Американская трагедия. Книга 2

Страница 1
Страница 2
Страница 3
Страница 4
Страница 5

Глава 31

К несчастью, праздничный обед у Грифитсов, на который были приглашены Старки с дочерью Арабеллой, супруги Вайнант (их дочь Констанция уехала с Гилбертом в Утику), Арнольды, Энтони, Гарриэты, Тэйлоры и другие видные семейства Ликурга, произвел слишком сильное и даже ошеломляющее впечатление на Клайда, и ни в пять, ни в шесть часов он просто не в состоянии был хотя бы подумать о своем обещании навестить Роберту. Около шести большая часть гостей начала раскланиваться и прощаться – и тогда ему, уж во всяком случае, следовало бы поступить так же, вспомнив наконец о своем уговоре с Робертой, но тут к нему подошла Вайолет Тэйлор (представительница той же молодой компании) и сообщила, что все они собираются еще повеселиться сегодня вечером у Энтони.

– Вы поедете с нами? Ну конечно, поедете! – настойчиво сказала она, и Клайд сейчас же согласился, хотя и вспомнил о Роберте, которая, вероятно, уже возвратилась и ждет его. Но он еще успеет, подумал он, времени много.

А там, у Энтони, в болтовне и танцах, воспоминание о данном слове постепенно потускнело. Все же часов в девять он начал беспокоиться. Теперь она, должно быть, уже дома и удивляется, не понимая, что сталось с ним и его обещанием. И это в рождественский вечер, да еще после трехдневной разлуки!

Его все больше мучило беспокойство, но внешне он по-прежнему держался, как человек, находящийся в наилучшем расположении духа. К счастью, вся эта компания танцевала и веселилась всю неделю напролет и теперь дошла до полного изнеможения; поэтому все невольно покорились усталости и в половине двенадцатого единодушно решили разъехаться. Проводив Беллу до особняка Грифитсов, Клайд поспешил на Элм-стрит в надежде, что Роберта еще не спит.

Подходя к дому Гилпинов, он увидел сквозь осыпанные снегом ветви кустов и деревьев свет ее одинокой лампы. Тревожно обдумывая, что сказать ей, как оправдать это необъяснимое опоздание, он остановился под большим деревом. Что же ей все-таки сказать? – спрашивал он себя. Уверять, что он снова был у Грифитсов или где-то в другом месте? По его прежним рассказам Роберта считает, что он был там совсем недавно – в пятницу. Раньше, когда у него не было никаких знакомств и он только мечтал о них, выдумки, которые он рассказывал на этот счет Роберте, не влекли за собой угрызений совести. Все это было только фантазией, не отнимало у него времени и не мешало желанным для обоих свиданиям. Но теперь это стало реальностью, притом он считал, что новые знакомства имеют огромное значение для его будущего, и потому колебался. Наконец он решил объяснить свое отсутствие в этот вечер вторым приглашением, полученным позже; кроме того, надо убедить Роберту, что от Грифитсов зависит все его материальное благополучие, и потому бывать у них, когда им угодно, – прямой его долг, а не просто удовольствие, ради которого он бросает ее одну. Может ли он поступать иначе? И утвердившись мысленно в этой полуправде, он прошел по снегу и тихонько стукнул в окно.

Свет сейчас же погас, штора на окне поднялась. Через минуту Роберта, которая провела все эти часы в мрачном раздумье, открыла дверь и впустила его; как всегда, она зажгла свечу, чтобы их не выдал слишком яркий свет лампы. И Клайд сразу же зашептал:

– Ну, знаешь, дорогая, от этих светских обязанностей у меня уже просто голова кругом пошла. Я еще никогда не видал такого города. Как только попадешь к кому-нибудь, – кончено, уже не знаешь, когда освободишься. Сначала обед, потом танцы, потом прогулка или еще что-нибудь – им все мало! Когда я был у Грифитсов в пятницу (он ссылался на свою прежнюю ложь), я думал, что это последнее приглашение до конца праздников. А вчера я как раз собирался в другое место – и вдруг получил от них записку, что сегодня они опять ждут меня к обеду. Понимаешь, обед был назначен в два, и я думал, что освобожусь рано и успею прийти сюда к восьми, как обещал. А на самом деле начали в три и вот только сейчас стали расходиться. Просто невозможно! Я все время порывался уйти, но никак не мог. Ну, а ты как, дорогая? Надеюсь, хорошо провела время? Понравился твоим родителям мой подарок?

Он сыпал вопросами, а она отвечала скупо и отрывисто и все время пристально смотрела на него, словно говоря: «Как ты можешь так обращаться со мной?» Но Клайд слишком усердно доказывал свое алиби, слишком старался заставить Роберту поверить ему; ни в первые минуты, ни позже, когда он снял пальто, кашне и перчатки и пригладил волосы, он ни разу не взглянул на нее ласково, да и вообще не смотрел ей в глаза и ничем не показал, что в самом деле рад снова увидеться с нею. Напротив, он был так суетлив и возбужден, что, несмотря на все его прежние признания и поступки, Роберта почувствовала: ему, в общем, приятно видеть ее, но он куда больше занят собой и своими сбивчивыми объяснениями. Потом он наконец обнял ее и поцеловал, и все же она чувствовала, как и в субботу, что душою он только наполовину с нею. Иные мысли – о том, что помешало ему и в пятницу и сегодня прийти к ней, – волновали сейчас обоих.

Роберта смотрела на Клайда, не вполне веря ему, – и все-таки ей хотелось хоть немного верить. Может быть, он и в самом деле был у Грифитсов и они его задержали. А может быть, и нет. Она невольно вспомнила, что в прошлую субботу он сказал, будто в пятницу обедал у Грифитсов, а между тем газетная заметка сообщала, что он был в Гловерсвиле. Но если спросить его об этом сейчас, он, пожалуй, только рассердится и опять солжет… В конце концов, думала она, у нее нет никаких прав на него, кроме тех, что дает его любовь к ней. Но она не могла себе представить, чтобы его чувства могли так быстро перемениться.

– Значит, поэтому ты не мог прийти сегодня вечером? – спросила она не без досады, – так она никогда не говорила с ним раньше, – и прибавила печально: – Ты ведь уверял, что тебе ничто не сможет помешать…

– Да, верно, – подтвердил Клайд. – Мне ничто и не помешало бы, если бы не это письмо. Пойми, я ни с кем другим не стал бы считаться, но не могу же я не пойти, если дядя зовет меня на праздничный обед. Это слишком важный визит. Очень неудобно было бы отказаться. И потом, ведь днем тебя здесь еще не было.

Он сказал это таким тоном, который яснее всех слов показал Роберте, как высоко ценит он близость с семьей дяди и как мало значит для него по сравнению с этим все, что так дорого ей в их отношениях. Она поняла, что, хотя он и был в начале их любви таким восторженным и пылким, в его глазах она стоит гораздо ниже, чем в своих собственных. Значит, все ее мечты и жертвы напрасны. Ей стало страшно.

– А все-таки, – продолжала она неуверенно, – разве ты не мог оставить мне записку, Клайд? Я бы застала весточку от тебя, как только вернулась…

Она сказала это как могла мягче, ей не хотелось его сердить.

– Но я же сказал, дорогая, я не ожидал, что так задержусь. Я думал, обед кончится к шести, не позже.

– Да… хорошо… я знаю… но все-таки…

Она смотрела на него растерянно и взволнованно; на лице ее смешались страх и печаль, уныние и недоверие, следы обиды и отчаяния, – все это отражалось в устремленных на Клайда больших строгих глазах и заставляло его мучительно сознавать, что он нехорошо, низко поступил с нею. Ее глаза, казалось, ясно говорили об этом – под этим взглядом Клайд вдруг вспыхнул, его всегда бледные щеки густо покраснели. А Роберта, словно не заметив этого внезапного румянца или не придав ему значения, прибавила:

– Я читала в газете о вечере в Гловерсвиле, но там ничего не сказано о твоих двоюродных сестрах. Они были там?

И впервые в ее вопросе прозвучало сомнение, словно она ему не доверяла. Этого Клайд никак не ожидал от нее – и это его особенно смутило и рассердило.

– Конечно, были, – солгал он. – Почему ты опят спрашиваешь, ведь я уже сказал тебе, что они там были!

– Просто так, милый. Я только хотела знать. Но я заметила, что в газете были названы другие девушки из Ликурга, ты часто говорил о них раньше: Сондра Финчли Бертина Крэнстон. А ты сказал мне только о сестрах Трамбал.

Ее тон должен был возмутить и обозлить Клайда, она это сразу поняла.

– Да, я тоже читал заметку, но это неправда. А если они и были там, я их не видел. Газеты вечно все перевирают.

Он был раздражен и зол оттого, что так глупо попался, но все его возражения прозвучали неубедительно, и он сам это понял. Тогда он возмутился тем, что Роберта его допрашивает. С какой стати? Как будто он не имеет права бывать, где ему угодно, и должен спрашивать у нее разрешения.

Роберта уже не упрекала и не спорила, а только смотрела на него, и лицо у нее было грустное и оскорбленное. Она не вполне верила ему – и не совсем не верила. Быть может, в его словах есть доля правды. Важнее другое: ему следовало бы любить ее так, чтобы и незачем и невозможно было лгать ей или дурно с нею обращаться. Но что делать, если он не хочет быть добрым и правдивым? Она отошла от него и беспомощно покачала головой.

– Тебе вовсе не нужно что-то выдумывать, Клайд, – сказала она. – Неужели ты не понимаешь? Мне все равно, где ты был, только надо было предупредить меня заранее и не оставлять вот так, совсем одну, в рождественский вечер. Вот что мне обидно.

– Но я ничего не выдумываю, Берта, – сердито возразил он. – Я не могу изменить то, что было, – мало ли что пишут в газетах. Грифитсы там были, я могу это доказать. А сегодня я пришел к тебе, как только освободился. Чего ради ты сразу вышла из себя? Я сказал тебе правду: я не всегда могу делать то, что мне хочется. Меня пригласили в последнюю минуту, и я должен был пойти. А потом я не мог вырваться. Чего ж тут сердиться?

Он вызывающе посмотрел на нее, и Роберта, побежденная этими рассуждениями, не знала, как быть дальше. Она вспомнила то, что говорилось в газете о предполагаемой встрече Нового года, но чувствовала, что неблагоразумно заговорить об этом теперь. Ей было сейчас особенно горько думать, что Клайд – постоянный участник той веселой, счастливой жизни, которая доступна лишь для него, но не для нее. И все же она не решалась показать ему, какая жгучая ревность ею владеет. В этом высшем обществе все так весело проводят время – и Клайд, и его знакомые, – а у нее так мало всего. И потом эти девушки – Сондра Финчли и Бертина Крэнстон… он столько о них говорил, о них пишут в газетах… Может быть, он влюблен в одну из них?

– Тебе очень нравится мисс Финчли? – внезапно спросила она, вглядываясь в Полутьме в его лицо; ее охватило беспокойство, ей мучительно хотелось узнать что-то такое, что могло бы пролить хоть слабый свет на его поведение, которое теперь так ее тревожило.

Клайд мгновенно почувствовал значение вопроса: тут было и сдерживаемое желание знать, и беспомощность, и ревность, – это прорывалось в голосе Роберты еще явственней, чем во взгляде. Ее голос звучал так мягко, ласково и печально, особенно в минуты, когда она бывала огорчена и расстроена. Клайда поразила ее проницательность, особое чутье, с каким она сосредоточила свои подозрения на Сондре. Он чувствовал, что она не должна ничего знать, это выведет ее из себя. Но он слишком гордился своим положением в обществе – положением, которое, по-видимому, с каждым часом становилось все более прочным, и это заставило его сказать:

– Немного нравится, конечно. Она очень хорошенькая и превосходно танцует. И потом, она очень богата и великолепно одевается.

Он хотел прибавить, что в остальном Сондра не производит на него большого впечатления, но Роберта почувствовала, что он, пожалуй, по-настоящему увлечен этой девушкой, что целая бездна лежит между нею и всем его миром, – и вдруг воскликнула:

– Еще бы! С такими деньгами всякий сумеет хорошо одеться! Будь у меня столько денег, я бы тоже хорошо одевалась!

К его удивлению и даже ужасу, голос ее вдруг задрожал и оборвался рыданием. Он понял, что она глубоко обижена, жестоко, мучительно страдает и ревнует, и уже готов был снова вспылить, повысить голос, но вдруг смягчился. Мысль, что девушка, которую он до последних дней так горячо и преданно любил, должна из-за него терзаться ревностью, причинила ему настоящую боль, – он ведь хорошо знал, что такое муки ревности: он испытал их из-за Гортензии. Он представил себя на месте Роберты и потому сказал ласково:

– Ну, Берта, неужели мне слова ни о ком нельзя сказать, не рассердив тебя? Это же вовсе не значит, что я как-то по-особенному к ней отношусь. Ты хотела знать, нравится ли она мне, вот я и ответил, – только и всего.

– Да, я знаю, – ответила Роберта. Она стояла перед ним взволнованная, бледная, беспокойно сжимая руки, и смотрела на него с сомнением и мольбой.

– У них все есть, ты сам знаешь, а у меня ничего нет. Где же мне тягаться с ними, когда у них так много всего…

Ее голос снова оборвался, глаза наполнились слезами, и губы задрожали. Она поспешно закрыла лицо руками и отвернулась. Отчаянные, судорожные рыдания сотрясали ее плечи и все тело. Клайд, удивленный, смущенный и растроганный этим внезапным взрывом долго сдерживаемого чувства, сам был глубоко взволнован. Все это было не хитростью, не притворством, не попыткой повлиять на него, но внезапным, потрясающим прозрением; он догадывался, что Роберта вдруг с ужасом увидела себя одинокой, покинутой, без друзей, без надежд на будущее, тогда как у тех, других, кем он теперь так занят, все есть в избытке. А в прошлом у нее – годы горького одиночества, омрачавшего ее юность… их так живо напомнила ей недавняя поездка на родину. Роберта, потрясенная и беспомощная, была поистине в отчаянии.

– Если бы мне посчастливилось, как другим девушкам! – вырвалось у нее из глубины души. – Если бы я могла куда-нибудь поехать, увидеть что-нибудь!.. Как ужасно – вырасти вот так, в глуши… Ни денег, ни платьев – ничего у меня никогда не было! Ничего и никого!..

Не успела она договорить, как ей стало стыдно своей слабости и унизительных признаний: она была убеждена, что именно это в ней и неприятно Клайду.

– Роберта, милая! – быстро и нежно сказал Клайд, обнимая ее, искренне огорченный своей небрежностью. – Не надо так плакать, хорошая моя! Не надо! Я не хотел делать тебе больно, честное слово, не хотел! Я знаю, ты очень огорчалась, это были плохие дни для тебя. Я знаю, как тебе тяжело и сколько ты перенесла. Только не Плачь так! Я люблю тебя, как раньше, правда же, и всегда буду любить. Мне так жаль, что я тебя обидел! Честное слово, жаль! Я никак не мог уйти сегодня вечером и в ту пятницу тоже. Это было просто невозможно! Но больше я не буду так… я постараюсь вести себя лучше, честное слово! Ты моя милая, дорогая девочка. У тебя такие чудные волосы, и глаза, и такая прелестная фигурка. Правда, Берта! И танцуешь ты не хуже других. И ты очень красивая. Перестань, дорогая, ну пожалуйста! Мне так жаль, что я тебя обидел.

По временам, как почти каждый человек при подобных обстоятельствах, Клайд был способен на подлинную нежность, вызываемую воспоминаниями о пережитых им самим разочарованиях, печалях и лишениях. В такие минуты голос его звучал кротко и нежно. Он становился ласков, как может мать быть ласкова с ребенком. Это бесконечно привлекало Роберту. Но эти порывы нежности были так же непродолжительны, как и сильны. Они походили на летнюю грозу: вдруг налетали и столь же быстро проносились. Но этой минуты было довольно, чтобы Роберта почувствовала: он понимает и жалеет ее и, может быть, за это любит еще больше. Не так уж все плохо. Клайд принадлежит ей, и ей принадлежат его любовь и сочувствие. И эта мысль, и его ласковые слова утешили ее, она стала вытирать глаза и вслух пожалела, Что оказалась такой плаксой. Пусть он простит ее за то, что она своими слезами смочила манишку его безупречной белой сорочки. Она больше не будет такой, пусть только Клайд простит ее на этот раз. И Клайд, растроганный силой страсти, которой он и не подозревал в Роберте, целовал ее руки, щеки, губы.

Среди этих ласк и поцелуев он вновь уверял ее безумно и лживо (ведь теперь хотя и по-другому, но так же сильно, а быть может, и сильнее, его влекла Сондра), что она – и первая, и последняя, и самая большая его любовь. И Роберта подумала, что была к нему несправедлива. Ее положение, может быть, и не блестяще, но куда прочнее, чем было в прошлом, прочнее, чем положение тех, других: они могут встречаться с Клайдом в обществе, но им не известно, как сладостна его любовь.

Глава 32

И вот Клайд стал признанным членом ликургского светского общества, участником всех зимних развлечений. После того как Грифитсы представили его своим друзьям и знакомым, его, естественно, стали принимать почти во всех видных домах. Но в этом крайне замкнутом кругу, где буквально все, кто занимал какое-то положение, знали друг друга, состояние кошелька значило не меньше, а в некоторых отношениях даже больше, чем родство и связи. В видных семействах считалось неоспоримой истиной, что не только происхождение, но богатство – основа основ всякого счастливого и добропорядочного супружества. Поэтому, хотя и признавалось, что Клайд, безусловно, приемлем в обществе, родители, однако, не считали его подходящим женихом для своих дочерей, так как, по слухам, средства его были весьма скудны. И, не забывая посылать ему приглашения, они в то же время не забывали предупредить своих детей и родственников, что слишком частые встречи с ним нежелательны.

Однако Сондра и ее компания отнеслись к нему очень дружелюбно, а предостережения и замечания родителей и друзей пока были не слишком строги, и потому Клайда часто приглашали на такие вечера и собрания молодежи, которые его больше всего интересовали: на те, которые начинались и заканчивались танцами. И хотя кошелек его был тощ, он делал успехи. Сондра, которая не на шутку увлеклась им, очень скоро поняла, что денег у него в обрез, и старалась сделать так, чтобы дружба с нею была для него возможно менее разорительна. Ее примеру последовали Бертина и Грэнт Крэнстоны и многие другие – поэтому в большинстве случаев Клайд мог принимать участие в различных вечерах и развлечениях, особенно если они происходили в самом Ликурге, и ничего при этом не тратить. А когда его приглашали за город, кто-нибудь из компании подвозил его в своем автомобиле.

После новогодней поездки в Скенэктеди, сыгравшей большую роль в отношениях Клайда и Сондры, – в тот раз яснее, чем когда-либо прежде, Сондра почувствовала, как сильно ее влечет к нему, – чаще всего именно она заезжала за ним в своем автомобиле. Он и в самом деле очень ей нравился. Его поклонение льстило ее тщеславию и в то же время задевало более тонкую струнку ее натуры: ей так хотелось иметь рядом кого-то вроде Клайда – юношу, который нравился бы ей, был из хорошего общества и притом всецело от нее зависел. Она знала, что родители не одобрят ее сближения с Клайдом, потому что он беден. Вначале она и не думала ни о какой близости с ним, но теперь ей смутно этого хотелось.

Однако первый удобный случай для новых откровенных разговоров представился только недели через две после встречи Нового года. Они возвращались из Амстердама с веселой вечеринки. Доставив домой Беллу Грифитс, а затем Грэнта и Бертину Крэнстон, Стюарт Финчли, правивший автомобилем, обернулся и крикнул:

– Теперь мы отвезем вас, Грифитс!

Но Сондра, которой еще не хотелось расставаться с Клайдом, сейчас же предложила:

– Давайте заедем сначала к нам, я напою вас горячим шоколадом, а потом вы пойдете домой. Хотите?

– Еще бы, конечно, хочу, – весело ответил Клайд.

– Ладно, поехали, – отозвался Стюарт. – Но только я сразу лягу спать. Уже четвертый час.

– Вот хороший брат, – сказала Сондра. – Ты у нас спящая красавица, это известно!

Поставив машину в гараж, все трое через черный ход прошли в кухню. Стюарт ушел, а Сондра, усадив Клайда за стол прислуги, занялась приготовлением шоколада. Клайда поразила сложная кухонная утварь: он никогда не видел ничего подобного и с удивлением разглядывал все эти признаки богатства и благоденствия.

– Какая огромная кухня, – сказал он. – Сколько тут всяких приспособлений для стряпни!

Она поняла, что все это непривычно для него и едва ли он бывал в такой обстановке до приезда в Ликург, а значит, его нетрудно удивить, – и ответила небрежно:

– Вы находите? Разве не все кухни одинаковы?

Клайд, слишком хорошо знакомый с бедностью, понял из слов Сондры, что она едва ли имеет представление о более скромной обстановке, чем эта, и проникся еще большим благоговением перед миром, в котором она жила, – миром изобилия. Какое богатство! Что за счастье жениться на такой девушке и каждый день пользоваться всей этой роскошью. Иметь повара и слуг, огромный дом, автомобиль, не работать на кого-то, а только отдавать приказания. Эта мысль совсем захватила его. Кокетливые обдуманные движения Сондры показались ему теперь еще более очаровательными. Видя, как много значат для Клайда вещи, Сондра захотела подчеркнуть, что все окружающее неотделимо от нее самой. Она поняла, что для Клайда она, как ни для кого на свете, яркая звезда, воплощение роскоши и социального превосходства.

