службу к немцам. Забыл об этом и начальник полиции.

Однако Гриша будто впервые заметил пушистые каштановые волосы, ясные голубые глаза Катюши и неожиданно почувствовал, что уже давно любит ее. И вот теперь из-за него ей грозит гибель. Эта мысль не давала ему покоя, он искал и не находил выхода из положения.

А время шло. Со дня на день гитлеровцы могли привести в исполнение свою угрозу: казнить заложников.

Гриша решился было признаться оставшимся на воле подпольщикам и подумать вместе с ними, как спасти заложников, но тут он встретил человека, от которого в самом начале создания подпольной организации «на всякий случай» получил гранату «лимонку».

Человек этот был Кирилл Агеевич, как его звали в селе — бывший танкист. Еще прошлой осенью, когда в этих местах шли бои, его подобрали раненого, выходили. Больше о бывшем солдате ничего не знали.

Ходил Кирилл Агеевич по хатам, помогал людям по хозяйству. За это его кормили. Он сильно хромал, отрастил бородку и длинные усы, не в меру сутулился, но люди все же догадывались, что не так он стар, как с виду кажется. Частенько беседовал он с молодыми парнями и девушками, крепил в них веру в непременную победу Красной Армии, а когда молодежь решилась начать действовать, Кирилл Агеевич стал обучать ее владеть оружием, пользоваться взрывчаткой.

Теперь же, когда в ожидании казни заложников все жители села испытывали великое горе, Кирилл Агеевич будто невзначай вечерком заглянул к Бугримовичам. Он догадывался, что покушался на коменданта Гриша, но пришел к нему не для того, чтобы убедиться в правильности своей догадки.

Долго сидели они вдвоем на заднем дворе у копны сена, потягивая цигарку за цигаркой. Оба искали и не находили ответа на вопрос: что делать? Как спасти ни в чем неповинных людей? Будто потеряв надежду, что-либо придумать, Кирилл Агеевич стал рассказывать Грише об одном случае, запомнившемся ему еще с детства.

— Было это, значит, в наших краях, — начал он, как всегда издалека. — Речка там протекает. Не сказать, чтоб дюже глубокая, ан студеная даже в жаркое лето. А в прибрежной местности аисты водились. На лето из теплых стран прилетали.

— Как-то парочка одна на крыше нашей хаты гнездо свила. Кавалер, значит, с возлюбленной. В один день, ан, глядит батя мой, аистиха барахтается на земле. Взлететь не может. Поймал он птицу, бедняжка крыло надломила. Что ж делать? Взяли ее в хату. Примочки делали, мазали чем-то, потом перевязали крыло. Аистиха помаленьку привыкать стала к нам, но как, бывало, почует, что друг ее кружит, так и заладит стонать. А уж он-то, как часовой над хатой! Ей-ей! Ну как быть? Стали мы выносить ему подружку. Так он враз спустится к ней, походит рядышком, полелеет… А она лететь-то ни-ни. Трагедия! Тут, гляди, и осень стучится. Птицы все — гира! А ее дружок все маячит, все поджидает подружку. Видал? По утрам холодать стало. Мы уж и не знали, что делать. Решил, значит, батя поймать и дружка, чтоб вместе они зимовали у нас.

— Поймали? — спросил Гриша.

— Ну да! Как холодок чуть прикрутил, глядим мы с батей — аиста нема. День, другой — все нема. Ходу дал. И так, знаешь, всю зиму. А подружка его тоскует, бедная, сил нет на нее глядеть. Крыло уже зажило, размахивает им так, будто ничего и не стряслось! Весной, как птицы стали возвращаться, батя выпустил аистиху на волю. Походила она, помахала крыльями и взлетела. Ожила! Батя мой аж слезу пустил. Ага, Гришка… Впечатлительный был он человек. Страсть!

— Так и улетела? — поинтересовался Гриша.

— Нет, почему… Осталась в своем гнезде. Да не в том интерес, Гриша. Сколько дней прошло — не знаю, только глядим мы, в гнезде-то она не одна… Вот как! Аист какой-то к ней пристроился. И живут себе, значит, опять вдвоем. Но не тот это был, что осенью поджидал ее до самых холодов. Не-е! Другой, видать, нахальный.

— Почему ж нахальный?

— А вот слушай. Вскорости на крыше нашей еще аист появился. Третий. Пригляделись, значит, и узнали: тот самый, что осенью смотался. Вернулся-таки к возлюбленной! Но… опоздал. Она на него ноль внимания! Видал, какое дело? А он караулит: покружит-покружит, да опустится, только вот новый-то дружок аистихи никак его к ней не подпускает. Совсем загрустил наш аист. Вконец иссохся, даже летать почти не стал… Веришь ли, Гришка, все мы измаялись, глядючи на них! Все равно, что люди. Никак не вызволит он свою подружку от того захватчика…

— Неужто так и отступился от нее? — думая о чем-то своем, спросил Гриша.

— Не-ет! Не отступился… Маялся он так-то неделю или полторы, а потом, глядим, взлетел наш аист высо-ко-о-высоко и пошел кружить над гнездом, где сидела его подружка с новым возлюбленным. Видать, хотел он таким способом выманить своего соперника из гнезда, а тот нахалюга хоть бы хны… Тогда наш-то аист, что кружил, вдруг сложил крылья и камнем пошел вниз, прямо как пикирующий бомбардировщик! Сурьезно! Мы аж замерли! Что это он надумал?! И знаешь, Гришка, как шел он с высоты, так со всего размаху бабахнулся в своего соперника! И его, и сам — в лепешку! Во как, Гриша! А ежели подумать хорошенько, да посмотреть кругом, то ведь и в нашей жизни так-то бывает… К примеру, летчики наши в таких случаях тоже идут на таран! Слыхал, небось?

Кирилл Агеевич замолчал, неторопливо скрутил цигарку, чиркнул о кремень какой-то железкой, раздул едва затлевший шнурок самодельного фитиля и стал прикуривать.

Гриша молчал. Он давно уже понял, что неспроста бывший танкист ему рассказывал эту быль или небылицу. Но не эта мысль занимала его теперь. «Кабы можно и мне вот так-то с воздуха! — думал он. — А с земли-то как их, гадов, таранишь?!»

— Того аиста, Гриша, что пошел на гибель, мы с батей схоронили с почестями, — сказал на прощание Кирилл Агеевич. — Как положено героям!

Гриша едва слышно скрипнул зубами, со злостью растер недокуренную цигарку и, продолжая думать о своем, невпопад ответил:

— Ничего! Я еще додумаюсь…

Волнуясь, Катя Приходько рассказала обступившим ее партизанам о трагических событиях, происшедших в селе в последние дни.

— Полицаи увезли тогда коменданта в район. Там госпиталь. Изверг, оказывается, еще жив был… Говорят, какой-то очень хороший врач — не то мадьяр, не то бельгиец — лечил его. И надо же! Через несколько дней фашист пришел в себя. А на прошлой неделе и вовсе выписался из госпиталя. Слух такой ходит, будто его от верной гибели спас тот доктор…

И вот позавчера комендант опять заявился в село. На пустыре, где в него была брошена граната, полицейские установили шесть виселиц. Всем объявили, что заложников будут вешать на следующий день.

— Один наш мужик, тоже из заложников, разбушевался — плюнул коменданту в лицо. Фашист ухмыльнулся, вытерся платком и приказал четырем заложникам вырыть яму. Затолкали в нее нашего мужика и засыпали по самый подбородок. Одна голова на поверхности. Тогда комендант заставил всех нас плевать односельчанину в лицо и…

Катя запнулась, закрыла лицо руками. Дед Игнат продолжил:

— Страх и срамота, как ироды поглумились над нашим человеком. Палками заставили заложников оправляться ему на голову. Замучили его до смерти…

Замолчал дед Игнат, опустил голову на грудь. До боли стиснув зубы и сжав кулаки, молчали и партизаны, прислушиваясь к всхлипываниям девушки.

— А когда срок на выдачу «партизана» прошел, нас повели на пустырь вешать, — глотая слезы, возобновила рассказ Катя. — Народу там было — ужас сколько! С утра еще согнали. Староста опять объявил, что тому, кто укажет «партизана», дадут большую награду, а заложников отпустят по домам. Никто не шелохнулся. Тогда полицаи подвели первых шесть заложников к виселицам. Стали уже веревки прилаживать. Страшно было! И тут вдруг из толпы вышел Гриша Бугримович. Нарядился в новый костюм, как в праздник на танцы… Смотрим, полицаи его остановили, потом подошел к нему староста. Сколько людей было на пустыре — все шумели, плакали, причитали, а тут в миг смолкли. Тихо стало, будто и нет никого. Староста подвел Гришу к коменданту. Они о чем-то переговорили, потом Гриша закричал:

«Я знаю кто кинул гранату в господина коменданта! Человек этот тут. Пусть отпустят заложников — я выдам его, а не отпустят — смерть приму, но не скажу!»

— Коменданту, конечно, нечего было опасаться обмана. Этих ли, других ли заложников он всегда сможет переловить. А обманщику тогда конец! Нас отпустили. Бросились мы бежать к своим, втиснулись в толпу, а Гриша опять кричит во весь голос:

— Товарищи, прощайте! Это я кинул гранату в фашиста!

— Только я успела обернуться и взглянуть на него, — продолжала Катя, — как на том месте, где он стоял рядом с комендантом, старостой и полицаями, вспыхнуло пламя. Поднялась целая гора огня и земли! Такой взрыв раздался, что мы еле на ногах устояли, а потом побежали кто куда… Суматоха такая поднялась — ужас!

— Коменданта — наповал. Старосту и еще какого-то немца убило на месте. Только начальника полиции чуть живого увезли в госпиталь. Должно быть, к тому врачу. А от Гриши нашего и следа не осталось. Говорят, он опоясался взрывчаткой…

— Поди знай! Мы-то считали его шебутным, а на деле он вон какой отчаянный оказался! — восхищенно отозвался дед Игнат. — Его мать сказывала, что накануне заходил к ним Кирилл Агеевич и долго о чем-то говорил с Гришей. Шукал я танкиста у всем силе, да нема его. Должно быть, знал солдат, что Григорий собирается сделать. Оттого, видать, теперь и скрылся…

— Может, и так, — заметил Ларионов, высоченный партизан-здоровяк в немецком кителе. — А парень-то был орел настоящий!

— Да! Такое на века запомнят люди, — поддержал другой партизан.

— Это верно, товарищи, — заключил молчавший до сих пор командир разведчиков старший лейтенант Антонов. — Но сейчас надо подумать вот о чем: боюсь, что фашисты в отместку спалят село и уничтожат всех жителей…

— И мы так-то думаем, — перебил его дед Игнат. — Но то будет ли, нет ли — еще неведомо, а вот Бугримовичам беды не миновать, ежели начальник полицаев смерти избежит. Катьке тогда тоже не сдобровать. Это уж точно! Ведь он, поди, не запамятовал, что Григорий Бугримович зимой молил его не отправлять Катьку в Германию, обещал жениться на ней… Это уж сволота такая, что может все припомнить!

— А не пустить ли в расход того полицейского начальника вместе с врачом — мадьяром или. кто он там, черт его батьку знает?! — заметил Ларионов.

— Верно! — отозвался один из разведчиков. — Чего чикаться с ними!

Антонов испытующе посмотрел Кате в глаза. Девушка почувствовала, что партизаны чего-то ждут от нее, возлагают на нее какие-то надежды. Она неопределенно пожала плечами, застенчиво смахнула со щеки слезинку и неторопливо, но твердо сказала, что готова выполнить любое поручение.

— Задание, которое дадим вам, Катюша, нелегкое, — сказал Антонов, продолжая пристально разглядывать девушку. — В районный центр сходите?

— Почему же нет? Конечно, схожу.

Взвешивая каждое слово, стараясь предусмотреть все обстоятельства, Антонов изложил задачу. Договорились, что на предварительную разведку в районный центр, где находится госпиталь, пойдет Катя, а связным на это время будет дед Игнат.

Уже через несколько дней старик пришел к партизанам с первым донесением. В нем Катюша сообщала, что лечащий врач пообещал «в скором времени поставить на ноги начальника полиции», а тот грозится после выздоровления «не оставить в селе ни одной живой души».

Теперь партизаны уже не сомневались в том, что в селе вот-вот будет учинена кровавая расправа.

Партизан Ларионов вновь заговорил о том, что надо поскорее убрать начальника полиции, а заодно и врача.

— Точно! — поддержали его разведчики. — Не то будет поздно…

Через несколько дней связной пришел с новым донесением. Катя передавала, что какой-то подвыпивший раненый эсэсовец учинил в госпитале скандал по поводу того, что местные полицейские приносят своему начальнику фрукты и прочее: а ему, «чистокровному арийцу», не оказывают никакого внимания. Кончилось тем, что разгневанный гитлеровец нанес начальнику полиции несколько ударов табуреткой по голове и тот, не приходя в сознание, умер. «Так что в отношении начальника полиции, — писала Катя, — все в порядке».

Партизаны рассмеялись. Но дед Игнат почему-то оставался сумрачным.

— Почитайте, почитайте далее, — многозначительно кивнул он на бумагу.

Веселое настроение разведчиков сменилось недоумением и возмущением, когда из донесения Катюши стало известно, что доктор, лечивший фашистского коменданта и начальника полиции, вовсе не мадьяр и не бельгиец, а русский военный врач Евгений Морозов.

— Что ж получается, братцы? — негодовал Ларионов. — Мы бьем фашистских гадов, а если не удается сразу прикончить, так этих бандитов возвращает в строй наш «аполитичный» сукин сын?!

Из донесения и рассказа связного было ясно, что немцы полностью расконвоировали русского доктора, оказывают ему большое доверие.

Между прочим Катя Приходько еще сообщала, что Морозов иногда оказывает медицинскую помощь местным жителям и, как врача, его очень хвалят.

— Это же не какой-то темный лапотник, а человек грамотный! Значит, сознательно пошел на службу к фашистам! — с возмущением говорил один партизан.

— Шкурник! Небось, мечтает о собственном кабинете с частной клиентурой… — поддержал другой.

Прощаясь со связным, командир разведывательной группы старший лейтенант Антонов просил передать Катюше и подпольщикам, с которыми она установила контакт в райцентре, что предателя Морозова надо убрать и что если для этого нужна помощь партизан, то они ее окажут.

Через несколько дней в расположение партизан неожиданно пришла Катюша. Она сообщила, что Морозова можно захватить живым. Он, оказывается, собирается жениться на лаборантке госпиталя и вместе с ней каждую субботу ездит к ее родителям в село, расположенное в двадцати километрах от районного центра.

— Там у нее отец и мать, — рассказывала Катюша. — Отец — мельник. У них Морозов ночует, а в понедельник рано утром мельник отвозит их обратно в госпиталь. Для этой цели местный староста по указанию немцев каждый раз снаряжает возок.

— Пристроился, мерзавец, неплохо! — зло заметил Ларионов.

— Да! За «спасибо» таких благодеяний от гитлеровцев не дождешься! — добавил Антонов — Что ж! Придется заняться этим прихвостнем…

Старший лейтенант решил захватить Морозова. Помимо желания воздать ему должное за предательство он рассчитывал получить от него ценные сведения о противнике, в частности, об аэродроме…

В ночь под воскресенье девять партизан-разведчиков на трех подводах подкатили к опушке леса, в километре от которого темнели постройки села. К селу направились пешком, оставив подводы на опушке. По мере приближения к селу пряный аромат трав постепенно сменялся запахами сена и навоза. Лишь щелканье кузнечиков нарушало тишину, оно сопровождало шедших гуськом партизан вплоть до изгороди, неожиданно выплывшей из темноты.

Убедившись, что вышли к крайнему дому, разведчики направились задворками к центру села, отсчитывая одну за другой крестьянские усадьбы. Четырнадцатая от края, как объяснила Катюша, и будет усадьба мельника. Недалеко от нее в большом деревянном здании бывшей школы помещалась немецкая комендатура, а напротив — штаб местной полиции. Разведчики продвигались к выглядывавшему из темноты дому с высоко приподнятой крышей.

Бесшумно разведчики проникли в огород, пробрались во двор. Теперь надо было действовать быстро и, главное, без малейшего шума. Катя предупредила, что улица здесь патрулируется полицейскими, а ближе к центру села — немцами.

Не теряя ни минуты, партизаны приблизились к дому, прислушались, заглянули в щели ставней. Внутри тихо и темно. Входная дверь заперта.

— На засов, — прошептал разведчик, копошившийся у двери.

Но пока Антонов выставлял наблюдателя за улицей и устанавливал пулеметный расчет на случай, если придется отходить с боем, разведчики мастерски, почти без скрипа открыли дверь. Из сеней пахнуло запахом квашеной капусты и ароматом свежевыпеченного хлеба. «Еще бы! — подумал Антонов. — Хозяин — мельник. Как же не встретить будущего зятька свежим хлебом!»

Едва разведчики приоткрыли дверь из сеней в комнату, как раздался испуганный голос хозяйки:

— Кто тут?

— Свои, тихо! — шепотом поспешил ответить Антонов и, включив электрический фонарик, скользнул лучом света по комнате.

— Не шуметь! — басовитым шепотом повторил Ларионов, приблизившись с включенным фонариком к лежащему с открытыми глазами человеку.

По описанию Катюши — Морозов молодой блондин с властным лицом, а этот пожилой, черноволосый с проседью на висках. «Вероятно, он и есть мельник», — подумал Антонов. Проснулась и его дочь. В ее постели оказалась девочка лет восьми — девяти, о существовании которой в донесениях Кати Приходько не упоминалось.

Разведчики обыскали хату, но… увы! Никого больше не нашли.

— Где врач? — спросил Антонов сидевшую на постели дочь мельника.

— Какой еще врач? — раздраженно ответила та вопросом на вопрос.

— Не прикидывайтесь! «Какой?!». Тот, что в госпитале работает…

— Жених! — пробасил Ларионов.

— Нет здесь ни врачей, ни женихов… Ищите, если не верите, — со злой решимостью ответила дивчина, метнув недружелюбный взгляд на здоровяка в немецком кителе.

— Скрываешь! — вспылил Антонов. — Пеняй на себя… А ну, братва! Не иголка же этот доктор. Пошарьте хорошенько, загляните в подпол, на чердак, во все уголки!

В хате воцарилась тишина. Слышны были лишь мерное тиканье ходиков, шорохи в подполе и в сенях да порывистое дыхание девочки. Антонов подошел к постели, осветил фонариком девочку. Она дрожала, как в лихорадке, таращила испуганные черные глаза, точно ожидала, что сейчас ее схватят, ударят.

— Не бойся, девочка! — попытался Антонов успокоить ребенка. — Мы никого не тронем. Спи!

Но девочка не успокоилась, ее затрясло еще сильнее. Антонову показалось, что вот-вот она закричит. Он быстро отошел от кровати.

В комнату вернулся партизан, прозванный за малый рост и большую подвижность Шустрым. Он принес ручной чемоданчик, заполненный какими-то медикаментами, перевязочными материалами и набором хирургических инструментов.

Антонов навел луч фонарика на дочь мельника, сидевшую на кровати рядом с девочкой. Увидев чемоданчик, она побледнела и, стараясь не выдать своего волнения, плотно скрестила руки на груди. На вопрос: «Кому принадлежит этот чемоданчик?»- она надменно произнесла:

— Мне принадлежит!

— Дудки! — возразил ей Шустрый. — Не таковские тут, мамзель или фройлен, как вас там величают, чтоб не понимать, что к чему! Инструментики эти лаборантке все одно, что корове седло! Да-с…

Дивчина не ответила и пренебрежительно отвернулась.

Было очевидно, что чемоданчик принадлежит доктору Морозову, но и при повторном осмотре дома партизаны его не нашли. Правда, на чердаке они обнаружили тщательно замаскированный домашним скарбом уголок, в котором кто-то совсем недавно находился. Там стоит продолговатый ящик, на нем уложена перина, застланная простыней и одеялом, а рядом покрытая скатеркой табуретка, на ней кусок хлеба и глиняный кувшин с остатками молока.

— Молоко мы попробовали. Ничуть не скисло, — доложил Шустрый. — И хлеб совсем свежий!

— Кого на чердаке приютили? — обратился к старикам Антонов.

— Так то ж племянница до нас недавно приехала, — ответила старуха дрожащим голосом. — Соседские ребятки ходят до нее и там все играют…

— В войну играют, — добавил мельник. — Крепость какую-то все строят, вот и натаскали туда всякого барахла…

— Так оно, видно, и есть, — шепнул Антонову один из разведчиков. — Взрослый на той постельке никак не уместится. Это точно!

«Так это или не так, — рассуждал Антонов, — но к доктору тайник на чердаке, по всей вероятности, не имеет отношения. Одно ясно: Морозова здесь нет, хозяева делают вид, будто и понятия о «ем не имеют, а время истекло. Пора уходить…».

Предупредив хозяев, чтобы никто не вздумал выходить из дома до наступления полного рассвета, партизаны собрались уходить. Вдруг хозяйка дома засуетилась. Видимо, пораженная тем, что ночные гости не только никого не тронули, но и ничего не взяли, она достала большую буханку белого хлеба и протянула ее одному из разведчиков. Но парень отказался:

— Нет, нет. Благодарствуем…

— Да возьмите ж! Возьмите! — настаивала старуха.

— Вы ж путаетесь с фашистами, — не выдержал партизан. — Хлеб-то этот оплакан слезами наших людей! Не для нас он приготовлен…

Старуха как держала буханку на вытянутых руках, так и замерла, потеряв дар речи.

Партизаны вышли и, убедившись, что мельник задвинул дверной засов, как было ему указано, направились к огороду. Шустрый последним перелезал через плетень, отгораживавший усадьбу мельника от уходившего вдаль поля, и вдруг заметил в углу соседнего двора, будто кто-то высунулся из зарослей сорняка и опять скрылся в них. Не раздумывая, разведчик тут же подбежал к тому месту и, наставив автомат, негромко, но властно окликнул:

— Кто тут? Выходи! Стрелять буду…

— То ж я… Свой, — едва слышно гнусавым голосом ответил словно из земли выросший человек небольшого роста.

— Ты что тут делаешь?

— Хто, я?

— Конечно, ты, а кто ж еще?!

— Я тутошний…

— А чего ты бродишь по ночам? — обратился к человеку Антонов, подошедший вместе с остальными партизанами.

— Да так… Чую хтось ходит. Думаю, дай погляжу… Може, думаю, дофтура шукают, або шо.

Разведчики насторожились. Антонов спросил:

— А где он, доктор-то?

— Известно где: у хате мельника. Де ж ему буть?!

— Нет его там.

— Нема?! Хм! З вичера бул…

— А ты следишь, что ли, за ним?

— Да не-е… Сосиди мы. Вон моя хата.

— Куда ж мог запропасть твой сосед?

— Говори толком: где врач? — нетерпеливо произнес Ларионов, надвигаясь своей мощной фигурой вплотную на человека.

— Да вот я и думаю… Весной дофтур ходил ночевать на сеновал. Але зарас вже трохи студено…

Антонов его прервал:

— Где у мельника сеновал?

— Мельник своего немае. Треба вам зарас, бачте во-он то, шо темние? — указал человек на едва видневшееся в стороне строение. — То клуня… Сосида, там сино…

Несколько разведчиков стремглав помчались к указанному строению. Вскоре они показались с человеком в одном белье. Это и был доктор Морозов. Он, видимо, еще не уяснил: кто эти люди и зачем он им понадобился. Тоном приказа он твердил:

— Я тгебую вегнуться! Не могу же я идти в таком виде?! Чегт знает что! Самоупгавство…

Во избежание излишнего шума разведчики засунули в рот Морозову кляп и вынули его только тогда, когда приблизились к лесу.

По прибытии в лагерь Морозова поместили в караульную землянку. Антонов приказал не спускать с него глаз и ушел отдыхать. Улеглись к тому времени и разведчики. Однако, несмотря на изрядную усталость, Шустрый не мог уснуть. Лежавший рядом его дружок Борька-пулеметчик тоже ворочался с боку на бок.