Приготовив шоколад в простой алюминиевой кастрюльке, она, чтобы поразить Клайда, принесла из соседней комнаты серебряный сервиз великолепной работы, налила шоколад в серебряный чеканный бокал и поставила его перед Клайдом. Затем, легко подпрыгнув, уселась тут же на столе.

– Здесь очень уютно, правда? – сказала она. – Я ужасно люблю забираться на кухню, но это можно только когда нет повара. Он никого сюда не пускает.

– Да что вы? – воскликнул Клайд, не представлявший, как ведут себя повара в частных домах.

Это изумленное восклицание окончательно убедило Сондру, что он вырос в очень бедной семье. Однако это ее не оттолкнуло: Клайд уже слишком много для нее значил. И когда он воскликнул: «Как это чудесно, что мы сейчас вместе, – правда, Сондра? Подумать только, ведь я весь вечер не мог сказать вам ни слова наедине!» – такая фамильярность ничуть ее не рассердила.

– Вам приятно? Я очень рада.

И улыбнулась слегка надменно, но ласково.

Она сидела перед ним в вечернем платье из белого атласа, ее ножки в маленьких туфельках были так близко от него, тонкий аромат ее духов щекотал ему ноздри… Клайд был взволнован. Она воспламеняла его воображение. Пред ним было воплощение юности, красоты, богатства. Какая в этом сила! А она, чувствуя, как горячо он восхищается ею, понемногу заражалась его восторженным волнением, – и ей уже казалось, что она могла бы полюбить его, очень полюбить… У него такие блестящие, темные, такие выразительные глаза! А волосы! Они так красиво падают на его белый лоб – прямо тянет погладить их, дотронуться до его щеки. И руки у него такие тонкие, нервные, изящные! Она заметила их красоту, как замечали до нее Роберта, Гортензия и Рита.

Но теперь Клайд молчал. Это было трудное, напряженное молчание, ибо он боялся дать волю словам. Он думал: «Если б только я мог сказать ей, какая она красавица! Если бы я мог обнять ее и целовать, целовать, целовать, и чтобы она тоже целовала меня!» И странно, в отличие от того, что он с самого начала испытывал к Роберте, его мысли о Сондре не были чувственными, ему просто хотелось любовно и нежно заключить в объятия эту совершенную красоту. И его глаза красноречиво говорили о силе этого желания. Сондра заметила это и немного смутилась: такое настроение Клайда пугало ее, но при этом и любопытство одолевало – что же дальше? И она сказала на смешливо:

– Вы, кажется, хотите сказать мне что-то очень важное?

– Я хотел бы сказать вам очень многое, Сондра, если бы только вы позволили! – с жаром ответил он. – Но вы запретили мне…

– Да, запретила. Самым серьезным образом. И я рада, что вы так послушны.

И она с лукавой улыбкой посмотрела на него, словно говоря: «А вы в самом деле верите, что я это всерьез?»

Взволнованный этим многозначительным взглядом, Клайд вскочил, взял ее руки в свои и, глядя ей прямо в глаза, спросил:

– Неужели вы совсем запретили мне говорить, Сондра? Нет, не может быть! Я так хотел бы сказать вам все, что думаю!

Его глаза говорили яснее слов. Сондра сознавала, что его слишком легко воспламенить, и все же ей хотелось дать ему волю. Она немного отстранилась.

– Ну, конечно, запретила. Вы уж слишком серьезно ко всему относитесь, – сказала она и тут же невольно улыбнулась.

– Но я не могу справиться с собой, Сондра, не могу! Не могу! – начал он горячо, почти неистово. – Вы не знаете, что вы со мной делаете. Вы так прекрасны! Да, прекрасны, вы это знаете. Я все время думаю о вас. Это правда, Сондра! Вы сводите меня с ума. Я ночей не сплю – все думаю о вас. Да, да, я просто как безумный! Я места себе не нахожу. После каждой встречи с вами я ни о чем больше думать не могу. Вот сегодня вы танцевали со всеми этими молодыми людьми… прямо не знаю, как я это выдержал! Я хотел бы, чтобы вы танцевали только со мной, больше ни с кем. У вас такие дивные глаза, Сондра, и такой прелестный рот, и подбородок, и вы так очаровательно улыбаетесь!

Он поднял руки, словно для того, чтобы приласкать ее, но сразу опустил их и мечтательно и восторженно смотрел ей в глаза, как может смотреть верующий в глаза святого… и вдруг обнял ее и привлек к себе. Охваченная трепетом, наполовину завороженная его речами, Сондра, вместо того чтобы решительно отстраниться, как она сделала бы в любом другом случае, только глядела на него. Она была зачарована его восторгом, захвачена и опьянена его страстью, ей казалось, что она могла бы полюбить его так сильно, как он этого жаждет, очень, очень полюбить… если бы только посмела. Он такой красивый, и ее влечет к нему. Он просто удивительный, хоть и беден, зато в нем столько энергии и страсти, как ни в одном из знакомых ей молодых людей. Если бы только ей не мешала мысль о родителях и о положении в обществе! Как хорошо было бы поддаться этому чудесному волнению наравне с Клайдом! И в ту же минуту она подумала, что, если родители узнают все это, ей придется не только отказаться от удовольствия еще больше сблизиться с Клайдом, но и вовсе прекратить знакомство с ним. Эта мысль испугала и отрезвила Сондру, – но лишь на мгновение: ее все равно тянуло к нему. В ее глазах было столько тепла и нежности, на губах играла улыбка.

– Я не должна позволять вам говорить такие вещи. Конечно, не должна, – слабо протестовала она, нежно глядя на него. – Это нехорошо, я знаю, но все-таки…

– Почему нехорошо? Что в этом дурного, Сондра? Почему мне нельзя говорить, ведь я так люблю вас!

Его глаза затуманились печалью. Она это заметила.

– Ну вот! – воскликнула она. – Но я… я… – и запнулась; она чуть не сказала: «Не думайте, что нам позволят продолжать в том же духе», – но вместо того прибавила: – Я еще слишком мало знаю вас.

– О, Сондра, но ведь я так люблю вас, я с ума схожу! Неужели вы совсем, совсем равнодушны ко мне?

Она колебалась, не зная, что ответить, – и тогда в его глазах отразились мольба, страх, печаль. Это подействовало на Сондру. Она в нерешительности смотрела на Клайда, спрашивала себя, к чему может привести такая безрассудная любовь. А он, заметив неуверенность в ее взгляде, притянул ее к себе и поцеловал. Вместо того чтобы рассердиться, она несколько мгновений добровольно и радостно лежала в его объятиях, потом быстро выпрямилась: сознание, что она позволила ему целовать себя, и мысль о том, как он может это истолковать, разом заставили ее опомниться.

– Теперь вам, пожалуй, лучше уйти, – сказала она решительно, но без гнева.

И Клайд, сам удивленный и немного испуганный своей смелостью, спросил робко и покорно:

– Рассердились?

Сондра почувствовала его покорность, покорность раба пред владыкой (это было ей и приятно и в то же время неприятно, потому что она, подобно Роберте и Гортензии, предпочитала покоряться, а не властвовать) и покачала головой.

– Очень поздно, – сказала она и ласково и чуть грустно улыбнулась.

Клайд понял, что нельзя больше ничего говорить, и у него не было ни мужества, ни оснований для того, чтобы настаивать; он взял пальто, печально и послушно посмотрел на Сондру и вышел.

Глава 33

Роберта скоро убедилась, что ее предчувствия и опасения не были напрасными. Точно так же, как и прежде, Клайд в последнюю минуту отменял свои обещания или просто не являлся в назначенный день, не предупредив ее, а потом, по обыкновению, уверял, что не виноват и никак не мог иначе. Порой она жаловалась и упрекала его, а иногда только молчаливо и сдержанно тосковала, – но этим уже ничего нельзя было изменить и исправить. Клайд был теперь отчаянно влюблен в Сондру, и, что бы ни делала Роберта, ничто не могло повлиять на него, тронуть его. Сондра была слишком очаровательна!

И, однако, Роберта каждый день проводила долгие рабочие часы в одной комнате с Клайдом, а потому он не мог не чувствовать, какие мысли гнетут ее, – печальные, мрачные, безнадежные мысли. По временам он, казалось, слышал их с такой мучительной ясностью, точно это были жалобные и обвиняющие голоса. И тогда невольно – просто чтобы утешить ее – он говорил, что хотел бы провести с нею вечер и зайдет к ней, если она будет дома. А она была в таком смятении и все еще так любила его, что не могла противиться искушению видеть его у себя. Когда же Клайд приходил к ней, воспоминания прошлого и даже сама эта комната содействовали новой вспышке прежнего чувства.

Однако Клайд, безумно – наперекор всем реальным условиям – надеясь на какое-то светлое будущее, сильнее чем когда-либо, опасался, как бы нынешние отношения с Робертой ему не повредили. Что, если об этом как-нибудь узнает Сондра? Тогда все погибло! Или вдруг Роберте станет известно о его увлечении Сондрой, и она в порыве обиды и негодования разоблачит его… Ведь после Нового года он очень часто по утрам на фабрике говорил Роберте, что неожиданное приглашение от Грифитсов, Гарриэтов или других светских знакомых помешает ему прийти к ней вечером, хотя и обещал ей это днем или двумя раньше. И потом, уже три раза бывало так, что Сондра заезжала за ним в своем автомобиле, и он исчезал, ни словом не предупредив Роберту, надеясь, что до следующего утра сумеет придумать какое-нибудь оправдание и этим все загладит.

То была ненормальная, хотя и не столь беспримерная, как может показаться, смесь тяготения и неприязни; и в конце концов Клайд решил: будь что будет, он должен как-то разорвать эти узы, даже если это окажется для Роберты смертельным ударом (что ему до того? Он никогда не обещал на ней жениться!). Он должен порвать с нею, даже рискуя своим положением на фабрике, если Роберта не согласится безропотно его отпустить. Но временами он казался самому себе коварным, бесстыдным и жестоким соблазнителем: ведь он обманул девушку, которая сама никогда не подумала бы о сближении с ним. И так странны капризы сладострастия: именно благодаря этому настроению – вопреки лжи, уверткам, невниманию, нарушенным обещаниям и несостоявшимся встречам – вновь сбывалось наложенное на Адама и его потомке в адское – или небесное – заклятие: «И будет к жене твоей влечение твое».

Надо еще заметить, что гак как Роберта и Клайд были неопытны и несведущи, они пользовались только самыми простыми и неудовлетворительными противозачаточными средствами. И вот странное совпадение: в середине февраля Клайд, видя все большую благосклонность Сондры, почти уже решил раз и навсегда положить конец не только физической связи, но и вообще всяким отношениям с Робертой; в это же время и она тоже начала ясно понимать, что, хотя Клайд еще колеблется, а сама она по-прежнему его любит, все попытки удержать его тщетны, и, быть может, для ее гордости, если не для душевного спокойствия, ей лучше уехать, найти другую работу, которая давала бы возможность жить и немного помогать родным, – и постараться забыть Клайда. Но, к ее отчаянию и ужасу, вышло иначе. Однажды утром, когда она пришла на фабрику, ее лицо выражало сомнения и страхи еще более тяжкие и мучительные, чем те, что одолевали ее до сих пор. Вдобавок к горьким мыслям о том, что Клайд к ней охладел, ее вдруг потрясло страшное подозрение: даже уехать теперь не удастся! Оба они были слишком нерешительны и сентиментальны, и она не могла побороть своей любви к нему,

– и вот теперь, когда это было наименее желательно для них обоих, она забеременела.

С тех пор как она уступила обольщениям Клайда, она всегда считала дни и радовалась, убеждаясь, что все благополучно. Но теперь прошло уже сорок восемь часов после точно высчитанного срока – и ничего! А Клайд уже четыре дня не приходил к ней и на фабрике вел себя сдержаннее и равнодушнее, чем когда-либо.

А теперь – это!

У нее нет никого, кроме Клайда, ей не к кому больше обратиться. А он стал таким чужим и равнодушным.

Роберту охватил страх, она чувствовала, что, поможет ли ей Клайд или нет, нелегко будет выйти из такого трудного и опасного положения, и она представила себе дом, мать, родных и знакомых – что они подумают, если с нею случится такое! Что скажут люди? Это приводило ее в безмерный ужас. Клеймо преступной связи! Позор незаконного рождения для ребенка!

Как трудно приходится женщине, – всегда думала она, слушая рассказы о жизни и браке, об изменах и несчастьях, выпадавших на долю девушек, которые уступали мужчинам и бывали потом покинуты, – трудно, даже когда женщина замужем и находит поддержку в муже, в его любви – так любит, например, ее зять Гейбл Агнессу, и, конечно, так ее отец прежде любил мать, а Клайд – ее, в те времена, когда он пылко клялся ей в любви.

Но теперь… теперь!

Однако что бы ни думала она о его прежних или теперешних чувствах, медлить было нельзя. Как бы ни изменились их отношения, он должен ей помочь. Она не знает, что делать, куда обратиться. А Клайд, наверно, знает. Во всяком случае, он когда-то сказал, что поможет ей, если что-нибудь случится. Сначала она пробовала утешать себя, что, может быть, ее страхи преувеличены и все еще окончится благополучно, но когда и на третий день эти надежды не оправдались, ее охватил невыразимый ужас. Остатки мужества покинули ее. Если он теперь не придет ей на помощь, она будет совсем одинока, а ей необходима поддержка, совет – добрый, дружеский совет. О, Клайд, Клайд! Если бы только он не был так равнодушен! Он не должен быть таким! Что-то нужно сделать – немедленно, сейчас же, иначе… Боже, какой это будет ужас!

Между четырьмя и пятью часами она прервала работу и бросилась в гардеробную. Там она поспешно нацарапала истерическую записку:

«Клайд, я должна видеть тебя вечером непременно, непременно. Ты должен прийти. Мне надо сказать тебе кое-что. Пожалуйста, приходи сразу после работы или давай встретимся где-нибудь. Я ни на что не сержусь и не обижаюсь. Но мне необходимо видеть тебя сегодня, необходимо. Пожалуйста, ответь сейчас же, где мы встретимся».

И Клайд, читая эту записку, тотчас почувствовал в ней что-то новое, странное и пугающее; он сразу оглянулся через плечо на Роберту и, увидев ее бледное, осунувшееся лицо, дал знак, что встретится с нею. По ее лицу он понял, что она хочет сказать ему нечто чрезвычайно важное, – иначе откуда это волнение и тревога? Правда, он с беспокойством вспомнил, что его пригласили в этот вечер обедать у Старков. Но все-таки нужно сперва повидаться с Робертой. Однако что же случилось? Может быть, кто-нибудь умер или заболел? Какое-нибудь несчастье с ее матерью или с отцом, братом, сестрой?

В половине шестого он отправился в условленное место, стараясь догадаться, почему Роберта так бледна и встревожена. И в то же время он говорил себе, что его мечты, связанные с Сондрой, по-видимому, могут осуществиться, а потому он не должен запутываться, проявляя слишком большое сочувствие к Роберте: ему следует сохранить свою новую позицию, держаться на известном расстоянии, – пусть она поймет, что он относится к ней не так, как прежде. К шести часам он пришел на место свидания и застал там Роберту, которая печально стояла в тени, прислонясь к дереву. Она казалась подавленной, охваченной отчаянием.

– В чем дело, Берта? Тебя что-то напугало? Что случилось?

Она так явно нуждалась в помощи, что даже его гаснувшее чувство несколько ожило.

– Ах, Клайд, – сказала она наконец, – я просто не знаю, как сказать! Такой ужас, если это правда…

Уже в самом ее голосе, напряженном и тихом, ясно чувствовались неуверенность и тоска.

– Но что такое, Берта? Почему ты не говоришь? – повторял Клайд настойчиво и все же осторожно, стараясь сохранить независимый и уверенный вид (это ему не совсем удавалось). – Что произошло? Из-за чего ты так взволновалась? Ты вся дрожишь.

Еще никогда в жизни он не оказывался в подобном положении и потому даже теперь не догадывался, в чем несчастье Роберты. Притом он уже охладел к ней, ему было неловко за свое недавнее поведение, и он не знал, как держать себя теперь, когда с Робертой явно случилось что-то неладное. Он был все же слишком чувствителен к правилам морали и приличий – и не мог поступить с нею бесчестно, даже если этого требовали его самые честолюбивые стремления, не ощутив при этом некоторого, сожаления или хотя бы стыда. Вдобавок он боялся из-за всего этого опоздать на обед к Старкам и не умел скрыть, как ему не терпится уйти. Это не ускользнуло от Роберты.

– Помнишь, Клайд, – начала она серьезно и решительно: трудность положения делала ее смелее и настойчивее. – Ты говорил, что если со мной случится несчастье, ты мне поможешь.

Клайд вспомнил о недавних редких и, как видел теперь, безрассудных свиданиях с Робертой, когда какие-то остатки чувства и взаимного влечения снова приводили его к случайной и, конечно, неразумной физической близости с нею, – и сразу понял, в чем дело. Если это правда, перед ним встает очень нелегкая задача; он сам виноват, что все так запуталось, и теперь нужно действовать быстро и решительно, иначе возникнет еще худшая опасность. И тут же в нем властно заговорило лишь недавно родившееся, но неодолимое равнодушие к Роберте, он чуть не заподозрил, что все это просто хитрость, выдумка: она чувствует, что он ее разлюбил, и хочет всеми правдами и неправдами удержать его, воскресить его любовь… Однако он быстро отверг эту мысль: слишком подавленной и несчастной казалась Роберта. Ему смутно представилось, какую катастрофу означало бы для него подобное осложнение, и тревога заглушила его досаду.

– Но почему ты так думаешь? – воскликнул он. – Разве ты уже можешь знать наверняка? Может быть, завтра все будет в порядке.

Но в голосе его вовсе не было уверенности.

– Нет, не думаю, Клайд. Мне очень хотелось бы, чтобы все уладилось. Но прошло уже два дня, раньше так никогда не бывало.

Роберта сказала это с таким глубоким отчаянием, что Клайд тотчас отказался от мысли, будто она хитрит и притворяется. Но он все еще не решался взглянуть в лицо случившемуся и потому прибавил:

– Ну, это еще, пожалуй, ничего не значит. Опоздание может быть и больше, чем на два дня, – разве нет?

Его тон так явно изобличал неуверенность и совершенную неопытность, которой Роберта в нем до сих пор не знала, что она совсем встревожилась.

– Нет, нет, не думаю. Но какой ужас, если это правда! – воскликнула она. – Как по-твоему, что мне надо делать? Ты не знаешь, что бы такое я могла принять?

Клайд был так боек и самоуверен, когда добивался близости с Робертой, он производил на нее впечатление опытного, искушенного молодого человека, знающего о жизни гораздо больше, чем она могла надеяться когда-либо узнать, – человека, для которого все опасности и затруднения такого рода сходят безнаказанно… а теперь он совсем растерялся. В сущности – теперь он и сам это понял – он был так же мало осведомлен обо всех тайнах пола и о возможных в подобном случае осложнениях, как почти всякий юноша его лет. Правда, прежде чем приехать сюда, он вращался в Канзас-Сити и Чикаго в обществе столь опытных наставников, как Ретерер, Хигби, Хегленд и другие рассыльные, и наслушался от них сплетен и хвастливых рассказов. Но теперь он догадывался, что, сколько они ни хвастали, все их познания были получены от девушек столь же беспечных и несведущих, как и они сами. Он весьма смутно представлял себе, как скудны были их познания: им было лишь известно кое-что о различных специфических лекарствах и предупредительных средствах, изобретенных врачами-шарлатанами и сомнительными аптекарями, с какими обычно имеют дело люди, стоящие на уровне развития Хегленда и Ретерера. Но если бы даже он знал столько, сколько они, – где раздобыть подобные средства в таком городке, как Ликург? С тех пор как он расстался с Диллардом, у него не было ни приятелей, ни тем более верных друзей, на чью помощь он мог бы рассчитывать в таком трудном деле.

Самое лучшее, что он мог сейчас придумать, это обратиться к какому-нибудь аптекарю, который за известную плату дал бы ему какое-нибудь полезное средство или указание. Но сколько это может стоить? И ведь говорить с аптекарем небезопасно. Не станет ли он расспрашивать? Будет ли молчать? Не расскажет ли кому-нибудь, что к нему обратились с такой просьбой? Клайд очень похож на Гилберта Грифитса, которого все в Ликурге хорошо знают, и кто-нибудь может принять его за Гилберта… пойдут всякие толки, и все это может плохо кончиться.

И такая беда настигла его как раз теперь, когда он уже многого добился в отношениях с Сондрой, – она уже позволяет ему потихоньку целовать ее и даже доказывает ему свою привязанность маленькими подарками: возвращаясь домой, он не раз находил доставленные в его отсутствие галстуки, золотой карандашик, коробку изящнейших носовых платков и при них маленькую карточку с ее инициалами. И в нем крепла уверенность, что будущее сулит ему все больше и больше. Может быть, если Сондра будет все так же влюблена в него, будет вести себя так же хитро и умно и если ее семья будет к нему не слишком враждебна, он даже сможет на ней жениться. Конечно, он в этом не уверен. Свои подлинные чувства и намерения Сондра до сих пор скрывала под дразнившей его уклончивостью, и это делало ее еще более желанной. И, однако, все подсказывало ему, что он должен как можно скорее, как можно осторожнее и безболезненнее положить конец своей близости с Робертой.

А потому теперь он с притворной уверенностью заявил:

– Сегодня я на твоем месте не беспокоился бы. Может быть, все обойдется благополучно. Еще ничего нельзя знать. Во всяком случае, мне нужно время. Посмотрим, что можно сделать. Я думаю, что смогу достать для тебя что-нибудь. Только, пожалуйста, не волнуйся так!

Но он был далеко не столь спокоен, как хотел показать. В глубине души он был потрясен. Его первоначальное решение держаться возможно дальше от Роберты теперь не так просто выполнить: он оказался лицом к лицу с серьезной опасностью, – разве что удастся какими-то доводами снять с себя всякую ответственность за случившееся. Ведь Роберта все еще работает под его начальством; он писал ей записки; малейшее ее слово повлечет за собой расследование, которое будет для него роковым. Поэтому ясно, что он должен помочь ей быстро и тайно, чтобы никто ничего не узнал и не услышал. Клайд, надо отдать ему справедливость, после всего, что было между ними, был вовсе не против того, чтобы помочь Роберте, насколько он только сможет. Но если не сможет (его мысли забегали вперед: возможен ведь и такой, неблагоприятный оборот дела), ну, тогда… тогда… в конце концов, разве нельзя будет отрицать всякие отношения с ней и сбежать отсюда? Многие так делают. Это может оказаться единственным выходом… Если б только он не был здесь, как в ловушке, – совершенно некому довериться.

Но, что хуже всего, он понятия не имел, как можно помочь Роберте, не обращаясь к врачу. И все это, наверно, связано с тратой денег и времени, с риском и мало ли с чем еще… Он увидит Роберту завтра утром, решил он, и тогда, если ничего не изменится, начнет действовать.

И Роберта, в первый раз покинутая так холодно и равнодушно, да еще в столь критическую минуту, вернулась домой, предоставленная своим мыслям и страхам, охваченная такой мучительной тоской, какой она еще никогда в жизни не испытывала.

Глава 34

Но возможности Клайда в таком сложном положении были невелики. Кроме Лигета, Уигэма и некоторых младших заведующих отделениями, правда очень любезных, но державшихся довольно отчужденно (все они считали его теперь видной персоной, с которой недопустима какая-либо фамильярность), ему не с кем было посоветоваться. А в том обществе, где он теперь бывал и где так стремился утвердиться, нелепо было бы спрашивать у кого-либо совета, как бы хитро он ни попытался это сделать. Конечно, молодые люди этого круга бывали где угодно, их внешность, вкусы и средства позволяли им распутничать вволю, предаваться таким развлечениям, о каких Клайд и ему подобные не смели и мечтать, но он, в сущности, был чужой этим людям и не мог даже думать о том, чтобы их расспрашивать.

Как только он расстался с Робертой, ему пришла в голову здравая мысль, что не следует обращаться к аптекарю, доктору и вообще к кому бы то ни было в Ликурге (особенно к доктору, потому что все представители этой профессии казались ему холодными и безучастными, – они, наверно, отнесутся недоброжелательно к такому безнравственному поступку и потребуют много денег); надо съездить в один из ближайших городов, лучше всего в Скенэктеди, – он и близко, и притом больше других, – и там разузнать, как можно выйти из создавшегося положения. Он должен найти какое-то средство.

Необходимо было действовать возможно скорее – и уже по пути к Старкам, не представляя еще, какое именно лекарство ему нужно искать, Клайд решил отправиться в Скенэктеди на следующий же вечер. Однако, сообразил он затем, в таком случае пройдет еще целый день, прежде чем будут приняты какие-нибудь меры, а и ему и Роберте казалось, что малейшее промедление очень опасно. Поэтому он решил, что постарается действовать немедленно: извинится перед Старками и поедет в Скенэктеди сегодня же вечером, пока не закрыты аптеки. Но что потом? Как заговорить с аптекарем? Чего попросить? Он беспокойно гадал, как посмотрит на него аптекарь, что подумает, что скажет? Если бы здесь были Ретерер или Хегленд! Они, конечно, с радостью помогли бы ему. И даже Хигби. А теперь он совсем один, ведь Роберта ничего не знает… Но должно же быть какое-то средство. Если в Скенэктеди он потерпит неудачу, он немедленно напишет Ретереру в Чикаго, но, чтобы не выдать себя, скажет, что это нужно его приятелю.

И ведь в Скенэктеди, где его никто не знает, он может сказать (эта мысль вдруг осенила его), что недавно женился, – почему бы и нет? Он уже достаточно взрослый и вполне может быть женатым человеком. Он скажет, что у его жены «прошел срок» (он вспомнил фразу, слышанную от Хигби), а так как им невозможно сейчас иметь ребенка, то он хотел бы получить какое-нибудь средство, которое помогло бы ей в ее состоянии. Право, это неплохая мысль! Юная супружеская чета легко может оказаться в таком затруднительном положении. Возможно, что аптекарь посочувствует им и охотно подскажет Клайду выход. Почему бы и нет? Тут нет никакого преступления. Разумеется, один или двое могут отказать, но третий, может быть, не откажет. И тогда он избавится от всех этих неприятностей. И до тех пор, пока не будет знать гораздо больше, чем сейчас, уже никогда не позволит себе снова попасть в такое положение. Никогда! Это слишком страшно!

Он отправился на обед к Старкам в сильном волнении и с каждой минутой нервничал все больше. Тотчас же после обеда, когда было только половина десятого, он заявил, что в самую последнюю минуту на фабрике у него потребовали очень сложного отчета о работе отделения за весь месяц, и так как на службе ему невозможно этим заниматься, то он должен теперь отправиться домой и поработать над отчетом. Такая энергия и рвение юноши, явно желающего сделать карьеру, очень понравилась Старкам. Клайда охотно извинили.

Но, приехав в Скенэктеди, он увидел, что у него остается совсем мало времени до последнего поезда в Ликург. Мужество стало покидать его. Похож ли он на женатого человека, поверят ли ему? И, кроме того, такие средства очень опасны и предосудительны, – так полагают даже сами аптекари…

Он прошел из конца в конец всю главную улицу, еще ярко освещенную в этот час, заглядывая в окна то одной, то другой аптеки, и каждый раз приходил к заключению, что именно эта аптека по какой-либо причине ему не подходит. В одной он увидел за прилавком толстого, хмурого, гладко выбритого человека лет пятидесяти, чьи очки и седеющие волосы испугали Клайда: конечно, такой человек откажет молодому клиенту – скажет, что не торгует такими средствами, не поверит, что Клайд женат, и еще заподозрит его в незаконной связи с какой-нибудь девушкой. У этого аптекаря такой степенный, богобоязненный, добропорядочный и благопристойный вид… Нет, не стоит к нему обращаться. У Клайда не хватало храбрости войти и очутиться лицом к лицу с такой особой.

В другой аптеке Клайд увидел маленького, сморщенного, но проворного и неглупого на вид человека лет тридцати пяти; этот показался ему подходящим; но тут Клайд заметил, что аптекарю помогает женщина лет двадцати – двадцати пяти. Что, если именно она спросит Клайда, чего он желает? Трудное, невозможное положение. Или вдруг она услышит, как он будет говорить с аптекарем? Таким образом, он отказался и от этой аптеки, потом и от третьей, четвертой, пятой по различным, но одинаково серьезным причинам: тут были покупатели, там юноша и девушка пили содовую воду, в одном месте сам аптекарь стоял недалеко от стеклянной двери, видел, как Клайд заглянул внутрь, – и этим спугнул его прежде, чем он успел решить, стоит ли сюда зайти.

Но в конце концов после стольких неудач он решил, что должен что-то предпринять, иначе придется уехать обратно в Ликург ни с чем, напрасно потратив время и деньги на дорогу. Он вернулся к небольшой аптеке на боковой улице, – несколько минут назад он заметил там сидевшего без дела аптекаря, – и, призвав на помощь все свое мужество, вошел.

– Я хотел бы знать кое-что, – начал он. – Не можете ли вы мне сказать… Видите ли, в чем дело… я недавно женат, и у моей жены прошел срок, а нам сейчас совершенно невозможно иметь ребенка. Нельзя ли как-нибудь ей помочь?..

Он говорил быстро и держался довольно уверенно, хотя и нервничал, внутренне убежденный, что аптекарь ему не поверит. Но он и не подозревал, что обращается со своей просьбой к закоренелому ханже, члену методистской церкви, человеку, который ни в коем случае не позволил бы себе препятствовать природе. Такого рода уловки не угодны богу – и аптекарь не держал у себя средств, в какой-либо мере противоречащих законам творца. Но в то же время он был достаточно хорошим купцом и не желал навсегда оттолкнуть от себя возможного покупателя. Поэтому он сказал:

– Очень сожалею, молодой человек, но боюсь, что в данном случае я ничем не могу вам помочь. У меня нет никаких средств подобного рода, – я совсем не держу таких вещей, потому что не верю в них. Но, может быть, в какой-нибудь другой здешней аптеке вы и найдете что-нибудь, право, не знаю.

Он говорил серьезно и торжественно, с видом поборника нравственности, убежденного в своей правоте.

Клайд тотчас понял, что этот человек его осуждает. Это еще больше пошатнуло его и без того непрочную веру в успех. И все же аптекарь ведь не высказал напрямик своего неодобрения и даже сказал, что, может быть, у кого-нибудь другого найдется нужное средство… Поэтому немного погодя Клайд снова набрался храбрости, походил еще взад и вперед, заглядывая в окна, и наконец в седьмой по счету аптеке заметил одиноко стоявшего продавца. Он вошел и повторил свое первое объяснение; продавец (это был не сам владелец аптеки) – худощавый, смуглый и, видимо, очень хитрый субъект

– таинственно и в то же время небрежно сообщил, что такое средство есть. Да. Угодно получить коробку? Это стоит (Клайд спросил о цене) шесть долларов – потрясающая сумма для Клайда при его заработке. Однако, поскольку этот расход казался неизбежным, – хорошо уже, что удалось вообще что-то найти, – он тотчас заявил, что берет лекарство. Продавец принес коробочку и, заворачивая ее, намекнул, что это очень «эффективное» средство. Клайд заплатил и вышел.

Он почувствовал такое огромное облегчение, – его нервы были безмерно напряжены до этой минуты, – что теперь готов был плясать от радости. У него в руках лекарство, и оно, конечно, подействует, за это говорит непомерная, возмутительно высокая цена. И обстоятельства таковы, что он даже может считать эту сумму не слишком большой: ведь он так легко избавился от стольких затруднений! Забыв спросить, не могут ли ему дать еще какие-либо полезные сведения и наставления, он положил пакетик в карман, поздравил себя с удачей и, очень довольный собственным бесстрашием и энергией, проявленной в столь критическую минуту, сейчас же вернулся в Ликург и поспешил к Роберте.

Она, как и сам Клайд, очень обрадовалась, что ему удалось добыть какое-то средство: оба они боялись, что такого лекарства вовсе не существует или же его будет очень трудно достать. На нее вновь произвели большое впечатление его ловкость и энергия – качества, которыми она до сих пор всегда наделяла его. И он оказался гораздо великодушнее и внимательнее, чем она ожидала. По крайней мере, не бросил ее на произвол судьбы, а она сначала с ужасом думала, что это может случиться. И одного этого было довольно, чтобы, несмотря на его недавнее равнодушие, она снова смягчилась. Возбужденная, воспрянув духом в надежде на эти пилюли, она развернула коробку, прочла наставление и горячо поблагодарила Клайда, уверяя, что никогда не забудет, как он был добр к ней в этот трудный час. Но тут же, пока она развязывала пакетик, у нее мелькнула мысль: а вдруг лекарство не поможет? Что тогда?.. Как условиться с Клайдом на этот счет? Однако пока что, рассудила она, нужно удовлетвориться тем, что есть, – и она немедля приняла одну пилюлю.

Но как только Клайд выслушал ее восторженную благодарность и почувствовал, что Роберта, пожалуй, считает возможной дальнейшую близость с ним, он сразу снова принял тот же равнодушный вид, который сохранял в последнее время на фабрике. Ни в коем случае он не должен больше позволять себе никаких обольщений и нежностей в этом доме. И если, как он от души надеется, лекарство подействует, это должно быть их последним свиданием, разве что случится какая-нибудь совершенно нечаянная и ничего не значащая встреча. Все эти неприятности доказали, что отношения с Робертой для него чересчур опасны… Он слишком многим рискует, в сущности всем, а взамен – одни только заботы, тревоги и расходы.

И поэтому он опять стал сдержанным и холодным.

– Ну, теперь все уладится, правда? Во всяком случае, будем надеяться. Тут сказано, что нужно принимать по одной пилюле через каждые два часа в течение восьми или десяти часов, и если ты почувствуешь себя не совсем хорошо, это ничего, не нужно обращать внимания. Может быть, надо будет день или два не ходить на фабрику, но не беда, – зато разделаешься со всей этой историей. Я зайду завтра вечером узнать, как ты себя чувствуешь, если ты не придешь на работу.

Он весело улыбнулся, а Роберта удивленно смотрела на него, не понимая, откуда эта черствость. Ведь еще недавно он был такой пылкий, такой нежный и заботливый. Как он ее любил! А теперь! И все же, искренне благодарная ему в эту минуту, она от души улыбнулась в ответ. Но когда он вышел, не обменявшись с нею ни одним ласковым словом, и дверь за ним закрылась, Роберта опустилась на постель и с сомнением покачала головой. Вдруг это средство все-таки не подействует? А Клайд останется все таким же холодным и чужим… Что тогда? Он так равнодушен, что, если лекарство не подействует, он, пожалуй, больше не захочет ей помогать. Но может ли он так поступить? Ведь это он виноват в ее несчастье. Ведь она не хотела этого, а он так настойчиво уверял, что с нею ничего не случится. А теперь она должна лежать здесь одинокая и измученная, и нет ни одного человека, кроме того, к кому она могла бы обратиться за помощью, а он уходит от нее к другим, заявив, что все уладится. А ведь это он виноват во всем! Разве это справедливо?

О, Клайд, Клайд!

Глава 35

Но купленное им лекарство не подействовало. Роберту тошнило, и, следуя совету Клайда, она не пошла на фабрику, а лежала дома, терзаясь тревогой. Не дождавшись спасительного результата и желая, чего бы это ей ни стоило, ускользнуть от настигшей ее страшной беды, она стала принимать пилюли каждый час, и не по одной, а по две, и почувствовала себя совсем больной. Когда Клайд в половине седьмого пришел к ней, он был по-настоящему тронут: какое у нее мертвенно-бледное лицо, какие впалые щеки и огромные, лихорадочно блестящие глаза, с неестественно расширенными зрачками! Она явно страдала, и все из-за него, – это его испугало, и ему стало ее жаль. В то же время он был крайне смущен и растерян: раз ее состояние не изменилось, перед ним вставали новые трудности, и он стал торопливо обдумывать возможные последствия этой неудачи. Очевидно, необходимо обратиться за советом и помощью к доктору. Но к какому доктору, где и как его найти? И, кроме того, спрашивал он себя, где достать на это денег?

Не придумав ничего другого, он решил опять отправиться к тому же аптекарю и попросить, чтобы он дал какое-нибудь новое средство или хоть посоветовал бы, что можно сделать. Или пусть укажет какого-нибудь недорогого, тайно практикующего врача, который помог бы Роберте за небольшое вознаграждение или согласился бы получить гонорар в рассрочку.

Но хотя все это было так серьезно, почти трагично, настроение Клайда поднялось, как только он вышел на улицу: он вспомнил, что в этот вечер в девять часов ему предстоит встретиться у Крэнстонов с Сондрой и со всей остальной компанией.

Однако там, на веселой вечеринке, несмотря на все очарование Сондры, он не мог не думать о положении Роберты, которая стояла перед ним, словно призрак. Что, если бы у кого-нибудь из собравшихся здесь – у Надины Гарриэт, Перли Хайнс, Вайолет Тэйлор, Джил Трамбал, у Беллы, Бертины или Сондры – явилось малейшее подозрение о том, где он сейчас был и что видел? И хотя Сондра, сидевшая за роялем, приветливо улыбнулась ему через плечо, когда он вошел, его не покидала мысль о Роберте. Когда вечеринка окончится, он опять зайдет к ней; может быть, ей лучше, тогда и у него станет легче на душе. Если с нею все по-прежнему, надо скорей написать Ретереру и просить у него совета.

Несмотря на все свое беспокойство, он старался казаться, как всегда, веселым и беззаботным. Он танцевал сперва с Перли Хайнс, потом с Надиной; затем, в ожидании случая потанцевать с Сондрой, подошел к группе, старавшейся помочь Ванде Стил сложить новую картинку-головоломку, и объявил, что он умеет читать письма в запечатанных конвертах (старый фокус, объяснение которого он нашел в старинном сборнике игр, валявшемся на полке в гостиной Пейтонов). Он еще раньше собирался при помощи этого фокуса удивить всю компанию своей ловкостью и теперь воспользовался им, чтобы отвлечься от угнетавшей его куда более сложной задачи. С помощью Надины, которую он посвятил в секрет своего трюка, ему вполне удалось мистифицировать всю компанию, но мысли его были далеко. Перед ним неотступно стояла Роберта. Что, если положение в самом деле серьезное и он не сумеет помочь ей от этого избавиться? Пожалуй, она потребует, чтобы он на ней женился: ведь она так боится и родителей, и всех окружающих. Что ему тогда делать? Он потеряет прекрасную Сондру, и она еще, пожалуй, узнает, что заставило его с нею расстаться! Но нет, со стороны Роберты было бы безумием ожидать, что он на ней женится. Он на это не пойдет. Он не может. Одно несомненно: он должен сейчас помочь Роберте. Должен! Но как? Как?

В двенадцать часов Сондра сделала ему знак, что собирается уходить и что он может, если хочет, проводить ее до дому и даже зайти к ней на несколько минут. В воротах, в тени широкой арки, она позволила ему поцеловать себя и сказала, что он начинает все больше нравиться ей и что весною, когда Финчли переедут на Двенадцатое озеро, она постарается устроить так, чтобы он мог приезжать туда по воскресеньям. Но Клайд был слишком удручен необходимостью немедленно что-то сделать для Роберты и не мог даже как следует обрадоваться этому новому, столь необычайному и волнующему свидетельству привязанности Сондры – этой новой, удивительной светской и личной победе.

Надо сегодня же послать письмо Ретереру. Но сначала он должен, как обещал, зайти к Роберте и узнать, не лучше ли ей. А завтра утром непременно надо съездить в Скенэктеди и поговорить с тем аптекарем. Необходимо что-то предпринять, если только Роберте не стало лучше сегодня вечером.

И вот, еще чувствуя на губах поцелуи Сондры, он отправился к Роберте; бледное лицо и страдальческий взгляд Роберты ясно сказали ему, едва он переступил порог, что в ее положении не произошло никакой перемены. Она чувствовала себя даже хуже, чем прежде: от слишком больших доз лекарства она совсем расхворалась. Но это было ничего, – сказала она, – если бы только лекарство подействовало… Лучше смерть, чем то, что ее ожидает! Клайд понимал, что она хочет сказать, и, всерьез опасаясь за себя, заодно, по-видимому, огорчался и за нее. Однако равнодушие, которое она замечала в нем в последнее время, и то, как он сегодня ушел и оставил ее одну, было для Роберты знаком, что на сколько-нибудь прочное сочувствие с его стороны рассчитывать не приходится. И это было ей очень горько: она понимала, что он больше не любит ее, хоть и уговаривает не беспокоиться и обещает, если лекарство не подействует, достать другое, более верное, и для этого завтра же утром еще раз съездит к аптекарю в Скенэктеди.

Но у Гилпинов не было телефона, а Клайд никогда не рисковал заходить днем в комнату Роберты и не позволял ей звонить к миссис Пейтон; поэтому было решено, что он пройдет мимо ее дома завтра утром, по дороге на работу. Если все уладится, штора на ее окне будет поднята до самого верха, если же нет, то только до половины. В этом случае он немедленно отправится в Скенэктеди, предупредив по телефону мистера Лигета, что его задержали неотложные дела.

Оба они были безмерно угнетены и напуганы нависшей над ними бедой. Клайд далеко не был уверен, что, если положение Роберты не изменится, ему удастся ускользнуть, не позаботившись о ней; она может потребовать не просто временной помощи, а чего-нибудь большего, – может быть, женитьбы. Ведь она уже напоминала, что он обещал не оставлять ее. Но что, собственно, он имел тогда в виду, обещая это, спрашивал он себя теперь. Конечно, не брак: он никогда не думал жениться теперь на Роберте, а хотел только веселой любовной игры, хотя, как он прекрасно знал, Роберта совсем по-другому понимала его пылкое чувство. Он должен был признаться себе, что она считала его намерения серьезными, иначе бы ни в коем случае ему не уступила.

Вернувшись домой, Клайд написал и отправил письмо Ретереру; он провел тревожную ночь, а на следующее утро отправился к аптекарю в Скенэктеди, так как, когда он проходил мимо дома Роберты, штора на окне была поднята) лишь до половины. Но аптекарь не мог предложить никаких новых средств, только посоветовал сделать горячую ванну, – об этом он забыл упомянуть в первый раз. Полезна также утомительная гимнастика. Заметив беспокойство на лице Клайда и поняв, что он чрезвычайно встревожен создавшимся положением, аптекарь прибавил:

– А знаете, ведь если у вашей жены произошла задержка на один месяц, это еще ничего не значит. У женщин это иногда бывает. Во всяком случае, вы не можете быть уверены раньше, чем кончится второй месяц. Каждый доктор вам это скажет. Если она нервничает, пусть продолжает принимать пилюли. Но даже если они не подействуют, пока ничего нельзя утверждать: все-таки через месяц все может окончиться благополучно.