— Чего не спишь? — спросил его Шустрый.

— Да все про того доктора думаю. С характером он, видать! Ерепенился: «Я требую», «Как смеете?» и всякое прочее… Думаешь, кокнут его?

— Нет, чикаться будут с таким стервецом!

— М-да! Уж очень он ершистый, будто и в самом деле, как говорят, «ни сном, ни духом» не ведает, за что мы его так-то «обласкали»…

Шустрый не ответил, и Борька-пулеметчик замолчал, хотя ни тот, ни другой еще долго не спали.

Не спал и Антонов. До встречи с Морозовым он приговорил его к самой суровой каре, а теперь им овладели сомнения. Он пытался докопаться до их причины, спорил сам с собой и, окончательно запутавшись в доводах «за» и «против», вернулся к тому, что доктора Морозова следует судить за предательство.

Лагерь затих. Лишь дозорные в секретах прислушивались к каждому шороху, да в караульной землянке не дремал часовой. Он презрительно смотрел на Морозова, который отказался лечь на ни чем не покрытую солому.

Едва успел Антонов уснуть, как его разбудили. Группа партизан, возвращавшаяся после выполнения задания в главный лагерь бригады, завернула к разведчикам. Ее возглавлял комиссар бригады. Он решил погостить у Антонова несколько дней, ознакомиться с тем, что удалось сделать разведчикам, а заодно дать отдых партизанам своей группы.

Среди прибывших был большой друг Антонова — врач бригады Александр Алексеевич Медяков. Вместе они переходили линию фронта и уже более года делили радости и горести партизанской жизни. Им было о чем поговорить, и лишь на рассвете, уставшие после долгой беседы, они разошлись на отдых. Медяков ушел в землянку, отведенную ему и комиссару, Антонов остался в своей, штабной.

В лагере еще спали, когда сквозь сон Антонов услышал возбужденные голоса своего ординарца, прозванного «адъютантом», и Медякова.

— Вот как хошь, товарищ военврач, обижайся не обижайся, а не пущу. Устал он…

— Нужен он мне, понимаешь?

— Ну что ты за человек, товарищ военврач, ей богу?

Не в силах открыть глаза Антонов все же откинул о головы плащ-палатку, крикнул:

— Саша! Это ты?

— Я, Петрович!

— Что там? Заходи!

Медяков вошел с сияющим лицом.

— Слушай, Петрович, дорогой! Знаешь, кого вы тут захватили?

Антонов чуть приоткрыл сонные глаза.

— Это ты о Морозове?

— Ну да! — радостно ответил Медяков.

Антонов молчал. В его памяти неожиданно возникла картина недавнего прошлого. Он вспомнил, как Медяков тепло рассказывал ему о своем двоюродном брате, с которым вместе рос, воспитывался, одновременно поступил и окончил медицинский институт. Получив дипломы, братья решили и дальше работать вместе, но война разлучила их. Брата мобилизовали в армию, а Медякова по его просьбе отправили к партизанам. И часто, очень часто Медяков в задушевных беседах с Антоновым вспоминал брата, беспокоился о его судьбе, сожалел, что не довелось им быть вместе в годину трудных испытаний…

И вот однажды партизанская бригада оказалась во вражеском кольце, долго не могла вырваться из него, несла тяжелые потери не только в непрерывных боях, но и из-за голода и острого недостатка медикаментов. Чудовищные зверства чинили фашистские головорезы в тех селах, которые партизаны были вынуждены оставить под натиском врага. Особенно свирепствовали гитлеровские наемники-власовцы и полицаи, согнанные сюда со всех окружающих районов. Когда Медякову рассказали о том, как эти выродки надругались над женщинами, как на глазах у матерей убивали младенцев, он горячо воскликнул:

— Знаешь, Петрович, ни отца родного, ни брата не пощадил бы, окажись они в этой своре предателей… Я бы и не допытывался у них, как это случилось. Клянусь! Рука не дрогнула бы…

И вот теперь радостная улыбка, не сходившая с лица Медякова, восторженный тон произнесенной им фразы по какой-то неуловимой ассоциации живо напомнили Антонову, с какой любовью Медяков (всегда говорил о своем братишке. «Уж не брат ли его этот доктор Морозов?»- вдруг подумал Антонов.

— Так ты знаешь, кого вы тут захватили? — с еще более радостной интонацией повторил Медяков, и это окончательно убедило Антонова в том, что он не ошибся. — Это же…

Антонов его оборвал:

— А помнишь, Саша, что ты говорил в дни блокады, когда наши друзья один за другим гибли от рук вот этой нечисти? Помнишь, как говорил, что окажись среди этих предателей любимый брательник, ты, Не колеблясь, воздал бы ему должное? Так, кажется? А теперь что? Запел другую песенку?

— Погоди, Петрович, о чем ты? — остановил друга Медяков. — Думаешь, Морозов и есть мой братишка? Да ты с ума спятил?! Это же Женька Морозов! Понимаешь? Женька Мо-ро-зов! Мой однокашник!

Антонов почувствовал некоторое облегчение, но уже не мог сдержаться, говорить без раздражения. Да и оснований к этому не видел. Его возмущало, что Медяков говорит о Морозове так, будто Антонов по какому-то недоразумению считает его предателем.

— И что с того, что он твой однокашник? Такой же сукин сын и мерзавец, как все прочие предатели!

— Да ты погоди горячиться, Петрович! Это же чудесный парень! Он…

— Ты скажи мне прямо: пришел за него просить? Так я тебя понял?

— Да. За него, — твердо ответил Медяков. — Ты послушай…

— И слушать не хочу, Саша! Во-первых, этот твой однокашник и «чудесный парень» поднял лапки перед врагом. Словом, зря просишь…

— Я терпеливо слушал тебя, — стараясь быть спокойным, сказал Медяков. — Выслушай и ты меня… Женька Морозов — это же, как тебе объяснить… Ну, понимаешь, душа человек. На свете нет такого…

— И не надо нам таких, — прервал его Антонов. — Лучше бы ему не родиться, чем поднимать руку на Родину. И вообще, Саша, прошу тебя, дай мне поспать и сам отдыхай…

Антонов повернулся лицом к стенке и накинул на голову плащ-палатку. Рассерженный и сконфуженный Медяков вышел из землянки, сопровождаемый насмешливым взглядом «адъютанта» Антонова, широкоплечего, атлетического сложения Сеньки Кузнецова.

Проводив Медякова недобрым взглядом, Кузнецов отошел к землянке и, присев на пень, принялся скручивать козью ножку. Попыхивая ароматным дымком самосада, он мысленно продолжал полемику с врачом.

— Сеня, — окликнул его из землянки Антонов. — Будь добр, зачерпни кружицу холодной воды!

Разговор с Медяковым вывел Антонова из равновесия. Он долго ворочался с боку на бок, тщетно пытался уснуть.

Подавая кружку воды, Кузнецов заодно сообщил:

— Вон уж ходит с комиссаром. Небось, ябедничает… Не люблю таких…

— О ком ты?

— Да врач… Вон как обхаживает комиссара: и так, и эдак, и в лицо ему заглядывает, и руками размахивает. Адвокат какой нашелся…

Рывком Антонов вскочил, оделся и, затягивая на ходу ремень с оружием, вышел из землянки.

Медяков замолчал, как только увидел приближавшегося Антонова. Комиссар, однако, продолжал начатый разговор. Речь шла о докторе Морозове. С первых же слов Антонов заключил, что Медякову удалось в какой-то мере повлиять на комиссара. Ночью, когда Антонов докладывал о прислужнике немцев докторе Морозове, комиссар был настроен весьма решительно, а теперь он говорил о том, что не следует рубить с плеча, что надо спокойно разобраться до конца…

— Нам с вами, старший лейтенант, доверено подчас распоряжаться судьбами людей, — сказал он, обращаясь к Антонову. — А жизнь человека — это самое драгоценное. Злоупотреблять властью никому и ни при каких обстоятельствах не позволено. И никому не позволено устраивать самосуда, заниматься рукоприкладством.

Антонов понял, что пока он ходил по лагерю, отдавая различные распоряжения и проверяя посты, комиссар побывал в караульной землянке.

— Если надо — будем судить, — сдержанно продолжал комиссар. — Надо будет расстрелять — сделаем и это… Но самовольничать никому не позволено!

Антонов молчал, хотя внутри у него все клокотало.

— А вам, Антонов, давно следовало зайти к доктору и посмотреть, как он выглядит, — сказал комиссар. — Так что идите. Да и поговорить с ним вам тоже не мешает. Ведь все, что вы знаете о нем, нуждается в тщательной проверке… И тогда его вина может оказаться не столь уж большой. Я разговаривал с ним. Мировоззрение у него, конечно, не без изъянов. Говорить не приходится. Но дела, о которых он рассказывал, придется принять во внимание… Разумеется, все, что он вам расскажет, надо здесь же проверить и в зависимости от результатов проверки решить вопрос о дальнейшей судьбе доктора. Но повторяю, прежде всего надо с ним поговорить, причем спокойно, без дерганий… Вы поняли меня, Антонов?

— Понял, товарищ комиссар! — четко ответил командир разведчиков.

От комиссара Антонов ушел в таком состоянии, словно побывал в парной. Долго он не мог успокоиться. Прежде чем идти к Морозову, заглянул к разведчикам. Оказалось, что вместе с прибывшей из райцентра с последними новостями Катюшей Приходько разведчики хотели было снарядить делегацию к комиссару, чтобы поддержать Антонова, рассказать, что они знают и думают о предателе Морозове. Инициатором этой затеи был, конечно, Сенька Кузнецов. Но Антонов строго-настрого запретил разведчикам вмешиваться.

Выслушав информацию подпольщицы о положении в районном центре, он направился в караульную землянку, чтобы выполнить приказание комиссара, но снова, будто невзначай, отвлекся, заглянул на кухню, отчитал поваров за то, что слишком заметен дым, когда над лесом проносятся немецкие самолеты.

Трудно было Антонову перебороть себя, признать, что, докладывая первый раз комиссару, он без достаточных оснований утверждал, что доктор Морозов отъявленный враг и заслуживает той же участи, которая уготована всем предателям Родины. Он с досадой думал о том, что своим вмешательством Медяков опередил его намерение основательно допросить Морозова.

Теперь Антонову вообще казалось, что, допроси он Морозова до возникновения конфликта с Медяковым, все было бы иначе, и ему не пришлось бы краснеть, выслушивая справедливые упреки и наставления комиссара, не пришлось бы объяснять разведчикам, почему комиссар не согласился с ним. И, наконец, не пришлось бы ему теперь идти к Морозову, который, чего доброго, подумает, будто партизанский командир пришел к нему с покаянием…

«Конечно, — рассуждал Антонов, — обидно, что, вопреки моему мнению и не советуясь со мною, комиссар, видимо, уже твердо решил сохранить жизнь этому человеку. Не зря же он сказал, что разные бывают враги и что есть среди них и такие, которых можно и должно заставить работать на нас…»

Но обдумывая все, что произошло, Антонов с облегчением отметил доверие, оказанное ему комиссаром. Ведь он мог приказать освободить Морозова!.. И если не сделал этого, то, стало быть, полагается на него, Антонова, на его рассудительность, способность понять и исправить свою ошибку.

Продолжая размышлять, Антонов обошел весь лагерь без особой к тому надобности и наконец решительно направился к караульной землянке.

При появлении Антонова в дверях землянки Морозов встал, выпрямился по-военному. Он все еще был в одном белье. Это не было для Антонова неожиданностью.

Не здороваясь и не приглашая доктора сесть, Антонов присел на нары и, не глядя на Морозова, резким, недружелюбным тоном спросил:

— Что вы умеете делать кроме своей специальности?

Морозов пожал плечами, помедлил и с достоинством ответил:

— Кажется, все, что полагается делать мужчинам помимо их специальности.

— Фашистов бить умеете?

— Если бы пгишлось этим заняться, вегоятно делал бы это не хуже дгугих…

— Знаю, как вы это делали! Воскрешали их из мертвых…

— Пгошу пгошения, но я медик.

Антонов зло усмехнулся:

— Какие высокопарные слова! Ну, а если вашу страну оккупанты топчут? Вы это понимаете?! Топчут Родину! — начал было выходить из себя Антонов, но тут же осекся: — Впрочем, что вам… Родина. Вы — «медик»!

— Извольте со мной так не газговагивать… Я русский, и мое Отечество — Россия! — еще более коверкая от волнения слова гордо произнес Морозов.

— Ой, ой, ой… Какой тон! Скажите, пожалуйста, — верноподданный матушки-России!.. «Я — русский, мое Отечество — Россия!» — возмущался Антонов. — А скажите, пожалуйста, разве так старательно вылеченные вами немцы не топчут Россию, за которую с таким пафосом вы изволите распинаться? Разве не ваши пациенты и им подобные повседневно уничтожают сотни и тысячи русских людей?! Или не русские города и села превращают в пепел те самые фашистские громилы, которым вы служили с таким подобострастием?! Или, возможно, ждете, когда ваши хозяева дойдут до Урала и тогда ваша милость соблаговолит «постоять за Русь»?!

— Я вновь тгебую не говогить со мной таким тоном! — гневно произнес Морозов. — Вы командиг или начальник — я не знаю, и вы обязаны вникать в суть дела, думать и не давать волю языку и кулаку!

— Что я обязан понимать? — оглядев доктора недобрым взглядом, спросил Антонов.

— А то, в каком положении я находился у немцев!

— Вам было плохо у немцев? Вот оно как?! А по нашим наблюдениям совсем наоборот!..

— Спогить, собственно говогя, я не умею и не желаю… Но да будет вам известно, что если бы в откгы-том бою я только ганил своего смегтельного вгага и его доставили бы ко мне в клинику, то я сделал бы все возможное для спасения его жизни! Все возможное! Только так я понимаю свой профессиональный долг!

Морозов резко вскинул голову, что, видимо, было его привычкой, и, устремив взгляд, в какую-то точку, продолжал:

— Думайте обо мне что угодно, однако в бою — я солдат, а в клинике — вгач и только!

— Но ведь они насилуют наших сестер и жен, они убивают безвинных младенцев и стариков, по их воле кругом слезы и кровь, виселицы и могилы, пепел и развалины! А вы, видите ли, считаете своим профессиональным долгом делать все возможное для сохранения жизни этих душегубов. Дескать, пусть пребывают в добром здравии и продолжают наводить свой «новый порядок»! Так по-вашему?

— Нет, не так. Не вегно. Вы пгежде всего должны понять, что я медик! Пгедставьте себе, что вы вгач. К вам поступает какой-то немец с газвогоченным бгюхом или газможденным чегепом. И если вы не окажете ему немедленную помощь, не сделаете все необходимое в таких случаях, то он неминуемо погибнет. Вы отказались бы спасти ему жизнь? Не вегю! В пготивном случае вы совегшили бы пгямое убийство. Вгач убийца — это самый подлый пгеступник. И я не вегю, что вы поступили бы иначе. Не вегю!

— А ведь вы, помнится, утверждали, что не умеете и не желаете спорить? Я бы не сказал…

— Пгошу пгощения, — перебил Морозов. — Это вовсе не спог. Это бесспогная истина!

— В таком случае я скажу вам, в чем состоит моя бесспорная истина. Все, что вы говорили о священном долге врача, было бы верно только в том случае, если бы вы работали не в гитлеровском госпитале, а в нашем. Понимаете? В нашем, советском! Тогда честь вам и хвала за спасение жизни каждого пленного немца, кто бы он ни был. Вот почему на вашем месте я ни при каких условиях не пошел бы работать в фашистский госпиталь! А вы пошли. Пошли восстанавливать живую силу врага. Это и есть предательство. Такова моя бесспорная истина!

— Вначале, когда я, будучи без сознания, попал в плен, то гассуждал точно так, как вы сейчас, — просто ответил Морозов. — Но затем понял, что это означает идти по линии наименьшего сопготивления. И вот почему: большинство наших людей на оккупигованной теггитогии остались без какой бы то ни было медицинской помощи. Немцы, как вам известно, им ее не оказывают. В таком случае как быть с больными? А их немало. Оставить наших людей на вегную гибель? Нет! Но, сидя за колючей пговолокой, я ничем не мог им помочь. Пги-шлось, скгепя сегдце, обгатиться к немцам, пгедложить свои услуги в качестве вгача. Иначе, говогя вашими, кстати, и моими словами, я бы не выполнил свой долг пегед нагодом, пегед Отечеством! И я пошел. А находясь на службе в немецком госпитале, я занимался пгактикой сгеди местного населения… Не знаю, насколько тщательно вы осматгивали дом… ну, как сказать… годителей моей лабогантки… Из газговога с вами пгошлой ночью я понял, что вы были у них. Вегоятно, искали меня и, очевидно, побывали на чегдаке, а там вместо меня нашли девочку…

Стараясь не прерывать доктора, Антонов едва заметно кивнул головой и продолжал настороженно слушать.

— И не пгостительно вам, опытным в подобных делах людям, не догадаться, почему малышка упгятана на чегдаке сгеди всякого хлама!

— Но девочка была не на чердаке, а в комнате, в постели дочери мельника, — заметил Антонов. — Нам сказали, что это их племянница… Мы поверили.

— Ничего подобного! — возразил Морозов. — Малышка чудом уцелела во вгемя массового гасстгела немцами наших людей. Она была ганена в плечо и потегяла сознание, а ночью очнулась, выбгалась к догоге. Утгом ее подобгал какой-то шофег и доставил в госпиталь. Было очевидно, что малышка семитского пгоис-хождения, и немецкие вгачи, конечно, уничтожили бы ее. Поэтому я попгосил начальника госпиталя отдать ее мне для пговегки одной вакцины. У немцев это шигоко пгактикуется… Мне ее отдали и сказали, что во всех случаях она не должна выжить. Я пообещал, но, газу-меется, никакой вакцины на гебенке не пговегял.

Морозов рассказал, с каким трудом он вылечил ребенка и уберег от повторной расправы. Когда девочка немного окрепла, а затянувшееся пребывание ее в госпитале на положении подопытной, стало опасным, Морозов с лаборанткой Антониной Ивановной решились на рискованный шаг. Они усадили девочку в мусорную корзину, накрыли по самый верх грязными бинтами и прочими отходами из операционной и с помощью другой русской сестры, минуя часовых, вынесли корзину во двор, на свалку, где в это время находилась подвода. На ней-то под кучей мусора удалось вывезти девочку из госпиталя.

— На следующий день, — заключил Морозрв, — у Антонины Ивановны пгядь волос стала белым-бела… А малышку доставили в известный вам дом. Там она окончательно попгавилась и, кажется, сейчас не дугно выглядит. Вы могли в этом убедиться… Но бедняжка вынуждена скгываться на чегдаке и все вгемя пгебы-вает в ужасном стгахе. Без конца ей снятся годители, гасстрелы и пгочие кошмагы. Очевидно, из-за этого ста-гики ее взяли на ночь к себе, хотя я запгетил делать это. Всякие сюгпгизы могут быть, сами понимаете. Наггянут ночью, обнагужат девочку, тогда конец и ей, и стагикам…

Сомневаться в достоверности рассказа Морозова не приходилось. Но уже один факт спасения девочки, невзирая на грозившую доктору смертельную опасность, до основания расшатал сложившееся у Антонова представление о Морозове. Между тем, поощряемый Антоновым, доктор рассказал и о других подобных фактах. Особое внимание Антонова привлек случай с девушкой, бежавшей из эшелона, в котором наших людей увозили на рабский труд в Германию. Вскоре ее поймали и хотели было снова отправить в Германию, но Морозову удалось спасти ее от этой тяжелой участи. В эти дни доктор часто бывал у своего клиента, немецкого шеф-повара. К нему-то Морозов и пристроил эту девушку. Сперва она работала у него дома, помогая недомогавшей супруге, а позже шеф-повар взял ее на работу судомойкой в столовую при аэродроме.

Все, что касалось военного аэродрома, особенно интересовало Антонова и, слушая Морозова, он уже думал о том, как использовать знакомство Морозова с шеф-поваром и как привлечь к подпольной работе девушку-судомойку.

— Словом, люди, о котогых я говогил до сих пог, находятся более или менее в безопасности, но что будет с летчиком-капитаном? — озабоченно произнес Морозов.

— О ком вы говорите?!

— О нашем летчике. Его сбили, тяжело ганилн, захватили в плен. Находится он в госпитале, и немцы давно уже считают его умегшим. Между тем он жив и здогов. Начальник госпиталя недвусмысленно велел мне избавиться от него, но я, газумеется, сделал все наобогот. И вот сейчас летчик все еще в госпитале, скгы-вается в лабогатогии Антонины Ивановны. Вынести его из госпиталя, к сожалению, не пгедставилось возможности. Пытались много газ. Не гебенок это, котогого можно пгонести в мусогной когзине… И как с ним теперь поступит Антонина Ивановна, куда его денет, понятия не имею.

Антонов слушал, стиснув зубы, мысленно кляня себя за то, что так поспешно и категорично осудил этого человека, как предателя. Каждый из рассказанных Морозовым эпизодов действовал на Антонова как удар хлыста.

Не в силах совладать с чувством досады на себя, Антонов молча, не смея взглянуть в глаза своему пленнику, вышел из землянки, чтобы собраться с мыслями, успокоиться, принять какое-то решение. Он задумался было над тем, где раздобыть одежду и обувь для доктора, но тут возникла идея, исключающая все его первоначальные намерения. Он всесторонне обдумал ее и поспешил вернуться в караульную землянку. Еще с порога, заставляя себя не отводить взгляд от лица снова вставшего навытяжку Морозова, Антонов озадачил доктора вопросом:

— А что, если мы отпустим вас?

— Куда?

— Обратно в госпиталь. К немцам…

— Помилуйте! После того, как я побывал у вас? Там, газумеется, уже знают… К тому же один мой вид чего стоит?!

— Вот именно, ваш вид многого стоит…

— Шутить изволите?

— Нет, не шучу. Скажете, что бежали…

— И вы думаете, немцы столь глупы, что повегят?

— Если хорошо сыграть роль беглеца — поверят… Дескать, партизаны перепились, а вы не растерялись, использовали благоприятный момент и так далее…

— Вы вполне сегьезно? — недоверчиво переспросил Морозов.

— Очень серьезно, доктор!

После некоторого раздумья Морозов спросил:

— Вас, очевидно, беспокоит судьба летчика?

— Не только, — быстро ответил Антонов. — Было бы очень желательно, чтобы вы вернулись на прежнее место и пользовались прежним, а может быть, еще большим доверием у немцев. Теперь мы знаем вас и рассчитываем на вашу помощь…

— Но ведь мне опять пгидется лечить «недобитых фашистов»? — не без иронии спросил Морозов.

— Черт с ними! Лечите. Лечите так, чтобы у немцев не возникало ни малейшего сомнения в вашей преданности оккупантам.

— Вы все же увегены, что немцы мне повегят?

— Должны. Надо, чтобы поверили. Во многом этому будет способствовать ваш вид…

Морозов усмехнулся:

— Хотите сказать — нет худа без добга?

— К сожалению, в данном случае поговорка вполне уместна. Но хочу, чтобы вы знали: нас очень интересует многое из того, к чему вы, как я понял, имели некоторый доступ, интересуют и люди, о которых вы рассказывали…

— Если вы имеете в виду шеф-повага с аэгодгома, то сгазу пгедупгеждаю, что с ним не договогиться… Это законченный нацист-фанатик. А девушка, котогую мне удалось к нему устгоить судомойкой, едва ли может быть полезна. Она от темна до темна на кухне…

— Не будем загадывать, доктор, — с улыбкой произнес Антонов, и в его глазах блеснул лукавый огонек. — Сейчас главное — вернуться в госпиталь, занять прежнее положение. Ближайшая задача — летчик! Без вас он ведь может погибнуть…

— Может. И не только он…

— Тем более. Ну, а дальше, как говорят, будет видно…

Предложение Антонова использовать доктора Морозова в качестве разведчика, было одобрено комиссаром.