Слегка ободренный этими утешениями, Клайд уже готов был уйти. Возможно, что Роберта ошиблась, и оба они тревожатся понапрасну. Но тут же он подумал, что, может быть, она и права, им грозит несчастье, и ждать еще целый месяц, ничего не предпринимая, значит только терять время. Он похолодел от этой мысли и сказал аптекарю:

– А на случай, если все это не сойдет благополучно, вы не знаете такого доктора, к которому она могла бы пойти? Для нас это очень серьезно, и я хотел бы помочь ей, если можно.

Что-то в поведении и тоне Клайда – его чрезвычайная нервозность, его желание пойти на незаконную операцию (по какой-то своей особой логике фармацевт полагал, что это совсем другое дело, нежели просто проглотить пилюлю, которая должна вызвать тот же самый результат) – показалось аптекарю подозрительным. У него мелькнула мысль, что Клайд, вероятно, вовсе не женат; наверно, тут обычная история: распущенный юнец вовлек в беду какую-нибудь неопытную девушку. Поэтому настроение аптекаря изменилось, доброжелательность и готовность помочь исчезли, и он холодно сказал:

– Видите ли, здесь, может быть, и найдется подходящий доктор, но я такого не знаю. И не могу посылать кого-либо к таким докторам. Это дело противозаконное. Плохо придется врачу, которого уличат в таких вещах. Но это, конечно, ваше дело, можете поискать кого-нибудь, если хотите, – угрюмо прибавил он, испытующе и подозрительно глядя на Клайда и решая про себя, что лучше держаться подальше от такого субъекта.

Итак, Клайд вернулся к Роберте с тем же самым лекарством, хотя она решительно запротестовала, говоря, что если не помогла первая коробка, то бесполезно было брать вторую. Но так как он настаивал, она согласилась попробовать новый способ приема. Однако его доводы, что, может быть, во всем виноваты простуды или нервы, убедили ее только в одном: Клайд не в силах ничего сделать для нее или же просто не понимает, как это важно для них обоих. А если и новый способ лечения не поможет, что тогда? Неужели Клайд больше ничего не намерен предпринять?

Однако у Клайда был своеобразный характер: хоть его и преследовал страх за будущее, но так неприятны были все эти волнения, они оказались такой помехой другим его интересам, что он с радостью поверил, будто через месяц все может кончиться благополучно, и готов был преспокойно ждать. Роберта могла ошибиться. Может быть, она подняла тревогу понапрасну. Надо посмотреть, не подействует ли на этот раз лекарство.

Но лечение не помогло. И хотя Роберта с отчаяния вернулась на фабрику, надеясь работой изнурить себя и, может быть, этим добиться желанного результата (все девушки в отделении уверяли ее, что у нее совершенно больной вид и что ей не следует работать, раз она чувствует себя так плохо), все было напрасно. А Клайд, полагаясь на слова аптекаря, продолжал успокаивать себя тем, что задержка на месяц не имеет значения, – и это еще больше угнетало и пугало ее…

Дело в том, что в этих критических обстоятельствах Клайд представлял собою интереснейший пример того, как невежество, молодость, бедность и страх непомерно осложняют жизнь. Он не знал даже точного значения слова «акушерка», ни характера тех услуг, которые она может оказать женщине. Между тем в иммигрантском квартале Ликурга было в то время три акушерки. Притом он жил в Ликурге слишком недавно и никого здесь не знал, кроме светской молодежи, Дилларда, знакомство с которым он прекратил, и кое-кого из начальников цехов на фабрике; что до случайных знакомых, вроде парикмахера, галантерейщика, продавца сигар и прочих, все они, казалось ему, слишком тупы или слишком невежественны, чтобы помочь.

Но главное, из-за чего он в нерешительности медлил, не принимаясь за поиски доктора, это вопрос: как и кто к нему пойдет? О том, чтобы пойти самому, Клайд и помыслить не мог. Во-первых, он слишком похож на Гилберта Грифитса, которого все здесь великолепно знают и за которого могут его принять. Во-вторых, безусловно, он слишком хорошо одет, и на этом основании доктор, пожалуй, потребует с него больше, чем он может заплатить, да еще станет задавать всякие затруднительные вопросы… А вот если бы все это устроил кто-нибудь другой… объяснил бы все подробно еще до прихода Роберты… Но почему бы Роберте не пойти самой? Почему? Она с виду такая простая, невинная, такая скромная и трогательная. И особенно теперь, когда она так удручена и подавлена, право же… В конце концов, хитроумно рассуждал он сам с собой, ведь именно перед нею, а не перед ним непосредственно стоит эта требующая неотложного разрешения задача.

И, кроме того, подумал он еще, если она пойдет одна, наверно, она сумеет устроить это дешевле. У нее теперь такой несчастный вид… Если бы еще уговорить ее сказать, что она брошена каким-нибудь молодым человеком, имя которого она, конечно, откажется назвать… неужели доктор, увидя несчастную, покинутую, совсем одинокую девушку, откажет ей? Может быть, он даже поможет ей даром, как знать? И тогда со всей этой ужасной историей будет покончено навсегда.

Итак, Клайд отправился к Роберте, собираясь подготовить ее к тому, что, если ему удастся найти врача, она должна будет сама с ним поговорить: для него, при его родственных связях, это невозможно. Но еще прежде, чем он заговорил, она стала спрашивать, успел ли он что-нибудь сделать или узнать. Не продается ли где-нибудь какое-нибудь другое лекарство? И Клайд воспользовался удобным случаем, чтобы заговорить о докторе.

– Да, я спрашивал чуть ли не во всех аптеках, и мне всюду говорили, что если это лекарство не подействовало, так и другие не помогут. Так что я теперь ничего не могу поделать, остается только одно: чтобы ты пошла к доктору. Но, понимаешь, беда в том, что очень трудно найти такого доктора, который все сделает и будет держать Язык за зубами. Я уже расспросил нескольких приятелей, – конечно, не объясняя, для кого это нужно. Но тут нелегко найти кого-нибудь: все очень боятся делать такие операции. Понимаешь, ведь это незаконно. Но я вот что хочу знать. Предположим, я найду доктора, который на это согласится, – решишься ли ты пойти к нему и рассказать, в чем дело? Мне надо это знать.

Роберта изумленно посмотрела на него, не вполне понимая, что он предлагает ей пойти совсем одной, и думая, что он, конечно же, собирается ее сопровождать. Затем, представив себе, что придется говорить с врачом в присутствии Клайда, испуганно воскликнула:

– Господи, страшно подумать, что нам надо идти с этим к доктору! Значит, он будет все знать о нас?! И потом, ведь это опасно, правда? Хотя, наверно, не намного хуже этих ужасных пилюль.

Ей хотелось знать подробнее, что и как надо делать, но Клайд не мог просветить ее на этот счет.

– Не нужно так нервничать, – сказал он. – Это никак не может повредить тебе, я знаю. И нам очень повезет, если мы найдем доктора, который это сделает. Но вот что я хочу знать: если я найду доктора, согласишься ты пойти к нему одна?

Роберта вздрогнула, словно ее ударили, но Клайд, не смущаясь, продолжал:

– Видишь ли, я не могу пойти с тобой, это ясно. Меня здесь многие знают, и, кроме того, я слишком похож на Гилберта, а уж его-то знают все. Если меня примут за него или узнают, что я его двоюродный брат или родственник, мне – крышка.

Его глаза говорили не только о том, как он будет несчастен, если его изобличат перед всем Ликургом, в них таилась еще одна тень: уж очень подлую роль он играл по отношению к Роберте, пытаясь вот так спрятаться за ее спину, воспользоваться ее безвыходным положением. И, однако, его слишком мучил страх перед тем, что с ним будет, если этот план не удастся, и теперь он приготовился стоять на своем, что бы Роберта ни думала и что бы ни говорила. Но Роберта поняла только одно – что он собирается послать ее одну, и не могла этому поверить.

– Нет, Клайд, только не одна! – воскликнула она. – Я не могу! Нет, нет! Я боюсь до смерти! Я, наверно, совсем растеряюсь от страха. Подумай, каково мне будет объяснять ему все! Я просто не сумею. Я Даже не знаю, что ему сказать! Как начать? Нет, ты должен пойти со мной и все ему объяснить, или я ни за что не пойду… Мне все равно: будь что будет!

Ее глаза расширились и горели, лицо, на котором только что отражались уныние и страх, исказилось упрямым протестом.

Но и Клайд был непоколебим.

– Ты же знаешь, Берта, в каком я тут положении! Я не могу пойти, вот и все. Только представь себе, что меня увидят… кто-нибудь меня узнает… Что тогда? Просто безумие требовать, чтобы я пошел с тобой. И потом, тебе это гораздо легче, чем мне. Ни один доктор не станет много раздумывать о том, кто ты такая, особенно если ты придешь одна. Он поймет, что ты попала в беду и что некому помочь тебе, вот и все. Но если приду я и он узнает, что я из Грифитсов, начнется невесть что. Он сразу вообразит, будто у меня куча денег. А если я не заплачу, сколько он потребует, он может отправиться к моему дяде или двоюродному брату – и тогда прощай все! Тогда мне конец. Я потеряю место, останусь без денег, буду замешан в такой скандальной истории, – а тогда, как ты думаешь, куда мне деваться, да и тебе тоже? Конечно, я не смогу тебе помогать. Что ты тогда станешь делать? Надеюсь, ты опомнишься и поймешь, что положение очень тяжелое. Если мое имя будет впутано в эту историю, нам обоим будет худо. Обо мне никто ничего не должен знать, а для этого я не должен ходить ни к каким докторам. Кроме того, тебе он больше посочувствует, чем мне. Ты не можешь с этим спорить!

Его глаза были полны отчаяния и решимости; в его лице, в каждом его жесте Роберта видела бессердечие или по меньшей мере вызов – плоды страха. Он решил во что бы то ни стало сберечь свою репутацию, и на Роберту, привыкшую покоряться ему, это подействовало.

– О, боже, боже! – пугливо и жалобно восклицала она, с каждой минутой яснее сознавая весь ужас случившегося. – Не знаю, что делать, просто не знаю! Я не могу решиться на это, вот и все. Это так жестоко, так ужасно! Я умру от стыда и страха, если пойду одна.

Но, говоря это, она уже чувствовала, что в конце концов пойдет одна. Что ей оставалось делать? У Клайда есть свои опасения и страхи, – как она может заставить его рисковать своим положением? А он снова начал, скорее для самозащиты, чем из каких-либо других побуждений:

– И потом, надо постараться, чтобы все это стоило не очень дорого, Берта, иначе не знаю, как я справлюсь. Право, не знаю! Видишь ли, я зарабатываю не так уж много: всего двадцать пять долларов (необходимость наконец заставила его быть откровенным). И у меня нет никаких сбережений – ни цента. Ты не хуже меня знаешь, почему так вышло. Почти все, что я получал, мы тратили вместе. Если я пойду и доктор подумает, что у меня есть деньги, он может потребовать больше, чем я в силах заплатить. А если пойдешь ты и просто скажешь, как обстоит дело… и что у тебя ничего нет… если бы, к примеру, сказать, что я сбежал… понимаешь?

Он замолчал, увидев, как лицо Роберты вспыхнуло от стыда, презрения, отчаяния при мысли, что ей пришлось коснуться чего-то столь низменного и пошлого. Но хотя это была с его стороны хитрая и даже грязная уловка, так велика властная и умудряющая сила необходимости, что Роберта все же увидела некоторый смысл в его доводах. Пусть он хочет воспользоваться ею как ширмой, как маской, за которой оба они на этот раз попытаются укрыться. Но все равно, как это ни было постыдно, действительность вставала перед нею голым, суровым утесом, и у его подножья бились яростные волны необходимости.

– Ты можешь не называть своего настоящего имени, – услышала она слова Клайда, – и не говорить, откуда ты. Я ведь не собираюсь связываться с докторами здесь, в Ликурге. И потом, если ты скажешь ему, что у тебя нет никаких средств, только твой еженедельный заработок…

Роберта бессильно опустилась на стул, стараясь собраться с мыслями, а он все плел свою убедительную ложь – и большинство его доводов попадало прямо в цель. Ибо, как ни был фальшив и безнравствен весь этот план, все же Роберта понимала, что и она и Клайд в безвыходном положении. В нормальных условиях она могла быть до щепетильности честна и правдива в словах и поступках, но тут явно разыгралась одна из тех жизненных бурь, при которых обычные карты и компасы моральных критериев становятся бесполезными.

Итак, было решено, что они обратятся к какому-нибудь доктору подальше от Ликурга, хотя бы в Утике или Олбани (тем самым подразумевалось, что к доктору она все-таки пойдет), и на этом разговор оборвался. Одержав победу, добившись того, что сам он не будет в это замешан, Клайд набрался храбрости и решил немедленно, всеми правдами и неправдами отыскать доктора, к которому можно послать Роберту. Тогда всем этим ужасным волнениям придет конец. А после она сможет – она должна! – пойти своей дорогой. И он, сделав для нее все, что можно, тоже пойдет своей дорогой – к тем блистательным свершениям, которые ожидают его, если только сейчас все уладится.

Глава 36

Однако проходили часы, дни, прошла неделя, потом десять дней, а Клайд ни слова не сообщил о докторе, к которому Роберта могла бы пойти. Несмотря на все свои уговоры и обещания, он все еще не знал, к кому обратиться. А каждый день, каждый час был такой грозной опасностью и для него и для нее! В ее взглядах и вопросах сказывалось сильнейшее, жгучее, минутами нестерпимое страдание. Да и сам Клайд был предельно измучен своим неумением найти быстрый и верный выход и помочь ей. Где живет врач, к которому можно послать ее, на которого можно положиться? Как это разузнать?

Перебрав поименно всех своих знакомых, он в конце концов обрел слабую надежду в образе некоего Орина Шорта, которому принадлежал небольшой магазин мужского белья, обслуживавший главным образом богатую молодежь Ликурга. Шорт был молод, приблизительно того же возраста, что и Клайд, и, кажется, с такими же наклонностями; со времени своего переезда в Ликург Клайд постоянно пользовался его советами относительно своих галстуков, костюмов и вообще стиля одежды. Клайд давно отметил, что это – очень живой, тактичный и любознательный молодой человек; Шорт очень нравился девушкам; к тому же он всегда был чрезвычайно любезен со своими клиентами, особенно с теми, кого считал стоящими выше себя на общественной лестнице,

– в том числе и с Клайдом. Узнав о родстве Клайда с Грифитсами, Шорт в надежде, что это поможет ему выдвинуться, изо всех сил старался завязать с ним как можно более дружеские отношения. Но Клайд из-за своих важных родственников до сих пор не считал возможным принимать всерьез подобное знакомство. Однако Шорт был так приветлив и услужлив, что Клайд не мог не поддерживать с ним хотя бы поверхностных полуприятельских отношений, которыми тот был, по-видимому, очень доволен. В самом деле, он держался заискивающе, порою даже подобострастно. И вот среди всех, с кем Клайду приходилось встречаться. Шорт оказался едва ли не единственным, кого он мог попытаться расспросить в надежде получить какие-нибудь полезные сведения.

Надумав посоветоваться с Шортом, Клайд утром и вечером, проходя мимо его магазина, счел необходимым по меньшей мере три дня подряд кланяться и улыбаться ему особенно дружески. Затем, решив, что этим он, насколько допускает его положение, уже подготовил почву, Клайд зашел в магазин; вовсе не уверенный, что с первого раза сумеет затронуть опасную тему, он заранее придумал для Шорта целую историю. Он скажет, будто к нему обратился на фабрике один молодой рабочий, который недавно женился: ему грозит появление наследника, а он пока не может справиться с неизбежными в таком случае расходами – и просил Клайда посоветовать, где найти доктора, который мог бы тут помочь. К этому Клайд собирался прибавить лишь одну оригинальную подробность: дело в том, что молодой человек очень беден, робок и не слишком сообразителен, а потому не может сам о себе позаботиться. Клайд живет здесь слишком недавно и потому не мог указать никакого врача, но, как человек более сведущий, рекомендовал рабочему одно временное средство (Клайд намерен был внушить Шорту, что сам-то он далеко не беспомощен и едва ли нуждался бы в подобных советах). К сожалению, однако, это средство не подействовало. Поэтому нужны более решительные меры, необходим врач. Шорт же давно живет в Ликурге, а до того жил в Гловерсвиле и, уж, конечно, – так уверял себя Клайд, – сможет указать хотя бы одного врача. Чтобы отвести от себя всякое подозрение, Клайд решил прибавить, что он, конечно, мог бы расспросить на этот счет своих знакомых, но случай слишком необычный (заговорить о таких вещах в его кругу, значит вызвать всякие толки и пересуды), вот почему он обращается к Шорту и просит его молчать об этом.

Случилось так, что торговля у Шорта в тот день шла на славу, и поэтому он был особенно весел и разговорчив. И когда Клайд зашел к нему – будто бы лишь затем, чтобы купить носки, – Шорт воскликнул:

– Очень рад вас видеть, мистер Грифитс! Как поживаете? Я как раз думал, что пора бы уже вам заглянуть ко мне! Хочу показать вам кое-какие вещи – я их получил после того, как вы были у меня в последний раз. Как дела «Компании Грифитс»?

Всегда приветливый, он был вдвойне любезен с Клайдом, который ему нравился. Но Клайд, поглощенный своим дерзким замыслом, был до того взвинчен, что, сколько ни старался сохранить непринужденный вид, ему это плохо удавалось. Тем не менее он зашел в магазин и, следовательно, уже как бы приступил к осуществлению своего плана. Поэтому он начал:

– Дела идут прекрасно, нельзя жаловаться, и работы у меня всегда много…

Он стал рассеянно перебирать галстуки, висящие на подвижных никелевых вешалках. Шорт тотчас обернулся, снял с полки несколько особых коробок и поставил их на стеклянный прилавок перед Клайдом.

– Те не стоит смотреть, мистер Грифитс, – сказал он, – взгляните лучше сюда. Вот галстуки, которые я хотел вам показать, для вас они не будут стоить дороже. Я только сегодня утром получил их из Нью-Йорка.

Он развернул несколько пачек, по шести галстуков в каждой, и пояснил, что это самые модные.

– Видели вы в Ликурге что-нибудь подобное? Я уверен, что нет.

Он с улыбкой смотрел на Клайда; ему от души хотелось, чтобы этот молодой человек, с такими прекрасными связями, хотя и не очень богатый, с ним подружился. Это подняло бы Шорта в глазах жителей Ликурга.

Клайд перебирал галстуки, понимая, что Шорт сказал ему правду; он был взволнован, мысли его путались, и он не мог подыскать слов, чтобы заговорить так, как собирался.

– Очень красивые… конечно… – сказал он, чувствуя, что при других обстоятельствах ему было бы очень приятно купить хотя бы два из них. – Я, пожалуй, возьму вот этот и еще этот.

Он отобрал два галстука, напряженно думая, как бы заговорить о гораздо более важном деле, которое привело его сюда… И зачем он покупает эти галстуки, тратит время на всякие пустяки, когда просто нужно спросить Шорта о том деле? Но это так трудно… очень трудно! Однако он должен это сделать… только, может быть, не сразу. Сперва он посмотрит еще что-нибудь, чтобы не вызвать подозрений… попросит показать хотя бы носки… Но зачем они ему? Он ни в чем не нуждается; Сондра только недавно подарила ему дюжину носовых платков, несколько воротничков, галстуки и носки. И все же каждый раз, как он решал заговорить, у него начинало сосать под ложечкой от страха, что он не сумеет все сказать так спокойно и свободно, как нужно. Придуманная история сомнительна и ненадежна и легко может привести к позорному разоблачению… Кажется, он просто не сумеет сегодня заговорить с Шортом. И в то же время он спрашивал себя: представится ли еще когда-нибудь такой удобный случай?

Шорт тем временем отошел ненадолго в глубину магазина и теперь вернулся.

– Если не ошибаюсь, я видел вас в прошлый вторник, часов в девять вечера, когда вы входили к Финчли, – сказал он с самой любезной и даже льстивой улыбкой. – До чего у них красивый дом и сад!

Клайд знал что его связи в здешнем обществе производят на Шорта большое впечатление; в тоне торговца звучало величайшее восхищение с примесью подобострастия. И это сразу придало Клайду храбрости; находясь в такой позиции превосходства, можно сказать что угодно, – понял он: всякое слово его почитатель примет с благоговейным уважением. Выбрав пару носков, чтобы как-то сгладить впечатление от своей просьбы, он сказал:

– Да, кстати, чтобы не забыть. Я хотел спросить вас кое о чем. Может быть, вы сможете мне сказать. У нас на фабрике есть один рабочий, молодой парень, он недавно женат – всего месяца четыре, кажется… так вот, он сейчас очень беспокоится из-за жены…

Клайд запнулся, не зная, есть ли смысл продолжать: он заметил, что выражение лица Шорта несколько изменилось. Однако, зайдя так далеко, он уже не мог отступить и с нервным смешком прибавил:

– Право, не знаю, почему они всегда приходят ко мне со своими заботами! Вероятно, думают, что я должен отлично разбираться в таких вещах (он снова засмеялся). Но я здесь совершенный новичок и просто не знаю, что ему сказать. А вы, по-моему, уже давно в Ликурге, вот я и решил спросить вас…

Он говорил так развязно и небрежно, как только мог, но уже понимал, что совершает ошибку; Шорт наверняка сочтет его глупцом или чудаком. Однако, хотя Шорта и поразило, что Клайд обратился к нему с подобным вопросом (он заметил неожиданную натянутость и нервозность в поведении Клайда), ему очень польстило такое доверие, хотя бы и в столь щекотливом деле. Он тотчас оправился от удивления и ответил прежним любезным тоном:

– Ну, разумеется, мистер Грифитс, я буду очень рад, если только смогу чем-нибудь вам помочь. А в чем же дело?