— Теперь, товарищ старший лейтенант, — сказал в заключение комиссар, — вы, надеюсь, убедились в том, что не следует делать поспешных выводов?

На этот раз Антонов нашел в себе мужество чистосердечно признаться:

— Урок этот для меня на всю жизнь, товарищ комиссар!

Перед рассветом подул резкий холодный ветер. Его порывы безжалостно срывали еще не успевшую пожелтеть листву. Осень наступила сразу, за одну ночь.

В это непривычно холодное утро из леса вышел человек в одном белье, взлохмаченный, босой. Весь съежившись, сокращая путь, он торопливо шагал по целине к расположенному в низине селу.

Это был доктор Морозов. Мысли о пережитом за истекшие сутки теснились в его голове, но он старался отогнать их и думать только о предстоящем новом, еще более трудном испытании. Морозов знал, что в то самое время, когда он, гонимый холодным ветром, спешит добраться до села и предстать перед оккупантами в роли их верного слуги, разведчики Антонова рыщут по всем окрестным деревням и расспрашивают местных жителей, не встречался ли дал человек в одном белье?

«Розыск» продолжался несколько дней. Антонов хотел, чтобы слух о нем дошел до немцев и помог Морозову убедить их в том, будто он действительно совершил побег.

Его расчеты оправдались.

Быть может, гестаповцы, с пристрастием расспрашивавшие Морозова о подробностях побега, не вполне доверяли ему, но, не имея никаких улик против него, они все же сочли за благо допустить русского доктора к исполнению прежних обязанностей. Более того: они использовали этот случай в пропагандистских целях. Геббельсовские борзописцы опубликовали в своей газетке обширное интервью, в котором «беглец» красочно рассказывал о пережитых им «ужасах», о «большевистской жестокости». Таким образом, доктор Морозов приобрел еще большее доверие среди оккупантов.

…Первая весточка от Морозова не представляла большой ценности. И долго еще от него поступала информация лишь о количестве прибывающих в госпиталь раненых, об их настроениях. Порою удавалось из разговоров раненых, особенно офицеров, узнать о готовящихся на том или ином участке фронта операциях.

Все эти сведения, конечно, имели определенную ценность как для партизан, так, в особенности, для командования с Большой земли, но Морозов понимал, что главная его задача состоит в установлении связи с Людой — девушкой, которую он в свое время устроил судомойкой в столовую при аэродроме, и в сборе сведений об охране аэродрома, о базирующейся на нем боевой технике, о готовящихся налетах.

И вот это главное ему никак не удавалось осуществить. Все, кто имел какое-либо отношение к аэродрому — будь то летчики, солдаты из охраны или рабочий персонал, — содержались в весьма строгой изоляции от внешнего мира. Попытки Морозова найти человека, через которого можно было бы установить и поддерживать связь с Людой, не увенчались успехом. Тогда он решился на довольно рискованный шаг. В воскресный день доктор Морозов вдруг заявился домой к шеф-повару, проживавшему в поселке около аэродрома. Предлог для визита был вполне убедительный: доктор хотел проверить состояние здоровья своих пациентов — шеф-повара и его жены.

Супружеская чета была тронута вниманием русского доктора, охотно подверглась обследованию и, конечно, не преминула расспросить Морозова о всех злоключениях, которые произошли с ним и были описаны в газете. Не было недостатка и в сочувственных словах по поводу перенесенных доктором «страданий» и «издевательств».

— Зато теперь, — торжественно заключил шеф-повар, — вы подлинный герой и можете быть уверены, что великая Германия не забудет ваших заслуг!

— Благодагю вас, господа, — склонив голову ответил Морозов. — Повегте, я очень догожу гепутацией стойкого стогонника Германии и именно поэтому хотел бы пги вашем содействии оггадить себя от возможных непгиятностей…

— Что-нибудь случилось, доктор? — с тревогой спросил шеф-повар и, помедлив, продолжил: — Як вашим услугам, господин доктор! Все, что в моих силах, готов сделать…

— О нет! Еще ничего не случилось, но может случиться. Я имею в виду мою пготеже, судомойку… Скажите, хогошо ли она габотает?

— Да, да! Отлично! Исполнительна, трудолюбива… и очень скромна.

— Это хогошо. Но должен пгизнаться, еще тогда я подозгевал, что она не вполне здогова…

— Вот как? — испуганно прервал немец. — Что-нибудь заразное?

— Нет, что вы… Слабые легкие и только, но… этот дефект в ее возгасте зачастую пегегастает в тубегкулез. А это, как вы понимаете, несовместимо с габотой в столовой. Помимо всего пгочего, у меня нет ни малейшего желания быть в ответе, если вдгуг окажется, что она больна тубегкулезом. Вот почему с вашего любезного газгешения я хотел бы заодно обследовать эту девицу и пгннять некотогые пгофилактические мегы.

— Прошу, доктор! Сделайте одолжение… — облегченно вздохнув, с готовностью ответил шеф-повар. — Это и в моих интересах! Правда, наш медик здесь смотрел ее и ничего не нашел. Но снова проверить, как вы понимаете, не мешает. Пойдемте хоть сию минуту.

Морозов действительно подверг Люду очень внимательному обследованию и, конечно, сказал ей об истинной цели этой встречи.

Девушка без колебаний согласилась выполнять поручения подпольной организации, но никаких существенных наблюдений о боевой жизни на аэродроме у нее еще не было. И вообще, беседа с Людой несколько разочаровала Морозова. Он не сомневался в ее искренности, но крайняя застенчивость девушки, необщительность и даже отчужденность от окружающих, в том числе от таких же, как она, советских людей — все эти черты характера, как думал Морозов, очень затруднят ей работу в качестве разведчицы-подпольщицы.

И он не ошибся. В тех редких случаях, когда так или иначе удавалось получить от нее весточку, сведения оказывались весьма скудными и запоздалыми.

Люда сообщала, что временами, по нескольку дней кряду, в столовой не появляется ни один летчик, а порою их оказывается так много, что столовая едва успевает обслуживать всех вновь прибывших ночью.

Эти сведения подтверждали наблюдения партизанских разведчиков, которые по шуму моторов идущих на посадку и взлетающих самолетов определяли то же непостоянство в жизни аэродрома.

В итоге данные, которыми располагал Антонов, оказались весьма противоречивыми. С одной стороны, было установлено, что на территории аэродрома усиленно ведется строительство каких-то подземных и надземных складов, что весь этот объект постоянно усиленно охраняется, а с другой — казалось, что немецкая авиация постоянно не базируется на этом аэродроме, а лишь изредка, так сказать проездом, делает на нем непродолжительную остановку.

И радиограммы Антонова командованию на Большую землю, сообщавшие в прошедшем времени о скоплении авиации противника на аэродроме, не достигали главной цели, так как не позволяли организовать налет нашей авиации на этот аэродром для нанесения чувствительного удара по живой силе и технике врага. Вот почему Антонов и, по его настоянию, Морозов настойчиво стремились найти новые пути проникновения в тайны немецкого аэродрома. В частности, они договорились о том, чтобы при первой возможности пристроить связную Катю Приходько работать где-либо на аэродроме или поблизости от него. И вскоре удалось это сделать.

Однажды Морозова вызвал начальник госпиталя и передал ему просьбу шеф-повара аэродрома приехать к нему. Морозов не заставил себя долго ждать. Супружеская чета встретила его очень радушно и в полном здравии. Оказалось, что заболел недавно прибывший интендант — земляк шеф-повара. Гостеприимный хозяин пожелал, чтобы его друг лечился в домашних условиях, а не в госпитале.

— Смею просить вас, господин доктор, еще об одном одолжении, — отведя Морозова в сторону, доверительно сказал шеф-повар. — Жена очень нуждается в помощнице хотя бы на время болезни господина интенданта. Не можете ли вы рекомендовать столь же надежного и скромного человека, как ваша первая протеже?

Морозов едва не обрадовался, но, вовремя овладев собой, неторопливо, будто напряженно вспоминая, ответил:

— Разумеется, я постагаюсь, но… Надо подумать, кого… Впгочем! Да, да! Есть одна девушка, котогая, как я полагаю, вполне вас устгоит…

Уже на следующий день Катя Приходько явилась домой к шеф-повару, а еще через день она пришла в столовую за обедом для интенданта и супруги шеф-повара. Прибегнув к помощи условной фразы-пароля, она установила связь с Людой.

Когда Морозов снова приехал проведать интенданта, Катя ухитрилась тайком передать ему записку. В ней она лаконично писала: «Связь есть. Л-а преданная, но «сухарь». Ни с кем не знакомится. Говорит, что сюда завозят много бомб, длиною в рост человека, а то и больше. Все».

Морозов вернулся в районный центр расстроенный. Ему было ясно, что через Люду нужных сведений не добудешь. Вся надежда была на то, что со временем удастся пристроить в столовую и Катю, но когда это будет и будет ли?

Затягивался и побег летчика. Между тем каждый лишний час его пребывания в госпитале мог стать роковым для всех троих — доктора, лаборантки и самого летчика.

Организовать побег летчику было очень трудно, пожалуй, много труднее, чем скрыть от нацистских врачей и вылечить его. Проделать эту операцию ночью было невозможно. Единственная дверь из госпиталя во двор запиралась на замок и охранялась часовым. К тому же выход этот был во двор, а чтобы выйти на улицу, надо было отпереть ворота и миновать еще одного часового. Наконец, комендантский час в районном центре соблюдался очень строго, и беглец вряд ли сможет избежать встречи с патрулями. Побег в дневное время имел столь же мало шансов на успех; пройти незамеченным из лаборатории по коридорам к выходу, а затем миновать двор и часовых не было никакой возможности.

Взвесив все обстоятельства, Морозов пришел к заключению, что совершить побег с надеждой на успех можно только в ранние утренние часы и только в день, когда кто-нибудь из немцев-врачей попросит его дежурить по госпиталю вместо себя. Случалось это не часто, и Морозову с его сообщниками ничего не оставалось, как ждать. План побега был ими разработан до мельчайших подробностей: каждый знал, что, когда и как он должен делать. И все же, чтобы исключить всякие случайности, Морозов вновь и вновь пытался представить, как все это должно произойти в действительности.

Наконец выдался долгожданный случай. Морозову предложили заступить на дежурство в ночь с пятницы на субботу. В эту ночь скончались от ран четыре немецких солдата. Вынос их из здания Морозов умышленно затянул до рассвета. За полчаса до прихода врачей он с трудом разбудил двух солдат, на обязанности которых была уборка операционной и вынос трупов. Ночью Антонина Ивановна угостила их изрядной порцией спирта. Опьянение еще не прошло, но понукаемые дежурным врачом, они машинально принялись за знакомое дело, даже не заглянув в пропуск на вынос умерших, который им вручил Морозов. В нем поименно были записаны только четыре покойника. Летчика предстояло уложить на носилки вместе с одним из них и вынести в морг. Для этой цели Антонина Ивановна заблаговременно соорудила носилки с более глубоким брезентовым ложем.

Когда солдаты вернулись в здание за новой ношей, Морозов направил их на второй этаж, а сам вместе с Антониной Ивановной тотчас же уложили третьего по счету покойника на свои носилки и отнесли его в лабораторию. Летчик был наготове. Он лег поверх трупа, его накрыли одеялом и понесли к выходу.

Морозов и его невеста не раз до этого тренировались, сделав дома некое подобие носилок и таская на них всякие тяжести. И все же теперь нести было очень трудно.

Не доходя до лестницы, ведущей на второй этаж, они остановились. Доктор пошел к выходу и, дождавшись там возвращения солдат, опять послал их на второй этаж за последним покойником. Едва заглохли их шаги на лестнице, как Морозов и Антонина Ивановна направились с носилками к выходу.

— Тоня, кгепись… — тихо подбадривал Морозов. — Дегжаться и никаких!

Проходя мимо часового, он на ходу недовольным тоном сказал по-немецки:

— Это тгетий… Пгоспали чегти…

Часовой одобрительно кивнул головой. Ему, видимо, понравилось, что русские доктор и лаборантка не гнушаются таким делом.

Едва переступив порог обширного сарая, часть которого была приспособлена под морг, совершенно обессилевшая Антонина Ивановна со стоном опустила носилки на землю. Морозов тотчас же откинул одеяло, и, указав мгновенно поднявшемуся летчику заранее облюбованный закуток между штабелями дров, сказал:

— Ждите здесь. По сигналу выходите, но остогожно, как договогились.

Доктор и лаборантка, как и рассчитывали, встретили солдат-носильщиков на обратном пути из морга в госпиталь. Солдаты остановились и с недоумением уставились на пустые носилки. Опережая их вопросы, Морозов с укоризной сказал:

— А вы думали я буду ждать, когда начальство появится? Покогно благодагю! Сами отнесли… Сейчас же начинайте убогку опегационной!

Вскоре наступила обычная в жизни госпиталя суета: врачебные обходы, перевязки, операции… Прибывали новые партии раненых, выносили в морг новых покойников… Весь день Морозов и Антонина Ивановна с тревогой посматривали в окна, выходящие во двор. Место, где скрывался летчик, было надежное, и все же беспокойство не покидало врача и лаборантку. Никогда еще они не ожидали с таким нетерпением окончания рабочего дня, но приближение заветного часа не ослабляло нервное напряжение, в котором они пребывали все время, а напротив, усиливало его. Ведь заключительная и едва ли не самая рискованная операция побега летчика была еще впереди.

Наконец, как обычно, около шести часов вечера во двор госпиталя на подводе въехал мельник, чтобы отвезти дочь-лаборантку и русского доктора в село. Но на этот раз он остановился не у входа в госпиталь, а вблизи от дверей сарая-морга и, повесив торбы с овсом на морды коней, тотчас же начал озабоченно осматривать колеса повозки, смазывать их. У одного из них старик возился особенно долго, приподымая край повозки и постукивая молотком по чеке. Это и было условным сигналом для летчика. Улучив момент, мельник подбросил в сарай брюки и телогрейку…

Погасив свет и приподняв тяжелую черную бумагу светомаскировки, Антонина Ивановна прильнула к окну и пристально всматривалась в глубь двора. Но вечерние сумерки скрывали происходящее у сарая-морга, и она скорее угадывала, чем видела повозку. Это ее и успокаивало, и волновало. «Значит, никто отсюда ничего не увидит… — думала она. — Но почему же так долго отец не подъезжает, как условились, к выходу?!»

Тем временем летчик быстро оделся и благополучно переправился из своего убежища в повозку. Старик уложил его на овчинный кожух, накрыл рогожей и, завалив сверху сеном, неторопливо подъехал к выходу.

Вскоре повозка с восседавшими на ней доктором, лаборанткой и ездовым-мельником выехала со двора госпиталя. Благополучно миновали они пропускной пункт на окраине, проехали еще несколько километров и только тогда остановились, чтобы наконец-то позволить летчику подняться.

Не верилось человеку, что он жив и на воле! Запрокинув голову, он несколько секунд всматривался в звездное небо и глубоко вдыхал степной воздух, а затем, словно опомнившись, бросился обнимать и благодарить доктора, лаборантку, ездового.

— Хогошо, хогошо! Все это потом! Успеете, — скрывая волнение, сердито пробурчал Морозов. — Поехали. Нас ждут.

В условленном месте встретились со связным — дедом Игнатом.

— Сдаю вам человека в полном здгавии, — деловито произнес Морозов, — а вас пгошу быстгее вегнуться. Завтга утгом еду к девушкам. Не исключено, что будут новости, о котогых понадобится сгочно сообщить Петровичу. Так что, не задерживайтесь.

Морозов уехал, так и не дав летчику выразить переполнявшее его чувство благодарности этим самоотверженным советским людям. Зато по прибытии в партизанский лагерь он излил душу, поведав людям и о своих мытарствах, и, главное, о людях, дважды вырвавших его из рук фашистских убийц.

— Человек он необыкновенный! — восторженно рассказывал летчик обступившим его партизанам. — И ведь как искусно прикидывается верным прислужником фашистов! Долгое время и я считал его стервецом. Началось это с первой же встречи с ним. Привезли меня в госпиталь, уложили в коридоре на какой-то замызганный детский матрасик. На следующий день появились немецкие врачи, брезгливо, не прикасаясь руками, оглядели меня. Вдруг один из них картавя, но на чистом русском языке сделал замечание старушке-нянечке:

— Матрац освободите. Их не хватает для раненых немцев. И запомните это раз и навсегда!..

— Неужели, думаю, это наш так выслуживается перед фашистами? Матрасик, конечно, тут же забрали, вместо него подостлали рваную рогожку. Я и на матрасике-то места не находил от боли, а тут и вовсе никак не прилажусь… Проклял я тогда этого русского доктора. Во время обходов подойдет, бывало, в глаза не взглянет, проверит пульс, редко когда спросит, болит ли рана, да н то таким враждебным тоном, что и отвечать нет охоты. Однажды мне не дали на ночь снотворное. На другой день тоже. А рана еще болела так, что за обе ночи и часу не проспал. Решился я тогда попросить его, как-никак, думаю, человек он все же… Но куда там! Оборвал на полуслове: «Вас никто не спрашивает. Здесь не санаторий!» Ну, думаю, фашист законченный! Ему ничего не стоит и своего отправить на тот свет…

Спустя несколько дней мне стало худо по-настоящему. Гляжу, примчался он, срочно отправил меня в операционную, сам же обработал рану, на перевязку дал настоящий стерильный бинт. Военнопленным это не положено. Что ж, думаю, вроде человек он все же… Решился я тогда усовестить его, поговорить начистоту. Все равно, думаю, крышка мне тут. А он и слушать не хочет. Грубо обрывает, задирается. Кто, говорит, дал вам право лезть в чужую душу? У меня, говорит, есть своя голова на плечах и свои принципы и прочее такое. Тут я не выдержал, сказал ему что-то резкое, обозвал самодуром и так далее. А он уставился в упор, выслушал все, да как резанет. «Я не бываю любезен, зато бываю полезен. А вам рекомендую помалкивать!» Прошло еще некоторое время, стал я выкарабкиваться. Появилась надежда попасть в лагерь военнопленных, а там, глядишь, и бежать, может, удастся… Вдруг заявилась целая орава немецких врачей. С ними и русский доктор, конечно. Осматривать меня не стали, а лишь перекинулись промеж себя несколькими словами и пошли дальше. Лежу я н не знаю, что думать. А вечером подходит русский доктор. В ту ночь он дежурил. Посмотрел на меня так, будто в первый раз увидел, прослушал почему-то сердце и спрашивает:

— Нервы у вас крепкие?

— Что было ответить? Ничего, — говорю, — еще хватит, чтобы воздать кой-кому по заслугам…

Он покосился и снова принялся прослушивать сердце, легкие, помял живот и, ничего не сказав, ушел. А ночью, когда все угомонились, пришел снова и молча сделал укол. Наверное, подумал я, что-нибудь болеутоляющее. Но не прошло и нескольких минут, как стало мне плохо: сердце колотится все сильней и сильней, перед глазами разноцветные круги поплыли, дышать стало нечем. Никак, думаю, сознание теряю? Хотел закричать, но не тут-то было… Язык онемел! Все, решил я. Стервец все-таки доканал меня!

Летчик глубоко вдохнул, словно и сейчас ему недоставало воздуха.

— А что на самом-то деле было с вами? — воспользовавшись паузой, нетерпеливо спросил Шустрый.

— Потерял сознание. Очнулся в каком-то крохотном помещении, заложенном со всех сторон тюками с марлей и ватой. Рядом, гляжу, лаборантка, Антонина Ивановна, наливает чай из термоса, мне подносит. А голо-ва-а! Гудит, будто шестерни там вращаются, мутит., слабость одолевает. С превеликим трудом спросил лаборантку, что со мной и где я? Вот тут-то она и сказала, будто русский доктор-фашист хотел умертвить меня. а она спасла… Надо, говорит, лежать тихо-тихо, а когда поправлюсь, тогда, дескать, она попытается вывести меня из госпиталя…

— Возненавидел я русского доктора так, что попадись мне тогда, клянусь, себя не пощадил бы, а его голыми руками задушил бы.

Могло ведь, братцы, и так случиться! Вот была б беда! — вырвалось у здоровяка Ларионова.

Летчик развел руками, дескать, он был бы не виноват, не знал, каков он, этот доктор, в действительности.

— А разве Морозов не входил туда, где вы находились? — спросил Антонов.

— Входил! — продолжал летчик. — Голос его частенько слышал… Заглянет, что-то отрубит Антонине Ивановне и тут же уйдет. И немцы часто туда наведывались. Но никто и подумать не мог, что за стеной из тюков с марлей и ватой в каменной стене есть ниша, а в той нише без прописки проживает русский летчик. Там-то я и пробыл без малого восемь недель. Намучилась со мной и Антонина Ивановна, и тот же доктор, которого я считал тогда своим злейшим врагом…

— Ну, а как же все-таки вы узнали, какой он есть на самом-то деле? — поторапливал Шустрый.

— Можно сказать, до самого последнего часа ничего не знал. Только в ночь перед побегом Антонина Ивановна открыла мне тайну. Оказывается, немецкие врачи решили испробовать на мне действие какого-то яда. А наш доктор решил не допустить этого. Вот он и сделал так, что я вроде совсем скончался. Меня уже и в коридор вынесли, чтобы после оформления каких-то документов снести в морг. Отсюда наш доктор и Антонина Ивановна перетащили меня в лабораторию. А с документами проделали какую-то махинацию, так что по всем статьям получилось, что нет меня в живых…

Летчик долго еще рассказывал со всеми подробностями о том, как мастерски и смело доктор и лаборантка организовали ему побег. Связной дед Игнат еще по дороге к партизанам слышал все это из уст самого летчика, но снова увлеченный рассказом, лишь под самый его конец вспомнил, что доктор Морозов наказал ему кой-что сообщить Антонову и побыстрее возвращаться в районный центр.

— Велено тебе передать, Петрович, что всю прошлую ночь напролет германы опять свозили на аэродром те длиннющие бомбы… Много их навезли! А какая в них сила заключена и чего их сюда везут раз за разом, вот это-то покамест не выведали.

— Что же немцам везти на аэродром, как не бомбы? — ехидно заметил Шустрый.

Антонов тоже не придал этому сообщению большого значения, однако в очередной радиограмме обо всем сообщил командованию бригады и был удивлен, получив в ответной депеше категорический приказ перебазироваться как можно ближе к аэродрому, усилить непосредственное наблюдение за ним н в кратчайший срок установить регулярную связь с нашими девушками, находящимися при аэродроме.

Ночью того же дня партизаны разместились в лесу, всего в семи — восьми километрах от аэродрома. Это позволяло постоянно вести наблюдение за воздухом, всегда своевременно узнавать и информировать командование о посадке на аэродром вражеских самолетов. Но такая близость к немецкому аэродрому была сопряжена для партизан с большим риском, дополнительными трудностями и лишениями. Во всех окрестных деревнях гитлеровцы держали усиленные гарнизоны. Партизанам приходилось круглосуточно нести удвоенную, а подчас и утроенную охрану своей стоянки. На радиосвязь с командованием радист каждый раз уходил то в одну сторону, то в другую; иначе вражеские пеленгаторы могли засечь его местонахождение. Трудно стало с продуктами и приготовлением горячей пищи. Только сознание важности выполняемой задачи вселяло в людей бодрость духа, выдержку.

На третьи сутки пребывания на новом месте партизаны радостно встретили свою любимицу Катю Приходько. Никаких новых сведений об аэродроме она не сообщила. На нем по-прежнему не было ни одного самолета, но работы по сооружению складов и подвоз авиационных бомб не прекращались.

Слушая девушку, Антонов совсем было приуныл. Намерения противника все еще оставались загадкой, хотя было ясно, что этому аэродрому немцы отводят какую-то особую роль. Не было ясности и относительно боевых свойств свозимых на аэродром авиабомб.