– Так вот, видите ли, – вновь начал Клайд, немного ободренный этим доброжелательным ответом, и несколько понизил голос, чтобы придать подобающую таинственность разговору на эту ужасную тему, – у его жены прошло уже два месяца сверх срока, а он пока не может позволить себе иметь ребенка и не знает, как теперь этого избежать. С месяц назад, когда он пришел ко мне в первый раз, я посоветовал попробовать одно лекарство, которое обычно помогает (это было сказано для того, чтобы показать Шорту свою осведомленность и находчивость в подобных положениях: стало быть, лично ему, Клайду, такие сведения ни к чему), но они, видно, не сумели воспользоваться этим лекарством как надо. Во всяком случае, он теперь очень волнуется и хотел бы отправить ее к доктору, понимаете? А я в Ликурге никого не знаю. Я слишком недавно здесь. Будь это в Канзас-Сити или в Чикаго, я бы знал, что делать. Там мне известны три или четыре врача (стараясь произвести большее впечатление на Шорта, он многозначительно улыбнулся). Но здесь – другое дело. Если я начну спрашивать знакомых и это дойдет до моих родных, они могут не так это истолковать. Вот я и подумал,

– может быть, вы кого-нибудь знаете и укажете мне. В сущности, меня это совершенно не касается, но мне жаль парня.

Он замолчал; и так как Шорт слушал внимательно и сочувственно, Клайд теперь смотрел на него с большим доверием, чем вначале. Шорт, хотя и удивленный, был очень рад случаю оказать ему услугу.

– Вы говорите, прошло уже два месяца?

– Да.

– И лекарство, о котором вы говорили, не помогло?

– Нет.

– А она принимала его и на второй месяц?

– Да.

– Ну, это и правда скверно. Боюсь, что дела ее плохи. Видите ли, мистер Грифитс, беда в том, что я ведь тоже не так давно в Ликурге. Я купил этот магазин всего полтора года назад. Конечно, будь я в Гловерсвиле… – Он замолчал на мгновенье, словно тоже, как и Клайд, усомнился, благоразумно ли вдаваться в такого рода подробности, но через несколько секунд продолжал: – Вы понимаете, это не так-то легко устроить и здесь и в любом другом городе. Доктора всегда боятся неприятностей. Правда, я слышал, был тут один случай, когда девушка обратилась к врачу, – он живет в нескольких милях отсюда. Но она была из очень хорошей семьи, и молодой человек, который отвел ее к доктору, был всем известен. Не знаю, согласится ли этот врач сделать что-нибудь для незнакомого человека. Впрочем, такие вещи делаются постоянно, и вы можете попытаться. Но если вы пошлете этого рабочего к доктору, скажите ему, чтобы он не называл меня. Видите ли, меня тут все знают, и я совсем не хочу быть замешанным в это дело. Особенно если выйдет что-нибудь неладное.

И Клайд с признательностью ответил:

– Ну конечно! Он это поймет. Я скажу ему, чтобы он никого не называл.

Вынув из кармана блокнот и карандаш, он записал имя и адрес врача, чтобы не забыть этих важных сведений.

Шорт заметил, с каким облегчением вздохнул Клайд, и мысленно спросил себя, существует ли в действительности этот рабочий. Не сам ли Клайд попал в беду? Чего ради стал бы он беспокоиться о каком-то молодом рабочем? Все же он был рад услужить Клайду, но одновременно подумал, что выйдет недурная сплетня для всего Ликурга, если он когда-нибудь впоследствии вздумает об этом рассказать. Нет, если только Клайд сам не довел до беды какую-нибудь девушку, очень глупо с его стороны вмешиваться в такое дело, да еще из-за рабочего. Что-то не верится.

Несмотря на все эти соображения, он еще раз повторил имя и фамилию доктора, постарался точнее вспомнить, как к нему доехать и на какой станции сойти, и подробно описал дом. Клайд, получив нужные сведения, поблагодарил и ушел; торговец весело и немного подозрительно посмотрел ему вслед. «Уж эти богатые молодчики, – подумал он. – Странно, что он с такой просьбой пришел ко мне. У него тут столько знакомых и приятелей, – кажется, мог бы ему кто-нибудь удружить в этом деле скорее, чем я. А может быть, он как раз и боится, как бы об этом не прослышали знакомые. Почем знать, кого он довел до беды! Может быть, даже эту молоденькую Финчли. Все может быть! Я не раз видел их вместе, и она такая бойкая! Ну и ну, вот уж…»

Глава 37

Добытые таким образом сведения лишь отчасти облегчили положение. Теперь для Клайда и Роберты не могло быть ни минуты спокойствия, пока эта задача не будет окончательно решена. Узнав подробный адрес и фамилию врача. Клайд немедленно отправился к Роберте и сказал ей, что у него есть наконец доктор, который может ей помочь. Теперь предстояло еще нелегкое дело, подбодрить ее настолько, чтобы она решилась одна пойти к врачу; она должна объяснить ему все так, чтобы полностью выгородить Клайда и вызвать у врача побольше сочувствия к себе; тогда он потребует лишь самой незначительной платы.

Но вместо того, чтобы протестовать, чего сначала опасался Клайд, Роберта сразу согласилась. Очень многое в поведении Клайда, начиная с рождества, так возмущало ее, что она совсем растерялась и думала лишь о том, чтобы без огласки выпутаться из беды и потом пойти своей дорогой, как бы ни было это горько и тяжело. С тех пор как она поняла, что он больше не любит ее и явно хочет от нее отделаться, она вовсе не желала удерживать его насильно. Пусть уходит. Она и одна проживет. Да, она сможет жить и без него, лишь бы только выпутаться из этой истории. Но, говоря себе все это и ясно сознавая, что счастливые дни ее жизни прошли безвозвратно, Роберта закрывала лицо руками и утирала неудержимые слезы. Могла ли она думать, что все так кончится…

И когда, побывав у Шорта, Клайд в тот же вечер пришел к ней, ужасно довольный собой и своим подвигом, она внимательно выслушала его объяснения и сказала только:

– Ты точно узнал, где это, Клайд? Можно спокойно доехать поездом или там придется еще далеко идти пешком?

Когда он объяснил, что это близко от Гловерсвила – в сущности пригород

– и что врач живет всего в четверти мили от станции, она спросила еще:

– А он бывает дома по вечерам или нам надо будет прийти днем? Лучше бы, если можно, поехать вечером. Меньше опасности, что кто-нибудь нас увидит.

Клайд успокоил ее: от Шорта он знал, что доктор принимает вечером.

– А ты не знаешь, старый он или молодой? – продолжала она. – Мне было бы гораздо легче, если бы он был старый. Я не люблю молодых докторов. У нас дома всегда бывал старый доктор. Мне было бы легче говорить с таким, как он.

Этого Клайд не знал. Он и не подумал спросить об этом Шорта, но, чтобы успокоить Роберту, наугад сказал, что доктор средних лет, – так оно действительно и было.

На следующий вечер оба они – порознь, как обычно, – выехали в Фонду, где пришлось сделать пересадку. Но вот и нужная станция. Они вышли из вагона и пошли по ровной зимней дороге, покрытой твердым, слежавшимся снегом. Идти по ней было легко, и они шли быстро, потому что между ними уже не существовало той близости, которая прежде заставила бы их медлить. Еще совсем недавно, думала Роберта, если б они с Клайдом очутились в таком безлюдном месте, он с радостью замедлил бы шаг, обнял бы ее за талию и стал бы весело болтать обо всем понемножку: о погоде, о работе на фабрике, о мистере Лигете, о своем дяде, о новых фильмах, о том, как приятно было бы съездить вдвоем туда-то, сделать то-то и то-то… А теперь… ведь именно теперь она, как никогда прежде, нуждается во всей его преданности и поддержке. Но он – Роберта видела это – был весь поглощен тревожными размышлениями: не струсит ли она, оставшись одна, не сбежит ли, сумеет ли сказать то, что нужно, в нужный момент, чтобы убедить доктора помочь ей, и притом за наименьшую плату.

– Ну, Берта, как ты? Ничего? Не струсишь, а? Уж пожалуйста, не надо! Помни, ты идешь к врачу, который уже делал такие вещи. Я это точно узнал. Ты только скажи ему, что с тобой случилась беда, вот и все, и что ты не знаешь, как быть, если он как-нибудь не поможет тебе, потому что у тебя нет друзей и тебе совсем не к кому пойти. И вообще дело такое, что ты не можешь ни к кому обратиться, если бы и хотела, потому что знакомые могут тебя выдать, понимаешь? А если он будет спрашивать, где я и кто я, ты просто скажи, что был тут один молодой человек, но он уехал… не называй никаких имен, а просто скажи, что уехал и ты не знаешь куда… удрал, понимаешь? А если он спросит, почему ты обратилась к нему, скажи, что слышала, как он помог одной девушке, – что она тебе рассказала. И объясни, что ты очень мало зарабатываешь, а то он представит такой счет, который я не смогу оплатить. Лучше всего попроси его сделать рассрочку на несколько месяцев или что-нибудь в этом роде, понимаешь?

Клайд так нервничал, стараясь внушить Роберте мужество и энергию, необходимые, чтобы пройти через все это и добиться успеха, что не понимал, как нелепы и непрактичны почти все его советы и наставления. А Роберта думала, что легко ему стоять в стороне и поучать ее, а она должна пойти и выдержать такую пытку одна. И притом он явно заботится о себе куда больше, чем о ней. Пусть она сама выпутывается, да так, чтобы ему это все обошлось подешевле и без особых забот!

И, однако, несмотря ни на что, ее даже сейчас влекло к нему: она любила его бледное лицо, тонкие руки, его нервное изящество. Она знала: у него самого не хватило бы ни смелости, ни находчивости для того, что он заставляет ее делать, – и все же не сердилась. Она только сказала себе, что хоть он и поучает ее, как ей себя вести, она не очень-то будет слушаться его советов. Она вовсе не собиралась говорить, будто она покинута, – это было бы слишком тяжело и стыдно. Она скажет, что она замужем, но они с мужем слишком бедны и пока не могут иметь ребенка, – все это, как она помнила, рассказывал Клайд аптекарю в Скенэктеди. В конце концов разве знает Клайд, что она переживает? Он даже не идет с ней, чтобы облегчить ей мучительный разговор.

Однако, повинуясь чисто женскому прирожденному стремлению найти в ком-то поддержку, она обернулась к Клайду, взяла его за руки и замерла. Ей хотелось, чтобы он обнял ее, приласкал, сказал, что ей нечего бояться – все будет хорошо… В этом невольном порыве отразилось ее прежнее доверие к Клайду, – и хотя он больше не любил ее, он высвободил руки и обнял ее, просто для того, чтобы ободрить.

– Ну, смелее, Берта! – сказал он. – Послушай, нельзя же так. Неужели у тебя не хватит храбрости теперь, когда мы уже пришли? Надо только войти – и тогда все будет не так уж страшно, уверяю тебя. Ты только поднимись на крыльцо и позвони. А когда выйдет он или кто-нибудь другой, скажи, что хочешь поговорить с доктором наедине, понимаешь? Тогда он поймет, что это дело секретное, и тебе будет легче.

Он продолжал давать советы в том же роде, и она, не найдя в нем в эту минуту искренней нежности, ясно поняла, как безнадежно ее положение, собрала все свои силы и сказала:

– Ну, хорошо, подожди меня здесь. Не уходи далеко, ладно? Может быть, я очень скоро вернусь.

И она торопливо пошла к воротам и дальше по дорожке, ведущей к крыльцу.

Дверь открыл сам доктор; вопреки представлению Шорта и Клайда, это был и по внешности и по характеру человек очень трезвый и умеренный – типичный провинциальный врач: солидный, осторожный, строго нравственный и даже довольно набожный; он считал себя отчасти либералом, но человек сколько-нибудь либеральный увидел бы во многих его воззрениях ограниченность и упрямство. Невежество и глупость большинства окружающих позволяли ему считать себя образованным человеком. Он постоянно сталкивался со всяческими проявлениями косности и упадка, с одной стороны, и здравомыслия, энергии, осмотрительности и преуспеяния – с другой, и в тех случаях, когда действительность готова была опрокинуть его ранее сложившиеся взгляды, предпочитал не вмешиваться в нее и предоставлял силам неба или ада самим решать исход событий. Он был небольшого роста, коренастый, с шарообразной головой, но с красивыми и правильными чертами лица, живыми серыми глазами и приятной улыбкой. У него были короткие полуседые волосы, лоб прикрывала челка – невинное щегольство сельского жителя. Толстые руки с пухлыми, но чуткими пальцами были спокойно опущены. Ему было пятьдесят восемь лет; он был женат, отец троих детей, и старший сын уже изучал медицину, готовясь наследовать практику отца.

Введя Роберту в просто обставленную неуютную приемную, доктор попросил ее подождать, пока он кончит обедать. Вскоре он появился в дверях небольшого кабинета, тоже очень просто обставленного: тут стояли письменный стол, два стула, книжный шкаф и стол с медицинскими инструментами; в глубине, видимо, находилась еще комнатка с разными медицинскими принадлежностями. Доктор провел Роберту в кабинет и указал ей на стул. Его седые волосы, солидность, важность, странная привычка щурить глаза – все это немало напугало Роберту; однако доктор отнюдь не произвел на нее такого неблагоприятного впечатления, как она ожидала: во всяком случае, он старый и кажется если не приветливым, то хотя бы умным и осторожным. А он посмотрел на нее с любопытством, словно вспоминая, не встречал ли ее раньше, и затем сказал:

– Ну, давайте познакомимся! Чем я могу вам помочь?

Он говорил негромко, ободряюще, и Роберта была глубоко благодарна ему за это. Однако, испуганная тем, что вот сейчас, здесь, придется наконец признаться в ужасной истине, она сидела неподвижно и молча; сначала она смотрела на доктора, потом опустила глаза и стала судорожно теребить сумочку.

– Видите ли… – начала она серьезно и взволнованно; в ее лице и голосе внезапно прорвалось страшное внутреннее напряжение. – Я пришла… я пришла… то есть… я не знаю, как сказать вам. Когда я шла сюда, я думала, что сумею сказать, но теперь… теперь я увидела вас… – Она замолчала, сделала движение, словно собираясь встать, и вдруг воскликнула:

– Господи, как это все ужасно! Я так нервничаю…

– Ну, ну, успокойтесь, дорогая, – сказал он ласково и ободряюще; ему понравилась эта хорошенькая, но совсем не кокетливая посетительница, и он слегка удивился, не понимая, что могло привести в волнение такую, видимо, скромную, серьезную и сдержанную девушку; притом его очень позабавило это детское: «Теперь я увидела вас».

– Стало быть, вы пришли и «увидели меня», – повторил он. – Но чем же я вас так напугал? Я всего только сельский врач, знаете ли, и, право, я не такой уж страшный, как вам кажется! Вы можете вполне довериться мне, можете рассказать о себе все, что хотите, вам нечего бояться. Если я могу что-нибудь сделать для вас, я это сделаю.

Он в самом деле славный, подумала Роберта, но такой почтенный и серьезный и, наверно, очень строгий… и, наверно, будет неприятно поражен, когда она скажет, зачем пришла. Что тогда? Захочет ли он чем-нибудь помочь? А если захочет, как все устроится с деньгами? Это ведь будет очень серьезный вопрос. Если бы Клайд или хоть кто-нибудь из близких мог быть здесь и говорить за нее! А все же она должна говорить, раз уж она пришла сюда. Теперь нельзя отступать. Роберта опять беспокойно задвигалась, теребя пальцами большую пуговицу жакета, и наконец с запинкой проговорила:

– Но, видите ли, это… это совсем другое, не то, что вы, наверно, думаете… я… я…

И опять она замолчала, не в силах продолжать, то Краснея, то бледнея. Ее тревожная застенчивость, чистый белый лоб и ясные глаза, скромность и сдержанность в манерах и одежде заставили врача подумать, что посетительница попросту крайне наивна, вернее, неопытна во всем, что касается деятельности человеческого тела, и оттого мучительно стесняется,

– это столь характерно для неискушенного молодого существа. В первую минуту он не мог заподозрить ничего дурного – и уже собирался повторить обычную в таких случаях формулу: что ему можно сказать решительно все, без всяких страхов и сомнений. Но тут мелькнула другая мысль, подсказанная зрелой красотой Роберты, а пожалуй, и ее собственные мысли передались ему: он решил, что ошибся. В конце концов, может быть, это просто одна из неприятных историй, обычных среди молодежи. Очевидно, здесь какая-нибудь незаконная связь! Эта девушка молода, здорова, красива; притом такие истории всегда выходят наружу – и нередко это случается как раз с девушками самого скромного и приличного вида. И всегда это влечет за собой волнения и неприятности для врача. По разным причинам – и из-за своего замкнутого, сдержанного характера и из-за взглядов, принятых в его среде,

– он не любил иметь дело с такими историями. Это было незаконно, опасно, как правило, почти не оплачивалось, и он знал, что местное общественное мнение строго это осуждает. Притом его и самого возмущали дрянные девчонки и мальчишки, которые вначале позволяют себе с такой легкостью уступать требованиям природы, а потом так же легко отказываются нести налагаемые этим обязательства и не желают ни брака, ни детей. И хотя за последние десять лет он помог нескольким девушкам, нарушившим приличия и не имевшим иного выхода, избавиться от последствий своего легкомыслия (в случае, если это были девушки из хороших, близко знакомых ему семейств или если к этому его побуждали соображения религиозного порядка или добрососедские отношения), все же он был против того, чтобы вызволять из беды всех остальных, кто не имел такой прочной поддержки. Это слишком опасно. Обыкновенно в таких случаях он советовал немедленный и обязательный брак. Если же это оказывалось невозможным, так как виновник позорного события успел скрыться, доктор твердо и решительно отказывался от какого-либо вмешательства в это дело. Вмешиваться в таких случаях слишком опасно для врача: не только дурно с этической и общественной точки зрения, но и преступно.

Поэтому теперь он смотрел на Роберту серьезно и холодно. Ни в коем случае, думал он, нельзя позволить себе растрогаться и как-либо впутаться в эту историю. И чтобы помочь и себе и ей сохранить известное равновесие, которое даст им обоим возможность спокойно закончить трудный разговор, он пододвинул к себе книгу для записей в черном кожаном переплете и открыл ее со словами:

– Ну, давайте разберемся, в чем ваша беда. Как вас зовут?

– Рут Говард, миссис Говард, – нервно и с усилием ответила Роберта, назвавшись тем именем, которое подсказал ей Клайд.

Услышав, что она замужем, врач вздохнул с облегчением. Но откуда же эти слезы? Что за причина у молодой замужней женщины так сильно робеть и волноваться?

– Имя вашего мужа? – продолжал он.

Этот простой вопрос, на который было так легко ответить, однако, смутил Роберту; и она не сразу заставила себя сказать: «Гифорд» (имя ее старшего брата).

– Вы, вероятно, живете здесь?

– В Фонде.

– Так. Сколько вам лет?

– Двадцать два.

– Давно вы замужем?

И этот вопрос, так тесно связанный с тем, что мучило ее, снова заставил ее смутиться.

– Позвольте… да… три месяца.

И опять доктор Глен был охвачен сомнением, хотя и не показал этого. Ее нерешительные ответы удивляли его. Откуда эта неуверенность? Он снова спрашивал себя: действительно ли перед ним порядочная женщина, не справедливы ли его первоначальные подозрения?

– Итак, миссис Говард, в чем же дело? Вы можете без всяких колебаний сказать мне все. Изо дня в день я выслушиваю всевозможные признания и привык к нем. Прислушиваться к человеческим страданиям моя обязанность.

– Видите ли, – бледнея и запинаясь, начала Роберта. Это страшное признание сжимало ей горло и едва не парализовало язык. Она все крутила пуговицу жакета и упорно не поднимала глаз. – Дело в том, что… понимаете… у моего мужа нет средств… мне приходится работать, чтобы помочь справиться с расходами, но мы оба зарабатываем так мало (она сама удивлялась, что может так бесстыдно лгать, – она, всегда ненавидевшая ложь)… Так вот… конечно, мы не можем позволить себе… мы не можем сейчас иметь детей… так скоро, понимаете, и…

Она замолчала, у нее перехватило дыхание, и она просто не в силах была дальше так лгать.

Доктор решил, что понял ее: она в самом деле недавно замужем и боится, как бы дети не стали слишком большой обузой для мужа; он не собирался идти на какое-либо незаконное лечение, но в то же время не желал быть слишком суровым к молодой чете, едва вступающей в жизнь, и потому посмотрел на нее более сочувственно. Явно затруднительное положение этих молодых людей и подобающая обстоятельствам благопристойная скромность посетительницы тронули его. Все это очень печально. Молодым людям в наше время приходится нелегко, особенно на первых порах. У них, конечно, тяжелое материальное положение. Это участь чуть ли не всей молодежи. Тем не менее насильственное прекращение беременности, вмешательство в нормальные, установленные богом жизненные процессы – это в лучшем случае щекотливое и противоестественное дело, такими вещами он, по возможности, не хотел бы заниматься. Притом молодые и здоровые люди, хотя бы и бедные, вступая в брак, знали, на что шли. Они могут работать (во всяком случае, муж) и, значит, как-нибудь справятся.