— А теперь послушайте, что обязательно велел сообщить вам доктор Морозов, — сказала Катя, рассказав все, что знала об аэродроме. — Позавчера, когда он возвращался в госпиталь после очередного посещения больного интенданта- гостя моего «хозяина», в его машину подсел сильно подвыпивший механик с аэродрома. Всю дорогу он болтал о непобедимости немецкой армии и в конце концов сболтнул, будто «к большевистским праздникам москвичам приготовлен большущий сюрприз! В Москве, дескать, будет такой фейерверк, что и здесь станет светло, как днем!»

До октябрьских праздников оставалось всего четыре дня. Не трудно было догадаться, что речь идет именно о них и о готовящемся крупном налете немецкой авиации на Москву. Но откуда немцы собираются преподнести свой «сюрприз»? Ведь по самым последним сведениям аэродром пустовал…

В тот же день Антонов передал командованию эту тревожную весть. И тотчас же последовал приказ: «Перепроверить достоверность слухов. Уточнить место хранения авиабомб, их взрывную мощь. Переходим на круглосуточный прием. О прибытии вражеских самолетов па аэродром радируйте немедленно».

Ни третьего, ни четвертого ноября партизаны-разведчики и подпольщики не добыли никаких сведений, подтверждающих или опровергающих откровения пьяного немецкого механика. Но зато пятого ноября вечером положение прояснилось.

Уже стемнело, когда на место встречи, назначенной Антоновым вблизи районного центра, вместе с дедом Игнатом неожиданно пришел Морозов. Доктор был очень взволнован. Всего несколько часов тому назад ему удалось узнать, что немцы готовят массированные налеты авиации на Москву: первый — в ночь с шестого на седьмое и второй — в ночь с седьмого на восьмое.

— Говогят, эти «длинные бомбы» обладают невегоятно большой взгывной силой, — сказал Морозов. — На аэгодгоме усиленно готовятся к встгече нескольких эскадгилий бомбагдиговщиков. Их ждут завтга. Что будем делать?

Антонов развел руками:

— Немедленно радировать командованию! Вот и все, к сожалению…

— Мало, — сердито бросил Морозов.

— Бригада может прибыть сюда в лучшем случае через двое суток, но и она бессильна… Аэродром очень сильно охраняется… — размышляя вслух, продолжал Антонов. — Подступы к нему со стороны леса густо заминированы; с противоположной стороны, там, где поселок, проходит дорога, вдоль которой расположены воинские части. А с других сторон аэродром окаймлен глубокими рвами, вдоль которых, через каждые полтораста — двести метров в железобетонных укреплениях круглосуточно дежурят эсэсовские пулеметчики…

— Тем не менее мы обязаны что-то пгидумать! — решительно прервал Морозов.

— Не вижу никакой реальной возможности, — ответил Антонов.

— Ну, знаете… Это пассивность! Да, да… Не обижайтесь, пожалуйста, но это так…

Антонов виновато улыбнулся и, помедлив, спокойно возразил:

— Мы здесь только разведчики, от нас требуется обладать отличным слухом и превосходным зрением. А руки нам приказано держать, так сказать, в карманах; в открытый бой с противником не вступать… Да и сколько нас? Горстка! Нам и приблизиться-то к аэродрому не дадут… Словом, доктор, прежде всего будем радировать. Пусть те, кому это положено, позаботятся о том, чтобы не допустить налета на Москву. Для этого есть у нас и зенитная артиллерия, и истребительная авиация, и бомбардировочная…

— Хогошо, если успеют где-либо пегехватить эти стаи стегвятников, а если нет, если пгогвутся… Чем тогда будете утешать себя?

Морозов не мог примириться с тем, что партизаны-разведчики, находясь под боком у немцев, будут сложа руки созерцать, как с аэродрома одна за другой поднимаются эскадрильи со смертоносным грузом и берут курс на Москву.

— Нет, нет! Это недопустимо… Я еще подумаю, — сказал он, прощаясь с Антоновым. — А вас пгошу, если мне удастся что-либо пгидумать, гешителыю, энеггнчно поддегжать…

После полудня шестого ноября на аэродром одна за другой приземлились несколько эскадрилий бомбардировщиков. В течение всего дня над лесом не смолкал рокот моторов. А к вечеру того же дня от разведчиков-наблюдателей стали поступать донесения: «на аэродроме — сплошной гул моторов». Летчик, бежавший из немецкого госпиталя, объяснил:

— Готовятся к вылету…

Никогда прежде перед праздником Октябрьской революции партизаны не были так сумрачны. Кто сидя, кто лежа, они молча непрерывно курили. Курили как никогда много. И когда кончился самосад, принялись за березовый мох.

Над лесом медленно сгущалась тьма. На исходе дня наблюдатели сообщили, что шум моторов прекратился.

— Значит, все готово к ночному вылету, — уныло пояснил летчик.

Приближались роковые минуты, исчезали всякие надежды на то, что удастся как-то предотвратить замышляемое врагами злодеяние. Вынужденное бездействие угнетало партизан, и они с завистью смотрели на своего радиста. Только он бодрствовал, еще и еще раз проверяя наличие связи и готовясь с минуты на минуту передать в эфир сообщение о начавшемся старте фашистских стервятников. Теперь только он своими действиями мог надежно оградить Москву.

И вдруг все изменилось. Глухую тишину леса нарушил хруст валежника под ногами бегущих людей. Партизаны изготовились к бою. Но это были свои — дозорный и с ним Катя Приходько. Едва переводя дыхание, она выпалила:

— Скорей!.. Доктор Морозов…

Она не могла выговорить больше ни слова и, тяжело дыша, прислонилась к березе. В эти секунды Антонов вспомнил первую встречу с Катюшей, когда она, вот так же запыхавшись, выкрикнула: «Гришка Бугримович убился!» и замолчала.

— Что с доктором? Катюша! Говори скорее…

— Скорей! — повторила связная, чуть отдышавшись. — Доктор все сделал… Придумал! Дал мне целый кулек сильного снотворного… Я отнесла его Людке, а она молодец! Все всыпала в котлы с пищей на ужин эсэсовским охранникам и летчикам. Я только оттуда. Это очень сильное снотворное! Понимаете? Надо скорей спешить на аэродром!

— Хлопцы, помчались! — крикнул кто-то из партизан.

— Отставить! — остановил засуетившихся разведчиков Антонов.

— Почему? — недоуменно спросила Катя. — Что вы стоите, товарищи?!

— Успокойся, Катюша, — сдерживая волнение, сказал Антонов. — Ты объясни толком, что там сейчас делается?

— Ты скажи нам, Катька, — не удержался дед Игнат, — охранники-то, охранники, самое главное, как?

— Ой, деда, так я ж сказала, все там сейчас объедаются — и охранники, и летчики… Скорее надо нам туда! Можно со стороны рва, что выходит к лесу. Знаете? Там мин нету. Ну что вы стоите? — произнесла Катя, умоляюще глядя на Антонова.

— Все это хорошо, Катюша, но что, если за время, пока ты шла сюда, немцы спохватились, вызвали на аэродром воинские части, сменили охранников?

— Вот-вот, верно! — заметил один из разведчиков. — Подпустят, гады, к бункерам, да как чесанут…

— Надо же так не верить, товарищи! — возмущалась Катя, готовая расплакаться от досады. — Говорю вам. все сделано как надо… Если прибудет замена охраны, Людка выйдет нам навстречу и предупредит. Она сейчас там за всем следит. Понимаете? Мы договорились… Только надо скорее, ну!

Наступило молчание. Разведчики нетерпеливо смотрели на Антонова, а он тщетно пытался трезво обдумать возникшую ситуацию. Вместо этого он невольно повторял про себя слова, сказанные ему доктором во время последней встречи: «А вас прошу… решительно, энергично поддержать!» Помедлив несколько секунд, он скомандовал:

— В ружье!

Уже на ходу Антонов приказал двум партизанам остаться с радистом для охраны, а сам побежал в голову колонны. Впереди бодро шагала Катюша, словно не она только что едва держалась на ногах…

В то самое время, когда партизаны-разведчики по команде «В ружье» торопливо строились в походную колонну, немецкие летчики, получив задание от командования подвергнуть бомбардировке определенные квадраты намеченного объекта, как обычно, отправились ужинать. Спешили на вечернюю трапезу и охранники, только что освободившиеся от дежурства на сторожевых постах. Их сменили эсэсовцы, уже успевшие поужинать.

Все шло своим чередом: проверены моторы самолетов, заправлено горючее и масло, подвешены бомбы-великаны с боеголовками. Тяжелые бомбардировщики различных типов и серий фирм «Юнкере» и «Хейнкель» были в полной готовности к старту. Но время шло, а экипажи не появлялись у своих машин. Летчики и штурманы, механики и охранники один за другим погружались в глубокий сон…

Те немногие немцы, которые по каким-либо причинам не успели поужинать, сразу поняли, что поголовное усыпление — явление не случайное. Вначале они попытались своими силами привести в чувство уснувших летчиков, но когда выяснилось, что всю охрану аэродрома постигла та же участь, подняли тревогу.

К аэродрому устремились машины с медицинским персоналом и, конечно, с гестаповцами. Прибыв на аэродром, гестаповцы прежде всего нагрянули в пищеблок, чтобы допросить персонал столовой и кухни. Но увы! И здесь почти все погрузились в сои. Бодрствовали лишь русская девушка-судомойка и солдат-инвалид, постоянно работавший на кухне истопником. В ходе допроса немец-инвалид упомянул о том, что днем к русской судомойке приходила какая-то девушка, что в руках у нее была обыкновенная хозяйственная сумка и что она околачивалась здесь довольно долго, а ушла после того, как ужин был почти готов.

Гестаповцы учуяли в этой встрече двух русских девушек что-то подозрительное. Начали допытываться у Люды, как зовут ее подругу, где она сейчас, зачем приходила и что было у нее в сумке?

Люда не отрицала, что девушка приходила, назвала ее имя и сказала, что она хотела устроиться на работу в столовую.

— Когда она ушла? — спросил гестаповец.

— Да вскорости… еще во время обеда, — ответила Люда, не подозревая, что гестаповцам уже известно, что Катя оставалась около кухни почти до начала ужина.

Фашистские изуверы подвергли Люду самым изощренным пыткам, но им не удалось вырвать у нее признания. Истекая кровью, девушка продолжала молчать. Порою она теряла сознание, тогда палачи приводили ее в чувство, обливая холодной водой, и снова допытывались, снова истязали. Не выдала Люда свою связь и с русским доктором, которого вдруг увидела, придя в себя после очередной экзекуции. Морозов прибыл на аэродром вместе с немецкими врачами, поднятыми по тревоге и доставленными сюда из госпиталя на машинах. А в комнату, где пытали Люду, его вызвали вместе с врачом-немцем для того, чтобы они во что бы то ни стало разбудили шеф-повара.

Морозов обомлел, увидев истерзанную Люду. «Почему она здесь? Ведь я наказал Кате уйти к партизанам вместе с Людой! Неужели и Катю перехватили?» Тревожные мысли доктора прервал грохот взрыва, донесшийся с аэродрома. Вслед за ним в разных концах аэродрома возникла беспорядочная стрельба. Гестаповцы, пытавшие Люду, бросились к окнам, приподняли маскировочные занавески и… отшатнулись в ужасе: вдали, в гуще самолетов, полыхало пламя…

…Катя подвела партизан к островку кустарника. Люды здесь не было. Значит, путь свободен. Поблизости брал свое начало глубокий ров, отделявший аэродром от заросшего сухим бурьяном и жидким кустарником поля Бесшумно спустились разведчики в ров й, держа наготове оружие, на расстоянии зрительной связи друг от друга стали медленно продвигаться вперед. По расчетам Кати надо было пройти метров пятьдесят- шестьдесят, чтобы миновать угловой блиндаж. Но вот она остановилась. По знаку Антонова разведчики тоже остановились и, словно клавиши, друг за другом опустились на землю.

Партизаны, в том числе и Катя, не знали, надежно ли сработало зелье доктора Морозова. Прежде чем всем подыматься на гребень рва, Антонов решил выслать вперед Шустрого с двумя разведчиками. Через несколько минут один из них подполз к краю рва и подал знак колонне двигаться за ним.

Когда поднялись наверх, до слуха партизан издалека, со стороны расположения административных строений аэродрома, донесся фыркающий рокот мотоциклов. Но это не остановило людей. Скорее наоборот — подстегнуло. С трудом различив в темноте силуэты выстроенных в ряд самолетов, они ринулись вперед. Действовали быстро и слаженно, каждый знал, что ему надлежит делать. Одновременно у нескольких самолетов сосредоточились небольшие группы партизан — по три, четыре, а где и по пять человек. Подрывники приступили к делу, быстрыми, четкими движениями прилаживали взрывчатку, закладывали в нее бикфордов шнур. Летчик, копошившийся у подбрюшины одного из самолетов, подбежал к Антонову и торопливо сказал:

— Я знаю этот тип самолетов… Могу выпустить бензин, поджечь… только всех надо немедленно увести подальше…

— Добре! Малость подожди… Хлопцы уже заканчивают, зажгут шпуры, дам команду отходить, тогда и действуй…

Мелькнули и поползли по земле огоньки — один, другой, третий… Бегом партизаны возвращались в ров, с волнением ожидали, когда начнутся взрывы, приготовились считать их, чтобы убедиться в том, что все заряды сработали, и вдруг ввысь взметнулось пламя… Это летчик выпустил бензин и поджег его. Самолет охватило пламя. Столб огня озарил всю окрестность ярким светом. И тотчас же послышался отдаленный дробный стук крупнокалиберного пулемета. Но тут взорвался бак с бензином, один за другим последовали взрывы заложенных партизанами зарядов.

Кубарем в ров скатился летчик и, не подымаясь, крикнул:

— Жмитесь, ребята, плотнее к земле! Рты пошире открывайте! Рты!..

Едва успели партизаны последовать совету летчика, как возникла и покатилась из края в край аэродрома волна мощных взрывов, в разных концах всплеснулись гигантские языки огня. Территория аэродрома стала подобна огромному, извергающему огонь, тучи пепла и потоки лавы кратеру вулкана.

Наконец на смену взрывам, от которых содрогалась земля под телами партизан, с аэродрома донесся скрежет корчащегося в огне металла, хлопки рвущихся боекомплектов патронов и малокалиберных снарядов.

Разведчики зашевелились, стали приподниматься и, все еще широко раскрывая рты, удивленно и радостно всматриваться друг в друга…

Гигантский костер, полыхавший на аэродроме, освещал близлежащую местность как днем. Невозможно было скрытно пересечь поле, отделявшее аэродром от леса. Но и оставаться во рву тоже было нельзя. С минуты на минуту к месту катастрофы могли прибыть воинские части и оцепить весь район. Оказаться в этой ловушке было бы равносильно гибели всей группы.

Антонов подал команду: «Вперед! По-пластунски!» и с удивлением заметил, что не расслышал собственный голос, а ближайшие к нему товарищи вопросительно смотрят на него и не трогаются с места. Антонов жестами повторил свое приказание и первым устремился из рва в поле.

Долог и труден был путь до леса. Более часа пришлось партизанам ползти, прежде чем они миновали ярко освещенную заревом пожара полосу. Звон и шум в ушах, возникший от взрывов авиабомб, не только не ослабевал, но еще более возрастал из-за физического напряжения и усиленного сердцебиения. Встав на ноги, люди еще долго чувствовали себя оглушенными, не слышали друг друга.

Когда наконец добрели до своей стоянки и расположились на отдых у лениво догоравшего костра, первой взволнованно заговорила Катя Приходько. Никто не расслышал, что она сказала, но все поняли… Все с тревогой думали об одном и том же: «А как там Люда, доктор, Антонина Ивановна?!»

Первый взрыв на аэродроме и последовавшая за ним стрельба заставили Люду, распластавшуюся на полу в луже воды, встрепенуться, открыть глаза. Она увидела, как один за другим ее мучители в смятении выбегают из помещения. Она заметила, как гестаповец, который вел допрос, указал на нее пальцем и на ходу что-то приказал терзавшему ее палачу. Но ни значение этого жеста, ни тем более смысл по-немецки сказанных слов не дошли до ее сознания. Она была во власти одной только догадки. «Это Катя! Это они! Партизаны!» — беззвучно шептала Люда распухшими, искусанными до крови губами.

«Партизаны! Наконец-то!» — мысленно воскликнул и доктор Морозов. Он остался в помещении и делал вид, что, невзирая на взрывы и возникшую суматоху, пытается разбудить им же надежно и надолго усыпленных гитлеровских летчиков. Он был невольным свидетелем тяжелых испытаний, выпавших на долю Люды, ее непоколебимой стойкости и самоотверженности. «Значит, Катя на свободе, а вот Люда…» — и Морозов опять и опять напряженно искал способ спасти девушку.

А Люда, не в силах подняться, пыталась ползком добраться до окна. «Это они! Они!» — все громче и громче твердила она. Ей хотелось увидеть, что происходит там, за окном, утвердиться в своей догадке. Услышав ее голос, Морозов обернулся и, забыв о предосторожности, поспешил к пей.

— Хальт! Цурюк! — истошно заорал вбежавший в помещение гестаповский палач. Он грубо отстранил доктора, схватил Люду за волосы и стал подымать, понукая идти за ним. Девушка яростно, исступленно сопротивлялась. Гестаповец рассвирепел, стал пинками избивать свою жертву. И в этот момент раздались громовые раскаты новых взрывов, на аэродроме забушевал огненный смерч, взрывная волна выбила стекла, сорвала маскировочные занавески. Погас электрический свет, но все помещение залил отсвет бушевавшего на аэродроме моря огня.

Оглушенный гестаповец схватился за голову, невольно выпустив свою жертву из рук, шарахнулся в сторону. А Люда словно ожила, поднялась во весь рост и, вскинув вверх руки, торжествующе кричала:

— Вот! Вот где Катя! Это она! Она! Конец, конец вам, гады! Ха, ха, ха! Всполошились?! Капут?!

За всю свою короткую жизнь она впервые почувствовала себя очень сильной, могучей, способной сокрушать врагов и пойти на смерть ради жизни и счастья других людей.

Здание сотряслось от взрывов, со стен и потолка огромными пластами сыпалась штукатурка, все скрипело и трещало. Вбежавшие в помещение немец-врач и несколько санитаров стали поспешно выносить так и не воспрявших ото сна летчиков.

— Что вы стоите как истукан? — подскочив вплотную к Морозову, резко крикнул немец-врач. — Берите и потащим!

Машинально Морозов последовал за немцем, поднял на ноги указанного ему летчика и неторопливо пошел к выходу.

— Шнель! Шнель! — со злостью торопил его немец-врач.

Но Морозов не реагировал на этот окрик. Он шагал размеренно, как механизм, устремив взгляд в невидимую точку. Ему все еще казалось, что он стоит там, в помещении, видит худенькую фигурку девушки в изодранном платьице со вскинутыми над головой истощенными руками, слышит ее торжествующий крик. И снова и снова его мозг сверлил вопрос: «Как спасти? Что делать?»

Едва Морозов и его напарник вышли из здания, как позади них вслед за взрывом очередной бомбы послышался протяжный треск и грохот. Инстинктивно Морозов обернулся и обомлел. Здание рухнуло. Люда была погребена под его обломками вместе со своими палачами — гестаповцами и остальными гитлеровцами, еще оставшимися в здании…

К аэродрому то и дело подъезжали грузовики с войсками. Морозов не заметил, как оказался около одной из санитарных машин, до отказа набитой спящими гитлеровцами, и не помнил, когда влез в машину. Опомнился лишь тогда, когда до него долетела команда:

— В госпиталь… Быстро!

В пути Морозов постепенно пришел в себя, стряхнул оцепенение, стал думать о возможных последствиях совершенной диверсии, масштабы которой превзошли все самые радужные ожидания. «Если даже шеф-повару, рассуждал он, — не суждено проснуться, то его супруга не позже утра будет допрошена и, конечно, сообщит гестаповцам, что это он — русский доктор — пристроил Люду работать на кухню, заботился о состоянии ее здоровья и что он же рекомендовал шеф-повару в помощницы Катю…».

Морозову стало ясно, что, не откладывая ни на час, он должен с семьей мельника уйти к партизанам…

Шоссе, по которому мчалась машина, пролегало в полутора — двух километрах от села, где жила Антонина Ивановна. На освещенной заревом пожара местности Морозов без труда различил это село и тотчас же тоном, не терпящим возражений, потребовал, чтобы шофер остановил машину. Вылезая из кабины, он приказал ему, нигде не задерживаясь, ехать в госпиталь, сдать больных и сказать дежурному врачу, что доктор Морозов вскоре приедет вместе с лаборанткой…

…Долго еще партизаны, вернувшиеся с аэродрома, сидели вокруг уже угасшего костра. В ушах медленно затихал звон и шум, восстанавливался слух, и люди сперва робко, с опаской, а потом все смелее стали говорить, с радостью вслушиваясь в собственные голоса.

— Братцы! А ведь тот пьяный фриц-механик, что проболтался нашему доктору, как в воду глядел!.. — загудел басом здоровяк Ларионов. — В Москве-то сейчас, поди, и впрямь фейерверки запускают, а у нас вон как «отсвечивает»!

— Что и говорить! — подхватил Шустрый. — Не удалось Гитлеру, Герингу, Геббельсу, Гиммлеру и прочим, не при Катюшке будь сказано, «ге» доставить свой «сюрприз» в нашу столицу!.. Ведь, пожалуй, до сотни бомбардировщиков как корова языком слизнула?!

Партизаны стали спорить, прикидывать и не заметили, как заалел восток, возвещая о шествии по земле дня годовщины Великого Октября.

Вскоре после возвращения с аэродрома Антонов с радистом удалились, чтобы срочно передать командованию радиограмму. Содержание ее было кратким и внушительным: «Авиабомбы и самолеты взорваны. На аэродроме все горит. Вылет фашистских самолетов исключен. Потерь личном составе группы нет. Принимаю меры выяснения судьбы подпольщиков. Подробности радирую дополнительно. Перебазируемся прежнюю стоянку. Поздравляю праздником Октября!»

Антонов возвращался к товарищам и думал о том, как же теперь установить связь с подпольщиками, как выяснить судьбу Люды, как установить связь с доктором и Антониной Ивановной? Антонов не сомневался в том, что фашисты пустили в ход все средства и силы для поимки диверсантов, что сейчас повсеместно проводятся облавы. Послать, как обычно, в райцентр деда Игната, а тем более Катюшу: в этих условиях было бы очень рискованно… Но другого решения он пока не находил.

С этими мыслями Антонов возвращался к товарищам и еще издали заметил, что среди партизан царит необычное оживление. Он ускорил шаг и увидел каких-то незнакомых людей. Велика была его радость, когда в одном из них, человеке в пальто ц шляпе, он узнал доктора Морозова.

Долго они молча обнимались, жали друг другу руки. Наконец Морозов, в обычной для него манере, прервал, как он выразился, «мужские нежности», и громко, перекрывая общий говор, сказал:

— А наша Люда, товагищи, погибла… Погибла, как подлинная гегоиня!

Обнажив головы, партизаны выслушали рассказ доктора о последних минутах жизни этой, казалось бы, ничем не примечательной советской девушки. Плотно прижав ладони к лицу, всхлипывала Катюша Приходько. Украдкой вытирала слезы Антонина Ивановна. Что-то шепотом причитала ее мать, прижимая к себе девочку, в больших черных глазах которой застыл испуг. Опустив голову, стоял в стороне и старик-мельник.

— А как фамилия Люды? Откуда она родом? — нарушив тягостное молчание, спросил один из разведчиков.

— К сожалению, товагищи, этого никто из нас на знает. У немцев она числилась под фамилией Лукьянен-ко, но мне она однажды дала понять, что ее настоящая — Листопад. Из Белогуссии… И, кажется, из какого-то села Кгаснопольского гайона… Газумеется, не думал я тогда, что встгечусь с вами и что эта запуганная, замкнутая девушка станет подпольщицей…

— Скажи на милость, — как бы рассуждая вслух, произнес дед Игнат, — откель такие люди народились?! Что наш Григорий Бугримович, что эта дивчинка… Да-а! Сильна советская держава, ой как сильна! Таких людей не одолеешь… Не-е! Не сломить их герману, нипочем не сломить…