Он выпрямился на стуле и очень спокойно и авторитетно начал:

– Мне кажется, я понял, что вы хотите сказать, миссис Говард. Но, боюсь, вы не совсем ясно представляете себе, как серьезно и опасно то, что вы задумали. Однако позвольте, – прибавил он вдруг (его поразила новая мысль: не ходят ли в округе какие-нибудь слухи о прежних случаях из его практики, слухи, способные повредить его репутации). – Почему вы обратились именно ко мне?

Что-то в тоне его вопроса и в выражении лица, – опасение и, может быть, негодование оттого, что кто-то подозревал его в такого рода Практике, – заставило Роберту заколебаться: она чувствовала, что опасно ответить, как советовал Клайд, будто она слышала имя этого врача, будто ее направила к нему какая-то девушка. Пожалуй, лучше не говорить, что ее кто-либо сюда послал. Доктор может рассердиться, принять это как оскорбление своей врачебной репутации. Природный такт помог ей и на этот раз, и она ответила:

– Я часто хожу мимо, видела табличку у вас на двери и слышала от многих, что вы хороший доктор.

Его сомнения рассеялись, и он продолжал:

– Во-первых, моя совесть не позволяет мне советовать вам то, о чем вы меня просите. Я понимаю, конечно, что вы считаете это необходимым. Вы и ваш муж оба очень молоды и, вероятно, недостаточно обеспечены. Вы боитесь, что рождение ребенка очень затруднит вашу жизнь. Без сомнения, так оно и будет. Однако я должен сказать вам, что брак священен, и дети – это благословение, а не проклятие. Когда вы шли к алтарю три месяца назад, вы, вероятно, понимали, что обстоятельства могут сложиться так, как они сложились теперь. Все юные пары, вступающие в брак, понимают это, я полагаю. («Алтарь, – печально подумала Роберта, – если бы так!»). Я знаю, что в наше время многие семьи прибегают к этому, о чем я очень сожалею. Есть люди, которые, не чувствуя угрызении совести, стараются увильнуть от нормальной ответственности при помощи операции, но это очень опасно, миссис Говард, это противозаконно и притом глубоко неправильно с точки зрения и морали и медицины. Многие женщины, стараясь избежать материнства, умирают от этой операции. А кроме того, врачу, сделавшему подобную операцию, окончилась ли она благополучно или нет, грозит тюремное заключение. Я думаю, вам все это известно. Во всяком случае, я лично со всех точек зрения решительно возражаю против таких операций. Единственное оправдание для такой вещи – случай, когда без подобной операции нельзя сохранить жизнь матери. Ничего другого я не признаю. Такие исключения медицина допускает. Но в данном случае, я уверен, оснований для операции нет. Вы, по-видимому, крепкая и здоровая женщина. Материнство не будет Для вас тяжело. А что касается денежных затруднений, – поверьте, если родится ребенок, вы сумеете с ними справиться. Вы, кажется, сказали, что ваш муж электротехник?

– Да, – ответила Роберта, волнуясь, напуганная и подавленная этой торжественной проповедью.

– Ну, вот видите, – продолжал он, – профессия довольно выгодная. Все электротехники недурно зарабатывают. И если вы подумаете как следует и представите себе, как серьезно то, что вы хотите совершить, – уничтожить человеческую жизнь, у которой имеются те же права на существование, что и у вас… – Он сделал паузу, чтобы смысл сказанного глубже проник в ее сознание. – Я уверен, вы еще обсудите это с должной серьезностью – и вы и ваш муж. Притом, – прибавил он дипломатично, почти отеческим тоном, – когда у вас будет ребенок, он с избытком вознаградит вас за некоторые тяготы, связанные с его появлением. Скажите, – спросил он вдруг с любопытством, – а ваш муж знает об этом? Может быть, это вы сами надумали спасти и его и себя от излишних забот и затруднений?

Он посмотрел на Роберту с улыбкой, почти весело, воображая, что уличил ее не только в нервном страхе, но и в чисто женских соображениях экономического порядка; в таком случае, решил он, не трудно будет рассеять эти ее настроения. Но Роберта, поняв, к чему он клонит, и чувствуя, что, солжет ли она лишний раз, нет ли, от этого уже не будет ни вреда, ни пользы, – быстро ответила:

– Он знает.

– Вот как, – сказал доктор, немного разочарованный тем, что его догадка неверна, но все-таки с твердым намерением разубедить пациентку и ее мужа.

– Я думаю, что вы оба должны серьезно взвесить все, прежде чем предпринимать какие-либо дальнейшие шаги. Я знаю, когда молодая пара впервые оказывается в таком положении, она всегда видит в этом одну только мрачную сторону, но ведь не обязательно все будет так плохо! Я помню, мы с женой думали так же, когда ждали первого ребенка. Но все прошло хорошо. И если вы теперь спокойно обсудите это, я уверен, вы увидите все в другом свете. И впоследствии вас не будет мучить совесть.

Он замолчал, уверенный, что ему удалось рассеять страхи молодой женщины и уничтожить решимость, которая привела ее к нему: это обыкновенная рассудительная жена, и, конечно, она теперь не станет настаивать, откажется от своих планов и уйдет.

Но вместо того чтобы весело согласиться с ним или просто подняться, как он ожидал, она вдруг посмотрела на него широко раскрытыми, полными ужаса глазами и зарыдала. Под влиянием его речи в сознании Роберты с необычайной ясностью ожило нормальное, общепринятое представление о ее положении. Все время она старалась об этом не думать. В обычных условиях, будь она в самом деле замужем, она, конечно, поступила бы именно так, как он советовал. Но теперь, когда она убедилась, что у нее нет выхода, – по крайней мере этот человек не поможет ей выпутаться из беды, – ее охватил смертельный, панический страх. Она сплетала и расплетала пальцы, колени ее дрожали, лицо исказилось страданием и ужасом.

– Вы не понимаете, доктор, нет, вы не понимаете! – воскликнула она. – Я должна от этого освободиться любым способом. Должна! Я вам сказала неправду! Я не замужем. У меня нет мужа. Ах, вы не знаете, что это для меня значит! У меня семья, отец, мать! Я не могу вам объяснить. Вы не знаете… Но я должна освободиться, должна, должна!

Она раскачивалась из стороны в сторону, словно в трансе.

Доктор Глен был поражен и тронут этим внезапным взрывом отчаяния. Однако он отметил, что его первое подозрение оказалось справедливым и Роберта лгала ему, и, не желая никоим образом вмешиваться в это дело, решил держаться твердо и даже бессердечно.

– Значит, вы не замужем? – строго спросил он.

Вместо ответа Роберта только покачала головой, продолжая плакать. Поняв наконец, как безысходно ее горе, доктор Глен поднялся; на лице его попеременно отражались волнение, осторожность и сочувствие. Он молча смотрел на рыдающую Роберту.

– Да, да, это очень печально. Мне вас жаль, – сказал он наконец, но тут же замолчал, опасаясь сделать какой-нибудь неосторожный шаг; потом прибавил мягко и неуверенно: – Не надо плакать, это не поможет.

И снова он замолчал, с прежней решимостью отнюдь не вмешиваться в это дело. Но ему все-таки хотелось узнать правду, и потому он задал новый вопрос:

– Ну, а где же молодой человек, который виноват в вашем несчастье? Он здесь?

Роберта, подавленная стыдом и отчаянием, все еще не могла произнести ни слова и только отрицательно покачала головой.

– Но он знает, в каком вы положении?

– Да, – тихо ответила Роберта.

– И он не желает жениться на вас?

– Он уехал.

– Так, понимаю. Уж эти молодые негодяи! И вы не знаете, куда он уехал?

– Нет, – малодушно солгала Роберта.

– Давно он оставил вас?

– Около недели, – еще раз солгала она.

– И вы не знаете, где он теперь?

– Нет.

– А как давно вы нездоровы?

– Уже больше двух недель.

Она всхлипнула.

– Раньше у вас всегда было все правильно?

– Да.

– Ну, что ж, во-первых… – Он говорил теперь мягче и ласковее, чем прежде: казалось, он ищет благовидного предлога, чтобы устраниться от участия в таком деле, которое не обещает ему ничего, кроме опасности и затруднений. – Это, может быть, еще не так серьезно, как вы думаете. Я понимаю, вы очень напуганы, но ведь у женщин нередко бывают такие неправильности. Во всяком случае, без особого исследования нельзя быть в этом уверенным. А самое лучшее – подождать еще две недели. Очень возможно, что все кончится благополучно. Я бы этому не удивился. Вы, видимо, чрезвычайно чувствительны и нервны, а нервность часто влечет за собою такого рода задержки. Если хотите послушать моего совета, то сейчас, во всяком случае, ничего не предпринимайте. Отправляйтесь домой и ждите. Пока не будет полной уверенности, уж никак не следует что-либо делать.

– Но я уже принимала пилюли, и они не помогли, – жалобно сказала Роберта.

– Какие пилюли? – с интересом спросил доктор Глен и, выслушав ее объяснение, заметил: – А, эти! Ну, они едва ли по-настоящему помогли бы вам, если вы действительно беременны. Но я вам снова советую подождать. Через две недели все выяснится, и тогда у вас еще будет достаточно времени, чтобы принять меры. Но я все-таки серьезно советую вам отказаться от этой мысли. Я считаю большой ошибкой нарушать законы природы. Будет гораздо лучше, если вы решитесь иметь ребенка и станете о нем заботиться. Тогда на вашей совести не будет еще нового греха – убийства.

Он говорил сурово и важно, с сознанием собственной правоты. Но Роберта, терзаемая ужасом, которого врач, видимо, просто не мог понять, воскликнула с прежним трагическим отчаянием:

– Но я не могу, доктор! Говорю вам, не могу! Не могу!.. Вы не понимаете… Не знаю, что я буду делать, если не смогу от этого освободиться! Не знаю! Не знаю!

Она качала головой, стиснув руки и раскачиваясь взад и вперед. Доктор Глен видел, как глубок ее ужас, и ему было жаль, что легкомыслие довело ее до такого отчаянного положения. Однако, как профессионал, он холодно относился к случаю, который мог навлечь на него одни только неприятности, и потому решительно заявил:

– Как я уже сказал вам, мисс… (он помедлил) Говард, если это ваше настоящее имя, – я решительно против операций такого рода, так же как и против того легкомыслия, которое доводит девушек и молодых людей до положения, когда эта операция кажется им необходимой. Врач не может вмешиваться в подобные случаи, если он не желает провести десять лет в тюрьме, и я считаю этот закон справедливым. Не думайте, что я не понимаю, каким тяжким кажется вам сейчас ваше несчастье. Но поверьте, всегда найдутся люди, которые охотно помогут девушке, оказавшейся в таком состоянии, если только она не захочет больше пренебрегать нравственностью и законом. Итак, вот наилучший совет, который я могу вам дать: не предпринимайте ничего – ни теперь, ни позже. Идите домой и признайтесь во всем вашим родителям. Так будет лучше, гораздо лучше, уверяю вас. Это не так тяжко, как вам сейчас кажется, и не так дурно, как то, что вы задумали. Не забывайте, что если ваши теперешние опасения справедливы, речь идет о человеческой жизни. Вы хотите уничтожить уже зародившуюся жизнь, и в этом я не могу вам помочь. Никак не могу. Я знаю, есть врачи, которые относятся не так серьезно к своей профессиональной этике, но я не из их числа и не могу позволить себе стать таким. Весьма сожалею… весьма!.. Итак, могу сказать вам одно: вернитесь домой и расскажите все своим родителям. Сейчас это кажется очень трудным, но в конце концов вам станет легче. Если они захотят, пусть придут и потолкуют со мной. Я постараюсь убедить их, что это еще не самое страшное несчастье на свете. Но сделать то, о чем вы просите… Мне очень, очень жаль, но я не могу. Совесть мне не позволяет.

Он замолчал и посмотрел на нее сочувственно, но в то же время решительно и твердо. И Роберта, потрясенная внезапным крушением всех своих надежд и видя, что не только была введена в заблуждение рассказами Клайда об этом докторе, но и сама не сумела справиться со своей задачей и разжалобить доктора, неверными шагами двинулась к выходу; ею снова овладел страх перед будущим. Доктор любезно и с сожалением закрыл за нею дверь, – и, очутившись на улице, во тьме, она беспомощно прислонилась к дереву; все силы душевные и телесные оставили ее. Он отказался помочь ей! Отказался помочь! Что же теперь?

Глава 38

На первых порах отказ доктора безмерно потряс и перепугал обоих – и Роберту и Клайда. Значит, впереди – незаконнорожденный ребенок, бесчестие Роберты, разоблачение и гибель Клайда. Видимо, ничего иного не остается… Но затем – по крайней мере перед Клайдом – тяжкая завеса стала понемногу приподыматься. Может быть, в конце концов, как предполагал доктор (едва придя в себя, Роберта подробно все пересказала Клайду), дело вовсе не так плохо. Вполне возможно – об этом говорили и аптекарь, и Шорт, и доктор, – что Роберта ошибается. Роберту эти соображения не успокаивали, но они плохо повлияли на Клайда: он впал в своеобразное оцепенение, вызванное прежде всего неотступным страхом, что он ничего не сумеет придумать и, значит, ему неизбежно грозит разоблачение. И вот вместо того, чтобы бороться тем отчаяннее, он медлил и ничего не предпринимал. Такова уж была его натура: хотя он и ясно представлял себе возможные трагические последствия своего бездействия, но так мучительно снова искать, к кому обратиться, не навлекая на себя опасности. Ведь доктор выпроводил ее, и совет Шорта ничего не дал!

Так прошли еще две недели, но Клайд только тщетно напрягал мозг, раздумывая, у кого теперь просить помощи. Так трудно об этом спрашивать. Просто невозможно. Да и кого спросить? Кого? На все это нужно время. А между тем дни проходили – и у Роберты и Клайда было достаточно времени, чтобы обдумать, как же поступать дальше, чего каждому требовать от другого, если Роберта останется без врачебной помощи. Роберта все торопила и торопила Клайда, если не словами, то выражением лица и настроением во время работы. Она твердо решила, что не должна, не может быть покинута в этой борьбе. С другой стороны, она видела, что Клайд ничего не делает. После своих первых попыток он решительно не знал, что и как предпринять. У него не было друзей, и поэтому в надежде получить нужные сведения он мог бы лишь мимоходом заговаривать то с одним, то с другим о своих затруднениях, как о каком-то воображаемом случае. И в то же время, как ни было это нелепо и легкомысленно, Клайда по-прежнему влекло в тот веселый мир, где жила Сондра. По вечерам, по воскресеньям его приглашали то туда, то сюда, и он шел, несмотря на Отчаянное состояние и настроение Роберты, потому что в гостях можно было забыть о неотступном, грозном призраке катастрофы. Если б только он мог выручить Роберту! Если б мог! Но как? Без денег, без друзей, без более близкого знакомства с медицинским, или, точнее, с особым подпольным миром, где черпали знания о тайнах пола, скажем, рассыльные из отеля «Грин-Дэвидсон». Правда, он написал Ретереру, но ответа не было, так как Ретерер переехал во Флориду и письмо еще не дошло до него. А здесь все, кого он лучше знал, были связаны либо с фабрикой, либо со светским обществом: с одной стороны, были люди слишком неопытные и опасные, с другой – слишком чужие и тоже опасные, и ни с кем из них он не был настолько близок, чтобы довериться им и рассчитывать, что они сохранят его тайну.

Однако надо было что-то делать: нельзя же спокойно плыть по течению! Конечно, Роберта не позволит ему долго бездействовать: ведь скоро всем станет известно ее положение. Подчас Клайд по-настоящему терзался и, как утопающий за соломинку, хватался за всякую, чаще всего мнимую, надежду. Так, например, когда один из мастеров на фабрике однажды случайно упомянул, что работница его отделения «попала в беду» и ей предложили уйти, Клайд тут же спросил мастера: а что, по его мнению, такая девушка могла сделать, если б не хотела ребенка? Но тот, столь же неопытный, как и сам Клайд, сказал только, что ей, вероятно, пришлось бы пойти к врачу, если бы она знала подходящего, или уж «довести дело до конца», – и, таким образом, Клайд не подвинулся ни на шаг в своих познаниях. В другой раз в парикмахерской обсуждали происшествие, о котором сообщила местная газета: одна девушка подала жалобу в суд на некоего бездельника за нарушение обещания жениться. «Уж поверьте, – сказал кто-то, – не стала бы она судиться с этим малым, если б не было для этого причины». Клайд воспользовался случаем и спросил:

– А разве ей нельзя выпутаться как-нибудь иначе и не выходить за него, если она его не любит?

– Ну, это не так просто, как вам кажется, особенно здесь, у нас, – заявил мудрец парикмахер. – Во-первых, это против закона. Потом, тут нужна куча денег… Ну, а без денег, сами знаете, и шагу не ступишь.

Он защелкал ножницами, а Клайд, поглощенный собственными делами, подумал, что это очень верно. Будь у него деньги – хоть несколько сот долларов, – кто знает, может быть, удалось бы уговорить Роберту, чтобы она уехала куда-нибудь одна и сделала операцию.

Каждый день Клайд говорил себе, что нужно найти какого-нибудь врача. И Роберта тоже говорила себе, что нужно действовать, – нельзя больше полагаться на Клайда, если он будет так медлить. Никто не может шутить или мириться с такой грозной опасностью. Это значило бы жестоко обмануть ее, Роберту. Очевидно, Клайд не понимает, как ужасно это будет и для нее и для него самого. Нет, если он не поможет ей, – а он сначала твердо обещал помочь, – тогда пусть не надеется, что она выдержит неминуемую катастрофу одна. Никогда, никогда, никогда! Клайду хорошо, ведь он мужчина, занимает неплохое положение, не он, а она оказалась в этой ужасной западне – и не в силах выбраться одна.

Прошли две недели, о которых говорил доктор, потом еще два дня, и Роберта окончательно убедилась, что ее худшие подозрения справедливы. И она не только всеми возможными способами постаралась показать Клайду свое невыразимое отчаяние, но на третий день написала ему, что решила в этот же вечер снова отправиться к доктору в Гловерсвил, несмотря даже на его первый отказ: слишком уж ей нужна помощь! Она спрашивала, не может ли Клайд проводить ее, и, поскольку сам он ничего не сделал, он немедленно согласился, хотя в этот вечер его ждала Сондра. Он чувствовал, что это важнее всего остального. Он извинится перед Сондрой, сославшись на работу.

Итак, состоялась эта вторая поездка, и по дороге – длинный, напряженный и бесплодный разговор, который свелся к объяснениям, почему именно Клайд все еще ничего не сумел сделать, и к комплиментам Роберте за ее решимость действовать самостоятельно.

Однако доктор опять ответил отказом. Роберта прождала его около часа и потом рассказала ему, что ее состояние не изменилось, что она измучилась от страха; он выслушал ее, но не подал никакой надежды, хотя, конечно, мог сделать то, о чем она просила. Это было против его правил.

И снова Роберта вернулась ни с чем, настолько подавленная тяжким предчувствием неминуемой беды и всех связанных с нею ужасов и несчастий, что даже не могла плакать.

И Клайд, услышав об этой новой неудаче, погрузился в тревожное, мрачное молчание, даже не пытаясь хоть чем-то утешить Роберту. Он не знал, что сказать, и больше всего боялся, как бы она теперь не потребовала от него чего-нибудь такого, чего ему не позволит выполнить безденежье и более чем неопределенное положение в ликургском обществе. Но Роберта почти ничего не говорила на обратном пути. Она сидела неподвижно и смотрела в окно, думая о том, что она совсем беззащитна и ее положение становится с каждым часом все ужаснее. Чтобы оправдать свое молчание, она пожаловалась на головную боль. Ей хотелось остаться одной, подумать еще, решить, что делать дальше. Она должна что-то предпринять. Это она знала. Но что? Как? Что она может сделать, как спастись? Она чувствовала себя, как загнанный зверь, который вынужден бороться не на жизнь, а на смерть. Она думала о тысяче маловероятных или просто неосуществимых способов спастись – и каждый раз возвращалась к единственному решению, которое представлялось ей действительно возможным, единственно разумным и надежным: этим решением был брак. Почему бы Клайду не жениться на ней? Разве она не пожертвовала для него всем вопреки своей воле и своим убеждениям? Он настоял на этом. В конце концов, кто он такой, чтобы ею пренебрегать? Действительно, по временам, особенно с тех пор, как пришла эта беда, Клайд в страхе, как бы из-за всего этого не рухнули его мечты и планы, связанные с Сондрой и Грифитсами, вел себя так, что Роберта не могла не понять: его любовь мертва, и он озабочен ее несчастием не ради нее самой, а лишь потому, что оно может повредить ему, Клайду. Чаще всего это безмерно пугало ее, но иногда и возмущало, и понемногу она пришла к мысли, что, оказавшись в таком отчаянном положении, она вправе потребовать того, о чем и не мечтала бы при обычных обстоятельствах, – даже брака, раз нет другого выхода. А почему бы и нет? Разве ее жизнь не так же ценна, как его? И разве Клайд не связал добровольно свою жизнь с ее жизнью? Так пусть он постарается помочь ей теперь, а если это не удастся, пусть принесет последнюю жертву – единственную, которая, видимо, может ее спасти. В конце концов, кто все эти светские люди, с которыми он так считается? Как может он требовать, чтобы она в такую критическую минуту пожертвовала собою, своим будущим, своим добрым именем только потому, что он заинтересован в этих людях! Они сделали для него не так-то много, – уж конечно, меньше, чем она. Он убедил ее уступить ему, а теперь она ему наскучила, и только поэтому он покидает ее в такой тяжелый час? В конце концов, каковы бы ни были его отношения с людьми, которыми он так дорожит, разве не признают эти люди, что она вправе поступить так, как она вынуждена поступить?

Она много размышляла об этом, особенно после второго безуспешного визита к доктору Глену. В иные минуты на лице ее под влиянием тяжких мыслей вдруг появлялось столь несвойственное ей вызывающее, решительное выражение. Она крепко стискивала зубы. Решение принято. Клайд должен на ней жениться. Она заставит его, если другого выхода не будет. Она должна! Должна! У нее семья, мать. А что подумают Грейс Марр, Ньютоны, все, кто ее знает? Какой ужас, и стыд, и горе ожидают всех ее родных – отца, братьев, сестер! Невозможно, невозможно! Этого не должно и не может быть. Трудно ей будет настаивать, зная, как много значат для Клайда его надежды на будущее. Но что же, что ей остается делать?

И поэтому на другой же день, к немалому своему удивлению (так как накануне они провели вместе весь вечер), Клайд получил новую записку, в которой говорилось, что вечером он опять должен быть у Роберты. Ей нужно с ним поговорить. В тоне записки было что-то вызывающее и требовательное, чего никогда не бывало раньше в ее письмах к нему. И сразу он с тревогой подумал, что это новое настроение, если его не удастся рассеять, легко может оказаться гибельным для него; и ему пришлось принять кроткий вид и согласиться: он пойдет и выслушает все ее соображения или жалобы.

Придя поздно вечером к Роберте, Клайд нашел ее такой спокойной, какой она не была ни разу за весь последний месяц, – это его немного удивило: он ожидал увидеть ее в слезах. Но Роберта казалась настроенной более примирительно; в тревожных раздумьях, в поисках спасительного выхода пробудилась и теперь пришла ей на помощь ее врожденная изворотливость.

– Что ж, Клайд, нашел ты другого доктора или придумал еще что-нибудь? – спросила она, прежде чем сказать о своем решении.

– Нет, Берта, – ответил он мрачно и устало: его мозг был измучен и напряжен до предела. – Я пытался, ты же знаешь, но чертовски трудно найти кого-нибудь, кто не побоится впутаться в такую историю. По совести говоря, я совсем стал в тупик. Не знаю, как нам быть, разве что ты что-нибудь придумаешь. А ты не слыхала, к кому можно обратиться?

Еще тогда, когда они возвращались после первого визита к врачу, Клайд предложил Роберте поближе сойтись с девушками из иммигрантских семей: через них постепенно можно было бы получить полезные сведения. Но у Роберты был неподходящий характер для такой легкой дружбы, и из этого ничего не вышло.

Заявив, что он «стал в тупик», Клайд дал ей желанную возможность предложить ему тот выход, который она считала неизбежным и неотложным. Однако она не знала, как примет Клайд ее решение, и потому колебалась, подбирая нужные слова. Она покачала головой и наконец с неподдельным волнением заговорила:

– Ну, вот что я тебе скажу, Клайд. Я много думала обо всем и не вижу никакого выхода… если… если только ты не женишься на мне. Ты сам знаешь, прошло уже два месяца. Если мы не поженимся сейчас же, все откроется, понимаешь?

Она сказала это с видимой твердостью, порожденной убеждением, что она права, но в глубине души с тревогой ждала, как примет ее слова Клайд. На его лице внезапно отразились изумление, негодование, растерянность и страх, и из этой сложной мимической игры можно было понять только одно: что ему нанесли жестокую, несправедливую обиду. Сближаясь все больше и больше с Сондрой, он слишком высоко занесся в своих надеждах, – вот почему теперь, выслушав требование Роберты, он сразу нахмурился, и его хоть и тревожную, но сравнительно мягкую предупредительность сменил испуг, смешанный с возмущением и решимостью во что бы то ни стало избежать столь тяжких последствий. Для него это означало бы полный крах: потерю Сондры, потерю места, крушение всех надежд на карьеру и честолюбивых замыслов, связанных с Грифитсами, – словом, всего! Мысль эта была ему отвратительна, и в то же время он не знал, как быть дальше. Но он не согласен! Не согласен! Он никогда на это не пойдет! Никогда! Никогда! Никогда!!!

Однако после короткой паузы он сказал уклончиво:

– Ну, видишь ли, это хорошо для тебя, потому что тогда все устроится без всяких хлопот. А как со мной? Не забывай, что мне нелегко это сделать при теперешнем положении вещей. Ты же знаешь, у меня совсем нет денег. У меня только одно и есть – моя работа. И потом мои родственники о тебе пока ничего не знают, решительно ничего. И если теперь вдруг откроется, что мы с тобой все это время были в связи и что получилась такая история и я должен немедленно жениться… Уж я и не знаю! Они увидят, что я врал им, и наверняка рассердятся. И что тогда? Они могут даже выгнать меня.

Он замолчал, чтобы посмотреть, как подействуют его объяснения на Роберту, но заметил особое недоверчивое выражение, которое в последнее время всегда появлялось на ее лице, как только он начинал оправдываться. И он прибавил бодро и вместе с тем уклончиво, пытаясь какой-нибудь хитростью оттянуть развязку:

– И потом, я еще не потерял надежды найти доктора. До сих пор мне не очень везло, но это еще не значит, что и дальше ничего не выйдет. Ведь у нас еще есть немножко времени, правда? До трех месяцев, во всяком случае, можно подождать, ничего страшного в этом нет (он получил письмо от Ретерера, который сообщал ему эти сведения). Я слышал на днях, что в Олбани есть один доктор, который может помочь. Я хотел сперва повидаться с ним, а потом уже сказать об этом тебе.

Клайд сказал это с таким неуверенным видом, что Роберта поняла: он просто лжет, чтобы выиграть время. Никакого доктора в Олбани нет. Кроме того, совершенно ясно, что он обозлен ее предложением и думает лишь о том, как бы вывернуться. Она хорошо знала, что он никогда не обещал ей жениться. Правда, она может настаивать, но в конечном счете принудить его к чему-либо невозможно. Он попросту уедет из Ликурга – так он сказал ей однажды, когда зашла речь о том, что он может из-за нее потерять место. И желание уехать станет неизмеримо сильнее, если он лишится общества, которое так его влечет, и окажется перед необходимостью связать себя женою и ребенком. Это соображение сделало ее осторожнее и заставило отказаться от первого властного побуждения говорить решительно и резко.

А Клайд представлял себе сияющий мир, центром которого была Сондра и который теперь был поставлен на карту, и, потрясенный, не мог собраться с мыслями. Неужели он должен отказаться от всего этого для той жизни, какая ждет его с Робертой: тесный домишко… ребенок… скучное, будничное существование в заботах о том, как прожить с нею и с ребенком на скудный заработок, и никакой надежды снова стать свободным! О боже! Ему едва не стало дурно. Нет, нет, он на это не пойдет!

И, однако, он понимал, что стоит ему сделать один ложный шаг, и Роберта с легкостью разрушит все его мечты. Это вернуло ему осторожность и заставило впервые в жизни понять необходимость выдержки и хитрого расчета. Но в глубине души он со стыдом сознавал, что в нем произошла глубокая внутренняя перемена.

– Ну да, Клайд, – ответила ему Роберта, – но ведь ты сам говоришь, что стал в тупик. А для меня страшен каждый лишний день. Вдруг мы не сумеем найти доктора? Не можем же мы пожениться так, чтобы ребенок родился слишком быстро после свадьбы, ты это и сам понимаешь. Тогда все станет известно всему свету. Кроме того, видишь ли, я должна думать не только о тебе, но и о себе, и о маленьком тоже. (При одном лишь упоминании о ребенке Клайда передернуло, и он отпрянул, точно от удара. Роберта это заметила.) Одно из двух: либо нам надо сейчас же, немедленно обвенчаться, либо я должна от этого избавиться. А ты, как видно, не можешь найти доктора, ведь правда? Раз ты уж так боишься дяди – что он подумает и как поступит, если ты жениться на мне, – продолжала она тревожно, но мягко, – давай сейчас обвенчаемся, но будем пока держать это в тайне… столько времени, сколько сможем или сколько ты найдешь нужным, – прибавила она колко. – Тем временем я могу поехать домой и сказать родителям, что я замужем, но что пока это нужно держать в тайне. А потом, когда нельзя будет больше скрывать, мы можем уехать куда-нибудь, если захотим, – то есть если ты не захочешь сказать дяде, – или сможем тогда объявить, что мы уже довольно давно женаты. Теперь многие так делают. А насчет заработка, – продолжала она, заметив, что по лицу Клайда вдруг прошла мрачная тень, – что ж, мы всегда сумеем найти работу. Я наверняка сумею, во всяком случае, сразу после рождения ребенка.

Когда Роберта начала говорить, Клайд сидел на краю кровати и беспокойно и недоверчиво слушал, что она предложит. Однако когда она заговорила о браке и об отъезде, он вскочил: непреодолимое желание двигаться охватило его. А когда она в заключение заявила, что сразу после рождения ребенка пойдет работать, он взглянул на нее чуть ли не с паническим ужасом. Подумать только – жениться на Роберте! Ему придется на это пойти!.. А если бы не она и если бы ему еще немного повезло, он мог бы жениться на Сондре!

– Да, конечно, тебя это вполне устраивает. Твои дела таким образом отлично улаживаются, а со мной как будет? Вот ловко выходит: только я начал здесь работать – и вдруг все брошу и уеду! Придется уехать, если все узнают об этой истории… И уж не знаю, что мне тогда делать! У меня нет никакой специальности. Все это может плохо кончиться для нас обоих. И, кроме того, дядя дал мне место на фабрике потому, что я просил, а если я теперь уеду, он никогда больше не станет мне помогать.

В своем волнении он забыл, что раньше не раз говорил Роберте, будто его родители довольно состоятельные люди и, если ему здесь не понравится, он может вернуться на Запад и найти себе там какое-нибудь занятие. А Роберта теперь вспомнила об этом и потому спросила:

– Но разве мы не можем поехать хотя бы в Денвер? Неужели твой отец не захочет тебе помочь, по крайней мере на первое время?

Она говорила очень мягко, почти умоляюще, стараясь заставить Клайда почувствовать, что будущее не так плохо, как он воображает. Но простое упоминание об отце в связи со всем этим, предположение, что именно он может спасти их обоих от нужды, – нет, это было уже слишком! Это показывало, до чего плохо она представляет себе действительное положение Клайда. Хуже: она ждет помощи с этой стороны! И, не дождавшись – кто знает, – быть может, впоследствии станет упрекать его за то, что он ей лгал. Ясно, что необходимо сейчас же, немедля разбить все ее замыслы насчет брака. Этого не будет – никогда!

Но как без риска для себя заставить ее отказаться от этой мысли? Ведь Роберта считает, что имеет на него права! Как сказать ей открыто и холодно, что он не может и не хочет жениться на ней? А если не сделать этого теперь же, она вообразит, что будет справедливо и законно попросту заставить его жениться! Пожалуй, она сочтет себя вправе пойти к его дяде, к двоюродному брату (он представил себе холодные глаза Гилберта) – пойдет и выдаст его! И тогда гибель! Крушение! Конец всем его мечтам о Сондре и обо всем, что с нею связано. Но он только и сумел сказать:

– Я не могу сделать этого, Берта… по крайней мере сейчас. – Эти последние слова – «по крайней мере сейчас» – сразу заставили Роберту предположить, что при создавшихся условиях у него не хватит решимости воспротивиться этой ее идее о браке. Но едва она так подумала, Клайд продолжал торопливо: – И потом, я не хочу жениться так скоро. Это слишком сложно для меня сейчас. Во-первых, я еще очень молод и у меня нет средств, чтобы жениться, и потом – я не могу отсюда уехать. В других местах я не заработаю и половины того, что получаю здесь. Ты не понимаешь, что для меня значит эта служба. У отца, конечно, положение неплохое, но он не может сделать для меня то, что может дядя. Если бы ты это понимала, ты никогда не предложила бы мне уехать.

Он замолчал. На лице его застыло выражение замешательства, страха и упрямства. Он походил на затравленное животное; за которым по пятам гонится охотник с собаками. Но Роберта думала, что он сопротивляется главным образом из страха перед ликургским общественным мнением (ведь она простая работница), а вовсе не потому, что без памяти влюбился в другую девушку; и она воскликнула с раздражением, которого не сумела скрыть:

– О да, я хорошо знаю, почему ты не можешь уехать отсюда! Твоя служба тут ни при чем, – это все из-за общества, где ты постоянно бываешь. Я знаю! Ты меня больше не любишь, Клайд, вот в чем дело, и ты не желаешь ради меня расстаться с этими людьми. Я знаю, в этом все дело. А ведь так недавно ты любил меня, хотя, кажется, уже не помнишь об этом. – Ее щеки раскраснелись, глаза сверкали. Она остановилась на миг, а он пристально смотрел на нее, не понимая, чем все это кончится. – Но все равно, ты не бросишь меня на произвол судьбы, я не допущу этого, Клайд! Я не могу! Не могу, говорю тебе! – Ее голос звенел и срывался. – Это слишком важно для меня. Я не знаю, что я буду делать одна, мне не от кого больше ждать помощи, и ты должен мне помочь. Мне надо выбраться из беды – вот и все. Я не могу явиться к родным вот так – одна, без мужа, без поддержки. – Взгляд ее стал и умоляющим и яростным; как бы подчеркивая сказанное, она трагически сжимала руки. – Раз ты не можешь выручить меня тем способом, каким хотел, значит, должен выручить по-другому, вот и все, – с отчаянием вырвалось у нее. – Ты не можешь меня бросить, по крайней мере сейчас, пока я не могу обойтись без тебя. Я не прошу тебя жениться и остаться со мной навсегда, – прибавила она: у нее явилась мысль, что, смягчив таким образом свое требование, она скорее убедит Клайда согласиться на брак, а потом его чувства, быть может, изменятся к лучшему. – После ты можешь оставить меня, если захочешь. После, когда со всем этим будет покончено. Я не могу помешать этому и не захочу мешать, даже если бы и могла. Но теперь ты не можешь меня бросить! Не можешь! Кроме того, – прибавила она, – я ведь не хотела, чтобы со мной случилось такое, и никогда бы этого не случилось, если бы не ты. Ты заставил меня, ты настоял, чтобы я позволила тебе сюда приходить. А теперь ты хочешь меня бросить, чтобы я выкручивалась сама, и все потому, что боишься: вдруг тебя не станут больше пускать в общество, если узнают про меня.

Роберта замолчала: ее усталые нервы не выдерживали напряжения этой борьбы. Она начала негромко, судорожно всхлипывать, видно было, что она изо всех сил старается снова овладеть собой. Они стояли друг против друга: Клайд – тупо глядя на нее и не зная, что отвечать, Роберта – силясь взять себя в руки; наконец ей это удалось, и она продолжала:

– Скажи, разве я теперь другая, чем два месяца назад? Я хочу понять, почему ты так изменился? В чем причина? До рождества ты был так ласков со мной… кажется, нельзя быть ласковее. Ты проводил со мной все свободное время, а теперь я каждый раз должна умолять, чтобы ты пришел. В чем тут дело? В ком? Я хочу знать: что это – другая девушка? Эта Сондра Финчли, или Бертина Крэнстон, или кто-нибудь еще?

Говоря так, она зорко следила за ним. Клайд всегда со страхом думал о том, что скажет и сделает Роберта, узнав о Сондре, и теперь с радостью убедился, что она до сих пор не только ничего не знает наверняка, но даже не подозревает какую-либо определенную девушку. Горе Роберты его почти не трогало, потому что он больше не любил ее. Но положение Роберты было слишком серьезно, ее требования слишком опасны, а Клайд не отличался храбростью. Как ей сказать, в ком и в чем истинная причина перемены? И он трусливо ответил:

– Ты ошибаешься, Берта. Ты не понимаешь, в чем дело. Здесь все мое будущее. Если я оставлю это место, у меня никогда не будет другого такого случая выдвинуться. Если я должен буду жениться вот таким образом или уехать отсюда, все пойдет прахом. Я хочу подождать, понимаешь, сперва устроиться, скопить немного денег, а уж потом жениться. А если я сейчас все брошу, нам обоим не на что будет надеяться, – прибавил он беспомощно, забыв на минуту, как перед этим старался показать ей, что впредь не желает иметь с нею ничего общего. – И, кроме того, Берта, – продолжал он, – если ты найдешь кого-нибудь, кто тебе поможет, или уедешь куда-нибудь на время и справишься с этим одна, я буду на все посылать тебе деньги. Я могу взять это на себя до тех пор, пока ты не придешь в нормальное состояние.

На лице его при этих словах отразилась полная беспомощность, и Роберта увидела, что все его недавние планы и намерения помочь ей пошли прахом. И, поняв, до какой степени дошло его равнодушие, если он готов так небрежно, так бессердечно отделаться от нее и от их будущего ребенка, она не только возмутилась, но и испугалась.

– Как ты переменился, Клайд! – воскликнула она горячо, с такой смелостью и вызовом, каких еще ни разу не обнаруживала за все время их знакомства. – Каким жестоким ты можешь быть! Ты хочешь отослать меня одну, просто ради собственной выгоды, чтобы самому остаться здесь и жить по-прежнему. А когда я не буду стоять у тебя на дороге и тебе больше не надо будет заботиться обо мне, ты женишься на какой-нибудь другой девушке. Нет, я так не хочу! Это несправедливо. И я не хочу, вот и все. Не хочу – и кончено… Либо найди доктора, который мне поможет, либо женись на мне и уедем куда-нибудь, хотя бы до тех пор, пока не родится ребенок, чтобы потом я могла спокойно смотреть в глаза моим родителям и всем, кто меня знает. После можешь меня оставить, мне все равно. Раз ты больше не любишь меня и не хочешь иметь со мной дела, я тоже не хочу. Но все равно, ты должен помочь мне, должен! Господи!.. – Она снова тихо, горько заплакала.

– Если б я знала, что наша любовь кончится так… Что ты предложишь мне уехать куда-то одной, совсем одной… а сам останешься здесь… Господи боже мой!.. Одна, с ребенком на руках, без мужа…

Она ломала руки и в отчаянии качала головой. А Клайд понимал, конечно, как жестоко и бессердечно то, что он предлагает, но в своем страстном увлечении Сондрой считал, что ничего лучше или по крайней мере безопаснее нельзя придумать, и теперь стоял перед Робертой, не находя слов.

Еще долго тянулся этот тяжелый разговор, и под конец было решено, что Клайд в течение недели или двух постарается найти врача или кого-нибудь, кто помог бы Роберте. А через две недели, если за это время ничего не удастся сделать, ну, тогда (это была подразумевающаяся, хоть и не высказанная напрямик угроза)… тогда он на ней женится. Пусть брак их будет хотя бы временный, но все же вполне законный, – это нужно до тех пор, пока она не сможет снова существовать самостоятельно. Это была угроза, тяжкая и унизительная для Роберты, невыносимо страшная для Клайда.

Глава 39

Когда стремления двух людей столь противоположны и когда к тому же оба не способны выпутаться из создавшегося затруднительного положения, это может привести лишь к еще большим трудностям и даже к катастрофе, если только не придет на помощь какой-то счастливый случай. Но случай не приходил. А присутствие Роберты на фабрике не позволяло Клайду забывать о грозящей беде. Если б только убедить ее уехать куда-нибудь, найти работу где-нибудь в другом месте, чтобы она не была все время у него перед глазами! Тогда он мог бы обдумать все более спокойно… Но сейчас, когда она всем своим видом непрерывно спрашивала, что он намерен предпринять, он совсем не мог думать. А его теперешнее равнодушие к ней заставляло его забывать о том, что он обязан считаться с ее интересами. Он был слишком влюблен в Сондру и потому совсем сбит с толку.

Как ни сложна была стоявшая перед Клайдом задача, он все-таки продолжал мечтать о Сондре, и тяжелые затруднения, связанные с Робертой, казались ему подчас всего лишь тенью, облаком, омрачавшим эту мечту. И вот по вечерам, так часто, как только позволяли ему еще не порванные отношения с Робертой, он стремился насладиться всем тем, что могли дать ему светские знакомства. К его величайшей гордости и удовлетворению, его приглашали то на обед к Гарриэтам или Тэйлорам, то на вечеринку к Финчли или Крэнстонам, и он либо должен был сопровождать Сондру, либо шел в радостной надежде с нею встретиться. А она теперь уже не прибегала к хитростям и притворству, которыми раньше прикрывала свой интерес к Клайду, и зачастую открыто искала встречи с ним в обществе. Но так как эти встречи происходили на обычных для ее круга сборищах молодежи, то старшие, разумеется, не придавали им особого значения. Правда, миссис Финчли, крайне щепетильная и проницательная при выборе знакомств, вначале была не слишком довольна тем вниманием, которое проявляли к Клайду ее дочь и все остальные. Но, видя, что его все более охотно принимают не только у нее в доме, но и в компании, к которой принадлежит Сондра, да и в других домах, чуть ли не повсюду, она в конце концов стала думать, что Клайд, вероятно, занимает более солидное положение в свете, чем ей говорили раньше. Она попробовала расспросить о нем сына и даже Сондру. Но Сондра лишь сказала уклончиво, что раз он двоюродный брат Гила и Беллы Грифитс и его всюду охотно приглашают, потому что он очень милый, – даже если у него и нет денег, – так почему бы ей и Стюарту не принимать его? Миссис Финчли решила пока удовлетвориться этим и только посоветовала дочери ни в коем случае не заводить с Клайдом слишком большой дружбы. Сондра понимала, что мать отчасти права, но ее слишком тянуло к Клайду, и потому она решила обманывать мать, – во всяком случае, тайком она будет вести себя с Клайдом так свободно, как ей вздумается. Так оно и шло, и всякий, кто был свидетелем их встреч, мог бы сказать, что близость Сондры и Клайда становится все более тесной, и, знай об этом Финчли-родители, они бы, конечно, очень встревожились. Не говоря уже о том, как мечтал о ней Клайд, и сама Сондра была теперь во власти таких мыслей и настроений, которые граничили с самыми гибельными проявлениями таинственной алхимии любви. В самом деле, кроме рукопожатий, поцелуев и обмена восхищенными взглядами в минуты, когда предполагалось, что никто этого не видит, тут были и туманные, но возникавшие снова и снова мечтания о будущем, которое каким-то образом, еще не ясным ни Клайду, ни Сондре, должно было их соединить.

Вот настанут летние дни – до этого уже недалеко, – и они вдвоем поплывут на байдарке по Двенадцатому озеру… Длинные тени прибрежных деревьев протянулись по серебристой воде, ветерок рябит водную гладь, Клайд лениво гребет, а она полулежит на корме и мучает его намеками на будущее… Поросшая мягкой травой, пестрая от солнечных пятен лесная тропинка, уходящая на юго-запад от дач Крэнстонов и Фэнтов, неподалеку от владений Финчли, – по ней в июне и в июле они будут ездить верхом к живописному мысу Вдохновения (около семи миль к западу)… Благотворительный базар в Шейроне, где она в цыганском костюме – воплощенная романтика – будет хозяйничать в каком-нибудь киоске или в щегольской амазонке показывать свое искусство наездницы… Пикники, танцы днем и при лунном свете, когда, томно покоясь в его объятиях, она будет смотреть ему в глаза…

Никаких материальных забот. Никаких мыслей о возможном сопротивлении со стороны ее родителей. Одна только любовь, лето и идиллическое, полное счастья приближение к той минуте, когда в конце концов, наперекор всем препятствиям, прочные узы соединят их навеки.

А тем временем прошло еще два долгих, тоскливых и страшных месяца, и Роберта все не решалась на тот шаг, который должен был погубить Клайда. Хотя она и была убеждена, что Клайд только обдумывает, как бы ускользнуть от ответственности, и вовсе не собирается на ней жениться, однако и она, как он, плыла по течению, боясь действовать решительно. Ибо после того разговора, когда она сказала ему о необходимости обвенчаться, Клайд уже несколько раз неясно, намеками угрожал, что не женится на ней, даже если она обратится к его дяде, – просто возьмет и уедет отсюда.

Клайд изображал дело так, что, если ему помешают сохранить его нынешнее положение в Ликурге, он будет не в состоянии жениться, более того, он, вероятно, ничем не сможет помочь Роберте как раз тогда, когда она будет чрезвычайно нуждаться в помощи. Этот намек навел Роберту на размышления об известной жестокости в характере Клайда, которая до сих пор в полной мере еще не обнаруживалась; впрочем, если бы Роберта как следует поразмыслила, она бы заметила эту его черту уже давно, когда Клайд впервые настоял, чтобы она впустила его в свою комнату.

Однако, видя, что Роберта ничего не предпринимает, и все же побаиваясь, как бы она не отважилась его разоблачить, Клайд несколько изменил свое поведение: вместо полнейшего равнодушия, с каким он держался до тех пор, пока она не стала ему угрожать, он проявлял теперь притворное внимание, доброжелательство и дружелюбие. Положение, в котором оказался Клайд, было достаточно: опасным и пугающим, чтобы развить в нем изворотливость, прежде ему несвойственную. Кроме того, Клайд весьма наивно надеялся, что, пожалуй, ему удастся смягчить, обезоружить Роберту: нужно вести себя так, словно он по-прежнему живо озабочен ее положением и, на худой конец, если не найдется другого выхода, даже готов на ней жениться (в действительности никто никогда не убедил бы его взять на себя такое обязательство). Тогда она не станет заставлять его немедленно что-то предпринимать, и он, выиграв время, постарается всеми правдами и неправдами увильнуть от брака и при этом не бежать из Ликурга.

Роберта понимала, чем вызвана эта внезапная перемена, но она была так безнадежно одинока и растерянна, что охотно прислушивалась к его притворно сочувственным, лишенным подлинной сердечности рассуждениям и советам. И Клайд уговорил ее подождать еще немного. Тем временем он не только накопит денег, но и постарается так устроить свои дела на фабрике, что можно будет уехать хоть на время из Ликурга и где-нибудь обвенчаться. Потом он устроит Роберту с ребенком в другом городе, где она в качестве замужней женщины сможет жить спокойно, а сам (хотя в то время он этого ей и не сказал) вернется в Ликург и будет посылать ей деньги, сколько сможет. Но все это, разумеется, при одном условии: пока он не позволит, она никому не должна говорить, что он ее муж и отец ее ребенка. Подразумевалось также (Роберта снова и снова твердила об этом, лишь бы он женился на ней), что она постарается получить развод, сославшись хотя бы на то, что муж оставил ее, и сделает это побыстрее и где-нибудь подальше от Ликурга, чтобы здесь никто ничего не узнал. Впрочем, Клайд вовсе не был уверен, что она это сделает, если уж он на ней женится.

Разумеется, Клайд не был искренен, когда обещал все это, а потому его мало заботило, искренне ли говорит Роберта. Он вовсе не собирался добровольно уезжать из Ликурга, даже на то короткое время, которое требовалось, чтобы выручить ее из беды. Ведь это значило бы расстаться с Сондрой, а такая разлука сильно повредила бы его планам. И вот он по-прежнему бездействовал и порою праздно фантазировал о какой-нибудь мнимой, поддельной свадьбе, вроде той, которую он видел когда-то в кино, в каком-то мелодраматическом фильме: с фальшивым священником и лжесвидетелями, сговорившимися обмануть какую-то деревенскую дурочку, но Роберта была совсем не такая, да и требовалось для этого слишком много времени, денег, смелости и ловкости, и потому Клайд после недолгого размышления сообразил, что это ему не под силу.

Он понимал, что идет прямо навстречу близкой и неминуемой катастрофе, от которой его могла спасти лишь какая-нибудь совершенно непредвиденная случайность. А порою он даже мечтал, что в роковой час, когда Роберту уже нельзя будет обмануть никакими уловками и она захочет обличить его, он просто будет все отрицать: заявит, что ни в какой связи с нею не состоял и знает ее только как работницу своего отделения, не больше. Его просто шантажируют.

В начале мая Роберта, чувствуя себя плохо и опасаясь, как бы ее состояние не заметили окружающие, стала настойчиво внушать Клайду, что при самых героических усилиях она сможет оставаться на фабрике не дольше первого июня: ведь к тому времени девушки, наверно, станут уже замечать, что она в положении, и этого ей не вынести. Но тут как раз Сондра сообщила ему, что не позднее пятого июня она, ее мать и Стюарт с несколькими слугами переезжают на новую дачу на Двенадцатом озере, чтобы устроиться как следует, прежде чем начнется настоящий сезон. И затем, не позже восемнадцатого, когда туда же переедут Крэнстоны, Гарриэты и еще кое-кто (возможно, что приедут погостить Белла и Майра), Клайд может ждать приглашения на субботу и воскресенье от Крэнстонов, – она устроит это через Бертину. Потом (все обстоятельства этому благоприятствуют) последуют, конечно, и приглашения от Гарриэтов, Фэнтов и от некоторых других обитателей Двенадцатого озера, а пожалуй, и от Грифитсов на Лесное

– туда он свободно может поехать благодаря Белле. А во время своего двухнедельного отпуска, в июле, он мог бы поселиться в «Казино» на Сосновом мысе; возможно, что Крэнстоны или Гарриэты даже пригласят его к себе по ее совету. Во всяком случае, Клайд понял, что при вполне посильных расходах (для этого надо лишь немножко урезать себя сейчас) он сможет изведать дачную жизнь на озерах, о которой он столько читал в местных газетах, а главное – часто видеться с Сондрой то на одной, то на другой даче, где хозяева не так неприязненно относятся к нему, как родители Сондры.

Теперь Сондра впервые объяснила ему, что ее мать и отец недовольны постоянным и явным ухаживанием Клайда и стали уже поговаривать о продолжительном путешествии по Европе: возможно, что Сондра и Стюарт вместе с матерью пробудут за границей не меньше двух лет. Но, увидя, как от этой новости омрачилось лицо и упало настроение Клайда, Сондра, сама очень огорченная, сейчас же прибавила, что не надо принимать это слишком близко к сердцу, не надо! Все уладится, она уверена. До тех пор что-нибудь, если не само по себе страстное увлечение Клайдом, так какая-нибудь хитрая затея, поможет Сондре повлиять на мать и заставить ее изменить отношение к Клайду… а если нет, в свое время ей придется принять нужные меры, чтобы перехитрить мать. Какие именно меры, Сондра пока не хотела сказать, хотя в пылком воображении Клайда уже рисовалось бегство с нею и тайный брак, который ее родители потом не смогут расторгнуть, что бы они о нем ни думали. И действительно, мысль об этом, пока еще смутная и несмелая, возникала и в уме Сондры. Дело в том, объяснила она Клайду, что мать явно хочет выдать ее замуж за одного светского молодого человека, который ухаживал за нею и в прошлом году. Но теперь, когда Сондра полюбила Клайда, не так-то легко будет ее уговорить!

– Вся беда в том, что я несовершеннолетняя, – бойко и бесцеремонно объясняла она. – Поэтому я у них в руках. Но в октябре мне исполнится восемнадцать, и тогда – так и знайте! – ничего они со мной не поделают. Надо полагать, я могу выйти замуж, за кого пожелаю. А если не могу здесь, в Ликурге, – ну что ж, найдется другой выход, не только свету, что в окошке.

Мысль эта была сладким, разлагающим ядом для Клайда. Она бросала его в жар и сводила с ума. Если бы… если бы только не Роберта! Страшная и почти неразрешимая задача. Если бы не это и не сопротивление родителей Сондры, которое она надеялась преодолеть, разве не райское блаженство ожидает его? Сондра, Двенадцатое озеро, светское общество, богатство, любовь, красота. У него кружилась голова, когда он об этом думал. Если они с Сондрой поженятся, что останется делать ее родным? Только покориться и принять их в великолепное лоно своего роскошного дома в Ликурге или обеспечить их каким-нибудь другим способом. Он, без сомнения, в конце концов получит какое-нибудь место в «Компании электрических пылесосов» Финчли. И тогда он будет равен самому Гилберту Грифитсу и всем тем, кто вначале пренебрегал им в Ликурге (а то и выше!): вместе со Стюартом он будет наследником всего богатства Финчли! И в центре всего и превыше всего

– Сондра, драгоценнейший камень в этом великолепии, внезапном и сказочном, словно из «Тысячи и одной ночи».

И никаких мыслей о том, как поступать пока, до октября. Никаких серьезных планов относительно Роберты, которая вот теперь, сейчас, требует, чтобы он на ней женился. Надо как-нибудь от нее отделаться, думал Клайд. И в то же время он болезненно и тревожно ощущал, что никогда еще за всю свою жизнь не был так близок к страшному несчастью. Быть может, его долг (так считает общество, так сказала бы его мать) по меньшей мере помочь Роберте выпутаться из беды. Но разве кто-нибудь пришел на помощь Эсте? Ее возлюбленный? Он со спокойной совестью бросил ее, и она от этого не умерла. А Роберте приходится ничуть не хуже, чем пришлось тогда его сестре. Почему же она стремится его погубить? Почему она заставляет его отказаться от карьеры и положения в обществе, от стремления к красоте, к любви и страсти? Для него это почти самоубийство! А ведь если бы она сейчас избавила его от всего этого, впоследствии он мог бы сделать для нее гораздо больше… конечно, с помощью денег Сондры. Нет, он не допустит, чтобы она так с ним поступила, не даст загубить ему жизнь!

Глава 40

Два незначительных случая, которые произошли в это время, привели к тому, что намерения Роберты и Клайда стали еще непримиримее.

Как-то вечером Роберта случайно увидела Клайда на Сентрал-авеню: он стоял на краю тротуара перед зданием почты и разговаривал с Арабеллой Старк, которая ожидала своего отца, сидя в большом, внушительном автомобиле. Мисс Старк, одетая по последней моде в соответствии с требованиями сезона, вкусами своего круга и собственным претенциозным вкусом, сидела за рулем в жеманной позе, рассчитанной не только на Клайда, но и вообще на публику. Роберте, которая к этому времени была доведена до отчаяния медлительностью Клайда и не знала, как заставить его помочь ей, эта девушка показалась воплощением-беззаботности, роскоши и бездумного отношения к жизни – всего, что так прельщало Клайда и заставляло медлить и относиться с полнейшим равнодушием к ее ужасному положению. И в самом деле, у нее есть права, обусловленные ее теперешним состоянием, но что может она дать Клайду взамен той жизни, от которой он должен будет отказаться, уступив ее требованию? Ничего… Мысль не слишком ободряющая.

И вот в эту минуту, когда она сравнила свой жалкий, презренный удел с уделом хотя бы этой мисс Старк, ею овладели такая горечь и враждебность, каких она никогда еще не испытывала. Это неправильно! Несправедливо! Уже несколько недель прошло с тех пор, как они в последний раз обсуждали свои дела, и за это время Клайд почти не заговаривал с нею на фабрике и тем более избегал приходить к ней домой, опасаясь обычных ее вопросов, на которые ему нечего было отвечать. И она чувствовала, что он относился к ней теперь не только невнимательно, но и с настоящим озлоблением.

А все же, когда она шла домой после этой ничтожной, но очень выразительной сценки, ее сердце полно было не столько гневом, сколько печалью и болью, потому что любовь и спокойствие исчезли, и видно, никогда уже не возвратятся… никогда… никогда, никогда… Это ужасно… ужасно!

С другой стороны, Клайду почти в это же время пришлось увидеть нечто такое, что имело прямое отношение к Роберте и было словно нарочно подстроено насмешливой и злобной судьбой. В следующую же субботу маленькая компания молодежи, по предложению Сондры, отправилась на автомобиле к озеру Стрелы (к северу от Ликурга) на дачу Трамбалов, чтобы провести воскресенье на лоне весенней природы. Ехать следовало прямо по направлению к Бильцу, но в одном месте пришлось сделать крюк, и через некоторое время компания оказалась на пересечении двух дорог, как раз возле фермы Олденов

– родного дома Роберты. Трейси Трамбал, который в это время вел машину, предложил, чтобы кто-нибудь отправился на ферму и узнал, какая дорога ведет в Бильц. И Клайд, сидевший с краю, выскочил из машины. Взглянув на почтовый ящик на перекрестке, явно имевший отношение к полуразрушенному ветхому дому, стоявшему тут же на пригорке, Клайд с немалым удивлением прочитал написанное на этом ящике имя отца Роберты: Тайтус Олден. Он вспомнил, как она говорила, что ее родители живут неподалеку от Бильца, – значит, это и есть ее дом. На мгновение он растерялся, не зная, идти ли ему туда: когда-то он подарил Роберте свою маленькую фотографическую карточку, и она могла показать ее здесь. И притом уже одного сознания, что это заброшенное, разоренное жилье имеет прямое отношение к Роберте, а значит, и к нему самому, было достаточно, чтобы Клайду захотелось повернуться и убежать.

Но Сондра, сидевшая в автомобиле рядом с Клайдом, заметила его нерешительность и крикнула:

– В чем дело, Клайд? Испугались собачки? Гав-гав, укусит!

Клайд понял, что, если он сейчас же не двинется дальше, это привлечет общее внимание, и быстро пошел по дорожке к дому. Но едва он взглянул на этот дом повнимательнее, в мозгу его пробудились самые тревожные и мрачные мысли. Ну и дом! До чего он одинок и гол даже в этот светлый весенний день. Ветхая, осевшая крыша. Одна труба развалилась, и у ее основания валяются обломки кирпичей; другая покосилась, чуть не падает, и ее удерживают на месте только подпорки. А заросшая, невычищенная дорожка, по которой медленно поднимается Клайд! На него произвели удручающее впечатление разбитые камни перед входной дверью – остатки развалившегося крыльца. А некрашеные надворные постройки!

Ну и ну! И это дом Роберты. И она еще требует, чтобы он женился на ней, когда такие мечты, такие надежды связаны у него с Сондрой и со всем ее кругом! И Сондра здесь, в автомобиле, и видит все это, хоть ничего и не знает… Какая нищета! Какая беспредельная мрачность во всем! И его жизнь начиналась так же, но как далеко позади осталось все это!

Ощущая слабость и тупую ноющую боль под ложечкой, будто от удара, он подошел к дверям. И тут, словно для того, чтобы еще больше его расстроить

– если только это было возможно, – дверь открыл Тайтус Олден в старой, изношенной куртке с продранными локтями, в мешковатых потертых штанах и грубых, нечищеных и непомерно больших деревенских башмаках. Он вопросительно взглянул на Клайда. И Клайд, пораженный костюмом Тайтуса и его сходством с Робертой (особенно похожи были глаза и линии рта), торопливо спросил, идет ли дорога, проходящая мимо, в Бильц и можно ли по ней доехать до северного шоссе. Он предпочел бы услышать краткое «да», повернуться и уйти, но Тайтус спустился с ним во двор и, размахивая руками, подробно объяснил, что, если они хотят выехать на лучшую часть дороги, им надо проехать по прежней еще около двух миль и потом свернуть на запад. Не дослушав, Клайд кратко поблагодарил, повернулся и поспешил прочь.

Безмерно угнетенный, он вспомнил: как раз теперь Роберта думает, будто он готов отказаться от всего, что обещает ему Ликург (от Сондры, от наступающей весны и лета, от любви и поэзии, от веселья, продвижения в обществе, власти… от всего!), уехать с нею и обвенчаться! Забраться в какую-нибудь дыру! Что за ужас! И с ребенком – в его-то годы! Ах, почему он был так глуп и слаб, что связал себя с нею? И все из-за нескольких одиноких вечеров! Почему, почему он не подождал, пока перед ним откроется этот новый мир? Если бы он сумел подождать!

А теперь, бесспорно, – если только ему не удастся быстро и легко освободиться от Роберты – все это великолепие наверняка будет для него потеряно. И другой мир, тот, из которого он вышел, протянет к нему свои страшные нищие руки и снова завладеет им, – так бедность родителей держала его в тисках с самого начала и едва не задушила. И ему даже смутно подумалось: как странно, что Роберту и его, с их поразительно схожим происхождением, вначале так сильно влекло друг к другу… Почему так случилось? Какая странная штука – жизнь! Но много больше мучила его стоявшая перед ним задача: найти выход. С этой минуты всю дорогу мысль его работала в поисках какого-то решения. Одно слово жалобы со стороны Роберты или ее родителей его дяде или Гилберту – и он погиб!

Мысль об этом так волновала его, что, вернувшись в машину, он сидел совсем молча, хотя перед этим вместе со всеми превесело болтал о чем попало. И Сондра, сидевшая рядом с ним и потихоньку поверявшая ему свои планы на лето, теперь, вместо того чтобы продолжать прежний разговор, шепнула:

– Что случилось с маленьким? (Когда Клайд бывал хоть немного грустен, Сондра любила разговаривать с ним, как с младенцем, и ее ребячливый лепет действовал на него как электрический ток: ему было и сладко и мучительно. Он называл ее иногда «моя лепетунья».) Рожица совсем мрачная. А только недавно мы улыбались вовсю. Пусть мой мальчик станет опять веселым. Пусть улыбнется Сондре. Пусть Клайд, как паинька, пожмет руку Сондре!

Она повернулась и заглянула ему в глаза, чтобы посмотреть, как действует на него эта ласковая ребяческая болтовня, и Клайд, разумеется, постарался принять веселый вид. И, однако, несмотря на всю ее удивительную любовь, перед ним неотступно стоял призрак Роберты и всего, что было в ней теперь воплощено; ее состояние, ее недавнее решение и очевидная невозможность сделать что-либо, кроме одного – уехать вместе с нею…

Да, но… чем так запутываться – и из-за чего!.. – уж не лучше ли (даже если он при этом навсегда потеряет Сондру) сбежать отсюда, как он сбежал из Канзас-Сити, когда убили ту девочку… и чтобы о нем здесь больше не слыхали. Но это значит потерять Сондру, все здешние связи, дядю, все! Все потерять! Что за несчастье снова скитаться в поисках пристанища! Опять придется писать матери о некоторых обстоятельствах, связанных с его бегством, – ведь впоследствии кто-нибудь отсюда может написать ей и дать всему гораздо более убийственное объяснение. А что подумают о нем родные? В последнее время он писал матери, что так преуспевает! Что же у него за судьба, почему его преследуют неудачи? И неужели его жизнь всегда будет такой? Бежать то от одного, то от другого и где-то на новом месте опять начинать все сначала… быть может, только для того, чтобы потом пришлось бежать от чего-то еще худшего. Нет, он не может снова бежать. Он должен взглянуть беде прямо в лицо и найти какой-то выход. Должен!

Боже!